Вместо заключительного слова, Чужак Николай Федорович, Год: 1928 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Н. Чужак

Вместо заключительного слова

(О новом, о живом, о гармоническом)

1. — Кто первый сказал ‘э’

В начале моей статьи о гармонической психопатии я писал: ‘Не помню, кто первый поднял шум о гармоническом человеке. Знаю только, что идет он из лагеря психоложества. И это вполне понятно. Менее понятно, почему перекатился этот шум в лагерь пролетписателей и их попутчиков’.

Напостовцы тут и обиделись. Полулидер гармонизма В. Ермилов (вторая половина — Авербах) в ‘Налитпосту’ с апломбом заявляет:

‘Чужаку следовало бы знать, что впервые в наши дни проблему гармонического человека поставили критики и писатели напостовского стана. И руководились мы, ставя эту проблему, ленинским учением о культурной революции, не говоря уже о Марксе, у которого Чужак мог бы найти кое-что о гармоническом человеке, если бы он умел читать Маркса’.

Должен признаться, я был бы окончательно посрамлен гармонистами, — тем более, что я действительно не читал у Маркса о гармоническом человеке, — если бы на помощь мне не пришел В. М. Фриче, который в ‘Красной нови’ категорически свидетельствует, что автором проблемы ‘гармонического человека’ был… насадитель ‘подсознательного’ на Руси, А. К. Воронский, позаимствовавший в свою очередь ‘кое-что’ в этой проблеме у… Фрейда.

Выходит, что это Воронский первый сказал ‘э!’ о гармоническом человеке, а Маркс и Ленин здесь ни при чем. А ныне, вслед за Воронским, тянут это ‘э’ шустрые близнецы напостовства. Психоложники всех станов, соединяйтесь?

2. — Гармонический, но не новый

И еще одно любопытное обстоятельство. Оказывается, что ‘гармонический человек’ и старенький-престаренький наш знакомец ‘социалистический человек’ — это одно и то же. Тот же бойкий напостовец Ермилов показывает:

‘В своей книге ‘Наши литературные разногласия’ Л. Авербах вполне правильно формулирует, что ленинская культурная революция есть процесс выработки нового социалистического человека. Чужаку, со всей высоты его чуждости ленинской постановке вопроса, абсолютно наплевать на замечательные строки Ленина’.

Должен и тут покаяться, товарищи: у Ленина я тоже ни одной строчки о ‘социалистическом человеке’ не читал. Зато читал много строчек о ‘социалистическом человеке’ у… А. А. Богданова.

Помните ли вы такой период в нашу первую десятилетку (Ермилов-то едва ли помнит, ибо вряд ли он в то время что-нибудь кроме сказок Андерсена читал), когда во всех тогдашних пролеткультах обновленного отечества нашего выделывались социалистические человеки?

‘Социалистический человек’ — это такой свеже-румяный гомункулюс иконописного вида, из солидных молодых человеков, что-нибудь вроде редактора толстого журнала, больше всего беспокоящийся о том, как бы не замарать свои бесклассово-социалистические галоши о нашу грешную классовую землю. ‘Социалистический человек’ — это гармония между классовой революцией и ‘слава в вышних богу’, это сплошная херувимская пролетариата в ответ на бомбометы врага. Ленин не мало издевался над этими херувимами социализма, беспощадно обнажая их святительское пустословие да и сами пролеткульты, как только подросли, выбросили ‘социалистических человеков’ за борт.

Ныне собираются культивировать ‘социалистического человека’ гармонисты напостовства. Что это: действительное выявление шумливой ‘гармонической’ сущности или уж просто безграмотность?

3. — Даже и не живой, к сожалению

Наиболее уязвимым пунктом моей статьи было — построение ее на аналогии. То-есть — формально уязвимым.

‘После революции 5-го года, — говорил я, — был период глухой подавленности и интеллигентского отхода под вывеской переоценки (революционных!) ценностей, десятилетка нашей новой драки не могла тем более не породить своей депрессии, а кое у кого и замаскированного отхода’.

Отсюда дерзкое сближение — настроения ‘живого’ стервятничества после 5-го года и настроения ‘живого’ психо-гармонизма сейчас.

Ведь как легко было отделаться от этого сближения дешевенькой отпиской: аналогия, мол, не доказательство! И все же, ни один из возражавших мне противников к этой дешевенькой отписке не прибег. Вон даже сами напостовцы — уж на что ругаются, но и они обиделись скорее на сравнение их с головкой депрессированной обывательщины прошлых лет, но вовсе не на сравнение вообще.

Почему?

Не потому ли, что, формально уязвимое, это сравнение мое по существу было вполне законно, т. е. уместно и убедительно?

Людям, стоящим на ‘посту’, оно, конечно, нестерпимо, но…

Люди толкуют о живом человеке, но эти толки фатально обращаются в болтовню, поскольку не делается различения — на какого же живого человека установка: на живого человека революции или же на живого человека реакции? Отсюда и смешение приемов.

Живой человек революции — это собранный для удара человек, со всеми даже внутренними несовершенствами его, а подчас и противоречиями, — человек именно революцией собранный, а дотоле, может быть, даже просто сырье. Это полезность, это нужный революции материал, это орудие революции, и — как вы не понимаете, что преступно, ибо пагубно для революции, развинчивать это орудие, занимаясь пошлым самоковырянием тогда, когда нужно жить и действовать?!

Что же такое человек реакции? ‘Живой’ человек реакции — это именно развинченный, распсихоложенный человек, человек в его сомнениях, ‘сомнительный’ (для дела) человек и разлагающийся. Вот что такое ваш ‘живой человек’, и — этого живого мертвеца вы фатально творите, делая упор не на разум и чувство революции, а на дрябленькое обывательское психоложество.

Понимаете ли вы теперь, почему так законно это сближение вас с теми классическими прошлецами, к каким бы вы там ‘постам’ приставлены ни были?

4. — Литература о ‘стыдненьком’

В статье ‘Догматическая кастрация’ (‘с одной стороны — нельзя не признать’, ‘с другой — нельзя не согласиться’), вечно мудрый О. М. Бескин упрекает меня в том, что я едва ли не кастрирую всю так называемую психическую жизнь человека.

Нет, товарищ, это неверно. Это значит только, что вы едва ли различаете так называемую психику (употребляю старый термин) и психологизм. А это вещи совершенно разные. Даже неловко как-то…

Психика есть… (см. учебники реактологии). А психологизм есть выворачивание человека наизнанку. Я думал, что это уже хорошо известно*1. Психологизм есть подчинение ‘сознательного’ в человеке его ‘подсознательному’. Психологизм есть соскабливание застарелых мозолей. Психологизм — это воронщина, ермиловщина, это ‘экзамен Ф. М. Достоевскому’, как выразился однажды М. Горький.

Я уже говорил об этом довольно подробно Авербахам (см. мою книжку ‘Литература’ в кавычках, М. 1924), когда они еще только-только начинали культивировать ‘живые’ повести о ‘стыдненьком’ в революции и революционерах*2, но Авербахи могут только обижаться и… высмеивать ваши фамилии.

_______________

*1 Есть еще один термин, и он многое путает: психология. Психология — это есть психика в действии. Против психологии, так же как и против психики, мы не прем (в их новом, реактологическом толковании). Никакой рефлекторной деятельности человека мы не убиваем, за невозможностью таковую убить. Но мы решительно убиваем психологизм (термин совершенно определенный и условный), который означает человека, вырванного из действия и вовлеченного в стихию специально ‘душевных’ переживаний). Психологический (он же психо-ложный) человек — это человек приостановленной воли и действия. Рациональное начало — разум — в нем подавлено. Не путайте же ради всего вам ‘святого’ эти три слова: психика — психология — психологизм!

*2 К примеру — повесть ‘Ненастоящие’ в N 6 ‘Мол. Гвардии’ 1923. Из жизни комсомольцев. — ‘Пусть каждый расскажет про себя… что-нибудь… такое… Стыдненькое что-нибудь… жалкенькое’. ‘Стали играть по-евиному. Пылали щеки’. И т. д., и т. д. Стыдненькая литература ширилась.

Сторонники выявления ‘подсознательного’ в человеке, они делали бы, может быть, и не плохое дело, если б подвергали этой нудной операции тех горьковских интеллигентов-обывателей, из груди которых чорт ‘душу’ вынул. Оставалась бы тогда в итоге дрябленькая тряпочка, и мы, вместе с живыми молодыми человеками, не мало бы над выхолощенным обывателем смеялись. Но в том-то и беда, т. Бескин, что проделывается эта операция вытягивания ‘души’ отнюдь не над горьковским обывателем, — ибо кому же обыватель интересен, и что еще в нем можно ‘переоценить’! — а над собранным в революцию революционером, да еще по возможности человеком класса, и его-то, собранного в классовый таран, пытаются подать читателю под соусом тряпичного интеллигента!

Посмотрите: мы — можно подумать — только и живем сейчас, что ‘стыдненьким’.

Повесть о том, как испытанная в боях партийка млеет в думах о неотразимом инженере, стыдные ‘переживания’ на этой почве, и — десятки тысяч развращаемых читателей с нетерпением ждут окончания мещанской трагедии, где патентованный бездельник разрешит вопрос, можно или не можно вышедшей из рабочих революционерке полакомиться красивым спецом.

Повесть о том, как закаленный ссылкой и подпольем коммунист поддался стыдной слабости, бросив порученный ему поезд беженцев, мучительное наворачивание надуманной интеллигентской дрянности, и — целые стада социалистических человеков, не имеющих другого занятия, трагически преют над ‘живой проблемой современности’: можно или не можно коммунисту быть предателем революционного дела!

Повесть о том, как…

И — десятки прочих стыдных измышлений, налыгаемых на человека действия в процессе действия, десятки прочих высосанных из бездейственного пальца вопросов, навязываемых революционеру задним числом, десятки, наконец, иных, искусственно создаваемых казуистических предположений и сомнений, убивающих самую волю в человеке к революции и действию, — все это серьезно фабрикуется новейшей беллетристикой во имя поисков ‘живого’, ‘гармонического’, ‘нового’ и какого еще там ‘человека’, и — все это серьезно мешает подлинно живому человеку действия без дрожи и мещанственного перепуга делать его классово-необходимое — и продолжающееся! — дело.

Скажите, разве не было всего этого в те, печальной памяти, ‘переоценочные’ годы, вплоть до фатального, до рокового совпадения трактовок и приемов художества, — с той только разницей, что старые искатели гармоний явно не прочь были унизить поверженную революцию, вымещая на ней неосторожные свои вчерашние увлечения, в то время как вы…

А впрочем, кто вас разберет, товарищи гармонисты, чего вы больше хотите: ‘то ли конституции, то ли севрюжины с хреном’!

Особые приметы ваши все, конечно, говорят за ‘конституцию’ (иносказательно!). Но метод буржуазного психологизма, позаимствованный вами от чужих объедков, метод сумерек, раздумья и упадка специфически, подход переоценочный по самому существу — он повелительно толкает вас, вот в этом неожиданном его применении, на путь слепого выпирания всякого рода наносной, иногда непроизвольно-рефлектирующей и случайной дрянности на теле неподдельного революционера, на путь непредусмотренного смакования и культивирования его болячек. Есть, видимо, и другая какая-то, уже не столь художественного порядка, а поглубже, видимо, причина, по которой вы, будучи субъективно необыкновенно живыми и социалистическими, делаете объективно… чье-то чужое дело*1.

_______________

*1 Голос с места:

— А что вы скажете о тех товарищах, нередко из рабфаковцев и рабкоров, которые повторяют вслед за гармонистами их термины ‘живой’ и прочий человек и даже ‘требуют психологизма’, но которые проделывают это только по недоразумению, так как они вкладывают в эти слова свое, совершенно не гармонистское, содержание? Они хотят только сказать, чтобы им живо показывали человека, — т. е. не давали бы одних ходячих манекенов, набитых хорошими идеями, а и показывали бы, как эти идеи претворяются в эмоции, — но, вместо требования ‘живого показа человека’ с его плотью, нервами и кровью, получается-то у них требование ‘показа живого человека’, который в теории и практике гармонистов органически соскальзывает в горьковского дохлого интеллигента!

— Возможно. Я скажу таким товарищам, что, вопервых, мы не только не против живого показа чего-либо, в том числе и человека, но всячески за него, а вовторых, нужно учиться приемам живого показа. В частности, я охотно продемонстрировал бы перед ними на ряде литературных примеров, в чем заключается разница между живым показом и психологизмом — в случае, если бы мне было предоставлено для этого особое слово.

Вот еще два слова — о ‘здоровом психологизме’.

Есть у нас еще такие товарищи, которые вредность просто ‘психологизма’, как наследства буржуазного, уже усвоили, но им еще хочется попробовать здорового ‘психологизма’. К таким принадлежит всепримиряющий т. О. Бескин, к таким принадлежали, нужно думать, и те товарищи из Красного зала, которые после доклада Ермилова о живом и гармоническом так дружно ‘требовали психологизма’.

Откровенно вам скажу, дорогие товарищи: ‘здорового психологизма’ не бывает. Самый ‘психологизм’ есть болезнь, а слышали ли вы что нибудь о здоровой болезни? Всякий здоровый психологизм начинается примерно с больницы или дома отдыха, а кончается… кладбищем класса.

Нет, и здоровый психологизм нам не по пути. Давайте уж обходиться без социальных болезней буржуазии.

Будем творить живого человека революции — приемами живыми и здоровыми. В области социального строительства это значит — продолжать однажды начатое дело упрямо. В области социального воспитания это значит — собирать конкретного участника грядущих драк — для новых, основательных ударов!

Слякоть же, нытье над стыдненьким и прочий ‘здоровый психологизм’ — долой с корабля современности!

5. — ‘В Париж или в Прагу’

Когда у ближнего твоего не хватает аргументов, он старается обойтись под ножку. Напостовцы слишком живые полемисты для того, чтоб, обнаружив у себя кое-какие нехватки, не попытаться поиграть на… стыдненьких приемах.

В самом деле, стоит только указать, что фамилия Чужак происходит от слова ‘чужой’, и сделать отсюда натуральный вывод, что и аргументация его чужая, как тотчас же всем станет ясно, что дело с гармоническим победило. А если еще сделать сближение Чужака с Исайкой Чужачком из ‘Луны с правой стороны’, то будьте уверены, товарищи, что и самому Чужаку станет стыдно.

Жаль только, что прием этот не очень оригинален. Это, ведь, не первый изобрел его В. Ермилов. Впрочем — и не последний. Последний изобретатель пока что — Иуда Гросман-Рощин.

Следуя примеру этого ‘пока последнего’, мы могли бы также очень кстати вспомнить, что, ведь… первый Иуда, по писанию, вышел из Кариота, второй из эсдеков, третий из анархистов, четвертый из старого ‘Лефа’, — до пятого еще история не докатилась. Но… ‘аналогия — как кстати вспоминает и Иуда Гросман — не доказательство’.

Следуют ‘доказательства’ из детски надерганных чужачьих фраз, ссылки Ермилова на Авербаха, Авербаха на Ермилова, ну, а когда уже ссылаться больше не на что, пытаются ссылать Чужака ‘в Париж или в Прагу’.

Тут тоже не совсем оригинально.

Первый сослал меня ‘в Париж или в Прагу’ М. Н. Покровский, ошибки которого в оценке Пугачева я отметил в книжке ‘Правда о Пугачеве’. Ответить М. Н. Покровскому в свое время я возможности не получил, и вот — как ныне замечает сам т. Покровский (в письме на имя Ф. Я. Кона) — ‘эта хлесткая фраза, которой на несчастье повезло’, пошла гулять по свету.

Вторым нашел, что место моим писаниям ‘в Париже или в Праге’ — В. П. Полонский, не сошедшийся со мной во взглядах на руководительство поэзией и сославшийся приэтом на ‘авторитетное свидетельство М. Н. Покровского о книжке Чужака о Пугачеве’. Реагировать на эту вторую высылку меня я также в свое время возможности не получил, но ныне, к превеликой моей радости, и сам Полонский амнистирует меня, печатно объявляя, что ‘Чужак — партийный коммунист, старый большевик, подпольщик, с каторжным стажем (в этом пункте т. Полонский пере-амнистировал, но я нахожу, что масло каши не портит. — Н. Ч.), единственный настоящий революционер среди лефов’.

Третьим стал ссылать меня в ‘Париж или в Прагу’ удивительно изобретательный редактор ‘Современного театра’ А. Орлинский, разошедшийся со мной во взглядах на театр и не преминувший сослаться приэтом на ‘авторитетное свидетельство историка-марксиста о книжке Чужака о Пугачеве’. Нужно ли досказывать, что я и в третий раз ‘смолчал’?

Напостовцы — это уж, выходит, четвертые.

Ермилов в N 1 ‘На посту’, отстаивая своего живого человека, категорически заявляет:

‘Ведь, это о нем, о Чужаке, авторитетнейший М. Н. Покровский написал следующие выразительные строки (следует цитата о необходимости послать меня ‘в Париж или Прагу’).

Пугачев, поэзия, театр, живой (он же дохлый) человек — явление, как видите, явно начинает обращаться в дурную бесконечность. Стоит кому-нибудь разойтись со мной во взглядах, скажем, на последнее землетрясение, как тотчас выплывают ссылки ‘на’, и люди ‘постового’ склада начинают высылать меня ‘в Париж или в Прагу’!

Ну, что же, дорогие гармонисты: вот, поеду я, допустим ‘в Париж или в Прагу’, но ведь и там мне работенка найдется. Это там, ведь, сколько я знаю, вырабатываются ‘живые’, ‘гармонические’, ‘новые’ и прочие ‘социалистические’ человеки? Будет — значит — с кем и там подраться!

Источник текста: журнал ‘Новый Леф’. 1928. No 4. С.16-23.