Владимир Карпец
И мне равны и миг, и век…
* * *
Владимир Карпец. И мне равны и миг, и век…, Глинка Федор Николаевич, Год: 1986
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Глинка Ф. Н. Сочинения
Сост., послесл. и коммент. В. И. Карпеца.- М.: ‘Советская Россия’, 1986.
Служением Отечеству можно по справедливости назвать жизненный путь Федора Николаевича Глинки. Боевой офицер, прошедший путь от прапорщика до полковника, участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов от Аустерлица до Парижа, редактор ‘Военного журнала’, помощник военного губернатора Петербурга, член Союза Спасения и Союза Благоденствия, политический ссыльный, затем чиновник тверской губернской управы, военный писатель-мемуарист, историк, ученый-краевед и географ, археолог, путешественник, организатор народных училищ и помощи бедным в Твери, естествоиспытатель и, наконец, стихотворец, проживший на земле почти целый век,— вот ‘послужной список’ его жизни. ‘Письма русского офицера’ и ‘Очерки Бородинского сражения’ наряду с ‘Наукой побеждать’ Суворова и партизанскими дневниками Дениса Давыдова выходили в годы Великой Отечественной войны в ‘Библиотеке офицера’, на них воспитывались после войны суворовцы и нахимовцы. А стихи его ‘Москва’ (‘Город чудный, город древний…’), ‘Тройка’ (‘Вот мчится тройка удалая…’), ‘Узник’ (‘Не слышно шума городского…’) и многие другие стали песнями и романсами. Они справедливо любимы народом. И все же мы крайне мало знаем о поэте. А ведь он не только автор известных и популярных стихотворений, но и глубочайший поэт-философ, стоящий в одном ряду с Тютчевым. Он один из создателей ‘космической поэзии’, во многом опередившей XIX век и созвучной концу века XX: в стихотворении ‘Две дороги’ Глинка предсказал выход человека в космос и одновременно возможность самоуничтожения. Да, это поэт во многом сложный, непростой… Но деятельная любовь к родине всегда определяла и его жизнь и его писательство.
Еще в 30-е годы прошлого века один из тогдашних журналов, ‘Северный Меркурий’, давая обзор русской словесности, писал: ‘Наиболее природный из русских стихотворцев есть Федор Николаевич Глинка. Доброжелательная любовь к родной стране и произведенная сю полнота души, тонкое чувство изящного, открывшее тайну поэзии в русской природе, в русских нравах, в политической жизни России, русский язык со всей его выразительностью, гибкостью и благозвучием — вот, по нашему мнению, отличительный характер того рода стихотворений Глинки, который ставит его, в отношении к народности, на первое место между русскими стихотворцами и делает сего поэта драгоценным достоянием России’.
Точная дата рождения Федора Николаевича Глинки до сих пор не установлена. В некрологе его, помещенном в Тверских епархиальных ведомостях в 1880 году, сказано, что он умер девяноста шести лет от роду, и, стало быть, родился в 1784 году. В словаре Толя указан год его рождения — 1788-й, тверской друг и биограф Глинки А. К. Жизневский называет 8 июля 178G года. В формулярном же списке, хранившемся в Тверском губернском правлении и составленном в 1830 году, сказано, что полковнику Ф. Н. Глинке 40 лет, значит, родился он в 1780 году.
Родитель будущего поэта, дворянин Николай Ильич Глинка, женатый на Анне Яковлевне, урожденной Шаховской, владел небольшим имением Сутоки в Смоленской губернии. По обнародовании указа о вольности дворянства он поселился в деревне, занимался хозяйством и воспитывал сыновей — Сергея, Федора и Григория.
В 1781 году Смоленскую губернию посетила императрица Екатерина II, которая поело встречи с местным дворянством сама записала старшего сына Глинок, Сергея Николаевича, в Сухопутный шляхетский кадетский корпус. В этот же корпус через несколько лет направили и Федора Глинку, который успешно окончил его в 1803 году. Два события на всю жизнь отложились в сознании молодого человека в бытность его в кадетском корпусе и сразу же по окончании его и во многом определили его дальнейшую судьбу. Первым был, как писал сам Глинка в своих воспоминаниях, данный им обет говорить всегда только правду — при любых условиях, любых обстоятельствах, обет, который Федор Николаевич держал до последних дней своей жизни. Вторым событием была встреча его, уже прапорщика, с генералом графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем, учеником Суворова, одним из самых одаренных военачальников того времени. Обратив внимание на Глинку во время одного из строевых смотров, генерал вскоре взял его в личные адъютанты.
В составе Апшеронского полка Федор Глинка принимает участие в войне 1805—1807 годов с Наполеоном. Первые бои, первые встречи с ‘летающей повсюду смертью’, ‘которая попирала стонами все величие мирское’… 24 октября 1805 года в битве при Браунау, находясь на передовой, Глинка чуть не погиб, а вскоре, 29 октября, участвовал в бою в составе Апшеронского полка, прорвавшего передовую оборону и ‘доставшего победу концом своего штыка’. В штыковой бой ходил он и при Аустерлице.
Возвратись в Россию, Федор Николаевич подает в отставку по болезни и поселяется в Сутоках. Там он приводит в порядок свои военные записи, и в 1808 году в Москве выходят в свет его ‘Письма русского офицера о Польше, австрийских владениях и Венгрии с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806 гг.’. К тому же времени относятся и первые стихотворные опыты Глинки, напечатанные в 1807—1808 годах в журнале ‘Русский вестник’. Сам же начинающий писатель, однако, чувствовал необходимость углубленного познания отечества, и в 1810—1811 годах он предпринимает путешествие по нескольким среднерусским губерниям {Значение волжского путешествия для становления личности и, следовательно, или деятельности Глинки, общественной и художественной, велико. В конце XVIII — начало XIX века, после ‘Указа о вольности дворянства’ 1702 года и Жалованной грамоты дворянству Екатерины II, многие молодые дворяне, проводя значительную часть времени за границей, но только терпли духовную, нравственную связь с родной землей, но даже плохо знали по-русски. К чести Федора Николаевича, о нем этого сказать нельзя. Выйдя в отставку, он отдает силы познанию споен ‘малой родины’ — земель вокруг Смоленска.}. Киев — Смоленск — истоки Днепра — верхняя Волга — Ржев — Тверь — Клин — Москва… Вот примерно путь, проделанный отставным офицером пешком и верхом, на перекладных, в лодках, по дорогам и рекам, с остановками в селах, городах и городках. Побывавший в Европе русский офицер так напишет потом об этом: ‘С сердечным удовольствием видел я, что благие нравы предков, вытесненные роскошью и нововведениями из нынешних городов, не остаются вовсе бесприютными сиротами на русской земле. Скромно и уединенно процветают они в простоте сельской. Не раз повторял я про себя достопамятное изречение Монтескье — ‘еще не побежден народ, хотя утративший войска, но сохранивший нравы свои’.
В городе Ржеве Глинка составил жизнеописание Терентия Ивановича Волоскова. ‘Здешний механик, богослов и химик’, как назвал его Федор Николаевич, родился в семье купца среднего достатка, имел много братьев, никогда и нигде специально не учился. ‘Созерцая в мире всеобщий неизменный порядок,— писал о нем Глинка,— которого ни бури, возмущавшие воздух, пи громы, потрясающие твердь, нимало не нарушают, он понял, что удивлявшее его некогда правильное движение нескольких стрелок в малых часах его отца есть не что иное, как самое слабое подражание в огромном строении природы’. Помимо естественных забот о семье, Волосков всю жизнь занимался изобретением разных часов, в том числе астрономических, писал сочинения против раскола, отвратившее от заблуждений и суеверий многих ржевских жителей. Под старость Волосков стал заниматься астрономией. Позднее тема взаимосвязи времен — космического, исторического и личного, человеческого — станет одной из основных тем философской лирики последних десятилетий жизни поэта. Вернувшись из ссылки, он еще в конце тридцатых годов как бы откроет эту область своих раздумий почти дословным стихотворным воспоминанием об опыте Волоскова:
Есть часомор и у часов природы,
И у часов, не зримых в высоте…
Не остались бесследными для Глинки и беседы с другим ржевским самоучкой, тоже купцом, Петром Ивановичем Демьяновым, который, занимаясь математикой и механикой, предсказал ‘летание по воздуху’. ‘Но, овладев новой стихией, воздухом,— говорил Глинке Демьянов,— люди, конечно, не преминут сделать и ее вместилищем своих раздоров и кровавых битв. Тогда не уцелели бы и народы, огражденные морями!..’ Не об этой ли беседе вспоминая, напишет через много десятков лет Глинка свое стихотворение ‘Две дороги’ — о гордом человеке, который станет ‘человек воздушный’ и, овладев сокрытыми силами природы, будет ‘смеяться и чугунке душной и каменистому шоссе’? Но гордое человечество должно оставить раздоры и вражду, опомниться. Молодой писатель не проходит и мимо социальных отношений, обращая внимание на связь их с бытием в целом. При этом уже тогда он обнаруживает крайне настороженное отношение к возможности буржуазного развития. Причина воцарившейся в мире несвободы, но Глинке,— сребролюбие. Особенно заметна в этом отношении молодая заокеанская республика. ‘Нет, нет, не стало уже Нового Света!’ — записывает тогда он.
Волжское путешествии стало для молодого поэта подлинным воспитанием чувств. Мысль его еще проделает за долгую жизнь множество витков и изменений, а вот сердце Федора Николаевича останется тем же. ‘Нужно проездиться по России’,— напишет позже Гоголь. ‘Русски’, подлинно видевший свою страну, не будет искать счастья на чужбине, не покинет своею волею родной земли, не прельстится дальними странами’.
Литературные симпатии Глинки принадлежали традициям гражданско-государственной, ‘высокой и витийственной’ поэзии XVIII вена. И это определило его позицию в споре карамзинистов и шишковистов о языке. В 1811 году в ‘Русском вестнике’ появляется его статья ‘Замечания о языке Словенском и о Русском, или светском наречии’, в которой Глинка защищал ‘наречие славянское’, называя его основой русского языка.
Свое первое стихотворение (‘Глас патриота’), напечатанное в ‘Русском вестнике’, он посвятил Ломоносову. Но державинско-ломоносовская традиция не исчерпывала творческих устремлений Глинки. Намечается и другой источник ученичества молодого поэта — мечтательно-элегическая, ‘неземная’ поэзия В. А. Жуковского.
Отечественная война 1812 года застала Глинку в Сутоках. Накануне, 10 мая, он записывает в дневнике: ‘Наполеон, разгромив большую часть Европы, стоит, как туча, и хмурится над Неманом. Он подобен бурной реке, надменной тысячью поглощенных источников, грудь русская есть плотина, удерживающая стремление,— прорвется — и наводнение будет неслыханно! О, друг! ужели бедствия нашествий повторятся в наши дни?.. Ужели покорение?.. Нет! Русские не выдадут земли своей! Не достанет воинов, всяк из нас будет одною рукой водить соху, а другою сражаться за Отечество!’
С приближением неприятеля, получив личный вызов от Милорадовича, надев ‘куртку, сделанную из синего фрака, у которой при полевых огнях фалды обгорели’, присоединяется он к отступающей русской армии и становится волонтером. Вступить сразу в офицерский корпус Глинка не может — его никто не знает, а псе документы остались в горящих Сутоках. Он присоединяется к коннице генерала Корфа и отступает вместе с ним до Дорогобужа, а там примыкает к арьергарду генерала Коновницына. Волонтер — тот же солдат, только без формы. Он выполняет все солдатские обязанности и ходит в бой как рядовой. В неразберихе отступления никто не знает, что среди волонтеров офицер и дворянин. В этом звании он участвует и в Бородинском сражении. Глинка нашел Милорадовича только в Тарутинском лагере. Он был зачислен адъютантом генерала и после этого уже офицером — от поручика до полковника — участвовал во всех боевых действиях в первых рядах наступающей армии — от Малоярославца до Парижа. В середине октября Глинка — в числе первых офицеров, ведущих русские войска по берегам Нары, через осенние калужские леса. Почти каждый день штыковые бон. Малоярославец, Вязьма, Красный, наконец, Смоленск. А оттуда — дорога с боями до Березины, остановка в Вильне, освобождение Германии. За заслуги перед немецким народом король Пруссии наградил Глинку особым орденом ‘За военные заслуги’. Весть о взятии Парижа застала Глинку в Вильне, куда он был направлен особым приказом и где произошла его встреча с В. А. Жуковским. Вскоре, как и многие русские офицеры — участники войны, он отправляется в Париж.
Ко временам европейского похода и взятия Парижа относятся проникновенные размышления писателя о сущности наполеоновских войн, буржуазной революции, о роли России в европейской истории.
Война 1812 года поистине была войной, в которой русская армия выполнила свое назначение ‘святого воинства’ — воюя не только за Россию, но за свободу всех народов, за духовные и нравственные ценности всего человечества. В своем ‘Рассуждении о необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года’ Глинка писал: ‘Война 1812 года неоспоримо назваться может священною. В ней заключаются примеры всех гражданских и всех военных добродетелей. Итак, да будет История сей войны… лучшим похвальным словом героям, наставницею полководцев, училищем народа и царей’.
В конце войны полковник Глинка был награжден золотым оружием с надписью ‘За храбрость’. Вернувшись домой, оп посвящает свое время описанию истории минувшей войны. В 1818 году в Петербурге выходит ‘Подарок русскому солдату’ — сборник патриотических военных стихотворений Глинки. Большинство из них посвящено Апшеронсиому полку, в котором служил Глинка,— это естественно. Много стихотворений о партизанах — целый партизанский цикл. Большинство военных стихов Глинки было написано прямо на поле брани, перед боями или сразу после них, по ночам, на привалах.
Когда в 1818 году М. А. Милорадович занял пост военного губернатора Петербурга, полковник Глинка стал заведующим его канцелярией. В его формулярном списке значилось: ‘С ведения и по велению Государя Императора употребляем был для производства исследований по предметам, заключающим в себе важность и тайну’. Отношение свое к службе Федор Николаевич всегда, всю свою жизнь стремился увязать с данным в юности обетом говорить всегда только правду. А потому он неизбежно обличал корыстолюбие, взяточничество, нечестность не только в личных беседах, но и в докладах, в том числе на ‘высочайшее имя’, за что постоянно ощущал неприязнь начальника канцелярии гражданского генерал-губернатора Геттуна, человека ограниченного и не всегда чистоплотного в делах. Говорил Глинка правду и другим высокопоставленным чиновникам, и лишь покровительство Милорадовича спасало его от неприятностей. ‘Великодушным гражданином’ называл Глинку А. С. Пушкин.
Занимаясь в основном службой, Глинка продолжает участвовать и в литературно-общественной деятельности. Став председателем Общества военных людей, объединившего офицеров — участников войны, и редактором ‘Военного журнала’, он по частям выпускает ‘Письма русского офицера’, которые благожелательно встречают представители всех кругов тогдашнего читающего общества. Не случайно Глинка ныне — личный друг и Карамзина, и Шишкова, и Рылеева, и Пушкина, и многих других. И несмотря на то что сам он, как мы уже знаем, принадлежал скорее к почитателям ‘старого слога’, чем к ‘Арзамасу’, литературные разногласия обходят его стороною. Уже после смерти Глинки в 1880 году жизнеописатель его А. К. Жизневский писал: ‘Великие события, коих Федору Николаевичу привелось быть очевидцем, и особенность его таланта сделали его народным писателем и истолкователем народных чувств. Вся Россия, читая его ‘Письма’, не только видела перед собою, но и переживала вместе с их автором все важнейшие моменты Отечественной войны’. То, что военная проза Глинки была по духу своему глубоко патриотичной, объясняется в конечном счете духом самой войны 1812 года — как и освободительная борьба двести лет тому назад, эта война была отечественной, народной, всесословной. И от Глинки как раз и ждали того, что он станет военным писателем, изобразителем широких полотен народной жизни. Однако жизнь и писательская деятельность Глинки сложились иначе. Глинка попадает в бурный водоворот политических событий.
В конце десятых годов Глинка вступает в масонскую ложу ‘Избранного Михаила’. В масонстве его, человека пытливого и с воображением, привлекала скорее умозрительная сторона: ‘ключ к уразумению’ мироздания. Вскоре Глинка по совету сына Н. И. Новикова Михаила вступил также в Союз Спасения, а затем и Союз Благоденствия и стал председателем Общества любителей российской словесности — своего рода ‘литературного филиала’ этих союзов. Федор Николаевич надеялся через эти общества более деятельно и успешно осуществлять то, чем он уже занимался, будучи начальником канцелярии. Много размышляя в то время о сущности тирании и справедливого правления (эти размышления отражены в некоторых переложениях псалмов), Глинка видел причины тирании прежде всего в отступлениях власти от вечных нравственных заповедей, законов. Не конституционное ограничение власти было, по его мнению, необходимо, а широчайшее распространение во всем обществе правды, ‘веры и верности’. Он полагал, что тайные общества со временем смогут стать открытыми органами общественной гласности, чем-то вроде старинной челобитной избы.
Особый предмет обличений Глинки, распространяемых им письменно через Союз Благоденствия, составляли чиновники, которые, прикрываясь своей политической благонадежностью, разворовывали народное достояние, продавая его иностранцам. Вот одна из записей его тех лет: ‘…городской голова Жуков, человек злого сердца, плохого ума, войдя в связь с иностранцами, продал им, в полном смысле сего слова, своих сограждан. Торгуя сам пенькою, он старается прежде и выгоднее всего сбыть собственный товар, и на сей-то конец останавливая все течению промышленности и торговли, делает неслыханные притеснения купечеству, из коего беднейшие страждут наиболее. Многие от притязаний его разорились, померли от печали, и, словом, нет ни одного честного купца, который не проклинал бы головы Жукова. Но он не только остается не смененным и не наказанным, но действует еще и губит людей свободно потому, что состоит в теснейших связях с Геттуном, платя ему 25 тысяч в год от думы за право красть у казны 400 тысяч ежегодно и сверх того уплачивая тоже немалую подать за право стеснять торги и промыслы и обижать купечество’. Вообще основными задачами Союза Благоденствия, по мнению Глинки, должны были стать борьба за уничтожение военных поселений, за гласный суд, против злоупотреблений и небрежности уголовной палаты. Поддерживая благотворительные и обличительные мероприятия тайных обществ, он писал: ‘Благополучна та страна, где тюрьмы пусты, житницы полны, доктора ходят пешком, а хлебники верхами… крыльца судилищ заросли травою’. Однако, не принимая идей буржуазного конституционализма, все более и более распространившихся в тайных обществах, он вскоре от их деятельности отошел, а в Северное общество вступить отказался…
О готовившемся восстании декабристов Глинка знал. Следуя правилам офицерской чести, молчал, но при встречах с друзьями, в частности с Александром Бестужевым, просил ‘не делать никаких насилий’, полагая, что ‘на любви единой зиждется благо общее, а не на брани’. В то же время он был убежден в обоснованности многих социальных и экономических требований, выдвигаемых декабристами, о чем нередко говорил с генерал-губернатором. Надо думать, что не без влияния Глинки Милорадович незадолго до гибели отпустил на волю всех своих крестьян.
В 1820 году в жизни Глинки произошло событие, имевшее для него роковые последствия: его посетил некий Григорий Абрамович Перетц, который, в частности, стал всячески убеждать его в необходимости использования в России ротшильдовских займов и влияния его компаний. Во всяком содействии подобным предприятиям Глинка отказал…
Через несколько дней после подавления восстания на Сенатской площади он был арестован. Основанием для ареста оказались… показания Григория Псротца о тайном обществе ‘Хейрут’ (‘Свобода’), которое они якобы создали с Глинкой. Добившись встречи с Николаем I, Глинка стремится доказать императору, что обвинение против него — результат клеветы подспудных ‘доносителей’ и ‘ловителей’. В ответ император, помахав рукой над головой Глинки, произнес слова, вошедшие во все жизнеописания поэта: ‘Глинка, ты совершенно чист, но все-таки тебе надо окончательно очиститься’.
9 июля 1826 года полковник Глинка отставлен от службы и сослан на жительство в Олонецкую губернию. Позже Федор Николаевич вспоминал, что именно там освободился он от губительных заблуждений — очистилось сердце, исправились помыслы. В одном из стихотворений времен карельской ссылки он записал: ‘В твоей живительной волне переродилось все во мне’.
В Петрозаводске, определенный на службу в губернское правление, Глинка, помимо исполнения непосредственных обязанностей, много занимается исследованием Олонецкой губернии, жизни карелов, природы края. Давний интерес его к географии и краеведению отразился и на поэтическом труде — Глинка был первым переводчиком на русский язык великого карело-финского эпоса ‘Калевала’. Кроме того, он пишет там две большие поэмы: ‘Дева карельских лесов’ и ‘Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой’, которые содержат разнообразные поэтические описания природы этого края. Но что самое главное — поэма ‘Карелия’ стала началом совершенно новой полосы и в поэтической работе, и в жизни Федора Николаевича. Обратившись к событиям более чем двухсотлетней давности, к народно-освободительной борьбе начала XVII века, к временам чудесного возрождения погибавшей во внутренней розни и от внешнего врага России, поэт, опираясь и на личный опыт путешественника и воина, и на опыт истории, ясно и определенно выразил, где и в чем корни русской силы и славы…
Вернувшись из ссылки, Федор Николаевич поселяется в Твери, где он женится на Авдотье Павловне Голенищевой-Кутузовой, тоже писательнице. Супруги часто ездят в родовое имение Голенищевых-Кутузовых село Кузнецово Бежецкого уезда. Земля эта, населенная в основном карелами, жившими там со времен Петра I, оказалась очень привлекательной для Глинки — географа и краеведа. По поручению Географического общества он проводит исследования курганов и древних захоронений в районе Алаунских высот. Его работа ‘О древностях в Тверской Карелии’ получает премию Географического общества. Через несколько лет Глинки переезжают в Москву и поселяются в доме на Садовой.
В 40-е годы Глинка много пишет, печатается — прежде всего в журнале ‘Москвитянин’, газете ‘Московские ведомости’. Именно в это время наиболее полно раскрывается его дар поэта-философа. Многое поняв и переосмыслив, он в душе своей остается все тем же ‘великодушным гражданином’, каким знал его Пушкин. Федор Николаевич деятельно выступает против спаивания русского народа винными откупщиками, печатает об этом ‘народную повесть’ ‘Лука да Марья’. В условиях преступного нерадения бюрократии об этой беде подобные выступления свидетельствуют о выдающемся гражданском мужестве поэта. К этим же временам относятся и другие яркие образцы его прозы. Поэт принимает деятельное участие в подготовке и праздновании семисотлетия древней русской столицы, его очерк становится событием литературно-общественной жизни.
‘Понедельники’ в доме Глипок — заметное явление московского быта того времени. Среди знакомых и друзей Глинки — Тютчев, с которым он переписывается, Хомяков, Лажечников, крупнейший чешский ученый Павел Йозеф Шафарик. На ‘понедельниках’ складывается обстановка, где память о войне 1812 года становится господствующим настроением. И когда разразилась Крымская война, отставной полковник вновь становится ведущим военным поэтом. Его стихи ‘Ура! на трех ударим разом’, ‘Голос Кронштадту’, ‘Сербская песнь’ и другие распространяются в боевых листках русской армии, их переводят на самые разные языки, включая китайский и японский.
В конце 50-х годов супруги Глинки вновь поселяются в Твери, которую Федор Николаевич теперь уже не покинет до самой смерти. Это время — время раздумий писателя о своей жизни, о путях России, о мироздании. В 1860 году умирает Авдотья Павловна, с которой Федор Николаевич прожил 30 лет в любви и согласии. Детей у них не было, и нет нужды говорить, что означала эта потеря для старого уже человека. Будучи глубоко верующим, он обращается к усиленной молитве, чтению творений отцов церкви, проводит дни в уединении. Постепенно в нем оживают жизненные силы. Тверской друг Глинки А. К. Жизневский вспоминал: ‘Всем знавшим Федора Николаевича, который почти всегда и везде был неразлучен с женою, постоянно заботившеюся о нем и восхищавшейся им, казалось, что он, овдовев на семьдесят четвертом году своей жизни, не переживет свою жену… Но, к немалому удивлению, Федор Николаевич как бы обновился… в нем проявилась энергия и подвижность. Федор Николаевич интересовался научными и общественными вопросами, постоянно следил как за новыми открытиями в области естественных наук, так равно и за политикою, испещряя получаемые им газеты своими отметками пером’. Глинку избирают гласным Тверской думы, он создает общество помощи бедным ‘Доброхотная копейка’, ремесленное училище (ныне Калининский индустриальный техникум), руководит археологической частью вновь создаваемого Тверского музея, занимается исследованием состава воды в Волге и Тьмаке. В 1869 году выходит трехтомное собрание его сочинений.
Когда было объявлено об отмене крепостного права, Глинка написал несколько стихотворений, переполненных радостными чувствами. Однако скоро он увидел, что путь, по которому развивается пореформенная Россия, вовсе не соответствует ожиданиям. Глинка мог бы присоединиться к словам Н. А. Некрасова о том, что ‘Распалась цепь великая, Распалась и ударила Одним концом но барину, Другим но мужику’. 12 марта 1867 года в письме к М. П. Погодину он пишет про обнищание тверских деревень. Вместе с обнищанием в деревне распространяется пьянство, в городах — ‘дух Америки’, от которого ‘все отрицается, все извращается’. Реально осознавая капиталистический путь развития страны, Глинка обращает особое внимание на то, что всеобщая власть денег приводит к утрате связи людей с родной землей, ведет человечество к небывалому досело угнетению.
В творчестве Глинки этого времени не случайно усиливается тема русской державы как государства, ‘удерживающего’ мир от пропасти. Все чаще и чаще возвращается писатель к войне 1812 года. Когда русская армия в 1877 году начала борьбу за освобождение Болгарии, Глинка пишет стихотворения ‘Часовня Благовещенского моста’, ‘Уже прошло четыре века’ и ряд других, в которых вспоминал древние предсказания о грядущем соединении славян и греков в великом братстве и дружестве.
С годами ‘великодушный гражданин’, все более обеспокоенный направлением развития страны, проявляет себя как человек с ярко выраженным практическим государственным мышлением. В начале 70-х годов он составляет начертание вопросов, которые, по его мнению, надо решить в связи с отменой крепостного права. Вопросы эти таковы: необходимость выкупа крестьянами земли на льготных условиях, строгого охранения лесов и ограничения их порубки, ограничение семейных разделов с целью предотвращения обнищания крестьян, оставления ими насиженных земель и ухода в города, закрытие кабаков и распространение в народе идеи трезвости, законное урегулирование отношений между землевладельцами и рабочими. Но главное — считал Глинка — сплочение, духовное единство народа. И не злоба, а только любовь — путь к исцелению. В письме к П. А. Вяземскому он писал: ‘В Европе и у нас… распространилось мнение, что общество больно, лежит уже на смертном одре и должно добить его долбнёю… Другие задумали лечить рапы насмешкою. Но что такое насмешка? — Игла, намазанная желчью: она колет, раздражает, а отнюдь не целит! Уксусом не утолить ран, для них нужен елей мудрости. Древние пророки… не играли в гумор, не смеялись, а плакали. В голосе обличителя, как в прекрасной задушевной музыке, должна дрожать слеза. Эта слеза падает на сердце и возрождает человека’ (фонд Глинки в ЦГАЛИ).
Эти слова были, по сути, завещанием Федора Николаевича Глинки, обращенным не в последнюю очередь к отечественной словесности. В них итог вековой жизни.
Глинка скончался в феврале 1880 года в Твери. Похоронили его на кладбище Желтикова монастыря, рядом с могилой Авдотьи Павловны. Как герою Отечественной войны, награжденному золотым оружием, ему были отданы воинские почести: над могилой полковника Глинки был произведен ружейный салют.
Как писал крупный советский исследователь творчества Федора Глиаки В. Г. Базанов, Глинка всю жизнь пытался создать поэзию ‘большого государственного содержания’. Поэт стремится к воплощению цельного мировоззрения, которое в наибольшей степени способствовало бы деятельной роли России как великой мировой державы во всех областях жизни — морально-нравственной, политической, военной. Этим определяется и своеобразие его стихотворного и прозаического труда, и литературный стиль. Именно поэтому с самого начала он примыкает к сторонникам ‘старого слога’, связанного с именами Ломоносова и Державина и имеющего древнеславянские корни. Не случайны и жанры, в которых пишет молодой Глинка,— оды, переложения псалмов. Но, пожалуй, наиболее яркую страницу поэзии молодого Глинки составляют военно-патриотические стихи, вошедшие в сборник ‘Подарок русскому солдату’. Такие стихотворения, посвященные героям двенадцатого года, как ‘Партизан Давыдов’, ‘Партизан Сеславин’, ‘Смерть Фигнера’, составили целую эпоху, заложили основу всей дальнейшей историко-патриотической лирики. Сам же поэт остался верен этим стихам до конца своих дней, ибо гражданский пафос, служение отечеству, любовь к России и ее народу отчетливо просматриваются и в поэзии последних лет. Но уже и в ранних стихотворениях заметно стремление поэта к проникновению в суть мировых потрясений, к взгляду на мир в ‘его минуты роковые’:
Горит, горит царей столица…—
пишет поэт о московском пожаре. И на этом же фоне появляется образ Дениса Давыдова как сына разбушевавшейся стихии:
Его постель земля, а лес дремучий — дом…
В этом уже угадывается будущий поэт-философ.
В творчестве Глинки этого периода легко просматривается поэтический стиль русского классицизма (Ломоносов, Державин). Но в конце десятых годов Глинка-поэт уже не вполне чужд в карамзинскому направлению с его мечтательной, элегической настроенностью, тоже имеющей философскую окраску. Постепенно, в особенности во время и после карельской ссылки, поэт все более освобождается от условностей обоих направлений, как бы соединяя их в себе, и вырабатывает свой собственный стиль, соответствующий основным темам, точнее, думам своего философско-поэтического творчества. Поэтика Глинки сближается с поэтикой Шевырева, Тютчева, Вяземского, отчасти Хомякова. Тема взаимоотношения двух потоков времени — космического и исторического — пожалуй, и есть основная тема Федора Глинки. С одной стороны —
В выси миры летят стремглав к мирам…
С другой — потерявший ‘вещее сердце’ человек
Все копит да мерит,
Жадный и скупой,
Ничему не верит
Самодур слепой!
Он рукою машет.
Слыша о судьбах,
И поет в пляшет
На своих гробах…
Чем ближе к концу земной жизни, тем сильнее чувствует поэт неразрешимые рассудком противоречия, грозящие гибелью всему живому. Всю жизнь Глинка внимательно следил за состоянием естественных наук, развитием техники. Бурное развитие их в будущем предвидел он еще в молодости. Но уже в ‘Письмах русского офицера’ он прямо указывал, что при условии погони за голой прибылью успехи техники и науки чреваты гибелью природы и самого человека. Но есть причина, считал он, я еще более глубокая — разлад между умом и сердцем: первое входит в сердце и выходит из него, второе — всеми нитями связано с умом. Это приводит к тому, что поэт называет ‘двойной жизнью’:
Как стебель скошенной травы.
Без рук, без ног, без головы,
Лежу я часто, распростертый,
В каком-то дивной забытье,
И онемело все во мне.
Но мне легко: как будто стертый
С лица земли, я, полумертвый.
Двойною жизнию живу…
…Я, из железной клетки время
Исторгшись, высоко востек,
И мне равны: и миг и век!
Чудна Вселенная громада!
Безбрежна бездна бытия —
И вот — как точка, как монада
В безбрежность уплываю я…
Но уход ‘в безбрежность’, в неживую, безликую безбрежность — все же не выход. Выходом может быть только обращение — через сердце — лицом к лицу… Каков же путь к этому? Глинка считает — в подчинении ума сердцу.
Если хочешь жать легко
И быть к небу близко,
Держа сердце высоко,
А голову низко.
Это не означает принижение ума, но, напротив, обретение им нового качества — возвышение его до сердца, внутренний труд души.
Именно тогда раскрывается мир, который выше и исторического, и космического времени, мир, соединяющий их, мир, ‘где тайной вечности объятья уже раскрылися врагам’. Об этой светлой, световой основе мира говорит поэт:
И жизнь мировая потоком
Блестящим бежит в кипит:
Потока ж в поддонье глубоком
Бессмертия тайна лежит.
В стихах 60—70-х годов поэт все чаще призывает занятых своекорыстием и расчетом современников опомниться: ‘Не пора ли? Не пора ли?’ Ведь то, что поэту раскрывается ‘бессмертия тайна’, приводит к тому, что он не может замыкаться в себе. Глинка, особенно в поздних своих стихах, не проповедует никакой мистической замкнутости — напротив, с чистой душой, открытым сердцем он идет к людям — отсюда и его военная поэзия, и стихотворения о Москве. Отсюда и внутренняя цельность его поэзии. О творчестве Ф. Н. Глинки и других поэтов, близких ему по духу, советский литературовед В. В. Кожинов писал так: ‘…можно сказать, что поэты тютчевской школы стремились создать ‘философскую лирику’ или шире — ‘поэзию мысли’… Если рассмотреть проблему ‘поэзии мысли’ во всем ее объеме и глубине,— писал он далее,— становится ясно, что это одновременно и содержательная, и формальная проблема, что обе стороны дела органически слиты, и речь должна идти о специфической художественной цельности’.
‘Художественная цельность’ поэзии Федора Глинки включает мощный государственно-исторический пласт. Патриотическая поэзия Глинки развивалась непрерывно — от стихов о войне 1812 года, через поэму ‘Карелия’, цикл стихов о Москве, написанных в 40-е годы, к патриотической лирике времен Крымской войны и, наконец, к произведениям 60—70-х годов. Уже начиная с 30-х годов ‘отечестволюбивая’ тема перерастает в тему исторической судьбы России и сама по себе становится философской.
В стихотворении ‘1812 год. Отрывок из рассказа’ Глинка говорит о нравственном смысле войны с Наполеоном. Через все стихотворение проходит противопоставление горящей, разграбленной Москвы и прощенного, сохраненного русскими Парижа.
Главная тема ‘Карелии’ — тема нравственного единства народа как источника мощи государства. Там же возникает очень важная для зрелого Глинки мысль о Москве как сердце русской государственности. Полтора десятилетия спустя поэт создает свой ‘московский цикл’:
И да зовут, о град святой.
Тебя и ваша в чужие
Короной Царства золотой.
Внимание к вопросам государственной важности и мельчайшим деталям быта — ‘в поварне суетливый нож’ — характерно для поэзии позднего периода. Собственно, такая совместимость самых разных планов бытия — особенность поэтики Глинки после ‘Карелии’. Названное Тютчевым состояние ‘все во мне и я во всем’ у Глинки обретает совершенно определенное воплощение в стихах. Ему действительно ‘равны и миг и век’. И точно так же исторические события, коих поэт свидетель и участник, имеют выход в вечность и продолжение в ней, политические стихи Глинки и его философская лирика как бы перетекают друг в друга. Таковы все стихи о Крымской войне, о судьбах Константинополя. Особенно выделяется в этом отношении стихотворение ‘Береза, березонька, береза моя…’, в котором главной темой становится сохранение духовных ценностей человечества.
Говоря о поэзии Глинки в целом, надо иметь в виду еще и следующее. Стихи его удивительно целомудренны, сдержанны, в них почти нет описания собственных чувств, интимных переживаний. Есть личность, но нет узко понятой индивидуальности. Встреча человека и огромного мира, космоса, целого мироздания — вот что главное в творчестве Федора Глинки. Отказ от своеволия, самопревозношения — вот причина этого. В одном из черновых своих стихотворений он пишет о том, что вышел прочь ‘из ладьи узкой и шаткой’, и добавляет: ‘Волею звали ладью’. Может, именно поэтому в поэзии зрелого Федора Глинки почти нет того, что называется ‘любовной лирикой’. Более того, у него вообще почти нет стихов о себе самом.
С тем, что многие писания Глинки находятся как бы на ‘пределе поэзии’, связаны и очевидные недостатки его стихов, ибо подходят к ‘пределу поэзии’, за которым — невыразимое словами, туда, где поэтическое слово уже, собственно, затемняет действительность,— к области духовно-нравственной жизни, поэт иногда теряет сдержанность, утрачивает целомудрие — он переходит этот предел. Это более всего касается так называемых ‘опытов священной поэзии’, к которым прежде всего относятся переложения псалмов и поэма ‘Таинственная капля’. Вторгаясь в иную область, поэзия оказывается разрушительной стихией, в том числе в отношении себя самой. ‘Трость колеблемую не преломи и льна курящегося не возмути’,— сказано в древности как раз о подобных ‘вторжениях’. ‘Опыты священной поэзии’ и в художественном отношении значительно слабее других стихов Глинки — они часто превращаются в риторику.
К ‘опытам священной поэзии’ примыкает и ‘Иов’. ‘Свободное подражание священной книге Иова’, как назвал свою поэму Глинка,— это была попытка в рамках традиционной образности нарисовать целостную картину мира так, как он ее себе представлял. Одновременно обращение к древнему образу Иова многострадального объяснялось — об этом писал и сам поэт — особенностями его жизни: над ‘Иовом’ он работал в основном в ссылке, а замысел поэмы возник во время заключения в Петропавловской крепости. Напряженные духовные усилия возвыситься над частным страданием, вера в конечную осмысленность бытия — главные мысли поэмы Глинки, связываемые им с традиционными образами. Одновременно в поэме содержится художественно осмысленная картина уровней вселенной, широкие натурфилософские полотна, размышления о сущности животного мира, за столетие как бы предвосхищающие поэмы Николая Заболоцкого. К числу очевидных недостатков ‘Иова’ относится затянутость, некоторая монотонность, перегруженность поэмы трудным для прочтения словарем.
Этими же недостатками страдает и поэма ‘Таинственная капля’. Она написана на сюжет средневекового апокрифического (то есть не включенного в церковный канон) сказания. Многие ее страницы, заставляющие вспомнить крупнейшее произведение отечественной живописи (‘Явление Христа народу’ А. Иванова),— бесспорно, принадлежат высокой поэзия. Однако и в то же время в целом она растянута, проникнута отвлеченно-мистическими настроениями, которые, очевидно, поэт так и не смог преодолеть.
Проза Федора Глинки чрезвычайно многообразна. Это и дневники, и путевые заметки, и широко распространенный в начале XIX столетия жанр путешествия, и ‘народная повесть’. В конце жизни Глинка пишет много очерков, печатает их в газетах и журналах. Черновые записи поэта представляют собой тетради, где стихотворный текст перемежается с прозаическим. Глинка записывал все с ним происходящее вплоть до снов и мгновенных состояний души. Все это вместе образует очень трудное для воспроизведения и напечатания явление, условно называемое ‘прозой поэта’. Действительно, у Федора Глинки нет ‘беллетристики’ в собственном смысле слова, это именно п_р_о_з_а п_о_э_т_а. Прозой поэта она остается даже там, где Глинка предстает перед нами как археолог, историк или краевед. И всегда эта проза — россыпи набросков, зарисовок русской и чужеземной жизни, ‘ума холодных наблюдений и сердца горестных замет’…
В ‘Очерках Бородинского сражения’ есть очень яркие строки, через которые мы можем понять природу прозы Федора Глинки, да и его поэзии тоже. ‘Поставьте себя на одной из высот, не входя в Бородино, где-нибудь на Большой Смоленской дороге, лицом к Москве, и посмотрите, что делается за Бородином, за Колочею, за этими ручьями с именами и без имени, за этими оврагами, крутизнами и ямницами. Примечаете ли вы, что поле Бородинское, теперь поле достопамятное,— силится рассказать вам какую-то легенду заветную, давнее предание? О каком-то великом событии сохранило оно память в именах урочищ своих. Войня, Колоча, Огник, Стонец не ясно ли говорят вам, что и прежде здесь люди воевали, колотились, палили и стонали?’ За видимостью, за внешним ходом событий писатель стремится выявить и многослойность мира, и невидимые нити, связующие времена и пространства, нити, за которыми стоит все та же ‘бессмертия тайна’, строящая жизнь в ее глубине. События разных эпох перекликаются, ‘рифмуются’ — это Глинка прекрасно видел именно потому, что был поэтом,— и выходят в вечность. ‘-..Все как океан,— писал Ф. М. Достоевский,— все течет в соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается’. Проза Глинки являет это единство воочию. За событиями, скажем, 1812 года, писатель видит космические потрясения, следствия человеческих беззаконий. Историческая проза в этом смысле — продолжение философской лирики. И ход художественной мысли автора тот же: описание события — его смысл — выход в вечность — одухотворенный возврат к людям — служение отечеству как нравственный долг. Вот как, например, описывает Глипка сам 1812 год: ‘Начало его наполнено было мрачными предвестиями, томительными ожиданиями. Гневные тучи сгущались па Западе. Вслед за пламенною кометою многие дивные знамения на небе являлись. Люди ожидали будущего как страшного суда. Глубокая тишина и тайна господствовали на земле. Но сия обманчивая тишина была предвестником страшной бури. Взволнованные народы, как волны океана, и все силы, все оружие Европы обратилось на Россию. Бог предал ее на раны, но защитил от погибели. Россия отступила до Оки и с упругостию, свойственной силе и огромности, раздвинулась до Немана. Области ее сделались пространным гробом неисчислимым врагам. Русский, спаситель земли своей, пожал лавры на снегах ее и развернул знамена свои на чуждых пределах’. ‘Высокий штиль’, ‘старый слог’ Федора Глинки в этой прозе — единственно возможный способ воплощения нераздельности мира, в коем природа, история и государственность нерасчленимы. Выдающийся русский советский философ профессор А. Ф. Лосев в своей недавно вышедшей книге ‘Проблема символа и реалистическое искусство’ справедливо писал о тождественности ‘полноценного реализма’ и ‘полноценного символизма’. Это в полной мере относится ко всему лучшему, что написано Федором Глинкой — и в стихах и в прозе. Эпиграфом ко всем его сочинениям можно было бы поставить слова из сборника ‘Семисотлетие Москвы’, вышедшего в 1847 году, в котором принял участие и Глинка: ‘Много в прошедшем поучительного для будущей судьбы нашей. Сложите вместе все происшедшее в человечестве, из сего сложения, как из сочетания букв и слогов,— образуется слово, которое скажет вам поучение о действиях благого и попечительного промысла, разверните свиток минувших лет собственной жизни вашей, и на нем вы увидите начертание той же тайны, которая совершается и в нас и нас ведет к спасению…’