Внук золотого короля, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1928

Время на прочтение: 17 минут(ы)

С. С. Заяицкий

Внук золотого короля

Повесть

 []

I. Клейменый

 []

— Клейменый идет! Клейменый идет!
— Клейменый, Клейменый! Ззз!..
Так кричали мальчишки, купавшиеся в Москве-реке под набережной Храма Спасителя.
Был жаркий июльский день, и весь песчаный берег кишел голыми телами, из которых одни были белые, другие — почти черные, третьи — наполовину черные, наполовину белые: должно быть, владельцы их имели обыкновение ходить без рубашек, а штаны снимали лишь на время купания.
— Клейменый идет!
Эти крики относились к белокурому мальчику лет пятнадцати, который, посвистывая, спускался по широкой каменной лестнице, засунув руки в карманы и с удовольствием поглядывая на реку. Очевидно, он думал о том, как приятно будет нырять и плавать в этой синей воде, а потом валяться на песке и сушиться под горячими лучами летнего солнца. По Каменному мосту ползли трамваи, громыхали телеги, гудели тяжелые автобусы. Ярко зеленел поросший травою противоположный берег.
— Клейменый!
Среди кричавших особенно выделялся коренастый мальчишка с неприятным и злым выражением лица. В то время, как другие кричали весело и даже с некоторым восхищением, он выкрикивал это слово ‘клейменый’ с какою-то злобою и насмешкою.
Клейменый между тем спустился с лестницы и, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, принялся стаскивать с себя рубаху.
— Холодная вода-то, ребята? — спросил он.
— Мы для тебя специально ее нагрели.
Все захохотали.
Тот тоже рассмеялся и скинул штаны. Тело его было покрыто ровным коричневым загаром, а на груди у ключицы лиловело странное родимое пятно в виде совершенно точно обрисованного треугольника. Оно действительно напоминало какую-то метку или клеймо.
— Это, чтоб он, ребята, не пропал.
— Отметка, значит, на какой фабрике сработан.
Клейменый между тем, разбежавшись, два раза перекувырнулся и встал на руки, болтая в воздухе ногами.
— Во ловко!
— Ай да Клейменый!
— Молодчина!
— А тебе, Васька, так не сделать.
Эти слова относились к мальчику с злым выражением лица.
Васька только фыркнул презрительно.
— Очень мне нужно.
— А ведь он тебя сильнее!
— Он-то?.. Да я его!..
— Ну что?
— На левую возьму.
— Взял один такой!
Клейменый между тем шлепнулся в воду, взметнув кверху сноп светлых брызг. Он поплыл саженками и скоро был на самой середине реки.
Река отсюда казалась широкой, словно море. Он перевернулся на спину и любовался облаками, бегущими по синему небу. Нырнул в прозрачную глубь и, вынырнув, с наслаждением отплевывался. Потом поплыл обратно. Скоро ноги его нащупали мягкий песок дна. Он шел, бухая ногами по воде, как вдруг — бац! Что-то пребольно ударило его в самое клеймо, так что он даже вскрикнул. На берегу послышался хохот.
— Ай да Васька!
— Ловко нацелился!
Васька, самодовольно усмехаясь, натягивал рогатку и готовился повторить выстрел.
Но Клейменый одним прыжком очутился подле него, вырвал и сломал рогатку.
— Я тебе дам пулять.
— Что? Ах ты!..
И Клейменый полетел на песок, сбитый с ног здоровым Васькиным кулаком.
Упав, он тотчас же вскочил, но так как был мокрый, то один бок у него стал серо-желтый от приставшего к нему песка. Он, впрочем, не обратил на это внимания и закатил Ваське здоровый улар в плечо, после чего оба они покатились по песку, тузя друг друга.
— Будет вам, ребята!
— Васька, брось!
— Пускай дерутся!
Все с интересом следили за борьбой, хотя исход ее казался неизбежен, ибо у Васьки спина была по крайней мере вдвое шире спины Клейменого. Но Клейменый был необыкновенно ловок, и все ахнули от удивления и восторга, когда он, извернувшись, словно змея, вдруг подмял под себя Ваську и, придавив его лопатками к песку, крикнул:
— Сдаешься?
— Сдаюсь! Пусти, чорт!
Клейменый встал, не обращая внимания на восторженный ропот зрителей, и стал обчищать на себе песок.
Васька, тяжело дыша и дрожа от ярости, сидел на земле.
— Вот так силач!
— Ловко он тебя!
— А хвастал: на левую возьму! Эх, ты!
Васька исподлобья глядел кругом, потом начал одеваться.
— Ты куда же?
— А ну вас всех к дьяволу!
Клейменый, посвистывая, выпячивал грудь и похлопывал по ней руками.
Васька вдруг почувствовал желание отомстить хоть как-нибудь. Одевшись, он схватил башмаки, штаны и рубаху Клейменого и побежал вверх по лестнице.
Тот между тем залез было в воду. Услыхав крики мальчиков, он оглянулся, сообразил, в чем дело, и бросился преследовать Ваську.
Васька уже бежал по набережной, а Клейменый, голый, бежал за ним, обжигая пятки о раскаленный асфальтовый тротуар. Прохожие хохотали, ибо понимали, что это не воровство, а просто глупая шутка.
Бегал Клейменый куда быстрее Васьки, и Васька, зная это, вдруг бросил похищенную одежду и побежал тише, со смехом оглядываясь назад.
А Клейменый, смущенно озираясь по сторонам, надевал штаны и башмаки, поглядывая, чтобы кто не стащил рубаху.
Он был очень взволнован и разгорячен бегством, а потому не заметил одного странного обстоятельства.
Неподалеку от него остановился большой блестящий, как зеркало, автомобиль с каким-то пестрым флажком впереди.
Два человека с необыкновенным вниманием смотрели на него из этого автомобиля. Люди эти были очень хорошо одеты, в серых костюмах и таких же шляпах, в руках у них были тросточки с золотыми набалдашниками. Один был в огромных круглых очках и с бородкой, другой был гладко выбрит, и во рту у него торчала прямая трубка.
Оба они пристально смотрели на Клейменого, потом удивленно переглянулись между собой.
Между тем Клейменый надел башмаки и штаны и собирался надевать рубашку. Впрочем, с этим он не торопился, ибо уж очень хорошо грело июльское солнышко.
Бритый человек вылез из автомобиля и пошел к нему.
Клейменый с удивлением вдруг увидал перед собой высокого и так прекрасно одетого человека. Башмаки у него были малиновые, остроносые, с какими-то особыми необыкновенными шнуровками.
Клейменый хотел поскорее надеть рубашку, но тот остановил его и внимательно оглядел.

 []

— Мальчик, как тебя зофут? — спросил он с иностранным акцентом.
— Меня? Я Володька… Владимир Лазарев.
— Ти кто?
— Я? Да никто… так… в школе учусь.
— У тебя есть папа, мама?
— Мама есть, а папа помер. Есть отчим…
— От… отцим. Гм… Тебе сколько лет?
— Пятнадцать…
— Ти?..
Бритый человек хотел что-то сказать, но задумался.
— Ти… хочешь быть…
Он опять задумался. Потом вдруг спросил:
— А кто твой от… отчий?
— Отчим? Да он в общем сортировщик… Материи сортирует.
— Ты бедный?
Клейменый недоуменно повел носом.
— Теперь какие же богачи! Вот, с голоду не умер.
— Я хочит знать, где ти живешь.
— Да вон там… В Лесном… пятый номер дом.
Незнакомец вынул из кармана чудесную зеленую записную книжку и каким-то необыкновенным карандашиком записал адрес.
— А вам все это на что? — с некоторым смущением решился спросить Володя.
— Ти не пойся. Я тебе не шелаю зло. О, нет! Я добрый.
Он как-то не очень искренно улыбнулся и потрепал Володю по плечу. Рука у него была худая и длинная, но твердая как железо.
Затем он повернулся и пошел к автомобилю.
Володя видел, как, сев в него, он что-то горячо стал говорить своему спутнику.
Машина тронулась. Бритый человек помахал Володе рукою в знак прощания.
Володя постарался как можно любезнее кивнуть головою.
Блестящий вид автомобиля и его седоков поразил его.
— Ну и ну! — пробормотал он. — Заграничные граждане.
Васька, исподлобья наблюдавший издалека всю эту сцену, видимо, томился любопытством.
— Володька, — крикнул он, с осторожностью подходя, — давай мириться! Это кто ж такой был?
Володя почувствовал, что момент его полного торжества наступил.
Он засунул руки в карманы, подергал носом и сказал с самым равнодушным видом.
— Так это… человек один знакомый.
И, доконав этим ответом Ваську, отправился домой, раздумывая об удивительной встрече, а в особенности о поразившей его записной книжке.

 []

‘Вот бы мне такую!’ — думал он.

II. Домашний очаг

Идя домой, Володя невольно все больше и больше замедлял шаги.
Дома его не ждало ничего хорошего, и ему всегда хотелось по возможности оттянуть момент своего возвращения. Отчим ненавидел Володю, а мать была добрая, но такая бесхарактерная женщина, что никак не могла заступиться за сына. Да она и боялась своего мужа, который не только ругал ее с утра до вечера, но даже иногда пускал в ход кулаки. Володя не раз думал о том, как бы удрать из дому, а главное — куда удрать. Но вопрос этот был неразрешим.
Приключение с иностранцами улетучивалось из памяти, чем ближе Володя подходил к дому. Когда он дошел наконец до двери и позвонил три раза, он уже не мог ни о чем думать, кроме как о предстоящем свидании с отчимом. Тот, наверное, напустится на него за то, что Володя опоздал к обеду. Сам отчим хотя и не отличался аккуратностью, но от других требовал ее с необыкновенным ожесточением.
Отпер один из жильцов (они жили в густо заселенной квартире большого кирпичного дома), его отчим и мать сидели за столом и обедали.
— Ну, вот и твой дармоед пришел, — сказал отчим, злобно поглядев на Володю. — Нахулиганился вдоволь, теперь пожрать надо. Житье!
Он был человек лет тридцати пяти, с глупым лицом, напоминающим слегка злую собачью морду. Звали его Петр Иванович Улиткин.
Володина мать, робкая и смирная женщина, с некоторой тоской поглядела на Володю и покачала головой.
— Все опаздываешь.
— А что ж ему не опаздывать! Знает, что все равно ему жрать дадут. Дармоед и есть дармоед.
— Вы не волнуйтесь, — сказал Володя, — я есть не буду.
— Как так не будешь?
— А вот очень даже просто.
— Это что ж, ты мне, что ли, в пику?.. Вот, мол, подыхаю с голоду… Так, что ли?
— Не так, а вот не буду есть. Не хочу.
— А я тебе говорю: ешь!
— Не желаю!
— Ешь, сукин сын!
Володя ничего не ответил, а взяв с подоконника потрепанную книжку, принялся читать.
— А, ты так!
Петр Иванович вскочил, вырвал у него из рук книжку и швырнул ее в окно.
Володя побледнел и сжал кулаки, но мать, словно догадавшись о его намерениях, встала между ними.
— Что ты, Петя? — сказала она мужу. — Тебе вредно волноваться.
— Да уж загонит меня в гроб твое отродье. Ну… ешь.
Володя сделал движение к двери.
— Куда?
— Книжку-то надо поднять.
Мать махнула рукой.
— Я схожу. Ты уж садись.
Она вышла.
Володя, нахмурившись, сел за стол и взял ложку. Но есть ему было противно, хотя и хотелось после купания.
— Его, верзилу, кормят, одевают, обувают, — сказал Петр Иванович, — а он еще сцены закатывает… Приводит в раздражение. Да ведь мне стоит слово сказать, и духу твоего здесь не будет… Я и тебе и матери твоей благодетель. Дармоед… Ученый какой. Школу кончать…
Он выпил большую рюмку водки.
— Ну, а она где шатается? Тоже одна порода! Марья!
Володина мать принесла книгу и положила ее на стол.
— Тебе кто велел книгу приносить?
Та робко уставилась на мужа.
— Мальчишки бы, пожалуй, утащили… она ведь рубль стоит.
— А… рубль стоит?…
Он взял и снова швырнул в окно книжку.
— А кто позволил за нее рубль платить? Кто позволил? Твои деньги?
— Мои… это из тех, что я за белье получила… Помнишь, шила…
— Все равно… кто здесь хозяин, я или ты?
— Да что ты, Петя?
— Молчать! Говори, кто хозяин!..
— Ну, ты…
— Да, я! Так ты это и знай и помни… Дура этакая!
Володя вскочил.
— Вы не смейте так ругаться!
— Что-о?
— Володечка, — закричала мать, — милый, что ты!..
— Да, не смейте так руга…
Он не договорил, ибо Петр Иванович нанес ему здоровый удар кулаком прямо по челюсти.
Очевидно, это был день крупных сражений.
Володя ответил ударом наотмашь и от этого удара Петр Иванович вдруг скрючился, схватился за живот и заорал:
— Убил! Убил!
Марья кинулась к нему.
— Петенька! Голубчик!
И, обернувшись к Володе, сказала с упреком:
— Ах, что наделал, душегубец!
Но у Володи еще сильно горела челюсть, и ему было не до жалости.
Он сердито посмотрел на мать, махнул рукой и вышел.
— И чтоб духу твоего!.. Чтоб духу не было!.. — орал Петр Иванович.
Володя пошел на грязный, раскаленный двор, где ребята играли в чижика и, не зная, что делать, направился к воротам.
‘Ни за что не вернусь’, — думал он. И тут же с болью в сердце подумал, что ему деться некуда.
Он даже плюнул, до такой степени противно ему было это сознание.
Какой-то карапуз, пробегая мимо него, прошепелявил:
— Клейменый!
Он легонько дал ему по затылку и мрачно вышел на улицу.
И первое, что он увидел, был тот самый роскошный автомобиль.
Из него вылезал бритый незнакомец.
— А, ты вот где? — сказал он. — Я приехал знать… Твой мама и папа тебя пустят… ко мне?.. Я хочу коварить с твой мама и папа?
— Пустят, — сказал Володя, усмехаясь. — Они вот меня из дому выгнали.
И сказав это, он тут же пожалел, что сказал. Зачем было этому незнакомцу знать его семейные дела. Но слово не воробей.
— Выкнали? — переспросил незнакомец с интересом. — О, какой дело! Хочешь ехать со мной?
Вокруг автомобиля собралась толпа ребятишек, живших в доме.
Володя преисполнился гордостью.
— Хочу! — сказал он. — Если можно!
— Можно. Садись!
И Володя покраснел даже от удовольствия, услыхав, как ахнули все ребята, когда за ним захлопнулась тяжелая дверца.
Автомобиль взвыл и плавно покатился, все ускоряя ход.
Володина мать появилась в воротах.
— Ребята, Володю не видали?
— А он вон… на автомобиле уехал.
— Ну, чего врете!
— Ей-богу!

III. Любители наследств

Если вы посмотрите на карту Северной Америки, то немного южнее сороковой параллели, на западном берегу найдете большой город под названием Сан-Франциско. Сан-Франциско — главный город Калифорнии. Американцы сокращенно называют его Фриско.
Этот город очень велик, это самый большой порт на западном берегу Северной Америки, и в нем очень много и чрезвычайно богатых и чрезвычайно бедных людей. Летом в Сан-Франциско становится жарко, и тогда богатые люди переезжают в свои загородные дома, роскошные дачи с громадными садами и парками.
В один августовский вечер на большом шоссе, идущем из Фриско мимо всех этих роскошных загородных строений, заметно было необыкновенное оживление.
Толпы народа шли из города по этому шоссе, уступая поминутно дорогу велосипедам, мотоциклетам и автомобилям, которые давали о себе знать нетерпеливыми звонками и гудками. Повидимому, все эти люди шли в одно и то же место и по одному и тому же делу, ибо никто не спрашивал другого, куда он идет. Только когда навстречу попадался велосипедист, все окликали его и одновременно спрашивали:
— Еще жив?
На это получали ответ:
— Жив!
Иногда, впрочем, торопившийся велосипедист вместо ответа предпочитал просто отмахнуться.
Время от времени в толпу сзади врезался особенно нетерпеливый автомобиль, который раздраженным ревом расчищал себе дорогу, ослепляя людей гигантскими прожекторами.
— Доктора едут! Доктора! — говорили в толпе.
— Гляди! Гляди! Это вон знаменитый профессор из Нью-Йорка.
— Который? Который?
Толпа, подобно реке, текла по шоссе и как бы вливалась в озеро — в огромную толпу, собравшуюся у торжественных ворот загородного дворца миллиардера Джона Эдуарда Рингана — золотого короля, самого богатого человека в Калифорнии.
Здесь был целый стан. У дороги валялись мотоциклетки и велосипеды, владельцы которых похаживали тут же или сидели в траве, покуривая трубочки. Мужчины и женщины самого разнообразного вида, лавочники, конторщики, рабочие, нищие — все толпились у огромных чугунных ворот с золотыми львами и все смотрели на ярко освещенные окна дворца и в особенности на два окна менее яркие, озаренные каким-то таинственным красноватым светом. В ярко освещенных окнах мелькали тени, так что со стороны можно было подумать, что в доме Рингана происходит какое-нибудь торжество.
Но по настроению толпы и по тревожным лицам людей, входивших и выходивших из ворот, сразу можно было угадать, что происходит что-то, правда, очень важное, но далеко не веселое.
Сторож, стоявший у ворот, имел весьма таинственный вид и пренебрежительно отвечал на беспрестанно задаваемые ему вопросы:
— Не орите, вы!.. Не то велю вас всех отсюда гнать в шею.
— Фу какой важный!
— А вот дождетесь!
— Но неужели он не переменил своего решения?
— Ведь это же небывалый случай!
— Это первый случай в истории Америки!
— По-моему, это шутка!
— Какая же шутка, когда всюду объявлено.
— Пять миллиардов.
— И вдруг я…
— Ого! Не по чину захотел!
— Каково родным-то!
И все поглядывали друг на друга, словно стараясь угадать, кто тот счастливец, кому достанется по жребию огромное наследство Рингана.
— Говорят, он непременно хочет сам вынуть жребий, чтоб перед смертью повидать своего наследника.
— А зачем же представители от населения?
— Ну, чтоб все было правильно.
— Уж очень много народу в Фриско. А ведь выиграть только один может.
— Его счастье будет.
— Эх, кабы мне!
И все снова с надеждою глядели на два таинственных окна, за которыми, как все знали, лежит умирающий миллиардер.
— Уж все билетики, говорят, заготовлены и в урны сложены. Три урны. Из каждой урны по билетику, а потом из трех один.
— Он бы хоть на троих разделил!
— Не хочет!
— Ну, а сын его?
— Что ж сын. Из себя, небось, выходит. На него тоже билетик положен.
— Сердит он на сына.
— За что?
В это время вдали на шоссе послышался шум и бешеный рев автомобильной сирены.
Люди с ругательствами разбегались перед мчавшимся автомобилем, который, видимо, вовсе не заботился о безопасности пешеходов.
Машина с воем и ревом устремилась к воротам дворца.
Какой-то человек, высунувшись из окна автомобиля, крикнул что-то сторожу, и тот вдруг кинулся отворять ворота.
— Сын Рингана! Томас Ринган! — пронеслось в толпе.
Автомобиль въехал в ворота и, шурша по гравию, понесся к подъезду.
— То-то рожа у него больно кислая.
— Еще бы! Пять миллиардов!
— Да! На дороге не валяются!

IV. Золотой король

Покуда у ворот дворца собравшиеся люди толковали о наследстве, покуда корреспонденты газет нервно расхаживали около своих велосипедов и мотоциклеток, готовые каждую секунду помчаться в редакцию с каким-нибудь ‘последним известием’, вот что происходило в одной из гостиных роскошного дворца странного миллиардера.
На голубом атласном диване сидела очень красивая молодая женщина, одетая в черное шелковое платье, и нервно играла нитью жемчуга, два раза обвивавшею ее шею. Перед женщиной стоял высокий, прямой, как палка, седой джентльмен в черном сюртуке и курил сигару, заботясь о том, чтобы пепел с нее не упал на ковер раньше времени. Американцы любят курить сигары так, чтобы пепел не падал возможно дольше, а иногда устраивают даже состязания, кто сумеет удержать пепел дольше всех.
— Вы поймите, мистер Томсон, — говорила дама, — ведь это же чудовищное, неслыханное самодурство. Лишить наследства своего сына и назначить наследником по жребию одного из граждан города Сан-Франциско… Это… это… возмутительно! Я не нахожу слов… Это варварство какое-то… Томас — его сын — участвует в жеребьевке наравне с какими-то грузчиками и зеленщиками… Я не могу!.. Я умру!.. Сам!.. Сам!.. Где он?.. Сам!..
В гостиную просунулась широкая рожа негра.
— Сам, дайте мне воды… только очень холодной. Нет! Холодного шампанского! Скорей! Да, мистер Томсон. Я глубоко возмущена… Ну, пусть он сердит на меня, за то, что я не уберегла Эдуарда… Ну, чем же я виновата?.. И потом… это было так давно! Я, правда, всегда подозревала, что старик на меня сердится, но я никак не могла предполагать, что ненависть его так глубока, что он вздумает мстить нам так жестоко. Из любви к внуку лишить наследства сына! Я не знаю… как назвать это!.. Мистер Томсон! Неужели нет закона, который запрещал бы подобное самодурство?.. Я уверена, что такой закон должен существовать. Нельзя же позволять людям совершать такие злые, мерзкие поступки.
Джентльмен покачал головой.
— Поскольку мистер Ринган находится в здравом уме и твердой памяти…
— Какой же здравый ум?..
— Однако все самые лучшие психиатры…
Негр вошел в комнату с бокалом шампанского на подносе. На том же подносе лежала телеграмма.
Молодая женщина схватила депешу и быстро проглядела ее. Она вздрогнула.
— Прочтите! — сказала она мистеру Томсону взволнованно и испуганно.
Тот стал читать, и брови его при этом поднимались все выше и выше. Однако он не забывал коситься на сигарный пепел.
— Гм… приостановить жеребьевку хотя бы на час! — произнес он. — Легко сказать…
— В чем дело?… Почему он это просит?
— Может быть, он…
Мистер Томсон осекся и посмотрел на негра, который почтительно стоял с полным бокалом на подносе.
— Вон! — крикнула ему мистрис Ринган.
Сам мгновенно вылетел из гостиной и, очутившись за дверью, для успокоения осушил бокал.
— Я думаю, мистрис Ринган, что Томас, пока он ехал из Нью-Йорка, ничего не знал о жеребьевке. Приехав теперь во Фриско…
— Эта телеграмма еще с дороги.
— Ну, он мог, конечно, узнать и в дороге об этом… Естественно, что он просит подождать… Может быть, он надеется еще как-нибудь уговорить отца.
— Эго невероятно. Он знает его характер. Знает, что отец не может ему простить того же самого, чего он не может простить и мне. Но как приостановить жеребьевку? Это нужно сделать!
Мистер Томсон пожал плечами.
— Я попробую поговорить с врачами, — сказал он.
— Да, да… пожалуйста.
Старый джентльмен слегка поклонился и, осторожно держа сигару, направился к двери. Когда он растворил ее, мистрис Ринган увидала, как по огромному, ярко освещенному залу лакеи катили какие-то странные барабаны, поставленные на тележки с резиновыми шинами. То были три урны, одна из которых в недрах своих таила имя будущего миллиардера.
Молодая женщина упала на диван и от досады расплакалась.
Мистер Томсон шел между тем по залу, озираясь по сторонам. Публика, находившаяся в зале, на этот раз представляла довольно странное зрелище. Возле громадной двери на террасу стояли три представителя от населения, окруженные адвокатами, членами муниципалитета и наиболее ловкими журналистами, сумевшими с помощью ‘чаевых’ проникнуть во дворец умирающего миллиардера.
Представители населения были: Тфайс — колбасник, мистер Кроунс — часовщик, и Джек — полувор, полунищий. Тфайс был толстый человек, с почтительным удивлением глядевший на окружающее его великолепие, Кроунс, похожий на аиста, мрачно и уныло ковырял во рту зубочисткой, а Джек, веселый парень, хихикал потихоньку в кулак от удовольствия. Он был, видимо, доволен, что влип в такую интересную историю.
В другом углу зала сидела группа обиженных дальних родственников. Они, хотя особенно и не могли надеяться на наследство, однако обижались уже на то, что Ринган не захотел выделить их из общей толпы санфранцискских граждан.
— Ну, на сына он зол, а мы при чем?
— Хотел его наказать, оставил бы нам.
— Я всегда говорила, что он бессердечный человек. Совершенно бессердечный!
— Ну, уж это разумеется!
Особою группою держались доктора. Среди них стоял приехавший из Нью-Йорка знаменитый профессор и, презрительно кривя рот, пожимал плечами.
— Если бы я знал, — говорил он, — что придется иметь дело с таким самодуром, я бы не приехал… Я не могу мчаться сломя голову четверо суток в экспрессе, чтоб потом мне предпочли какого-то горохового шута…
— Чорт знает что! — говорили почтительно другие врачи. — Это в самом деле возмутительно.
— Если бы я был мальчишкой…
— Ну, тогда другое дело…
— А то ведь я… Я бросил все свои дела… университет… лекции… Я не понимаю!
К этой группе подошел мистер Томсон.
— Скажите, мистер Бумбинг. — обратился он почтительно к знаменитому врачу, — как вы полагаете, можно ли было бы отложить жеребьевку еще на час?.. Дело в том, что сын мистера Рингана очень просит об этом… Он телеграфировал… Он едет.
— При чем тут я?.. Он не желает со мною разговаривать… Обратитесь к этому… индейцу какому-то…
— Но по вашему мнению…
— Я уже говорил свое мнение… Но я не могу высказаться вполне определенно, пока я его основательно не исследую.
— А он не дается, — ввернул молодой врач.
— Да… Он, изволите ли видеть, больше доверяет какому-то индейскому колдуну… Ну и пусть… пожалуйста… Я только удивляюсь…
— Но вы все же полагаете?..
— Он может умереть с минуты на минуту.
— Но почему он все-таки откладывает жеребьевку?
— Он уже не откладывает… Видите, урны стоят у его дверей.
— А почему он откладывал до сих пор?
— Не знаю.
— По каким-то своим соображениям! Чего-то все ждал!..
— А если сказать, что сын его просит?
— Нет, нет… Он не может слышать его имя. Он страшно рассердится.
Мистер Томсон поглядел на урны и покачал головой. Потом он снова покосился на сигару. Она уже сгорела почти наполовину, а голубой пепел все еще не падал.

* * *

В огромной спальне миллиардера был полумрак.
Лишь возле его кровати горела маленькая электрическая лампочка с красным шелковым абажуром, и этот таинственный красный свет привлекал внимание людей, толпившихся у ворот дворца.

 []

Джон Эдуард Ринган, золотой король, самый богатый человек в Калифорнии, лежал на широком ложе под балдахином, обложенный подушками и вытянув свои длинные худые руки на голубом шелковом одеяле. Лицо его было бледно и сурово. Копна седых волос обрамляла высокий лоб, серые строгие глаза пристально смотрели на сидевшего возле постели прямо на ковре старого, пестро разрисованного индейца.
Индеец сидел неподвижно, приложив ухо к большой, причудливой формы раковине. Он словно прислушивался.
— Вот, вот… она приближается… Вот пролетела мимо великой Звезды Ягуара… Но она все летит… Она летит…
‘Она’ это была смерть.
Джон Эдуард Ринган вздохнул.
— И ничто не удержит ее полета? — проговорил он тихо и недовольно.
— О… кто же удержит ее? Нет того, кто бы мог удержать стрелу, пущенную с неба…
Ринган позвонил.
Испуганный лакей мгновенно появился в спальне.
За его спиной в дверях зала на миг показались любопытные лица.
— Сейчас мы начнем, — произнес Ринган.
— Она летит, она летит, — бормотал между тем индеец, продолжая прижимать к уху раковину.
Ринган посмотрел на него, и по этому взгляду никак нельзя было сказать, верит ли он тому, что говорит ему этот краснокожий колдун, или это просто одно из его обычных чудачеств.
Двери распахнулись…
Три лакея, ступая на цыпочках, толкали впереди себя три урны.
Сзади, сопровождаемые юристами, выступали представители. Колбасник Тфайс шел с искаженным от ужаса лицом, ибо на него вдруг, должно быть, от волнения, напала жесточайшая икота, и он сдерживал дыхание и зажимал рот рукою, дабы не осрамить и себя, а заодно и всех колбасников. Кроунс был мрачен и угрюм по обыкновению, а Джек только почесывал нос от удовольствия и любопытства, воображая, каким успехом будет он завтра пользоваться на базарной площади. То-то нарасскажет. Того гляди, в газете еще его рожу напечатают! Потеха!
Урны бесшумно подкатились к ложу умирающего.

V. Начало сенсаций

Молодая мистрис Ринган между тем пошла к себе в спальню. Там она могла на свободе предаться своему отчаянию. Она, словно разъяренная тигрица, ходила из угла в угол, мелькая в двух огромных зеркалах, отражение которых было настолько ясно и чисто, что, казалось, три одинаковых женщины ходят по разным направлениям, то сталкиваясь между собою, то снова расходясь. Все они одинаково потрясали кулаками и яростно закидывали назад голову. Вдруг все три схватили с трех столиков по статуэтке и бросили их на пол. Но, разбившись, зазвенела осколками лишь одна статуэтка. Те, в зеркалах, разбились бесшумно. Этот бессмысленный поступок словно успокоил на миг молодую женщину, но затем она в новом порыве отчаяния схватилась за голову.
— Пять миллиардов, — бормотала она. — Старый негодяй!
Внезапно за дверью раздались поспешные шаги.
Без предварительного стука дверь распахнулась, и в комнату не вошел, а вбежал ее муж Томас Ринган, таща за руку неизвестного ей мальчика. За ним следовал их друг Альберт Нойс.
— Жив? — крикнул Томас. — Жребий еще не вынимали?
— Не знаю… Кто этот мальчик?..
Но Томас ничего не ответил и даже не поцеловал жену, которую не видал больше пяти месяцев.
Он сразу побежал, таща мальчика через зал в спальню отца.
Альберт Нойс, ухмыляясь, поцеловал руку мистрис Ринган.
— Как же вы, мистрис Ринган, не узнали, кто этот мальчик?
— Понятия не имею.
— Да ведь это же ваш пропавший сын!.. Эдуард!..
* * *
Теперь нам нужно сделать шаг назад. Вернуться к тому моменту, когда Володя сел в автомобиль и, покачиваясь на мягких рессорах, помчался по московским улицам.
Он едва узнавал эти улицы, до того необыкновенными представлялись они ему из этого роскошного плавного автомобиля. Все они были, во-первых, очень коротки и почти мгновенно сменяли одна другую. Они не успели обогнуть сквер Храма Спасителя, как очутились возле Румянцевского музея. Моховую проглотили как-то сразу или ее вообще не было, потом вдруг появился Большой театр. Крутой поворот, и они остановились у высокого серого дома ‘Гостиница Савой’.
Бритый господин повел Володю (тому было очень жалко расставаться с автомобилем) по широкой лестнице и затем по длинному коридору. Он втолкнул его в довольно большую комнату, где у окна сидел тот самый ‘другой’ в круглых очках и с бородкой.
Бритый что-то сказал так странно, словно пролаял.
Потом показал Володе на стул.
— Мальчик, садийсь. Ти хорош мальчик!
Затем он умолк и долго раскуривал трубку.
Бородатый вдруг принялся хохотать и тоже что-то пролаял.
— Ау, уо, лай, бью, эуой!
— Уа, кэм, бьюоаукаиоу! — отвечал бритый.
— Оуаэй?
— Оуоаумью!
— Йес!
— Но!
— Олл райт! Вэри уэлл!
Затем оба опять умолкли.
Володя едва не фыркнул, слушая этот удивительный разговор. Но потом он сообразил, что смеяться тут нечего. Вероятно, это родной язык этих иностранцев. Ну что ж! А им, может быть, мой русский язык смешным кажется. Ничего не известно.
Бритый джентльмен обратился к Володе.
— Ти хочешь быть богат?
Володя опешил.
— Отчего же, — сказал он, — ежели, конечно, впрочем, без подлости… А то еще…
‘Уж не жулье ли какое!’ — подумал он.
— Ти честный мальчик!.. Харашо. Уэлл! Уэлл — значит харашо… Хочешь знать английский язык?
— Хочу.
— Я пуду тебя учить… Йес… йес… это ‘да’…
— Йес! — повторил Володя.
— Йес! Уэлл! Вери уэлл — очень харашо. Ти, значит, не хочешь бить домой?
— Дома мне делать в роде как… нечего.
— Ферно! Вери уэлл!.. Мальчик… Если ти хочешь быть богат… ти слушай меня
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека