Вкус мяса, Лондон Джек, Год: 1910

Из сборника Смок Белью
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Скачать в PDF

Вкус мяса.

Библиотека иностранной литературы

Джэк Лондон
Jack London

СМОК БЕЛЛЬЮ

Пер. Зин. Львовского

ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘МЫСЛЬ’
ПЕТРОГРАД.— 1924

1.

Вначале он был Кристоф Беллью. Во время пребывания в колледже он превратился в Криса Беллью. Позже, богема Сан-Франциско прозвала его Китом Беллью, а уж под самый конец никто иначе не называл его, как Смоком {Обкуренный.} Беллью.
И история эволюции его имени есть в то же время история его собственной эволюции. Но, ничего подобного не случилось бы, если бы судьба не послала ему нежнейшей матери и непреклонного, как железо, дяди. И еще: если бы он не получил письма от Джиллета Беллами.
‘Мне только что пришлось просмотреть номер ‘Волны’,— так писал ему Джиллет из Парижа.— ‘Нет никакого сомнения, что О’Гара успеет с ней’. Но имеются существенные недостатки. (И тут следовали детали, необходимые для улучшения только что народившегося литературно-общественного еженедельника). Постарайся повидаться с ним. Постарайся внушить ему, что все эти указания делаешь ты лично. Ни в коем случае не намекай ему на меня. Если он узнает про меня, то заставит меня корреспондировать из Парижа, чего я абсолютно не могу делать, так как получаю наличные деньги за статьи в толстых журналах. Между прочим, не забудь дать ему нахлобучку за того осла, который пишет ему статьи по музыкальным и художественным вопросам. И вот еще одна вещь: Сан-Франциско всегда отличался своеобразным литературным вкусом и стилем. Теперь этого не видно. Скажи ему, пусть порыщет вокруг и найдет настоящего писаку, который сможет давать ему блестящий, живой фельетон, напоминающий былую славу и краски Сан-Франциско’.
Отправившись в редакцию ‘Волны’, Кит Беллью самым точным образом выполнил данное поручение.
О’Гара выслушал его. О’Гара спорил. О’Гара согласился. О’Гара прогнал осла, который писал ему художественную критику. А затем, О’Гара сделал то самое, чего так страшился Джиллет, сидя в Париже. Уж если О’Гара чего-либо хотел, ни единый друг не мог отказать ему в исполнении его просьбы. Он в нужные минуты бывал изумительно мягок и настойчив до неотразимости.
Словом, до того, как вырваться из редакции, Кит сделался соиздателем, дал согласие еженедельно поставлять несколько столбцов художественной критики до тех пор, пока О’Гара не найдет нужного сотрудника, и, кроме всего этого, согласился еще давать еженедельно несколько тысяч строк городской хроники — и все это совершенно бесплатно.
‘Волна’ еще не была в состоянии платить своим сотрудникам — так объяснял О’Гара. И тут же добавил, что имеется в Сан-Франциско единственный человек, способный вести городской фельетон и хронику, и этот человек — Кит Беллью.
‘Господи боже, какой же я осел!’— твердил самому себе Кит, спускаясь по узкой лестнице.
И тут-то началось его каторжное служение О’Гаре и ненасытным столбцам ‘Волны’. Из недели в неделю сидел он в редакции, воевал с кредиторами, ругался с типографами и еженедельно поставлял двадцать пять тысяч слов. И с течением времени труд его нисколько не облегчался. ‘Волна’ оказалась чрезвычайно амбициозным органом. Теперь ей потребовались иллюстрации. А расходы на этот предмет были очень велики. Контора не была в состоянии оплачивать Кита и по той же самой причине не могла содержать увеличенный штат сотрудников.
— Вот что значит быть славным малым!— как-то проворчал Кит.
— Слава создателю за то, что он дал нам этих славных малых!— со слезами на глазах воскликнул О’Гара, крепко пожимая руку Киту.— Это вы, Кит, спасли меня! Потому что без вас я совсем пропал бы! Потерпите, старина, еще немного, и все наладится.
— Никогда ничего не наладится,— вздохнул Кит.— Уж я ясно вижу свою судьбу: мне суждено на всю жизнь остаться у вас!
Вскоре, однако, ему почудился какой-то просвет. Воспользовавшись подходящим случаем, он однажды в присутствии О’Гары споткнулся о стул. Через пять минут он налетел на угол конторки и дрожащими пальцами стал нащупывать баночку с клеем.
— Плохо спали?— осведомился О’Гара.
Кит протер руками глаза и прежде, чем: ответить, с тоской взглянул на собеседника.
— Нет, не в этом дело!— сказал он.— У меня что-то с глазами неладно. Они, как будто, отказываются служить,— вот что!
Впродолжении нескольких дней он спотыкался и налетал на конторскую мебель, — но не смягчалось сердце О’Гары.
— Вы знаете, Кит, что я вам скажу,— обратился он однажды к своему товарищу,— по моему, вы должны сходить к окулисту. Тут имеется такой доктор Хессдепль, замечательный знаток своего дела. И это вам ничего не будет стоить. Мы заплатим ему объявлениями. Я с ним сам повидаюсь.
И, стараясь сдержать свое слово, он отправил Кита к окулисту.
— Ничего такого нет в ваших глазах,— последовал вердикт доктора после того, как он внимательнейшим образом осмотрел его.— Если сказать правду, то у вас замечательные глаза: пара глаз на миллион!
— Только не говорите этого О’Гаре!— взмолился Кит.— И дайте мне ради бога пару черных очков.
Результатом всего этого было лишь новое выражение сочувствия со стороны О’Гары, который вслед затем стал с необыкновенным жаром говорить о том чудесном времени, когда ‘Волна’ станет, наконец, на ноги.
К великому счастью для Кита, у него были собственные средства. Как ни скромны были эти средства, все же они позволяли Киту состоять членом нескольких клубов и иметь свою студию в Латинском Квартале. И вот случилось, что, сделавшись соиздателем О’Гары, он удивительно сократил свои личные расходы. Дело в том, что у него не оставалось времени тратить деньги. Он не бывал теперь в студии и прекратил свои знаменитые горячие ужины, на которые собиралась чуть ли не вся богема.
И при всем том, он неизменно сидел теперь без денег, а об’яснялось это тем, что ‘Волна’ в ее безвыходном положении одинаково посягали на карман Кита, как и на его мозг. То являлись иллюстраторы, которые отказывались иллюстрировать. То наседали типографы, которые отказывались печатать, то докучали конторские служащие, которые часто отказывались служить. В такие критические моменты О’Гара умоляюще глядел на Кита, а тот делал все остальное.
Когда прибыло из Аляски судно ‘Эксцельсиор’ и привезло с собой те новости относительно Клондайкских россыпей, которые свели с ума буквально вего страну, Кит внес чрезвычайно легкомысленное предложение.
— Послушайте, О’Гара — сказал он. — Несомненно, эта золотая лихорадка примет очень большие размеры и повторит нам дни 49-го года. Как вы думаете: не поехать ли и мне ради ‘Волны’? Я поеду па собственный счет.
О’Гара покачал головой.
— Я не могу отпустить вас, Кит! Все дело в фельетоне! А к тому же, я видел Джексона, с час назад, не больше! Он завтра уезжает в Клондайк и дал согласие посылать еженедельно корресподенции и снимки. Я не хотел отпустить его до тех пор, пока он не согласится. И всего лучше-то, что это ничего нам не будет стоить!
Снова в тот же день Кит услышал про Клондайк вечером, когда он попал в свой клуб и в библиотеке встретился с дядей.
— Здравствуйте, родственничек,— приветствовал он дядю, упав в кожаное кресло и вытянув во всю длину ноги,— хотите составить мне компанию?
Он заказал коктейль в то время, как дядюшка удовольствовался своим неизменным напитком, отечественным кларетом.
Тот посмотрел в высшей степени неодобрительно сначала на коктейль, а затем на племянника. Кит так и знал, что сейчас последует нотация.
— В моем распоряжении только одна минута! — торопливо заявил он. — Я тороплюсь на выставку Эллери, о которой должен написать пол-столбца.
— А что с тобой? — спросил его дядя. — У тебя бледное лицо и вообще изможденный вид.
Ответом Кита был стон.
— Мне предстоит удовольствие хоронить тебя? Я это по всему вижу.
Кит печально покачал головой.
— Благодарю вас, но в пищу червям у меня нет желания пойти. Уж лучше прикажите сжечь мой труп.
Джон Беллью принадлежал к тому стойкому и упорному поколению, которое в пятидесятых годах изъездило на быках чуть ли не все отечественные степи. В нем еще сидела былая твердость и настойчивость, которая еще более закрепилась завоеванием новой страны.
— Кристоф, ты не живешь, как следует! Мне стыдно за тебя!
— Ошибки молодости, так, что-ли? — и Кит усмехнулся.
Старик повел плечами.
— Ой, дядюшка, не сжигайте меня своими огненными взорами. Я сам хотел бы, чтобы в том виновны были ошибки молодости, но не в этом сейчас дело. У меня нет времени.
— Что же, в таком случае?..
— Я слишком много работаю!
Джон Беллью издал острый и недоверчивый смешок.
— Честный труд?
Снова послышался смешок.
— Люди представляют собой продукт окружающей их среды!— заявил Кит и указал на стакан старика. — Ваше остроумие так же кисло и жидко, как ваш напиток.
— Ты слишком много работаешь!— насмешливо повторил Джон Беллью.— Да ведь за всю свою жизнь ты и цента не заработал!
— Хотите поспорить, что заработал? Да вот вся беда в том, что я никак не могу получить свой заработок! Именно теперь я зарабатываю пятьсот долларов в неделю и работаю за четверых.
— Картины, которых никто не хочет покупать? Или какая-нибудь другая замечательная работа в этом же роде? Ты плавать умеешь?
— Когда-то умел!
— Верхом ездишь?
— Я и этим спортом занимался!
Джон Беллью с негодованием фыркнул.
— Я бесконечно рад, что твой отец не дожил до того, чтобы видеть тебя во всем твоем ничтожестве! — заметил он.— Твой отец был мужчина, и каждый вершок в нем говорил об этом! Ты понимаешь, что это значит? Мужчина! уж я так думаю, что он живо выбил бы из твоей головы всю эту музыкальную и художественную ерунду!
— Ах,— вздохнул Кит,— в наши дни всеобщего вырождения…
— Я понял бы еще и даже простил бы тебя, если бы видел, что ты успеваешь в этой области, — продолжал старик. — Но ведь за всю свою жизнь ты не заработал ломанного гроша и до сих пор не знаешь, что такое — настоящий, достойный мужчины труд!
— Эскизы, гравюры, песенки,— безнадежно протянул Кит.
— Ты — пачкун и при том еще неудачный пачкун — вот что ты! Ну, скажи, пожалуйста, какие картины написал ты? Жалкие акварели и бессмысленные этюды! Выставлял ли ты когда-нибудь, хотя бы здесь в Сан-Франциско?
— Ай, дядя, вы забыли! Ведь одна моя картина висит в одной из комнат этого самого клуба, где мы сейчас находимся.
— Грубый холст! Ну, а музыка твоя? Твоя очаровательная, но глупая мамаша тратила целые сотни на твое образование, а из тебя вышел бездарный пачкун. Ты ни разу не заработал хотя бы пять долларов за аккомпанимент кому-нибудь в концерте. Ай, твои песенки! Отчаяннейшая чепуха, которую никто не хочет печатать, и которую, кроме твоей замечательной богемы, никто не поет!
— Я однажды выпустил книгу… сонеты! Вы забыли?— весело заявил племянник.
— А что это стоило тебе?
— Какую-нибудь пару сотен, не больше!
— Еще чем можешь похвастать?
— Я поставил пьесу на летнем театре!
— И чем был награжден за это?
— Славой!
— А ведь ты когда-то учился плавать и кататься верхом! — И Джои Беллью с совершенно бесполезной энергией стукнул стаканом по столу. — Нет, все же интересно знать, на что ты годишься! Ты всегда был очень здоровый и крепкий, но даже во время пребывания в университете ты не занимался футболом! Ты не греб… Ты не…
— Я боксировал и фехтовал!
— А когда ты последний раз боксировал?
— Ну не так давно! И все обратили внимание на мою выдержку и сноровку, только я…
— Ну, что?
— Но приятели нашли, что я несколько нервничаю…
— Ты хочешь сказать ленив?
— Нет, я всегда считал это евфемизмом!
— Послушаейте, сэр: мой отец, ваш дедушка, Исаак Беллью, одним ударом убил человека, когда ему было шестьдесят девять лет!
— Человеку?
— Нет не человеку, а вашему дедушке, негодник вы этакий! А вот когда тебе будет шестьдесят девять лет, ты и москита не будешь в состоянии убить!
— Да, дорогой дядюшка, времена меняются. В наше время за убийство человека отправляют в тюрьму.
— Твой отец однажды проехал верхом сто восемьдесят пять миль, без сна, загоняв трех лошадей.
— А вот живи он теперь, тоже самое путешествие он мог бы чудеснейшим образом совершить в пульмановском вагоне.
Старик чуть не задохся от негодования, но осилил свое волнение и постарался как можно внятнее спросить:
— Сколько тебе лет?
— Имею полное основание думать, что…
— Знаю, знаю! Двадцать семь лет! В двадцать два года ты вышел из колледжа. В продолжении целых пяти лет ты пачкал, мазал и играл. Но, как пред богом и людьми, отвечай мне искренно: на что ты теперь годен? Когда я был в твоем возрасте, я владел только одной парой нижнего белья. Я гнал скот в Кадузу. Но я был тверд и крепок, как скала, и мог спать на голой скале. А питался я солониной и медвежатиной. И еще теперь я в физическом отношении гораздо больше мужчина, чем ты! Ты весишь около 165 фунтов, и я сейчас еще могу побороть тебя или же ударом кулака бросить на землю!
— Ну что ж: от чернильного чая или же коктейля богатырем не станешь!— с видом извинения произнес Кит.— Неужели же, дядюшка, вы не видите, до чего изменились времена! А кроме всего прочего, я не получил должного воспитания. Моя очаровательная но… глупая мамаша…
Джон Белью негодующе и беспокойно заерзал на стуле.
— Как вы сами давеча заметили. Она была слишком добра ко мне. Она, что называется, держала меняв вате и т. д. Вот, видите ли, если бы в мои юношеские годы я предпринимал такие точно поездки, как вы в свое время… Я, между прочим, удивляюсь, почему вы никогда не приглашали меня! Вот Хелля и Робби вы взяли с собой, когда отправились в Сиерру и Мексику!
— А это потому, что ты по моему слишком смахивал на лорда Фаунтлероя!
— Ваша в том, дорогой дядюшка, вина! Ваша и моей бесценной матери! Скажите, пожалуста каким образом я мог закалить себя? Ведь в ваших глазах я был и оставался ребенком. Что же еще оставалось, как не эскизы, офорты и песенки? Разве же я виноват в том, что мне никогда и никто не говорил о настоящем труде?
Старик взглянул на племянника с открытым неодобрением. У него не хватало терпения выслушивать благоглупости Кита.
— Ну, хорошо! Я решил предпринять еще одну из тех поездок, которые ты называешь мужскими! Что скажешь, если я предложу тебе присоединиться ко мне?
— Должен сказать вам, что поздно спохватились! А куда вы собрались?
— Хелль и Роберт собрались в Клондайк, и я решил немного проводить их за Пролив и Озера, а там вернуться…
Он не успел докончить фразу, так как молодой человек бросился к нему и схватил его руку.
— Спаситель мой!
Джон Беллью немедленно насторожился. Он и не мечтал о том, что его предложение будет так скоро принято.
— Что ты хочешь этим сказать?—спросил он.
— Когда уезжаете?
— Это будет очень тяжелый путь! Тебе не выдержать его!
— Выдержу! Я умею работать! Я научился работать с тех пор, как вошел в ‘Волну’
— Каждому придется взять с собой продовольственных и всяких иных запасов на целый год. А наберется там такая уйма народу, что индейцам не справиться со всем багажом. Хелль и Роберт решили на себе тащить поклажу. Вот поэтому-то я и решил пойти с ними — помочь немного. Если ты отправишься с нами, то тебе предстоит то же самое.
— Я еду с вами.
— Но ты не умеешь тащить поклажу!
— Когда уезжаете?
— Завтра!
— Не подумайте только, что это на меня подействовала ваша лекция о твердости и т. д.— сказал Кит, уходя.— Я и до вас решил убраться куда—нибудь — неважно куда, от О’Гары!
— Кто это — О’Гара? Японец?
— Ничего подобного! Он — ирландец, форменный погонщик рабов, но в то же время мой лучший друг! Он — редактор, собственник и великий инквизитор ‘Волны’. Все повинуются ему. Он в состоянии заставить двигаться мертвецов!
Той же ночью Кит Беллью написал письмо О’Гаре: ‘Я беру себе отпуск только на несколько недель,— писал он.— Вам придется подыскать кого нибудь для продолжения фельетонов. Мне очень грустно, дружище, но вопрос сейчас идет о моем здоровьи. Когда вернусь, стану работать ровно вдвое’.

2.

Кит Беллью высадился, среди безумной суматохи, на берегу Дайи, заваленном тысячепудовым багажом тысяч людей. Эту грандиозную гору багажа и продовольствия, пришедшую сюда вдоль скалистых берегов на пароходах, только теперь начали, не торопясь, переправлять в долину Дайи и Чилькут.
Путь простирался на 28 миль, и груз можно было переправить только на спинах людей. Несмотря на то, что носильщики—индейцы подняли цену с восьми до сорока центов за фунт, они были до последней степени завалены работой, и всем было ясно, что зима придет и застигнет большую часть груза непереправленной на другую сторону.
Слабейшим из самых слабых на ноги оказался Кит. На манер сотен других людей, он носил у патронташа огромный револьвер. В этом грехе был повинен и дядя его, который еще до сих пор не мог отделаться от воспоминаний о былых днях беззакония в сих местах.
Но Кит Беллью был романтиком. Он был ослеплен блеском и темпом людского потока за золотом и на настоящую жизнь свою и все перипетии ее смотрел с артистической точки зрения. Ко всему этому он не относился с должной серьезностью. Как он заявил, сидя еще на пароходе, он не собирался здесь кончить свое существование. До известной степени его путешествие казалось ему каникулярным времяпрепровождением. Он решил ‘поглядеть’ на пролив, а после того вернуться во свояси.
Оставив своих товарищей на песчаном берегу, он поднялся вверх, по направлению к старому складу. Он шел, не спотыкаясь, хотя не мог не заметить, что многие, увешанные такими же тяжелыми револьверами, как он, спотыкались на каждом шагу. Мимо него прошел стройный, шести футов росту индеец, тащивший неимоверной величины тюк. Кит пошел вслед за ним, не переставая восхищаться его чудесными икрами и той легкостью и известной грацией, с какой он нес поклажу.
Носильщик опустил свою ношу на одну из скал возле склада, а Кит подошел к группе восторгавшихся золотоискателей, окруживших индейца. Ноша весила сто двадцать фунтов, что поразило всех собравшихся. Это — не шутка,— решил про себя Кит и задался вопросом: мог бы ли он вообще поднять такой груз, не говоря уже о том, чтобы прогуляться с ним на плечах…
— К озеру Линдермана идете с ним, дружище? — осведомился он.
Индеец с очень горделивым видом проворчал что-то утвердительное.
— Сколько получаете за каждый вьюк?
— Пятьдесят долларов!
На этом Кит прервал беседу. Взгляд его остановился на молодой женщине, стоявшей на, пороге дверей. В отличие от остальных женщин, сошедших с пароходов, она не носила короткой юбки, и вообще наряд ее не поражал пестротой красок, обычной в этих местах. Она была одета так, как вообще женщины одеваются в дорогу.
Но всего более Кита поразило ее какое-то особое соответствие всему окружающему. Казалось, она была необходимой, составной частью обстановки. А кроме того, она была молода и красива. Сияющая красота и дивная свежесть ее лица привлекли его взор, и он глядел на нее, почти не отрываясь, до тех пор, пока она не почувствовала этого, и тогда ее темные, опушенные длинными ресницами глаза метнули на него равнодушный взгляд. С его лица взгляд этот с явной насмешкой перешел на большой револьвер, привешенный у пояса. А затем эти глаза снова посмотрели в упор на Кита, и в них без труда можно было прочесть веселое презрение.
Это подействовало на молодого человека, словно удар. Она же повернулась к человеку, стоявшему позади нее, и указала ему на Кита. Мужчина взглянул на Кита с тем же веселым презрением.
— Чечако!— проговорила девушка.
Мужчина, похожий в своих простых брюках и поношенной шерстянной куртке на проходимца, сухо усмехнулся, и Кит побледнел от негодования, не зная, в сущности, истинной причины его. Но во всяком случае, она — необыкновенно красивая девушиа, — решил Кит, когда парочка пошла прочь от него. Он обратил внимание на походку девушки и сказал себе, что, благодаря этому, узнал бы ее через тысячу лет.
— А вы заметили этого человека с девушкой? — возбужденно спросил сосед Кита. — И знаете, кто он?
Кит покачал головой.
— Карибу Чарли! Мне недавно указали на него. Ему страшно повезло на Клондайке. Он — из местных старожилов. Лет десять — двенадцать работал на Юконе Недавно приехал сюда.
— А что означает слово ‘чечако’?— осведомился Кит.
— Вот вы — чечако, и я тоже!— последовал ответ.
— Очень может быть, что это так, но я все же но знаю, что значит ‘чечако’. В чем дело?
— Неженка!
На обратном пути Кит не переставал на все лады разбирать смысл этого слова. Он никак не мог умпокоиться: как это его назвала неженкой юная слабая девушка, чуть ли не ребенок!
Проходя мимо горы тюков, сохраняя еще в памяти видение индийца, шутя подымающего тяжелый груз, Кит пожелал испытать собственную силу. Он остановил свой взор на мешке с мукой, который, как ему доподлинно было известно, весил сто фунтов. Он широко расставил ноги над мешком, нагнулся и попробовал бросить мешок на плечи. Его первый вывод свелся к тому, что сто фунтов — большая тяжесть. Следующим выводом было, что его спина слишком слаба для такого груза. Третьим было проклятие, последовавшее пять минут спустя, после того, как он в изнеможении свалился на тот самый мешок, который остановил на себе его внимание.
Тут он вытер пот, струившийся по его лицу, и вдруг над горой мешков и тюков увидел Джона Беллью, глазевшего на него с нескрываемой насмешкой.
— Господи! — воскликнул апостол выносливости. — Какое слабое поколение вышло из наших чресел! Когда мне было шестнадцать лет, я шутя управлялся с такими вещами!
— Но вы опять же, дядюшка, забываете, что я не вырос на медвежатине!— заявил Кит.
— И я буду способен на это и в шестьдесят лет!
— А мне было бы желательно, чтобы вы показали мне это!
Джон Беллью показал. Ему было сорок восемь лет, но он склонился над мешком, схватил его, немного раскачался и затем быстрым движением вскинул мешок с мукой на плечи.
— Привычка, дорогой мой мальчик, привычка, да еще здоровый позвоночник!
Кит почтительно приподнял в воздух свою шляпу.
— Вы, дядюшка, чудо, просто чудо! Как вы думаете: дастся мне эта привычка?
Джон Беллью пожал плечами.
— Ты покажешь нам пятки еще до того, как мы по настоящему тронемся в путь.
— О, этого вам нечего бояться! — застонал Кит. — Там, позади нас, находится О’Гара, лев рыкающий! Пока я жив, я не возвращусь домой.

3.

Первое испытание Кита прошло успешно. Им удалось нанять индийцев для переноски их багажа в две с половиной тысячи фунтов до Финнеганского Узла. А начиная с этого места, им предстояло нести поклажу на собственных плечах. Они рассчитывали делать по одной миле в день. Это было очень легко — на бумаге! Ввиду того, что Джон Беллью оставался в лагере и готовил пищу, ему не больше одного—двух раз предстояло отправиться с поклажей. Таким образом, на долю каждого из троих молодых людей доставалось ежедневно переносить по 800 фунтов на протяжении одной мили. Если каждый вьюк должен был весить пятьдесят фунтов, то им надлежало делать ежедневно шестнадцать прогулок с грузом и пятнадцать ‘порожняком’.
‘Потому что последний раз нам не придется возвращаться’!— высчитал Кит, к своему неописуемому удовольствию. При восьмидесятифунтовых тюках надо было делать ежедневно девятнадцать миль, а при сто фунтовых тюках — только пятнадцать миль.
— Я не очень-то люблю ходить, — заметил Кит. — Поэтому я предпочитаю носить по сто фунтов.— Заметив тень недоверия на лице старика, он поспешно прибавил: — Конечно, придется для этого поработать и натренироваться. Но научаются же некоторые молодцы ходить и работать на канатах. Начну то я с пятидесяти фунтов!
Так он и сделал и с веселым видом тронулся в путь. Он сбросил вьюк на новой стоянке и пошел назад. Это оказалось гораздо легче, чем он мог думать. Но уже первые две пройденные мили исчерпали весь запас его сил и значительно ослабили его. Второй тюк весил шестьдесят пять фунтов. Это было потруднее, и Кит уже замедлил скорость. Несколько раз, беря пример со всех носильщиков, он присаживался на земле, прислоняясь тюком к скале или к какому-нибудь выступу. А с третьим тюком он совсем осмелел. Он привязал на спине мешок с бобами в девяносто пять фунтов и тронулся в путь. Но, пройдя сто ярдов он почувствовал, что сил его не хватит. Он сел на землю и вытер пот.
‘Короткие переходы и небольшие передышки’! решил он. ‘Вот что всего лучше будет’!
Но иногда случалось, что у него не хватало сил и на сотню ярдов, и каждый раз, что он подымался на ноги после короткого отдыха, ноша становилась все тяжелее и тяжелее. Он с трудом переводил дыхание, и по всему его телу струился пот. Он не успел еще и четверти мили пройти, как вынужден был скинуть с себя шерстяную фуфайку и повесить ее на дерево. Несколько погодя, он скинул и шапку. Пройдя полмили, он решил, что все для него кончено. Никогда в жизни он ничего подобного не испытывал и подумал, что наступает его конец.
Когда он опустился на землю, желая отдышаться, его взор случайно упал на большой револьвер и тяжелый патронташ.
— Десять фунтов абсолютно ненужного весу,— прошептал он, снимая эти вещи.
Он не потрудился даже повесить их на дерево, а просто бросил под первый попавшийся куст. Когда мимо него медленно и тяжело проплыл поток людей, он обратил внимание на то, что и другие неженки точно также поступили со своим оружием.
Его короткие переходы становились все меньше да меньше. Случалось так, что он никак не мог пройти больше ста футов, и тогда тяжелое, отдававшееся в ушах биение сердца и невыразимая слабость в ногах вынуждали его сделать остановку. И остановки эти делались все продолжительнее. Но тем не менее, его мозг не переставал работать. Ему предстояло перенести груз на расстоянии двадцати восьми миль, т. е. работать двадцать восемь дней, а это была самая легкая часть работы…
— Вот погодите,— говорили ему попутчики во время отдыха,— доберемся до Чилькута. Там придется пустить в ход руки и ноги.
— Никакого такого Чилькута не будет, — отвечал он.— Во всяком случае, для меня! Еще за долго до того я успокоюсь в своем маленьком ложе, под мохом…
Он поскользнулся, и страшное усилие удержаться на ногах испугало его. Он почувствовал, точно что-то оборвалось в нем.
— Если я хоть единый раз упаду с моей ношей, я пропал,— заявил он одному из своих товарищей по несчастью.
— Ну, это еще ничего!— последовал ответ. — Вот повремените, пока мы достигнем Кэньона. Там нам придется переходить бурный и шумный поток по шестифутовой сосне. Никаких веревок, ничего такого, за что можно было бы держаться, а под вашими ногами страшно шумит и переливается поток. Вот если вы там упадете с ношей, то вам уж никак не освободиться от ремней. Где упадете, там и утонете!
— Страшно приятно слышать такие вещи,— ответил Кит. Впрочем, он до того ослабел, что не понимал доброй половины из того, что ему говорили.
— Там почти ежедневно тонет по три—четыре человека,— успокоительно добавил попутчик.— Как-то мне пришлось вытаскивать немца. При нем нашли на четыре тысячи банковых билетов!
— Страшно весело, надо признаться!— сказал Кит, с трудом поднявшись на ноги и продолжая путь.
Он и его мешок с бобами на плечах представляли собой какую-то двигающуюся трагедию. Глядя на себя, он почему-то вспоминал старца с моря, сидящего верхом на Синбаде. Так вот что значит ‘мужская прогулка!’— рассуждал он сам с собой. Да, по сравнению с этим, каторжная работа у О’Гары — сущий пустяк и развлечение. Снова и снова его соблазняла мысль швырнуть мешок с бобами в кусты, броситься мимо лагеря к берегу и сесть на первый попавшийся пароход, который вернул бы его в лоно цивилизации.
Но он этого не сделал.
Где-то в глубине его существа таились твердость и выносливость, и он не переставал самому себе твердить, что, раз другие мужчины выдерживают, то и он выдержит! Эта мысль стала каким-то кошмарным лейтмотивом для него, и он говорил об этом всем, кто проходил мимо него по той же дороге. Иногда, отдыхая, он с нескрываемой завистью следил за стройными, уверенно ступавшими индийцами, почти не чувствовавшими своей тяжелой ноши. Те, казалось, совсем не отдыхали и подвигались вперед с твердостью и уверенностью, которые изумляли Кита.
Кит сел на землю и начал ругаться — у него не было силы ругаться во время ходьбы!— и всячески боролся с искушением улизнуть назад в Сан-Франциско. Еще не закончив своей мили, он перестал ругаться и начал плакать. Слезы его были слезами бессилия и отвращения к самому себе. Если был на свете человек, разбитый до последней степени, то этот человек был он! Когда же, наконец, миля подошла к концу, и показалась стоянка, он в состоянии полнейшего отчаяния напряг последние силы, добрался до лагеря и там упал ничком, не сбросив даже мешка с бобами с плеч.
Это не убило его, но прошло добрых пятнадцать минут, пока он собрался с силами для того, чтобы развязать ремни. А затем ему снова стало плохо, и в таком состоянии нашел его Робби, который, как оказалось, перенес такие же страдания. Слабость Робби ободрила Кита.
— То, на что способны другие мужчины, доступно и нам!— сказал Кит Робби, хотя в глубине своего сердца он сильно сомневался в этом.

4.

— И мне только двадцать семь лет, и я — мужчина! — неоднократно говорил себе Кит в последующие дни.
Это было необходимо! К концу недели он приспособился к тому, чтобы переносить свои восемьсот фунтов на расстоянии мили, но его собственный вес убавился на пятнадцать фунтов. Его лицо вытянулось и похудело. Он почти потерял способность владеть как своими членами, так и мыслями. Он уж не ходил, а тащился, причем на обратных переходах, налегке, он волочил ноги точно так же, как волочил их, идя с ношей на плечах.
Он превратился в вьючное животное. Он засыпал во время еды, и сон его был тяжел, как у скотины, за исключением тех дней, когда, корчась от болей в ногах, он спал очень плохо. Болело все тело и каясдая его частица в отдельности. Ноги покрылись сплошными волдырями, но это было сущим пустяком по сравнению с порезами, которые появились на его ступнях от отшлифованных водой камней в Дайнской долине, где ему пришлось сделать две мили. Эти две мили означали тридцать восемь миль туда и обратно.
Он мыл теперь лицо лишь раз в день, а длинных, обломанных и уродливых ногтей своих он уж совсем не чистил. Ремни, с помощью которых он прикреплял на спине груз, покрыли его плечи и грудь глубокими ссадинами, и это обстоятельство заставило его подумать (впервые сострадательно), о лошадях, которых он видел на городских улицах.
Сущим мучением, сначала изводившим его в конец, была для него пища. В виду чрезмерной работы, его организм требовал усиленного питания, а желудок первое время никак не мог справиться с большими порциями свинины и грубых темных бобов. В результате, желудок совсем отказался работать, что втечение нескольких дней причиняло ему страшные боли и еще больше ослабило его. Но пришел, наконец, тот счастливый день, когда он мог уже есть, как самое прожорливое животное, и с горящими, как у голодного волка, глазами, требовал все больше и больше пищи.
Они переменили план после того, как перенесли весь свой груз через Кэньон. Откуда-то пришло известие, что в районе озера Линдермана вырублены последние деревья, годные для лодок. Тогда оба кузена, нагрузив на себя инструменты, пилы, одеяла и продовольствие, двинулись вперед, оставив весь мелкий багаж Киту и дяде. Таким образом, Джон Беллью готовил уже пищу вместе с Китом, и вместе они, плечом к плечу, несли оставшийся груз.
А время летело, и уже упали на землю первые снежинки. Быть застигнутым зимой на этой стороне Пролива было равносильно тому, чтобы задержаться здесь почти на год. Вот почему старик подставил под стофунтовую ношу свою железную спину. Кит в первую минуту смутился, но затем стиснул зубы и в свою очередь взвалил на себя сто фунтов. Это было очень тяжело, но он уже приспособился немного к делу, и его тело, избавившись от изнеженности и лишнего жиру, закалилось и стало более упругим и мускулистым. Кроме того, он все время наблюдал и размышлял. Он обратил внимание на особые головные уборы индейцев и приготовил для себя такой же убор, которым пользовался одновременно со спинными ремнями. Это приспособление значительно облегчало тяжесть, что позволило Киту класть на вьюк еще какой-нибудь не тяжелый, но большой, громоздкий предмет.
Благодаря этому, он вскоре оказался в состоянии переносить стофунтовую тяжесть на плечах и, кроме того, дополнительную тяжесть в пятнадцать или двадцать фунтов, лежащую поверх тюка и упирающуюся в затылок. Не довольствуясь этим, он держал в одной руке топор или же пару весел, а в другой — вложенные друг в дружку походные котелки и ведерки.
Но, несмотря на все их старания, работы с каждым днем становилось все больше и больше. Ввиду того, что дорога ухудшалась и принимала все более дикий, вид, поклажа казалась тяжелее, чем в действительности. А одновременно с тем все ниже опускалась снежная линия, и как-то сразу ударили шестидесятиградумные морозы. От кузенов, переправившихся на другую сторону, не приходило никаких вестей, и можно было думать, что они заняты рубкой и распиловкой деревьев для плоскодонок.
Беспокойство Джона Беллью росло. Поймав как-то группу индейцев, без поклажи возвращавшихся с озера Линдермана, он уговорил их взяться за переноску их груза. Те потребовали по тридцати центов с фунта до верхушки Чилькута, и это буквально взбесило старика. Но как бы там ни было, около четырехсот фунтов груза — одежды и лагерного снаряжения — осталось на месте, и старик, отправив Кита с индейцами, решил лично перенести оставшееся имущество. Они условились, что Кит в ожидании старика с его четырехсотфунтовой поклажей, будет, неторопясь, переносить свою часть с вершины Чилькута.

5.

Кит тащился по дороге вслед за своими носильщиками—индейцами. Принимая во внимание, что до вершины Чилькута предстоял еще очень длинный переход, он взял на себя поклажу только в восемьдесять фунтов. Индейцы шли быстрее его, но он все же не отставал от них и теперь стал даже подумывать о том, что в выносливости но уступит им.
Но уже через четверть мили у него явилось поползновение отдохнуть. Однако, индейцы были далеки от этой мысли, и Кит шел наравне с ними. Пройдя полмили, он ясно понял, что не в состоянии дальше идти, но, стиснув зубы, продолжал путь и к концу мили с большим удивлением констатировал, что все еще жив. А затем, как это ни странно, вторая миля показалась ему гораздо менее тяжелой, чем первая. Третья же миля почти убила его, но, теряя сознание от усилия и усталости, он все же продолжал путь и, когда приспела пора отдохнуть, он был близок к тому, чтобы свалиться с ног. Не в пример белым, которые опускаются с ношей на плечах, индейцы распускали ремни на спине и голове и предавались полному отдыху, болтая и куря. Целых полчаса прошло, пока они снова тронулись в путь. К великому удивлению Кита, он почувствовал себя совершенно свежим человеком и теперь усвоил себе новую аксиому: ‘длинные переходы и большие передышки’.
В его мыслях была только вершина Чилькута, и немало пришлось ему поработать ногами и руками, пока он добрался до нее. Но он добился своего, дошел до вершины в снежную бурю, одновременно с индейцами, и в глубине души гордился тем, что ни разу не отстал в пути и ни разу не попросил пощады. Стать таким же выносливым, как индеец,— вот в чем заключалась сейчас его самая честолюбивая мечта!
Расплатившись с индейцами и отпустив их, он остался совершенно один, среди снежной вьюги и мглы, на обнаженном хребте горы, на тысячу футов выше линии лесов. Мокрый до пояса, голодный и усталый, он готов был бы отдать весь свой годовой заработок за огонь и одну чашечку кофе. Но, вместо этого, ему пришлось ограничиться полдюжиной холодных пирогов и укрыться в складках полуразвернутой палатки.
Поред тем, как заснуть, он успел только со злорадством вызвать образ Джона Беллью и представить себе, как тот в предстоящие дни будет взбираться на Чилькут со своими четырьмястами фунтов. Что же касалось его лично, то, хотя на его попечении было две тысячи фунтов, ему предстояло спускаться с горы, а не подыматься на нее.
Утром, все еще усталый от предшествовавшей работы и полузамерший от стужи, он вылез из палаточного холста, с’ел пару фунтов ветчины, навьючил на себя сто фунтов и стал спускаться по скалистой дороге. На несколько сотен ярдов ниже, дорога эта пошла через узкий ледник к озеру Кратера. Там он повстречался с другими людьми, которые были навьючены точно также, как и он. Впродолжении всего дня он переносил свой груз к верхнему краю ледника и, ввиду того, что расстояние это было весьма невелико, он сразу наваливал на себя по полтораста фунтов, сам все время удивляясь тому, что способен на такую работу.
За два доллара он купил у встречного индейца три ужасных на вид морских сухаря и несколько раз закусывал ими и огромными кусками солонины. Неумывшись, в одежде, насквозь пропитанной потом, он и вторую ночь проспал на холсте палатки.
Рано утром он разостлал на льду брезент, наложил на него три четверти тонны и потащил его. Там, где ледниковая тропа делала более крутой спуск, его груз стал подвигаться быстрее и в конце концов поволок его самого вслед за собой вниз.
Сотня человек, согнувшись под своим вьюками, поддались вперед, следя за ним. Он испускал совершенно невероятные крики, предостерегая всех, кто находился на его пути, и все отскакивали, очищая ему дорогу. Внизу, почти у края ледника, виднелась маленькая палатка, которая, казалось, летит ему навстречу: так быстро росли ее размеры. Он отклонился от проезжей тропы в том месте, где она поворачивала влево, и понесся по свежему снегу, при этом поднял целые тучи снега и тем уменьшил свою скорость. Палатку он снова увидел в тот самый момент, как налетел на нее, затем обогнул один из ее углов, ударился со всего разлету в лицевое полотнище, и, все еще сидя на брезенте посреди своих тюков, влетел внутрь.
Палатка закачалась, как пьяная, и в морозных нарах Кит очутился лицом к лицу с удивленной молодой женщиной, восседавшей на своих одеялах. Это была та самая девушка, которая на берегу Дайи назвала его ‘чечако’.
— Вы видите, как я весь курюсь?—весело спросил ее Кит.
Она с недовольным видом взглянула на него.
— А теперь рассказывайте мне о коврах-самолетах!— добавил он.
— Вы намерены убрать с моих ног этот мешок?— холодно спросила она.
Он посмотрел вокруг себя и мигом привстал.
— Это — не мешок, а мой собственный локоть! Прошу прощения!
Его слова нисколько не подействовали на нее, и она продолжала с вызывающей холодностью:
— Благодарение богу, что вы еще печку не свалили!
Он последовал за ней взглядом и увидел печку из листового железа и кофейник на ней, втянул в себя аромат кофе и затем снова поглядел на девушку.
— Я — чечако!— сказал он.
Ее недовольное лицо подсказало ему, что она видит это, но он нисколько не смутился.
— Я бросил мое огнестрельное оружие!— сказал он.
Только тогда она узнала его, и глаза ее сверкнули.
— А я никогда не подумала бы, что вы в состоянии забраться так далеко!— заявила она.
Он снова — и с видимой жадностью — втянул в себя воздух.
— Как я люблю кофе!— вымолвил он и опять посмотрел в упор на девушку.— Готов, если нужно, пожертвовать вам мой мизинец, на-те, режьте его! Готов на все, чего вы только ни пожелаете! Готов рабом служить вам, впродолжении года и дня или даже еще больше — только за то, чтобы вы угостили меня чашечкой кофе вон из этого кофейничка!
И в то время, как пил кофе, он сообщил ей свое имя и узнал ее: Джой Гастелль! Точно также он узнал, что она давно уже живет в этой стране. Она родилась в торговой стоянке на Грет-Слэве, будучи ребенком, с отцом пересекла Скалистые Горы и спустилась к Юкону. Теперь же — продолжала она рассказывать — она путешествует с отцом, который слишком засиделся по делу в Оиттле, потерпел затем крушение на несчастном ‘Чантере’ и был доставлен обратно в Пуджент-Саунд подоспевшим судном.
Ввиду того, что девушка продолжала сидеть, закутавшись в одеяла, Кит не стал больше задерживать ее долгим разговором и, героически отказавшись от второй чашки кофе, удалился со своим багажем из палатки.
Но он успел вынести оттуда несколько заключений. Во-первых, у девушки — прелестное имя и столь же прелестные глаза. Ей двадцать лет, или же двадцать один — двадцать два — не больше! Отец ее — несомненно француз! Она — человек с характером и с ярко выраженным темпераментом. Воспитание она получила в любом месте, но не здесь, на границе!

6.

Над скалами, отшлифованными льдом, за линией деревьев, дорога обегала озеро Кратера и спускалась по скалистому дефиле, которое вело к Счастливому Берегу и первым жалким и тощим соснам. Если бы Кит решил воспользоваться этим кружным путем, то ему пришлось бы посвятить ему несколько дней отчаянного труда.
На озере стояла парусная лодка, которой пользовались для перевозки клади. В два часа и в два приема можно было перевезти на ней весь багаж. Но Кит был расчетлив, а лодочник потребовал по сорока долларов за тонну.
— Знаете, друг мой,— сказал Кит лодочнику,— эта дрянная лодка для вас все одно, что золотая россыпь. Не желаете ли получить за нее другую золотую россыпь?
— Укажите мне ее,— последовал ответ.
— Я укажу вам ее, но ценой перевозки моего багажа. Это — прекрасная идея, доселе еще не патентованная, и вы можете отлично заработать на ней после того, как я вам сообщу подробности. Идет дело?
Перевозчик выразил согласие, и Киту понравилось выражение его лица.
— Очень хорошо! Вы видите этот ледник? Так вот, возьмите кирку и поработайте с ней. В течении одного дня вам удастся прорубить чудесный жолоб сверху до низу. Вы понимаете, что я вам говорю? Акционерная Компания ‘Чилькут и озеро Кратера’ с ограниченной ответственностью! Вы можете получать по пятидесяти центов за каждую сотню фунтов, спускать ежедневно сотню тонн и только то и делать, что загребать наличные денежки.
Спустя два часа, весь багаж Кита был уже на противоположной стороне озера, и таким образом он выиграл три дня. И к тому времени, как Джон Беллью догнал его, он уже успел далеко продвинуться к Глубокому озеру, другому вулканическому бассейну, полному ледниковой водой.

7.

Последний переход, от Большого озера до озера Линдермана, тянулся на три мили, и тропа — ее ли только это можно было назвать тропой!— сначала круто загибалась кверху, перебрасывалась через тысячефутовый хребет, затем стремительно спускалась вниз по груде скользких скал и тянулась дальше по широким болотам.
Джон Беллью запротестовал, когда увидел, что Кит, помимо ста фунтов на ремнях, положил еще дополнительную тяжесть в пятьдесят фунтов на шею: это был мешок с мукой, устроившийся поверх спинного вьюка.
— Ну, вы!— огрызнулся Кит,— упрямец вы! Вспомните-ка о вашей медвежатине и крепче подтяните пояс!
Но Джон Беллью покачал головой.
— Боюсь, Кристоф, что я стар становлюсь!
— Но ведь вам еще только сорок восемь лет. Вы забыли, что мой дед, сэр, и ваш отец ударом кулака убил человек, когда ему было шестьдесят девять лет!
Старик заворчал, но проглотил пилюлю.
— Дядюшка, я хочу сообщить вам нечто весьма важное! Воспитан я был лордом Фаунтлероем, но все же теперь по выносливости и скорости я могу оставить вас далеко позади себя. Точно также я могу положить вас на лопатки или же сразить одним ударом кулака.
Джон Беллью протянул руку и очень торжественно вымолвил:
— Кристоф, дитя мое, да, я думаю, что ты в состоянии сделать это! Я даже думаю, что ты мог бы это выполнить, имея поклажу на спине. Как ни трудно поверить этому, но ты изменился к лучшему до неузнаваемости.
Во время последнего перехода Кит делал четыре прогулки взад и вперед,— другими словами, ежедневно покрывал двадцать четыре мили по скользким скалам, причем двенадцать миль карабкался с ношей в полтораста фунтов на плечах. Он очень гордился собой, был стоек, утомлен, но физическое состояние его не оставляло желать ничего лучшего. Он ел и спал так, как никогда в своей жизни не ел и не спал, и был значительно огорчен, когда увидел, что его работа близится к концу.
Одна проблема еще мучила его. Он убедился, что может упасть с ношей в сто фунтов и остаться в живых, но был почти уверен, что при падении с дополнительной тяжестью в пятьдесят фунтов на шее, он свернет себе затылок. Дорожки, проложенные в болоте, чрезвычайно быстро и бесследно затаптывались подошвами тысяч путников, которые безостановочно прокладывали новые тропы. И вот, в то время, как он нащупывал новую тропинку, он и разрешил свою проблему о дополнительных пятидесяти фунтах,
Как-то раз мягкая, жидкая поверхность поддалась под ним. Он покачнулся и упал ничком. Пятидесятифунтовый груз толкнул его лицом в грязь и соскользнул вниз, не задев его затылка. С оставшимся на спине стофунтовым грузом он поднялся на четвереньки. Но больше он не мог подняться. Одна рука повисла вдоль тела и тем заставила Кита щекой задеть грязь. Он высвободил эту руку, и тотчас же вторая рука точно так же повисла вдоль тела.
В таком состоянии не было никакой возможности спустить ремни, а подняться на ноги, имея на спине сто фунтов, он не мог. Тогда на четвереньках же, поочередно спуская то одну, то другую руку, он с чрезмерными усилиями постарался доползти до того места, где упал маленький мешок с мукой. Но, не добившись цели, он только совсем ослабил себя и при этом так примял травянистую поверхность вокруг себя, что в опасной близости к его рту и носу начала образовываться лужа грязной воды.
Кит попытался было откинуться назад на свою ношу, но это привело лишь к тому, что теперь повисли его обе руки, и он испытал состояние, знакомое утопающему. С изумительным терпением он, не торопясь, вытянул сначала одну руку, за ней другую и, подняв их над поверхностью болота, подпер ими свои подбородок. Тут он начал звать на помощь. Через некоторое время он услышал звук шагов, шлепающих где-то сзади него по болоту.
— Эй, приятель! — крикнул он.— Протяните-ка мне руку и спасите.
Ответил ему женский голос, и он сразу же узнал его.
— Если вы развяжете мне ремни, то я уж сам. встану на ноги!
Стофунтовый груз с шумом шлепнулся в грязь, и он медленно поднялся на ноги.
— Очаровательное положение!— воскликнула мисс Гастелль и расхохоталась при виде его грязью забрызганного лица.
— Ну, не так уж плохо обстоит дело! — весело отозвался он.— Надо вам знать, что в этом заключается мое любимейшее физическое упражнение. Вот когда-нибудь при случае сами испытайте! Прекраснейшее упражнение для грудных мускулов и позвоночника!
Он вытер лицо и при этом с веселым видом сбросил, с рук ком грязи.
— Ах! — вскрикнула девушка, только теперь узнан его.— Ах, это — вы…. мистер… ах… мистер Смок Беллью!
— Премного благодарен вам и за своевременную помощь и за новое имя! — ответил он. — Я вторично крещен. И, начиная с сегодняшнего дли я буду прозываться только Смоком Беллью. Это — сильное имя и не без внутреннего содержания!
Он помолчал, а затем пррбавил с внезапной силой голоса и выражении,
— А известно ли вам, что я намерен сделать? — спросил он. — Я вернусь в Соединенные Штаты. Я женюсь там. Я обзаведусь многочисленной семьей, у меня будет много детей. И там, в моем доме, в тиши вечерних сумерок я соберу вокруг себя всех своих деток и расскажу про те мытарства и страдания, которые выпали на мою долю на Чилькутском Пути! И, если они не будут кричать и плакать, — я повторяю: если они не будут кричать и плакать от ужаса!— я разможжу им черепа!

8.

Арктическая зима быстро вошла в свои права. Выпавший снег лежал уже на шесть дюймов, а спокойные пруды, несмотря на сильные, все время дувшие ветры, затянулись толстым слоем льда.
Как-то раз вечерком, в одну из снежных мятелей, Кит и Джон Беллью помогали кузенам грузить их лодку, а после того долго следили взором за тем, как она медленно исчезала в сгущающемся снежном тумане.
— Ну, а теперь нам надо хорошенько выспаться и рано утром двинуться в путь,— сказал Джон Беллью.— Если нас не захватит буря, то мы, быть может, завтра вечером доберемся до Дайн, а, если нам еще посчастливится, и мы непосредственно попадем на пароход, то через неделю будем в Сан-Франциско.
— Ну, вы довольны вашей прогулкой? — рассеянно опросил Кит.
Их стоянка в эту последнюю ночь у озера Линдермана представляла весьма жалкий вид. Все, более или менее годное, включая и палатку, было увезено кузенами, а дырявый брезент, натянутый для защиты от ветра, лишь в малой степени защищал от падавшего снега. Ужин они приготовили на открытом огне, попользовав запас оставшейся — помятой и почти негодной — посуды. Все, что осталось на их долю, свелось к одеялам и запасу пищи на несколько дней.
С того самого момента, как отплыла лодка, Кит ехал как-то задумчив и рассеян. Дядя обратил на это внимание, но по своему объяснил том, что наступила реакция после тяжелого труда. Лишь единственный раз Кит заговорил во время ужина.
— Дядюшка,— сказал он слегка небрежно,— я хочу, чтобы отныне вы звали меня Смоком-Обкуренным! Смею думать, что я достаточно обкурился за эту ‘прогулку’! Как вы находите?
Несколько минут погодя, он побрел в сторону лагеря из палаток, в которых укрывались золотоискатели, занятые либо переноской своего груза, либо сколачиванием досок. Он провел там несколько часов, и, когда вернулся и укрылся своими одеялами, Джон Беллью уже спал.
Ранним, сумеречным утром он выполз из одеял, отогрел на огне свои замерзшие сапоги, затем сварил кофе и поджарил ветчину. Это был скучный, жалкий завтрак. Едва лишь они покончили с едой, как немедленно свернули одеяла. Когда же Джон Беллью повернулся с намерением направиться по Чилькутской дороге, Кит протянул ему руку.
— Будьте здоровы, дядюшка!— сказал он.
Джон Беллью взглянул на него, и от неожиданности ругнулся.
— Так не забудьте же моего нового имени: Смок!— прибавил Кит.
— Но что ты намерен делать?
Кит сделал неопределенный жест рукой по направлению к северу, где бушевало озеро.
— Какой смыслу в том, чтобы возвращаться назад после того, как я забрался так глубоко?— спросил он.— А, кроме того, я вкусил медвежатины, й она мне понравилась. Я решил продолжать в том же духе.
— Ты устал!— настаивал Джон Беллью,— И у тебя нет никаких припасов!
— Неважно! Я нашел службу! Вспоминайте теперь вашего племянника Кристофа-Смока Беллью! Он нашел место! Он — лакей джентльмена и получает сто пятьдесят долларов в месяц и продовольствие! Он отправляется в Даусон вместе с двумя другими парнями и еще одним слугой, — отправляется в качестве повара, лодочника и всего такого прочего! А что касается О’Гары и его ‘Волны’, то они могут убраться ко всем чертям! Будьте здоровы!
Джон Беллью был смущен до последней степени и мог только пробормотать:
— Ничего ровно не понимаю!
— Они говорят, что у медведей в Юконском бассейне очень хороший мех!— объяснил Кит.— У меня же только одна смена белья. Кроме того, я решил отправиться за медвежатиной,— вот и все!
Лондон Джек
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. На Скво-Крик, Лондон Джек, Год: 1911
  2. Человек на другом берегу, Лондон Джек, Год: 1911
  3. ‘Hомер 1’, Лондон Джек, Год: 1911
  4. Что снилось Маленькому, Лондон Джек, Год: 1911
  5. Слезы А-Кима, Лондон Джек, Год: 1919
  6. Зуб кашалота, Лондон Джек, Год: 1908
  7. Фирма Тру-ля-ля, Лондон Джек, Год: 1911
  8. Китовый зуб, Лондон Джек, Год: 1910
Электронная библиотека