ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА
КНИГА 41-я
ВОПРОСЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
Вопрос, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Матвевъ сидлъ въ своемъ кабинет у бюро и спшно дописывалъ отвтъ на дловое письмо, полученное имъ съ вечера. Небольшіе часы изъ темнаго мрамора, поставленные на камин между двухъ старыхъ вазъ, пробили девять. Изъ окна на бюро падалъ свтъ блднаго зимняго утра и какъ бы лниво расплывался по всей комнат. Эта комната, съ темно-срыми обоями, съ мебелью, обитой полосатымъ, нсколько выцвтшимъ репсомъ, съ потертымъ ковромъ и двумя книжными шкапами, гд книгъ было слишкомъ много, такъ что он едва помщались,— производила довольно непріютное впечатлніе.
Видно было, что человкъ, жившій здсь и работавшій, ничуть не заботился объ удобствахъ и красот своей обстановки, а быть можетъ, даже совсмъ и не замчалъ ее. Одно только, среди этой унылой комнаты, бросалось въ глаза: на стн, передъ бюро, въ дорогой рам, красовался большой портретъ, писанный маслянными красками. Съ полотна очень живо глядло личико молоденькой женщины, прическа и нарядъ который показывали, что портретъ сдланъ не теперь, а лтъ двадцать тому назадъ.
Самъ Матвевъ какъ нельзя больше подходилъ къ общему тону этого кабинета. Вся его фигура тоже говорила, что онъ не заботится о своей вншности, не замчаетъ ее. Его длинный, разстегнутый сюртукъ, вышедшій изъ моды фасонъ воротничка, наскоро повязанный галстухъ,— сразу показывали, что ему некогда или нтъ охоты подумать о туалет. Небрежность была замтна и въ давно неподстриженныхъ волосахъ, неровныя пряди которыхъ ложились на воротникъ сюртука, и въ черезчуръ длинной, негустой бород.
Однако, при всей этой небрежности и даже почти опущенности, Матвевъ все же производилъ впечатлніе настоящаго ‘барина’. Ему было за сорокъ лтъ, но онъ казался, несмотря на какъ бы утомленный видъ его лица, а, быть можетъ, и благодаря именно этому виду,— моложе своего возраста.
Матвевъ дописалъ письмо, заклеилъ конвертъ, взглянулъ на часы и потянулся въ кресл. Потомъ его взглядъ остановился на косомъ кожаномъ футлярчик, лежавшемъ за большой мраморной чернильницей. Онъ приподнялся съ кресла, подвинулъ кт себ футляръ, открылъ его и нсколько секундъ съ видимымъ удовольствіемъ разглядывалъ сверкавшій на темно-синемъ бархат широкій браслетъ, украшенный крупными, чистйшей воды брилліантами. Потомъ онъ снова заперъ футляръ и прикрылъ его бумагами.
Теперь на лиц его выражалось нетерпніе. Онъ сидлъ, постукивая пальцами о ручку кресла. Онъ ждалъ и прислушивался.
И вотъ онъ разслышалъ легкіе шаги. Дверь отворилась. Передъ нимъ была стройная двушка, вся еще розовая и свжая отъ умыванья, еще пахнувшая душистымъ мыломъ, но уже совсмъ и по-праздничному одтая въ новомъ, съ иголочки, плать свтлаго, неопредленнаго цвта, въ складочкахъ, кружевцахъ и ленточкахъ. У него при ея вход явилось такое ощущеніе, какъ будто вся комната сразу освтилась.
— Ты готовъ?! и я тоже готова… и кофе готовъ!— проговорила двушка звонкимъ голосомъ.
Онъ привлекъ ее къ себ, и она, забывъ о томъ, что можетъ смять новенькое платье, почти упала къ нему на колни. Она порывисто и крпко обвила его шею руками и прижалась къ его щек головою.
— За что же ты меня душишь!.. Ну, покажись… дай, я тебя поцлую… честь имю поздравить новорожденную!.. Маша, да что жъ это, наконецъ, такое?!
Но она ничего не слушала. Она все крпче сжимала его шею руками, все крпче къ нему прижималась. Наконецъ, она почувствовала, что ему, дйствительно, больно и почти нечмъ дышать. Тогда она быстро разжала руки, повернула голову и стала его цловать въ лобъ, въ глаза, въ щеки, громкими и частыми, совсмъ дтскими поцлуями.
И въ то же время, какъ бы по какому-то чутью, одинъ круглый, темно-срый глазокъ ея, опушенный длинными рсницами, такъ таки прямо и остановился на футляр, полуприкрытомъ бумагами. Матвевъ сейчасъ же замтилъ это.
— Ахъ ты, лиса!— воскликнулъ онъ веселымъ, совсмъ молодымъ голосомъ:— ужъ почуяла… ну, бери, бери.
Маша не заставила ждать: она вспрыгнула и, во мгновеніе ока, не только футляръ былъ у нея въ рукахъ, но и браслетъ оказался надтымъ на ея тонкую, розовую руку.
— Папочка, папочка!— почти вздыхала она отъ восторга, разглядывая браслетъ:— папочка!.. я знала, что ты подаришь мн что-нибудь такое… я знала, что ты былъ у Фаберже… но это… нтъ, это такая прелесть!.. А брилліанты! Господи, я никогда такихъ и не видывала!.. Папочка! это даже слишкомъ… слишкомъ хорошо… право!..
Она опять повисла у него на ше.
Но ей надо было еще хорошенько полюбоваться чудеснымъ подаркомъ. Она оставила отца, подошла къ окну, подняла руку и, склонивъ голову, полуоткрывъ сочныя губки и немножко прищуря глаза, глядла, какъ переливаются огни брилліантовъ.
Матвевъ не спускалъ съ нея глазъ. Потомъ онъ мгновенно поблднлъ и перевелъ взглядъ на большой портретъ надъ бюро. Он, дйствительно, въ эту минуту были очень похожи другъ на друга… Онъ поблднлъ еще больше и закрылъ лицо руками.
Маша кинулась къ нему.
— Папочка… милый… что съ тобой?!
Она силою развела его руки и увидла, что все лицо его въ слезахъ, что слезы, одна за другою, такъ и катятся по щекамъ и бород. Маша совсмъ растерялась, она тоже поблднла, опустилась передъ нимъ на колни, не зная, что сказать, что сдлать. Она никогда не видала отца такимъ, и даже ей въ голову не приходило, что онъ можетъ плакать.
— Теб… теб сегодня восемнадцать лтъ… и ей тогда было восемнадцать, — едва слышно прошепталъ онъ.— Двочка моя… жизнь моя!
Онъ порывисто, почти безумно охватилъ руками Машину голову и зарыдалъ.
Маша совсмъ замерла, даже дышать боялась, и тоже плакала.
Но онъ быстро очнулся, самъ всталъ и поднялъ Машу.
— Нтъ… прошло… зачмъ!..— растерянно и бодрясь проговорилъ онъ.— Пойдемъ пить кофе…
Онъ слабо улыбнулся, тряхнулъ головою и вышелъ изъ кабинета. Маша робко и смущенно пошла за нимъ, украдкой вынимая платокъ и стараясь незамтно вытереть свои слезы.
Они прошли довольно большую залу съ роялемъ, высокими цльными зеркалами и легкой мебелью, крытый малиновымъ штофомъ, потомъ маленькую гостиную, нарядную, и кокетливую, больше похожую на будуаръ, чмъ на гостиную. Французскій коверъ нжнаго рисунка во всю комнату, низенькая мягкая мебель, всевозможнаго рода хитро расшитыя подушечки и пуфы, душистые гіацинты въ жардиньеркахъ, всюду красивыя бездлушки. Видно было, что въ этомъ уголк не то, что въ кабинет, что здсь о красот и удобств очень заботятся, что здсь распоряжается балованная хозяйка.
— Какъ сильно пахнетъ цвтами… черезчуръ… это даже вредно!— сказалъ Матвевъ, останавливаясь.
Маша встрепенулась и, съ нсколько напускной веселостью, воскликнула:
— Да, вдь, ты самъ веллъ вчера перемнить вс гіацинты и еще прибавить! А это… посмотри-ка, что за прелесть!
Она подбжала къ столику, вынула изъ воды большой букетъ ландышей и, впивая въ себя опьяняющій запахъ, поднесла къ отцу.
— Вдь, это мои любимые цвты… какъ пахнетъ! Совсмъ будто лто… и лсъ… Понюхай! чудо!
— Откуда-же это?
— Не знаю… съ полчаса, какъ принесли, а отъ кого — не сказали. Принесъ посыльный, отдалъ и ушелъ.
Если бы Матвевъ былъ внимательне, онъ сейчасъ же бъ увидлъ по глазамъ Маши, избгавшимъ встрчи съ его взглядомъ, что она лжетъ, что если она даже и не знаетъ наврное, то, во всякомъ случа, догадывается, кто это прислалъ ей ея любимые цвты. Но Матвевъ ничего не замтилъ. Онъ разсянно понюхалъ ландыши и прошелъ въ столовую.
Тамъ, за чайнымъ столомъ, приготовляясь разливать въ чашки кофе, сидла очень ужъ пожилая и тучная дама. Лицо у нея было добродушное, красное, но въ то же время чмъ-то, видимо, сильно озабоченное, каріе глаза то и дло моргали. Ои торопливо поднялась съ мста и пошла съ протянутой рукой ьъ Матвеву.
— Поздравляю, Александръ Сергевичъ, съ новорожденной,— сказала она и, при взгляд на него, голосъ ея дрогнулъ.
— Спасибо, Настасья Петровна, и васъ тоже поздравляю.
Онъ крпко сжалъ ея пухлую руку и они обмнялись мгновеннымъ, взаимно благодарнымъ взглядомъ, а затмъ оба невольно перевели глаза на Машу.
Настасья Петровна заторопилась съ кофе. Маша подобралась къ ней и молча показывала свой браслетъ.
Настасья Петровна шепнула:
— Прелесть! Я ужъ его видла,— а сама въ это время думала:— ‘вдь, еще вечеромъ отъ Фейна должны были вина и сигары прислать, и вотъ до сей поры нтъ и нтъ!.. Люди вс заняты… Ивана послать, нечего и думать… прачка негодяйка дома не ночевала… Лиза у Машеньки убираетъ… кучеръ съ нами — вернемся въ первомъ часу… и вдругъ у Фейна забыли… Ну, ужъ денекъ!..’
Разговоръ не вязался. Но вотъ Маша, допивъ свою чашку, обратилась къ отцу:
— Папа, а, вдь, мы сейчасъ демъ къ обдн, въ Казанскій?..
— И я бы похалъ съ вами, да нельзя. У меня сегодня докладъ въ половин одиннадцатаго.
Онъ только сейчасъ вспомнилъ объ этомъ доклад и усиленно соображалъ, вс ли бумаги въ порядк… ‘Все же пересмотрть надо… А то опять: ‘не кажется ли вамъ, добрйшій Александръ Сергевичъ, въ этой фраз какъ бы нкая неточность?..’ Ему представилась розовая, сіяющая лысина, дв звзды на форменномъ фрак и длинный отшлифованный ноготь, указывающій на ‘нкоторую неточность’.
Онъ взглянулъ на часы.
— Если дете, то вамъ бы ужъ и пора… ты, вдь, еще сколько будешь сбираться!
— Нтъ, я сейчасъ, мн только теплыя ботинки и шляпку,— сказала Маша, встала, взяла обими руками голову отца, крпко и громко поцловала его въ лобъ, и скрылась изъ столовой.
Вслдъ за нею поднялась и Настасья Петровна. Она, было, остановилась, видимо, желая что-то сказать Матвеву, но, искоса взглянувъ на него, ничего не сказала. Несмотря на свое многолтнее пребываніе въ дом и неизмнную доброту Матвева, она его, неизвстно почему, упорно боялась. Ей такъ все и казалось, когда она сама чмъ-нибудь тревожилась: ‘А вдругъ онъ разсердится? А вдругъ будетъ непріятность?’ Поэтому она и теперь не ршилась сообщить ему своего все усилившагося безпокойства относительно Фейна. Она-бъ еще собралась съ духомъ и сказала, если-бъ онъ къ ней обратился, но онъ ея не видлъ, не замчалъ ея присутствія. Онъ сидлъ, понуря голову, безсознательно кроша хлбъ и потомъ собирая крошки.
Домой вернулся Матвевъ около четырехъ часовъ, и уже совсмъ въ иномъ настроеніи. Онъ усталъ, сильно проголодался, а главное, его охватило неизмнное чувство, вотъ уже восемнадцать лтъ испытываемое имъ при возвращеніи домой: онъ хотлъ скоре, какъ можно скоре, увидать Машу. И она, какъ почти всегда это длала, заслыша звонокъ, въ которомъ никогда не могла ошибиться, выбжала навстрчу. Матвевъ восторженно, почти благоговйно, оглядлъ ее и почувствовалъ, что ему тепло, хорошо и весело.
— Папа, слава Богу, что ты такъ рано вернулся,— сейчасъ-же заговорила Маша:— я очень боялась, что ты сегодня опоздаешь. Мы непремнно должны раньше обдать, и обдъ уже готовъ. А то намъ не справиться.
Идя за отцомъ по зал, она шепнула ему:
— Настасья Петровна какъ-то особенно сегодня опаздываетъ, говоритъ: поспю, а сама ни съ мста.
Вдругъ она вспомнила:
— Ахъ, папочка, вообрази, какая досада: Телепневы не будутъ вечеромъ. Сейчасъ я получила отъ Елены записку — Петя заболлъ и, кажется, скарлатина.
— Да, я слышалъ, скарлатина очень ходитъ по городу,— отвтилъ Матвевъ:— только, говорятъ, все больше самая легкая форма.
— Ужасно досадно, что ихъ не будетъ!
— А ты, кажется, боишься, что на твоемъ вечер мало будетъ народу? Не безпокойся… какъ-бы только помститься!
Онъ остановился, оглядлъ залу.
— Тутъ не очень-то разтанцуешься,— сказалъ онъ.
— Нтъ, папочка, ничего, въ тснот не въ обид, лишь бы весело было.
И опять онъ не замтилъ, какъ по ея лицу пробжало что-то особенное, совсмъ необычное, какъ она вспыхнула, и глаза ея затуманились, а взглядъ ихъ будто ушелъ далеко.
— Такъ я сейчасъ переоднусь,— сказалъ онъ:— а ты вели подавать на столъ.
За обдомъ Матвевъ сталъ егце веселе. Онъ слдилъ, безсознательно, но радостно, за каждымъ движеніемъ Маши, вслушивался въ каждый звукъ ея голоса, подшучивалъ надъ ея страхомъ, что никто не прідетъ, надъ тмъ, что она ничего не стъ отъ волненія. Наконецъ, онъ даже разсказалъ Маш и Настась Петровн объ одномъ веселомъ танцовальномъ вечер во время его юности.
Это было въ очень богатомъ и гостепріимномъ дом, гд они, еще не окончившіе курса юноши, танцовали до упаду и ухаживали за пятнадцати и шестнадцати-лтними двочками. Одинъ разъ вся молодежь, постоянно бывавшая въ дом, въ одинъ и тотъ-же день получила приглашеніе на танцовальный вечеръ. Нъ десять часовъ по обыкновенію, вс стали собираться. Но каково-же было удивленіе гостей: въ дом едва зажжены лампы. Хозяйка и ея хорошенькая дочка въ домашнихъ туалетахъ. Никакого вечера не предполагали и никого не звали. А гости между тмъ собираются. И такимъ образомъ набралось человкъ пятьдесятъ. Освтили залу, послали за таперомъ и вечеръ вышелъ такимъ удачнымъ, какого никто изъ бывшихъ и не запомнитъ. Оказалось, что вс пригласительныя письма были помчены первымъ апрля. А кто сыгралъ эту шутку — такъ и осталось навсегда неизвстнымъ.
Но, уже оканчивая этотъ разсказъ, Матвевъ почувствовалъ, что и Настасья Петровна, и Маша имъ нисколько не интересуются, да и врядъ-ли даже и слушаютъ, хотя Настасья Петровна и глядитъ прямо на него, все чаще и чаще моргая.
Настась Петровн было совсмъ не до разсказовъ. Хотя вина и сигары были уже доставлены отъ Фейна, но оставалось еще много самыхъ важныхъ вопросовъ. Главное-же, у нея было особое основаніе тревожиться за этотъ вечеръ. Любимйшимъ занятіемъ Настасьи Петровны, въ свободные отъ хозяйственныхъ заботъ часы, было раскладыванье пасьянса и гаданье на картахъ. Гаданье ея оказывалось такъ удачно, что знакомые даже составили ей репутацію ‘удивительной гадалки’ и всегда обращались къ ней съ просьбой ‘погадать’, доставляя ей этимъ неизъяснимое удовольствіе. Съ картами въ рукахъ она вся преображалась, длалась важной, внушительной, даже глаза ея не такъ часто моргали. Сама-же она своимъ картамъ врила свято.
И вотъ загадала она на сегодняшній вечеръ, а у нея и вышло: ‘пиковый интересъ въ трефовомъ дом’ и при этомъ, какъ не верти, полное ‘замшательство въ червонной масти’. Настасья Петровна ршила, что быть вечеромъ какой ни на есть бд, и трепетала.
Маша едва досидла до конца обда и затмъ скрылась. Матвевъ заперся у себя въ кабинет. Ему надо было составить спшную дловую бумагу, а Машинъ вечеръ кончится не ране трехъ или четырехъ часовъ ночи. Этотъ вечеръ, этотъ шумъ, не входившіе въ его привычки, ему вовсе не улыбались. Но онъ даже самому себ боялся признаться въ этомъ: вдь вотъ уже цлый мсяцъ, какъ Маша только и мечтала о танцовальномъ вечер въ день ея рожденія.
Когда Матвевъ, уже совсмъ одтый, вышелъ изъ спальни, яркій свтъ лампъ и свчей почти ослпилъ его. Онъ просто не узналъ свою квартиру — такое она производила блестящее и новое впечатлніе.
Скоро и зала, и Машина гостинная, и кабинетъ, и столовая заполнились гостями. Настасья Петровна, въ шумящемъ шелковомъ плать стального цвта и въ наколк съ лиловыми лентами, имла видъ, внушавшій невольныя опасенія. Она была такъ красна, глаза ея такъ моргали и, вообще, вся ея фигура выражала такую напряженность, что положительно можно было ожидать апоплексическаго удара.
Она старалась быть какъ можно любезне со всми, не терять своего достоинства, имть видъ веселый, почти беззаботный. Но, несмотря на вс усилія, ей этого не удавалось. Тревога ея достигала высшаго предла, хотя повидимому, ничто не предвщало никакого несчастія.
Однако, вдь, ея карты не могли солгать, потому что — она искренно этому врила — никогда не лгали. До обда у нея еще оставалась слабая надежда, что произошла какая-нибудь ошибка по ея недосмотру. Передъ тмъ какъ одваться къ вечеру, она заперлась у себя и спшно опять разложила карты. Открыла — и руки опустились: ‘пиковый интересъ въ трефовомъ дом’, а рядомъ ‘сердечное огорченіе’! Она ужъ и не стала продолжать, такъ какъ не сомнвалась, что и ‘замшательство въ червонной масти’ окажется на своемъ мст. Лучше и не смотрть… что-нибудь, а ужъ стрясется, ужъ никакъ теперь не минуешь.
Маша въ своемъ блдно-розовомъ легкомъ плать съ длинной и узкой вырзкой на груди и спин, съ обнаженными красивыми руками въ длинныхъ, выше локтя, перчаткахъ, была очень мила и побдоносно сознавала это. Одвшись и отпустивъ горничную Лизу, она долго стояла передъ трюмо, изучая себя въ мельчайшихъ подробностяхъ. Она также мысленно представляла себ своихъ сверстницъ, ожидаемыхъ ею, и ршила вопросъ: кто будетъ всхъ лучше на вечер? Сегодня, именно сегодня, она должна быть непремнно лучше всхъ…
Маша вовсе не была ни завистлива, ни зла, но теперь она быстро и жадно изучала и оцнивала прізжавшихъ молодыхъ двушекъ. Однако, пока никто изъ нихъ не могъ особенно смутить ее: она и у самыхъ хорошенькихъ находила недостатки и погршности туалета. Ей-же то и дло отражавшія ее зеркала подтверждали, что она сегодня хороша какъ никогда.
Чудесный утренній подарокъ отца — широкій браслетъ сверкалъ своими брилліантами. Да и другой, боле скромный утренній подарокъ не былъ забытъ: въ волосахъ Маши и на груды ея бллись душистыя втки ландышей изъ неизвстно кмъ присланнаго букета…
Самъ Александръ Сергевичъ, хоть и не заботился объ этомъ., былъ очень красивъ. Фракъ, далеко не новаго фасона, но отлично сшитый, шелъ къ нему. Онъ тщательно причесалъ волосы, такъ что они уже не падали космами на воротникъ и, несмотря на длинную бороду, казался совсмъ молодымъ человкомъ. На лиц своемъ онъ вызвалъ любезную улыбку, относившуюся безразлично ко всмъ, и старался добросовстно исполнять роль хозяина. Онъ давно ужъ отвыкъ отъ общества и всегда въ большомъ собраніи чувствовалъ себя неловко и принужденно. Къ тому-же вс эти люди, наполнявшіе теперь его комнаты, очень мало его занимали, у него съ ними почти не было общихъ интересовъ. Онъ обходилъ всхъ, съ усиліемъ обдумывая и припоминая, кому что надо сказать или о чемъ освдомиться.
Въ кабинет было раскрыто три карточныхъ стола, и устроились партіи. Тутъ собрались самые почтенные гости. Были здсь нарядныя старушки. Одна все трясла головою и то и дло глядла въ старинный золотой лорнетъ, чисто по привычк и изъ увренности, что такъ слдуетъ, потому что и въ лорнетъ и безъ лорнета равно плохо видла. Другая, тоже по привычк, все еще являла слды непосильной своей борьбы съ временемъ: брови у нея совсмъ вылзли, но она ихъ нарисовала, а такъ какъ старыя руки при этомъ дрожали, то одна бровь вышла выше и длинне другой. Третья старушка держалась такъ, что каждымъ своимъ движеніемъ, каждой миной будто говорила ‘Je fais bonne mine au mauvais jeu… что длать! но все-же вс должны отлично чувствовать, что я только благосклонна, а нахожусь не совсмъ въ томъ обществ, къ которому привыкла’…
Были здсь два генерала: одинъ длинный, сухой, ужасно похожій на недавно открытую мумію Рамзеса II, а другой — маленькій, толстенькій, съ лицомъ добродушной старой нянюшки. Остальные были тоже генералы, но уже статскіе, на лицахъ которыхъ лежала несмываемая печать долгихъ лтъ, проведенныхъ въ затхлобумажной департаментской атмосфер.
Въ Машиной гостиной устроились, подъ наблюденіемъ Настасьи Петровны, дамы мене важнаго вида и мене почтенныхъ лтъ, а также и не столь чиновные мужчины. И тутъ, какъ-то совсмъ незамтно, вдругъ появился зеленый карточный столикъ и, подъ шумокъ разговора, сама собою образовалась партія.
Настасья Петровна была какъ въ чаду, едва понимала, что ей говорятъ, а отвчала уже чисто по вдохновенію. Она все ждала ‘бды’ и въ то-же время должна была убждаться, что все хорошо и не только ‘прилично’, но совсмъ ‘какъ въ самыхъ лучшихъ домахъ’. Два лакея отъ ресторатора, боле похожіе на губернаторскихъ чиновниковъ для особыхъ порученій, чмъ на лакеевъ, безшумно, съ достоинствомъ и ловкостью разносили чай и печенья на серебряныхъ подносахъ.
Даже Иванъ, доставлявшій Настась Петровн не мало горя своей заносчивостью и способностью ежедневно бить ламповыя стекла (причемъ онъ равнодушно заявлялъ, что если стеколъ не бить, то къ чему-же тогда вс ламповые и стекольные магазины), былъ неузнаваемъ. Онъ, видимо, не хотлъ ударить лицомъ въ грязь передъ своими изящными коллегами и изо всхъ силъ подражалъ имъ.
‘Да, здсь-то хорошо, а что-то тамъ, въ буфет и кухн?!’ — мучительно думалось Настась Петровн.
Зала была наполнена двушками и нсколькими юными дамами, къ которымъ какъ-то лниво и нершительно присоединялись сплотившіеся въ столовой танцующіе кавалеры. Распорядитель танцевъ, маленькій уланъ въ неимоврно коротенькомъ мундир и съ обтянутыми, до неприличія выпуклыми бедрами, то и дло мышиной рысцой вбгалъ въ столовую. Наивное, круглое его лицо въ желтенькими усиками, выведенными въ струнку, изображало большую озабоченность.
— Господа, что-жъ это вы!— повторялъ онъ пискливымъ голосомъ.— Вдь, пора начинать танцы… Идите-же въ залу… Господа, ей-Богу такъ нельзя!..
Но ‘господа’, по большей части гвардейскіе офицеры, бывшіе въ дом въ первый разъ и приглашенные ‘для танцевъ’, вовсе не спшили. Нкоторые спокойно пили чай и переговаривались о своихъ длахъ, другіе пробрались въ наскоро устроенную буфетную, гд не только разршалось курить, но можно было, не откладывая въ долгій ящикъ, выпить даже и шампанскаго.
Наконецъ, изъ-подъ привычныхъ пальцевъ тапера вырвались первые темпы вальса, и пары закружились. Матвевъ, пробиравшійся въ гостиную, остановился и глядлъ. Ему пахнули въ лицо легкія женскія платья, мелькнули эполеты гвардейцевъ, разввавшіяся коротенькія фалды черныхъ фраковъ. Въ немъ самомъ гд-то глубоко откликнулись, но сейчасъ-же и замерли, старыя воспоминанія. Онъ забылъ все и видлъ только Машу, и слдилъ, какъ она, склонясь къ своему кавалеру, зарумянившаяся и съ застывшей улыбкой, носится и кружится, едва касаясь паркета маленькими блдно-розовыми башмачками.
Теперь она рядомъ съ нимъ, но его не видитъ. Она наврно не видитъ никого и ничего. Вотъ она пронеслась, и отецъ все слдитъ за нею, безсознательно любуясь въ настоящую минуту не только ею, но и ея кавалеромъ. Черезъ минуту Машинъ кавалеръ, стремясь къ другой дам, равняется съ Александромъ Сергевичемъ. Это высокій и стройный молодой офицеръ генеральнаго штаба. Лицо веселое, открытое, голубые большіе глаза улыбаются.
— Миша… Михаилъ Степановичъ!
Офицеръ остановился.
— Съ кмъ танцуете первую кадриль?— ласково и дружески опросилъ Матвевъ, дотрогиваясь рукой до серебрянаго аксельбанта молодого человка.
— Съ Марьей Александровной.
Все лицо офицера такъ и сіяло.
— Ну и отлично, танцуйте.
Матвевъ самъ не зналъ, зачмъ остановилъ Михаила Степановича. Ему просто захотлось почувствовать на себ его улыбающійся взглядъ, дотронуться до него и этимъ выразить свою особенно какъ-то сильную въ этотъ вечеръ къ нему симпатію. ‘Славный малый, быстро думалъ онъ, глядя на удалявшуюся, фигуру офицера.— Изъ него прокъ будетъ… и сколько въ немъ жизни!’…
Онъ зналъ Мишу Бирюлева еще мальчикомъ-кадетомъ, зналъ его отца и мать. Отецъ его занимаетъ видный военный постъ на юг Россіи. Миша только-что окончилъ въ первомъ десятк курсъ академіи генеральнаго штаба, передъ нимъ открывается прекрасная дорога. Онъ уменъ, уметъ работать. Въ послднее время Миша Бирюлевъ все чаще и чаще бывалъ у Матвевыхъ: Александръ Сергевичъ иногда часа по три съ нимъ бесдовалъ — и это ему доставляло удовольствіе.
Вечеръ шелъ своей чередой и оказывался очень оживленнымъ. Старики и старушки въ кабинет доигрывали партіи и волновались. Въ гостиной велась оживленная бесда, такъ что и зеленый столикъ опустлъ и скрылся. Офицеры уже нсколько подогртые въ буфет, добросовстно исполняли свою обязанность, неутомимо работали ногами и ухаживали за дамами. Маленькій уланъ, весь увшанный орденами котильона, съ мокрымъ краснымъ лицомъ, превосходилъ самъ себя, придумывая самыя мудреныя фигуры. Никакой ‘бды’ даже и не предвидлось, и Настасья Петровна, хоть и неуспокоенная, ужъ начинала придумывать иное объясненіе ‘пиковому интересу’. Матвевъ видлъ, что Маша весела и довольна. Рядомъ съ нею, почти все время, Бирюлевъ. Только за ужиномъ въ ней можно было замтить что-то странное, какъ-будто и особенное волненіе, и разсянность.
Вотъ и гости разъзжаются, вотъ уже Александръ Сергевичъ простился съ послдними. Онъ стоитъ теперь въ кабинет и ждетъ: сейчасъ вбжитъ Маша, чтобы съ нимъ проститься. Но Маши нтъ. Въ зал раздается бряцаніе шпоръ, и передъ нимъ Миша Бирюлевъ. Матвевъ нсколько изумленно взглянулъ на него, такое странное и смущенное лицо было у молодого человка.
— Александръ Сергевичъ, извините меня,— нетвердымъ голосомъ произнесъ офицеръ:— я самъ понимаю… теперь не время, вы устали… но я не могу… не могу дождаться завтрашняго дня… я не въ силахъ такъ ухать…
— Что такое, что случилось?!— почти испуганно спросилъ Матвевъ, взявъ его за руку.
— Александръ Сергевичъ, я… прошу васъ… я прошу… вы давно должны были видть, что я люблю ее…
— Что!? Кого!?— почти беззвучно прошепталъ Матвевъ.
— Я прошу руку Марьи Александровны. Она согласна, если вы не откажете,— произнесъ, пересиливая свое волненіе, молодой человкъ и поднялъ ярко-голубые глаза на Матвева.
Но тотъ стоялъ съ блднымъ и растеряннымъ лицомъ. У двери, робко и смущенно, показалась Маша. Матвевъ кинулся къ ней, схватилъ ея руки и такъ и впился ей въ глаза помутившимся взглядомъ.
— Ты… хочешь за него замужъ?! Ты его любишь?!— едва разслышала, едва поняла Маша странный, сдавленный шопотъ отца.
Она ничего не отвтила, но взглядъ ея сказалъ ему, что вс эти вопросы излишни.
Да, она хочетъ за него замужъ, да, она его любитъ.
Руки Матвева опустились, онъ отступилъ назадъ, съ ужасомъ взглянулъ на офицера, потомъ на дочь и, собравъ силы, не своимъ голосомъ выговорилъ:
— Я очень усталъ… я не могу сегодня, до завтра…
Почти шатаясь, онъ вышелъ изъ кабинета и заперъ за собою дверь въ спальню.
Маша и Бирюлевъ съ недоумніемъ и страхомъ глядли други на друга.
— Что это значитъ?— тихо произнесъ Бирюлевъ.
— Я ничего не понимаю,— еще тише отозвалась Маша.— Узжайте скоре! А завтра, если утромъ не получите отъ меня записки, прізжайте…
Онъ наклонился, порывисто поцловалъ протянутую ему ея руку и спшно вышелъ изъ кабинета.
Она подошла къ двери въ спальню, хотла отворить ее, не дверь оказалась запертой на ключъ.
Матвевъ не слыхалъ, какъ нсколько разъ повертывалась дверная ручка, не слыхалъ потомъ, у самой двери, шороха к легкаго покашливанья Маши. Наконецъ, она не выдержала.
— Папа, милый, пусти меня, отвори дверь, вдь, ты даже не простился со мною…
Но онъ не слышалъ, совсмъ не слышалъ ея голоса. Она не посмла настаивать, не понимая, почему такъ разсердила его. Она была такъ счастлива и не могла никакъ себ представить, что это ея счастье можетъ быть нарушено, да еще кмъ-же — отцомъ! Ничего, какъ есть ничего она не понимала и пошла къ Настась Петровн, чтобы разсказать ей все и просить у нея объясненія и совта.
А Матвевъ сидлъ неподвижно въ кресл у своей кровати. На туалетномъ стол горла свча и слабо озаряла его спальню. И какъ-то особенно тихо было въ этой одинокой спальн, гд прожилъ онъ много лтъ и гд за все это время ничего не было измнено, не тронуто.
Эта спальня производила странное, двойственное впечатлніе. Ее можно было принять и за обыкновенную общую спальню мужа и жены, дружно и нжно жившихъ между собою. Широкая двухспальная кровать, шкапъ-трюмо, дамская этажерка, въ углу кіотъ съ образами — и зажженная лампадка слабо озаряетъ, между образами, дв внчальныя свчи, перевитыя лентами, и знокъ изъ флеръ-д’оранжей. Но въ то-же время въ этой комнат чувствовалась одинокая мужская жизнь, даже почти атмосфера какъ-бы кельи.
Минуты шли за минутами, а Матвевъ все сидлъ не шевелясь, все въ томъ-же положеніи. Часы изъ кабинета давно уже пробили пять, потомъ они пробили шесть.
Наконецъ, Матвевъ поднялся, съ кресла, медленно подошелъ къ туалетному столу и началъ раздваться. Зеркало отразило его блдное, усталое лицо. Вдругъ онъ взялъ свчку, поднесъ ее къ самому зеркалу, наклонился къ нему и сталъ себя разглядывать. Онъ увидлъ мелкія морщинки вокругъ своихъ глазъ, легкую сдину на вискахъ и въ бород. Онъ будто въ первый разъ себя видлъ, будто не узнавалъ себя. Онъ изумился тому, что увидлъ, изумился этимъ морщинамъ, этой сдин, измненіямъ, произведеннымъ временемъ на лиц его. Онъ только теперь вдругъ понялъ, что долгіе годы совсмъ не замчалъ времени и до сихъ поръ безсознательно все еще считалъ себя прежнимъ молодымъ человкомъ. Сейчасъ вотъ, сейчасъ, онъ былъ такъ далеко въ прошедшемъ и думалъ, что это прошедшее — близко… что оно будто вчера было. А между тмъ, вдь, прошли годы, давно ужо прошла вся молодость… куда-же и на что ушла она?..
Отца и матери Матвевъ почти не зналъ. Оба они рано умерли. Воспитывался онъ у дда, извстнаго въ свое время сенатора Воротынскаго. Ддъ былъ человкъ сухой, надменный, упорный въ своихъ ршеніяхъ и всю жизнь добивавшійся только одного, чтобы все длалось такъ, какъ ему было угодно. Къ своему внуку онъ не питалъ особенной привязанности. Онъ отдалъ его въ школу Правовднія и вспоминалъ о немъ только тогда, когда мальчикъ являлся къ нему въ отпускъ и почтительно цловалъ его руку. Мальчикъ боялся дда и чувствовалъ себя какъ-то придавленнымъ въ его присутствіи. Едва показывалась высокая и сухая фигура сенатора, въ вицъ-мундирномъ фрак со звздами или въ черномъ атласномъ халат на стеганой синей подкладк, съ гладко выбритымъ, будто восковымъ лицомъ и прилизанными напередъ височками цвта соли съ перцемъ,— онъ мгновенно съеживался и замиралъ. Особенно страшными казались ему глаза дда — блдные, почти стеклянные, на выкат. Что въ нихъ выражалось, нельзя было понять, но отъ ихъ устремленнаго взгляда морозъ подиралъ по кож.
— Что это у тебя видъ всегда какой, совсмъ какъ заяцъ!— иногда скажетъ ддъ, если находится ужъ въ очень хорошемъ настроеніи духа.— То-то, чай, такого зайца бьютъ въ школ, да и подломъ — будь человкомъ, а не зайцемъ!
Мальчикъ блднетъ, слабо улыбается и ждетъ только возможности уйти, чтобы не видть этихъ глазъ, этой цпенящей фигуры.
Впрочемъ ддъ нсколько какъ бы оживился, когда Александръ Сергевичъ окончилъ курсъ однимъ изъ первыхъ. Старикъ, уже бывшій не у длъ, но все еще пользовавшійся большими связями, доставилъ внуку мсто и затмъ, въ теченіе двухъ лтъ, заботился о томъ, чтобы дать ему возможность сдлать хорошую служебную карьеру. Теперь онъ иной разъ вступалъ даже въ бесду съ внукомъ и поучалъ его:
— Надо пріучаться жить, умть понимать жизнь, не терять ни одного дня. Ставь себ задачу достигнуть въ жизни какъ можно большаго положенія въ свт, почестей, богатства. Ставь цль и прямо иди къ ней, не оглядываясь по сторонамъ, не сбиваясь съ прямой тропы. Помха передъ тобою, препятствіе — сбрось ихъ, ничмъ не смущаясь, сбрось, ты имешь на это право. А силъ не хватаетъ — остановись. Стой, выжидай, собирайся съ силами, по малу подкапывай препятствіе, пока оно не свалится. Очистилъ тропу и опять впередъ, и все — прямо. Знай: что жизнь только вчная борьба, что вс теб враги и если кто не вредитъ теб, то единственно по безсилію, лни или глупости…
— Ддушка, да если это такъ, если жить съ такими взглядами, то и жить не стоитъ!
Сенаторъ презрительно усмхался.
— Вздоръ! жить всегда стоитъ, ибо каждая побда дастъ наслажденіе. Но жить хорошо только и можно съ такими взглядами, съ ними только и можно избжать глупыхъ разочарованій и позднихъ сожалній о своей глупости.
Посл подобныхъ разговоровъ Матвевъ всегда испытывалъ такое ощущеніе, какъ-будто ему дышать нечмъ…
Какъ-то, во время одного изъ такихъ разговоровъ, сенаторъ далъ понять молодому человку, что иметъ для него въ виду, въ близкомъ будущемъ, превосходную партію, которая его окончательно устроитъ.
— Теперь теб еще рано жениться, Боже избави! Но года черезъ три подростетъ твоя невста, и я совтую теб заране обратить на нее вниманіе. Это дочь Павла Петровича.
Павелъ Петровичъ былъ однимъ изъ далеко еще не старыхъ, но ужъ очень высоко взлетвшихъ чиновниковъ, который въ добавокъ взялъ за женою большое состояніе.
Молодой Матвевъ на этотъ разъ внимательно вслушивался въ слова дда и даже очень ими заинтересовался. Онъ началъ часто бывать въ дом Павла Петровича. А черезъ три мсяца пришелъ къ дду и робко попросилъ его согласія на бракъ съ Марьей Ивановной Петровой.
Ддъ спустилъ очки на кончикъ носа и какимъ-то неопредленнымъ тономъ спросилъ:
— Это что-жъ такое? Кто такая Марья Ивановна Петрова?
Внукъ объяснилъ. Марья Ивановна была прехорошенькая семнадцатилтняя компаньонка Лидочки, предполагавшейся невсты Матвева, недавно поступившая въ домъ Павла Петровича.
Выслушавъ это объясненіе, ддъ снова приподнялъ очки къ глазамъ и началъ пробгать бывшую у него въ рукахъ газету. Матвевъ стоялъ въ ожиданіи. Наконецъ, онъ произнесъ по виду довольно спокойно:
— Что-же, ддушка, разршаете вы мн?
Ддъ не повернулъ головы, не поднялъ глазъ и совсмъ равнодушно сказалъ:
— Ты съ ума сошелъ, оставь меня, и чтобы я никогда больше такого вздора не слыхалъ.
Однако-же ему очень скоро пришлось снова услышать объ этомъ вздор.
Maтвевъ зналъ хорошо дда и не настаивалъ передъ нимъ. Не прошло и двухъ недль, какъ онъ, въ присутствіи однихъ только свидтелей, обвнчался со своей Машей. Старикъ, черезъ третье лицо, объявилъ внуку, чтобы онъ не смлъ ему показываться на глаза. Тотъ и не показывался. У него отъ отца былъ капиталъ — тысячъ въ шестьдесятъ, къ тому-же онъ уже получалъ недурное жалованье, и матеріальные вопросы его не тревожили. Въ любовномъ чаду онъ проживалъ съ Машей въ хорошенькой, наскоро устроенной квартир, и счастливе его никого не было — по крайней мр, самъ онъ такъ думалъ.
Нсколько мсяцевъ прошли какъ сонъ. Если-бъ Матвевъ долженъ былъ опредлить свойства Маши: ея умъ, характеръ, привычки и особенности — онъ не могъ-бы сдлать этого. Онъ зналъ только одно, что любитъ ее съ каждымъ днемъ все больше и больше. Оба они были сиротами съ дтства, воспитанными равнодушными къ нимъ людьми, оба были юны, свжи, красивы, а потому и немудрено, что въ нсколько мсяцевъ еще не успли очнуться, наглядться и надышаться другъ на друга.
Они провели какое-то почти волшебное лто на дач въ Павловск, а когда вернулись въ городъ, то Маш уже пришлось перешивать свои хорошенькія платья, такъ какъ стройная фигура ея стала измняться. Когда Матвевъ понялъ, что въ его жизни, медленно, но неизбжно, готовится новое событіе такой важности, онъ растерялся.
Онъ и Маша были такъ еще юны и до того жили только настоящей минутой, что имъ ни разу не пришла въ голову мысль о возможности этого и естественности. Но Маша, сразу превратясь въ женщину, отнеслась къ своему новому положенію съ трепетной радостью. Онъ-же колебался, не зналъ, какъ ему быть — радоваться или тревожиться. Онъ чувствовалъ только большую неловкость и сознаніе, что для нихъ наступила теперь совсмъ новая жизнь. Прежняя жизнь, до самой этой минуты, была такъ волшебна, какова окажется новая — онъ еще не могъ себ представить, а потому былъ склоненъ тосковать по отлетавшемъ сн. Впрочемъ, онъ скоро привыкъ. Теперь онъ ждалъ, считая дни — и чмъ боле приближалось таинственное событіе, тмъ сильне возростала его тревога.
Наконецъ, день наступилъ, и наступилъ раньше, чмъ его ожидали. Утромъ онъ ухалъ на службу, ничего не предполагая, а когда вернулся, часовъ въ пять,— его встртила суета, приготовленія, покровительственный тонъ и успокоительныя слова пожилой особы, которую онъ до того видлъ мелькомъ всего раза два, и которая теперь ходила и распоряжалась какъ у себя дома. Маша была на ногахъ, она пришла къ нему въ кабинетъ, нжно обняла его, просила не тревожиться, увряя, что ‘Анна Степановна’ ручается за благополучный исходъ, старалась казаться веселой.
Но онъ видлъ, что Маша его обманываетъ, что сама страшно тревожится и страдаетъ. Руки у нея были холодцы какъ ледъ, а лицо горло: выраженіе было такое напряженное, странное.
За обдомъ она ничего не могла сть и скоро ушла въ спальню. Онъ пробовалъ остаться и думать о постороннемъ, но не вытерплъ и кинулся къ ней. Она встртила его мучительнымъ стономъ. Прошелъ часъ. Машины стоны все учащались и, наконецъ, превратились въ раздирательные крики.
Матвевъ метался изъ комнаты въ комнату, нигд не находя соб мста. Онъ ежеминутно приставалъ къ ‘Анн Степановн’ все съ одними и тми-же вопросами и заставлялъ ее повторять все одно и то-же, успокоиваясь, пока она давала ему объясненія и ободряла его, и снова впадая въ отчаяніе и дтскую безпомощность, едва раздавался новый крикъ Маши.
Около полуночи Анна Степановна, нсколько встревоженнымъ голосомъ, сказала ему, что слдовало-бы послать за докторомъ.
Онъ похолодлъ и сразу не могъ произнести звука.
— Какъ?!. Вы находите… есть опасность?— наконецъ, прошепталъ онъ, едва ворочая языкомъ и дрожа всмъ тломъ.
— Ахъ, Богъ мои, ну чего вы пугаетесь! разв я говорю про опасность… я только нахожу присутствіе доктора полезнымъ… для вашего-же спокойствія.
Но онъ заставилъ ее побожиться, что нтъ опасности, а когда она, видя, что онъ не отстанетъ — побожилась, онъ сказалъ ей, что не вритъ.
— Ну, такъ вотъ что, Александръ Сергевичъ,— ршительно объявила Анна Степановна.— Дверь въ спальню я запру на ключъ и прошу васъ не входить: вы только мшаете мн и тревожите барыньку.
Она, дйствительно, заперла дверь на ключъ, а онъ, не смя теперь тревожить Машу, слонялся по кабинету и гостиной, ломая руки во время криковъ Маши и ежесекундно глядя на часы.
Докторъ пріхалъ уже среди ночи. Матвевъ кинулся къ нему, но онъ почти не обратилъ на него вниманія, а перешепнувшись съ Анной Степановной, прошелъ прямо въ спальню.
Матвевъ ждалъ — и конца не было этому ожиданію. Онъ былъ теперь совсмъ какъ въ чаду. Онъ смутно понималъ, что послали за хлороформомъ. Машины крики, переходившіе то въ визгъ, то въ ужасную хрипоту — доводили его до полнаго изнеможенія. И такъ шли часы. Разсвтало.
Наконецъ, докторъ вышелъ — растрепанный, тяжело переводя дыханіе.
Матвевъ, съ искаженнымъ до неузнаваемости, совсмъ какимъ-то зеленовато-срымъ лицомъ, только жадно, съ ужасомъ и надеждой взглянулъ на него — говорить онъ не могъ, и онъ ждалъ, невыносимо боясь того, что услышитъ.
— Надо было раньше… я сдлалъ, что могъ… ребенокъ спасенъ… но, я долженъ сказать, что боюсь за послдствія для матери,— проговорилъ докторъ, въ изнеможеніи опускаясь на диванъ.
Матвевъ сразу ничего не понялъ. Онъ смутно чувствовалъ только, что надо туда, къ ней — и устремился въ спальню. Пропитанная дкимъ лкарственнымъ запахомъ атмосфера охватила его. Онъ слышалъ какіе-то странные, неизвстные ему звуки — и не понялъ, что это крикъ его ребенка. Онъ склонился къ кровати и въ полумрак занавшенной комнаты увидлъ Машу — и почти не узналъ ее, до такой степени лицо ея измнилось, такое новое было въ немъ выраженіе.
Она съ большимъ усиліемъ подняла къ нему руку и слабо ему улыбнулась.
Говорить она не могла.
Онъ прильнулъ губами къ ея горячей рук, и его наполнило чувство мучительнаго, почти паническаго страха…
‘Что такое говорилъ докторъ?!, она въ опасности!.. зачмъ-же это?.. какая теперь можеть быть опасность?..’ — стучало ему въ голову.
Къ это время Анна Степановна поднесла къ нему что-то.
— Съ дочкой поздравляю… поглядите, какая хорошенькая двочка,— сказала она.
Онъ оглянулся на ея голосъ и увидлъ, среди полотна, и кружевъ, маленькое, сморщенное, темное подобіе человческаго лица и копошившуюся крохотную ручку. Онъ тотчасъ-же отвелъ глаза и даже зажмурилъ ихъ, чтобъ не видть: это крохотное существо показалось ему какой-то страшной галлюцинаціей, и ему даже не пришло на мысль, что это ‘его и ея ребенокъ’.
Дверь едва слышно скрипнула, и показался докторъ.
— Волновать ее невозможно… надо сдлать все, чтобъ она заснула,— мрачно произнесъ онъ.— Прошу васъ, выйдите…
Матвевъ почти безсознательно исполнилъ это требованіе…
Двое сутокъ продолжались страданія Маши. Она умирала отъ послдствій нежданной, но неизбжной операціи, безъ которой погибла-бы не только она, а и ребенокъ. Вс извстные доктора перебывали въ дом, но длать было нечего — Маша умирала. Одинъ только Матвевъ не хотлъ понимать этого, не врилъ, не допускалъ возможности.
Онъ не сомкнулъ глазъ и, ужъ никого и ничего не слушая, не отходилъ отъ постели жены, даже пересиливая въ себ страхъ и почти отвращеніе, возбуждаемые въ немъ близостью крохотнаго существа, которое то и дло кричало.
Машу причастили. Страданія ея какъ-бы стихли. Она лежала неподвижно, и онъ даже не могъ ршить — видитъ-ли она его, чувствуетъ-ли его присутствіе. Но онъ все-же не врилъ, что это конецъ, онъ то и дло повторялъ себ: ‘когда-же это пройдетъ? когда-же она станетъ поправляться?.. скоре, скоре!’ Безъ этой, упорно вызываемой имъ мысли, онъ не могъ жить…
Проходили минуты. Вдругъ Маша затрепетала и приподняла голову съ подушки.
— Двочку!— шепнула она.
Ребенка поднесли къ ней.
— Возьми,— еще тише, почти однми губами, прошептала она.
Ея голова упала на плечо мужа и онъ разслышалъ: ‘береги ее… береги’. Потомъ Машина голова сдлалась тяжелой, потомъ, отъ невольнаго его движенія, покачнулась и какъ-то странно упала на подушку.
Онъ долго сидлъ неподвижно. Но когда Анна Степановна закрыла Машины глаза и сложила ей крестомъ на груди руки, онъ вдругъ вскочилъ и закричалъ безумнымъ голосомъ:
— Что вы длаете? Лжете вы — она жива! она жива!.. оставьте ее!.. не смйте трогать!..
Приступъ совсмъ безумнаго отчаянія смнился оцпенніемъ. Въ день похоронъ Маши, Матвевъ постороннему человку могъ показаться равнодушнымъ. Одъ былъ какъ во сн, двигался безсознательно и совсмъ не понималъ того, что происходитъ. Даже когда опустили Машинъ гробъ въ могилу, у него не показалось ни слезинки, и желтое, осунувшееся лицо его не измнило своего застывшаго, уныло-спокойнаго выраженія. Разсянно взялъ онъ горсть земли и бросилъ ее въ могилу.
Когда онъ вернулся долой, у него явилось такое ощущеніе, будто въ груди большой, тяжелый камень, котораго сбросить нтъ возможности, такъ что и пытаться нечего. И кром этого ощущенія сильно давящаго камня, въ немъ ничего не было. Весь міръ, все — пропало, потеряло всякій смыслъ,
Анна Степановна принесла ему двочку, пробовала говорить съ нимъ, но онъ совсмъ ее не слышалъ, а отъ двочки отвернулся и махнулъ рукою.
— Унесите ее скоре!
Дни стали проходитъ за днями. Онъ мало-по-малу вернулся къ своей обычной жизни, отправлялся на службу, составлялъ бумаги, встрчался съ людьми, разговаривалъ, даже разсуждалъ. Но ко всмъ и ко всему, что онъ длалъ, о чемъ говорилъ и разсуждалъ,— онъ относился съ равнодушіемъ и безучастіемъ. Камень продолжалъ давить его такъ, что онъ иногда почти задыхался. На свою двочку онъ никогда не глядлъ, не подходилъ къ ней, а когда слышалъ ея крикъ, то запиралъ двери.
Теперь онъ жилъ и ночевалъ у себя въ кабинет и въ спальню не заглядывалъ.
Онъ получилъ способность по цлымъ часамъ проводить въ забытьи, въ полудремот, ни о чемъ не думать и всячески старался развивать въ себ эту способность, такъ какъ во время забытья ужасный камень почти не чувствовался. Скоро это забытье иногда стало находить на него и вн дома, на служб, во время работы или разговора съ кмъ-нибудь. Онъ останавливался, но докончивъ фразы, не отвчалъ на вопросъ, глядлъ прямо въ глаза человку — и не видлъ его. Сослуживцы и знакомые ужъ толковали о томъ, что съ Матвевымъ не ладно, что онъ того и жди совсмъ сойдетъ съ ума…
Такъ прошло два мсяца. Кто за это время не видалъ его, не узналъ-бы. Отъ него остались кости да кожа, глаза ввалились и обвелись черными кругами. Долго жить въ такомъ состояніи было нельзя.
Какъ-то, это было въ ясный весенній день, Матвевъ вернулся домой совсмъ разбитый: давящая тяжесть въ груди душила невыносимо. Теплое, весеннее солнце, оживленіе и шумъ на улицахъ, вс проявленія жизни, особенно бросившіяся ему въ глаза, привели его, наконецъ, къ просто и опредленно сложившейся мысли, что жить больше нельзя и что необходимо, и какъ можно скоре, покончить съ этой невыносимой тяжестью…
И вотъ, когда новая его мысль уже перешла въ ршеніе, его взглядъ случайно упалъ на большой портретъ Маши. Онъ сталъ глядть, но видлъ вовсе не веселое, хорошенькое личико, изображенное на полотн, а измнившееся, искаженное долгимъ страданіемъ лицо, съ загадочнымъ, потухшимъ взглядомъ. Онъ ощутилъ, физически ощутилъ Машу здсь, на своей груди, и явственно разслышала, ея предсмертный шопотъ, ея послднія слова:
‘Береги ее… береги’…
Онъ задрожалъ всмъ тломъ, поднялся и, почти не отдавая себ отчета въ томъ, что длалъ, направился въ спальню. Все было тихо. Веселый лучъ солнца врывался въ окно и прорзывалъ широкой полосою всю комнату. Двочка тихо спала за кисейнымъ пологомъ колыбельки. Кормилица, добродушнаго вида молодая еще баба, курносая и съ веселыми глазами, сидла въ сторон, ничего не длая, сложивъ руки подъ высокой грудью. При вход барина, котораго она до сихъ поръ видала только мелькомъ, издали и считала ‘порченымъ’, она не шелохнулась и только ротъ раскрыла отъ удивленія.
Матвевъ прямо подошелъ къ колыбельк, сталъ передъ нею на колни и тихонько отпахнулъ пологъ. Онъ увидлъ маленькую головку въ чепчик, изъ-подъ котораго золотились пушистые волоски, бленькое круглое личико съ полуоткрытымъ крохотнымъ ротикомъ и закрытыми глазками, опушенными длинными черными рсницами. Онъ глядлъ, глядлъ, затаивъ дыханіе, и вдругъ головка пошевелилась, и большіе темные глазки глянули прямо на него, прямо ему въ глаза, необыкновенно серьезно и внимательно.
Неизъяснимый приливъ любви, блаженства, нжности охватилъ его, слезы такъ и брызнули, и въ то-же время онъ почувствовалъ, какъ отходитъ отъ его груди тяжелый камень, какъ съ каждой секундой становится все легче дышать.
— Маша! Маша!— шепталъ онъ.
Двочка заплакала, и все ея личико сморщилось, покраснло.
Онъ осторожно, дрожавшими руками, вынулъ ее изъ колыбельки, и прижималъ къ себ, и покрывалъ жадными поцлуями ея сморщеный лобикь, ея глазки, ея горячія, пушистыя щечки.
Кормилица стояла возл и, широко улыбаясь, показывая свои большіе блые зубы, говорила:
— Баринъ, а баринъ! да, вдь, этакъ вы ее испужаете!..
Съ этого дня для Матвева началась новая жизнь. Онъ вышелъ изъ своего забытья, камень не давилъ его больше. Онъ продолжалъ сильно тосковать по жен, то и дло возвращался къ ней мыслью, но въ минуты, когда тоска и горе одолвали онъ шелъ къ ‘маленькой Маш’, и ребенокъ давалъ ему такую отраду, что тоска и горо ослабвали, затихали.
Маленькая Маша сдлалась единственнымъ живымъ интересомъ, смысломъ его жизни. Онъ пересталъ бывать въ обществ, никто не видалъ его въ театрахъ, да и нигд не видалъ. Окончивъ служебныя занятія, онъ возвращался домой, и когда Маша не спала, онъ возился съ нею, когда она засыпала, онъ уходилъ въ сосднюю комнату и брался за книгу, то и дло отрываясь отъ чтенія и прислушиваясь.
Хозяйствомъ его въ то время управляла пожилая нмка, рекомендованная Анной Степановной. Но эту нмку онъ почти не видалъ. Лучшими его друзьями были теперь кормилица и старая няня, взятая тоже по рекомендаціи Анны Степановны.
Эти дв женщины ходили за Машей, любили Машу и между ними и бариномъ не могло не установиться близости, такъ какъ интересы у всхъ ихъ были общіе. И кормилица, и няня теперь души не чаяли въ барин. Проснется онъ утромъ и звонитъ, а черезъ нсколько секундъ ужъ слышитъ за дверью старушечій голосъ:
— Вотъ и нашъ папочка проснулись… а Машенька давно дожидается… Постучи, матушка, въ дверь ручкой, скажи: папочка, можно къ вамъ?
— Можно, няня, можно, давайте ее сюда!
Толстая маленькая старушка съ огромной бородавкой возл носа, вноситъ Машу, которая подпрыгиваетъ у нея на рукахъ, барабанитъ ее по круглому животу крохотными пухленькими ножками и, вытянувъ впередъ рученку съ отставленнымъ указательнымъ пальчикомъ, усиленно и напряженно хочетъ что-то сказать, что-то объяснить очень интересное и важное:
— А… а.. а!.. бу… за!..
— А у насъ, скажи, папочка, зубочекъ новый за ночь вышелъ!— радостно говоритъ няня.
— Гд? гд? Покажите!
Онъ беретъ на руки Машу, цлуетъ ее, хочетъ разжать ей ротикъ. Но она не дается, ежится, хитро такъ смотритъ.
Время шло. Кормилица жила уже въ деревн и являлась разъ въ годъ навстить барина и свою барышню. Она являлась съ загрублымъ, обвтреннымъ, быстро старвшимъ лицомъ, приносила съ собою запахъ деревенской избы и неизмнный гостннецъ — полотняный мшечекъ съ калеными орхами. Матвевъ встрчалъ се какъ родную, любимую сестру, троекратно крпко цловался съ нею, разспрашивалъ ее обо всемь и, въ свою очередь, разсказывалъ ей ‘все’, такъ какъ его ‘все’ заключалось въ Маш. Передъ отъздомъ въ деревню кормилица входила къ нему въ шушун, съ головою, обвязанной большимъ клтчатымъ платкомъ, и, низко кланяясь, говорила:
— Прощенья просимъ, батюшка баринъ… за хлбъ, за соль… пошли вамъ Царица небесная здоровья, Машеньку, чтобъ ростить да на нее радоваться, на золото наше ненаглядное…
Матвевъ не зналъ, какъ и одарить кормилицу. Она и любила-то барина да Машеньку за то, что каждый разъ получала то на поправку избенки, то на покупку коровки, но все-же любила. И Матвевъ бывалъ всегда растроганъ, видя, какъ при прощаньи съ Машей, она всегда утираетъ рукавомъ слезы.
Старая няня заболла, ее свезли въ больницу, и она тамъ умерла. Теперь въ дом хозяйничала и всмъ управляла Настасья Петровна, старая двица, какая-то очень дальняя родственница покойной Маши, а къ пятилтней уже двочк была приставлена для французскаго языка молодая швейцарка, Жюли.
Эта Жюли была здоровая, веселая и краснощекая двушка, съ карими глазками и умильнымъ ротикомъ, слагавшимся въ сердечко. Какъ разъ передъ тмъ, какъ она явилась ‘на пробу’, докторъ, постоянно слдившій за здоровьемъ Маши, доказывала Матвеву, что при ребенк непремнно должно быть здоровое и молодое существо. Этотъ докторъ, изъ молодыхъ, ‘слдилъ за наукой’, имлъ свои теоріи, каждый годъ здилъ за-границу и даже участвовалъ во французскихъ и нмецкихъ медицинскихъ изданіяхъ. Онъ уврялъ, что дти необыкновенно воспріимчивы и что атмосфера пожилого, а ужъ тмъ боле нездороваго человка очень вредно на нихъ дйствуетъ. Онъ привелъ множество примровъ, подтверждающихъ его мнніе, и закончилъ такъ:
— Да, не можетъ быть никакого сомннія въ томъ, что, при постоянномъ, непосредственномъ общеніи между людьми происходитъ невидимый, но существенный обмнъ: старый, истощенный организмъ поглощаетъ силу молодого, здороваго организма и, кром того, передастъ ему свои немощи. Недаромъ, когда царь Давидъ впалъ въ старость и одряхллъ, рядомъ съ нимъ клали молодыхъ и здоровыхъ двушекъ, эманаціи которыхъ придавали старцу силу и поддерживали жизнь его…
Этотъ примръ царя Давида окончательно убдилъ Матвева и, когда онъ увидлъ дышавшую здоровьемъ Жюли, съ ея розовыми щеками и умильнымъ ротикомъ, изъ котораго выглядывали повременамъ блые крпкіе зубы, онъ сразу ршилъ, что она должна остаться, что ея ‘атмосфера’ не только не повредитъ Маш, но, наврное, будетъ для нея здоровой.
Настасья Петровна хотла-было что-то возразить противъ этого ршенія, но только смутилась и ничего не сказала.
Жюли оказалась не двушка, а золото. Она внесла въ домъ веселье, псни, забавы. Маша такъ къ ней и прильнула, и не прошло мсяца, какъ ужъ очень мило начинала болтать по-французски.
Жюли была уроженка кантона Во, двицы котораго извстны во всей Швейцаріи нжностью и слабостью своего сердца. Он всегда влюблены — иначе быть не могутъ. Почувствовавъ влюбленность, он не разсуждаютъ и отдаются непреодолимому влеченію сердца въ полной увренности, что борьба безполезна. Съ первыхъ же дней своего пребыванія въ дом, Жюли влюбилась въ красиваго молодого ‘monsieur’, а интимность, неизбжно устанавливавшаяся между нимъ и всми, кто былъ близокъ къ Маш, только усиливала эту влюбленность.
Если-бы Матвевъ не былъ исключительно поглощенъ своей двочкой, онъ давно замтилъ-бы, что Жюли сама не своя, когда онъ рядомъ съ нею и къ ней обращается, что вся она такъ и загорается румянцемъ отъ каждаго его слова и что когда она произноситъ: ‘monsieur’, голосъ ея особенно нженъ, глазки опущены, а ротикъ совсмъ превращается въ сердечко.
‘Ну, такъ я и знала… скверная двчонка ужъ начинаетъ!’ — повторяла себ въ глубокомъ негодованіи Настасья Петровна, но тутъ-же приходила къ ршенію, что длать нечего, что ‘мужчины вс такіе’ и что ей остается одно — закрывать на все глаза и ничего не видть. Однако, она глазъ не закрывала и жадно слдила за ‘Жюлькой’.