С. Скиталец (Петров)
С. Скиталец (Петров)
Война!
Война!
Впечатления
——————————————————————-
Война!, Скиталец, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Развалины древней генуэзской крепости до сих пор украшают прибрежные скалы Балаклавы, когда-то, должно быть, воевали здесь люди. И ‘братские’ кладбища, оставшиеся после ‘севастопольской обороны’ свидетельствуют, что не так уже давно война пылала на этих прекрасных берегах лазурного моря. И новые укрепления, только в прошлом году возведённые на высотах балаклавских гор, казалось бы, должны были придавать Балаклаве воинственный вид, но на самом-то деле трудно представить себе более невинное и мирное место, чем этот тихий рыбацкий посёлок, куда летом обыкновенно стекается на отдых из разных уголков России симпатичнейшая публика: почему-то преобладает молодёжь, барышни, на набережной играют дети, приезжают актёры, писатели, в маленьком городском театрике затевают вечера, спектакли, в большом ходу лодочные катанья, на набережной играет оркестр. Течёт простая, тихая жизнь, совсем не курортная, без нарядных барынь и веселящейся публики. Ходят в простых домашних костюмах, много читают, здесь содержится неожиданно хорошая и большая публичная библиотека. Две чистенькие гостиницы на набережной с ‘поплавками’ над бухтой всегда летом переполнены, а на поплавках пьют чай вокруг самовара, обедают, едят только что пойманную камбалу, любители сами ловят рыбу в бухте на удочки и потом на поплавке же заказывают уху из рыбы собственного улова. Какая тут крепость, какие тут пушки? На них никто никогда не смотрел, про войну никто никогда не думал.
Здесь все друг друга знают: и приезжие местных и местные приезжих и все вместе знают хозяина гостиницы ‘Гранд-отель’ с его тремя лакеями: Семёном, Петром и Яковом, и всех вместе знает хозяин гостиницы, сам балаклавец и балаклавский домовладелец — с незапамятных времён имеет он здесь на набережной собственную гостиницу двухэтажную, каменную, с поплавком на бухте и только что в прошлом году надстроил третий этаж — говорили, что в Крыму железная дорога пройдёт и Балаклава курортом будет — ждать в этом году барышей…
Но весенний сезон не удался нынче: молодёжь запоздала — экзамены что ли затянулись — мало было приезжих с весны и только в июле начали съезжаться.
К этому времени и новую площадку над бухтой для оркестра выстроили: играй, музыка! И только что второй год, как электрическое освещение завели — очень уж курортом-то Балаклаве, — простой рыбачке, быть захотелось — чтобы всё, как у людей!
А зачем Балаклаве и музыка, когда она хороша и без музыки, она сама — как музыка в лунную ночь или музыка в тёмную, бархатную южную ночь, когда в кольце гор, как в исполинской чаше, неподвижно, как тёмное масло, лежит её синяя бухта и отражаются в густой зеркальной воде сказочно красивые виллы, с одной стороны, и рыбацкие домики — с другой, и золотыми змейками горят, словно уходя в глубину морскую, отражённые в бухте огоньки берегов! Венеция!.. Да и скажите, чем же, в самом деле, это ваша прославленная Венеция лучше Балаклавы? разве что только дворцом дожей, да и тот похож на виллу инженера Александра Ивановича в Балаклаве! А что касается красоты природы или гондол, то ещё неизвестно, что лучше — венецианские каналы или балаклавская бухта, чёрные гондолы или белые балаклавские лодки, итальянские гондольеры или балаклавские греки, а в особенности гречанки, и в особенности еврейки, как приезжие, так и местные, я знал в Балаклаве двух сестёр-евреек, из которых одна была приезжая, а другая местная, ну, так вот, обе были так хороши, что ничего подобного не встречал в Венеции. Жених одной из них, мой приятель, любящий ездить в Венецию, он мне сам признавался, что до сих пор не может жениться, так как невозможно определить, которая из них лучше. Когда в тёмный летний вечер обе они идут по балаклавской набережной, разодетые, как царь Соломон во дни славы своей, то, верьте совести, в Балаклаве становится светлее, как будто две зари сходятся, как будто бы, того и гляди, с балаклавской горы, из-за винного погреба выглянет рыжее балаклавское солнце с остроконечной бородой! Так зачем же, спрашивается, в Балаклаве электрическое освещение? без него потом, когда вышло по случаю войны объявление севастопольского градоначальника о погашении огней, потом, говорю, — стало лучше, интимнее, погружённая во тьму летней ночи Балаклава выглядела гораздо поэтичнее. Многим барышням и кавалерам в Балаклаве гораздо больше нравился чарующий полусвет луны и мерцание звёздного неба, чем прозаический свет фонарей, и они любили удаляться от света ‘на утёс’, на знаменитый балаклавский утёс над безоглядной ширью Чёрного моря, под генуэзскими старыми башнями, сколько там было романов, завязок и развязок! Знают это только молчаливые скалы да башни, тёмные ночи да тихие волны и вековечная старая сводня — луна. Есть предание, что с этого утёса когда-то бросилась в море молодая девушка, бросилась в лунную ночь, в одной рубашке, с распущенной косой, чтобы утопить в волнах морских своё разбитое сердце. Но, конечно, это было очень давно, когда сердца были лучше и разбивались редко, когда разбитое сердце представлялось удивительным событием и привлекало всеобщее внимание. Теперь — не то, разбитые сердца не ценятся, и балаклавские барышни с утёса не бросаются. Любовь заменили флиртом, чем-то вроде летнего спорта, весьма полезного для здоровья. И каждое лето Балаклава сладко дремала у своей голубой лужи, с белыми домиками, с белыми лодками, с белыми парочками между серых камней старого утёса…
Как вдруг над земным шаром, совершенно неожиданно для Балаклавы, грянула как гром среди ясного неба — война, как небо на землю упало, как сон кошмарный приснился — и проснуться нельзя! Что-то громадное, исполинское, что-то вроде светопреставления и пришествия антихриста свершается и в балаклавской луже не умещается.
Чтоб ему икнулось, этому проклятому Вильгельму, чтоб ему германскую корону потерять вместе с головою! Бросил спичку в порох всего света и взорвал весь мир, пихнул каблуком чашку мировых весов, и всё полетело к чёрту на его же дурную голову! Заварил кровавую кашу на весь мир! Великий кровавый пир начался: угощают ядрами калёными, свинцовые орехи на закуску дают… Льётся уже, льётся красное вино, много пьяных свалится спать без просыпу…
Ворчит и вздыхает заботливый хозяин гостиницы ‘Гранд-отель’, глядя, как всполошилась его только что было наполнявшаяся гостями гостиница. Спешно увязывают чемоданы на извозчика и уезжают в Севастополь, на вокзал: в самый разгар сезона стала пустеть Балаклава, вздыхает хозяин гостиницы ‘Гранд-отель’, пропал сезон!
А по Царскому шоссе из Ялты с утра и до ночи мчатся переполненные людьми автомобили, гужом, один за другим, без конца, без счёта… Едут в дорожных каретах, четвериком, на линейках, в пролётках и в простых татарских арбах, сидят друг на дружке, едут без разговоров, на остановках хмуро торопятся.
И уже не из Ялты едут обратные пустые экипажи и автомобили, как бывало в обыкновенное время, а из Севастополя в Ялту — за пассажирами: не хватает там экипажей, вызывают их по телефону из Севастополя, даже балаклавские три извозчика и четыре линейки исчезли в Ялту — зарабатывать. Бегство!
Всякие курьерские, скорые и ускоренные плацкартные поезда прекратились, от Севастополя на север отходил только один поезд в сутки, пассажирский, да и на том уезжали ‘на ура’, с риском быть выброшенными на какой попало станции, хоть среди поля, так и бывало.
Билетная касса на вокзале открывалась только на два часа в сутки — от 9 утра до 11, переполненный поезд мог вместить только 300— 400 человек, а между тем в очереди стояло ежедневно полторы тысячи на всей площади перед вокзалом, да и получали в очереди не билет, а только право на возможное получение билета вечером в виде клочка бумажки с номером очереди. В очередь становились часов с 9 вечера и стояли всю ночь до открытия записи в 9 утра, такой очереди ещё не было в Большом театре на гастроли Шаляпина!
Впрочем, отъезжающая публика, можно сказать, жила на очереди, сидела тут же на узлах и чемоданах, по несколько суток ночевали под открытым небом.
При таких обстоятельствах уехать из Севастополя представлялось довольно трудной задачей: это было паническое бегство.
И в самом деле, а что как вдруг останешься в Севастополе ‘защитником’ крепости на всё время войны, и заставят вместе с солдатами мешки с землёю таскать, работать?
Этой ‘работы’ особенно боялся один мой приятель, человек весьма состоятельный, избалованный, изнеженный случайно застрявший в Балаклаве. Кроме того, он гнушался возможною встречей с турками — в случае, если они нападут на Балаклаву — народом некультурным и грязным, тогда ещё не было германских и австрийских зверств и поэтому он говорил:
— Ну, пусть бы напали хоть австрийцы, что ли, с ними, по крайней мере, можно по-немецки поговорить и всё такое! А тут вдруг турок придёт, грязный, в феске, чесноком пахнет, ничего не понимает и саблей машет, ещё голову, пожалуй, срубит: ну — дурак понимаете, совсем дурак! не хочу иметь дело с дураками, не хочу, не хочу… ехать надо, ехать, ехать! а в поезде — тоже не хочу без плацкарты: кругом будут чужие — не хочу.
— Поезжайте в автомобиле!..
И он действительно остановился на этой мысли, скоропалительно купил у кого-то прекрасный, сильный автомобиль за семь тысяч рублей и уехал из Балаклавы в Нижний на собственном автомобиле.
Хорошо быть богачом, ещё лучше при этом ехать в собственном автомобиле, но скверно во время военной паники стоять всю ночь на площади перед вокзалом в хвосте бесконечной очереди, с надеждой получить утром тоже только надежду на получение железнодорожного билета без плацкарты в поезд, в котором можно только стоять и нечем дышать, в поезд с неожиданными импровизированными пересадками, в поезд, идущий неизвестно куда, могущий остановиться где попало, отправившись с которым из Севастополя в Москву — можно пробыть в пути с невольными остановками дней десять.
Удовольствие!
Я испытал это состояние, а потом и путь беглецов из объятого напрасною паникою Крыма.
Если мне пришлось стоять на площади не всю ночь, то только потому, что почти вся отъезжающая публика была еврейская, умеющая быстро сорганизовываться, я уверен, что наши русские обыватели тут грызлись бы из-за мест, ссорились из-за своих мелких подлостей, стояли бы как вкопанные двадцать часов, ревниво оберегая каждый час своё место, и всё-таки не обошлись бы без междоусобных драк и вмешательства городового.
Когда я пришёл вечером часов в одиннадцать — очередь была уже довольно большая, но люди не стояли ‘хвостом’, а совершенно свободно ходили, сидели на узлах, лежали, уходили по делам и возвращались, а во всей этой толпе сновал с бумагой и карандашом в руке маленький бритый еврейчик в жокейском картузике, в каком-то удивительном костюме песочного цвета — человек типа Аркашки Счастливцева и, видимо, довольный своей ролью организатора, записывал вновь приходящих в очередь, только и всего. Эта предварительная, так сказать, частная запись была устроена самою публикою: записавшись, можно было уже не стоять на одном месте всю ночь, а идти домой спать до утра.
Утром все мы выровнялись в длинный хвост, извивавшийся спиралью по площади, и к открытий ‘заветного окна’ стояли все по местам, стояли два часа с половиной и всё-таки до многих очередь не дошла: в том числе не дошла и до меня.
Я стоял на площади ещё несколько дней. Прибавили к тому времени второй поезд, а потом и третий. Паника стала утихать, нашествия турок или австрийцев, по крайней мере, в близком будущем в Севастополе ожидать перестали.
Наконец я достал себе билет и — единственный и последний обитатель гостиницы ‘Грандъотель’ в Балаклаве в этом сезоне — радостно сообщил о своём приобретении хозяину гостиницы.
Он стоял один на поплавке, заложив руки за спину, высокий, в чесучёвом пиджаке, давно небритый, весь в седой щетине, с открытой лысой головой и мрачно остановившимися глазами, смотрел на лазурно-зеркальную бухту. За эти дни он сразу как-то одряхлел, согнулся, гостиница была пуста, слуги: Семён, Пётр и Яков покинули его, и теперь он сам готовил и подавал обед мне, единственному и последнему своему квартиранту.
Он почти не понял, не слышал моих слов, не обратил на них внимания и, махнув рукой, сказал мне со вздохом:
— Погода-то! день-то какой! сейчас бы самый разгар! выручка — полтораста рублей в сутки! и вдруг — никого! ничего! разоренье!
Он поднял руки, чтобы схватить себя за волосы, позабыв, что с тех пор, как я его помню, на голове его не было ни одного волоса.
Источник текста: Петровъ-Скиталецъ С. Г. Война, Аринушка, На передовыхъ позиціяхъ, Вблизи Перемышля. — Петроград, 1916. С. 1—9.
Исходник здесь: Викитека.