Время на прочтение: 39 минут(ы)
(Владиславлев М. И.). Карамзин. Неизданные сочинения и переписка. Часть I. Спб., 1862.
Неизданныя сочиненiя и переписка Николая Михайловича Карамзина.
Разныхъ мемуаровъ, записокъ, разныхъ офицiальныхъ и неофицiальныхъ документовъ и актовъ, которые относятся къ исторiи нашей внутренней жизни за конецъ XVIII и первую четверть XIX столтiя, очень много. Но все это богатство, неоцненное въ рукахъ опытнаго и главное добросовстнаго историка, до сихъ поръ большею частiю находится подъ спудомъ. Конечно намъ не безъизвстно, что многiя условiя препятствуютъ нашимъ историкамъ и изслдователямъ отряхивать пыль вковъ отъ многихъ хартiй. Тмъ немене потребность, хотя и неудовлетворяемая по обстоятельствамъ, въ изданiи разныхъ ‘неизданныхъ сочиненiй’ существуетъ. Конецъ XVIII и начало XIX столтiя — чрезвычайно важная и интересная эпоха вообще въ жизни человческой, а добросовстная характеристика нашей внутренней жизни за это время для насъ, русскихъ, пожалуй еще важнй и поучительнй. Да, поучительнй. Будущему историку придется сдлать самые интересные выводы посл изученiя этого достопамятнаго времени. Съ того времени какъ Петръ прорубилъ для насъ окно въ Европу и заставилъ глядть насъ туда, хотя и указывалъ намъ тамъ вовсе не то, чт дйствительно должно было бы привлекать на себя наше вниманiе, мы вступили въ какую-нинаесть, но все-таки связь съ жизнью западно-европейской. Положимъ, что большинство нашихъ россiйскихъ мужей отыскивало тамъ для себя предметъ подражанiя сообразно съ своимъ личнымъ вкусомъ и эгоистическими цлями. Но все-таки были и такiя благородныя и главное развитыя личности, которыя изучали и усвояли себ плоды западно-европейской цивилизацiи вовсе не для того, чтобы щеголять въ гостиныхъ знанiемъ иностранныхъ языковъ и модъ. Поэтому важнйшiя событiя западно-европейской жизни отдавались и у насъ — то глухо и почти незамтно для несовсмъ привычныхъ къ наблюденiю глазъ, то громко и невсегда къ матерьяльной выгод лицъ, отзывавшихся на чужiе звуки. Прибавьте къ этому особенныя явленiя, возникавшiя и быстро исчезавшiя на нашей уже родной русской почв — и вы будете имть понятiе о томъ, какая любопытнйшая амальгама должна представиться историку, изучающему ходъ нашей цивилизацiи въ XVIII вк. Но опять никогда химически не разложится на свои составныя части эта историческая смсь, если не будутъ разработаны сырые матерьялы, если не по фактамъ, выведенннымъ на свтъ божiй, историкъ станетъ судить о той замчательной жизни, а только по невсегда врнымъ своимъ предположенiямъ и гаданiямъ.
Вотъ почему мы сильно сочувствуемъ мысли издавать неизданныя сочиненiя. Они всего боле способствуютъ разъясненiю внутренней жизни и самихъ личностей, которыя были въ свое время общественными дятелями, и самого общества, среди котораго он дйствовали. Если не всегда литература, по нкоторымъ вншнимъ обстоятельствамъ, бываетъ полною выразительницею жизни, то литературный кругъ въ цломъ почти всегда довольно рзко отражаетъ въ себ хорошiя и дурныя стороны современнаго ему общества. Масса учености литераторовъ бываетъ почти пропорцiональна развитости общества и степени распространенiя въ немъ науки, количество честности и энергiи мысли и труда — величин нравственнаго и умственнаго развитiя общества, широта и послдовательность развитiя литераторовъ — широт и безостановочности развитiя самого общества. Если въ литератур гибнутъ лучшiя дарованiя и силы, если талантливые люди почти всегда неизбжно сворачиваютъ въ ней съ прямой дороги и часто пятятся назадъ, то нечего и говорить, что слишкомъ дурна почва, на которой недолго всякое растенiе растетъ прямо и роскошно. Разумется нельзя отрицать въ этомъ отношенiи и личныхъ заслугъ литераторовъ. Вина закваски разумется лежитъ прежде всего на обществ. Но почему въ разныхъ личностяхъ бываютъ разные плоды его, почему безобразiя въ иной личности боле, въ другой мене, отчего въ одной принимаетъ она такую форму и выражается въ такихъ-то фактахъ, а въ другой другую и отражается въ другихъ фактахъ, это конечно зависитъ уже отъ личныхъ качествъ человка и отъ тхъ обстоятельствъ жизни, въ которыя онъ свободно поставилъ себя. На выступающихъ изъ ряда личностяхъ всего ярче и обнаруживаются хорошiя и дурныя стороны общества. Какъ натуры наиболе впечатлительныя, он скорй другихъ поддаются живой стру, пробивающейся въ жизни, да зато же на нихъ гуще чмъ на другихъ ложится, при неблагопрiятныхъ обстоятельствахъ, слой пыли, слой рутины. Сознательная отсталость гораздо неисправиме и безнадежне, чмъ безсознательная. Кто сдлался отсталымъ потому только, что никогда не былъ передовымъ, кто по тупости и неподатливости своей недалекой вообще натуры не поддается, не увлекается живымъ взглядомъ, не усвояетъ себ живыхъ требованiй, кто пятится назадъ только потому, что назади по его мннiю какъ-то лучше, — тотъ ужь привыкъ быть тамъ постоянно, а впередъ если уйдетъ, такъ ему сдлается какъ-то неловко, и онъ окажется не въ своей тарелк, на такого джентльмена не стоитъ гнваться, да нечего и убиваться надъ изученiемъ его жизни и дятельности, съ цлью извлечь отсюда поживу для какихъ-нибудь историческихъ выводовъ и заключенiй: это джентльмены только въ масс — ‘en masse’ какъ говорятъ — дадутъ что-нибудь для историка. Возьмите одну тончайшую золотую нить: для васъ трудно будетъ простымъ, невооружоннымъ глазомъ изучать цвтъ, тяжесть, степень плотности и доброкачественности вообще золота, въ этомъ случа вы пожалуй и не увидите ее простымъ глазомъ. Да и какимъ безцвтнымъ, неопредленнымъ чмъ-то показалось бы вамъ золото, еслибы вы стали заключать къ нему отъ этой нити, которую едва-едва примчаете. Тоже самое и для изучателя духа извстнаго времени, его интересовъ, его направленiя, роста и т. п. Отъ жизни лучшей натуры общества въ данную эпоху вы смло можете заключать къ самой эпох, потомучто въ лучшихъ общественныхъ силахъ рельефне отражается внутренняя жизнь общества.
Въ свое время Карамзинъ былъ лучшей силой въ обществ и по разнымъ обстоятельствамъ у него была обширнйшая дятельность. Оттого и чрезвычайно важно изучать его жизнь, слдить за его развитiемъ и направленiемъ его дятельности. По впечатлительности своей натуры онъ отзывался на многое, онъ способенъ былъ увлекаться кое-чмъ съ энтузiазмомъ, хотя этотъ энтузiазмъ никогда ни въ чемъ не вредилъ ему. Благопрiятныя обстоятельства позволили ему, особенно въ начал его литературнаго поприща, примкнуть къ самымъ лучшимъ, хотя уже и несовсмъ свжимъ, силамъ нашего общества за конецъ XVIII столтiя. Огромныя силы его натуры поставили его посл въ центръ литературной дятельности, и при достаточныхъ литературныхъ средствахъ позволили ему быть довольно широкимъ провозвстникомъ духа и направленiя своего времени.
Но зато и трудно для историка проникнуть въ глубь внутренней жизни такихъ личностей, какъ Карамзинъ. Не говоримъ уже о томъ, что многихъ и многихъ матерьяловъ, которые могли бы помочь разъясненiю Карамзина, еще не явилось въ свтъ, да и не скоро явятся они. Главное затрудненiе въ томъ, что въ жизни и дятельности Карамзина есть какiя-то противорчiя, трудно соглашаемыя. Владя огромными умственными силами, этотъ человкъ въ первое время своей литературной дятельности хлопоталъ прежде всего и боле всего о благородномъ слог, обилiи чувства и воображенiя, очень близкаго къ сантиментальности. Безспорно стоя выше своихъ современниковъ по уму и образованiю, Карамзинъ не сумлъ понять великое движенiе конца прошлаго столтiя и не подалъ руки тому прогрессивному движенiю русской государственной жизни, въ глав котораго тогда стоялъ Сперанскiй. Въ то время, когда образованiе въ немъ соединялось съ энергiей молодыхъ силъ, плодами его литературной дятельности были т сантиментальныя произведенiя, которыя вмсто смягченiя жестокосердiя современниковъ часто только размягчали ихъ нервы. А въ то время, когда Карамзинъ сдлалъ поворотъ въ своихъ соцiальныхъ убжденiяхъ, онъ создалъ ‘Исторiю государства россiйскаго’, которая, чтобы о ней не говорили, была могущественнымъ и плодотворнымъ средствомъ къ воспитанiю многихъ поколнiй: она пробудила русскую мысль и сознанiе въ русскихъ своей народной особности. Такимъ образомъ Карамзинъ сдлалъ всего боле для русской мысли тогда, когда всего мене можно было ожидать отъ него, и всего мене, когда его дятельность могла бы принесть самые лучшiе плоды. Часто толкуя на словахъ и въ письмахъ о своемъ гражданскомъ мужеств, совершенной честности, этотъ человкъ нердко пускается въ такую лесть, что невольно приходишь въ изумленiе… Впрочемъ противорчiя эти характеризуютъ не одного только Карамзина. Дло въ томъ, что для недюжинной натуры у насъ, при постоянной апатiи общества, нтъ возможности развиться совершенно свободно… Препятствiя, разныя неблагопрiятныя условiя сломили такую натуру, какова была у Пушкина. Удивительно ли, что они произвели поворотъ и въ Карамзин?
За оцнку жизни и дятельности Карамзина бралось чрезвычайно много историковъ нашей литературы. Восторженные хвалители его готовы были восхищаться каждой строчкой въ его произведенiяхъ, каждой чертой его характера, каждымъ фактомъ его жизни. Были, хотя сравнительно чрезвычайно мало, и такiе цнители его, которые не умли цнить даже его исторiи. Разумется толку отъ тхъ и другихъ собственно для разъясненiя внутренней жизни Карамзина, для указанiя слабыхъ и сильныхъ сторонъ его дятельности выходило чрезвычайно мало. Такое впрочемъ было ужь время! Ужь если хвалить (а прежде и изощрялись только въ томъ, что кстати и некстати хвалили, особенно людей почему бы то ни было извстныхъ), такъ хвалили, какъ говорится, насмерть, хвалили даже за то, чт другому простому смертному непремнно поставили бы въ укоръ. Наши дятели конечно выходили отъ того чуть не богами. И огромнйшiй у нихъ умъ оказывался, и умъ этотъ всегда былъ направленъ у нихъ на что слдуетъ и какъ слдуетъ, и гражданское мужество и честность, возвышенность и благородство чувства — и все, чмъ невсегда вполн владли даже олимпiйскiе боги, было полнйшимъ достоянiемъ нашихъ дятелей. Генiевъ расплодилось чрезвычайно много и въ число ихъ попадали такiе люди, которые чуть-чуть только выдавались изъ толпы. Особенно панегиристы потрудились много для прославленiя Карамзина. На ихъ усердiе въ этомъ отношенiи имли влiянiе особыя обстоятельства. Карамзинъ былъ другъ и прiятель первыхъ государственныхъ людей Россiи, и императорскимъ исторiографомъ. Всякiй непредзанятый взглядъ , чуть скептическiя отношенiя къ нкоторымъ его сторонамъ дятельности — получали въ глазахъ неразсуждающихъ много людей характеръ большой забiячливости, нераднiя о слав отечества и т. п. Нужно было имть величайшiй запасъ смлости тому человку, который первый осмлился указать слабыя стороны карамзинской исторiи. А для изображенiй характера и не существовало другихъ выраженiй и прiемовъ, какъ врод слдующихъ: онъ былъ примрный гражданинъ, благородный человкъ, ревностно старавшiйся о слав отечества и т. п. Такимъ образомъ выходило, что все обстояло благополучно. Но сколько было пользы и поучительности въ общихъ фразахъ, — ршать не беремся. Мы знаемъ только, что фразы вообще о благополучномъ обстоянiи навязали много дла потомству…
Мы попытаемся сдлать короткiй очеркъ жизни и дятельности Карамзина и представимъ въ заключенiи общiй взглядъ на него. Въ подробный разборъ его ученыхъ заслугъ, въ особенно разборъ его исторiи, мы не будемъ вдаваться, потомучто объ этомъ въ настоящее время уже чрезвычайно много сказано, да пожалуй такой разборъ былъ бы несовсмъ интересенъ для читателей. Мы постараемся очертить Карамзина какъ человка и литератора, отчасти только касаясь его ученой дятельности.
Николай Михайловичъ Карамзинъ родился 1 декабря 1765 года въ оренбургской губернiи въ сел Михайловк (Преображенскомъ). Мы очень жалемъ, что этотъ бiографическiй очеркъ должны начать со стараго стереотипнаго положенiя, что о времени воспитанiя и о самыхъ молодыхъ лтахъ Карамзина сохранилось чрезвычайно мало подробностей. Тутъ впрочемъ удивительнаго ничего нтъ. Еслибы вс великiе, или покрайней-мр замчательные люди рождались великими, разумется на нихъ сразу бы обратили вниманiе и сейчасъ бы записали и передали потомству вс подробности ихъ жизни. Но бда въ томъ, что великiе люди ‘не рождаются, а бываютъ’, особенно по отношенiю къ сознанiю общества. Но какъ бы ни былъ скуденъ запасъ свднiй о самой ранней молодости Карамзина, — нтъ причинъ полагать, чтобъ его жизнь въ дом отца разнилась отъ жизни другихъ ему современныхъ сверстниковъ. Отецъ его былъ помщикъ, хотя и небольшой руки. А какова была помщичья жизнь въ старые годы, это намъ уже извстно изъ ‘Семейной Хроники’ — ‘Дтства Багрова-внука’. Если мы не имемъ никакихъ основанiй предполагать, чтобъ отецъ Карамзина непремнно ужь походилъ на Багрова или Куролесова, то все-таки съ полною основательностью можемъ сказать, что кругъ интересовъ той сферы, въ которой воспитывался Карамзинъ, не выходилъ изъ мелко-хозяйственныхъ расчетовъ, разныхъ сплетень между сосдями и счетовъ съ мужиками-крестьянами. Сохранилось впрочемъ извстiе, что мать у Карамзина была въ высшей степени добрая, любящая женщина. Очень можетъ быть, что она и имла влiянiе на развитiе въ дитяти-Карамзин впечатлительности и той чувствительности, которая была подкладкой его сантиментальныхъ литературныхъ произведенiй. Какъ водится, Карамзина отдали въ науку — вроятно къ мстному приходскому дьячку, на что самъ онъ намекаетъ въ ‘Рыцар нашего времени’. Въ шестой глав этого сочиненiя Леонъ начинаетъ свое образованiе въ ученьи у дьячка часовнику и скоро затмъ преуспваетъ въ чтенiи всхъ церковныхъ книгъ. Въ этомъ же перiод ранней молодости Карамзина было положено основанiе тмъ успхамъ его въ языкознанiи, которые одни давали ему огромное преимущество предъ большинствомъ современниковъ, умвшихъ большею частью вести легкiй, мелкiй разговоръ на иностранномъ язык. Дмитрiевъ говоритъ въ своихъ ‘Запискахъ’, что еще въ Симбирск, въ дом отца, Карамзинъ учился нмецкому языку у тамошняго пятидесятилтняго врача изъ нмцевъ.
На одинадцатомъ или на двнадцатомъ году отъ рожденiя Карамзинъ былъ отправленъ въ московскiй пансiонъ професора Шадена1 при тамошнемъ университет, и по окончанiю курса въ пансiон нкоторое время слушалъ лекцiи въ университет. Въ пансiон и въ университет Карамзинъ приобрлъ по тому времени очень недурное образованiе. Одно уже то, что въ пансiон Карамзинъ, кром французскаго и нмецкаго языковъ, учился еще греческому, латинскому, англiйскому и итальянскому, давало ему чрезвычайныя средства для его послдующаго развитiя. Особенно хорошо Карамзинъ изучилъ за это время французскiй и нмецкiй языки, съ професоромъ Шаденомъ, который полюбилъ его, онъ ходилъ къ иностранцамъ, жившимъ въ Москв, и тутъ имлъ случай практически ознакомиться съ этими языками. Въ университет онъ занимался русской исторiей, всеобщей исторiей, изящной литературой иностранной, логикой и психологiей. Разумется тогдашнее университетское образованiе немногимъ стояло выше, если только и это можно сказать, нашего теперешняго гимназическаго. Но при всемъ томъ безъ сомннiя первыми своими знанiями и первымъ своимъ развитiемъ Карамзинъ обязанъ этому школьному перiоду своей жизни. Причина основательнаго его знакомства съ иностранными литературами главнымъ образомъ заключалась въ его знанiи иностранныхъ языковъ. По своему времени онъ былъ почти лингвистомъ.
Въ школьный же перiодъ жизни у Карамзина вроятно сложились и т особенности его натуры, которыя придали потомъ особый характеръ всей его дятельности. По успхамъ его видно было, что онъ былъ человкъ съ очень большими способностями. Знанiе языковъ, приобртенное имъ тогда, указывало уже на огромную его память и усидчивость въ труд, потомучто успхи въ языкознанiи достаются посл долгаго и самаго кропотливаго труда. Изъ авторовъ, которыми онъ попреимуществу занимался, были Руссо, Геллертъ и др. Посщая женевскiя окрестности, Карамзинъ съ восторгомъ воспоминаетъ о томъ впечатлнiи, какое бывало производилъ на него Руссо, а когда былъ въ Лейпциг и видлъ тамъ памятникъ Геллерту, то писалъ въ своихъ письмахъ слдующее: ‘Тутъ вспомнилъ я то счастливое время моего ребячества, когда геллертовы басни составляли почти всю мою библiотеку, когда читая его ‘Инкле и Ярико’ обливался горькими слезами, или читая ‘Зеленаго осла’ смялся отъ всего сердца.’ Имя отъ природы мягкое сердце, Карамзинъ еще боле усилилъ эту мягкость такими средствами своего образованiя, при готовыхъ задаткахъ онъ легко сдлался послдователемъ Руссо, покрайней-мр той его стороны, которая граничитъ со вздохами о первобытной невинности и простот аркадскихъ пастушковъ. Разумется вполн основательнаго знакомства съ западною цивилизацiей Карамзинъ не могъ вынесть изъ пансiона и затмъ университета, все равно какъ и теперь это еще совершенно невозможное дло для молодежи. Но тмъ немене онъ вынесъ то убжденiе, что наука не есть только преддверiе къ чину: а этого чрезвычайно много для человка, жившаго въ конц XVIII столтiя. По окончанiи университетскаго курса Карамзинъ хотлъ еще заниматься наукою за границей, въ Лейпциг. Въ письм изъ Лейпцига Карамзинъ пишетъ: ‘Здсь-то, милыя друзья мои, желалъ я провести мою юность, сюда стремились мысли мои за нсколько лтъ предъ симъ, здсь хотлъ я собрать нужное для исканiя той истины, о которой съ самыхъ младенческихъ лтъ тоскуетъ мое сердце. Но судьба не хотла исполнить моего желанiя. Воображая какъ бы я могъ провести т лта, въ которыя такъ-сказать образуется душа наша, и какъ я провелъ ихъ, чувствую горесть въ сердц и слезы на глазахъ.’ Этого чрезвычайно много для человка, выросшаго и воспитаннаго въ обществ конца XVIII столтiя. При большомъ ум Карамзинъ имлъ самую пылкую фантазiю. У Бантышъ-Каменскаго есть извстiе о томъ, что ‘будучи еще малюткою, на девятомъ году онъ читалъ исторiю пуническихъ войнъ и воображая себя маленькимъ Сципiономъ, любилъ своего героя, ненавидлъ Аннибала въ счастливыя времена его славы, жаллъ о немъ, когда, укрываясь отъ злобы мстительныхъ римлянъ, скитался онъ изъ земли въ землю съ засохшими лаврами на голов’. Какъ видно, въ малютк-Карамзин было живо нравственное начало, которое заставляло его уважать политическiя несчастiя генiяльнаго человка. Однакожъ мечта мечтой, а дло дломъ. Мечта Карамзина хать въ Лейпцигъ для усовершенствованiя себя въ наукахъ не осуществилась потому вроятно, что родня и мннiе людей, дорожившихъ его счастьемъ, требовали карьеры: а какова могла быть карьера безъ службы? Если теперь мннiе большинства считаетъ службу почему-то обязательной для всякаго молодого человка, то чтожъ сказать о тогдашнемъ времени? По настоянiю вроятно отца, Карамзинъ вступилъ въ военную службу. При опредленiи въ преображенскiй полкъ онъ познакомился съ Иваномъ Ивановичемъ Дмитрiевымъ, личностью замчательной, находившейся въ долгихъ связяхъ съ нимъ и имвшей на него огромное влiянiе. — Говорятъ, что скоро выйдетъ въ свтъ переписка Дмитрiева съ Карамзинымъ. Мы очень жалемъ, что не имли ее предъ руками при составленiи настоящей статьи. Объ интерес и важности этихъ писемъ можно судить уже по тому одному, что оба они были очень короткими друзьями и вроятно въ ихъ переписк можно встртить откровенныя сужденiя объ окружавшемъ ихъ люд и тхъ замчательныхъ событiяхъ, свидтелями которыхъ они были. А вдь съ какими они не встрчались людьми и какихъ важныхъ, величавыхъ событiй не были свидтелями! Лишонные такого важнаго пособiя при опредленiи характера ихъ взаимныхъ отношенiй, мы и не можемъ сказать чт собственно связывало этихъ людей, вроятно, какъ и всегда — единство убжденiй, хотя литературная дятельность Дмитрiева стоитъ особнякомъ отъ дятельности Карамзина и его школы. Землячество? такъ какъ Дмитрiевъ тоже былъ уроженецъ симбирской губернiи, и чуть ли не изъ одного узда? Но одно землячество бываетъ сильнымъ связывающимъ элементомъ между людьми совсмъ другого рода, чмъ какими были Карамзинъ и Дмитрiевъ.
Но разумется тогдашняя военная служба не могла быть по душ Карамзину. Его подготовка всего мене была военная. Поэтому лишь только умеръ отецъ, онъ вышелъ въ отставку и отправился на родину, въ Симбирскъ. Какъ человкъ умный, бывавшiй въ свт, Карамзинъ поставилъ себя на хорошую ногу въ провинцiальномъ обществ. ‘Я нашолъ его — пишетъ Дмитрiевъ — играющимъ ролю надежнаго на себя свтскаго человка: ршительнымъ за вистовымъ столомъ, любезнымъ и занимательнымъ въ дамскомъ кругу и политикомъ предъ отцами семейства, которые хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали.’ Очевидно Карамзинъ уже въ эту молодую пору своей жизни понялъ нсколько искуство жить въ свт: для всхъ быть всмъ, — искуство, очень сильно пригодившееся ему въ его послдующей жизни. Можетъ-быть онъ бы и остался въ Симбирск навсегда, снискавъ въ потомств себ славу любезнаго и обворожительнаго человка за вистомъ, въ дамскомъ кругу и въ обществ отцовъ семейства. Можетъ-быть среда, съ такимъ удобствомъ задающая (мы говоримъ это вовсе не въ ироническомъ смысл) самыхъ лучшихъ нашихъ людей въ теперешнее время, зала бы и его. Покрайней-мр нтъ причинъ полагать, чтобъ развитiе Карамзина не остановлено было продолжительнымъ вистомъ и продолжительнымъ политическимъ обхожденiемъ съ отцами семействъ. Однако случайное обстоятельство спасло его и не дало безъ толку погибнуть далеко не дюжинной сил.
Это было новиковское ‘Дружеское ученое общество’, вытянувшее Карамзина изъ симбирской глуши. ‘Дружеское общество’ очень замчательный фактъ въ нашей исторiи. Оно показываетъ, что лишь только появилась какая-нибудь возможность дйствовать на Руси порядочнымъ людямъ, хорошiе люди всегда являлись, и смотря по обстоятельствамъ, по мр своихъ силъ и способностей, приносили посильную помощь обществу. Оно было результатомъ умственнаго движенiя, охватившаго наше общество въ царствованiе Екатерины II. Вдь къ этому времени принадлежитъ то развитiе сатиры въ нашей литератур, которое ставитъ ее чуть не выше современной нашей сатиры. Конечно, литератур нашей никогда не удавалось поднимать вопросы такъ глубоко, какъ она считала бы то нужнымъ, тмъ немене уже стали и тогда пробиваться въ ней вопросы, причины которыхъ, по мннiю высокаго автора ‘Былей и небылицъ’, заключались въ такъ называемомъ тогда вольномыслiи, котораго чуждались наши предки. Мало того, такая энергичная и образованнйшая личность, какою былъ Новиковъ, указывала обществу и положительные идеалы. Не для одного легкаго и прiятнаго чтенiя Новиковъ затялъ изданiе своей ‘Россiйской вивлiофики’: такимъ изданiемъ онъ указывалъ тогдашнему русскому человку, какимъ мощнымъ духомъ, свжестью вяло отъ древней непочатой жизни народной, и въ чемъ слдовательно нужно искать причинъ бездушiя и затхлости тогдашней среды. Въ самомъ мистицизм Новикова и вообще его общества лежала дйствительно живая по тогдашнему времени потребность внести новые мотивы въ жизнь и вытснить ими изжившiе, внесенные въ жизнь грубыми и эгоистичными инстинктами. Принципы ‘Дружескаго общества’ дйствительно были потребностью лучшей части тогдашняго общества: это доказывается уже тмъ, что оно нашло себ большое число членовъ и въ провинцiяхъ. Цль его дйствительно была въ высшей степени высокая и благородная: общество поставило себ задачею распространять въ большинств истинные взгляды на воспитанiе, издавать общеполезныя переводныя и оригинальныя книги, приготовлять хорошихъ русскихъ учителей. Оно искало въ глуши даровитыхъ молодыхъ людей и предлагало имъ принимать участiе въ трудахъ общества или на его счетъ продолжать образованiе. Такимъ-то образомъ и Карамзинъ, по приглашенiю И. П. Тургенева, одного изъ членовъ общества, попалъ къ Новикову въ Москву.
Вопросъ объ отношенiяхъ Карамзина къ нашимъ масонамъ XVIII столтiя очень любопытенъ. Что жизнь въ этомъ обществ имла для него огромное значенiе, это не подлежитъ никакому сомннiю. Общество цнило такую даровитую личность, какъ Карамзинъ. По прибытiи его въ Москву Новиковъ помстилъ его въ нанятомъ имъ для себя дом близъ Меншиковской башни. Жизнь въ такомъ образованномъ кругу разумется чрезвычайно благотворно дйствовала на впечатлительную и богатую молодую натуру. Здсь Карамзинъ познакомился съ сочиненiями деистовъ и матерьялистовъ. Какъ видно, общество не считало лишнимъ знакомить молодыхъ людей съ сочиненiями своихъ противниковъ, даромъ что матерьялисты были главными врагами, противъ которыхъ оно боролось. Какъ будилась мысль въ молодыхъ головахъ, какимъ нравственнымъ мученiемъ сопровождалось появленiе въ нихъ скептицизма, это показываетъ письмо къ Карамзину одного изъ даровитйшихъ и самыхъ симпатичныхъ молодыхъ людей, состоявшихъ въ близкихъ связяхъ съ обществомъ. Вотъ что пишетъ къ нему Петровъ: ‘Вопросы: что я есмь? и что я буду? всего меня занимаютъ, и бдную мою голову, праздностью разслабленную, кружатъ и въ большое неустройство приводятъ.’ Въ обществ же Карамзинъ нашолъ себ и первыя литературныя работы. Подъ руководствомъ такихъ опытныхъ въ литературномъ дл людей, каковъ Новиковъ, онъ приготовилъ себя къ литературной и ученой дятельности. На первый разъ эта работа была переводческая. По порученiю ‘Дружескаго общества’ Карамзинъ перевелъ поэму Галлера о происхожденiи зла, нсколько статей для изданiя ‘Бесды съ Богомъ, или размышленiя на каждый день года’ и нсколько статей для ‘Дтскаго чтенiя’.
Здсь кстати мы скажемъ все что намъ извстно объ отношенiи Карамзина къ ‘Дружескому обществу’, чтобъ затмъ уже не возвращаться къ этому предмету. Въ 1792 году Новиковъ былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крпость. Объ этомъ Карамзинъ расказываетъ въ своей ‘Записк’, явившейся теперь въ свтъ въ числ ‘неизданныхъ сочиненiй’ слдующее:
‘Около 1785 года онъ вошолъ въ связь по масонству съ берлинскими теософами и сдлался въ Москв начальникомъ такъ-называемыхъ мартинистовъ, которые были (или суть) ничто иное какъ христiанскiе мистики: толковали природу и человка, искали таинственнаго смысла въ ветхомъ и новомъ завт, хвалились древними преданiями, унижали школьную мудрость и проч., но требовали истинныхъ христiанскихъ добродтелей отъ учениковъ своихъ, не вмшивались въ политику и ставили въ законъ врность къ государю. Ихъ общество, подъ именемъ масонства, распространилось нетолько въ двухъ столицахъ, но и въ губернiяхъ, открывались ложи, выходили книги масонскiя, мистическiя, наполненныя загадками. Въ тоже время Новиковъ и друзья его на свое иждивенiе воспитывали бдныхъ молодыхъ людей, учили ихъ въ школахъ, въ университетахъ, вообще употребляли немалыя суммы на благотворенiя. Императрица, опасаясь вредныхъ тайныхъ замысловъ сего общества, видла его успхи съ неудовольствiемъ, сперва только шутила надъ заблужденiемъ умовъ и писала комедiи, чтобы осмивать оное, посл запретила ложи, но зная, что масоны не перестаютъ работать, тайно собираются въ домахъ, проповдуютъ, обращаютъ, — внутренно досадовала и велла московскому градоначальнику наблюдать за ними. Три обстоятельства умножили ея подозрнiе: 1) Одинъ изъ мартинистовъ или теософистскихъ масоновъ, славный архитекторъ Баженовъ, писалъ изъ С. Петербурга къ своимъ московскимъ друзьямъ, что онъ, говоря о масонахъ съ тогдашнимъ великимъ княземъ Павломъ Петровичемъ, удостоврился въ его добромъ о нихъ мннiи. Государын вручили это письмо. Она могла думать, что масоны или мартинисты желаютъ преклонить къ себ великаго князя. 2) Новиковъ во время неурожая роздалъ много хлба бднымъ земледльцамъ. Удивлялись его богатству, незная, что деньги на покупку хлба давалъ Новикову г. Походяшинъ, масонъ, который имлъ тысячъ шестьдесятъ дохода, и по любви къ благодянiямъ въ сей годъ разорился. 3) Новиковъ велъ переписку съ прусскими теософами, хотя и не политическую, въ то время когда нашъ дворъ былъ въ явной непрiязни съ берлинскимъ. Сiи случаи, французская революцiя и излишнiя опасенiя московскаго градоначальника ршили судьбу Новикова: его взяли въ тайную канцелярiю, допрашивали и заключили въ Шлиссельбургской крпости, неуличеннаго дйствительно ни въ какомъ государственномъ преступленiи, но сильно подозрваемаго въ намренiяхъ вредныхъ для благоустройства гражданскихъ обществъ. Главное имнiе Новикова состояло въ книгахъ, ихъ конфисковали и большую часть сожгли (то-есть вс мистическiя).’
Если сообразить, что приведенное мсто находится въ записк, которою Карамзинъ хотлъ обратить всемилостивйшее вниманiе на семейство Новикова, то станетъ понятно, почему Карамзинъ не говоритъ о дл съ совершенной ясностью. Покрайней-мр изъ этой любопытной записки видно, что общество закрыли по подозрнiю въ политическихъ замыслахъ, Новиковъ, какъ глава и вожатай его, былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крпость. Но какимъ же образомъ Карамзинъ уцллъ? Былъ ли ему допросъ, какъ многимъ другимъ мистикамъ? Изъ словъ Бантышъ-Каменскаго видно, что какiя-то подлинныя рчи Карамзина были въ рукахъ государыни. По словамъ того же Бантышъ-Каменскаго, ‘намренiя Карамзина были самыя чистыя, какъ душа его: исполненный доброты и чувствительности, онъ чтилъ религiю и нравственность съ благоговнiемъ, потому и не пострадалъ во время высылки мартинистовъ при императриц Екатерин’. У него же есть довольно характеристическое замчанiе, что Николай Михайловичъ устранилъ себя навремя отъ общества. Какъ бы то нибыло, только это устраненiе отъ масоновъ произошло не оттого, чтобы онъ разошолся въ убжденiяхъ, а просто по чувству самосохраненiя: онъ удалился отъ него, когда видлъ, что дло можетъ кончиться довольно плохо. А можетъ-быть политическiя его убжденiя и дйствительно не требовали такихъ дйствiй, каково было дйствiе Новикова, посаженнаго за то въ Шлиссельбургскую крпость. Карамзинъ уже зналъ къ этому времени искуство плавать по морю житейскому… Но когда сочувствiе къ обществу было безопаснымъ, Карамзинъ вовсе не скрывалъ его. Это доказываетъ уже его записка о Новиков. На это же указываетъ и фактъ, приведенный къ стать г. Тихомирова ‘Четыре года изъ жизни Карамзина’ (‘Рус. Встн.’ No 4). Проздомъ въ Петербургъ Карамзинъ зашолъ къ Новикову, проживавшему въ Тихвинскомъ. Въ немъ сохранилось еще доброе воспоминанiе о человк, посвятившемъ свою жизнь благу народа, уваженiе къ человку, чуть не головой своей пожертвовавшему за свои убжденiя. Притомъ — и это самое главное — Карамзинъ состоялъ въ частой переписк съ Новиковымъ.
Но собственно литературная дятельность Карамзина началась посл прiзда его изъ-заграницы. Онъ возвратился осенью 1790 г. изъ-заграницы. Къ этому времени онъ былъ уже нкоторой звздой въ литературномъ мiр. Покрайней-мр самъ онъ сознавалъ силы свои для какого-нибудь честнаго труда. Полуторалтнее пребыванiе его за границею разумется не могло пройти даромъ для такой даровитой личности. Онъ многое посмотрлъ, хотя можетъ-быть не усплъ понять и усвоить все громадное количество видннаго и слышаннаго, на что мы имемъ доказательства. Тмъ немене въ числ тогдашнихъ дятелей онъ могъ себя считать далеко не послднимъ: на молодого человка уже стали обращать вниманiе. Въ числ знакомыхъ его мы теперь находимъ между прочимъ и Державина, въ свое время считавшагося литературною звздой первой величины. Къ военной или гражданской служб онъ не чувствовалъ большого расположенiя, подготовка его была совсмъ иная. Такъ какъ Карамзинъ уже имлъ успхъ на литературномъ поприщ, то онъ и избралъ для себя литературное поприще.
Съ совта и одобренiя Державина Карамзинъ предпринялъ изданiе ‘Московскаго журнала’. Сотрудниками его въ этомъ случа были Державинъ, Херасковъ и Дмитрiевъ. Впрочемъ главный трудъ составленiя книжекъ журнала лежалъ на самомъ редактор. Неимя дльныхъ сотрудниковъ, онъ долженъ былъ самъ переводить вс лучшiя статьи изъ иностранныхъ журналовъ, а иногда длать извлеченiя и сокращенiя изъ иностранныхъ книгъ. Планъ ‘Московскаго журнала’ былъ слдующiй: сначала помщались произведенiя поэзiи, затмъ слдовали небольшiе расказы, анекдоты, ‘Письма русскаго путешественника’, жизнеописанiя знаменитыхъ современниковъ, иностранныхъ ученыхъ и литераторовъ. Мы не станемъ разбирать частей журнала, скажемъ только кое-что о нкоторыхъ въ немъ помщенныхъ произведенiяхъ Карамзина, въ свое время надлавшихъ много шуму. Это прежде всего ‘Письма русскаго путешественника’ и небольшiя повсти его: ‘Бдная Лиза’, ‘Прекрасная царевна и счастливый карло’, ‘Наталья боярская дочь’.
‘Письма русскаго путешественника’ въ свое время произвели фуроръ, публика прочла ихъ съ жадностью. Дйствительно что-то новое слышалось въ этомъ живомъ, веселомъ расказ о разныхъ заморскихъ диковинкахъ. Приученная къ тяжолому ломоносовскому языку, она съ наслажденiемъ встртила легкую карамзинскую рчь, построенную на французскiй ладъ. Прибавьте къ этому важность тогдашнихъ французскихъ событiй, о которыхъ ходили самые разнообразные слухи, которые еще боле увеличивали въ русской публик интересъ къ мсту, гд происходили важныя событiя. Глубины взгляда на европейскую жизнь разумется въ нихъ нечего искать. Авторъ быть-можетъ самъ еще не доросъ тогда до глубокаго пониманiя западной цивилизацiи. Въ немъ было какое-то глубокое чутье чего-то великаго въ этой чужестранной жизни, но охватить ее однимъ цльнымъ взглядомъ и представить въ своихъ запискахъ онъ не могъ. Напримръ при свиданiи въ Кенигсберг съ Кантомъ Карамзинъ съ полчаса говорилъ съ нимъ о путешествiяхъ, о Кита, объ открытiи новыхъ земель. Какъ видно, оба они удовольствовались простымъ свтскимъ разговоромъ. А чт записано имъ изъ разговора съ Кантомъ о нравственной природ то извстно, что тамъ собственно кантовскаго ничего нтъ: тутъ есть только нравственныя сентенцiи, которыми вроятно Кантъ спшилъ поскорй отдлаться отъ русскаго дворянина, какъ рекомендовался ему Карамзинъ. Тоже было у него и съ Платнеромъ, професоромъ эстетики въ лейпцигскомъ университет. Да и вообще самые разговоры его съ германскими и французскими учеными боле полны взаимныхъ комлиментовъ, чмъ какихъ-нибудь дльныхъ мыслей. Читая ихъ такъ и видишь, что Карамзина влекло къ нимъ простое любопытство, желанье посмотрть на нихъ, чтобъ потомъ имть удовольствiе записать о своихъ визитахъ. Мы не говоримъ уже о томъ, что Карамзинъ вовсе не занимался обществомъ, людьми, среди которыхъ путешествовалъ. Въ то время какъ онъ былъ въ Париж, на глазахъ у наго совершались величайшiя историческiя событiя: при немъ происходило образованiе департаментовъ, организацiя административныхъ и муниципальныхъ властей, ршительныя мры правительства относительно улучшенiя финансовъ, тогда говорилъ свои рчи знаменитый Мирабо, результатомъ которыхъ всегда бывало столько шуму и толковъ въ Париж. Но о всемъ этомъ онъ ни полслова: его вниманiе привлечено было тогдашней французской академiей. Въ одномъ изъ парижскихъ писемъ 1790 года Карамзинъ посл разныхъ похвалъ Людовику XVI пишетъ:
‘Народъ есть острое желзо, съ которымъ играть опасно, а революцiи — отверстый гробъ добродтели и для самаго злодйства. Всякое гражданское общество, вками утвержденное, есть святыня для добрыхъ гражданъ, и въ самомъ совершеннйшемъ надобно удивляться чудесной гармонiи, благоустройству порядка. Утопiя будетъ всегда мечтою добраго сердца, или можетъ исполниться непримтнымъ дйствiемъ времени посредствомъ медленныхъ, но врныхъ, безопасныхъ успховъ разума, просвщенiя, воспитанiя, добрыхъ нравовъ. Когда люди уврятся, что для собственнаго ихъ счастiя добродтель необходима, тогда настанетъ вкъ златой и во всякомъ правленiи человкъ насладится мирнымъ благополучiемъ жизни. Всякiя же насильственныя потрясенiя гибельны и каждый бунтовщикъ готовитъ себ эшафотъ. Предадимъ, друзья мои, предадимъ себя во власть провиднiя. Оно конечно иметъ свой планъ, и въ его рук сердце государей — и довольно… Легкiе умы думаютъ, что все легко, мудрые знаютъ опасность всякой перемны и живутъ тихо.’
Читая эти строки вы видите, что движенiе осуждается имъ вовсе не вслдствiе какого-нибудь яснаго, установившагося принципа, опредленнаго взгляда на жизнь: вовсе нтъ, — осуждается просто потому, что Карамзинъ думалъ о немъ какъ о нарушител всякаго порядка, посягательств на вками утвержденную святыню для добрыхъ гражданъ. Притомъ упоминанiе объ эшафотахъ прямо указываетъ на то, что онъ смотритъ на движенiе какъ на дло потерянное. Мы вовсе не осуждаемъ Карамзина за то, что онъ не придавалъ большого значенiя этому движенiю, и если придалъ, то противное дйствительному. Мы говоримъ только какъ было дло и если угодно, для объясненiя прибавимъ, что Карамзину почти неоткуда было взять врныхъ объ этомъ свднiй. Въ Россiи въ это время уже было обращено зоркое вниманiе на все что могло распространять какiе-нибудь вредные слухи. Въ Германiи тоже, если не въ большей степени. А во Францiи, среди разгара страстей для человка совсмъ незнакомаго съ чмъ-нибудь подобнымъ въ своей жизни, конечно движенiе должно было показаться чмъ-то аномальнымъ, безцльнымъ. Не забудемъ еще и того, что какъ-видно Карамзинъ вовсе и не хотлъ сдлать свои письма чмъ-нибудь дйствительно поучительнымъ для публики. Его цль была просто доставить легкое и прiятное чтенiе. ‘Много неважнаго, — пишетъ онъ въ своемъ предисловiи къ письмамъ, — мелочи, соглашаюсь, но если въ ричардсоновыхъ, фильдинговыхъ романахъ безъ скуки читаемъ мы напримръ, что Грандисонъ всякiй день пилъ чай съ любезной миссъ Биронъ, что Томъ-Джонсъ спалъ ровно семь часовъ въ такомъ-то сельскомъ трактир, то для чего же путешественнику не простить нкоторыхъ бездльныхъ подробностей?.. А кто въ описанiи путешествiй ищетъ однихъ статистическихъ и географическихъ свднiй, тому вмсто сихъ писемъ совтую читать бюшингову географiю.’ Карамзинъ не могъ незнать, что его письма будетъ читать такое большинство, которому въ тысячу разъ прiятнй будетъ знать, когда гд пьютъ чай, какiе гд дома, зданiя, какъ гд обдаютъ, чмъ какое-нибудь свднiе о жизни страны. Для насъ ‘Письма’ конечно потеряли теперь всякое значенiе, особенно въ виду прекрасныхъ путевыхъ записокъ множества нашихъ путешественниковъ, которые глубже поднимали вопросы о жизни запада.
Еще боле временное значенiе въ литератур имли повсти Карамзина, которыми, какъ и упомянутыми выше ‘Письмами’, наши историки литературы открываютъ новый, такъ-называемый романтическiй перiодъ. Что общество было уже настроено къ принятiю новаго литературнаго мотива, это не подлежитъ сомннiю. На это указываетъ уже тотъ самый фактъ, что повсти Карамзина, ‘Бдная Лиза’ напримръ, подобно ‘Письмамъ русскаго путешественника’ произвели огромное впечатлнiе на публику. Вдь то только литературное произведенiе производитъ впечатлнiе на общество, которое хорошо выражаетъ еще невыраженныя потребности общества, вноситъ что-нибудь новое въ общественное сознанiе. Незаслужонныхъ успховъ, собственно-то говоря, не бываетъ никогда, да и не можетъ быть. Положимъ извстное литературное явленiе слабо, фальшиво въ своемъ тон, въ основномъ мотив выражаетъ только минутные, временные интересы, но если пользуется успхомъ, то успхъ этотъ не можетъ уже быть незаслужоннымъ. Значитъ есть же въ немъ что-нибудь затрогивающее общество, пусть будетъ это даже фальшивое. Скоре всего вина ляжетъ тогда на самое общество, потомучто оно настолько не выросло, чтобъ понимать эту фальшивость, дотого еще не доросло, что еще восхищается ею. Точно также было и съ новымъ мотивомъ, внесеннымъ въ нашу литературу повстями Карамзина. Возьмемъ напримръ расказъ ‘Бдную Лизу’. Какое бдное содержанiе и какъ блдны въ ней герои! Московскiй баринъ влюбляется въ бдную, хорошенькую крестьянку Лизу, обольщаетъ ее и оставляетъ. Лиза, чувствительная двушка, не можетъ пережить обмана и бросается въ прудъ. Вдь если судить о повсти съ точки зрнiя теперешней критики, такъ такому расказу не нашлось бы мста и въ ‘ерунд’ г. Камбека. Между тмъ по этой Лиз плакала и хныкала чуть ли не вся читающая публика, впечатлнiе дотого было сильно, что многiя искали ея могилы въ окрестностяхъ Симонова монастыря, гд, по словамъ расказа, она была погребена. Между тмъ если сообразить, что вдь мотивъ, прiемъ, содержанiе, все въ Лиз было новымъ для публики, то становится понятнымъ тогдашнiй восторгъ публики. Прежнее классическое направленiе въ литератур страхъ какъ надоло публик. Классицизмъ и во Францiи не удался. Наряду съ прекрасными, и то боле по частностямъ отдлки, произведенiями Корнеля, Расина шли самые плохiе вирши пiитовъ, въ произведенiи которыхъ только и было классическаго, что они хотли кому-то въ чемъ-то подражать. Представьте же себ, чмъ должны были быть плохiе вирши нашихъ русскихъ неудавшихся пiитовъ-классиковъ, подражавшихъ французскимъ лжеклассикамъ, какъ должны были смшно выглядывать у насъ вс эти россiйскiе Корнели и Расины. Говорятъ обыкновенно, что весьма мало было читателей въ до-карамзинской литератур. Фактъ совершенно понятный. Нельзя предположить, чтобъ въ цломъ обществ окончательно вымеръ здравый смыслъ, чтобъ окончательно заглохла въ немъ наклонность просто, безъискуственно относиться къ жизни. Между тмъ литература становилась на ходули, не обращала вниманiя на жизнь и служила какимъ-то искуственнымъ орудiемъ искуственныхъ интересовъ. Могли ли имть такiя фантастическiя, мертвыя произведенiя какой-нибудь интересъ для большинства русской публики? Разумется они имли успхъ и читались только самими же тогдашними литераторами, неисправимо уже заденными классицизмомъ. Зато лишь только литература обратилась къ жизни, напримръ въ самую лучшую эпоху дятельности Новикова, когда у насъ распространились сатирическiе журналы, — масса читающей публики чрезвычайно увеличилась. Здсь мы должны обратить вниманiе еще вотъ на какое обстоятельство. Тогдашнiй успхъ карамзинскихъ повстей, намъ кажется, именно обусловливался предварительнымъ развитiемъ сатирическихъ журналовъ. Какъ извстно, посл того какъ въ нихъ начали почасту появляться факты ‘вольномыслiя, чуждаго нашихъ предковъ’, кругъ предметовъ для сатиры сталъ боле и боле суживаться. Вс сатирическiе журналы мало-помалу стали прекращаться. Но какъ здоровый, живучiй элементъ литературы, сатира произвела сильное влiянiе на развитiе общества. Посл того какъ появилось въ литератур кое-что стоющее вниманiя, масса читателей возрасла, да и вкусъ ужь нсколько поизбаловался у ней. Россiйскiе Вольтеры и Расины уже не производили на нее впечатлнiя, общество, развившееся подъ влiянiемъ боле здоровой литературы, очевидно требовало чего-нибудь боле живого, боле близкаго къ жизни, чмъ классицизмъ. Вотъ оно и кинулось съ восторгомъ на новые расказы, потомучто въ нихъ было дйствительно что-то новое, что-то боле живое.
Говоря о тогдашнемъ обществ, ненужно забывать, что въ немъ уже живо чувствовалось влiянiе Руссо, влiянiе германской школы романтиковъ Гердера, Виланда, Шиллера и молодого Гёте. Прiученное смотрть на западъ какъ на своего учителя, общество, естественно, чрезвычайно интересовалось новымъ тогда романтическимъ элементомъ въ литератур, тмъ боле что побда ясно клонилась на сторону сантиментальныхъ романтиковъ. Поколнiе, современное Карамзину, воспиталось подъ влiянiемъ этихъ ‘новыхъ пророковъ’. Оно и встртило съ радостью своего родного пророка.
А что именно Карамзинъ выступилъ съ новымъ словомъ, внесъ новый мотивъ въ литературу, такъ этимъ доказывается только то, что онъ дйствительно былъ по развитiю лучшiй человкъ изъ своего поколнiя. Какъ мы уже говорили, онъ воспитался подъ влiянiемъ Новикова и его общества, въ которомъ дйствительно были сосредоточены тогда лучшiя умственныя силы наши. Владя развитымъ умомъ, имя на глазахъ своихъ попытки къ здоровой дятельности, порывы къ удовлетворенiю насущныхъ, современныхъ потребностей общества, онъ не могъ не видть, что въ нашей лжеклассической литератур дйствительно есть что-то фальшивое, не то покрайней-мр, чт нужно было обществу. Одаренный отъ природы чувствительною и мягкою натурою, слдовательно способный цнить и увлекаться всмъ патетическимъ, онъ не могъ не проникнуться глубоко идеями Руссо. Онъ не могъ не вздыхать по той простот, въ измн которой укорялъ женевскiй учитель современную ему цивилизацiю, о той близости къ природ, о которой онъ же говорилъ съ такимъ пафосомъ.
Но о томъ почему именно русская литература въ лиц Карамзина увлеклась нмецко-французской сантиментальностью, стала чуждою духу русскаго человка, гд лежали глубокiя причины этого новаго, но вовсе не народнаго литературнаго мотива, — объ этомъ мы поговоримъ при общей оцнк литературной дятельности Карамзина. А теперь снова продолжимъ свою короткую лтопись.
‘Московскiй журналъ’ продолжался недолго. Чт помшало Карамзину продолжать его — достоврно неизвстно. Можетъ-быть срочная журнальная работа, лежавшая по недостатку сотрудниковъ главнымъ образомъ на немъ самомъ, надола ему. А можетъ-быть и другое обстоятельство, вовсе отъ него независвшее, тмъ боле что скучая срочной работой и по этой причин прекративъ изданiе журнала, онъ не сталъ бы впослдствiи издавать ‘Встникъ Европы’. Въ послдней книжк Карамзинъ говорилъ, что ‘онъ станетъ разбирать архивы древнихъ литературъ, и что въ часы досуга своего онъ намренъ издавать въ маленькихъ тетрадкахъ, подъ именемъ напримръ Аглаи, одной изъ любезныхъ грацiй.’ ‘Аглаю’ еще можно назвать въ нкоторомъ род продолженiемъ ‘Московскаго журнала’. Тамъ помщены ‘Письма русскаго путешественника’, ‘Островъ Борнгольмъ’, ‘Цвтокъ на гроб моего Агатона’ — прозаическая элегiя по случаю смерти Петрова, друга Карамзина и товарища по изданiю ‘Дтскаго чтенiя’. Но съ 1796 г. по 1800 его литературная дятельность попреимуществу, даже можно-сказать исключительно обратилась на переводы. Въ это время онъ переводилъ статьи различнаго содержанiя изъ сочиненiй образцовыхъ писателей древнихъ и новыхъ и издалъ въ 1798 году ‘Пантеонъ иностранной словесности’. Вроятно причинъ этого нужно искать въ тогдашнихъ слишкомъ неблагопрiятныхъ условiяхъ для литературной дятельности. Карамзинъ за это время дйствительно подвергался серьозной опасности. Кто-то (подлиннаго имени мы незнаемъ) изъ недоброжелателей Карамзина, старавшiйся всячески повредить ему, сдлалъ на него доносъ, стараясь представить его человкомъ вреднымъ для правительства, безбожникомъ. Развязка этого казуса (по преданiю впрочемъ нельзя сказать чтобъ совершенно достоврному) происходила слдующимъ образомъ. ‘Знаешь ли ты Карамзина?’ спросилъ императоръ Павелъ дежурнаго своего генералъ-адъютанта Ростопчина, давая ему прочесть полученный доносъ. ‘Знаю — отвчалъ Ростопчинъ — съ отличной стороны по сочиненiямъ его и не узнаю въ этомъ сочиненiи.’ — ‘Я ожидалъ этого, — продолжалъ императоръ Павелъ, — ибо мн извстенъ доноситель, вотъ и ршенiе мое.’ При этихъ словахъ доносъ былъ брошенъ въ каминъ. За недостаткомъ серьозной дятельности Карамзинъ поневол долженъ былъ убивать время на пустяки. Въ одномъ изъ писемъ его за это время къ брату Василью Михайловичу онъ пишетъ изъ Москвы: ‘О себ скажу вамъ, что я живу попрежнему, зжу изъ дома въ домъ, играю въ бостонъ и проч. Ни въ какую зиму не бывало въ Москв такого множества баловъ, какъ нын, вс жалуются на недостатокъ въ деньгахъ, но между тмъ везд видна роскошь.’
Съ восшествiя на престолъ Александра I обстоятельства, какъ извстно, поизмнились. При новомъ дух и порядкахъ въ царствованiе Александра I, въ 1802 году начались ‘Новости русской литературы’, ‘С. Петербургскiй Меркурiй’ — послднiй журнальный подвигъ И. А. Крылова, нашего знаменитаго баснописца. Въ томъ же году Панкратiй Сумароковъ, возвратившись изъ Сибири (тамъ онъ издавалъ ‘Иртышь, превращающiйся въ Ипокрену’), началъ издавать, живя самъ въ своей подмосковной деревн, ‘Журналъ прiятнаго, любопытнаго и забавнаго чтенiя.’ Въ тотъ же годъ началось изданiе журналовъ: ‘Корифей или ключъ литературы’ — подъ редакцiею Голинковскаго, и ‘Новости русской литературы’, подъ редакцiей Саницкаго и Побдоносцева. Считая съ ‘Встникомъ Европы’ Карамзина, въ одинъ годъ явилось пять журналовъ. И это вовсе не случайное явленiе. Какъ извстно, подобный же фактъ повторился и въ новйшее время. Посл почти пятилтней праздности или незначительной дятельности Карамзинъ, при боле благопрiятныхъ условiяхъ, возвратился къ своему журнальному поприщу. И. И. Поповъ, содержатель московской университетской типографiи предложилъ Карамзину редакцiю ‘Встника Европы’. Этотъ журналъ представлялъ невиданную до того вещь на Руси. Къ литературному отдлу между прочимъ присоединился и политическiй. Мы не станемъ разбирать литературнаго отдла журнала, потомучто по характеру своему онъ подходитъ къ ‘Московскому журналу’. Но о политическомъ отдл стоитъ сказать кое-что, потомучто любопытно знать какiе были рзультаты первой попытки ввести въ наши журналы политическiя воззрнiя. Матерьяловъ для нихъ въ тогдашнее время было чрезвычайно много. То время было замчательно по громадности и быстрот событiй. Карамзинъ (онъ писалъ политичекiя статьи) повозможности отзывался на событiя. Разсматривая духъ статей, политическiя убжденiя, которыя выражаются въ нихъ, мы видимъ уже задатки тхъ воззрнiй, до какихъ дошолъ Карамзинъ въ старческую эпоху своей жизни. Незнаемъ съ этого ли времени начался поворотъ въ убжденiяхъ Карамзина. Вроятно ничтожество результатовъ, къ которымъ въ конц концовъ пришло французское движенiе, уже возбудили къ этому времени реакцiю въ душ Карамзина. Съ другой стороны нельзя не предположить, что пять лтъ, протекшiя съ 1796 по 1800 годъ, научили его благоразумiю. Въ стать: ‘Прiятные виды, надежды и ожиданiя ныншняго времени’ онъ говоритъ:
‘Революцiя объяснила идеи: мы увидли, что гражданскiй порядокъ священъ даже въ самыхъ мстныхъ или случайныхъ недостаткахъ своихъ, что власть его есть для народовъ не тиранство, а защита отъ тиранства, что разбивая сiю благодтельную эгиду, народъ длается жертвою ужасныхъ бдствiй, которыя несравненно зле всхъ злоупотребленiй власти, что самое турецкое правленiе лучше анархiи, которая всегда бываетъ слдствiемъ государственныхъ потрясенiй, что вс смлыя теорiи ума, который изъ кабинета хочетъ предписывать новые законы нравственному и политическому мiру, должны остаться въ книгахъ вмст съ другими боле или мене любопытными произведенiями остроумiя, что учрежденiя древности имютъ магическую силу, которая не можетъ быть замнена никакою силою ума, что одно время и благая воля законныхъ правительствъ должны исправить несовершенства гражданскихъ обществъ, и что съ сею довренностью къ дйствiю времени и къ мудрости властей должны мы, честные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и длать всевозможное добро вокругъ себя.’
Здсь и слышится голосъ человка, утомившагося въ своихъ безплодныхъ погоняхъ за лучшимъ, онъ ухватывается за старый порядокъ вещей, какъ единственное средство къ тихой и спокойной жизни. Здсь проглядываетъ желанье представлять въ наивыгоднйшемъ свт старые порядки, противъ которыхъ преимущественно поднималось новое движенiе. Въ той же стать онъ такъ говоритъ о крпостномъ сословiи:
‘Сельское трудолюбiе награждается нын щедре прежняго въ Россiи (а извстно, что по случаю упадка курса цны на все поднялись), и чужестранные писатели, которые безпрестанно кричатъ, что земледльцы у насъ несчастливы, удивились бы, еслибъ они могли видть ихъ возрастающую промышленость и богатство многихъ, видть такъ называемыхъ рабовъ, входящихъ въ самыя торговыя предпрiятiя, имющихъ довренность купечества и свято исполняющихъ свои комерческiя обязательства. Просвщенiе истребляетъ злоупотребленiя господской власти, которая и по самымъ нашимъ законамъ не есть тиранская и ограниченная. Россiйскiй дворянинъ даетъ нужную землю крестьянамъ своимъ, бываетъ ихъ защитникомъ въ гражданскихъ отношенiяхъ, помощникомъ въ бдствiяхъ случая и натуры: вотъ его обязанности! Зато онъ требуетъ отъ нихъ половины рабочихъ дней въ недл: вотъ его право!’
Неправда ли, что чрезвычайно странно встрчать подобныя тирады у ученика Новикова, въ сатирическихъ журналахъ котораго столько рзкихъ выходокъ противъ бывшихъ злоупотребленiй помщичьяго права, который поднималъ, и безъ сомннiя поднялъ бы, еслибы только была какая-нибудь возможность, самый вопросъ о законности помщичьяго принципа? Карамзинъ писалъ посл путевыхъ записокъ Радищева и главное посл ‘объявленiя правъ человка’ во Францiи. Чмъ объяснить все это? Намъ думается, что намренной идеализацiей старыхъ порядковъ Карамзинъ старался обмануть себя самаго, не можетъ быть, чтобъ онъ искренно былъ убжденъ въ томъ, что наши тогдашнiе рабы процвтали подъ снью помщичьяго права. На глазахъ его происходили самыя отчаянныя попытки улучшить дйствительность, объявлена была старымъ порядкомъ война не на животъ, а на смерть, новые преобразователи не отступали ни предъ какими мрами, не пугались множества жертвъ. Но дйствительность-то повидимому вовсе не улучшилась, жертвы приносились безплодно. Современный человкъ продолжалъ страдать, какъ и прежде, если только не больше. А въ окончательныхъ результатахъ движенiе пришло къ очень неутшительной диктатур Бонапарта. Зачмъ же, спрашивается, поднималась вся эта кутерьма, почему нарушили старый порядокъ, невыработавъ повидимому новаго? Современники, и въ томъ числ Карамзинъ, поражались преимущественно вншнимъ ходомъ тогдашнихъ событiй, на нихъ-то преимущественно обращали они свое вниманiе, — а на видъ-то прежде всего бросалась въ глаза грязная сторона движенiя, взболтавшаго все общество и вмст съ хорошими вещами выкинувшаго наверхъ много осадочной дряни. За неприглядной стороной вншнихъ событiй Карамзинъ и другiе не подмтили или боялись подмтить тотъ нравственный переворотъ, который совершался въ тогдашнихъ умахъ, не догадались привтствовать наступленiе царства боле гуманныхъ идей. Свжiй духъ обвялъ уже молодое поколнiе, — поколнiе Сперанскаго. Вотъ и обратились эти люди къ старому порядку, какъ единственному средству своего спасенiя, и пустились въ идеализацiю его, чтобы какъ-нибудь поддержать въ обществ его авторитетъ.
Съ другой стороны за это время въ самомъ Карамзин мы замчаемъ стремленiе углубиться въ новую, нетронутую имъ еще область — въ исторiю. Еще въ ‘Письмахъ русскаго путешественника’ у Карамзина пробивается сознанiе, что у насъ почти нтъ исторiи. Для общества, оторвавшагося отъ почвы, на запад искавшаго себ идеаловъ, русская исторiя представлялась чмъ-то чрезвычайно скучнымъ, чмъ-то варварскимъ, недостойнымъ вниманiя образованнаго человка. До такой степени мы преобразовались тогда! Самъ Карамзинъ раздлялъ тогда это общее увлеченiе западомъ. Въ тхъ же письмахъ онъ мимоходомъ отстаиваетъ русскую исторiю, говоря, что при вкус и талант можно сдлать и русскую исторiю прiятной, ‘можно выбрать, одушевить, раскрасить — и читатель удивится, ккъ изъ Нестора, Никона и проч. могло выйти нчто привлекательное, сильное, достойное вниманiя нетолько русскихъ, но и чужестранцевъ… У насъ былъ свой Карлъ великiй — Владимiръ, свой Людовикъ XI — Iоаннъ IV, свой Кромвель — Годуновъ, и еще такой государь, которому нигд не было подобныхъ — Петръ-великiй.’ Какъ видно Карамзинъ защищаетъ не самостоятельный интересъ русской исторiи, а держится того же общепринятаго критерiя прiятности исторiи, и только подъ него подводитъ и свою русскую исторiю. На первый разъ его историческiя попытки ограничились мелкими произведенiями, неимющими теперь никакого значенiя: таковы похвальное слово Екатерин — чрезвычайно напыщенный панегирикъ, Марфа-посадница, о тайной канцелярiи, о московскомъ мятеж въ царствованiе Алекся Михайловича и др. На этихъ вещяхъ Карамзинъ такъ-сказать пробовалъ себя. Теперь онъ уже задумывалъ сдлать что-нибудь грандiозное въ жизни, задумывалъ оставить по себ какой-нибудь памятникъ въ потомств. Онъ созналъ въ себ силы для созданiя цлой русской исторiи. Какимъ образомъ Карамзинъ попалъ въ исторiографы — объ этомъ мы теперь и раскажемъ, потомучто фактъ этотъ довольно любопытенъ и указываетъ нсколько на духъ и понятiя того времени, онъ же даетъ возможность понять, съ какими средствами Карамзинъ приступалъ къ труду и какiя принималъ (выражаясь юридическимъ терминомъ — tacito concessu) на себя при этомъ обязанности. Въ 1802 году Карамзинъ вздумалъ уже окончательно посвятить вс свои труды русской исторiи. Онъ открылся въ своемъ намренiи другу своему И. И. Дмитрiеву, который въ это время успвалъ уже на служебномъ поприщ. Карамзинъ считалъ нужнымъ содйствiе себ правительства, потомучто отказавшись отъ журнальныхъ трудовъ, онъ неимлъ бы средствъ къ содержанiю. Дмитрiевъ посовтовалъ ему написать въ Петербургъ и уврилъ его въ успх. Карамзинъ написалъ письмо къ Михаилу Никитичу Муравьеву, бывшему тогда попечителемъ московскаго университета и товарищемъ министра. Какъ документъ очень любопытный, мы приводимъ его цликомъ въ примчанiи2. Карамзинъ заявляетъ о своемъ желанiи писать русскую исторiю, не варварскую и не постыдную для царствованiя Александра I. Какъ-видно Карамзинъ уже былъ въ это время очень увренъ въ своемъ литературномъ, европейскомъ значенiи, и его просьба отзывается настойчивымъ тономъ человка, требующаго себ чего-нибудь по неотъемлемому праву. Предложенiе Карамзина не было отвергнуто: его сдлали исторiографомъ съ жалованьемъ по дв тысячи рублей въ годъ.
На этомъ пункт прекращается восемнадцатилтняя литературная дятельность Карамзина и начинается ученая, историческая.
Мы не станемъ слдить за учеными работами Карамзина. Мы можемъ только сказать, что онъ, взявшись за историческiй трудъ, всецло посвятилъ себя ему. Въ первые три года онъ почти безвыходно занимался чтенiемъ и разборомъ разныхъ историческихъ документовъ. За это время есть очень много его писемъ (впрочемъ еще неизданныхъ), въ которыхъ онъ проситъ разршить ему доступъ въ т или другiя книгохранилища. Если сообразить, что историческiй матерьялъ до Карамзина былъ почти вовсе неразработанъ, то становится понятнымъ все необъятное количество самаго усидчиваго, терпливаго труда, какого потребовала отъ него исторiя. Московскiя библiотеки были въ безпорядк, о каталогахъ и помину не было, критической разработки лтописей и хронографовъ тоже не существовало, собранiя грамотъ тоже не было: он были разсяны по монастырямъ и архивамъ, иностранныхъ лтописей и сказанiй иностранцевъ о Россiи тоже никто незналъ. Карамзинъ сразу долженъ былъ въ одно и тоже время сврять и сводить въ одно разныя свднiя объ одномъ и томъ же происшествiи, критически разработать ихъ и изложить добытые факты въ стройномъ расказ. Онъ самъ долженъ былъ списывать нкоторыя лтописи и многiе другiе историческiе документы…
Около 1810 года онъ становится извстнымъ государю. Самъ императоръ видлъ его мимоходомъ только при посщенiи грановитой палаты въ 1810 году. Но его очень любила и приблизила къ себ умная и образованная великая княгиня Екатерина Павловна, первый разъ встртившаяся съ нимъ въ грановитой палат. Мы потому говоримъ объ этомъ знакомств, что оно имло чрезвычайно важные результаты. Екатерина Павловна была женщина очень умная и образованная. Карамзинъ часто и долго бесдовалъ съ нею обо всемъ, что длалось тогда въ Россiи… А длалось чрезвычайно многое подъ влiянiемъ знаменитаго Сперанскаго. Тогда задумывались важные измненiя во всей государственной организацiи, и часть ихъ, самая слабая впрочемъ, приводилась въ исполненiе, тогда прежняя финансовая система замнена новою, боле сообразною съ прогресомъ политико-экономическихъ понятiй, тогда затвали издать новые законы. Шуму эти преобразованiя длали чрезвычайно много, въ обществ ходило чрезвычайно много самыхъ разнорчивыхъ толковъ. Несмотря на то, что Карамзинъ углубился въ свои историческiя работы, какъ-видно однакожъ — и онъ былъ задтъ такъ или иначе этимъ движенiемъ. Многiя изъ его замчанiй обратили на себя особенное вниманiе великой княгини и по ея совту и даже требованiю онъ изложилъ ихъ письменно. Между тмъ въ 1811 году Александръ I, изъявивъ другу Карамзина Дмитрiеву, бывшему тогда министромъ юстицiи, желанiе ближе познакомиться съ своимъ исторiографомъ, веллъ пригласить его въ Тверь, куда въ это время отправлялся. Государь чрезвычайно ласково обошолся съ Карамзинымъ и тотъ прочелъ ему нсколько отрывковъ изъ своей исторiи. Пользуясь тмъ, великая княгиня передала Александру знаменитую записку Карамзина о старой и новой Россiи. На этой записк мы нсколько остановимся.
Записка эта составляетъ для того времени очень замчательный фактъ. На нее можно смотрть какъ на отголосокъ той консервативной партiи, средоточiемъ которой была Москва. Своимъ тономъ, откровенностью и прямотою, съ какой высказывается въ ней мннiе о самыхъ важныхъ современныхъ государственныхъ преобразованiяхъ, она возбуждаетъ нкоторое изумленiе въ насъ. Нельзя думать, чтобъ Карамзинъ ршился, неимя никакой поддержки, ‘смть свое сужденiе имть’. Вроятно онъ надялся на авторитетъ Екатерины Павловны. А что записка очень рзка и откровенна, такъ это доказывается тмъ, что съ нкоторой иронiей бросаетъ перчатку всмъ тогдашнимъ реформаторскимъ стремленiямъ. Какъ человкъ знающiй исторiю, особенно русскую, онъ длаетъ такое вское замчанiе вообще о преобразованiяхъ: ‘Спасительными уставами бываютъ единственно т, коихъ давно желаютъ лучшiе умы въ государств и которые такъ-сказать предчувствуются народомъ, будучи ближайшимъ цлебнымъ средствомъ на извстное зло. Такъ какъ введенiе какого-нибудь порядка въ наше законодательство издавна было благочестивымъ желанiемъ правительства, то какъ извстно, въ начал царствованiя Александра I была учреждена комиссiя составленiя законовъ. Колко посмявшись надъ законодательными попытками первыхъ лтъ XIX столтiя, Карамзинъ писалъ: ‘Опять новая декорацiя. Кормило законодательства въ другой рук. Общаютъ скорый конецъ плаванiя и вчную пристань. Уже въ манифест объявлено, что первая часть законовъ готова, что немедленно будутъ готовы и слдующiя. Въ самомъ дл издаются дв книжки, подъ именемъ проекта уложенiя. Чтоже находимъ? Переводъ наполеоновскаго кодекса!’ При обсужденiи тогдашнихъ финансовыхъ мръ Карамзинъ замчалъ, что умножать государственные доходы новыми налогами — способъ весьма ненадежный, что напрасно объявили народу асигнацiи государственнымъ долгомъ и тмъ привели его въ какое-то безпокойство и недоумнiе. Вс возраженiя и упреки въ записк направлены были главнымъ образомъ противъ главнаго тогдашняго государственнаго дятеля нашего — Сперанскаго.
Если разсматривать безпристрастно дло, такъ Карамзинъ въ большей части своихъ замчанiй оказывается дйствительно правымъ. Тогдашняя дятельность Сперанскаго далеко не безупречна. Онъ хотлъ построить новый государственный механизмъ на французскiй ладъ, иныя реформы у него выходили слишкомъ незрлыми, недодуманными, явно противорчащими духу прочихъ учрежденiй. А главное — на дл приводилась въ исполненiе только самая слабйшая часть широкихъ плановъ и оттого выходили только измненiя названiй, а не самой сути дла. Но во имя ли дйствительно боле глубокихъ либеральныхъ идей порицалъ Карамзинъ тогдашнiя преобразованiя? Потому ли, что у него въ виду были боле соотвтствовавшiе новому духу планы преобразованiй? Вовсе нтъ. Въ записк проглядываетъ мысль, какъ-будто и ненужно вовсе касаться устарлаго государственнаго строя: онъ идеализируетъ царствованiе Екатерины, находя, что при ней прекрасно шли дла при прежнихъ колегiяхъ съ генералъ-прокуроромъ во глав. Онъ порицаетъ Сперанскаго во имя устарлыхъ принциповъ. Фактъ замчательный и трудно объяснимый! Сперанскiй и Карамзинъ принадлежали почти къ одному поколнiю (Сперанскiй родился 1772 г. 1 января, а Карамзинъ 1765 года). Оба они были одинакоко образованы и съ одинаковымъ блестящимъ умомъ. Отчего же, спрашивается Карамзинъ, не сумлъ подобно Сперанскому быть своего рода знаменiемъ времени, носителемъ его духа, его лучшихъ идей и врованiй? Карамзину еще боле было шансовъ сдлаться такимъ представителемъ, потомучто онъ былъ литераторомъ, слдовательно уже по самой своей професiи долженъ былъ бы стоять впереди общества.
Все это конечно зависло отъ различiя условiй, при которыхъ развились об эти личности. Карамзинъ жилъ въ Москв, среди русскаго консерватизма, въ кружк людей, далеко не сочувствовавшихъ фрвнцузскимъ идеямъ. Изъ своихъ наблюденiй надъ всми тогдашними переворотами онъ вынесъ глубокое недоврiе ко всмъ скорымъ преобразованiямъ… Голосъ людей, между которыми онъ вращался и которые подозрительно смотрли на всякое движенiе противъ старины, еще боле укрпилъ въ немъ этотъ поворотъ къ консерватизму. Разумется въ искренность идеализацiи его нкоторыхъ вещей мы можемъ и не врить, потому особенно, что для такого ума, какой былъ у Карамзина, конечно видно было, что не все то золото, что блеститъ. Но что онъ искренно былъ убжденъ, что старое положимъ и несостоятельное въ нкоторыхъ своихъ сторонахъ, было все-таки гораздо лучше затваемаго новаго, что запутанность длъ при новыхъ порядкахъ перейдетъ въ безвыходность, и что поэтому онъ отдалъ свои симпатiи старому порядку, — въ этомъ нельзя сомнваться. Прибавьте къ этому, что Сперанскiй все-таки былъ моложе Карамзина почти на цлыхъ семь лтъ, слдовательно въ немъ могло больше сохраниться энергiи для борьбы съ рутиной. А кто знаетъ, быть-можетъ не было ли очень естественнаго чувства зависти къ молодому семинаристу, захватившему власть, идолу современной молодежи, длавшему шумъ на все государство? Въ самомъ дл его замчанiя иногда отзываются мотивомъ личной какъ-будто вражды къ Сперанскому.
Карамзинъ за это время уже вступалъ въ эпоху зрлости, чуждую юношескихъ увлеченiй. ‘Привязанность моя къ императорской фамилiи — пишетъ онъ къ брату своему — должна быть безкорыстна, не хочу ни чиновъ, ни денегъ отъ государя. Молодость моя прошла, а съ нею и любовь къ мiрской суетности’. Однакожъ чрезъ три мсяца посл этого заявленiя антипатiи къ чинамъ Карамзинъ получилъ орденъ Владимiра 3 степени, исходатайствованный ему Дмитрiевымъ, разумется не безъ согласiя самого Карамзина. Въ 1812 году исторiографу дали чинъ колежскаго совтника. Другихъ свднiй, кром такихъ офицiальныхъ, за эту эпоху его жизни нтъ. Да и вроятно она проходила тогда довольно монотонно и однообразно, какъ обыкновенная жизнь ученаго, посвятившаго себя всего какому-нибудь предмету.
Въ 1816 году Карамзинъ докончилъ первые свои восемь томовъ и прiхалъ изъ Москвы въ Петербургъ для представленiя ихъ государю и для печатанiя. Нкоторыя отрывки читаны ему были еще прежде самимъ Карамзинымъ, нкоторые листы государь бралъ самъ для прочтенiя. Въ неизданныхъ сочиненiяхъ и письмахъ много есть весьма любопытныхъ писемъ, относящихся къ этому времени. Карамзинъ былъ очень хорошо принятъ въ Петербург. Онъ вращался тамъ въ аристократическомъ кругу и кажется очень былъ доволенъ тмъ, что часто его зовутъ въ гости и везд онъ встрчаетъ радушiе и любезную привтливость. Странно было бы конечно причинъ этой предупредительности искать въ уваженiи тогдашнихъ аристократовъ къ уму и ученымъ заслугамъ Карамзина. Вопервыхъ какъ ученый, Карамзинъ не былъ имъ извстенъ, а къ литературной его слав вроятно аристократы не имли большой слабости. Дло въ томъ, что преданiя о меценатств, о той литературной рас, которая постоянно искала себ какихъ-нибудь патроновъ и милостивцевъ, не успли еще вымереть въ кругу нашихъ знаменитостей, вельможъ, и вроятно они расположены были смотрть свысока на всхъ этихъ misrables-писателей. Но Карамзинъ, хотя и принадлежалъ тоже къ числу литераторовъ, но находился въ особыхъ условiяхъ. Какъ мы видли, онъ былъ близокъ къ Екатерин Павловн, къ этому же времени онъ усплъ снискать себ хорошее мннiе у государя, императрицы Елизаветы Алексевны и вдовствующей императрицы Марiи еодоровны. Такимъ образомъ Карамзинъ былъ, какъ говорятъ, въ случа: а этого достаточно, чтобъ та среда, въ которую попалъ онъ, ласкала его, приглашала его на вечера и обды. А что ко двору Карамзинъ былъ близокъ, такъ это доказываетъ большое число его писемъ къ государю, къ великой княгин Екатерин Павловн, императриц Елизавет Алексевн и собственные ихъ отвты. Эти письма указываютъ на извстную короткость между переписывавшимися, короткость, о которой можетъ-быть глубоко понапрасну вздыхало большинство людей, приглашавшихъ къ себ Карамзина на вечера и обды.
Цль прiзда Карамзина въ Петербургъ была продать исторiю казн и выхлопотать отъ нея денегъ на изданiе. Но оказалось, что это вовсе не такъ легко сдлать, какъ представлялось съ перваго взгляда. Дло въ томъ, что прiхалъ въ Петербургъ Карамзинъ 3 февраля, а принятъ былъ государемъ неране 16 марта. Мучась неизвстностью, разными слухами, которые неслишкомъ-то обнадеживали его въ полученiи нужнаго, Карамзинъ приходилъ уже къ мысли продать исторiю частному какому-нибудь лицу, или просто ухать въ Москву. Но въ Москву его не пускали, а все обнадеживали и ласкали. Попавъ изъ скромнаго кабинета ученаго въ шумныя гостиныя, посл жизни, полной труда, принужденный упражняться только въ пустыхъ разговорахъ да обдахъ, Карамзинъ видимо скучалъ. Не смотря на то, что онъ весьма часто въ письмахъ къ жен своей называетъ свою жизнь веселою и прiятною, очень замтенъ мотивъ грусти, усталости, тяготы. Но почему же Карамзина только ласкали, а больше ничего? Ларчикъ просто открывался: по прiзд своемъ Карамзинъ не сдлалъ визита графу Аракчееву. Незнаемъ, что именно побудило Карамзина учинить такой продерзостный поступокъ… Кажется убжденiя его за это время вовсе не мшали ему сдлать подобный визитъ. Чрезъ разныхъ своихъ фактотумовъ Аракчеевъ намекалъ Карамзину, что онъ дожидается отъ него визита. Вотъ что онъ пишетъ къ жен своей отъ 10 марта 1816 года: ‘Фактотумъ прислалъ ко мн карточку и веллъ меня звать къ себ въ воскресенье на вечеръ для свиданiя съ графомъ. Вообрази мое положенiе! Не хочу никого оскорбить, но могу ли дать себ видъ пролаза? Я также отослалъ ему свою карточку, отвтствуя Вельяшеву, что мн неловко хать къ такому человку, который у меня самъ не былъ. Между тмъ, надвъ мундиръ, я отвезъ карточку къ графу. Что будетъ дале, незнаю. Помоги намъ Богъ выпутаться изъ всхъ придворныхъ обстоятельствъ съ невинностью и честью, которыми я обязанъ моему сердцу, милой нян, дтямъ Россiи, человчеству.’ Чрезъ нсколько времени Карамзинъ уже нашолъ, что графъ Аракчеевъ умный человкъ, съ хорошими правилами: это было впрочемъ посл хорошаго прiема, сдланнаго имъ Карамзину. Въ письм отъ 13 марта 1816 года тоже къ жен своей онъ пишетъ: ‘Я отвезъ карточку къ графу Аракчееву, и на третiй день получилъ отъ него зовъ, прiхалъ въ семь часовъ вечера и пробылъ съ нимъ боле часу. Онъ нсколько разъ меня удерживалъ. Говорили съ нкоторою искренностiю. Я расказалъ ему мои обстоятельства и на вызовъ его замолвить за меня слово государю отвчалъ: не прошу ваше сiятельство, но если вамъ угодно и если будетъ кстати и проч. Онъ сказалъ: ‘государь безъ сомннiя расположенъ принять васъ и не дв минуты, какъ нкоторыхъ, но для бесды прiятнйшей, если не ошибаюсь. Пришолъ третiй человкъ, его ближнiй, и разговоръ нашъ перемнился. Слышно, что онъ думаетъ пригласить меня къ обду. Вообще я нашолъ въ немъ человка съ умомъ и хорошими правилами. Вотъ его слова: ‘Учителемъ моимъ былъ дьячекъ, мудрено ли, что я мало знаю? Мое дло исполнить волю государеву. Еслибы я былъ моложе, то сталъ бы у васъ учиться, теперь уже поздно. ‘Не подумай, милая, что это насмшка: нтъ, онъ хорошо трактовалъ меня и сказанное мною не могло подать ему повода къ такой насмшк. Слдственно и графъ Аракчеевъ обязался способствовать моему скорйшему свиданiю съ государемъ, даже уврилъ меня, что это откладыванiе не продолжится. Неужели все будетъ напрасно? Покрайней-мр надобно ждать, и непристойно требовать, чтобъ меня ни съ чмъ отпустили въ Москву.’
Но Карамзинъ напрасно посл того, какъ главное было сдлано, опасался, что все будетъ напрасно. Черезъ три дни посл визита Аракчееву онъ былъ принятъ государемъ. Трудъ Карамзина повелли напечатать безъ цензуры, ему самому пожалованъ былъ чинъ статскаго совтника, орденъ св. Анны 1 степени и шестьдесятъ тысячъ рублей на изданiе.
Дальнйшая жизнь Н. М. Карамзина тянулась какъ-то уныло и однообразно. Избравъ своимъ мстопребыванiемъ, по приглашенiю государя, Царское-Село, Карамзинъ доканчивалъ свой трудъ, доведя его до двнадцатого тома. Какъ видно придворная жизнь пришлась ему по вкусу, благодаря своему знанью людей и умнью съ ними обращаться, онъ жилъ окружонный почетомъ, въ близкихъ сношенiяхъ съ лицами императорскаго дома. Реакцiя коснулась его очень сильно. И немудрено. Трудно и не такому человку, каковъ Карамзинъ, удержаться противъ напора извстныхъ понятiй, жить и вращаться въ извстной сред, неусвоивши ея духа и невошедши во вкусъ ея стремленiй. Впрочемъ реакцiя въ Карамзин приняла какой-то особый характеръ. Она не была тупымъ противодйствiемъ всмъ живымъ человческимъ стремленiямъ, ни о чемъ неразсуждающая привязанность къ старой рутин, ненависть къ новымъ требованiямъ потому только, что они новы: нтъ, въ немъ слышится мотивъ усталости отъ жизни, мотивъ горькаго разочарованiя. Дйствительно, на глазахъ Карамзина прошло много громкихъ событiй. Онъ былъ свидтель движенiя 89 года, но тутъ увидлъ, что весь этотъ шумъ (покрайней-мр ему такъ казалось) кончился пустяками… Онъ возвратился къ старин, думалъ въ ней найти источникъ порядка и спокойствiя. Но и тутъ, поживши въ сред, гд можно было видть все, для чего и почему старина особенно хранится и поддерживается, онъ вынесъ горькое разочарованiе. Поэтому онъ въ мистицизм искалъ успокоенiя. Онъ длаетъ горькое замчанiе, что на земл нтъ истинной свободы, что ея не могутъ дать такiя-нибудь учрежденiя страны — ‘аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! Кто изъ васъ можетъ похвалиться искренностью? Вы вс авгуры и боитесь заглянуть въ глаза другъ другу, чтобъ не умереть со смху. Аристократы, сервилисты хотятъ стараго порядка, ибо онъ для нихъ выгоденъ. Демократы, либералисты хотятъ новаго безпорядка, ибо надятся имъ воспользоваться для своихъ личныхъ выгодъ.’ Дале онъ говоритъ: ‘свободу мы должны завоевать въ своемъ сердц миромъ совсти и довренностью къ провиднiю’. Но сила ума, какъ видно, повременамъ сказывалась и въ Карамзин и позволяла ему видть нкоторыя вещи въ ихъ истинномъ свт. Въ своемъ прибавленiи къ записк ‘для потомства’ Карамзинъ говоритъ: Я не безмолвствовалъ (предъ государемъ) о налогахъ въ мирное время, о нелпой г……. систем финансовъ, о разныхъ военныхъ поселенiяхъ, о странномъ выбор нкоторыхъ важнйшихъ сановниковъ, о министерств просвщенiя или затмнiя, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россiю, о мнимомъ исправленiи дорогъ, столь тягостномъ для народа, наконецъ о необходимости имть твердые законы гражданскiе и государственные.’ Да, и въ Карамзин повременамъ сквозь ученаго и придворнаго пробивался человкъ, повременамъ заговаривало и въ немъ человческое чувство! Но разумется прежде всего и боле всего онъ прилаживался къ обстоятельствамъ, даже и своимъ человческимъ чувствамъ давалъ ходъ попреимуществу тамъ, гд это могло быть покрайней-мр неслишкомъ вреднымъ.
Карамзинъ умеръ 22 мая 1826 года.
Что Карамзинъ былъ съ блестящими дарованiями, это не подлежитъ никакому сомннiю. Онъ владлъ громадной по своему времени массой знанiй. При всей чувствительности его литературныхъ произведенiй, въ нихъ по мстамъ пробивается чрезвычайно зрлая мысль. ‘Исторiя государства россiйскаго’ останется навсегда памятникомъ огромнаго ума Карамзина. Въ этомъ отношенiи, т.-е. въ томъ, что касается его умственнаго развитiя, Карамзинъ стоялъ выше многихъ своихъ современниковъ вообще и литераторовъ — безусловно. Тмъ немене и съ нимъ повторилась печальная исторiя, къ несчастiю совершенно обыкновенная на Руси. Вопервыхъ отсутствiе среды, которая давала бы возможность развиваться вообще сильнымъ и настойчивымъ характерамъ, повело къ тому, что изъ Карамзина вышелъ человкъ слишкомъ мягкiй, неспособный крпко бороться съ неблагопрiятными условiями. Оттого онъ такъ и боялся выступать противъ общаго, господствующаго тона, разв только въ томъ случа, когда уже оппозицiя ему могла быть совершенно безопасной. Новиковское общество, при всхъ огромныхъ средствахъ, какими оно располагало для умственнаго развитiя тхъ молодыхъ людей, за приготовленiе которыхъ къ полезной дятельности оно принималось, не могло развить въ Карамзин ршительнаго характера. При такихъ личностяхъ, какою напримръ былъ Новиковъ, Карамзинъ конечно отходилъ на второй планъ, стушовывался и долженъ былъ потому искать опоры для дятельности въ чужомъ авторитет, его дятельность въ обществ разумется не могла быть самостоятельной и независимой. А подскочившiя тутъ же событiя, которыя сильно задли Карамзина, очевидно отозвались на его характер и имли результатомъ своимъ ту робость и нершительность при выраженiи задушевныхъ убжденiй, которая проглядываетъ въ важнйшихъ его произведенiяхъ. Мало этого, при недостатк характера и при сильныхъ толчкахъ со стороны, онъ скоро пошолъ по той торной дорог, которая такъ обыкновенна для большинства нашихъ дятелей. Раннiе удары сокрушили въ немъ энергiю надеждъ, и ослабили ршимость, такъ обыкновенную во всякой молодой личности, вести борьбу со зломъ. Карамзинъ скоро состарлся душой, убжденiями, такъ что онъ оказался въ оппозицiи тому движенiю идей на Руси, представителемъ котораго былъ тогда Сперанскiй. Мы не имемъ никакихъ причинъ полагать, что онъ былъ не довольно искрененъ въ своей оппозицiи, хотя нельзя въ нкоторой мр не допустить и того, что придворная жизнь не прошла для него въ этомъ отношенiи совершенно даромъ. Съ теченiемъ времени на немъ много наслоилось рутины, въ которой онъ вращался почти безысходно. Мы впрочемъ и не обвиняемъ крпко за это Карамзина. Есть мра, выше которой противодйствiе натуры враждебнымъ обстоятельствамъ становится уже невозможнымъ. Но разумется у насъ нтъ охоты и находить въ этомъ отношенiи въ Карамзин какiя-либо особенныя заслуги. Чтожъ длать, если Карамзинъ не встртилъ ни въ литературномъ мiр, ни во вншнихъ обстоятельствахъ пособiя и поддержки своимъ лучшимъ стремленiямъ, когда такая поддержка особенно была нужна, и именно въ первое время его самостоятельной литературной дятельности, а когда онъ встртилъ ихъ, тогда ужь поздно было: Карамзинъ неспособенъ былъ уже признать за ними самостоятельность и полезность?
Онъ внесъ новый мотивъ въ нашу литературу — элементъ чувствительности, мотивъ романтизма. Какъ ни чуждъ онъ былъ народному нашему духу, все-таки въ немъ гораздо боле было жизненности и общечеловчности, чмъ въ томъ уродливомъ лжеклассицизм, который былъ господствующимъ до его времени. Обвинять Карамзина за то, что онъ внесъ чуждое, ненацiональное начало въ литературу, значитъ обвинять въ томъ, почему теоретикъ вообще способенъ такъ-сказать незнать дйствительность. Разумется, когда пробудилась мысль въ обществ и оно обратилось къ изученiю народа, среди котораго живетъ и дйствуетъ, фальшивый мотивъ смнился другимъ, боле уже близкимъ къ народному духу, тмъ немене, какъ и всякiй прежитой мотивъ, какъ и всякое уклоненiе въ сторону, онъ способствовалъ къ боле сознательному усвоенiю новыхъ живительныхъ началъ и къ боле живому сознанiю потребности для литературы имть корни и получать соки изъ народа. Оттого же, что Карамзинъ внесъ боле человчный, сравнительно съ предшествовавшимъ, мотивъ въ литературу, онъ нашолъ, или лучше создалъ и боле человчный языкъ. Для новаго литературнаго движенiя прежнiй классическiй языкъ уже былъ крайне неудобенъ. Правда, и карамзинскiй языкъ вялъ, тяжолъ, боле отзывался французскимъ складомъ, чмъ русскимъ, но незабудемъ, что вдь этотъ языкъ быть-можетъ подготовилъ языкъ Пушкина, Гоголя, Лермонтова.
А что касается до исторiи Карамзина, то нтъ сомннiя, его заслуги въ этомъ отношенiи чрезвычайно велики. Она указала примръ нравственнаго пониманiя нашей русской исторiи… Написанная чрезвычайно художественно, она возбудила интересъ въ обществ, восхищавшемся только походами Карловъ и Людовиковъ. Она пробудила русскую мысль и открыла дорогу къ той основательной разработк нашихъ памятниковъ, которою можемъ уже гордиться въ настоящее время. Вс наши лучшiе люди конца первой четверти и начала второй настоящаго столтiя своимъ развитiемъ и стремленiемъ къ народному благу обязаны отчасти исторiи Карамзина. Поколнiя, предшествовавшiя Карамзину, не завщали никакихъ почти плодовъ разработки нашего древняго быта. Поэтому въ исторiи Карамзина, какъ въ труд начатомъ и оконченномъ безъ всякихъ вншнихъ пособiй и руководствъ могутъ найтись много ошибокъ, погршностей, примровъ неврнаго пониманiя хода событiй и т. п. Но вдь опять же отъ этихъ-то обстоятельствъ и становится важной историческая заслуга Карамзина: ему приходилось и разработывать исторiю, и писать ее.
Поэтому чрезвычайно справедливо Карамзинымъ начинаютъ новый перiодъ въ русской литератур. Что ни говори, а онъ много оказалъ услугъ нашему просвщенiю, не столько положительными результатами своей дятельности, сколько тмъ, что способствовалъ появленiю въ будущемъ лучшихъ, боле здоровыхъ началъ въ литературной и ученой дятельности. Тонко развитое гражданское чувство конечно можетъ оскорбиться нкоторыми сторонами его характера и не ученой дятельности. Но кажется намъ, всего справедливй въ этомъ обвинять не столько самую личность Карамзина, сколько вншнiя обстоятельства.
Но этимъ мы и покончимъ свои сказанья о Карамзин. Мы хотли напомнить читателямъ объ одномъ очень видномъ литературномъ нашемъ дятел и кстати очень памятномъ времени… Если намъ это удалось, то читатель извинитъ и нкоторую длинноту нашей статьи.
? Пансiонъ Шадена замчателенъ по тому времени. Онъ приготовлялъ слушателей для университета, слдовательно былъ чмъ-то врод нашихъ гимназiй. Основателемъ его былъ докторъ Iоганъ Маттей Шаденъ. Родомъ онъ былъ изъ Пресбурга и слушалъ курсъ въ тюбингенскомъ университет подъ руководствомъ извстнаго Христiана Баумейстера. По прiзд въ Россiю Шаденъ, какъ умный человкъ, видлъ, что одинъ университетъ ничего не сдлаетъ для образованiя цлой страны, особенно если не будетъ надлежащей подготовки для молодыхъ людей въ нисшихъ и среднихъ учебныхъ заведенiяхъ. Поэтому-то для примра самъ открылъ пансiонъ, въ которомъ между прочимъ обучался Карамзинъ.
? ‘Имя доказательства вашего ко мн благорасположенiя, а боле всего увренный въ вашей любви ко слав отечества и русской словесности, беру смлость говоритъ вамъ о моемъ положенiи.
‘Будучи весьма небогатъ, я издавалъ журналъ съ тмъ намренiемъ, чтобы принужденною работою пяти или шести лтъ купить независимость, возможность работать свободно и писать единственно для славы — однимъ словомъ сочинять русскую исторiю, которая съ нкотораго времени занимаетъ всю душу мою. Теперь слабые глаза не дозволяютъ мн трудиться по вечерамъ и принуждаютъ меня отказаться от ‘Встника’. Могу и хочу писать исторiю, которая не требуетъ спшной и срочной работы, но еще не имю способа жить безъ большой нужды. Съ журналомъ я лишаюсь шести тысячъ рублей доходу. Если вы думаете, милостивый государь, что правительство можетъ имть нкоторое уваженiе къ человку, который способствуетъ успхамъ языка и вкуса, заслужилъ лестное благоволенiе россiйской публики, и котораго бездлки, напечатанныя на разныхъ языкахъ Европы, удостоились хорошаго отзыва славныхъ иностранныхъ литераторовъ, то нельзя ли при случа доложить императору о моемъ намренiи написать исторiю, не варварскую и не постыдную для его царствованiя? Во Францiи, богатой талантами, сдлали нкогда Мармонтеля исторiографомъ и давали ему пенсiю, хотя онъ и не писалъ исторiи, у насъ въ Россiи, какъ вамъ извстно, не много истинныхъ авторовъ. Если галиматья, подъ именемъ ‘Корифея’, печатается на счетъ казны, если переводъ Анахарсиса удостоился вспоможенiя отъ правительства, то для чего же, казалось бы, не поддержать автора, уже извстнаго въ Европ, трудолюбиваго и пылающаго ревностiю къ слав отечества? Хочу не избытка, а только способа прожить пять или шесть лтъ, ибо въ это время надюсь управиться съ исторiею, и тогда я могъ бы отказаться отъ пенсiи: написанная исторiя и публика не оставили бы меня въ нужд. Смю думать, что я трудомъ своимъ заслужилъ бы професорское жалованье, которое предлагали мн дерптскiе кураторы, но вмст съ должностью, неблагопрiятною для таланта.
‘Сказавъ все и вручивъ вамъ судьбу моего авторства, остаюсь въ ожиданiи вашего снисходительнаго отвта. Другого человка я не обременилъ бы такою просьбою, но васъ знаю, не боюсь показаться вамъ смшнымъ. Вы же нашъ попечитель. Господинъ Чеботаревъ, ректоръ, предложилъ мн быть членомъ московскаго университета: честь которою вамъ обязанъ, и за которую изъявляю искреннюю благодарность. Университетъ оживился. Публичныя лекцiи привлекаютъ многихъ слушателей и безъ сомннiя распространяютъ вкусъ къ наукамъ. (М. 28 сент. 1803 г.)
Прочитали? Поделиться с друзьями:
