Четырнадцать стихотворений
Отпечатано в Баку в типографии Плетницкого под наблюдением И. С. Бернштейна в количестве 200 экземпляров, из коих 25 нумерованных и один именной.
Обложка и марка изд-ва по рис. художника С. Телингатер.
А если тронет уст
Печальных уголок
Осенний ветерок,
Иль травами пахнет
Асфальт или гранит
И сердце защемит,
Иль песня по-утру
Голубкою больной
Впорхнет в твое окно,
Иль маковки церквей
Поверх закатных туч
Осветит солнца луч,
О, знай, любимый друг! —
Во всем, где есть привет
И в чем ответа нет,
К тебе, к тебе одной
Летит моя печаль
Чрез время, через даль.
27 августа 1922 г.
‘Погаснет вместе с жизнью чувство…’
Погаснет вместе с жизнью чувство
В веках исчезнет самый след.
И лишь высокое искусство
Нам сохраняет дивный бред.
Лишь языком косноязычным,
Размеренным и мелодичным —
Как бы иного бытия, —
Заговорит душа твоя.
У нас, певцов, чудесный жребий —
Забытое припомним вдруг.
Все — даже облако на небе —
Через века увидит внук!
Пусть для поэта путь тяжелый
Ведет сквозь города и села,
Сквозь мрак и свет, сквозь хлад и зной
Его Фантазии больной.
Пусть нету силы, а волненье
В его душе зажглося вновь,
И страшен этот путь смятенья —
Растет тоска, поет любовь.
Пусть мудростью обремененный,
Поэт, молвою заклейменный,
На чердаке, что нищий бог,
Живет ничтожен и высок. —
Лишь Муза, ясная подруга,
Заглянет на сырой чердак,
За вдохновенный час досуга
Легко утешится чудак.
1922 г. Тифлис.
‘Я не забуду сон вчерашний…’
Я не забуду сон вчерашний,
Его я в сердце записал. —
Уют спокойный и домашний,
Наш Николаевский вокзал.
Здесь тишиной и негой веет
Вдали дорожной суеты.
В высоких окнах солнце греет
Морозных кактусов цветы.
Мне все: узоры онемелых
Цветов, и залы сонный вид,
И этот борщ в тарелках белых
О неизменном говорит.
Волшебный сон! Ничто отныне
При всех движеньях бытия,
Ничто нас в стороны не кинет,
Фиалкоглазая моя.
С тобой я буду неизменно. —
И к милым ботикам твоим
Я молодость мою смиренно
Кладу движением слепым.
1921 г. Персия.
‘Еще одно, быть может, записать…’
Еще одно, быть может, записать
Осталось мне взволнованное слово.
О, смерть, звенит, звенит твоя коса
И опуститься надо мной готова.
О, как судьбу свою превозмогу,
Как в жадном сердце заглушу желанья,
Когда забьют последнюю доску
В моем гробу в печальный час
прощанья?
И что скажу, когда наступит срок
И поле мертвых станет Судным полем,
Да, что скажу я, если спросит Бог:
— Что сделал ты в своей земной юдоли?
Ведь не смогу примером привести
Ни добродетель я, ни крепость веры.
Лишь в летопись поэзии занести
Мне удалось тревожные размеры.
Да, так я шел. Прошедши двадцать лет,
Я поздно понял, что любовь — в смиреньи,
И, может быть, я не сдержал обет
И не сумел дать счастья милой Ксении.
1918 г. Тифлис.
‘Шуми, шуми, Каспийская волна…’
Шуми, шуми, Каспийская волна,
И в берег бейся тихого залива.
Я растерял любимых имена
По легкой воле женского порыва.
С тобой нам участь общая дана —
Наш путь идет не прямо и не криво
Тебя ветрами гонит прихотливо.
Меня тоской и цель у нас одна.
Но чтоб уйти из замкнутого круга
Я и минуты не отдам досуга.
Так безрассуден в мудрости своей.
А ты не сносишь рабства и цепей,
И громкой ширью вспененных зыбей
Идешь, хрипя, на недруга и друга,
1920 г. Баку.
‘Так легко разрушена ограда…’
Так легко разрушена ограда,
А любовь не выдумать опять.
Все я принял твердо так, как надо,
Так как должен юноша принять.
Что-ж с того, что отдал слишком много,
Даже больше, чем хотел, иль мог? —
Все и ты, Фиалочка, от Бога
Мне дана была на краткий срок.
И теперь одно я только знаю —
Уж ничем не вызову тоску!
Я цветов твоих не сохраняю,
Я твою любовь не берегу.
1920 г.
‘Ведь каждый день и каждый год…’
Ведь каждый день и каждый год,
Как бы на тризне,
Воспоминание вернет
Нас к прошлой жизни.
И, вот, я пристально смотрю
На то что было,
На эту нежную зарю,
Что так уныла.
Сияй, сияй последний час
Чудесной встречи,
Что и теперь, как прежде, нас
Так зло калечит.
Я говорю: благословлен
В январских звездах.
Связавший нас на долгий плен
И самый воздух!
1920 г.
‘Взыграй, о море, непогодой!..’
Взыграй, о море, непогодой!
Взбунтуйся, дикий океан!
Да, это я с моей свободой
Пришел к тебе, богат и пьян.
Пусть слышит небо голубое
Грозу возвышенных стихов…
Да, это я пришел с тобою
Делить веселие ветров!
Я помню, — губы побелели
От страшных слов, платок в руке
Какие грозные недели
Я проводил в своей тоске!
Но прежней муки не осталось. —
Пересказав любовь стихам,
Мою тоску, мою усталость
Я подарил чужим краям,
Я шел, как все, тропою волка,
Путь этот медлен и свиреп. —
Я шел и медленно и долго
И не сломился, но окреп.
Спокоен взор, покаты плечи,
Теперь вернулся я и вот —
Нет ничего прекрасней встречи
Моих стихов и шума вод.
Друг другу вновь так жадно вторим,
Свиданьем радостным полны, —
Так говорю сегодня с морем
Под гул стиха и рев волны.
И мне ответствует гобоем
И флейтой резкой ураган.
Ветр платье треплет и с прибоем
На берег рвется океан.
1921 г.
‘Ненастный дождь и ветр осенний…’
Ненастный дождь и ветр осенний
Над возмущенною Невой.
Остановись, читай, Евгений,
Декрет, измышленный тобой.
Где дом? Где нежная Параша?
Не вспоминай и не зови. —
Как наводненье, буря наша
И в ненависти и в любви!
Беги! Не говори с Невою.
В ней страшная угроза есть:
Своей безумной головою,
Евгений, ты рискуешь здесь.
Что за тоска. Жизнь не живая!
Остановиться и опять,
Свое бессилье сознавая,
От неизбежного бежать.
Что значит твой душевный ропот?
Что значит самый голос твой?
Ты слышишь этот тяжкий топот
По деревяной мостовой? —
Евгений! все поймешь впервые,
Лишь остановишься, дабы
Пасть под копытами России,
Грозою вздетой на дыбы.
1921 г. Персия.
‘О, Боже мой, откуда беспорядок…’
О, Боже мой, откуда беспорядок
В квартире антиквара чудака?
К чему-то Гарднера лубочная фигурка
Лежит на снятом со стены Коро.
Повешен криво с видом Петербурга
Эстамп над александровским бюро.
Зеленый севр не за стеклом зеркальным,
А на столе, средь вороха газет.
Зачем хозяин выглядит печальным,
Брюзжит, закутан в полосатый плед,
И старый кот, его единый спутник,
Мяучит, жалобно задравши хвост?.
Ведь здесь, что праздники, летели будни,
Здесь мерной жизни ход был тих и прост —
Он собирал от фарфора до книжек,
Всю рухлядь милую к себе в музей.
Ему вот эти вещи были ближе
Любовницы, жены, или друзей.
Душа вещей, душа вещей прекрасных!
Ты говоришь не всем и не всегда,
Но твой язык, что легкий вздох из гласных,
Ловил старик уж многие года.
И вдруг Октябрь, что светопреставленье,
Или девятый и последний вал!
Мяучит кот, урчит живот в томленьи
И от забот чудак совсем устал.
В первые в жизни встал вопрос проклятый —
Еда, дрова. Где-ж деньги взять ему?
Пошли с торгов любимые пенаты.
Он продал все в голодную зиму.
Скорей бы смерть сомкнула хладом вежды,
И смертный мрак, закрыл бы жизни мрак.
Вот так живут, без света, без надежды
Голодный кот и антиквар чудак.
1922 г.
‘Вы помните лихой парад…’
Вы помните лихой парад
Пред государем Николаем,
Попки, кричавшие ура
И здравия желаем?
Вот этот дряхлый генерал, —
Ну, неужели позабыли? —
Перед полками гарцевал
