Александр Степанович Яковлев
Волчья ночь
Александр Степанович Яковлев
Волчья ночь
I
I
II
II
III
III
————————————————————————
————————————————————————
Волчья ночь, Яковлев Александр Степанович, Год: 1930
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Кто-то стукнул в окно. Катерина с ребенком на руках прильнула лбом к самому стеклу. Перед окном стояли четверо — неясных в сумерках и дожде. Двое завернули чапаны подолами на голову, маячили, будто придорожные столбы, под крышей лица белели, как иконы. У переднего, что стоял ближе всех к окну, борода была во весь чапан. Катерина не узнала никого.
— Кто тама? — спросила она, чтобы хоть по голосу узнать.
— Дома, что ли, Лукьян-то?
— Нету его. В сельсовете. Вы туда толкнитесь.
— Да нам сказали, будто сейчас домой он будет. Мы подождем. Отопри, Катерина, мы у тебя перебудем, пока придет. Нам не рука опять по грязи идти версту.
— Никак, Макар Спиридоныч? Что ж, заходите. Дверь не заперта.
Катерина быстро положила ребенка на кровать, выбежала в сенцы неслышными шагами, отодвинула засов и опять неслышными шагами вернулась в избу, взяла ребенка на руки: ей хотелось скрыть от этих людей, что она боится, целый день сидит на запоре.
Уже сумерки надвинулись густые, углы избы и пол потонули во мраке. Лишь окна белели неясными пятнами. Мужики черными медведями влезли в избу, — топоча лаптями и сапогами, покрякивая, шумно отряхивая воду с чапанов.
— Еще здравствуйте! — проговорил Макар. — Никак, одна днюешь?
Катерина спиной прислонилась к кровати с ребенком на руках, прижимала его крепко к груди, словно хотела усмирить сердце, что колотилось, как пойманная синица.
— Одна… с кем же мне? — глухо ответила она.
— Так, так. В такую грязь кому охота по гостям ходить? Мы вот и не пришли бы, да нужно. Когда Лукьян-то придет?
— Да вы сейчас сами сказывали: придет скоро. Аль это неправда?
— А, да, придет, придет. Нам у сельсовета сказали, будто домой он пошел. Завернул, поди, куда-нибудь.
— Кто сказал?
— Я уж и забыл кто. Будто Мокей. А может, и не Мокей.
— Что же, садитесь, в ногах правды нет.
— Это правильно, в ногах правды нет. Да ныне, положим, ее нигде нет, правды-то. А сесть можно.
В словах Макара была очесливость, а в голосе иголки. Катерина затревожилась: ‘Зачем пришли? Кто такие?’ Она силилась разобрать в темноте, что за люди пришли, — и, кроме Макара-кожевника, никого не могла узнать. И по-деревенски прямо она спросила:
— Чтой-то я не разберу, кто с тобой пришел, Макар Спиридоныч.
— Ай не узнала? Это Силантий Ерофеич. Богатым ему быть.
— Да будет тебе, Макар, беду-то на мою голову накликать, — тенорком пропел Силантии, — бо-га-тым! Ныне богатому со свету беги.
— Хе-хе. Перевернулась жизнь. Это я так сказал, по старой памяти. Ныне надо говорить: ‘Не узнал, бедным быть’. Вот будет к месту.
‘Зачем пришли?’ — опять тревожно подумала Катерина.
— Ишь до каких Лукьяна-то нету. Что ж он, кажний день так?
— Почесть кажний день поздно вертается. Бывает, и перед утром приходит.
— Знамо, дела-а, — опять пропел Силантии. — Ныне у таких, как Лукьян, только и дела. Башка. Первый человек на селе. А мы что? Мы в сторонке, нам знай молчи.
Те двое, что сидели у двери, — черные, не разобрать кто, — задвигались, закашляли, и кашель у них был такой, будто они кашлем хотели что-то сказать.
— Ты говоришь, перед утром приходит иной раз?
— Перед утром. Жду, жду, петухи другой раз пропоют, а его нет.
— И боишься, поди?
— Да ведь как не бояться-то? Все теперь на него лают. Все злобятся. Молю-прошу: ‘Брось будоражить. Аль тебе больше других надо?’ Так нет, одно свое…
— Буеристый он у тебя. Ни свою, ни чужую голову не жалеет.
— Боюсь, как бы беды не случилось. Убьют, как в Литовке Васякина убили.
— Ну, это, положим, ты зря говоришь. Кто решится его убить? Всякому своя жизнь дорога. За Васякина двоих расстреляли. Жена, слышь, опознала, кто убил.
Один из черных кашлянул протяжно, и в его кашле Катерина услышала смех. ‘Высматривать пришли. Не убить ли собираются?’ Она вспомнила: Макар-кожевник и Силантий больше года не разговаривали с ее мужем, после той бучи, когда Лукьян описал их как богатеев и отобрал хлеб…
— Хорошо ли вы… живете-то, Макар Спиридоныч? — спросила она, чувствуя, как слабеют от страха ее руки.
— Да ведь, ежели правду сказать, мы живем, как начальство велит.
— Хе-хе, — дребезжащим смехом засмеялся Силантий, — какая наша жизнь? Работать на других, а спать на себя — вот и весь сказ.
Черный у двери снова кашлянул протяжно.
— Что-то темно. Аль у тебя, Катерина, лампы нету?
Катерина дернулась было — хотела зажечь лампу, но тут же подумала, что при свете эти люди все высмотрят, и опять осталась стоять у кровати, покачивая ребенка.
— Народ-то теперь какой стал? Все лают, все грызутся…
— Да, это ты правильно, — подтвердил Макар, — народ изсвободился. Ныне никто никому не уважит.
Силантий стал закуривать. Закурив, он высоко поднял зажженную спичку, чтобы осветить избу. Но спичка скоро погасла. Черный опять кашлянул.
— Да ты бы зажгла лампу, Катерина. Что в темноте сидеть?
— У меня спиц нету, — с трудом ответила Катерина.
— А у нас-то на что? — с готовностью воскликнул Макар. — Давай-ка я зажгу. Где у тебя лампа-то?
Катерина молча положила ребенка на кровать, протянула руку к стене — там на гвоздике висела лампа.
Макар зажег спичку, встал возле Катерины. Длинный язык огня с копотью на конце поднялся от фитиля. Катерина привернула фитиль, надела стекло. Шорох толкнул ее посмотреть назад. Она обернулась. Оба черных — молодые незнакомые парни — приподнялись со скамьи и круглыми блестящими глазами осматривали избу. Они быстро, воровски посмотрели на окно и кровать и переглянулись. Задрожавшими руками Катерина повесила на гвоздик лампу. Когда она опять оглянулась, парни сидели, опустив головы, смотрели исподлобья. Ребенок заверещал на кровати. Катерина взяла его на руки.
— Да это чьи же парни-то? — грубо спросила она. — Я их чтой-то не знаю.
— А они тоже по делу к Лукьяну пришли.
— Долгонько что-то его нет, — хрипло сказал парень, — а нам-то недосуг. Может, в Совет сходим, там увидим?
— Что ж, пойдемте в Совет. Чего зря сидеть здесь?
Они поднялись, все четверо, размашисто надели шапки. Катерина опять заметила: парни цепко осматривают избу.
— Ну, прощай, Катерина!
— Прощайте!
— Ночь-то, ночь-то, самая волчья: ветер да темь, — сказал Макар и угрюмо усмехнулся.
— Верно! Самая волчья, — откликнулся парень уже в сенях.
Собака во дворе коротко и злобно пролаяла. Калитка хлопнула. Катерина, заперев сени, вернулась в избу и вслух пробормотала:
— Что ж это будет-то?
Ребенок верещал надоедливо. Катерина положила его в зыбку, надвинула басовики на ноги, накинула чапан на голову, вышла, чтобы закрыть окна. Ветер окреп. Он хлопал доской на крыше, порывисто ломил в ворота и забор, хлестал дождем со всех сторон. Собака выскочила из-под чеченька, повизжала, покружилась, пытаясь облапить, Катерина захватила из сеней два соломенных заслона, вынесла на улицу. Улица была темная, пустая. Сквозь дождь светился маленький огонек у Савоськиных — через двор. Другие избы стояли мертвые.
‘Ветер да темь — волчья ночь’, — вспомнила Катерина Макаровы слова. Ей стало жутко. Ветер рвал сзади юбку и чапан — а казалось: кто-то злой хватает холодными руками. Она загородила заслонами оба оконца с улицы, вошла на двор, где под ногами опять завертелась собака, Катерина вытащила из сеней еще соломенный заслон, приставила его к окошку, что глядело на двор. Ветер сердито пошелестел соломой, Катерина двинула заслон глубже в окно — до самого стекла, плотно утыкала солому рукой и, громко хлопнув сенной дверью, вошла в избу. Стуком она хотела прогнать страх.
Ребенок надсаживался в крике, лицо у него стало чугунным.
— А, паралик тебя разбей! — крикнула Катерина и вытащила ребенка из зыбки. — Ну, что ты орешь? Аль режут тебя? Молчи!
Она широкими взмахами (туда-сюда, туда-сюда) принялась укачивать ребенка на руках. Ребенок засопел, замолчал. Сразу стало тихо. Катерина прислушалась. На крыше и за стенами свистело, хлопало. Тонкий голос в трубе пел длинную, нудную песню — то утихал, то усиливался. Катерина глянула на пол — там еще чернели пятна грязи, притащенной мужиками на ногах, — и эти пятна, и плач ветра в трубе будто грозили. Она подумала о вечерах, о днях и ночах, что проводит теперь одна в избе, — и ей стало жутко. Качая ребенка, она прошлась от кровати к двери и назад, сказала вслух:
— Какая это жизнь? По этой жизни мальчишку только жалко, а то бы хоть сейчас помереть.
В окне зашумела солома, по крыше стукнуло. Во дворе залаяла собака, — сначала сердито, потом сразу взвизгнула радостно. И щеколда в сенях забарабанила торопливым стуком.
‘Он!’ — обрадовалась Катерина и выбежала в сени.
— Ты, Лукьян?
— Я.
Не затворяя дверь, она вернулась в избу. Ее лицо посветлело, но когда вошел вслед за ней Лукьян, она опять нахмурилась, отвернулась недовольно.
Лукьян молча повесил на гвоздь мокрый пиджак и шапку, сел на лавку у двери, стал стаскивать с себя сапоги. Он мельком глянул на жену и тут же заметил, что она недовольна.
— Что, аль на тебе черти ездили, Катерина?
— Еще не знаю, на ком ездили. Не на тебе ли?
— Аль что случилось?
Катерина нагнулась над зыбкой, ничего не ответила. Лукьян в одних чулках подошел к столу, положил кипу бумаг, посмотрел на жену.
— Слышишь, што ль? Тебя спрашиваю.
— Со мной-то ничего не случилось. Да вот как бы с тобой чего не случилось, — запальчиво ответила Катерина, — Макара-то кожевника видел?
— Не видал. А зачем мне его видеть?
— Значит, нужно, ежели он к тебе приходил.
— Зачем?
— Да тебе лучше знать зачем.
Лукьян хмуро глянул в пол. Брови его сошлись над переносьем.
— Один приходил?
— С Силантием Ерофеевым…
— Ага, одного гнезда воры.
— И с ними два парня какие-то. Хотели в Совет пойти, тебя там отыскать. Так и думала: по дороге встренут тебя и пришибут.
— Да парни-то какие? — крикнул Лукьян.
— А я знаю? Никогда не видала их. Чужие чьи-то. Гляди, высматривать приходили. По твою голову.
— Ну, насчет моей головы, пожалуй, обожгутся. А все ж интересно, каки таки парни.
— Вот что я тебе скажу, Лукьян, — зачем ты смерть пытаешь? Всех ты рассердил. А люди с сердцов чего не наделают?
— Это не твое дело.
— Как это не мое? Тебя убьют, а я с кем останусь? Куда я пойду с дитем малым? Приходил поутру батюшка, — всегда шутит, всегда смеется, а ныне говорит: ‘Две лошади у меня сдохли от теперешней жизни, а я все живу. Пора и мне подыхать’. Это как? Всем плохо, только тебе хорошо.
— Потерпеть надо, всем будет хорошо.
— Когда хорошо-то будет? Гляди, ты больше всех шумишь, больше всех кричишь, а у нас хоть бы жисть хорошая была, а то ни во дворе, ни в доме.
— Подожди, не все вдруг.
— Дождешься, пока ноги протянешь. Вот Мокей Семеныч человек-то какой был…
— Мокей был кулак. Он отжил свою жизнь. Да что с тобой говорить? Не хочешь понимать, и не понимай, твое дело.
Катерина обиделась. Она размашисто поклонилась Лукьяну в пояс, сказала насмешливо:
— Виновата, что для вас серовата.
Лукьян равнодушно откликнулся:
— Будет дурака валять. Давай ужинать.
Катерина молча положила на стол ковригу хлеба, порылась в печи, достала горшок, и в избе запахло прокисшей похлебкой. Стало опять слышно, как выл ветер, хлестал дождь в стены. Соломенный заслон в окне шевельнулся. Катерина испуганно остановилась. Лукьян спросил:
— Ты что?
— Будто в окно кто смотрит.
Лукьян пристально посмотрел на окно.
— Кому смотреть? Чудится тебе. Поздно уже — гляди, десятый час.
— Эка ветер какой. Правду Макар сказывал: волчья ночь.
— Макар? Надо будет с ним поговорить завтра, каких он парней приводил. И про волчью ночь эту…
— Эх, Лукьяша, прямо тебе говорю: боюсь я так жить. Ровно на войне какой. Пришли — на окна глядят, на кровать глядят. Не прицеливаются ли?
— Будет зря говорить. Какая война? Ежели Макар сбрехнул — и война? Ему отпор надо дать.
То, что муж говорил равнодушно, не ругался, успокоило Катерину, — она перестала прислушиваться к вою ветра и оглядываться на окна.
Она шариком забегала по избе, а ветер и дождь колотились в стены.
Перед сном, уж раздетый, Лукьян достал из-за печки топор, поставил его возле кровати, лег. Катерина еще говорила ему что-то, оглянулась, а Лукьян уже мирно похрапывал.
‘Эк, умаялся! Воитель’.
Она дружелюбно, долгим взглядом посмотрела на мужа. Лицо у Лукьяна было бледное, замученное. У ножки кровати поблескивал топор. Катерина нахмурилась, насторожилась. Она опять услыхала, как за стеной дико воет ветер. Поспешно убрав все со стола, она потушила лампу, разделась и легла на кровать. ‘У-ю! — выло за стеной. — У-ю!’ ‘Хшш!’ — шуршал дождь по соломе. Опять страх капля за каплей стал падать на сердце. Катерине представилось: вот они одни с Лукьяном, против них-то сколько? И в завываниях ветра она слышала угрозы, те, что уже слышала не раз от богатых мужиков. Власть бы им, они в мякину бы измололи Лукьяна. На память пришла ссора с Ванькой Косовым: ‘Ждет тебя, Лукьян, темная ночка. Сделаем мы тебе спину такой мягкой, как твое брюхо!’ Выплыло из темноты Ванькино лицо, кривое от злобы. ‘Ую! ую!’ — свистело и выло на крыше. Катерина закрылась с головой, чтобы не слышать воя, и сейчас же услыхала громкий собачий лай. Она отбросила одеяло. Во дворе лаял Бровко, лаял злобно, на чужого, но людских шагов не было слышно. Потом лай оборвался. ‘Прошли!’ — решила Катерина и вздохнула протяжно, — как гора с плеч. Дрема подходила к ней неслышными шагами. Мужики со свистом и улюлюканьем потащили бревно в избу. ‘Ую! ую!’ — кричали они. Бревно было длинное-длинное, уже протянулось через всю избу, а конца еще не было видно. ‘Батюшки, они окно разобьют!’ — забеспокоилась Катерина и — проснулась. ‘Ую! ую!’ — пело за стеной. Соломенный заслон в окне зашелестел. ‘Пришли!’ — с ужасом подумала Катерина и всеми десятью пальцами уцепила Лукьяново плечо, сдавила что было силы.
— Лукьян! Проснись! Пришли! — зашептала она Лукьяну в ухо.
— А? Что? Не пройдет, — пробормотал Лукьян.
— Проснись же, пришли!
— Кто пришел?
— У окна стоят. Сейчас полезут.
Лукьян поднял голову, прислушался. За стеной чавкнула грязь, кто-то переступал с ноги на ногу. Соломенный заслон в окне шевельнулся. Лукьян вскочил с кровати, точно пружина, на полу чуть звякнул топор, зыбка заскрипела в кольцах, — должно быть, Лукьян сильно толкнул ее, — и ребенок пронзительно заплакал. Перепуганная его плачем, Катерина соскочила с кровати, обеими руками схватила зыбку за ремни и принялась качать изо всей силы взад — вперед, взад — вперед… Половица у стены скрипнула — Катерина догадалась: Лукьян стоит между окнами, ждет. Ребенок заорал сильнее, высоко подбрасываемый в зыбке. И сразу молния осветила избу, ахнул гром, страшная сила рванула зыбку в сторону. И опять сразу тьма. Ребенок зашипел, стал захлебываться. Катерина крикнула протяжно истошным голосом. Лукьян отозвался ревом, затопал босыми ногами у двери, потом в сенях, громко двинул засовом — и промчался двором мимо разбитого окна, крича во всю глотку.
— Держи-и-и!
Ветер прошел по избе — из отворенной двери и разбитого окна.
— Держи-и!
Лукьян мчал вдоль улицы с топором в руке, увязая босыми ногами по колено в грязь. Дождь бил его в лицо, в голову, в грудь.
— Держи-и!
А кругом — ни огонька. Избы стояли черные, небо и земля — черные. И черный ветер ломил, свистел. И ни звука нигде, сколько Лукьян ни прислушивался.
— Держи-и! — в последний раз прокричал он.
Собаки во дворах коротко пролаяли. Бегом Лукьян вернулся назад, промокший до волосинки, дрожащий, измазанный грязью выше колен, в холщовых портах и холщовой рубахе. В избе уже горел огонь. Катерина, со всклоченной головой, в одной посконной рубахе, босая, стояла в углу у печки и прижимала к груди ребенка, покачивала его. Голова ребенка истово болталась, как шар на веревочке. Кровь обильно стекала с его маленьких ножек прямо на посконную рубаху Катерины, а с рубахи на пол. Глаза у Катерины округлели, выросли безумно. Зыбка еще качалась, и кровь капала с нее на пол.
1930
Источник текста: Человек и пустыня Роман, рассказы / Александр Яковлев, Вступ. ст. В. Петелина. — Москва: Художественная литература, 1986. — 526 с., 22 см.