Колбасьев Сергей Адамович
Колбасьев Сергей Адамович
Волга-мачеха
Волга-мачеха
1
1
3
3
6
6
7
7
8
8
10
10
11
11
12
12
13
13
Волга-мачеха, Колбасьев Сергей Адамович, Год: 1928
Время на прочтение: 22 минут(ы)
— Который здесь командир?
Валерьян Николаевич опустил книгу и взглянул на человека, стоявшего в дверях кают-компании. Матрос, но не свой. Форменный бушлат, серая ушастая шапка, а лицо скуластое и чужое.
— Я командир. Что случилось?
Чужой подошел к столу и сел, не снимая шапки. Откинувшись на спинку стула, долго, не мигая, осматривал командира, а потом развешанные по стенке картинки. Преимущественно это были английские девушки.
Молчание не всегда приятно. Судовой минер не выдержал, кашлянул.
— Кашляете? — неодобрительно спросил вошедший.
— Кажется, да, — ответил минер и, по-птичьему скосив голову, добавил: Холодно на вас, гражданин, смотреть. Очень уж вы закутаны: бушлат, шапка и тому подобное.
Человек в бушлате усмехнулся, но шапку снял. У него был квадратный, коротко остриженный череп.
— В чем дело? — спросил Валерьян Николаевич.
— А в том, что меня назначили к вам комиссаром.
Комиссар — это последнее изобретение. Кажется, более опасное, чем председатель судового коллектива. У него какая-то полнота власти в каких-то нежелательных случаях. Валерьян Николаевич привстал и негромко сказал:
— Очень приятно. Моя фамилия Сташкович.
— Насчет приятности посмотрим. — Комиссар откинулся на спинку стула. — Моя фамилия Шаховской.
— Из княжеского рода? — осведомился минер.
— Нет, — точно сплюнул, ответил комиссар и всем телом повернулся к минеру. Этот белобрысый офицерик с улыбочкой ему не нравился. — А вы здесь что делаете?
— Чай пью, с вашего разрешения.
— Это наш минный специалист — товарищ Сейберт, — вмешался командир. Странно называть Сейберта товарищем, но этого требует дипломатия. — А вот товарищ Зайцев — наш механик. Штурман и артиллерист сейчас, к сожалению, на берегу.
Из-за пустяков шуметь не приходится. Комиссар встал.
— Знакомиться на деле будем. Меня из Нижнего прислали. За вами. Больно медленно ползете.
— Скорость от нас не зависит. Сами знаете, идем на буксирах. — Командир развел руками. — Идем по шестнадцати часов в сутки, а больше нельзя из-за темноты.
— Когда снимаемся?
— Около шести. Раньше не стоит.
— Ладно. — Комиссар взял со стола свою ушастую шапку и медленно ее натянул. Завязал тесемки и, не прощаясь, вышел. Гулкими шагами прошел по трапу, а затем по железной палубе над самой головой. У него была тяжелая походка.
— Веселый мужчина, — сказал Сейберт, но никто ему не ответил. Механик был настроен совершенно безразлично, а командир барабанил пальцами по столу и озабоченно рассматривал свою руку.
За бортом тихо плескалась вода. Издалека доносилась гармоника. Потом смех и визг. Это команда организовала на берегу бал — танцы с девицами из соседней деревни.
— Александр Андреевич, — сказал наконец командир.
— Есть, — отозвался Сейберт.
— Я попрошу вас держаться корректнее с нашим комиссаром и впредь воздерживаться от мальчишеских выходок,
— Есть держаться и воздерживаться, Валерьян Николаевич.
Командир с силой провел рукой по лбу и, облокотившись на стол, закрыл глаза. Он был очень утомлен. Ему пришлось дожить до дня, когда офицеры потеряли уважение к старшим.
Штурмана ‘Достойного’ звали Вавася.
Звали так, во-первых, потому, что он был Василием Васильевичем, во-вторых — чтобы отличить от Васьки Головачева, судового артиллериста, но главным образом потому, что он заикался. Сейчас он был сильно взволнован и судорожно путал слоги.
— Ко-ко-кок, — сказал он наконец.
— Может быть, гонокок? — предположил Сейберт.
— Да нет! Ко-кок! — возмутился Вавася и разъяснил, что кок не хочет резать петуха.
Того самого петуха, которого он в деревне выменял на галстук. Тот самый кок, которому он подарил старые штиблеты, заявляет, что это не его дело. Его дело — командные щи! Не собирается за господами ухаживать! Сукин кок!
— Формальное отношение к службе, — заметил Сейберт.
— Петуха все-таки нужно зарезать, — сказал механик Зайцев. Его интересовала практическая сторона вопроса.
— Правильно, товарищ Кроликов. Иначе он не захочет сидеть в кипятке, и мы не сможем сварить из него суп.
— Дурак! — с неожиданной четкостью сказал Вавася.
— Василий Васильевич, — голос Сейберта стал сухим и деревянным, — прошу вас держаться корректнее и впредь воздерживаться от мальчишеских выходок.
Дверь в каюту командира внезапно и бесшумно закрылась. Сейберт улыбнулся.
— Петуха надо зарезать, — повторил Зайцев.
— Совершенно справедливо.., Кто здесь младший? Мичман Федосеев, Василий, возьмите наган и, выйдя из помещения, умертвите птицу. Цельтесь в голову. Чтобы избежать кровопролития на верхней палубе, рекомендую сесть на отвод над любым из наших винтов.
— К свиньям! — запротестовал штурман. — Сам иди!
— Нет, сердце мое, пойдешь ты. Ты дежуришь по кораблю.
— Да! Ты дежурный по кораблю, — подтвердил Зайцев.
Вавася, вздохнув, пошел за наганом. Ему очень не хотелось стрелять петуха, но делать было нечего. Неписаный устав кают-компании ‘Достойного’ возлагал на дежурного по кораблю несение обязанностей одной прислуги. Устав считался с тем, что дежурному больше делать было нечего.
За закрывшейся дверью по-куриному прокудахтал петух, которого Вавася взял за ноги. Потом над головой прогремел штуртрос. Положили руля и, надо думать, как раз вовремя, потому что под правым бортом зашипел песок.
— Полдюйма под килем, — пробормотал Сейберт и задумался.
Старые штурмана желали друг другу полдюйма воды. А теперь наплевать, хоть полтонны камней. Странное дело: оказывается, можно привыкнуть даже к ударам о грунт. К ударам, от которых сосет под ложечкой и приходят в голову разные мысли… Это потому, что за похфД их было больше, чем бывает за двадцать кампаний. Их даже перестали считать и отмечать в вахтенном журнале.
Расплющив папиросу в пепельнице, Сейберт покачал головой:
— Идем запускать примус, механик. Он по твоей, механической части.
В самой корме миноносца — канцелярия. В ней глухо гремит рулевой привод и густо плавает махорочный дым. В ней жарко от парового отопления, от чая и от разговоров.
— Какие вы, к чертовой матери, большевики? — возмущался комиссар. — Чего делаете? Жоржиков в команде развели, — только танцевать могут. А офицеры один другого лучше, и вы им оружие оставили. Видал дураков!
— Не серчай, комиссар, — отозвался высокий, до самого подволока, комендор Матвеев, — брюхо заболит.
— Нет, ты скажи, чего вы делаете? На фронт идете, а команда у вас без информации. Бессознательными баранами, вот что! Куда такие годятся?
— Пригодятся, — не вынимая трубки изо рта, ответил Миллер, председатель судового коллектива. — Когда надо, пригодятся. А какая у нас самих информация? Что рассказывать? Плывем по воде, ничего не видно. И собирать негде. И некогда на походе.
— Разговорился. Завтра соберешь в носовой палубе — и все! — Комиссар скрутил козью ножку, старательно ее облизал и засыпал крупной махоркой. Братва, конечно, хорошая, а только погорячиться нужно. Чтобы пару прибавить перед фронтом. И кстати вспомнил: — Что за гусь Сейберт этот самый?
Но коллектив ничего определенного сказать не мог, Сейберт только с похода. Молодой, конечно, и, говорят, невредный.
— Знаю этих молодых! — вспылил комиссар. — Один такой невредный всю зиму морду мне бил в экипаже. Бил, сукин сын, так, чтоб другие не видели. Смотри, председатель, продадут господа офицеры! Измена сверху!
Председатель вынул изо рта трубку и взглянул наверх. Наверху тяжело качались сизые тучи, и сквозь них белела пробковая обшивка. Нет, бояться не приходится. Некого бояться.
И вдруг из-за туч ударил короткий выстрел.
Комиссар, вскочив, сразу бросился к трапу. Но на трапе уже висел Матвеев. Почему не лезет наверх? Не открывается крышка входного люка? Неужели вправду измена?
— Навались, Семка! — кричал Миллер.
— Рано орешь, — пробормотал комиссар, но на всякий случай незаметно расстегнул кобуру. — Не маленький, и без тебя навалится.
Снизу Матвеев казался еще больше, чем был на самом деле. Темный от натуги, он обеими руками уперся в крышку.
Крышка вдруг отскочила, а наверху кто-то, крича, загремел на палубу. Потом, тяжело выскочив, рухнул Матвеев.
Комиссар схватил аккумуляторный фонарь, — наверху было темно. Трап в пять ступенек показался очень высоким, а комингс люка чуть не ухватил за ногу. Свет белым пятном скользнул по палубе и лег на дикое, сплошь окровавленное лицо Матвеева. Он неподвижно лежал на боку с вытаращенными глазами и вытянутыми вперед руками.
Комиссар выхватил револьвер и шагнул вперед. Фонарь, качнувшись, открыл второго человека. Он был тщедушен и зажат огромными руками комендора Матвеева. Это был штурман.
Жмурясь от яркого света, он мотал головой и пробовал заговорить.
— Я его держу, — с расстановкой сказал Матвеев.
— Отпусти его. Вот что, — приказал комиссар.
— П-петух,- садясь, выговорил штурман. — П-при-стрелил петуха.
Действительно, между ним и Матвеевым лежал безголовый белый петух.
— Почему люк не открывался?
— Я с-сидел…
Комиссар отвернулся и посмотрел в темноту. Скоро станут на ночевку. А ругаться теперь нельзя. Подумают, что со страху.
— Кушайте на здоровье! — Махнул рукой и ушел в канцелярию.
Штурман, сидя, обтер руки о штаны и вдруг беззвучно рассмеялся.
Кур, петухов и всякую домашнюю птицу перед приготовлением опаливают. Делается это для уничтожения остатков пуха, и механик вспомнил, как в детстве наблюдал за своей матерью. Она перед плитой палила кур на газете.
Однако на миноносце жечь газеты негде. Поэтому механик обратился к Сейберту:
— Петуха надо опалить.
— Бесспорно, — согласился Сейберт. — Иначе суп будет с перьями.
— Но как его опалить? — удивился механик.
— Для этого существует автоматическая опалитель-ная машина Сейберта. Учил в школе?
— Не учил, — признался механик.
— Слушай: петух подвешивается на веревке за одну из задних конечностей. Под влиянием силы тяжести веревка раскручивается, отчего петух приобретает медленное вращательное движение. Соответственно подставленным примусом поверхность его равномерно опаливается. Понятно?
— Понятно. — И механик из шкафа достал веревку.
— Учись, механик, учись, — ласково сказал Сейберт и ушел из крошечной буфетной в кают-компанию. Прогнал штурмана обрабатывать петуха, а сам вместо него разлегся на диване.
Штурман выругался, но против службы не пошел. Дежурному по кораблю надлежит потрошить петухов, если таковые имеются в меню,
‘Любезная сестра, — писал Сейберт. — Подобно трем каравеллам Колумба, мы идем в новый мир медленно, трудно и много дней.
Ночами стоим у пристаней, у баржей или у берега и всюду встречаем примечательное местное население. Туземцы здешние, как во дни великих мореплавателей, склонны к меновой торговле. В этом занятии особо преуспевают их жены. Они неблагожелательны и лукавы, за коробку спичек — яйцо, папирос не надо — потому баловство, а за такое полотенце тебе не то что куру — воробья не дадут.
Взрослые мужи дружественны и ребячливы. Ребятишки же, напротив того, серьезны, как финны на свадьбе.
Иные жители приходят к миноносцам с мыслями другого порядка. Много рассказывают о чехах и белых, и мне, сестра моя, эти разновидности человеческой породы сильно не нравятся…’
— Х-харчи! — сказал из-за приоткрывшейся двери голос штурмана.
— Есть харч! — отозвался Сейберт и положил ручку.
В эту ночь стояли у баржей, высоких и длинных, с бородатыми баржевиками, с запахом смолы и сырой гнили, — ‘Достойный’ поодаль впереди, ‘Дельный’ и ‘Деятельный’ сзади борт о борт.
Над черной Волгой черное небо и холодный ветер. Огни в селе на том берегу и слабо освещенные миноносцы. В носовом кубрике смех и балалайка, — чего грустить морякам? А на берегу истошный собачий лай, темень, дичь и пустота.
Это очередная ночь на походе. Это отдых.
Штурман черным силуэтом возник в освещенном квадрате кают-компанейского люка. В руках его желтым отсветом блестел пузатый супник.
Когда глаза привыкли к темноте, штурман осторожно подошел к подветренному борту и одним взмахом выплеснул супник. Петух и суп сплошной массой шлепнулись в воду.
— Чего с супом? Зачем вылил? — спросил из темноты голос комиссара.
— Готово! — ответил штурман. — Желчь!
— Какая такая желчь?
И штурман пространно и яростно объяснил, что в каждом петухе имеется желчный пузырь, что давить его никак нельзя, что механик — дурак, и сам он, конечно, ни при чем. (Штурман в кают-компании выслушал много нелестного, был виноват, а потому вдвойне раздражен.)
— Хороший суп вышел? — обрадовался неожиданный голос кока. В нем было злорадство и была язвительность, которых штурман не выдержал.
Он плевался в темноту, и брань его, заикаясь, походила на пулеметный огонь. Он остановился только когда выпустил всю ленту.
— Здорово! -И комиссар расхохотался. То, что он услышал, было настолько необычно, что он забыл рассердиться.
В Нижний Новгород революция пришла эшелонами, составами снарядов, матросскими фуражками и управлением военного порта. Город притих и, ничего не понимая, озирался, а внизу у Волги шла яростная, небывалая работа.
Из Сормова приходили странные суда: будто свои буксиры, но перекрашенные и с чужими именами. На них в круглых башнях из листового железа стояли полевые трехдюймовые пушки, и от этого они приобретали новую, недобрую значительность.
Сверху появились балтийские миноносцы: низкие, темные и четырехтрубные, подлинные морские змеи. Они были ненасытны и беспокойны: отбирали себе весь лучший уголь и всех лучших рабочих на вооружение. Вооружались круглые сутки, по ночам освещаясь страшной силы лампами. Слепили город, пробуя прожектора.
В Нижнем была последняя приемка материалов и боеприпасов и последний бал. С девицами в высоких ботинках, черных коротких юбках и в белых с синими воротниками матросских форменках. С чаем и леденцами в буфете, с задыхающимся в жаре духовым оркестром и танцами, горячими и головокружительными.
Из Нижнего выходили на буксирах. Пробу механизмов заканчивали на ходу. Выходили на рассвете, но весь берег чернел толпой, и вся река звенела гудками провожающих пароходов.
Выходя, коротко прощались лающими сиренами.
Валерьян Николаевич Сташкович ходил по мостику и старался внушить себе, что командует своим миноносцем, но из этого ничего не выходило.
Он, конечно, был командиром ‘Достойного’ и даже старшим в группе. В этом сомневаться не приходилось, — он шел головным. Но все-таки отряд вел не он, а лоцман облезлого колесного буксира.
Хорошо идти на буксире несколько часов — это отдых. Можно идти дня два-три — это скучно, но спокойно. Но тридцать два дня… Валерьян Николаевич пожал плечами и остановился перед ящиком для карт. В нем вместо честной морской карты с привычной сеткой глубин и карандашной прокладкой лежало извилистое изображение голубой колбасы. Экая пакость!
Трудно идти на буксире. Особенно не зная, куда тянут и зачем.
Чехи, белые, Кама, Каспий? Но об этом Валерьян Николаевич думать не любил.
Солдат идет, куда ему приказывают.
Это была испытанная формула. Она отлично вела себя в германскую войну: Владимир с мечами и бантом, благоволение начальства и прозвище Лихой Сташкович. Прозвище, может быть, полуироническое, но лестное. Вызванное завистью к успехам по службе.
Но теперь ни службы, ни прозвища. Только команда, еще недавно величавшая благородием, а потом господином лейтенантом. Теперь она зовет — товарищ командир, и неизвестно, можно ли отдавать ей приказания.
И еще есть распущенное судовое офицерство, мальчишки вроде Сейберта. И, наконец, комиссар… Но о нем лучше не думать.
Трудно идти на буксире у революции. Без понятного назначения, без собственной воли и своего пара. По водам, не похожим на море.
Но хуже всего то, что у кают-компании отняли вестовых, и в светлый люк смотрят, как командир подметает палубу в своей каюте. Валерьян Николаевич поморщился и покосился на рулевого.
— Держите ему в корму. — И на всякий случай пояснил:- Если будем рыскать по сторонам, буксиром переломаем стойки на баке.
— Есть, — ответил рулевой, перекладывая руля.
Иному Волга, может, и вправду мать, но миноносцам она была в лучшем случае мачехой. Их строили не для Волги, и Волгу делали не для миноносцев.
Это большая, но бестолковая река, и люди на ней тоже бестолковые. Когда нужно отдать конец, они кричат: ‘Отдай ее! Отдай ее, чалочку-то! Чалочку, слышь, отдай!’ Пока они до конца выскажут свою мысль, могут свободно произойти две-три аварии.
Именно так обстояло дело в Казани. Два небольших буксира вели ‘Деятельного’. Вели дружно, но перед пристанью потянули в разные стороны. Пока их капитаны уговаривали друг друга отдать чалочку, миноносец, следуя известным физическим законам, по равнодействующей пошел таранить ‘Дельного’.
Командир подскочил к машинному телеграфу и дал ‘полный назад’ обеими машинами. Это был условный, но совершенно бесполезный рефлекс, — миноносец шел без пара.
Машинный старшина Жуков, занятый стиркой рабочего платья, принял сигнал за шутку и, чтобы не обидеть пошутившего, из машины телеграфом отзвенел ‘полный назад’. Больше сделать он ничего не мог, и миноносцы со скрежетом врезались друг в друга.
На ‘Деятельном’ смятый форштевень, а на ‘Дельном’ пропоротая корма- и заклиненный руль, — в лучшем случае десятидневный ремонт, а приказ комфлота краток и прост: со всей возможной скоростью следовать к Симбирску для поддержки сухопутных частей.
— Полагаю нежелательным дробить наши силы, — сказал на совещании командиров Валерьян Николаевич.
— Чего дробить? — удивился комиссар Шаховской.
— Наши силы, — объяснил Валерьян Николаевич.- Отремонтируемся, и все вместе двинемся дальше.
— Контрреволюция, — ответил Шаховской.
— Но ведь нас могут разбить по частям! — Голос Валерьяна Николаевича слаб и неуверен. Как объяснить стратегическую аксиому?
— Ни по каким частям не побьют. Бить некому. Что они, шлюпками, что ли, нас покроют? Без дураков! Завтра выйдем!
‘Достойный’ вышел на рассвете. Один и без провожающих гудков из обугленной Казани в мутное утро, тонкий дождь и серую путаную Волгу.
Но оттого, что вышли своими машинами, от сильного их пульса, от низкого рева вентиляторов и мелкой дрожи железной палубы веселее дышалось, и веселье было на всех лицах, от канцелярии, что над винтами, и до подшкиперской, что в самом носу. Но на мостике оно кончалось.
Волжский лоцман разводил руками и тряс блестящей черной бородой.
— Объяснить, пожалуй, не объясню, а сам проведу куда хочешь.
Валерьян Николаевич пожал плечами. Пускай ведет- на нем вся ответственность.
— Федорчук, передайте штурвал лоцману.
— Не дело, — в сторону сказал комиссар.
Рулевой Федорчук взглянул на комиссара, потом на командира. Снял одну руку со штурвала и почесал затылок. Потом снял обе и уступил свое место лоцману.
В первый раз управляться на миноносце лучше в открытом море, не ближе десяти миль от берегов, камней и посторонних предметов.
‘Достойный’ сразу рыскнул вправо, а потом от круто переложенного руля бросился на встречный пароход. Рулевой оторвал лоцмана от штурвала и змеей провел миноносец по борту насмерть перепуганного встречного.
— До чего верткий! — удивился лоцман. И для успокоения, погладив бороду, прибавил: — Ишь, сука!
Пошли по указаниям лоцмана и два раза садились на мель. Лоцман не умел объяснять.
После второй посадки снимались два с половиной часа. Дальше шли, советуясь с лоцманом, с картой и друг с другом. Шли малыми ходами с лотовым на баке и сели в третий раз, но некрепко.
Лил ровный холодный дождь, от которого вода шла оспинами, а неподвижное лицо командира казалось еще бледней. Он жалел, что пошел на Волгу, что избрал неспокойную профессию и что не вовремя родился.
Комиссар, стиснув зубы и сжав кулаки, чтобы согреться, тоже жалел, что Валерьян Николаевич пошел на Волгу.
Берега постепенно темнели, и вода стала почти черной. Дальше идти безрассудно. Приставать?
— Нету пристаней, — сказал лоцман.-А берега здесь вовсе плохие Никак нельзя под них становиться.
Отдали якорь, развернулись кормой по течению и ушли вниз спать.
Проснулись иа мели. Винтами и всем корпусом до второй кочегарки. Пробовали вытянуться на якоре, но якорь не удержался и сам приполз на борт. Поганый грунт.
— Вахтенные, товарищ комиссар, вахтенные, — говорил командир. — У нас на случай дрейфа была спущена балластина. Если линь вперед смотрит — значит, дрейфует. Чего проще? А они проспали.
Комиссар молчал.
— Не было здесь переката! — горячился лоцман.- Я тебе говорю, не было! Мне лучше знать! Разве я стал бы над перекатом?
Комиссар продолжал молчать.
Спустили шлюпку и обследовали банку. Она шла поперек течения и кончалась сразу за миноносцем. Грунт — ил и камни. Глубины неровные.
Работали в шлюпках под тем же дождем, слепившим глаза и холодными струйками заползавшим под жесткие, рыбой пахнувшие дождевики. С трудом держались на сильном течении.
— Под левым винтом мягкий грунт, — вернувшись на мостик, доложил Сейберт. — Если левой дать ‘полный назад’, промоемся и можем сползти.
— Рискованно, — подумав, ответил командир. — А впрочем… — И пошел к машинному телеграфу, но резко остановился. Комиссар сам взялся за левую ручку и рванул ее на ‘полный назад’.
Никто, кроме командира, когда он на мостике, не смеет трогать машинный телеграф. Значит, он больше не командир
Миноносец сильно задрожал, и было непонятно: идет ли он назад или стоит на месте. Вода крупными бурыми пузырями бурлила против течения. Потом нос постепенно стал уваливаться влево. Сошли…
Валерьян Николаевич вытянул руку вперед и пошел к трапу. Шел опустив голову и медленно, как слепой. Тяжело уходить со своего мостика.
— Куда? — спросил комиссар.
— Вниз… — Хотел промолчать, но вдруг не выдержал:- Здесь я больше не нужен. Вы сами вступили в командование. Мне…
— Останешься, — срезал комиссар, — а будет саботаж — ликвидирую. — И руку положил на кобуру.
Валерьян Николаевич побелел. Это конец, но лучше кончать сразу. Солдату не пристало бояться пули. Подчиниться теперь нельзя — это хуже смерти.
Последним усилием воли рванулся к трапу, но почему-то повернулся и неожиданно для самого себя оказался у ящика для карт.
Механик Лев Павлинович Зайцев никогда не ощущал литературной нарочитости своего имени. Он был совершенно лишен воображения. Сейберт звал его Тигром Фазановичем Кроликовым, но даже это на него не действовало.
Тем не менее он на события реагировал и по приходе в Симбирск крепко задумался. Командир с комиссаром с утра ушли на берег, и к трем часам дня механик додумал свою мысль до конца.
— Капитан — шляпа, — сказал он.
— Ты сам, — с трудом выговорил артиллерист Головачев. Артиллерист был тучен, а в кают-компании стояла нестерпимая жара.
— Почему я сам? — удивился механик.
— Он прохвост.
— Почему?
— Не знаю, — зевнул артиллерист. — От рождения… А впрочем, мы должны прохвоста поддерживать. — И сам удивился, что сказал такую длинную фразу.
— Почему? — Механик добивался полной ясности.
Над спинкой кресла появилось узкое лицо Сейберта. Он быстро заморгал и вдруг густым голосом артиллериста ответил:
— Классовая… эта самая… солидарность.
— Капитан мне не нравится, — вслух задумался механик. — Возможно, что он прохвост.
— Несознательные граждане! Вы заблуждаетесь,- по-ораторски вскинув голову, начал Сейберт. — Капитан просто растерялся. Не знает что к чему и куда ему податься.
— А ты знаешь, куда податься? — Механик был недоверчив.
— Знаю. К большевикам.
— Почему?
— Кроликов, золотко, они мне нравятся. Я вообще предпочитаю сильнодействующие средства..,
— Касторка, — глухо отозвался артиллерист.
— Я не о твоем брюхе, жрец запорный. Я о России. Большевики не собираются ее разбазаривать и этим представляют собой приятное исключение. А главное, за ними столько-то миллионов. Я — между прочими. Я, как было сказано, питаю к ним симпатию, они самые налаженные.
— Политика, — отмахнулся артиллерист и, тяжело вздохнув, лег на диван. Для него слово ‘политика’ было синонимом сухой, несъедобной материи.
— Слушай, Васька, и запоминай. Белые плохо кончат. Если хочешь кончить хорошо, ставь на красных. Как видишь, я рассуждаю применительно к твоей массовой психологии… Вернее — массивной.
Артиллерист снова тяжело вздохнул и, повернувшись на бок, стал придумывать названия для миноносцев. Это было подлинным поэтическим творчеством, и артиллерист тщательно его от всех скрывал.
Названия шли звонкие и воинственные, с одной буквы для каждого дивизиона, неожиданные и веселые. Они разворачивались и, сверкая, плыли сплошным строем, пока артиллерист не засыпал. Тогда он видел широкое море, а на нем бесчисленные кильватерные колонны небывалого минного флота.
— Интересно знать, когда капитан вернется, — сказал механик полчаса спустя.
— Интересно, но неизвестно, — не отрываясь от ‘Трех мушкетеров’, ответил Сейберт.
— Наверное, к обеду придет, — еще подумав, решил механик.
И сразу же на трапе загремели шаги.
Это был штурман. Он распахнул дверь и совершенно бледный остановился на пороге.
— Вавася, обрадуй публику-скажи слово ‘капитан’, — предложил Сейберт, но штурман не ответил и, оглянувшись на трап, быстро отошел от двери.
По трапу спускался комиссар. Он подошел вплотную к Сейберту:
— Примите командование. — И на стол бросил обрывок телеграфной ленты.
По ней бежали рослые прямоугольные буквы:
‘Военмору Сейберт^ временно вступить командование миноносцем ‘Достойный’ точка Находиться оперативном подчинении штаба Двенадцатой армии’.
Подпись комфлота имеется. Сейберт встал.
— Что сказали в штабе?
— Завтра идем вниз на обстрел белых. Возьмем на борт представителя штаба. — Голос комиссара звучал по-новому. Это был голос хозяина.
Сейберт навертел ленту на палец и прислонился к переборке. Проверка разговоров на деле? Ладно. И в упор спросил комиссара:
— Где Сташкович?
Комиссар, не опуская глаз, выдержал его взгляд. Потом усмехнулся и, медленно повернувшись, вышел из кают-компании. Когда его шаги перешли на палубу, штурман, пошатываясь, подошел к столу и сел.
— Расстрелян, — сказал он.
Сбиваясь, рассказал, что видел. Командир и комиссар были в штабе. Штаб в женской гимназии. А потом командира не оказалось. Куда девался? Но комиссар приказал немедленно идти на миноносец. Почему приказывает? На каком основании? Тогда чертов комиссар вызвал двух конвойных и с ними погнал домой.,’ Что? Что же это такое?
— Ничего особенного, — ответил Сейберт. Артиллерист вскипел и раздулся:
— Расстреляли, и ничего особенного? Так, да?
— Никого не расстреляли.
— Куда же его дели… твои любимые и налаженные? Твои! Да, твои! Теперь послужишь! — В голосе артиллериста не было и следа сонливости. Артиллерист трясся от ярости.
Надо думать — расстреляли капитана, Очень уж странен комиссар… Но Сейберт тряхнул головой и с пальца сбросил ленту.
— Пьян, Васька, чугунный зад! Супом опился! Успокой свою нервную систему! Артиллерист заклокотал.
— Василий Лаврентьевич, перестань сеять панику. Расстрелять нашего пожилого пижона не могли, потому — не за что. Старые традиции! Престиж! Взбодрился капитан, запротестовал и сел на некоторый промежуток времени. Только и всего… Следовательно, я попрошу судовых специалистов каждого проверить свою часть. Завтра выходим в операцию.
— К черту операцию! Не верю! Ничему не верю! — кипел артиллерист. — Пусть мне его покажут, иначе я не согласен служить! Пойду на расстрел, к чертовой матери, но не в операцию! Слышишь, большевик?
— Слышу. — Сейберт вдруг стал выше и суше. — Слышу и предлагаю желающим расстреливаться явиться к комиссару. Прочим рекомендую заняться службой.
— Правильно, — решил, вставая, механик. — Надо осмотреть донки. — И ушел.
Артиллерист сразу остыл и грузной тушей осел на
диване.
— Прытко начинаешь, Шурка… Посмотрим… — Покачал головой, пожевал губами и ушел стряпать, потому что был дежурным.
Штурман до обеда лег спать. Сон утоляет голод и примиряет с жизнью, а штурманская часть готова к походу.
В канцелярии жарче, чем обычно. События разворачиваются, а кочегары на том конце парового отопления не жалеют угля.
— Такие дела, ребятки.- Комиссар оглядел сидевших за столом и остался доволен. Эти пятеро не сдадут.
— Оружие отобрать, — сказал комендор Матвеев.
— Ничего не отбирать. Испугались, подумаешь, ихнего оружия. А для них оно — видимость. Поздно теперь отбирать — без него, может, хуже станут. — Комиссар говорил медленно, по очереди поворачиваясь к каждому из пятерых. — Оттого что думают на нас, будто командира пристукнули, — будут ласковы. Заберем в работу со всяким оружием.
— Не будем на берег пускать, — отозвался председатель коллектива.
— Зря мелешь, председатель. Арестуешь их, что ли? Какая тогда служба? Пускать-то будем, да только учредим надзор. Один командир сбежал, чтоб других не выпустить. Вот что.
— К белым сбежал? Как думаешь?
— А куда ему бежать-то? — Комиссар поднялся из-за стола и махнул рукой. Ладно. Даешь спать. Смотрите только, чтоб господа наши чего не напакостили.
— Не бойся, комиссар, посмотрим, — ответили пятеро.
Вот что случилось с Валерьяной Николаевичем Сташковичем.
Войдя в здание штаба вместе с комиссаром Шаховским, в совершенно пустом вестибюле он увидел пулемет. Пулемет стоял с продернутой лентой, готовый к бою и сплошь заплеванный семечками, и при виде его Валерьян Николаевич задумался.
Трудно идти на буксире революции, а главное — не к чему.
Он почувствовал себя вот этим, наверное, проржавевшим и определенно ненужным в вестибюле пулеметом. Никакой службы нет и быть не может.
Дойдя с комиссаром до двери с надписью мелом ‘Начальник штаба’, извинился. Сказал, что по нужде на минутку отлучится, и вышел обратно через белый с облупленным золотом и зеленой сыростью зал.
От кислого махорочного духа перешел на улицу в резкий ветер и густую грязь. Выйдя, быстрыми шагами направился к Волге.
С верхней площадки высокой лестницы в последний раз взглянул на свой миноносец. Его он водил в боевые дни Балтийского моря и больше водить не будет.