ВОРЪ.
ВОРЪ.
Повсть.
(О томъ какъ жилъ одинъ Алешка).
——
——
Вор, Гололобов Яков Георгиевич, Год: 1885
Время на прочтение: 68 минут(ы)
Умерла у Алешки мать. Она лежала въ грязной закоптлой изб, на примост, на попонк постланной поверхъ ржаной соломы, въ головахъ у ней была подушка съ холстинной набойчатой наволочкой. Около нея молча стояли Анисья, сосдка, и Митревна, старуха подъ шестьдесятъ лтъ, ухаживавшая за больною. Об стояли неподвижно и напряженно слдили, не подымется-ли еще грудь, не послышится-ли еще вздохъ. У Анисьи медленно текли по обимъ щекамъ дв слезы. Митревпа держала въ рук маленькій огарокъ восковой свчи и тихо шептала какую-то молитву. Самъ Алешка стоялъ поотдаль, возл двери, въ рук у него была шапка, опустивши голову съ растрепанными волосами, онъ пристально и тупо смотрлъ на мать. Послднія слова матери были: ‘охъ, тяжко мн, родимые… Простите’…Но Алешка не слыхалъ этихъ словъ. Онъ мазалъ на двер телгу,— хать за снопами, вдругъ Анисья выбжала на дворъ и крикнула: ‘Алешка! Иди скоре,— мать умираетъ!’ Тогда онъ бросилъ на землю чеку, которую собирался заложить въ ось, и вошолъ въ избу, но у матери уже дыханіе кончилось. Худое лицо ея было желто, глаза закрыты и глубоко впали, изсохшія руки вытянуты вдоль тла. Алешка смотрлъ и ему все казалось, что вотъ-вотъ большіе срые глаза сейчасъ откроются, рука пошевельнется и послышится хриплый матернинъ голосъ: ‘Алёша, дай-ка испить’. За послднія дв недли онъ неразъ слышалъ эти слова и неразъ подавалъ ей деревянный ковшикъ съ водою. ‘Неужто умерла? думалъ Алешка. Какъ-это такъ умерла? Жива была и вотъ умерла. Не скажетъ, нтъ, не скажетъ больше, не дышетъ… не смотритъ… Значитъ умерла… Ничмъ не трогается’… Эти мысли смутно и медленно проходили въ голов Алешки, какъ будто каждая изъ нихъ чмъ нибудь задерживалась. Алешка сдлалъ два шагай слъ на лавку, не выпуская изъ руки шапку. Ему не то чтобы страшно было подходить къ матери, а не хотлось какъ-то, что-то заставляло его сторониться.— ‘Мертвая теперь… Похоронятъ… въ церковь понесутъ’, продолжали выплывать у него мысли.
— Совсмъ кончилась. Прими душеньку ея, Господи — Создатель!. проговорила Митревна. Подошла къ переднему углу, прилпила огарокъ свчи къ деревянному образу, стала на колни и, крестясь, положила три поклона. Анисья тихо всхлипывала и концомъ головнаго платка вытирала слезы.
— Ты не печалься, Алеша,— продолжала Митревна — не горюй. Что-жъ теперь длать?— Вс помремъ, на то воля Господня. Помирать всмъ придется, вс по этой дорог пойдемъ. Охъ, Господи-Батюшка! Жаль вотъ одинъ ты остался теперь. Ну, да что-жъ длать? Все Богъ, все его воля. Вс помремъ, вс тамъ будемъ. А тужить не надо:— грхъ. Не горюй.
— Ты вотъ что думай теперь: надо вдь хоронить, снаряжать, да хоронить, къ попу идти,— снова заговорила Митревна, помолчавъ немного. Деньги-то у тебя есть?
— Есть, отозвался Алешка.
— Много-ли?
— Рубль двадцать есть.
— Только и всего. А у матери-то были? Не знаешь?
— Нтути у ней… Не было. Она какъ слегла, я четверть ржи отвезъ, четыре съ гривной взялъ. Соли пудъ купилъ, да дегтю, да мази ей взялъ у Трифоныча, она велла, да фельдшеру полтинникъ отдалъ, въ другой разъ онъ прізжалъ, обижался, да вотъ рубль двадцать осталось…
— Рубль двадцать мало. За рубль двадцать не схоронишь. Досокъ, небось, нту у тебя?
— Нту.
— Ну вотъ за досками надо хать. Плотникамъ за гробъ ужь меньше полтинника не отдашь. Опять попу, худо-бдно онъ возьметъ три цлковыхъ, свчи. Опять-же не малый ребенокъ,— старый человкъ: помянуть надо вдь, Тоже народъ придетъ, обдъ нужно. Хоть четверть вина возьмешь, вотъ теб рубль тридцать, іулокъ, хоть пару попамъ, кутьи, да меду, туда-сюда, пятерка выйдетъ на худой конецъ.
— И, что ты? пятерка. Много больно, гд онъ возьметъ? отозвалась Анисья.
— А какъ же ты думаешь, мать моя? Разв я не знаю? Я ужь не на первыхъ похоронахъ. Пятерка выйдетъ, какъ ни считай.
— Да гд жъ онъ возьметъ?
— Чтожъ длать-то? Добывать надо. Ты слышь, Алешка, ты добывай прямо десятку. Меньше не обойдется: попу три, на похороны пять,— восемь, черезъ девять дней панихиду надо, опять же черезъ шесть недль помянуть надо, — вдь она мать теб была. Такъ продолжала высчитывать Митревна, Алешка сидлъ и мчалъ.
— Чтожъ, Алешка? Что будешь длать? промолвила Анисья, гда Митревна замолчала.
— Что?.. Алешка поднялъ голову.
— Гд денегъ-то, говорю, будешь добывать?
— Денегъ-то? Гд-жъ ихъ добудешь? Ржи-бы продать, да молоченой нтъ.
— У тебя много ржи-то?
— Шестнадцать съ хрестцомъ набралъ. Пять копенъ обмолотилъ, по осьмин дала, четверть посялъ, четверть продалъ, остальную вонъ смололъ.
— Какъ-же быть-то? а? Овцы у васъ есть, ай нту?
— Были у нихъ овцы, Митревна, заговорила Анисья, да на красную горку Анютку отдавали, сестру его, покойница продала всхъ. А то пять старыхъ было, да четыре ярки, овцы хорошія.
— Да, продала, подтвердилъ Алешка, на сватьбу.
— Ну такъ за чтожъ браться, касатикъ ты мой? Корову чтоль продавать? Такъ кто ее купитъ теперь,— у насъ на сел врядъ-ли.
— Бурчикъ разв купитъ, сказала Анисья: только вдь онъ за полцны. Можетъ и еще кто купилъ-бы.
— Можетъ кто купилъ-бы, ждать-то некогда: ему надо ныньче хать за досками, пока туда до слободы, да назадъ, четырнадцать верстъ, дай Богъ къ ночи вернуться. Завтра гробъ длать, завтра же просить батюшку и хоронить. Завтра воскресенье, вотъ прямо къ обдн. Ты вотъ что, Алешка: время проводить нечего, ступай ты къ Бурчику, больше некуда идти, и проси у него до Покрова десятку, рожь обмолотишь — отдашь. Не дастъ такъ, пускай корову беретъ. Чтожъ теперь длать? Вдь мать, — хоронить надо. Вс подъ Богомъ. Господи твоя воля! Такъ-то родимый. Хлопотать надо, некому за тебя, — одинъ ты. Иди, иди, а намъ надо покойницу обряжать. Пойди ты, Анисьюшка, късусдямъ, къ кому тутъ у васъ, объяви, что померла, молъ, пусть придутъ пособить.— Видно надо безъ него распорядокъ длать — что онъ знаетъ? Сундукъ у ней запертъ? Гд ключъ-то, ты знаешь Алешка. Да, да! На божничк! Вдь и я знаю,— забыла. Рубаху надо достать, скатерть, все какъ слдуетъ. А ты ступай, не мшкай. Не печалься, что-жъ длать? Горю не поможешь. Охъ, охъ-хо.
Митревна взяла ключ и пошла черезъ сни въ клтушку, гд помщался сундукъ умершей. Алешка медленно поднялся съ лавки, посмотрлъ на мать, повернулся было къ двери, но потомъ еще долго смотрлъ на нее и наконецъ надлъ шапку и вышелъ на дворъ.
Алешка былъ крестьянинъ села Розгудина Воронежской губерніи, онъ былъ средняго роста, худощавый и стройный, съ чистымъ безъусымъ лицомъ (ему недавно минуло 19 лтъ) съ русыми слегка вьющимися волосами и карими глазами. Онъ былъ грамотный,— дв зимы учился въ разгудинской школ, но читалъ и въ особенности писалъ плохо. Тринадцати лтъ онъ пересталъ ходить въ школу и съ тхъ поръ почти никогда ни читалъ, ни писалъ. Изъ всхъ книжекъ на бломъ свт Алешка зналъ только ‘Родное Слово’ и Водовозова, да еще ‘наглядную азбуку съ картинками’. ‘Родное слово’ первый годъ у него и до сихъ поръ сохранилось. За шесть лтъ, какъ онъ вышелъ изъ школы, онъ разъ двадцать бралъ эту книгу и что нибудь прочитывалъ. Случалось это по праздникамъ, особенно зимою въ дурную погоду, когда никто изъ ребятъ-сверстниковъ къ нему бывало не придетъ и самому идти не хочется. Писалъ онъ гораздо чаще, но всегда мломъ на амбарной двери, или на земл возл заваленки: разгребетъ, ровно землю, рукою и пишетъ палочкой, а то пальцемъ: ‘Алексей’, ‘дворъ’, ‘вороты’. Чаще всего такимъ способомъ онъ писалъ одно лто, когда стерегъ овецъ по жнивьямъ. Тогда-же онъ научился хорошо играть на жилейкахъ {Пищики сдланные изъ камыша. Единственныя музыкальный инструментъ въ той мстности.} и пть псни. Голосъ у него былъ чистый, звонкій. На жилейкахъ играютъ исключительно плясовыя псни и иногда выходитъ очень весело и вызывающе. Алешка въ хороводахъ былъ одинъ изъ первыхъ жилеечниковъ. Придетъ бывало къ хороводу, сейчасъ двки и пристанутъ къ нему: Сыграй Алешка! Ну, сыграй! Ну, уважь! Алешка сразу почти никогда не соглашался, всегда ссылался на другихъ, — пусть другой кто сыграетъ, не потому, чтобы онъ церемонился и желалъ упрашиваній, а всегда какъ-то стснялся и немного роблъ, но наконецъ лзъ за пазуху, доставалъ деревянный длинный ящичекъ, вынималъ оттуда жилейки, доставалъ рожокъ, налаживалъ и начиналъ играть. Сначала выходило всегда неловко, но потомъ робость у Алешки постепенно проходила, онъ все боле и боле начиналъ покачиваться изъ стороны въ сторону и звуки выходили задирающіе, захватывающіе и невольно поджигающіе на пляску. Двки и бабы плясали, все сильне и сильне топали ногами, все оживленне дергали плечами и наконецъ поднявши руки вверхъ, хлопали въ ладоши, взвизгивали и въ тактъ сыпали прикажи и прибаутки.— ‘Ай да Алешка! Вотъ такъ молодецъ! Вотъ такъ Алешка! Право!’ кричали зрительницы и зрители. Алешка длалъ длинную высокую ноту, кончалъ игру и красный отъ натуги и смущенія, опускалъ глаза.
Послдніе два года, Алешка очень рдко игралъ на жилейкахъ и почти не ходилъ въ хороводъ. Отца Алешкинаго убили, — его считали колдуномъ. Жилъ въ Разгудин старый старикъ, лтъ девяноста, котораго звали Собачуръ. Это странное прозвище дали ему за то, что онъ лечилъ и людей, и скотину отъ укушенія бшенными собаками. Собачуръ былъ двоюродный дядя Алешкину отцу и принялъ къ себ во дворъ парня. Зять работалъ въ пол, а старикъ верстахъ въ трехъ отъ села, въ глухомъ овраг, въ лсу, устроилъ паску и каждый годъ съ ранней весны и до поздней осепи жилъ тамъ. Алешкинъ отецъ (звали его Петрухой Кубышкинымъ) былъ въ то время молодымъ, онъ не разъ заходилъ къ дяд на паску, когда случалось или работать въ той части поля, или стеречь лошадей, или хать мимо. Старикъ его полюбилъ. Лтъ двнадцать прожили зять и дочь Собачура, а дтей не родилось ни одного у нихъ, и наконецъ, отъ холеры-ли, отъ чего-ли другаго оба въ одно лто померли. Остался Собачуръ одинъ-одинешенекъ, тутъ-то Петруха и предложилъ ему переходить къ нему жить. Собачуръ продалъ свою избу, сдлалъ у Петрухи на двор амшаникъ и сталъ по зимамъ жить у него, а лтомъ по прежнему на паск. Постепенно Петруха сталъ втягиваться въ пчеловодство и все боле и боле проводить время на паск. Къ старику часто приходили лечиться, привозили укушенныхъ бшенными собаками, онъ лечилъ только травами, отъ бшенства давалъ хлбъ посыпанный какимъ-то зеленымъ порошкомъ и, говорятъ, заболвавшіе бшенствомъ всегда выздоравливали. Петруха присутствовалъ при леченіи, помогалъ старику собирать и сушить травы. Когда умеръ Собачуръ, оставивши 30 колодокъ пчелы, Петруха сдлался окончательно пасчникомъ. Въ народ говорили, что старикъ всю свою науку передалъ Петрух, а тотъ мало того, что не отрицалъ этого, но всегда при случа намекалъ на свое знахарство, иногда даже хвастался: ‘Я знаю отъ чего это’. ‘Я пожалуй и помогу’, ‘можно сдлать, что вкъ меня будешь помнить’ и т. п. Къ Петрух народу стало ходить больше, чмъ къ Собачуру, да онъ и лечить началъ не отъ однхъ какихъ либо болзней, а почти отъ всхъ, отказываясь лишь въ рдкихъ случаяхъ, многія болзни приписывалъ порч, давалъ не одн травы, но и наговорную воду, нашептывалъ, заговаривалъ кровь, отгадывалъ пропажу.
Слава о Петрух какъ о знахар и колдун упрочилась окончательно. Къ тому же физіономія у него была чрезвычайно внушительная: все лицо заросло густыми волосами, брови почти срослись, маленькіе черные глаза смотрли какъ-то загадочно. Въ послдніе два-три года Петрух стали оказывать открытый почотъ: поили въ кабак водкой, звали на свадьбы, очень многіе, особенно бабы, при встрч почтительно кланялись. Плату и приношенія за свое леченіе и знахарство Петруха бралъ очень небольшія и притомъ никогда не бралъ впередъ, всегда говорилъ: принесешь посл, когда полегчаетъ, со многихъ и совсмъ ничего не бралъ, ему дорогъ былъ почетъ, слава. Безкорыстность и душевность, съ которыми онъ относился къ жаждущимъ отъ него исцленія, создали у большинства разгудинцевъ расположеніе къ нему, непріязни почти никто къ нему не имлъ, хотя вс относились съ нкоторой боязнью. Несмотря на это, его все таки убили и вотъ какъ это случилось.
Въ Разгудин жила семья Стригуновыхъ: отецъ лтъ 55, бодрый и крпкій мужикъ вдовецъ и три сына, молодецъ къ молодцу, красавцы, силачи и работящіе ребята, первые смльчаки въ сел, псенники и драчи, между собою жили дружно, каждый праздникъ были въ кабак, выпивали порядочно, хотя хозяйство не разстраивали, жили съ достаткомъ. Ихъ вс побаивались, потому что какъ только кто съ ними заспоритъ, — сейчасъ въ ухо и бить. Года полтора передъ тмъ женился младшій братъ. Жена его, красивая краснощекая бабенка, сначала была ничего, потомъ, черезъ полгода этакъ, начала худть, хирть и наконецъ стала ‘кричать на голоса’. Ходитъ по хозяйству, или сидитъ, работаетъ, прядетъ, вдругъ поблднетъ, начнетъ всхлипывать, все больше, больше, потомъ рыдать начнетъ, потомъ упадетъ на земь и бьется безъ памяти, и кричитъ не своимъ голосомъ,— смотрть даже страшно. Стала она постоянно задумчива, стала пуглива и все какъ будто что то скрывала, чего то боялась. Мужъ, замтивши въ ней перемну и робость, началъ допрашивать ее, что это значитъ, она молчала и плакала, онъ въ другой разъ спрашивалъ,— опять молчитъ и плачетъ, онъ ее побилъ. Съ тхъ поръ припадки стали повторяться чаще и чаще. Для всхъ это казалось загадочно, но вс единогласно поршили, что ее ‘испортили’, на этомъ и успокоились съ тупымъ сознаніемъ неизбжности, какъ это всегда бываетъ. Но на первый день Троицы случилось обстоятельство, надлавшее переполоху не только семь Стригуновыхъ, но и во всемъ сел. Посл обда младшій братъ повелъ на лугъ лошадей, жена его легла отдохнуть въ пуньк {Клть.}, другой братъ легъ съ женой въ своей пуньк. Вдругъ, слышатъ, раздается крикъ, потомъ рыданія и раздирающіе душу вопли, — невстка ‘на голоса кричитъ’. Подбгаютъ къ ея пуньк, смотрятъ: она лежитъ на полу возл кровати, бьется, корчится и кричитъ, а близь пуньки на двор лежитъ безъ памяти старикъ свекоръ. Посинлъ, одинъ глазъ открытъ, ротъ перекосило, пна клубомъ бжитъ. Кинулись къ нему, водой стали обливать, перенесли въ хату. Очнулся онъ, пришелъ въ чувство, но говорить ничего не можетъ, правой рукой и ногой не владетъ, и ротъ на правую сторону перекошеный остался. Сошлось много народу къ Стригуновымъ, прибжала мать больной и съ плачемъ объявила, что она во многомъ виновата, что она въ прошлое воскресенье водила дочь лечить къ Петрух Кубышкину, что тотъ смотрлъ на воду, шепталъ, говорилъ, что свекоръ дурной человкъ и потомъ далъ бутылку воды и веллъ семь зорь пить. Вс посл этого разсказа поршили, что и невстку и старика ‘испортилъ’ Петруха,— больше некому, да притомъ Петруха сердитъ на старика за то, что тотъ въ прошломъ году поймалъ улетвшій у него рой и не отдалъ. Еще тогда Петруха ему сказалъ: ‘помпи-жъ ты, я теб уважу’.
Весь этотъ и весь слдующій день только и разговору было въ сел, что Петруха испортилъ старика Стригуновыхъ и его сноху. Вечеромъ втораго дня около кабака было много народу, кто совсмъ пьяный, кто навесел, въ одномъ кружк расположившемся на трав стоялъ штофъ и шли задушевные разговоры, въ другомъ пли псни, тамъ спорили и ругались.
Около дверей стояла большая толпа, въ которой были сильно выпившіе средній и младшій братья Стригуповы, шелъ разговоръ о приключившейся болзни старика и снохи.
— Больше никто какъ Кубышкинъ, говорилъ одинъ мужикъ.
— Кому-жъ окромя? его рукъ дло, вторилъ другой.
— Поучить бы его хорошенько, онъ бы забылъ какъ людей портить!
Въ это время самъ Петруха подходилъ къ кабаку. Онъ вчера посл обда ушелъ на паску, ночевалъ тамъ и теперь только пришолъ домой, переодлся въ новый халатъ и пошолъ въ кабакъ на народъ. Онъ ни отъ кого не усплъ услыхать еще о случившемся въ семь Стригуновыхъ.
— Стой, дядя Петруха! Ему загородилъ дорогу младшій Стригуновъ Михайло. Говори: Ты испортилъ батюшку и хозяйку мою?
— Что ты, блены что ли обълся? отвчалъ удивленный Петруха, стараясь пройти мимо.
— Нтъ, стой! Говори: ты испортилъ? Ты? и Михайло схватилъ лвой рукой Петруху за борты халата.
— Отстань, дуракъ! Чего ты лзешь?
— Нтъ, говори окаянный! Ты испортилъ?
— Да ты что присталъ? напустился въ свою очередь Петруха: ай ты отъ меня тоже чего захотлъ?..
— Я? Я тоже?!.
И Петруха грохнулся на земь отъ удара въ високъ. Михайло Охватилъ его лвой рукой за волосы и сталъ бить. Сначала Петруха старался подняться, но лвая рука Михайлы свалила его, а правая сыпала удары. Петруха сталъ кричать, Михайло билъ по лицу, въ глаза, въ губы, такъ что посл нсколькихъ ударовъ крики прекратились и слышались стоны и хрипніе.
— Нтъ… я теб покажу!.. я… покажу!, рычалъ Михайло и какъ изступленный, какъ зврь, волочилъ по земл, билъ сапогами.
— Петруху бьютъ! Колдуна бьютъ! слышалось въ толп, плотно окружившей Михайлу.
— Будетъ! Перестань, оголтлый!
— Валяй, валяй! Поучить надо! А то ишь: портить!
— Бей, бей! Покажи ему!
— Брось, дьяволъ! Изувчишь…
— Небось, небось! Задай ему! Колдуна не изувчишь, его не убьешь, окромя какъ осиновымъ коломъ, его ничмъ не убьешь…
— Да что вы! Ай на васъ креста нтъ? Брось! Брось! кинулись было отнимать Петруху два мужика.
— Прочь! Отстань! Заревлъ второй Стригуновъ. Бей, Мишка, бей! А то — отца портить!.. И второй братъ тоже: съ остервненіемъ сталъ бить сапогами въ бока. Собака!.. Нехристь!..
На шумъ и крики сбжались вс бывшіе на площади. Смерклось, стало уже темно, нельзя было видть потрясающей картины зврскаго побоища, толп были слышны только крики, возгласы и глухіе, уже рдкіе отъ усталости удары. Наконецъ нсколько человкъ оттащили обезумвшаго Михайлу и брата его, прибжалъ кабатчикъ съ фонаремъ. Петруха лежалъ бездыханный, онъ имлъ ужасный видъ: лицо представляло синюю раздавленную массу, измазанную въ грязь отъ крови и пыли, ни глазъ, ни губъ различить было нельзя, — все распухло, раскроено. Халатъ изорванъ, блая рубаха въ крови, въ пыли. Принесли воды, стали обливать. Петруха очнулся, но подняться и говорить не могъ, слышались только тихіе стоны. Розыскали старосту, отвезли Петруху домой, на другой день утромъ онъ умеръ. Пріхали слдователь и докторъ, сдлали вскрытіе, оказался умершимъ отъ побоевъ. Стригуновыхъ посадили въ острогъ и черезъ семь мсяцевъ судили въ окружномъ суд. Обвиняли ихъ въ нанесеніи тяжкихъ побоевъ, отъ которыхъ послдовала смерть, въ запальчивости и раздраженіи, безъ намренія лишить жизни. Они ‘заслужили снисхожденіе’ и присуждены были на полтора года въ арестантскія роты.
На Алешку убіеніе отца произвело сильное впечатлніе. Это событіе, свалившееся на него въ самую свтлую, веселую пору юности, ошеломило, придавило его, онъ сразу постарлъ. Онъ много думалъ о смерти отца, но никакъ не могъ сообразить, представить себ все ясно, никакъ не могъ понять и объяснить причинъ, вызвавшихъ убійство. На знахарство отца онъ смотрлъ, какъ на нормальное явленіе, какъ на обыкновенное занятіе, профессію, видя часто отца, онъ относился къ нему, какъ къ простому человку, вовсе не таинственному, неимющему никакой особенности, никакой сверхъестественной силы, сношенія съ злыми духами онъ не допускалъ и не подозрвалъ, хотя не разъ слышалъ эти разговоры и отъ сверстниковъ встрчалъ даже прямые вопросы: ‘правда ли, что отецъ знается съ чертями’? Онъ, впрочемъ, объ этомъ мало думалъ, относился индиферентно. Видлъ отъ отца доброту, ласку, видлъ часто, какъ отецъ въ тихую лтнюю ночь на паск долго простаивалъ на колняхъ, обратившись на востокъ, долго и горячо молился Богу, клалъ много поклоновъ. Въ сознаніи Алешки ясны были только отрывки, части всего этого непонятнаго ему событія: вотъ мать голоситъ, около отца, вотъ Анисья обмываетъ лицо, а сестра Анютка держитъ чашку съ водой и утираетъ глаза рукавомъ, вотъ попъ ночью пришолъ, сидитъ около отца, наклоняется, говоритъ что то. Вотъ полна изба народу, отца ‘ржутъ’, ‘потрошатъ’, онъ не видалъ какъ это длали, онъ въ сняхъ былъ, онъ только слышитъ, какъ докторъ кричитъ: ‘Понятые! слушайте: у него три ребра перебито въ правомъ боку и два въ лвомъ, голова въ одномъ мст проломлена, а въ двухъ мстахъ на ней ссадины’… Потомъ Стригуновыхъ увезли, говорятъ, судили… Какъ это? Зачмъ? Что все это значитъ? Онъ слышалъ, что Стригуновы убили отца, они виноваты, потому убивать нельзя, но ненависти, непріязни къ нимъ, жажды мщенія онъ не испытывалъ. Онъ не видлъ, какъ убили отца, онъ не могъ представить, какъ это они сдлали? Надъ каждой отдльной мыслью онъ останавливался, вдумывался, припоминалъ, но отыскать связь, сообразить все послдовательно и ясно не могъ, ко всему событію относился какъ то тупо, робко и безсильно.
Почти цлый годъ Алешка былъ задумчивъ, ни съ кмъ самъ не заговаривалъ, часто не отвчалъ на вопросы. Хозяйственныя дла вела мать, онъ почти ни съ кмъ не входилъ въ сношенія, съ нею, да съ сестрою онъ работалъ въ пол, косилъ, возилъ снопы, дома молотилъ. Только на другую весну, когда заблестло яркое мартовское солнце, когда полились везд ручьи, вскрылась рчка, зазеленла трава, Алешка постепенно началъ свтлть, выходить изъ апатіи и задумчивости. Ему безотчетно весело стало, когда онъ въ первый разъ выхалъ пахать на своей срой кобыл.
Пришла Святая. На всхъ новая праздничная одежда, у всхъ свтлыя лица, вс весело христосуются, весело христосовался и Алешка. Приближалась свадьба сестры, стали каждый день сбираться къ нимъ въ избу двки, псни поютъ, смхъ, шутки. Каждый вечеръ сестра уходила въ хороводъ на площадь, тамъ качели были, сталъ и Алешка ходить въ хороводъ и даже за жилейки взялся. Онъ бы не взялся за жилейки, но случилось одно обстоятельство.
На четвертый день Святой, посл обда, собрались къ Анютк подруги, двокъ пять, и услись на двор за заваленк. Въ числ ихъ была Наташка Кранина, двка небольшаго роста, круглолицая, румяная, съ карими большими ‘быстрыми’ глазами, съ толстою темнорусою косою. Веселая, проворная эта Наташка: какъ придетъ, сейчасъ къ матери Алешки: здравствуй тетушка Марья! Я пришла къ Анютк. Гд Анютка? Какъ ты, тетушка, поживаешь? Слава Богу? Ахъ, Анютка! Вотъ она ты! А я думала ты не дождалась свадьбы, — ушла сама къ жениху. Алешка, здравствуй! Что ты сопишь? И пойдетъ, и пойдетъ. Говорунья, хохотуша. Наташка была одна дочь у отца-матери, людей хоть не богатыхъ, но исправныхъ, ей только что минуло 16 лтъ и она ‘заневстилась’, какъ говорится. Раньше Алешка почти совсмъ не зналъ Наташки, рдко видлъ ее, такъ какъ Кранины жили довольно далеко, на конц улицы, надъ самой рчкой, да и другіе мало знали Наташку, она только ныншней весною сразу выставилась, стала замтна, оказалась плясуньей и запвалой въ хороводахъ. Такъ въ селахъ нердко бываетъ: все не видно двки, все не видно, — вдругъ сразу станетъ у всхъ на глазахъ и вс обратятъ вниманіе.
Вотъ эта то Наташка, сидя на заваленк, начала въ полголоса псню, другія подтягивать начали. Пропли одну, Наташка развеселилась, вскочила и ну подъ молчанку отплясывать, только приговариваетъ. Алешка въ это время вышелъ изъ избы.
— Алешка, сказала Анютка, сестра, сыграй намъ на жилейкахъ, мы попляшемъ.
— Ну тебя. Что скажетъ…
— Отчего? Сыграй!
— Алешка, Алешка! Сыграй, сыграй! Пожалуйста сыграй! Смерть плясать хочу! Попляшу! вскричала Наташка.
— Ну васъ, отстаньте. У меня и жилеекъ нту.
— А ты сдлай! Поскорй сдлай! Пожалуйста, Алеша! Нуже.
— Вретъ, вретъ! сказала Анютка: жилейки цлы. Я вчера видала въ пуньк! И рожокъ, и жилейки!..
— Отвяжитесь,— не буду играть.
— У, неуковырный,— обидлась Анютка: не хочетъ уважить.
— Да онъ не уметъ. Онъ забылъ, разучился, право пеуметъ. Наташка старалась затронуть самолюбіе.
— Охъ нтъ, онъ ловокъ играть, лучше его никто не играетъ, наивно заступилась за Алешку Танюшка, двочка лтъ 13-ти, дочь сосдки Анисьи.
— Ловокъ. Небойсь и получше его сыграютъ. Вонъ Сенька Чечириныхъ, что противъ насъ живутъ, вонъ такъ играетъ!.. Да ну Алешка, сыграй!
— Сыграй! Отозвалась опять Анютка.
— Не стану, пускай другіе играютъ, отрзалъ уже сердитымъ голосомъ Алешка и отошолъ отъ двокъ къ калит, вышелъ на улицу и сталъ.
— Плюнь на него, Анютушка, когда такъ же. Вотъ что: пойдемъ къ намъ, сейчасъ позову Сеньку, попрошу его, онъ намъ сыграетъ. Онъ не откажетъ, какъ я попрошу такъ онъ и сдлаетъ, онъ всегда мн уважаетъ. А играетъ много лучше Алешки. Пойдемъ! Пойдемте, двки. А то ишь ты птица какая: просили, просили, онъ и знать нехочетъ. Плевать! Мы получше найдемъ. Небось, не поклонимся.
— И вправду. Неуковырный, ей Богу! Подтвердила Анютка. Пойдемъ.
Двки прошли мимо Алешки, не глядя на него, взялись за руки и пошли шеренгой по улиц къ Кранинымъ. Алешка сурово посмотрлъ имъ въ слдъ, отвернулся и слъ на обрубокъ бревна лежавшаго постоянно на улиц около калитки. Онъ былъ обиженъ, его самолюбіе было затронуто. Ему теперь было досадно на себя, за то, что онъ не согласился играть, хотя, отказываясь, онъ не ломался, а искренно не желалъ играть,— давно уже не игралъ. Досадно, что двки все таки пошли плясать, обошлись безъ него, а главное нашли еще такого, который лучше его играетъ. Какъ Сенька Чечиринъ играетъ, ему не приходилось слышать, Алешка его рдко и видлъ, тотъ постоянно почти стерегъ овецъ.
— Неужто онъ въ самомъ дл лучше меня играетъ? думалъ Алешка: ишь чортъ, эта Наташка какая.
Черезъ нсколько времени съ Алешкой поровнялись шедшіе по улиц двое знакомыхъ ему ребятъ: Ванька и Степка.
— Алешка! Здорово! Чтожъ ты одинъ сидишь?
— А съ кмъ-же мн сидть?
— Пойдемъ съ нами.
— Куда?
— Подъ Чечиринъ огородъ. Тамъ, братъ, на берегу теперь ребятъ много. Яйца катаютъ, въ карты играютъ. Тамъ ловко!
При слов ‘Чечиринъ’ у Алешки шевельнулось непріязненное чувство и въ первый моментъ онъ нехотлъ было идти, но вслдъ затмъ явилось желаніе посмотрть какъ двки пляшутъ, какъ Наташка, какъ Сенька Чечиринъ играетъ. Неужто и взаправду лучше меня? опять подумалъ онъ.
— Идемъ, сказалъ Алешка.
— Вотъ ловко. Подсолнушка хочешь? сухіе, предложилъ Ванька. Подъ Чечиринскимъ огородомъ была лужайка, вокругъ которой росли старыя развсистыя ракиты, мсто было ровное, покрытое травкой, на берегу рчки и чрезвычайно красивое. Когда пришли Алешка съ товарищами, народу было много, ребятишки играли въ дука, въ двухъ кружкахъ играли въ карты, гд проигрышъ и выигрышъ уплачивался яйцами, въ трехъ мстахъ катали яйца. Около играющихъ въ карты и катающихъ яйца столпилось много зрителей, преимущественно въ сидячемъ и въ лежачемъ положеніи. Бабы и двки вс собрались около воротъ Краниныхъ и стояли плотнымъ кругомъ, тутъ только что кончилась пляска и только что пересталъ играть Сенька Чечиринъ, онъ стоялъ, прислонившись къ плетню спиною и вытиралъ полою жилейки. Это былъ блокурый красивый малый лтъ 18-ти, съ бойкимъ и даже нсколько ухорскимъ выраженіемъ лица, въ крымской срой шапк, надтой набокъ, въ халат нараспашку, въ красной рубах.
Подошедшаго Алешку и ребятъ сначала никто не замтилъ.
— Молодецъ Сенька! сказала одна баба.
— Спасибо! поблагодарила Наташка. Да ты еще сыграй,— отдохни, да еще сыграй!
— Играетъ ловко! похвалилъ мужикъ.
— Важно! подтвердилъ дядя Андрей.
— А вонъ Алешка пришелъ! Алешка лучше сыграетъ! вскричала Акимьина Танюшка, стоявшая на заваленк и увидвшая черезъ головы Алешку.
— Э, Алешка! Вотъ онъ ты! Ну, братъ, играй! Непремнно играй! Ты не укажешь Сеньк. Я, братъ, знаю какъ ты играешь. Сенька, онъ пожалуй похлеще тебя сыграетъ.
— Куда еще похлеще! Что говорить?.. Отозвалась насмшливо Наташка.
— Нтъ, ты не знаешь. Алешка, есть жилейка? Ну-ка!
Алешка молчалъ.
— Брось его, дядя Андрей. Онъ играть не станетъ, мы его ужь просили. И правду Анютка говоритъ, неуковырный. Обойдемся безъ него. Церемонится… Похлеще! Какъ-же? Продолжала Наташка. Нсколько человкъ засмялось. Алешка покраснлъ.
— Жилеекъ у меня нту… промолвилъ Алешка.
— А то сыгралъ-бы? вскричалъ дядя Андрей. Сенька! Дай ему свои жилейки! Пускай онъ сыграетъ!
Дядя Андрей метнулся къ Сеньк, схватилъ жилейки и подалъ Алешк. Алешка, неглядя ни на кого, взялъ жилейки, попробовалъ одну, другую, подтянулъ язычки, вставилъ въ рожокъ и заигралъ. Сначала онъ взялъ нсколько длинныхъ пвучихъ руладъ, потомъ заигралъ только что сыгранную Сенькой псню, но какъ заигралъ?.. Таже псня, да не то выходило. Отчетливость, размренность, новыя трели, мелкія высокія нотки и, главное, живость… Ничего подобнаго у Сеньки не было. Вс примолкли, вс уставились на Алешку, вс слушали, плясать никто не думалъ, только слушали.
На жилейкахъ играютъ нсколько плясовыхъ псенъ, различіе между ними, кром мотивовъ, заключается еще въ такт: есть съ рдкимъ, медленнымъ тактомъ, съ протяжными пвучими нотами, есть частыя, дробныя, съ сыпучими трелями, съ поджиганьемъ. Алешка игралъ одну изъ медленныхъ псенъ, разливался, перекатывался, потомъ вдругъ перешолъ на самую веселую, лихую, захватывающую.
— Экъ, ловко, лихо! взвизгнулъ дядя Андрей: что-жьвы двки? Ай обомлли.? Валяй! и самъ даже затопалъ ногой.
Анютка и дв двки пустились плясать, сейчасъ-же пристали дв молодыя бабы, потомъ неутерпли еще три. Кругъ расширился, пляшущихъ было уже больше десятка. Танюшка Анисьина отплясывала на одномъ мст на заваленк. Подбжало много зрителей отъ играющихъ въ карты и въ яйца.
— Ловко!
— Молодецъ Алешка!
— Вотъ такъ играетъ!
— Ишь подковыриваетъ, ишь задираетъ! Ахъ собачій сынъ!..
— Ахъ, и что ты, и что ты… приговаривала одна плясавшая баба.
— Ай, ну! Ай, ну! Ай, ну-ну! вторила другая.
Наташка не плясала. Она стояла даже не въ первомъ ряду, а во второмъ, возл плетня, противъ Алешки и въ упоръ смотрла на него своими большими карими глазами. Алешка игралъ опустивши глаза, ни на кого не смотрлъ, только изрдка искоса взглядывалъ на Наташку, глаза у него горли, въ нихъ вспыхивалъ не то укоръ, не то сознаніе торжества. Но каждый разъ онъ еще съ большимъ увлеченіемъ, съ большей удалью выдлывалъ трели. Игралъ такъ, что и самъ удивлялся: откуда-то взялись самыя тонкія захватывающія нотки, явились совершенно новыя, никмъ неслыханныя и самому ему неизвстныя прежде колна. Онъ весь отдался игр, весь ушолъ въ нее со жгучестью, съ азартомъ, онъ ничего не слышалъ, никого не видлъ ни пляшущихъ, ни стоявшихъ. Только и видно ему было одно Наташкино лицо и ея темные глаза, смотрвшіе изъ за чьего-то плеча… Слушатели забылись, замерли. Алешка сразу оборвалъ псню и пересталъ играть.
— На! словно съ досадою ткнулъ онъ сейчасъ-же жилейки дяд Андрею. Тотъ, не ожидавши этого, едва усплъ ихъ взять. Алешка повернулся, чтобы идти, стоявшіе сзади сразу разступились. Въ первую минуту никто ни слова не сказалъ, вс были подъ вліяніемъ игры и никто не ожидалъ, что Алешка вдругъ броситъ играть. Алешка, сдлавши нсколько быстрыхъ шаговъ, остановился.
— Пойдешь что ли, Ванька, домой? сказалъ онъ полуобернувшись, хотя Ванька собственно не видалъ и даже не зналъ, гд онъ стоитъ.
— Ну, играетъ, братцы!.. какъ-бы со вздохомъ сказалъ дядя Андрей.
Мигомъ окружили Алешку со всхъ сторонъ ребята и мужики. Посыпались похвалы, но не шумныя и крикливыя, а сдержанныя, серьезныя и отрывочныя. Большинство только смотрло на Алешку и молчало. Ни одинъ человкъ не попросилъ еще сыграть. Всякому почему-то было понятно, что Алешка не станетъ больше играть, что ему нельзя играть. Алешка молчалъ и никому не смотрлъ въ лицо. Руки у него дрожали, верхняя губа быстро, нервически вздрагивала, лицо приняло самое неопредленное выраженіе: не то оно сейчасъ освтится улыбкой, не то нахмурится и на немъ отразится досада.
— Сроду не слыхалъ, чтобы кто такъ игралъ! махнувъ рукою сказалъ дядя Андрей.
— Пойдемъ, Ванька! промолвилъ Алешка и зашагалъ. Ванька безмолвно послдовалъ за нимъ.
— Сроду не слыхалъ! Повторялъ дядя Андрей.
Бабы мене шумно, но тоже только и говорили, что объ Алешк.
Всхъ поразила не только самая игра, но что-то особенное, что каждый видлъ, глядя на Алешку. Вдохновеніе, увлеченіе, какая-то сила выражавшаяся въ лиц въ каждомъ движеніи, во всемъ существ его, проникала всякаго, захватывала…
На другой день утромъ Алешка, выпустивши изъ сарая корову и срую кобылу, собирался гнать ихъ поить. Солнце лило горячіе блестящіе лучи, въ воздух была теплота, весенняя, томящая, и вмст съ тмъ носилось что то возбуждающее, непонятное, отчего сердце млло, хотлося и плакать какъ будто и смяться… Воробьи усыпали всю кучу хвороста и громко, весело, съ переливами чирикали, куры усердно рылись въ навоз, птухъ безпрестанно кричалъ и, распустивши одно крыло, описывалъ полукруги то передъ той, то передъ другой курицей, дьяконовы голуби неподалеку летали, плавно опускались, какъ будто наслаждаясь своимъ полетомъ.
Только что сталъ Алешка подходить къ калитк, въ нее вошла Наташка, поровнялась съ нимъ и будто нехотя, робко остановилась.
— Здравствуй… Почти шопотомъ проговорила она.
У Алешки кольнуло въ груди что-то, онъ стоялъ и молча смотрлъ ей въ лицо. Она смотрла въ землю.
— Алешка… заговорила она громче и запнулась. Знаешь что… и опять запнулась.
— Я хотла… Видишь-ли…
Алешка все молчалъ.
— Знаешь-ли что?.. Хотла сказать… что… Теб… И она медленно подняла на него глаза. У Алешки словно кто грудь обжогъ подъ рубахой.
— Что ты?.. безсознательно произнесъ онъ.
— Такъ… Ты… добрый…
Оба молчали и смотрли другъ другу въ глаза.
— Хотла сказать… чтобъ ты… не серчалъ на меня…
— Эхъ, Наташка… съ какой-то укоризной промолвилъ Алешка и отвернулся.
— Я… къ Анютк… сказала она и скорыми шагами пошла на крыльцо.
До сговора Анютки осталась два дня и Анютк пришлось много хлопотъ. Онъ създилъ съ матерью въ слободу за покупками, зарзалъ бычка, рубилъ дрова, ходилъ то туда, то сюда. Наташку хоть онъ и видлъ по нскольку разъ въ день вмст съ прочими двками, но говорить не пришлось ни о чемъ.
Наступилъ вечеръ сговора. Стали собираться гости, пріхалъ женихъ съ родными и сватами. Услись за столъ, на лавкахъ, на примост. Полна изба набилась народомъ, въ сняхъ, на крыльц и подъ окнами толпились зрители. Двки пли протяжныя величальныя псни, въ числ ихъ была и Наташка, но она была задумчива и не проявляла своей обычной живости, больше все стушевывалась. Пока длились обычныя свадебныя церемоніи, — дарились, сводили жениха и невсту и проч., было полное вниманіе со стороны присутствующихъ и со стороны зрителей, но оживленія, веселья не было. Но когда сведенныхъ жениха и невсту посадили за столъ, подали ужинать, выпитая водка оказала дйствіе на головы, — разговоры сдлались громче, раздались веселыя псни, двки пошли плясать.
Алешка въ качеств старшаго мужчины въ семейств ходилъ со штофомъ и стаканомъ и угощалъ каждаго изъ гостей, слдомъ ходила мать — упрашивала, кланялась. Въ изб была духота и жара, не смотря на открытыя дверь и окна. Алешка раскраснлся отъ жары, ноги подламывались, въ голов стало кружиться, поднесли послднему изъ сидвшихъ за столомъ гостей, онъ передалъ матери штофъ, протискался сквозь толпу стоявшую у дверей и вышелъ на крыльцо. Было уже поздно, большая часть зрителей разошлась, такъ какъ интересныя церемоніи кончились, оставшіеся набились въ сни, да нсколько человкъ было подъ окнами на улиц. Крыльцо было большое, обнесенное перилами. Ночь темная,— въ двухъ шагахъ ничего не видно. Тишина полнйшая. Стоялъ какой то нжный туманъ, охватывающій, проникающій въ каждый мускулъ, въ каждый нервъ.
Алешка оперся о столбъ и долго стоялъ, не двигаясь, не шевелясь. Шумъ, крики и псни, несшіеся въ отворенную дверь избы, казались ему далекими, — тамъ гд то за избой, на другой улиц… Въ голов у него шумло и отъ жары, и отчасти отъ водки, хотя онъ выпилъ очень немного, прихлебывая по необходимости при угощеніи. Долго онъ стоялъ, весенній воздухъ освжилъ его, въ голов стало ясне, но онъ какъ будто унесся куда то, и шумъ и псни казались еще дальше. Онъ смотрлъ въ темноту и ни о чемъ опредленномъ не думалъ, но сердце отчего то замирало, сжималось, словно отрывалось и падало… Истома какая то… грусть… Вотъ-вотъ брызнутъ слезы…
Алешка повернулъ голову направо. Присмотрвшіеся къ темнот глаза его различили прижавшагося въ углу человка. Блется рубаха, темнетъ юбка… Алешка вздрогнулъ…
— Это ты?.. прошепталъ онъ и задохнулся. Сердце сильно застучало.
— Я, чуть слышно отвчала Наташка.
— Что ты тутъ?..
— Такъ…
— Наташка…
— Я тутъ давно… Ты вышелъ… не видалъ меня.
Алешка сдлалъ шагъ къ ней и положилъ руку на плечо. Наташка вздрагивала. У Алешки дрожали колни и нижняя челюсть тряслась… Долго они стояли молча.
— Наташка… слышишь…
Она вздохнула.
— Слышишь… Я скажу теб…
— Слышу…
— Знаешь… Я матушк скажу, чтобы… Ловкая ты двка… хорошая,— продолжалъ Алешка, путаясь.— Я скажу матушк, чтобы… сватовъ къ вамъ послала… А?..
Наташка дрожала, какъ въ лихорадк…
— Пойдешь за меня?.. А?..
— Не знаю… Батюшка съ матушкой вдь…
— Отдадутъ они?.. Скажи…
— Я… они… кто знаетъ…
— Нтъ, а ты?.. Ты… пойдешь?..
— Алеша… что ты… спрашиваешь…
— Пойдешь?..
— Разв… ты не знаешь?.. Алеша…
Рука Алешки невольно тихо, медленно сползла съ плеча и постепенно обхватила станъ Наташки.
— Оставь… оставь!.. Что ты?.. шептала она задыхающимся голосомъ. Увидятъ… Выйдутъ… Пусти…
А сама противъ воли склонялась къ нему… Разсудокъ заявлялъ протестъ, а трепещущее тло поддавалось его рук… Колыхавшаяся грудь была около его груди…
— Алеша!.. касатикъ мой… Ты…
— Слушай, Наташка… Я тебя… Охъ!..
Алешка стиснулъ ее рукою и крпко прижалъ къ себ… Лицо его было близко около пылающаго лица Наташки… Ея горячее дыханіе обдавало его. Въ глазахъ у него сразу помутилось, голова закружилась…
— Пусти, пусти! Идутъ!.. Наташка вырвалась и отскочила.
Изъ сней дйствительно выходилъ кто то. Алешка инстинктивно спрыгнулъ съ крыльца, постоялъ немного и пошолъ къ воротамъ. Въ ушахъ у него звенло, въ виски стучало словно молотомъ, передъ глазами ходили желтые круги и искры, онъ пошатывался какъ пьяный. Нсколько минутъ онъ простоялъ на улиц, прислонившись къ вере.
Улица была пуста, отъ оконъ ушли. Въ изб псни смолкли, доносился только смшанный глухой говоръ.
Алешка опомнился. Ему вдругъ стало весело, такъ легко, такъ радостно, какъ никогда въ жизни не бывало. Словно гора съ груди свалилась, такъ она высоко подымалась, такъ свободно дышала. Ему вдругъ захотлось закричать, запрыгать, поднять что нибудь, сломать. Сила вдругъ нахлынула на него такая, что ему непремнно хотлось на чемъ нибудь проявить ее.
— Бабы! Не видали Алешки? раздался на крыльц голосъ тетки Анисьи.
— Нтъ, не видали.
— Алешка!..
— Гд ты пропадалъ? Мать хватилась: гд, говоритъ, Алешка?
— Вотъ — имъ я! Тетушка Анисья! И Алешка подпрыгнулъ и даже схватилъ Анисью за плечи.
— У, пострлъ! Что ты, сбсился что ли! вскрикнула та, смясь.
Алешка живо протолкался черезъ сни, вскочилъ въ избу и тряхнулъ волосами. Весь онъ былъ радость и жизнь, лицо сіяло, глаза горли.
— Что-жъ это вы, двки, пріуныли? Что-жъ псни-то? А?.. громко вскричалъ онъ.— Мамушка! Подносила гостямъ?
— Подносила, подносила. Да ты еще поднеси.
Онъ схватилъ штофъ и стаканъ и началъ угощать.
— Двки! Валяйте псни! Чего вы! Двки запли.
— Ишь, и тебя, братъ, водочка-то разобрала, говорилъ Алешк, принимая стаканъ, отецъ жениха, сденькій старичокъ.
— Разобрала, свтокъ, разобрала! Кушай на доброе здоровье! Нельзя… развязно, даже съ ухарствомъ отвчалъ Алешка.
— Двки! Да разв эту? Разв такую? Веселую! Кричалъ онъ, подходя къ двкамъ. Плясать надо!
— Ты-бы сыгралъ, сказала одна двка.
— Нтъ! играть теперь неможно! Не стану! Эхъ! Плясонулъ-бы.
— Тутъ вдь Сенька, сказала другая двка.
— Сенька? Чечиринъ? Гд онъ? Сенька! Семенъ! Иди сюда!
— Иди! Чего ты? Иди!.. Вотъ ловко!.. Жилейки съ тобой? Валяй! На, вотъ прежде, выпей!
Выглядывавшій изъ сней изъ за притолки Сенька пролзъ между народомъ и выступилъ въ избу.
— Здравствуйте, проговорилъ онъ, скидая шапку и перекрестившись.
— Здравствуй, здравствуй, Сенюшка, отозвалась мать Алешки, — иди, иди, родной.
— Пей, братъ, пей! Живо! подалъ ему стаканъ водки Алешка.
— Съ бесдой васъ! сказалъ Сенька, выпивая.
— Другой, другой! кричалъ Алешка.
Сенька выпилъ другой.
— Ну, братъ, валяй? Знаешь? Колокольню! Ахъ, ты колокольня! Чмъ недовольна… заплъ Алешка.
— Гляди-ка, тетушка Марья, малый-то твой разошолся! смотри какой… говорила тихо одна изъ бабъ въ кружк столпившемся около печки.
— Малый бравый твой, сватунька, малый хотя куда! вторила мать жениха, сваха старая.
— Веселый! Въ бесд-то молодецъ! подтверждала другая сваха.
— Онъ вдь и работяга! У, бда!.. говорила первая баба.
— А—а?..
— Молодецъ, молодецъ, твердила старая сваха.
Мать Алешки блаженно улыбалась и смотрла на него. Сенька заигралъ ‘колокольню’. Дв двки выступили плясать.
— Чаще, чаще! закричалъ Алешка, становя штофъ и стаканъ.
Сенька заигралъ чаще.
— Ай, ну!.. Чмъ недовольна!.. крикнулъ Алешка и пустился.
Алешка прежде очень рдко плясалъ и потому ‘колнъ’ ногами почти неумлъ выдлывать, по тутъ онъ плясалъ хорошо. Смотрть на него было любо. Онъ весь плясалъ, каждый суставъ, каждая жилка плясала…
— И што это съ нашимъ Алешкой сдлалось? шептала тетка Анисья Марь. Пьянъ онъ?— такъ кабыть не пьянъ…
— Гляди-ка, Алешку-то разобрало, шептали въ сняхъ.
— Выпилъ!..
— А ловко! Гляди-ка, гляди!
— Гд-же это Наташка? Что-жъ она не пляшетъ? говорила Анютка, вылзая изъ за стола и подходя къ двкамъ. Ей самой въ качеств невсты плясать было нельзя.
А Наташка была сзади всхъ, сидла на примост въ самомъ углу, совершенно незамтная. Она то вспыхивала вся, то холодла. Вошла она въ избу раньше Алешки и съ того момента, какъ онъ вошолъ, глазъ съ него не спускала, слдила за каждымъ движеніемъ его, за каждымъ взглядомъ, оторваться не могла, никого не видла, кром его…
Да и Алешка никого не видлъ кром Наташки. То есть онъ видлъ, говорилъ, угощалъ, но все это было словно въ туман. Одно ея лицо было для него ясно, одни ея большіе глаза стояли передъ нимъ. И онъ то и дло смотрлъ туда въ уголъ, откуда они на него смотрли и свтились, и каждый разъ, когда встрчался съ ними взглядомъ, длался оживленне, веселе, словно силу черпалъ въ нихъ.
— Иди, иди, не упирайся! Комужъ и плясать, какъ не теб. Кто-жъ лучше-то у насъ пляшетъ? Иди, иди! Анютка тащила Наташку.
Та вся раскраснвшись, опустивши глаза выступила впередъ.
— Нтъ, нтъ!.. прошептала она и повернулась, намреваясь опять пролзть назадъ.
А жилейки заливались, двки плясали. Алешка только пріостановился, когда вышла Наташка.
— Да что съ тобой? Чего ты? Куда? удерживала Наташку Анютка.
— Ну, Наташка. Давай! Ну! крикнулъ Алешка. Она вспыхнула, сдлалась красная, какъ кумачъ, однако остановилась, стала противъ него, взяла въ одну руку платокъ, другой подбоченилась и пошла…
— Чаще, Сенька! Отрзалъ серьезнымъ тономъ Алешка и пустился передъ Наташкой выбивать дробь.
Двки перестали плясать, они остались двое. И какъ они плясали! Это плясала сама весна человческой жизни, ея цвтокъ — первая любовь.
Окончилась свадьба Анютки, прошли праздники, настала обычная рабочая жизнь. Алешк приходилось и въ пол работать, и хлопотать по дому, главной помощницы — Анютки теперь не было и потому у него совершенно не было свободнаго времени. Но не смотря на это, несмотря даже на то, что бдность одолвала все сильне, такъ что ржи оставалось чуть-чуть, пшена не было, денегъ тоже, — не смотря на все это Алешка былъ веселъ, плъ псни и за сохой, когда сялъ гречиху и просо, и на лугу ночью, когда стерегъ свою срую кобылу, и на двор, когда плелъ плетень. Ему весело было совершенно безотчетно, — легко было. Пашетъ онъ, сетъ,— ему не приходитъ въ голову: сколько копенъ уродится? Будетъ ли дождь? А ну какъ градомъ все побьетъ? Что длать если мало, или много уродится? Нтъ. Онъ просто: пашетъ и думаетъ, что вотъ онъ пашетъ, разсваетъ, машетъ рукою и думаетъ, что сетъ, машетъ рукою, зерна кучей сыплятся — надо ровнй бросать, устала рука — надо остановиться, отдохнуть. Мышь полевая пробжала, — ишь въ норку бжитъ, жаворонокъ взлетлъ и залился звонкой переливчатой пснью,— ишь какъ ловко поетъ… А вонъ гуси летятъ… У, сколько ихъ!.. Гранъ-то, какъ близко по борозд подобрался… Ишь какъ зобъ набилъ… еще червяка схватилъ… А солнце-то… а небо то какое синее… Ахъ, хорошо!.. И вдругъ прихлынетъ изъ груди къ горлу какая-то волна и Алешка во весь голосъ заоретъ псню…
Онъ даже о Наташк сравнительно мало думалъ, хотя образъ ея передъ нимъ возставалъ очень часто. Вдругъ, въ то время когда онъ распутываетъ лошадь на лугу, или насыпаетъ смена изъ закрома, вспомнится она ему: каріе глаза, полныя щеки, длинная коса или расшитый рукавъ рубахи, и онъ улыбнется и сейчасъ же псню замурлычитъ, или выкинетъ какое нибудь движеніе ногой, рукой, тряхнетъ головой, а мысль перескочитъ уже на другое. Мечтаніямъ онъ никакимъ не предавался. У него какъ будто ршено было, что вотъ придетъ осень, съ поля уберутся, пошлетъ матушка сватовъ, сдлаютъ ‘пропой’, потомъ свадьбу.— Ловкая эта Наташка! Она тоже будетъ плакать, какъ къ внцу повезутъ… Нельзя же вдь — вс плачутъ… А потомъ рядомъ съ нимъ сидть будетъ… Какіе у ней глаза!.. Отчего она смотритъ такъ хорошо?.. Такъ въ груди и обмираетъ…
Это то ‘обмираніе’, тянуло Алешку посмотрть на Наташку, видть ее чаще, заставляло его каждое воскресенье ходить въ церковь, здить за водой не первымъ переулкомъ, куда всегда и онъ, и отецъ здили, а улицею, подъ самый дворъ Краниныхъ, хотя туда втрое было дальше.
Видть ему Наташку приходилось довольно часто, по быть наедин почти ни разу не приходилось. Въ церкви, въ хоровод, при встрч на улиц всегда былъ народъ, свиданій же особенныхъ они не назначали, рчи объ этомъ не было: разъ только устроилось продолжительное свиданіе. Говорили они немного и притомъ о самыхъ обыденныхъ предметахъ: о посв, о посадк картошекъ, о томъ что корова отелилась. Но Алешк очень хорошо было. Никакихъ тревогъ, никакихъ сомнній не было, все какъ будто ршено…
Но настало сумрачное время для Алешки. Мать стала хворать, все чаще охала, все съ большимъ трудомъ поднималась утромъ доить корову и наконецъ слегла совсмъ. Алешка загрустилъ. Веселье пропало, псни не плись, хмурый сталъ, молчаливый. Подетъ въ поле, работаетъ что, вспоминается блдная худая мать, лежащая на примост, ея впалые глаза, ея слабый голосъ. Онъ не врилъ, что мать умретъ, не допускалъ этого, не думалъ даже объ этомъ, но ему было тяжело. Анисья вмсто матери печку топитъ, Митревна съ другаго конца села пришла, живетъ у нихъ, ухаживаетъ за матерью… Все это иное, жизнь измнилась…
Умерла Марья въ конц августа.
Вышедши изъ избы, гд остались всхлипывавшая Анисья и хлопотавшая Митревна, Алешка пошолъ къ попу. Священникъ вышелъ къ нему въ кухню, благословилъ и далъ поцловать руку.
— Алексй, кажется? Кубышкинъ?.. Да, да. Алексй, Кубышкинъ… Да… Что?.. Врно мать умерла?.. Да, да… Знаю, больна была… Умерла? заговорилъ священникъ.
— Умерла, батюшка… Отвчалъ Алешка, смотря въ землю.
— Да, да. Больна была. Нынче умерла? Хоронить, значитъ, завтра… въ обдн… Да, да. Ну чтожъ? Завтра похоронимъ… Похоронимъ завтра… Ну, ты готовься… Собираются у васъ тамъ?.. Хлопочутъ?.. Да… Ты вдь одинъ — одинокій… Да, да. Знаю… слышалъ… Васъ вдь только двое съ матерью было… Кто-жъ у тебя хлопочетъ?.. Митревна? Да, да… Знаю… слышалъ… Плохо, братъ… Ну, что-жъ? Похоронимъ… Деньги то есть у тебя? Нту, небойсь? Ну что-жъ? разживайся…
— Нту, батюшка… Рубль двадцать…
— Ну что-жъ? Разживайся… Мать вдь, Алексй. Не кто-нибудь, не чужая… Да, да… Надо… Три рубля съ тебя положу… По бдности, отдашь три рубля… по недостаткамъ. Да, да… Разживайся… Старый человкъ… Не малый ребенокъ… Что-жъ длать? Такъ Господь послалъ… Ты готовься тамъ… Да… Скажи… Вечеромъ приду, панихиду отслужу… Ставникъ вели принесть… Псалтирь надо читать… Да, да… Ты ступай… Готовься… Похоронимъ, Богъ дастъ… Свчей зайди возьми у титора… Ступай — съ Богомъ Алексй… Готовься… Прощай…
Алексй вышелъ за ворота и остановился. Онъ не зналъ, забылъ что ему теперь длать, забылъ куда ему идти надо и все старался вспомнить.
— Ахъ, да! Къ Бурчику… Деньги… десятку…
Бурчикъ былъ разгудинскій банкиръ, ростовщикъ. Хотя онъ ходилъ въ простомъ сромъ мужицкомъ халат, жилъ въ обыкновенной изб, но имлъ денегъ, какъ говорили, тысячъ до пяти и раздавалъ ихъ ‘по процентамъ’. Процентъ, ‘прокатъ’, по выраженію разгудинцевъ, онъ бралъ обыкновенно на четертной пятерку отъ Рождества до Петрова дня, т. е. въ годъ на сто 40%, но съ иныхъ бралъ и на 20 пятерку, и на 15 пятерку, т. е. 70% на сто, иногда выходило даже 100 на 100, — разно бралъ.
Къ Алешк Бурчикъ отнесся сочувственно: положилъ съ него ‘божескій прокатъ’ — за десятку до Покрова, т. е. за полтора мсяца, полтинникъ и, главное, не заставлялъ себя упрашивать, какъ узналъ, что мать умерла, — сразу далъ, другимъ сразу почти никогда не давалъ, любилъ, чтобы попросили и покланялись.
Написана была росписка, въ которой между прочимъ значилось: ‘обязуюсь уплатить къ 1-му октября 1883 года, къ Покрову, въ противномъ случа воленъ онъ, Иванъ Петровъ Бурчиковъ, взять у меня корову рябую безъ суда и производства за означенный долгъ’. Внизу Алешка подписалъ ‘Алексй Кубышкинъ’ и получилъ 10 рублей.
Когда Алешка вернулся домой, было уже часа три дня. На крыльц онъ увидлъ Митревну, разговаривавшую съ нсколькими бабами, которыя стояли, подперши подбородки пальцами, вздыхали и охали. Митревна, узнавши, что онъ десятку добылъ, взяла у него рубль на свчи, и сейчасъ же стала посылать его въ слободу за досками.
— Ты скорй, скорй ступай, а то поздно. Пока додешь лавки, пожалуй, запрутъ, тогда меду не купишь и досокъ тоже. Ахъ, да вотъ что: меду то пожалуй не надо. Я пошлю съ горшочкомъ къ Петровичу, онъ дастъ, — не много нужно, дастъ. Такъ меду не нужно. Купишь четвертку изюму. Да еще чего?… Ну, достокъ… Булокъ то, булокъ пару купи. Не забудь!.. Гвоздей…
Алешка сталъ запрягать лошадь. Онъ не входилъ въ избу. Тяжело было глядть на мертвую мать.
Алешка похалъ въ слободу. Онъ цлый день ничего не лъ, и не вспомнилъ объ д. Оттуда съ досками онъ возвратился поздно ночью. Пріотворивши немного дверь, онъ увидалъ на стол мать, накрытую ветхой парчей изъ церкви, ставникъ съ тремя зажженными свчами, черничку, читающую прерывающимся голосомъ псалтирь, двухъ сидящихъ на лавк дремлющихъ старухъ, одну на полу возл печки, со склоненной на колни головой и спящую на примост Митревну. Въ сняхъ, возл двери, храплъ какой то мужчина. Алешка попятился назадъ, затворилъ дверь и пошолъ подъ сарай, гд у него въ саняхъ была постель. Легъ онъ не раздваясь, и долго его преслдовало то, что онъ видлъ въ этотъ день.