Владимир Галактионович Короленко, Луначарский Анатолий Васильевич, Год: 1921 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

А. В. Луначарский

Владимир Галактионович Короленко

Под этим заглавием самим Луначарским объединялись вначале две (в первом издании сборника ‘Литературные силуэты’), а затем три (во втором издании ‘Литературных силуэтов’) самостоятельные статьи. Во втором издании третья статья имела подзаголовок ‘Праведник’. В 1930 году эта статья была переработана автором и под заглавием ‘В. Г. Короленко. Общая характеристика’ напечатана в качестве предисловия к Собр. соч. В. Г. Короленко, кн. I, изд. ‘Земля и фабрика’ М. —Л. 1930.

Первая статья впервые напечатана одновременно в журнале ‘Пламя’, 1918, No 15, 11 августа, и в газете ‘Петроградская правда’. 1918, No 172, 11 августа.

Статья написана в связи с отмечавшимся летом 1918 года шестидесятипятилетием со дня рождения В. Г. Короленко.

Печатается по тексту второго издания сборника ‘Литературные силуэты’.

Вторая статья впервые напечатана в газете ‘Правда’, 1921, No 294, 29 декабря. Она является откликом на смерть Короленко, скончавшегося 25 декабря 1921 года в Полтаве.

Печатается по тексту второго издания сборника ‘Литературные силуэты’.

I*

* Статья написана в 1918 году. [Примечание 1923 г.]

Имя Владимира Короленко, которому исполнилось 65 лет и который одновременно справляет сорокалетний юбилей своей писательской деятельности, дорого каждому грамотному русскому человеку.

Нетрудно отдать себе отчет в том, чем дорог он нам, тут нет и не может быть никаких споров.

Короленко — обладатель огромного литературного дарования: его слог необычайно музыкален и прозрачен, он в одинаковой мере и гармоничный живописец, и тонкий психолог, и ласковый юморист. На его произведениях лежит печать вечности, читая их, вы чувствуете их художественное совершенство, внутреннее спокойствие, уравновешенность, меру, свойственную классическим произведениям. Никто из русских писателей не был в такой мере классиком, не обладал такой зрелой, законченно-прекрасной формой в прозе, как Короленко, кроме разве Тургенева, с которым многое роднит юбиляра.

Но сквозь эту столь радостную самой красой своей форму, сквозь этот чуткий и все в жемчужины творчества превращающий талант художника слова — какое же содержание показывает нам мыслитель и человек Короленко? Мы в России требовали, требуем и будем требовать от писателя, который хочет заслужить почетную славу, чтобы он не изображал только, но учил. Чему учит Короленко — учитель жизни? Он учит разумной любви. Он учит гуманности.

У Короленко большое, матерински нежное, великодушное сердце.

Кошмар русского самодержавия и русской дикости вызывал в душе его протест, но протестом были прежде всего алмазные слезы печали об обиженных. Каждый рассказ Короленко делает читателя лучше, в каждом сблизит он вас с каким-нибудь далеким и чуждым и сделает вам его братом, объединив и вас и его в каком-нибудь высоком или трогательном переживании.

Великолепны чудаки у Короленко, заставляющие нас смеяться таким любящим смехом. И вокруг этих жертв и злополучных существ, под грубой оболочкой носящих золотое сердце, для счастья рожденных, ‘как птица для полета’¹, но с крыльями, подрезанными бедою, раскидывает у Короленко свои чары природа. И густые краски Украины, и весенние акварели севера, и величественная жестокость сибирской зимы, и многое другое — нашли в нем изобразителя несравненного.

Грустное раздумье, редко подымающееся до гнева по отношению к действительности, и святая вера в возможности, которые человек носит в груди, делают Короленко поистине благотворным учителем жизни.

Как публицист, в самые тяжкие времена, по поводу наиболее ужасных несправедливостей он ‘не мог молчать’², и, когда звучал его голос, голос чести и правды, даже враги внимали с уважением.

Его преследовали, пока он был молод, потом, когда достиг непререкаемой славы, — терпели.

Нынче вся саботажная и полусаботажная интеллигенция хотела бы сделать эту красоту, подвиг и славу оружием против активного авангарда народа. Короленко с его мягким сердцем растерялся перед ‘беспорядком’, исключительностью и жестокостью революции. Ее понять могли только умы, подготовленные и умеющие обозреть настоящее, прошлое и будущее с вершины исторического познания, что редко возможно для современника. Ее любить могли только железные сердца, не знающие жалости, когда дело идет о решительной борьбе со злом. К ней примкнуть могли только сами угнетенные массы в лице своих проснувшихся передовых отрядов.

Все, кого Революция Труда низвергла, — шипели и готовили месть. Все, кто слабодушен, связан привычкой, комфортом, устал, — отдали свое сочувствие под разными соусами контрреволюции и ее желанному ‘порядку’. Все сентиментальные, влюбленные в право, женственные, обожатели красивого — отошли в благородном негодовании. Оно смешно. Что такое ваша любовь по сравнению с плодотворной грозой революционной ненависти, которая с грохотом, железной рукой, распахивает ворота нового мира? Что такое ваша ‘красивенькая красота’ по сравнению с бурной, стихийной красотою творимой жизни? Но близорукие видят только изъяны, только шрамы на прекрасном лике, которого охватывают, как лилипуты, один квадратный вершок!

Горько, конечно, что во имя ‘справедливости’ и прочих обывательски почтенных вещей, так невыразимо жалких под грозой войны и революции, зачитал против нас проповедь и Короленко. Но как неверен был его голос! Какая скучная канитель его письмо, в котором он торжественно объявляет меня ‘бывшим писателем, а теперь комиссаром’ и с негодованием уездного пророка клеймит наш фанатизм, радуется тому, что писатели не пошли к нам, корит прошлыми грехами тех, кто пошел.³ Какая все это мелочь, какая все это моральная дребедень по сравнению с мировыми событиями, их горечью и их славой! Ну вот, теперь уже немало именитых писателей с нами, хоть они все еще не без страха косятся назад, на стан шипящих! и извергающих ‘всяк зол глагол’.

Как ни много шлаков и ошибок в том, что мы сделали, — мы горды нашей ролью в истории и без страха отдаем себя на суд потомства, не имея ни тени сомненья в его приговоре. Если мы погибнем, то счастливы будем погибнуть жертвами великого дела, а если победим — у скольких пророков в устах проклятие сменится хвалою?

Скучные филиппики Короленко против нас лавров в венок его не вплетут. Да они и не нужны ему — венок его густ и прекрасен. Не делайте из него себе союзника, не марайте его, люди всех мыслимых ориентации, кроме ориентации на труд и братство народов. Не пятнайте его вашей симпатией. Отойдите. Думается, что он от вас отойдет или отошел.

Придет ли к нам? К чему? С нами трудно. Людям чистой любви нельзя идти в ногу с людьми, одержимыми духом истории, их руками борясь и творя в роковой момент сгущенной и ускоренной жизни.

Пусть останется в стороне. Мы его любим и чтим и гордимся его талантом и благородством, столь прекрасным в мирное время.

Падем — не может быть, чтобы он так и не понял. Поймет и, может быть, первый на пляске каннибалов на нашей могиле крикнет им: ‘Стыдно!’ Победим — тогда уж, конечно, не попрекнем, но нежно, любовно скажем:

‘Отец наш, милый апостол жалости, правды, любви. Не сердись, что свобода и братство добываются насилием и гражданской войною. Теперь дело сделано. Войной подписали себе приговор палачи всех народов. Собирается всемирный конгресс Советов Труда. Россия, истерзанная борьбою, но победившая, всеми чтимая, заключает новые договоры с свободными сестрами.

Вот теперь — наступает весна красоты, и любви, и правды: твори, отец, учи. Грозное время, когда ты, мягкосердный, невольно растерялся, — прошло. Потоп схлынул. Вот, голубь с масличною ветвью, иди сажать розы на обновленной земле’*.

* Считаю нужным выяснить здесь некоторые обстоятельства касательно писем В. Г. Короленко ко мне, писем, которые, благодаря чьей-то некорректности, оказались изданными за границей.⁴Во время пребывания моего в Полтаве в 1920 году я несколько раз виделся с Владимиром Галактионовичем. В результате нашей беседы им предложена была такая комбинация: он-де пришлет мне несколько писем, в которых откровенно изложит свою точку зрения на происходящие в России события. Я, с своей стороны, по получении писем, посоветуюсь с ЦК партии, удобно ли их печатать, причем за мною оставалось право ответить на них теми аргументами, которые я найду подходящими. Таким образом, письма должны были быть изданы как письма Короленко ко мне с моими ответами. К сожалению, какие-то особенности почты или передачи писем мне вообще повели к тому, что я получил лишь первое, второе и четвертое письмо, остальные до меня не дошли. Я два раза просил Короленко дослать мне не дошедшие до меня письма, но никакого ответа на это от него не получил. Затем последовала смерть писателя. Я вновь обратился к семье Короленко, прося дослать мне недополученные письма. Вновь никакого ответа, а затем — появление этих писем за границей без всякого моего ответа на них. Таковы обстоятельства, о которых ходит много неправильных слухов. Отношения между мною и Владимиром Галактионовичем в течение всего моего пребывания в Полтаве были самыми сердечными. [Примечание 1923 г.]

II*

* Заметка, помещаемая ниже, была написана сейчас же после известия о смерти писателя. [Примечание 1923 г.]

Умер Владимир Галактионович Короленко, бесспорно, — крупнейший мастер слова из всех современных писателей. Правда, по своей литературной, моральной и политической физиономии он принадлежит к прошлому поколению и является одним из русских могикан последнего расцвета русского народничества. С глубокой грустью узнает вся Россия, в том числе и русский пролетариат, о его смерти, ибо и в эти последние дни он продолжал усиленную работу над своими чрезвычайно ценными воспоминаниями, и недавно изданный том его ‘Записок современника’⁵ займет видное место среди автобиографической русской литературы. Как мне говорил в последнее наше свидание В. Г.⁶, у него заготовлены и дальнейшие томы, которые его друзья не преминут, вероятно, сделать достоянием широкой публики.

Тем не менее, повторяю, В. Г. Короленко весь в прошлом. Это, конечно, нисколько не мешает ему некоторыми звеньями своего духа быть вечным, ибо прошлое это славно и имеет общечеловеческое значение. Отличительными чертами Короленко, с точки зрения содержания, была всегда широчайшая гуманность. Быть может, в нашей, столь отличающейся гуманностью, литературе не было более яркого ее выразителя. Мудрая доброта, которою были полны лицо, глаза покойного писателя, словно смотрела таким же ясным великодушным взором с каждой страницы его замечательных книг. Глубокий демократ, он был им не только в отношении политическом, но и в отношении моральном. ‘Меньшой брат’ интересовал его и волновал. В народной душе он распознавал целые гаммы симпатичных душевных черт. Никогда и никто не забудет ярких и в то же время бесконечно правдивых образов сибирского Макара и ветлужского Тюлина⁷. Постоянный призыв к братству, к какому-то полету, к высоким идеалам, к истинно человеческому счастью — вот музыка души Короленко.

Отсюда ясно, что политически он не мог не примкнуть к левому крылу народничества, что он не мог не столкнуться с неправдой политического и общественного строя России. Неоднократно Короленко приходилось выступать в качестве как бы общепризнанного трибуна народных прав и справедливости, а он возвышал тогда свой голос почти так же торжественно, как Лев Толстой в своем знаменитом ‘Не могу молчать’⁸.

Русское образованное общество и значительная часть читающего народа привыкли в этом смысле видеть в Короленко как бы представителя правды, народной чести, благородного служителя любви.

Протест Короленко всегда исходил из любви, и сторона идеалистическая преобладала в нем над гневом, над чувством мстительным. Милосердие Короленко делало его, по существу, плохим революционером и сближало его с типом либерала и идеалиста. Это была, так сказать, сияющая внутренней красотой фигура на смычке либерального идеализма и революционного народничества.

Некоторая сентиментальность этого душевного типа к великой выгоде скрадывалась огромным умом, исключительной наблюдательностью и проницательностью Короленко и его неподкупным реализмом.

Внутреннее сердцебиение, полное нежности, дополнялось образами полной правды.

Громадною силою обладал Короленко в чисто литературном творчестве. Русские писатели в некоторой степени разделяются как бы на две колонны: таких, которые стремились, главным образом, к безыскусственности (Достоевский, Толстой), и таких, которые заботились о певучести, о внешнем совершенстве (Пушкин, Тургенев). Короленко относился именно к этой второй линии. Его громадный музыкально-живописный талант позволил ему обогатить русскую литературу настоящими перлами, рядом с которыми могут стоять немногие жемчужины русской прозы.

Мы все любили и уважали Короленко. Но мы, коммунисты, сознавали, конечно, всю естественность отхода Короленко от нашей великой революции. В его душе, в сущности говоря, не было ни одной струны, которая могла бы звучать в унисон с суровыми бурями подлинной, жестокой, беспощадной деловой революции, в волнах потока которой неизбежно кружится много грязи и мути. Ее исступленный рев, шрамы ее лица и грязный ее подол — все это Короленко видел. Он видел, как она расправляется с врагами, и он не верил в преследуемые ею великие цели, в огромность ее завоеваний. Ему казалось, что цель эта не оправдает пугавших его средств. Он не видел, как фатально вынуждена революция быть почти свирепой в своей естественной самозащите. Кроме мягкосердечия, мешала Короленко понять роль революции и его, можно сказать, наивная приверженность к идеям демократии, всей лживости которой он отнюдь не разгадал.

Вот почему Короленко отошел от революции, страдал, наблюдая ее, чувствовал себя отброшенным жизнью.

За год до своей смерти он предложил мне написать несколько писем о революции. Я сговорился, что я отвечу ему и что, может быть, мы решимся оба издать эту переписку. Несколько писем от него мною были получены, но, благодаря, вероятно, почтовым затруднениям, далеко не все, и мне не удалось восстановить всю их серию.

Я не думаю, чтобы кто-нибудь осудил Короленко за то, что он не оказался с нами в эти дни. Я не думаю, чтобы кто-нибудь вследствие этого недооценил тех великих песен любви, которые он спел миру, тех прекраснейших поэм гуманности и прогресса, какими являются не только его повести из русской жизни, но и из жизни Западной Европы и Америки. Россия вправе гордиться этим чутким сердцем, этим замечательным мастерством. В свое время, когда Короленко разразился первым письмом против коммунистов, я ответил ему статьей, которую он, как он мне говорил, прочел.⁹ Я писал в ней приблизительно так: ‘Придет время, мы, которым пришлось бороться в грязи, крови, завоюем, наконец, единственным путем, которым это завоевание может быть сделано, возможность великого царства правды и любви на земле, и тогда вы, пророки этой чистой любви, неспособные к борьбе, придете и насадите на земле, омытой революционным потопом, цветы той высшей человечности, о которой вы мечтаете, и, быть может, поймете тогда, кому вы обязаны этими возможностями’.

Короленко не дожил до нашей победы, не смог быть призван к тому великому делу культурного строительства, фундамент которого пролетариат цементирует своей кровью, своим потом. Но тот дух великого миролюбия и братолюбия, которым был полон Короленко, он-то, конечно, переживет всех нас, и ему отпразднуется триумф, когда придет его время. Он придет, однако, только по тем дорогам, которые грудью прокладывают революционеры*.

* См. также мою статью о Короленко в переизданных недавно Государственным издательством ‘Этюдах’¹⁰. [Примечание 1923 г.]

¹ Несколько измененный афоризм, написанный ‘феноменом’ Яном 3алуским — персонажем очерка Короленко ‘Парадокс’ (1894).

² Перифраз названия статьи Л. Н. Толстого (1908).

³ Имеется в виду статья ‘Торжество победителей (Открытое письмо Луначарскому)’, опубликованная В. Г. Короленко в газете ‘Русские ведомости’, 1917, No 265, 3 декабря, и затем перепечатанная другими газетами.

⁴ Всего В. Г. Короленко написал Луначарскому шесть писем летом и осенью 1920 года. В письме к А. М. Горькому от 29 июня 1921 года Короленко, в частности, сообщал: ‘Я написал шесть писем Луначарскому. Он обещал их напечатать со своими возражениями… ‘ (Отдел рукописей библиотеки им. В. И. Ленина, архив В. Г. Короленко, фонд 135). Подобное же утверждение Короленко встречается и в ряде его писем к А. Г. Горнфельду (см. ‘Письма Короленко к А. Г. Горнфельду’, Книгоиздательство ‘Сеятель’, Л. 1924). Позднее все письма В. Г. Короленко к А. В. Луначарскому были опубликованы отдельной брошюрой в Париже издательством ‘Задруга’.

⁵ В 1921 году в свет вышел третий том ‘Истории моего современника’.

⁶ Последнее свидание Луначарского и Короленко состоялось в 1920 году в Полтаве.

⁷ Центральные персонажи рассказов Короленко ‘Сон Макара’ (1885) и ‘Река играет’ (1891).

⁸ Луначарский имеет в виду брошюру В. Г. Короленко ‘Бытовое явление (Заметки публициста о смертной казни)’. Брошюра была переведена на многие иностранные языки, одному из зарубежных изданий было предпослано предисловие Л. Н. Толстого.

⁹ Луначарский имеет в виду упомянутое выше выступление В. Г. Короленко в газете ‘Русские ведомости’ и свою ответную статью, опубликованную в журнале ‘Пламя’ от 11 августа 1918 года, No 15 (и одновременно в газете ‘Петроградская правда’, 1918, No 172, 11 августа), которую он цитирует по памяти, стараясь лишь передать ее смысл.

¹⁰ Имеется в виду статья ‘Чему учит В. Г. Короленко’ (1903) (см.: А. В. Луначарский, Этюды. Сборник статей,

Оригинал здесь — http://lunacharsky.newgod.su/lib/ss-tom-1/vladimir-galaktionovic-korolenko

Владимир Галактионович Короленко

I*

II*

Читайте также: