Л. Кормчий
Л. Кормчий
Во имя красоты жизни
Во имя красоты жизни
I.
I.
II.
II.
III.
III.
—————————————————-
Во имя красоты жизни, Кормчий Леонард, Год: 1913
Время на прочтение: 8 минут(ы)
…Решение вытекло само собой, и они не удивились ему. Не хватало только одного слова, чтобы все стало ясным и простым, и слово нашлось. Когда оно слетело с уст, оба посмотрели друг на друга и каждому стало ясно, что этим исчерпывается все, ставится заключительная точка. На одну секунду только согласие в его взоре затушевалось легким колебанием, а потом он сказал тихо, но твердо:
— Ты права. Мы устали …
Потом замолчали оба. Оба задумались.
Действительно, это не могло продолжаться. Мелочи, нудные и раздражающие, скапливались постепенно и бороться с ними было невозможно. Нервы обострились от постоянного соприкосновения с ними и в душе все чаще и чаще стало появляться недовольство.
Правда, это появилось недавно… Совсем недавно… Подошло незаметно, как всегда подходит неизбежное …
Нина сама не знала, когда это началось… Как-то вдруг, случайно, она обнаружила в муже недостатки. Мелкие недостатки, но это не мешало иногда ему казаться в ее глазах противным… А это была пытка… Что-то бессознательное боролось сначала с первыми впечатлениями, но потом сдалось и в душе появилось недовольство… Теперь даже казалось, что оно и всегда жило там… Тлело, тихо и молчаливо, как забытая искра в пригашенном костре, пока не прорвалась наружу…
Когда Нина открыла это в себе, она поняла, что дальше так не может продолжаться. Это было бы нагромождением мелких нелепостей в одну большую кучу, которая бы задавила потом, засосала, как тина засасывает камень… Было ясно, что порвалась какая-то струна, незаметно звучавшая в общем аккорде, но без нее появилась фальшь, выплыло что-то несуразное, нелепое, как лишний штрих в законченной картине… Нужно было покончить с этим.
Покончить — это значило порвать цепь этой жизни и выйти в новую… расстаться с мужем.
Не было ни горечи, ни чувства обиды. Решение исторгалось не насильственно, а было лишь логическим результатом упорного мышления. Это позволяло думать спокойно и хладнокровно, как математик спокойно выискивает ошибку, вкравшуюся в его вычисления.
В муже было также заметно это. Утомление подошло к ним обоим.
Правда, Викентий старался не обнаруживать перемены, но этого нельзя было скрыть. Он мучился так же, как и она, и, поневоле, сквозь напускной аромат страсти, пробивалось иногда что-то мертвое, как пробивается трупный запах сквозь сильнейшие духи…
Глупо было насиловать себя. Вечного нет ничего, и не может быть вечной любовь. Оба они знали это. Знали и не обманывали себя даже тогда, когда их соединили чувства, когда страсть на время сплела их жизни в одну… Они честно говорили друг другу:
— Мы будем наслаждаться любовью, пока чувства искренни и непосредственны. Потом мы расстанемся как два добрых друга, — потому что жизнь коротка и мы не смеем нагромождать в ней нелепости и тратить ее на мелочи… Разойдясь, мы сохраним чистоту отношений и не поругаем своей любви…
И это было так просто и так красиво Чувства бились неподдельно и опьяняли настоящим восторгом. Было блаженство…
Теперь родник иссякал и не нужно было, чтобы он иссяк окончательно. Там, на дне, можно подчерпнуть не совсем чистую влагу и осквернить ею прошлое… Лучше оставить на дне сосуда влагу, чем проглотить с последними каплями яд… И Нина решилась.
И в муже она встретила сочувствие. Он, видимо, сам думал об этом, потому что даже не удивился.
— Да, ты права, — снова повторил он задумчиво, встал и пошел в темный угол к камину.
Она рассеянно поглядела ему вслед, и фигура его, стройная, молодая, напомнила о том, что прошло. В памяти тихо проплыли картины страсти и любви. Вынырнули из темного прошлого сонмом ярких кричащих призраков и ни одной темной тени не оказалось среди них. Шевельнулась в душе искренняя благодарность к тому, кто помогал создавать эти картины, полные дурманного чада, ярких красок и неги . …
— Да, Викентий, — вырвалось у нее. — Я знала, что ты согласишься со мной, потому что иначе и не могло быть. Насиловать себя мы не имеем права, а любовь сгорела за два года… Без нее же наша совместная жизнь превратится в пытку и потеряет цену и смысл. Не правда ли?
Ее взгляд искал сочувствия на его лице, матовым пятном выделявшемся на темном фоне угла. Но сумрак поглотил на нем выражения, стушевал отдельный черты в общее пятно. Только глаза отсвечивали чем-то задумчивым и слегка беспокойным, как отсвечивает в темную ночь морская вода, — смутно и неопределенно,
— Мы выше мелочей и предрассудков. Мы жить хотим и хотим взять от жизни все, что в состоянии она нам дать и это наше право. Мы любили друг друга, но это проходит… Оборвем же песню на первом слабом, неверном аккорде, чтобы она не потеряла цены и смысла…
Он соглашался с ней. На самом деле в их сердцах остыло то, что раньше влекло друг к другу. Огонь погас и уже не поднимал горячего потока крови, не мучил сладкой пыткой. Страсть прошла, обожгла огненным вихрем и скрылась. Осталось что-то мелкое, тихо тлеющее, — обыденное, мещанское.
— Да, это верно, Ни…
Он назвал ее почему-то так, как называл в то время, когда страсть сплетала им яркую ткань наслаждений. Он давно уже не произносил этого имени и теперь как-то нелепо прозвучало оно. Ей показалось даже что-то пошло-унизительное в этом сокращении и неприятное чувство шевельнулось в душе.
И он спохватился. Смущение скользнуло во взоре.
— Это правда, — поторопился заговорить он. — Мы должны расстаться. Пора… Мы должны расстаться затем, чтобы прошлое сохранило свою чистоту. Чтобы любовь наша была всегда ярким, красочным и красивым пятном нашей жизни. Не нужно, чтобы контуры его расплылись и смешались с грязью. Не так ли?
Она молча кивнула головой. Задумалась… Он хотел было еще сказать что-то, — обаяние какой-то торжественности удержало слова. Они были лишни уже и застыли на устах, как застывают в мрачной неподвижной торжественности полутемных храмов…
Молчание длилось долго… И по мере того, как затягивалось оно, в него вкрадывалось что-то тревожное и натянутое. Казалось, носилось в комнате что-то глухое, неопределенное, силясь воплотиться в какой-то образ, чтобы напомнить о чем-то упущенном, заполнить какой-то пробел…
Он чувствовал странное беспокойство и удивлялся ему. Невольно смотрел на лицо жены, словно надеясь найти в нем причину странного состояния.
И вдруг… смутное беспокойство сменилось в его душе вполне определенной тревогой… Мелькнуло в памяти маленькое детское личико, улыбающееся, милое, и тревожная мысль больно ужалила мозг…
— Нина, а Лёля?
Он побледнел и странная виноватая улыбка искривила уголки губ, когда он произносил эту фразу.
Забыли о ребенке! Ведь Лёля… Он маленький еще… Ему они нужны … Нужны оба…
Тревожно забились мысли в голове и путались, создавая сознание беспомощности. Когда все казалось таким ясным и решенным, вдруг ворвался новый комок, смял, перепутал все и жалким казалось плетение мысли.
Нина спокойно поглядела на него. В ее лице он прочел что-то холодное, обдуманное.
— Я думала и об этом. Бедный Лёлька так мал, и, понятно, мы нужны ему. То есть один из нас нужен, хотела я сказать.
В нем ядовито вспыхнуло что-то ревнивое. В словах ее он почувствовал покушение на тот веселый жизнерадостный комочек тела, что был дорог ему… Гораздо дороже ее.
— Мне кажется, я тоже имею на него право, — резко вырвалось у него.
Глаза Нины выразили удивление.
— Ну да, конечно. Ты имеешь право на его привязанность так же, как и я… И он должен остаться с одним из нас. Ясно, кажется?
Легкие дрожащие нотки слышались в ее голосе и холод твердого решения на лице смягчался чуть заметной бледностью. Она волновалась, но старалась скрыть свои чувства.
Он понял, о чем говорила она. Да, сыну нужен был один из них и только. Второй же должен сломать звено и вырвать из сердца то, что живет в нем.
— Лёльке достаточно забот одного из нас, — продолжала Нина. — Он не может явиться препятствием для… для… Если хочешь даже ради него мы должны пощадить свою жизнь и себя. Ведь все эти нудности, все неуловимые почти нелепости родительских отношений отзываются на душе ребенка, сором залегают в ней. Ради него мы не смеем коверкать себя.
Убежденность звучала в словах. Викентий внимательно вслушивался в них и ждал самого главного… Она поняла.
— Не думай, что я эгоистка, — змейка холодной усмешки соскользнула с ее губ, — нет. Я не собираюсь отнимать от тебя сына: он твой так же, как и мой. Однако одному из нас придется расстаться с ним… И лучше всего этот вопрос разрешить жребием…
Он вздрогнул: ее спокойный тон неприятно задел его. Ставить сына на жребий! Родного сына! Шевельнулось в душе возмущение.
— Нина!
— Но ведь это только справедливость, Викентий.
Это была правда. Ему почему-то стало неловко.
— Жребием мы разрешим вопрос, чтобы… чтобы… не осталось ни капли горечи. Понимаешь?
Она с трудом выговорила фразу, но сразу же оправилась… Его поразила ее твердость. Он наклонил голову, соглашаясь, а между тем в душе залегло что-то неприятное.
Она спокойно приготовляла жребий. Только чуть дрожали пальцы, свертывая в трубочки бумажки, точно по ним пробегало электричество. Две бумажки. Одна с коротенькой надписью: ‘твой’. Другая — пустая…
— Вот, готово, — сказала она, подходя к нему. — Вытаскивай.
Она была совсем спокойна. Только побледнели губы да тонкие пальцы вдавились в бумажный трубочки.
Странным веяло от всего этого… Больно просто выглядело все, так просто, что отзывалось шуткой. Он усмехнулся даже.
— Но, Нина, подумала ли ты…
Запнулся… Понял, что это не шутка и холодное что-то сжало сердце. А вдруг она выиграет? Выиграет и уйдет с сыном, он останется здесь один, совершенно один… Что тогда будет?
Осторожность говорила, что лучше бы все осталось по-старому. Темная пропасть неизвестных будущих переживаний дышала холодом и было страшно ее.
Он взял ее руку и тихонько опустил вниз.
— Нина, — сказал он тихо, — не делаем ли мы ошибку. Она сосредоточенно поглядела на него, С минуту подумала.
— Но как же быть иначе? Скажи, ты по-прежнему любишь меня?
Он колебался. Смерил взглядом фигурку жены и промолчал.
Она, пожалуй, и была ему дороже многих женщин, но он не мог любить ее той, прежней любовью… Привязанность оставалась ещё, но и в ней проскальзывали холодные нотки.
— Вот видишь. Ты молчишь, значит, мы изменились, А во имя чего мы смеем убивать жизнь? Не во имя же нелепой традиции семейного очага, которую ты презираешь не меньше меня и считаешь ветхим пережитком нравственного рабства. Ведь помнишь, что обещали мы друг другу.
Он помнил. Хорошо помнил. Жена оказывалась правой, но настойчивость ее неприятно задела его. Что-то едкое всплыло внутри.
— Ну да. Помню. Но ты что-то подозрительно торопишься напоминать об этом…
Нина отдернула руку.
— Этим ты только подтверждаешь необходимость развода, — ледяным тоном отозвалась она. — Вытаскивай же.
Опять протянула бумажки. Он спохватился, что сказал глупость, и покраснел с досады. Чтобы скрыть замешательство, наклонился к билетикам.
Она следила за его движениями. Когда рука его в нерешительности застыла над билетиками, сердце ее сжалось и лицо покрылось бледностью, словно дыхание мучительной тревоги сдунуло с него жизненные краски.
— Не мучь же… Тащи, — вырвалось стоном из плотно сжатых губ.
Он взял бумажку… Развернул… Лицо просияло и две холодные капли осели на лбу… ‘Твой’ — было написано на бумажке.
Какая-то тяжесть свалилась с души и радость проникла в нее… Но взгляд упал на жену и что-то виноватое шевельнулось в груди.
Нина, бледная, прислонилась к камину. Рука ее судорожно мяла бумажную трубочку, а губы старались сложиться в улыбку, но не могли и беспомощно подергивались.
— Те… тебе повезло, — с трудом выдавила она. Хотела приветливо, по дружески, улыбнуться, но губы передернулись помимо воли и слезы покатились из глаз.
Ему как-то стыдно было смотреть на эти слезы — жемчужины страдания, скатывавшиеся по бледному личику… Жалость зарождалась в душе и что-то говорило в ней, упрекало в чем-то.
Она сразу же подавила рыдания. Вздохнула, прикусила нижнюю губу и протянула ему руку.
— Да, тебе везет, — сказала она дружеским тоном. — Смотри, храни его!
Тонкие пальцы дрожали в его руке. Он плотнее зажал их и от этой хрупкой, дрожащей руки поплыла к телу волна тепла… Близким, родным дохнуло от темных глаз, что-то грустное, как осенняя ночь, закралось в душу, защемило сердце… Невольно привлек ее к себе, обхватил рукой… И она, словно во сне, машинально прижалась к нему, как это делала раньше, на заре любви…
Но это длилось не больше минуты… Мягко выскользнула из его объятья, шепнула что-то дрогнувшим голосом, чего он не понял, и ушла в темную гостиную …
Он смотрел вслед, следил, как потонула ее фигура во мраке, и печаль росла.
Неужели это и все? Неужели так же исчезнет она с его горизонта, как исчезла из светлой комнаты? Но нужно ли это?..
Глаза скользнули по обстановке, словно надеялись найти ответ, но ничего не нашли. Сиротливым чем-то повяло от комнаты, дохнуло холодом пустоты… И вдруг она стала дорога, дорога до безумия. Он шагнул следом за ней.
— Нина!
— Что? — сдавленно донеслось из темноты.
— Нина, вернись! Будем снова вместе, как и раньше… Я не могу без тебя …
Ответа не было. Он долго вслушивался с напряжением в тишину темной комнаты и, наконец, совсем рядом услышал тихое, почти детское всхлипывание…
— Нет, нет, Викентий… Только не подходи ради всего святого! нет, так лучше… Право, так лучше…
И, говоря это, она чувствовала, что отрывает что-то с болью от сердца — последние крупинки любви, и была уверена, что это нужно, что этим необходимо пожертвовать во имя вечной красоты жизни… Была уверена, а между тем было жутко и чудилось будто где-то в мрачном углу комнаты что-то нелепое скалилось в торжествующую улыбку.
Впервые: журнал ‘Пробуждение’ No 2, 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.