Воробышекъ.
Воробышекъ.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
К. Баранцевичъ.
‘Современникъ’, No 4, 1912
Воробышек, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Вчно брюзжащій, вчно недовольный и самимъ собою и всмъ окружающимъ Фердинандъ Ивановичъ Прейсъ, преподаватель нмецкаго языка въ гимназіяхъ и институтахъ, всталъ съ постели въ этотъ день, сверхъ ожиданія, въ недурномъ, сравнительно, настроеніи духа.
Обычныя ломоты въ ногахъ не безпокоили его сегодня, и ему, почему-то, казалось, что причина этого хорошаго настроенія была въ той узенькой полоск яркаго, весенняго солнца, которая, посл долгихъ, сумеречныхъ утръ, проникла изъ-подъ опущенной на подоконникъ шторы.
— Гм! Кажется погода ничего, ясная!— сказалъ себ Фердинандъ Ивановичъ, вздохнулъ, и поднялъ штору.
Наконецъ-то весна!
Скоро экзамены,— послднее напряженіе, и всему, всему конецъ! Скоро можно будетъ на скромныя, накопленныя за зиму сбереженія, съ заграничнымъ паспортомъ въ карман, перехать постылую границу, и поселиться въ какой-нибудь нмецкой деревушк, въ опрятномъ, бломъ домик съ балкономъ, обвитымъ виноградомъ.
Фердинандъ Ивановичъ слъ за столъ на свое старое, кожаное, съ вытертыми спинкой и локотниками кресло, потянулъ носомъ воздухъ и поморщился.
Пахло пивомъ, застоявшимся сигарнымъ дымомъ, и еще чмъ-то нехорошимъ.
— Комната совсмъ не вентилируется! Удивительно, какъ у меня еще не болитъ голова отъ всего этого!— подумалъ Прейсъ.
Онъ всталъ, снова подошелъ къ окну и открылъ форточку.
Его обдало тепломъ и лаской нагртаго солнцемъ весенняго воздуха. Ему пріятно было стоять, подставляя лучамъ отечныя дряблыя щеки и воспаленные глаза. Угнетенныя пивомъ и сигарнымъ дымомъ, легкія дышали непривычно легко и свободно…
За стной часы пробили восемь.
‘Пора’!— сказалъ самъ себ Фердинандъ Ивановичъ и началъ медленно, нехотя одваться.
Все то же, одно и то же скучное, постылое ремесло! Ни вдохновенія, ни даже просто желанія, а какое-то нудное отбываніе обязанности!— думалъ Прейсъ, нажимая педаль у проржаввшаго рукомойника, и пригоршнями ловя свтлую струйку тепловатой, комнатной воды,— и везд одно и то же!.. Молодые, т что-то хотятъ сдлать, воображаютъ, что двигаютъ науку!.. А въ сущности только обременяютъ и безъ того обремененныхъ, изнемогающихъ отъ непосильнаго груза не знаній, а какой-то безсмысленной, никому не нужной учебы, и въ результат — два непримиримо враждующихъ лагеря: учащихся и учащихъ. Но это пока новыя метлы! Пройдутъ года и молодежь станетъ такими же, какъ мы, старики, безучастными, равнодушными исполнителями программъ! И, право, такъ лучше!— заключилъ Фердинандъ Ивановичъ, звучно щелкнувъ педалью рукомойника и замкнувъ воду.
Совсмъ одтый, Прейсъ прислъ къ столу какъ разъ въ ту минуту, когда хозяйская прислуга Паша внесла на поднос чай.
На блюдечк вмсто обычно подававшихся къ чаю двухъ полуторакопечныхъ булочекъ лежалъ жаворонокъ.
— Вотъ какъ!— воскликнулъ Прейсъ, улыбаясь,— что же это сегодня жаворонокъ? Весна, значитъ, по всмъ,— швамъ, Поля?
— Да, Фердинандъ Ивановичъ, по всмъ швамъ,— разсмялась Поля,— посмотрли бы, что длается на улиц! Такъ ручьи и бгутъ!
Прейсъ взглянулъ на горничную и, вмсто обычнаго, прискучившаго ему изжелта-сраго, вчно хмураго лица измученной тяжелымъ трудомъ прислуги меблированныхъ комнатъ, увидлъ свжее, даже слегка зарумянившееся лицо далеко не старой, какъ ему показалось, женщины.
— Сколько вамъ лтъ, Поля!— спросилъ онъ.
— Мн? Двадцать девять!— чуть-чуть, углами губъ усмхнулась Поля.
— Боже мой, какъ она здсь завяла!— подумалъ Прейсъ,— вдь она смотритъ тридцатипятилтней!
Поля какъ бы догадалась, о чемъ онъ подумалъ, и словно тнь набжала на ея лицо…
— А все-таки весеннее пальто, мн старику еще рано? Какъ вы думаете, Поля?— спросилъ Прейсъ.
— Пожалуй, что рано!— отвтила та,— солнышко то зайдетъ, такъ къ вечеру подмерзнетъ!
— Да, ужь я, все таки, шубу,— ршилъ Прейсъ, собирая разбросанныя по письменному столу ученическія тетрадки,— какъ вы думаете, Поля?
— Конечно, шубу лучше! Мало ли что!
Прейсъ взялъ газетный листъ и началъ завертывать въ него тетради. Поверхъ легла синяя тетрадка съ наклееннымъ посредин квадратомъ блой бумаги, на которомъ дтскимъ почеркомъ, съ видимымъ стараніемъ было выведено: В. Николаева.
— Ахъ, эта несчастная Николаева!— подумалъ Прейсъ,— такой простой работы не сумла написать! Совсмъ тупица: не выходитъ изъ двоекъ!
Фердинандъ Ивановичъ неторопливо шелъ по улиц, вдыхая согртый солнцемъ весенній воздухъ и слдя за легкими, блыми облачками, проносившимися по бирюзовому небу…
На душ у Фердинанда Ивановича было легко. Хотлось какъ можно дольше оставаться на улиц, какъ можно дольше дышать весеннимъ воздухомъ, въ которомъ слышалось какое-то обновленіе, что-то зовущее впередъ, далеко, далеко изъ города, на волю, на просторъ…
— Вотъ взять и пойти куда-нибудь, куда глаза глядятъ,— ничего, что старъ, и ноги болятъ,— думалось Прейсу,— уйти, и никогда больше не вернуться, не видть больше своей комнаты съ шоколадными, въ золот, обоями, никогда больше не сидть надъ постылыми, ученическими тетрадками, не ходить въ пивную ‘Голубого осла’, не просиживать часами за кружкой пильзенскаго пива, куря одну за другой рижскія сигары, и отравляя ими свои старыя легкія… И почему человкъ — внецъ мірозданія, не свободенъ въ своихъ желаніяхъ и поступкахъ какъ птица, а всегда къ чему-то привязанъ, что-то долженъ, что-то обязанъ? Зачмъ, вонъ, мужикъ везетъ телжку съ какимъ-то пустымъ ящиковъ, или вотъ эта молодая двушка торопится куда-то съ узломъ? Зачмъ мои подневольные ученики и ученицы учатся языку, которому они, все равно, не научатся, на которомъ все равно не будутъ говорить, и если будутъ говорить, то научатся ему гд-нибудь въ другомъ мст, проще, легче и скоре. И зачмъ я преподаю нмецкій языкъ въ томъ устарло трафаретномъ вид, въ какомъ мн указано, и не мучительство ли то, что я продлываю надъ всми этими Петровыми и Николаевыми?
Отчего нигд и ни въ чемъ нтъ свободы, нтъ полета, смлой человческой иниціативы, и вс мы точно на цпи сидимъ? Да еще такъ охотно, съ такимъ палаческимъ наслажденіемъ сажаемъ на цпь ближняго.— Задумчивый, разсянный, Фердинандъ Ивановичъ приближался къ институту. Уже показалось большое, красное, съ колоннами, въ сильной степени опротиввшее Прейсу зданіе, показался и широко раскинувшійся институтскій садъ съ вковыми деревьями. Толстые, черные стволы стояли въ лужахъ воды отъ растаявшаго снга и, колеблемыя весеннимъ втеркомъ, тихо качались чуть-чуть опушившіяся молодой зеленью въ верхушкахъ, но еще голыя втви.
Вдругъ что-то пискнуло у самыхъ ногъ Фердинанда Ивановича,
‘Мышь’!— мелькнуло въ голов, и колючія мурашки не столько страха, сколько нервно-непріятнаго ощущенія пробжали подъ корнями волосъ…
Фердинандъ Ивановичъ остановился.
У самыхъ ногъ, растопыривъ срыя, измокшія крылышки, широко раскрывъ клювъ съ чуть замтной желтинкой у основанія, безпомощно метался и пищалъ птенецъ-воробышекъ, а надъ нимъ, чирикая отрывисто и рзко, въ безумной тревог носилась мать.
‘Должно быть, подъ водосточную трубу попалъ, вымокъ, и не можетъ летть!’ подумалъ Прейсъ и осмотрлся.
Тревога воробья-матери была не безосновательна: откуда ни возьмись, на противоположномъ тротуар показалась черная, въ блыхъ пятнахъ кошка.
Нервно подергивая хвостомъ, она уставилась на птенчика жаднымъ, хищнымъ взглядомъ желтыхъ зрачковъ…
‘Попадетъ въ лапы кошк, непремнно попадетъ!— подумалъ Фердинандъ Ивановичъ, — скачекъ — одинъ моментъ, и готово! ‘
Онъ еще разъ осмотрлся, побуждаемый желаніемъ попытаться спасти птенца.. На тротуар не было никого. Прейсъ быстро нагнулся, хотлъ взять воробышка, тотъ вырвался изъ-подъ пальцевъ, и съ пискомъ спрятался въ щель, образовавшуюся въ цокол садовой ограды…
— Ну, ужъ теперь-то пропадешь! Быть теб въ лапахъ у кошки! Экій глупый! Ну, чего боишься? Чего?— приговаривалъ Фердинандъ Ивановичъ, ловя воробышка,— экій глупый, не понимаетъ, что я ему добра хочу!.
И ему стало смшно, что онъ, учитель, у самыхъ стнъ института наклонился и ловитъ какого-то воробышка. Хорошо еще, что никто не видитъ, но сейчасъ можетъ подойти кто-нибудь изъ учителей изъ этихъ молодыхъ, самомнящихъ, преисполненныхъ сознаніемъ важности, необходимости своихъ ‘наукъ’ людей, и пойдетъ молва по всему институту, какъ старый нмецъ ловилъ воробья. Они хоть и преисполнены достоинства, но сплетники и болтуны порядочные.. Вонъ тамъ ужъ какъ будто идетъ кто-то!’.
Фердинандъ Ивановичъ энергично засунулъ пальцы въ щель и досталъ птенчика…
Тоненькій, тоненькій, мокрый весь, чуть живъ, а сердчишко такъ и бьется, та къ и бьется, какъ у человка!
Прейсъ высоко поднялъ руку съ птенчикомъ и перекинулъ его за ограду, въ садъ. Съ тревогой чирикавшая и носившаяся вокругъ мать пулей мелькнула туда же.
И все успокоилось.. Сразу прекратилась трагедія воробьиной жизни, и началось обычное, вседневное, скучное.
По тротуару прошелъ пшеходъ, другой, третій, появился безмолвный нищій съ протянутой рукой, въ карет прохала старая, пухлая барыня. И если бы этотъ безмолвный нищій вдругъ упалъ на мст и умеръ, собралась бы публика, дворники, городовой, трупъ сперва закрыли бы, потомъ увезли, и черезъ полчаса все пришло бы въ обычный порядокъ,— жизнь улицы пошла бы своимъ неустаннымъ шагомъ впередъ.
Но въ это весеннее, ясное утро съ каскадами алмазныхъ брызгъ таявшаго на крышахъ снга, въ это утро, вливавшее въ грудь своимъ весеннимъ теплымъ воздухомъ какой-то удивительный подъемъ къ чему-то хорошему, благодатному, въ это утро хотлось видть вокругъ только радостное и такъ хотлось подлиться съ кмъ-нибудь своимъ хорошимъ чувствомъ.
Прейсъ поднимался по широкой лстниц институтскаго зданія, и думалъ, какъ онъ разскажетъ,— непремнно разскажетъ коллегамъ исторію съ воробышкомъ. Въ сущности, конечно, пустяки, ну, что тамъ какой-нибудь воробышекъ, но въ разсказ нужно будетъ отмтить, отмтить то радостное чувство свободы, которое шевельнулось въ душ, когда птенчикъ очутился за оградой, въ саду, отрадное чувство миновавшей для него опасности, и ту необъяснимую прелесть весенняго бытія, которая переполнила душу даже его, стараго человка.
И они, люди молодые, должны, конечно, сильне прочувствовать взволновавшій его эпизодъ, вдь не должно же было замереть въ нихъ окончательно свойственное и человку и животному инстинктивное стремленіе къ свобод.
Давши урокъ въ IV класс, Фердинандъ Ивановичъ прошелъ въ учительскую, сырую, холодную и довольно темную комнату. Въ затхломъ воздух неподвижной пеленою стоялъ дымъ отъ папиросъ.
На широкомъ, довольно потертомъ, кожаномъ диван сидли и разговаривали: молодой учитель русскаго языка Улановъ, и учитель математики Германъ.
— Я строго слдую программ, конечно, съ научнымъ обоснованіемъ, но вс мои усилія не приводятъ ни къ чему! Лность колоссальная,— кричалъ Улановъ.
— Оставьте!— спокойно возражалъ пожилой Германъ,— не волнуйтесь. Вы, пока, внов, потомъ оботретесь и убдитесь, что это не лность даже, а такъ… привычное состояніе общества: инертность въ полусн! Скажите, пожалуйста, вы, кажется, перемнили квартиру?
— Да, попалъ въ кабалу!
— Какимъ образомъ?
— Да какъ же, помилуйте: жена — больна, ребенокъ боленъ, обои отъ сырости отстаютъ,— внесутъ самоваръ — сильно дымъ распространяется,— угаръ! А перехать нельзя!
— Почему нельзя?
— Контрактъ-съ! Контрактъ на годъ!
— Кто же можетъ заставить жить въ такой квартир?
— Понимаете: контрактъ! Я уже совтовался съ адвокатомъ, и ничего… понимаете,— ничего нельзя подлать!
‘Ну, этимъ нечего разсказывать!’ подумалъ Фердинандъ Ивановичъ.
Вошелъ учитель исторіи, Красноперовъ.
Фердинандъ Ивановичъ считалъ его человкомъ возвышенныхъ мыслей, съ поэтической душой, большимъ любителемъ природы, и чаще всего бесдовалъ съ нимъ.
‘Вотъ я ему разскажу!’ обрадовался Прейсъ,— ‘этотъ пойметъ всю психологію’.
Красноперовъ подошелъ къ камину, положилъ локти на наличникъ, и спряталъ лицо въ ладоняхъ.
— Что съ вами, Петръ Васильевичъ?— участливо спросилъ Прейсъ.
— Ужасно голова болитъ!— сквозь зубы процдилъ Красноперовъ,— не знаю, право, съ чего? Были вчера на журъ-фикс у нашего Тыгача… Народу, что ли, много собралось… Курили, правда, адски, но вдь я тоже курю… привыкъ! Ну, вотъ какъ свинцомъ налита… Такое свинство.
— А со мной знаете ли, какой случай…
— А! Случай? дайте-ка папиросу… Нтъ, и курить противно… Ну, вотъ, точно меня отравили! Выпилъ я всего стакана четыре вина… благо, правда, а говорятъ, будто тамъ свинецъ.
‘Нтъ, не стану я ему разсказывать! Не стоитъ. Никому не стоитъ разсказывать… Скажутъ: въ сентиментальность пустился! Положительно не стоитъ!’ ршилъ Фердинандъ Ивановичъ, слъ къ окну, обиженно вынулъ изъ старенькаго портсигара папиросу, и закурилъ.
— Какъ пошелъ, какъ пошелъ! Что ни карта — бита!— слышался съ другого конца комнаты веселый голосъ маленькаго, невзрачнаго, точно взъерошеннаго, учителя географіи Мардатова,— я смотрю: у него изъ бумажника трешницы, пятишницы тамъ,— цлая горка! Право не вру! Вотъ!
— Что вы?— спокойно удивился флегматичный, гладко выбритый, всегда въ свжемъ бль и щеголеватомъ вицмундир инспекторъ,— не можетъ быть!
— Увряю васъ!— привскакивалъ маленькій Мардатовъ,— понимаете ли: форменное избіеніе младенцевъ! Пусташкинъ бдняга, вс карманы вывернулъ, Лихатовъ,— я самъ видлъ, у прислуги пятишницу занялъ.
— Это вы о комъ?— спросилъ вошедшій законоучитель,— огромный, волосатый мужчина съ краснымъ, усяннымъ буграми, плоскимъ лицомъ.
— Да вотъ Илья Степанычъ разсказываетъ, какъ у Лумскова въ желзную дорогу рзались.
— Это что же: журъ-фиксъ, что ли, какой былъ.
— Да… такъ… именины.
— Ну, и… того… возліяли?
Маленькіе, заплывшіе жиромъ глазки батюшки сверкнули сладострастнымъ огонькомъ.
— Были и возліянія, конечно!
‘Ну, нтъ! подумалъ Фердинандъ Ивановичъ,— вотъ теперь-то ужъ я ни за что не разскажу, и радъ, что не разсказалъ раньше. Вотъ еще нелпость! Какой то тамъ воробышекъ, весеній воздухъ, мысли о свобод… Ерунда! Начали бы еще смятся надъ сентиментальнымъ нмцемъ, припомнили бы мой разсказъ, какъ я однажды, весною, въ парк преисполнился такимъ нжнымъ чувствомъ къ природ, что снялъ шляпу, и подставилъ голову комарамъ: ‘нате, дескать, жальте,— потому — весна!’ Нтъ, ужъ довольно!’
Наверху продребезжалъ звонокъ, означавшій начало занятій.
— Зайду какъ-нибудь къ Лужкову, когда тамъ играютъ! Интересно!— сказалъ инспекторъ, давя папиросный окурокъ о край широкой чугунной пепельницы.
— Очень!— воскликнулъ Мардатовъ,— даже если не принимать участіе, а такъ со стороны посмотрть.
— И ужинъ у него, ничего себ?— спросилъ законоучитель.
— Ужинъ?— сверкнулъ глазами Мардатовъ, — ужинъ, я вамъ скажу, первый сортъ! Такіе сот и всякіе финъ-деликатесы,— языкъ проглотишь! А какая настоечка изъ ежевики,— м-м! прямо, нектаръ!
Фердинандъ Ивановичъ, съ журналомъ подъ мышкой, направлялся по длинному, свтлому, со скользкимъ, точно стекляннымъ поломъ, коридору въ V классъ.
Неожиданно, откуда-то сбоку, вынырнула длинная, сухая фигура классной дамы Серафимы Алексевны въ форменномъ черномъ плать и бломъ, гипюрномъ воротничк l’enfant.
Тихо скользя по навощенному полу въ мягкихъ ботинкахъ безъ каблуковъ и стараясь придать возможную гибкость и граціозность сухому и прямому, какъ палка, туловищу, Серафима Алексевна подошла къ Прейсу, и, протянувъ длинную, влажную ладонь, сказала вкрадчиво-тихо:
— На одну минуту, Фердинандъ Ивановичъ,— я васъ не задержу! На одну минуту!
— Къ вашимъ услугамъ! Въ чемъ дло?
Онъ взглянулъ ей въ лицо, и ему стало жаль эту бдную, старую дву.
‘Засохла, совсмъ засохла въ этихъ каменныхъ стнахъ!— подумалъ онъ,— а было время, когда и она была молода, и ея душа рвалась къ свту, къ жизни!’
— Видите-ли, Фердинандъ Ивановичъ, у меня есть порученіе отъ Поликсены Антоновны, т. е. собственно даже не порученіе, потому что это не офиціально, сохрани Богъ,. не офиціально, а, такъ сказать, интимно, и, конечно, должно остаться между нами… Поликсена Антоновна хотла сама побесдовать съ вами, но, вы знаете, она больна… Эта ужасная астма, которая усиливается каждую весну…
— Да. Но въ чемъ же дло?
Фердинандъ Ивановичъ почувствовалъ, что готовится что-то нехорошее, въ чемъ требуется его содйствіе, и сразу настроился враждебно.
— Вотъ видите ли, Фердинандъ Ивановичъ,— тихонько, почти шепотомъ начала Серафима Алексевна,— въ пятомъ класс, куда вы идете, есть недавно принятая изъ другого института ученица Николаева. Она не то больная, не то… кто ее знаетъ, какая то неуспвающая. Ее за неуспшность-то изъ того института и удалили. Къ намъ она попала благодаря необыкновенной доброт Поликсены Антоновны. Мать, вдова какого-то бднаго офицера, пришла къ Поликсен Антоновн, въ ногахъ, можно сказать, валялась, просила принять. Вы вдь знаете, какая Поликсена Антоновна добрая? Благороднйшей души человкъ! Вотъ эту Николаеву по экзамену на второе полугодіе и приняли. По вашему предмету экзаменовалъ Фуксманъ,— вы были больны. Теперь же мы просто не знаемъ, что длать! Учится Николаева отвратительно, весь классъ только портитъ.
— Хорошо. Но я то тутъ при чемъ?— повелъ плечами Прейсъ.
— Именно вы то и можете помочь!— воскликнула Серафима Алексевна,— по вашему предмету Николаева хуже, чмъ по другимъ.
— Такъ вы что же, просите, что ли, за нее?
— О, нтъ, нтъ! Сохрани Богъ!— заговорила классная дама,— что вы, Фердинандъ Ивановичъ, чтобы я просила за такую негодную!
— Можетъ быть, Поликсена Ан…
— Нтъ, нтъ, и она не стала бы просить! Что вы! Совсмъ, совсмъ наоборотъ, Фердинандъ Ивановичъ.
— Но тогда чего же вы хотите? Я не понимаю.
— Поликсена Антоновна и мы вс очень бы желали избавиться отъ Николаевой, очень, очень бы желали…
— Такъ.
— И есть способъ… можно сказать, единственный способъ…
Прейсъ взглянулъ ей прямо въ глаза, и ему вдругъ показалось, что онъ гд-то уже видлъ сегодня этотъ хищный взглядъ желтыхъ, остановившихся зрачковъ. Что съ ними сдлалось, съ этими, обыкновенно тусклыми, безцвтными, словно замученными глазами? Откуда это оживленіе, почти страсть, нехорошая, хищная страсть?
— Какой же… способъ?— безсознательно, безотчетно спросилъ Прейсъ.
— Я уже говорила вамъ, что она какая-то неуравновшенная. Я вдь вамъ говорила, что она больная, истеричка? Съ нею непремнно сдлается припадокъ, и тогда… мы ее, какъ больную, тотчасъ же отправимъ домой, и ужъ оттуда больше не возьмемъ! Должна же Поликсена Антоновна поправить ошибку своего добраго сердца!
— Гм! Да… тажъ вотъ оно что!
— Такъ вы, Фердинандъ Ивановичъ спросите Николаеву? Пожалуй, много и спрашивать не нужно: вызовете только къ доск, и увидите, какой эфектъ получится! До свиданія!— Изгибаясь длиннымъ, затянутымъ въ корсетъ туловищемъ, улыбаясь хищнымъ взглядомъ желтыхъ зрачковъ, Серафима Алексевна холодно-влажной, ‘лягушечьей’ рукой пожала руку Прейса, и также внезапно, какъ появилась, исчезла, за аркой бокового прохода.
‘Приговоръ произнесенъ’!— подумалъ Фердинандъ Ивановичъ,— ‘остается его исполнить! Вотъ какъ просто, хоть и жестоко, ршается судьба маленькихъ человчковъ! Выброшенные изъ училища, ввергнутые въ нищету, невжество и даже развратъ, пусть гибнутъ маленькіе человчки, какое дло до нихъ затянутымъ въ форменное платье разнымъ Серафимамъ Алексевнымъ, Поликсенамъ Антоновнымъ и намъ, учебнымъ чиновникамъ, заботящимся лишь о томъ, какъ бы только была выполнена, программа, составленная другими учебными чиновниками? ‘Отсюда и досюда’ и 20-е число! вотъ и все. Жизнь идетъ по-своему, но что намъ до жизни!
— Садитесь!— сказалъ Фердинаннъ Ивановичъ вставшему, при его появленіи, классу, самъ слъ въ кресло и развернулъ журналъ.
Лучъ солнца скользнулъ по разграфленной страниц и непривычнымъ, теплымъ свтомъ озарилъ рядъ вписанныхъ въ клтки фамилій ученицъ.
Совсмъ другимъ, желтымъ, зимнимъ свтомъ газа были освщаемы эти фамиліи въ т длинныя, скучныя утра, когда окна классной были затянуты морозными узорами и подъ вьюшками большой, кафельной печи то басовыми, то визгливыми нотами плъ зимній втеръ…
И какимъ страннымъ и ненужнымъ казался въ это прекрасное, весеннее утро, въ настоящій праздникъ обновленія, мертвый списокъ фамилій, мартирологъ жертвъ нмецкаго языка! Фердинанду Ивановичу странно и непріятно было смотрть на полусухую, испачканную чернильными кляксами страницу класснаго журнала, такъ ярко освщенную теперь тепломъ лучемъ весенняго солнца.
Онъ захлопнулъ журналъ, откинулъ его въ сторону и не столько услышалъ, сколько почувствовалъ, какъ въ эту же минуту подавленный вздохъ облегченія побжалъ по всему классу.
— Сегодня мы будемъ читать, переводить и обсуждать прочитанное, объявилъ Прейсъ.
И ему показалось, что классъ ожилъ, по веселлъ, и каждая ученица сдлалась моложе своихъ лтъ.
— Давайте читать сказки!— предложилъ Фердинандъ Ивановичъ,— ну, кт|о начнетъ? Искровская!— вызвалъ онъ лучшую ученицу.
Изъ-за партъ вышла небольшого роста бойкая, розовая блондинка съ голубыми, какъ незабудки, глаізами, и начала читать и переводить изъ маленькой книжки сказокъ Грима.
Откинувшись на стнку кресла, Фердинанд Ивановичъ смотрлъ на своихъ ученицъ, одинаковыхъ по костюму, но разнообразныхъ по типу, по характерамъ и положенію въ обществ, и думалъ, что пройдетъ еще нсколько лтъ, и все, что происходитъ теперь, отойдетъ въ далекое прошлое и забудется… И вспомнится, быть можетъ, только это весеннее утро, теплый, солнечный лучъ да сказки Гримъ, какъ что-то отдаленное и хорошее, блеснувшее въ скучной, ученической жизни.
Взглядъ Фердинанда Ивановича остановился на Николаевой…
Маленькая, худенькая, блдная, съ голубоватыми жилками на вискахъ, смертельно испугавшаяся, сжавшаяся, какъ-то вся въ комокъ при появленіи Прейса, она словно стала оттаивать, смотрть свободне, веселе…
‘Совсмъ, какъ тотъ воробышекъ!— вспомнилъ Прейсъ, — какъ и того, и ее можно! было въ одну минуту раздавитъ, уничтожить, но кто бы отъ этого что выигралъ’?
И въ душ этотъ старый человкъ гордился, что, въ теченіе сорокалтняго учительскаго подвижничества, онъ не дошелъ до состоянія педагогическихъ жандармовъ въ юбкахъ, вицмундирахъ, не забылъ весны, чувствовалъ теплое прикосновеніе къ лицу весенняго втерка, любовался блыми, весенними облачками на бирюзовомъ неб, не забылъ свжей поэзіи прелестныхъ нмецкихъ сказокъ и не смотрлъ на нихъ какъ на сухой, скучный, но и необходимый матеріалъ для грамматическихъ упражненій въ язык…
Неслышно, крадучись по кошачьи, въ классъ вошла немного удивленная и встревоженная Серафима Алексевна.
Вначал ея настроенному воображенію показалось, что въ класс начинается безпорядокъ, до такой степени вс ученицы вели себя свободно, смло, такъ громко вс говорили, и даже пересмивались.
Даже Николаева, жалкая, ничтожная, неуспвающая Николаева, которую она ожидала увидть по меньшей мр въ слезахъ, въ полномъ отчаяніи, какъ то вся расцвла, зарумянилась и,— чего ужъ никакъ нельзя было ожидать — улыбалась.
Лицо Серафимы Алексевны вытянулось, помрачилось…
Но когда она увидла съ каждой минутой все шире и шире расплывавшееся въ улыбку лицо Фердинанда Ивановича, услышала его громкій, веселый голосъ, пояснявшій трудный смыслъ нмецкаго текста, и поняла, наконецъ, что попала въ совершенно исключительный, небывалый моментъ непринужденнаго, дружескаго сліянія ученицъ съ ихъ учителемъ, то дальнйшее присутствіе ея здсь показалось ей окончательно невозможнымъ. Поджавъ тонкія, синеватыя губы, она также тихонько, крадучись, вышла изъ класса…