Визит Бальзаку, Шевырев Степан Петрович, Год: 1841

Мемуары
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Скачать в PDF
Бальзак в воспоминаниях современников
М.: Художественная литература, 1986.— (Лит. мемуары).

С. П. ШЕВЫРЕВ

ИЗ ‘ПАРИЖСКИХ ЭСКИЗОВ’

ВИЗИТ БАЛЬЗАКУ

I
Бальзак между литераторами Парижа

Ничего нет легче в Париже, как знакомиться с французскими литераторами: все они так любезны, доступны и гостеприимны, но ничего нет труднее, как видеть их вместе. Все люди во Франции имеют места своих сходбищ, для мужей государственных всех партий есть Тюильрийский салон и камеры, для купцов биржа, для людей светских — гостиные Сент-Жерменского предместий и сад Тюильри по пятницам, куда без шляпы, в простом картузе, и войти невозможно, для ученых — Институт, для студентов — трактир ‘Избушка’ (la Chaumire), для пуассардок — рынок невинных (le march des innocents), наконец, даже для утопленников и самоубийц есть морги: одни литераторы в Париже не имеют приюта!.. И между тем французы народ самый общежительный в Европе!..
Конечно, Академию сорока нельзя назвать местом сбора литературы французской. Эти сорок далеко не составляют и сороковой части пишущего мира Франции. К тому же заседания Академии одни лишь торжественные публичны, а прочие закрыты: Академия только торжествует при всех, а действует тайно. Да и академики — это особый род литераторов, это литераторы в мундирах, ex officio {Парадных (лат.).}, при шпагах и по форме, Академия род литературно-присутственного места, где драма, ода, эпиграмма поступают за нумером, в протокол, где литератор чиновник и Музы, как инвалиды, на пенсии у государства.
Академия Французская принадлежит к числу тех противоречий, которые вы нередко встречаете в Париже.
Например, площадь, где камера депутатов и Тюильрийский дворец прежде всего бросаются в глаза, называется площадью Согласия (la Place de la Concorde), король французов, которого дворец есть род охранительной клетки, видит из своих окон в перспективе поля Елисейские (самая остроумная эпиграмма!). Улица Мира (la Rue de la Paix) ведет к Вандомской колонне!.. Так, среди этого нового Парижа, который разрушил все прежнее, который дожил до того, что ему все вчерашнее кажется устарелым, который во всем ненавидит обряд и предание,— устояло это полукитайское учреждение, эти мистические сорок кресел, где литератор, как улитка, прикован к месту своего сидения. Что не публично, что не открыто во Франции? Политика, суд, наука, разврат — все на белом дне, все на глазах у народа. Откровенность есть резкая и благородная черта Французской жизни. Одна лишь Академия словесности таит свои заседания, одна она собирается под замок и запирает накрепко двери, как будто непристойный процесс, оскорбляющий нравы… И несмотря на то все еще академические кресла в почете — и теперь {Писано в 1839 г. (Примем автора.)} мы читаем в газетах, что один из Наполеонов современной французской литературы, сам Виктор Гюго, просится в опустелые кресла, толкается в запертые ее двери!
Академия Французская никогда не может быть центральным местом литераторов Франции. Она противосмысленна ее жизни, откровенной и дневной. Вот почему академики между писателями Франции играют роль ночных птиц между дневными. Если по странному противоречию иным и хочется в эти покойные кресла,— это уже печальный признак того, что они устали, что им пора подремать с другими — и вольное призвание писателя превратить в официальный титул!
Итак, в сторону академиков! Я хочу говорить о живом мире тех писателей Франции, которые рассеяны по всем закоулкам огромного Парижа, и в блестящих его салонах, и на темных чердаках, которые ежедневно на всю Францию и на весь просвещенный читающий мир доставляют но нескольку романов, повестей, рассказов, трагедий, мелодрам, драм, опер, водевилей, критик, отрывков, статей, которые завоевали все книжные лавки и сцены Европы, которые увлекают, волнуют, развращают сердца чтецов своих равно на берегах Сены, Волги и Иртыша — и гражданское существование которых (я разумею права на литературную собственность) только в нынешнем году признано Парламентом Франции! Эти литераторы не имеют никакой общественной сходки в Париже.
Литературный мир Франции можно сравнить с безлунною зимнею ночью, когда и яркие планеты закрыты случайно облаками, а всего виднее Млечный Путь, утомляющий самого зоркого астронома. Вглядываясь пристальнее, вы, однако, заметите отдельные купы звезд — и в этих семействах свои маленькие солнца, около которых вращаются чуть заметные спутники, более и более теряющиеся в чернильном эфире пишущей Франции. Эти солнца можно перечесть, их имена известны всей читающей Европе: это Ж. Занд, В. Гюго, Алфред де Виньи, Дюма, Евгений Сю и проч. и проч. Но спутников не пересчитает, конечно, никакой самый зоркий Фрауэнгофер критики, это и невозможно: они рождаются всякий день. Все главные солнца литературы французской живут очень далеко друг от друга, и между ними нет почти никаких сношений, так что луч одного не проникает до другого. Всякий из этих господ считает себя маленьким Наполеоном — завоевателем скиптра литературного. Всякий из них имеет свой маленький двор, своих приближенных, которые распространяют славу своего солнца, в надежде, разумеется, образовать со временем свою собственную систему. Потому, чтобы познакомиться со всеми литераторами Парижа, надобно по очереди поклониться всем ее солнцам — и тогда все спутники будут вам знакомы. Но при этом следует поступать очень осторожно, потому что визит, прежде сделанный г-ну Дюма, может быть очень обиден для г-на В. Гюго, и обратно.
Не имея на все эти визиты пустого времени, я, будучи в Париже, желал только познакомиться с двумя литераторами Франции (разумею молодое поколение), к которым питаю уважение личное: это Алфред де Виньи и Бальзак. Первый принадлежит к числу немногих исключений во Франции: он любит искусство для искусства — и посвятил себя ему свободно, но внутреннему призванию. Он написал немного, но то, что написал, вылилось из души полной и чистой, созрело в глубокой думе и довершено с любовью художника к своему делу. Среди литературного разврата Франции муза Алфреда де Виньи, одна, сохранила целомудренную чистоту, нравственный характер и не потворствовала испорченному, наглому вкусу моды.
Бальзак хотя не совсем чист от общего греха — писать для денег, но, конечно, есть один из блистательнейших талантов современной Франции. Не им ли создан тип совершенно новый в словесности, тип, отвечающий духу времени: это светская Повесть, листок из вседневной нашей жизни, род литературного дагерротипа, в котором всякая подробность отмечена ярко и для которого камер-обскурою служит психологическое познание нравов французских и сердца человеческого? — Но вот что странно: Бальзак несмотря на то очень мало оценен в Париже — или потому, что он не понят им, или потому, что он сказал Франции несколько горьких истин. Конечно, никто из новых романистов не проник так глубоко в отечественные нравы — и не открыл столько важных тайн во Французской семейной жизни. Провинции Франции имеют более вкуса, чем самохвал Париж: там Бальзак оценен и читаем преимущественно перед прочими писателями. В Париже его романы радость гризеток и вообще тех чтецов, в которых глубокое чувство природы вернее сохранилось, чем в искусственных холодных салонах щегольского Парижа.
Кроме моего уважения к таланту Бальзака, мне любопытно было взглянуть на физиономию того писателя, который имеет весьма сильное влияние на наше отечество. В России Бальзак, по причине всеобщности Французского языка, почти национален. В этом опять я более верю свежему и чистому чувству моей нации, нежели приторному вкусу отупелого чувствами Парижа. По отчего же в России такая симпатия особенно к этому писателю, когда читают всех? — Оттого, что в нем много жизни практической, а в России ничто так не привлекает. Бальзаку недостает одного, чтобы стать выше всех литераторов Франции и завоевать скипетр словесности: он не сатирик, он слишком холодно описывает эти современные нравы, в нем есть какая-то апатия, непростительная при такой глубокой истине, вызывающей невольно чувство негодования. Он или сам увлечен веком, который знает, или слишком малосубъективен и, легко увлекаясь предметами, забывает в них свою личность. Владей Бальзак, при своем глубоком знании нравов и современной жизни, звонким бичом Сатиры — и этот бич в его руке превратился бы, конечно, в скипетр современной не только французской, но и европейской словесности. Европа ждет сатирика, единственно возможного поэта в наше время: в своей холодной апатии она бессильна породить его. Но Бальзак мог бы приготовить ему дорогу, потому что владеет половиною дара, ему нужного.
Что касается до отношений общественных Бальзака к прочим литераторам в Париже,— то, возвращаясь к прежнему сравнению, я назвал бы его оригинальною кометой, которая сверкает на этом Млечном Пути, без спутников, без двора своего. Бальзак чуждается партий, и в разговоре о других своих соотечественниках благородно беспристрастен и исполнен уважения к людям даровитым, наконец, в своем наружном тоне, обычаях, привычках он совершенно выдержит сравнение, потому что оригинальность его простирается до какого-то цинизма, совершенно необыкновенного между писателями Франции. Это Диогеи между ними: вот еще одна из причин, почему в щегольском и натянутом Париже он не может нравиться. Ценители его таланта, может быть, не без любопытства прочтут эти страницы, с которых я постараюсь передать оригинальные черты его наружной физиономии, схваченные мною в одно с ним свидание, но прежде, по порядку рассказчика, я должен рассказать:

II
Как трудно в Париже отыскать адрес Бальзака

Некоторые знакомые меня уже предупредили об этой трудности. Были темные слухи о том, что Бальзак скрывается от своих заимодавцев и потому никто не знает, где он живет. Сначала я прибегнул к общему средству, доступному для всякого путешественника. Есть в Париже толстая книга, имеющая адресы всех знаменитостей и незнаменитостей города и носящая звонкий титул книги ста тысяч адресов (le livre de cent mille adresses). Менее чем на миллион жителей 100 000 адресов!.. Я отправился к своему книгопродавцу, у которого брал парижские новости, чтобы предложить вопрос мой этой книге, знающей адрес всякого десятого обывателя Парижа. Неужели же Бальзак не будет в числе этих десятых?
Я развернул книгу, которая заключает в себе сначала адресы по занятиям людей, потом общий азбучный список. В первой части, между сословиями банкиров, негоциантов, портных, сапожников, фабрикантов, вы найдете также и сословие литераторов Парижа, под скромным заглавием: hommes de lettres {Литераторы (фр.).}. Вот единственное место, где собраны они вместе, если не лицами, то по крайней мере именами своими. Как же не быть тут Бальзаку? Пробегаю букву Б: напрасно! Но, может быть, аристократическая частица de заставила редактора переместить имя романиста под букву Д… нет, напрасно!.. Смотрю другие имена: они тут: и В. Гюго (Place royale), и Алфред де Виньи, и Дюма — все тут!.. Прибегаю к алфавитному списку: Balzac charcutier, Balzac cordonnier, Balzac ngociant… {Бальзак колбасник. Бальзак сапожник, Бальзак торговец (фр.).} Ho de Balzac, homme de lettres, в книге ста тысяч адресов не существует!
Печально убедившись в этом, я обратился с досадой к книгопродавцу и сказал ему: ‘Скажите, пожалуйста, неужели г-н де Бальзак не считается в числе литераторов Парижа? Его адреса нет в этой книге’.— ‘В самом деле, это странно,— отвечал он мне, — но хорошо ли вы искали?’ — ‘Я искал везде… Но, может быть, вам как книгопродавцу это известнее. Не знаете ли вы его адреса?’ — ‘Я не его издатель — и не в силах удовлетворить вашему желанию. Но могу указать вам одну книжную лавку, где вам это, я думаю, скажут’.— ‘А где эта лавка?’ — ‘Недалеко отсюда, на Биржевой площади, Place de la Bourse, направо… la librairie de l’Universit’ {Университетская лавка (фр.).}.
Я туда… Нахожу лавку… Обращаюсь к книгопродавцу с тем же вопросом, но от него получаю тот же ответ отрицательный… Однако, к счастию моему, в этой лавке сидел какой-то гость, принявший участие в моей надобности, и вступил со мною в разговор. ‘Вам очень будет трудно, даже невозможно отыскать парижский адрес г-на де Бальзака, потому что он не живет в Париже, а за городом, в местечке Пасси, приезжает сюда очень редко по делам своим, и ненадолго. Всего лучше — обратитесь за этим к издателю его сочинений: он один знает его адрес и вам скажет’. — ‘А где живет его издатель?’ — ‘Rue des beaux arts, No 5’.
Поблагодарив услужливого неизвестного, я решился тотчас же по этим следам искать Бальзака, как будто неотступный его заимодавец. Препятствия еще более завлекали меня разгадать тайну его адреса. Я поехал в Rue des beaux arts, к издателю бальзаковских сочинений, к тому самому Сувереню, которому Бальзак, как известно, закабалил вперед свое авторское дарование. Я застал его в маленькой тесной комнатке, за скромным обедом, с семьею. После извинений в том, что я беспокою его во время семейной трапезы, я обратился к нему со своим вопросом.
‘А позвольте мне узнать,— отвечал он мне другим таинственным вопросом,— зачем вы хотите знать адрес г-на до Бальзака? Pardon nez-moi cette question indiscrte’ {Простите меня за этот нескромный вопрос (фр.).}.
Я объявил ему себя — и прибавил, что не имею в этом никакой другой цели, как узнать писателя, которого талант уважаю и который производит большое влияние в моем отечестве.
Тут тон его переменился — и я мог догадаться, что он сначала подозревал во мне, может быть, какого-нибудь заимодавца Бальзакова, имеющего на его адрес опасные виды.
‘А! если это так,— продолжал он,— то не угодно ли вам написать записку к г-ну де Бальзаку и объявить ему о вашем желании? Я ручаюсь вам в том, что ваша записка будет доставлена верно и что через несколько дней вы получите непременно ответ, в котором г-н де Бальзак вам откровенно скажет, может ли он вас принять или нет?’ — ‘О, как я благодарен вам за вашу любезную услужливость! Я завтра же доставлю вам эту записку и прошу вас покорнейше быть верным вашему слову’.— ‘Но зачем же вам два раза ко мне ездить? Вы можете это сделать сейчас: вот мой кабинет, здесь вы найдете все, что вам нужно для письма, и записка ваша завтра же будет доставлена’.
Конечно, нельзя быть любезнее, как г-н издатель Бальзаковых сочинений. Я воспользовался приглашением, вошел в кабинет, написал записку и оставил ее услужливому книгопродавцу вместе со своей карточкой.— ‘Дня через два или через три я обещаю вам ответить’.— ‘Заранее благодарю вас’.
В моей записке я сказал Бальзаку, что не имею никаких других прав на его гостеприимство, как звание иностранца, питающего к его таланту личное уважение, и имя Русского, принадлежащего стране, на которую он своим дарованием производит влияние сильное. Дня через три я получил очень любезный ответ.
‘Monsieur,
La Rpublique des lettres a des usages, auxquels se soumettent les existences les plus occupes. Je suis jusqu’ mercredi prochain la campagne, o j’ aurai l’honneur de vous recevoir. Vous appartenez un pays qui a bien des droits mon estime et mon admiration, et je pense que vous venez du pays.
Agres mes compliments…

De Balzac.

Aux Jardies, Sevres, Chemin vert, prs le parc St-Cloud’ {Республика словесности имеет обычаи, которым подчиняются люди самые занятые: до будущей середы я остаюсь в деревне, где буду иметь честь вас принять. Вы принадлежите стране, которая имеет много прав на мое почтение и удивление. Я думаю, что вы из нее… Бальзак.
В Жарди, в Севре, Зеленая дорожка, близ парка Сеи-Клу.}.
Наконец я имел в руках этот адрес, который мне стоил таких поисков.

III
Бальзак-помещик

Через день по получении записки, взявши фиакр, я отправился в деревню к Бальзаку. Приезжаю в Севр, спрашиваю прохожих и обывателей: где Chemin vert, aux Jardies? Никто не знает. Кучер мой догадался обратиться к трактирщице местечка, потому что такого рода люди более сведущи в подробностях местных. Я пересказал ей адрес, но она задумалась и никак не могла отвечать на мой вопрос. Я решился на всякий случай сказать имя Бальзака, и тут моя старушка, с веселым видом, разрешила все мои недоумения и рассказала кучеру, как надобно проехать через местечко Овре (Auvray), где поворотить, где спросить, и заключила словами: ‘Et puis, lorsque vous y serez, vous n’avez qu’ demander, tout le monde vous le dira,.. M-r de Balzac est trs connu par l… c ‘est un!’
(Как вы там будете, только спросите: вам всякий скажет: г-н де Бальзак там очень известен: он помещик!) Последнее слово меня немного разочаровало, я было сначала душевно обрадовался народной известности литератора, которого искал,— но слово: помещик — разогнало все мои мечтания.
Поворотив направо из Севра, мы ехали рядом прекрасных дач, утопавших в роскошной и душистой зелени весны. Кучер по временам обращался с вопросами к прохожим, и все указывали, что надобно ехать далее. Встретилось трое работников: на вопрос кучера в три голоса отвечали они и в три руки указали, в правой стороне, на поместье г-на де Бальзака, которое наконец открылось глазам моим.
Среди большого пустыря, на покатости горы, я увидел высокий домик, строенный башенкой, весь новенький, с иголочки, готической архитектуры… Ландшафт, его окружавший, был довольно разнообразен, лес оттенял небосклон, по пустырю живописные сосны поднимались к небу, неровность почвы придавала живость картине. Моя каретка остановилась у дороги, ведущей к дому, кучер отказался везти далее, потому что вся она была избита и изрыта ухабами… Но оставалось несколько шагов до дома. Я пошел пешком. Эту зеленую дорогу можно бы было скорее назвать дорогой грязной.
Подхожу к воротам — и на верху их читаю надпись: ‘Aux Jardies’. Она подтвердила мне, что я не ошибся. Вхожу в калитку на открытый двор, среди которого стоит дом и влево флигель. По двору ходило двое… Подалее молодой человек, длинноволосый, в сюртуке, с открытой головой и шеей… Поближе ко мне другой, старше первого, в соломенной шляпе с большими полями, в длинном-предлинном белом канифасном сюртуке, который широко развевался кругом его довольно полного тела… Из-под шляпы сверкали черные, быстрые глаза и горели розовые, полные щеки человека, как бы запыхавшегося от дел хозяйских… Несколько работников суетилось по двору… Я обратился к канифасному сюртуку с вопросом о том, здесь ли живет г-н де Бальзак? — и получил в ответ: ‘C’est moi, Monsieur’ {Это я, сударь (фр.).}.
Тут внимание мое от белого халата-сюртука обратилось на живую, выразительную физиономию писателя, который стоял передо мною в сельском неглиже, как помещик, занятый стройкой своего дома. Я застал его не в гостиной, не в кабинете, не с пером в руках, но среди сует и мелочен той жизни практической, которую он же сам так искусно описывает.
Я напомнил ему о записке — и объявил свое имя. После обыкновенных учтивостей и фраз первого знакомства Бальзак сказал мне: ‘Прошу вас об одном условии: быть со мною без церемоний — и извинить меня, что я принимаю вас среди хлопот и в беспорядке моего хозяйства. Вы меня увидите, как я есмь. Но пойдемте ко мне в дом, в мою библиотеку’. Отдавши несколько приказаний работникам, бывшим на дворе, и велев одному из них за ним следовать, он повел меня во флигель своего дома. По лестнице взошли мы в небольшую комнату, в которой стены были уставлены шкапами красного дерева, а весь пол завален книгами, по большей части богато переплетенными. Тут лежала вверх дном вся библиотека Бальзака.
В комнате стояло два стула, но и те были заняты книгами. Вежливый хозяин сам очистил место своему гостю — и просил меня сидеть в шляпе. Снова очень мило повторил он мне свои извинения в том, что меня так принимает. ‘Прежде всего будем искренни: искренность — лучшее качество. Вот видите ли вы этого человека? — сказал он, указывая на работника. — Это Провансаль, мой столяр. Он может мне служить только до трех часов, а после уйдет: его и не сыщешь. Я тороплюсь ужасно: мне надобно устроить сегодня эти шкапы. Графиня N. обещала у меня обедать на будущей неделе, а мой дом до сих пор не готов. Но вы увидите, как пойдет все дело прекрасно: мы будем и работать и разговаривать…’
— Я благодарю вас уж за то, что вы меня приняли при ваших хозяйственных суетах,— отвечал я Бальзаку,— и прошу вас, без извинений, продолжать ваше дело. Что это у вас за комната? Проект кабинета?
— Нет, это библиотека — и вместе обеденная зала. А ведь не правда ли, хороша мысль — сделать из библиотеки обеденную залу?
— Да, отчего ж не так?
— Провансаль, вставляй же доски, а ты, мой милый Grammont (длинноволосый приятель Бальзака был уже в комнате), помогай мне искать книги!..
Между тем Бальзак скинул с себя соломенную шляпу, свой канифасный сюртук-халат, свои туфли и начал ходить по книгам, искать их, носить, уставлять, продолжая со мною разговор и давая изредка приказания Провансалю.
Тут я имел случай, наблюдая его, напечатлеть черты его в своей памяти… Толстенький, кругленький человек небольшого роста, на коротеньких ножках, грудь и плечи широкие, короткая шея, лицо овальное, румяное, полное, свежее, несколько загорелое от сельской жизни, черные волосы, коротко остриженные, глаза того же цвета, беглые, живые, с огнем, который загорается при одушевленном разговоре, нос прямой и округленный… Физиономия вообще одушевленного сангвиника, который жадно ловит впечатления внешние и более живет в природе, чем внутри себя. Во всех движениях его необыкновенная быстрота и живость, речь звонкая и скорая, смех простодушный, сердечный, искренний. Всем своим внешним бытом, особенно последнею чертою яркого смеха, своим остроумным, беглым разговором и наивною непринужденностью он много напомнил мне нашего Пушкина.
О наружном цинизме Бальзака меня предупредили… Он и сам прежде всего начал с искренности… Потому я без удивления смотрел, как он, в рубашке довольно запачканной, полуодетый, в чулках без туфлей, наблюдая руками равновесие, ступал по спинкам своих книг… То выбирая взглядом разрозненные томы писателей в одну кучу, то отдыхая от своей работы, он продолжал со мною очень живой разговор, из первых вопросов которого можно было заметить зоркого наблюдателя нравов.

IV
Разговор с Бальзаком

Его любопытство обратилось сначала на место, которое я занимаю,— и он предложил мне об этом некоторые вопросы. ‘Скажите, ваше звание как профессора соответствует у вас чину?’ — ‘Да, оно сопряжено с почетным чином’.— ‘Военным?’ — ‘О нет, гражданским!’ — ‘Но у вас все звания стоят на лестнице чинов, как в Китае, с той разницей, что у вас чины военные, а там ученые?’ — ‘Отчего ж как в Китае и почему военные! У нас есть чины, как в Германии, откуда мы их заняли, и профессор может быть надворным советником — и по отличию дойти даже до превосходительства’. — ‘А! так это не военный чин, в котором вы считаетесь?’ — ‘Ученая служба принадлежит к гражданской части. Я не мог бы быть военным теперь, если б и захотел, выключая разве милиции, но это в военное время. Во Франции процессоры гораздо более на ноге военной. Я хотел быть на лекции у Гиньо, переводчика Крейцеровой Символики, который преподает древнюю географию… Вдруг читаю записку, что профессор не будет читать лекции, потому что должен быть под ружьем, в карауле. Профессор под ружьем, в карауле! (Un Professeur moulant la garde.) Это дело y нас неслыханное, и я первый пример этого видел только в Париже!..
— Сколько профессор получает у вас жалованья?
— От 4500 до 6500 франков в год.
— А! в самом деле! Это хорошо. Это лучше, чем у нас. Я знаю в Париже некоторых профессоров Коллегиума, людей очень достойных, которые получают всего-навсего 1200 франков в год и должны этим кормить себя и свою науку. Давно ли вы путешествуете?
— Скоро будет год, как я оставил Россию.
— Но разве у вас даются такие долгие отпуски?
— Я не имею еще кафедры профессора ординарного и путешествую с целью усовершенствования. У нас ординарные профессоры читают, адъюнкты (les supplants) путешествуют, приготовляясь к поприщу, у вас в Париже обратно: читают адъюнкты, а профессоры ничего не делают, или заседают в палатах, или министерствуют…
— Да, это правда… и получают жалованье, заставляя своих адъюнктов читать за малую плату!..
— Я слышал, что вы имеете намерение посетить Россию Правда ли эго? Мы давно вас ожидали. Однажды разнесся слух, что вы в Одессе и даже в Москве. Русские дамы были особенно нетерпеливы вас видеть.
Да, я имел это намерение и теперь еще имею. Оно может исполниться, особенно тогда, когда закон о литературной собственности во Франции, о котором теперь рассуждают, пройдет через обе палаты. В таком случае, общество литераторов намерено было отправить меня депутатом в Россию для того, чтобы отнестись с просьбою к высшей власти об учреждении взаимности этого закона между обоими государствами!
— А вы знаете ли, что этот закон о литературной собственности, о котором у вас только начали спорить, уже несколько лот существует в России и им давно пользуются литераторы или их наследники?
Да, я это слышал. Но нет взаимности между государствами, а вот чего бы нам хотелось.
Но я не понимаю, к чему вам эта взаимность с Россией? Вам надобно бы учредить ее с Бельгией. Вот ваш подрыв — и отсюда все ваши убытки.
— Да, это правда. Но дело в том, что если Россия нам обеспечит право взаимности, тогда уж с Бельгией нам легко будет справиться.
— А если это так, то поездка ваша могла бы иметь богатые следствия. Вы же имеете особенное право на эту взаимность, потому что мы вас считаем почти нашим писателем: все ваши сочинения так рассеяны и так известны во всей России.
— Вот видите ли? До тех пор, пока этот закон о литературной собственности во Франции не будет утвержден на прочном основании и распространен взаимностью в державах Европы,— до тех пор французский литератор будет человеком самым жалким и несчастным, как он есть теперь! (Le litterateur franais restera l’homme le plus misrable, comme il l’est maintenant.)
— Помилуйте! что вы говорите? Я в первый раз еще слышу о несчастном состоянии литераторов Франции.
— То, что я вам говорю, есть совершенная истина. Я сам еще недавно был в таком положении, что готов бы был ехать в Россию — просить у вашего Государя место канцеляриста в каком-нибудь суде (garon de bureau) — так приходилось мне плохо!
— Вы — М. de Balzac garon de bureau в России! Вы, право, шутите?..
— Но все литераторы наши не в завидном положении, все лучшие умы Франции, посвящающие труды свои одной литературе изящной, страдают, терпят нужду… Виктора Гюго разоряет его Жюльета (Victor Hugo est rong par sa Juliette)… Евгений Сю живет тем, что напишет… Он не имеет существования независимого, обеспеченного… Густав Планш… О! я бьюсь об заклад об чем угодно, что теперь у Густава Планта не будет тридцати су в кармане… Держу пари, какое хотите…
— Но вы открываете мне новости, которые для нас были до сих нор тайной. Я вижу но атому, что литературные дела гораздо лучше идут в России, чем во Франции! У нас писатели независимее и получают больше.
В своем разговоре Бальзак, конечно, разумел не политических литераторов, а тех только, которые возделывают поле художественной словесности. Что касается до политической литературы, то, без сомнения, это есть одна из самых выгодных отраслей промышленности французской. Кому не известно, какие огромные суммы получали Шатобриан и Тьер за свои сочинения. Сколько литераторов в Париже живет одними фельетонами газет политических! Каждый из них считает за нужное прикрепить себя непременно к какой-нибудь газете и быть ее поставщиком. Политика во Франции выносит одна на сильных плечах своих и так называемую изящную литературу. Она кормит все пишущее, она тот насущный хлеб, о котором должны молить писатели Франции. Она и на кафедре профессора, мешая науке, сзывает толпу студентов, она и в театре бормочет сквозь зубы, сжатые строгостью цензуры, она и в журнале мод острит булавки! Она везде. В политических газетах литературные статьи Жаненя, Филарета Шаля, Сент-Бева служат только роскошною, лишнею при правою существенной их пище. Это то же, что hors-d’uvre {Закуска (фр.).} в пышном обеде, что дивертисмент при трагедии в пять актов… Газеты политические во Франции держат у себя поставщиков литературных точно так же, как наши на Востоке — арапов-плясунов, которые во время отдыха послеобеденного забавляют их от нечего делать.
‘Я уверен, что Бальзак сказал мне правду, нисколько не увеличенную… Он один из тех немногих писателей, которые удаляются от мира политического и живут в свободной, чистой атмосфере словесности. Он также не бросается на сцену, которая во Франции есть род трибуны и потому доставляет больше выгод {Припоминаю опять, что писано в 1839 г. С тех пор Бальзак успел быть адвокатом, пускался в политику и на сцену. (Примеч. автора.)}. Виктор Гюго, смирный и чувствительный в своих лирических произведениях, неистовствует на сцене затем, чтобы сзывать толпу, которая сыплет рукоплескания и деньги.
Что касается до желания Бальзака учредить взаимность литературной собственности между Россией и Францией, я думаю, что он или помнил при этом издателя Revue Etrangre в Петербурге, который перепечатывал его повести, или метил еще далее. Ему известно, как французский язык распространен в России, по всем концам ее, и какой огромный сбыт для книжной торговли она предлагала бы французам, если б Бельгия не отнимала у них литературной собственности.
Моему патриотическому самолюбию льстило замечание Бальзака. Россия привыкла делать бескорыстное, христианское добро другим государствам: она в политическом мире всякому отдала свое, без возмездия и даже без благодарности, чтобы не сказать хуже, слыша около себя бранчивое жужжание маскированных демагогов, которые, не смея осуждать действия своих правительств, выбрали наше отечество целию своих нападений… {Писано в Германии. (Примеч. автора.)} И в литературе подвиг учреждения взаимных нрав между народами ожидает со временем сильного влияния России.
К тому же, если есть страна, призванная на то, чтобы олицетворить у себя великую мысль, которую завещал Гете, о всемирной литературе, то это, конечно, будет Россия. В нее стекаются влияния всех пародов — и им не мешают закоренелые предрассудки преданий, в ее неизмеримости раздаются все языки Европы и Азии, в живых звуках, в ее собственном языке заключается все музыкальное богатство, рассеянное порознь в языках европейских, с каждым годом ввоз книг иностранных на всех образованных языках мира растет более и более! Все это должно иметь последствия. А при таком призвании, конечно, в России может зародиться мысль о гражданском устройстве литературных нрав между народами. Сил же не недостанет к ее исполнению.
Любопытный разговор наш прерван был восклицанием Бальзакова приятеля, который жаловался на комаров, его кусавших.
Бальзак живо обратился к нему с замечанием:
— А знаешь ли ты, что кусают только самки между комарами, а не самцы? — им нужна кровь для того, чтобы кормить свои яйца!
— Скоро ли явится ваше новое произведение, которое недавно было объявлено? — спросил я Бальзака.
— Через неделю непременно. Сегодня только я его кончил. J’ai pos ma plume {Я отложил перо (фр.).}. (Это был роман Бальзака: un grand homme de province Paris {‘Провинциальная знаменитость в Париже’ (фр.).}.)
— Но эта суета хозяйствования не мешает ли вашим литературным занятиям — или, может быть, вам они нужны как отдых от трудов ума?
— О, мне это совсем не мешает. Всю эту зиму я только и делал, что строил этот дом, который вы видите, и писал. Да, я ужасно устал этою зимою. Я много работал. План мой велик. Я намерен обнять всю историю современных нравов во всех подробностях жизни, во всех сословиях общества. Это составит 40 томов. Это будет род Вюффона нравоописательного для всей Франции. Что, в России литература делает ли успехи?
— Да, она идет вперед. Роман и новость у нас, как и везде, господствует над прочими родами поэзии.
Так должно быть: эти два типа только и возможны в наше время.
— И должно прибавить, что тин повести, вами созданный, имел у нас особенный успех и господствует над другими.
— О, я ничего не создал!..
— Позвольте мне сказать вам, что вы или слишком скромны, или теперь сказали не то, что думаете, изменяя вашему слову быть со мной искренним…
Эта скромность Бальзака заставила меня менее говорить о его произведениях. Французы обыкновенно любят комплименты и ждут их от иностранцев, но в нем я заметил противное. Вот почему я не говорил с ним об его романах, чтобы не приводить его в замешательство и не мешать его разговорчивости. Зато после он стал откровеннее — и свободно выражался о самом себе.
К чему-то в разговоре с своим приятелем он заметил:
— А! я сказал неправду. Это нехорошо. Для историка оно было бы еще простительно, но для романиста никуда не годится. В романе более правды, чем в истории.
— Не потому ли, что историк не смеет отгадывать прошедшего, а романисту это возможно? — сказал я.
— Да… но романист, имеющий дело с настоящим, должен только наблюдать и списывать. Вот мое дело. Я также историк, но историк современного. То, что сделал В. Скотт для средних веков, мне хотелось бы, по силам моим, сделать для жизни настоящей.
— Однако ты не всегда поступаешь, как В. Скотт,— сказал Grammont.— Он представлял женщину везде такою, как она быть должна…
— Да, я не церемонюсь с ною — и пишу ее такою, как она есть в самом доле.
— Дамы Парижа не сердиты ли на вас за верность портретов? — спросил я.
— О, нисколько! Я у них в милости.
— Что касается до русских дам, я вам за них ручаюсь.
— Да, мне хотелось бы увидеть ваше отечество,— сказал Бальзак.— Это должно быть что-нибудь необыкновенное. Отчего вы все так хорошо говорите по-французски?
— Может быть, это тайна нашего собственного языка, который объемлет в себе звуки всех языков европейских. Кроме того, мы изучаем языки иностранные с детства. Я привез вам экземпляры двух произведений на вашем языке, изданных русскою дамою.
— Очень вам благодарен. Я об них уже слышал и читал много хорошего… Этот перевод Иоанны д’Арк Шиллера… Мне это очень любопытно… Grammont ставь книги теснее, а я между тем отдохну от своей работы,— продолжал Бальзак, садясь на стул возле меня.— Да, много надобно для романиста. Знаете ли, чего мне стоит эта библиотека? По крайней мере 60 000 франков. Вон там на камине вы видите полное собрание всех мемуаров, относящихся к революции. Теперь это очень редко. А там внизу четыре больших тома: это карикатуры 1830 года.
— Превращение груши, конечно, тут.
— Разумеется, но знаете ли, что теперь все это у нас уже необыкновенная редкость? Но у меня еще недостает Монитора. Однако я куплю его непременно. Он, полный, стоит 1500 франков.
— А на что он вам нужен?
— Он мне необходим для изучения нравов военной жизни и нашей трибуны… Его материалы войдут в моего нравоописательного Бюффона…
Бальзак развернул фолиант с карикатурами и, пересматривая их возле меня, указывал на многие лица, как будто ему знакомые… Происшествия из жизни, ему современной, развивались снова перед ним, и он от чистого сердца простодушно смеялся над ними…
Поблагодарив Бальзака за искренний прием его, я простился с ним и спросил, не позволит ли он мне объявить приезд его в Москву?
— Да, может быть, если общество литераторов пошлет меня для нашей цели.
Несмотря на мои отговорки, он непременно захотел проводить меня по двору и указать мне с опытностью сельского жителя, как пройти, не загрязнившись, до моего экипажа. Мы вышли за ворота. Бальзак, в своем сельском неглиже и в туфлях, присел очень живописно на столбике у калитки своего дома и так продолжал еще со мною прощальный разговор свой,
— До Москвы или до Парижа,— во всяком случае, до свидания. Никогда не надобно прощаться иначе!.. — были последние слова его.
Мы расстались. Если бы я владел карандашом, я нарисовал бы его так, как он теперь рисуется еще в последнем впечатлении моей памяти, полный, румяный, свежий житель сельский, с сверкающими глазами, склавши руки, положив йогу одна на другую, полуодетый, нечистый, с открытой грудью, без шляпы, на столбике, у калитки новотесаных ворот своих, перед грязной дорогой, называемой Chemin Vert… Так оставил я первого романиста Франции.
Наивность, почти циническая, особенно в нашем натянутом веке, есть первая черта в наружной физиономии Бальзака. Среди щегольского Парижа, раздушенного, напомаженного, с длинными, прибранными локонами, которого атрибуты (если изобразить его статуей) будут — белые пластические перчатки, шляпа, блестящая лоском, и сапоги, лаком отражающие солнце,— такой литератор-Диоген, на зло всем портным столицы бродящий неряхой в passage de l’Opra, еще поразительнее.— Всякий француз любит перед вами показаться, принять позу, овладеть вашим мнением, ослепить вас, дать вам больше, нежели сколько у него есть… Не таков Бальзак: он противосмыслен жизни парижской, ему нет дела до вашего мнения, он готов явиться перед вами так, как создала его природа. ‘Вы,— по его же словам,— видите его так, как он есть’.
Но эта наивность, сомнительная в наше время, но есть ли также род позы, искусно принятой и поддержанной силою созданного таланта? — Человека не проникнешь в одно свидание, но как бы то ни было, а Бальзак — или дитя природы, или самый умный из французов, который, скинув пошлую маску национальной искусственности, надел другую… маску природы…
Эти черты наружной физиономии Бальзака, слегка наброшенные, может быть, сколько-нибудь помогут разгадать его характер как писателя…

ПРИМЕЧАНИЯ

Русский поэт и историк литературы Степан Петрович Шевырев, в 1838—1840 гг. путешествовавший по Европе (Италия, Франция, Англия, Германия), посетил Бальзака в Жарди 31 мая или 1 июня 1839 г. Очерк ‘Визит Бальзаку’, впервые опубликованный в ‘Москвитянине’ (1841, т. I, No 2, с. 357—383), органически вписывается в идеологическую программу Шевырева начала 40-х годов, наиболее четко ‘формулированную им в статье ‘Взгляд русского на образование Европы’ и сводившуюся к противопоставлению ‘гнилого’ Запада духовно здоровой и нравственно богатой России, впрочем, для Бальзака Шевырев сделал исключение и подчеркнул его отличие от современной французской словесности в целом — по его мнению, продажной и развратной.
Печатается по тексту первой публикации.
Стр. 301. Во дворце Тюильри находилась резиденция короля, заседания палаты депутатов (‘камеры’ — от фр. chambre) проходили в Бурбонском дворце, расположенном напротив Тюильри на другом, левом, берегу Сены.
Пуассардки (от фр. poissardes) — торговки. Рынок Невинных — один из парижских рынков, во второй половине XIX в. закрытый.
Стр. 302. К Вандомской колонне — памятнике военного триумфа — см. примеч к с. 214.
… Гюго… толкается в запертые ее двери.— Гюго был избран в Академию только в 1841 г., в декабре 4839 г. он ‘провалился’ на выборах (см. примеч. к с. 99).
Она противосмысленна ее жизни…— Шевырев справедливо отметил консервативность и догматизм Академии, многие из сорока членов которой были избраны туда за родовитость или благоправие, но отнюдь не за собственно литературные достижения.
Стр. 302—303. …права на литературную собственность… признано парламентом Франции.— Шевырев не совсем точен: в марте 1841 г. вопрос о литературной собственности в самом деле обсуждался во французском парламенте (см. примеч. к с. 147), но никакой закон принят не был.
Стр. 303. …луч одного не проникает до другого.— Ср. сходную мысль в восп. Л. Гозлана (с. 263).
…муза Алфредаде Виньи, одна, сохранила целомудренную чистоту…— Шевырев посвятил творчеству Виньи статью ‘Чаттертон. Драма Алфреда де Виньи’ (Московский наблюдатель, 1835, ч. 4, с. 608—623), где противопоставил автора ‘Чаттертона’ (‘скромного художника’) Виктору Гюго, чьи драмы полны ужасов, нелепостей и ‘клеветы на человеческую природу’.
…не совсем чист от общего греха писать для денег…— В середине 30-х годов Шевырев, возглавлявший критический отдел журнала ‘Московский наблюдатель’, вел активную борьбу с ‘торговым направлением’ в русской литературе, с теми же мерками он подходит и к литературе французской.
Стр. 304. В России Бальзак… почти национален.— Подобным образом оценивал репутацию Бальзака в глазах русской публики не один Шевырев. Ср. наблюдение В. М. Строева в кн.: ‘Париж в 1838 и 1839 годах’: ‘Бальзак, у нас славный, знаменитый, во Франции почти забытый и развенчанный…’ (СПб , 1842, о. 180) или замечание Шанфлери: ‘Г-на де Бальзака обожали в Петербурге в то самое время, когда во Франции его оскорбляли’ (цит. по кн.: Бланшар, с. 176), то же самое впечатление вынес из своего пребывания в России в 1839 г. и маркиз де Кюстин. Историю переводов Бальзака в России см в статье: Лилеева И. А. Творчество Бальзака в России и Советском Союзе.— В кн.: Оноре де Бальзак. Библиография русских переводов. М., 1965, с. 6—36. О восприятии Бальзака в России см.: Алексеев М. П. Бальзак в России.— Красный архив, т. 3, 1923, с. 303—307, Реизов Б. Г. Бальзак. Л., 1960, с. 163— 172, 295-325.
… бессильна породить его.— Ср. разъяснение этой мысли в статье ‘Взгляд русского на образование Европы’: ‘Да, эта неистовая, эта безобразная своим содержанием литература Франции есть ужасное зеркало ее жизни. <...> Эти материальные интересы, поглощающие все чувства человеческие, к чему можно подвести содержание всех теперешних романов и повестей Бальзака,— печальная истина, на которой как будто помешалось воображение ее лучшего рассказчика <...> Если бы литераторы бичом грозной сатиры клеймили такую жизнь, свято было бы их звание, но они действуют заодно с самим обществом. Они его верные дети и слуги’ (Москвитянин, 1841, т. 1, No 1, с. 262).
Стр. 305. Это Диоген между ними.— Имеется в виду экстравагантный образ жизни греческого философа Диогена Синопского, который уже самой манерой одеваться, говорить и пр. резко отличался от окружающих.
Стр. 306. …не живет в Париже, а за городом, в… Пасси.— На самом деле в Пасси, на улицу Басс, Бальзак переселился только в 1810 г (см. примеч. к с. 87).
…к тому самому Сувереню.— И. Суверен, начавший свое сотрудничество с Бальзаком с издания сочинений Opaca де Сент-Обена (см. примеч. к с. 76), к концу 30-х годов стал основным издателем Бальзака
Стр. 311. …напомнил мне нашего Пушкина.— Ср. в записанных со слов Шевырева в 1850—1851 гг. ‘Рассказах о Пушкине’: ‘В обращении Пушкин был добродушен, неизменен в своих чувствах к людям…’ (Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974, т. 2, с. 40). Об общении Шевырева с Пушкиным см : Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975, с. 469-471.
…на лекции у Гиньо, переводчика Крейцеровой Символики…— Труд Ж.-Д. Гиньо ‘Религии древности, рассмотренные прежде всего в отношении символическом и мифологическом’ (т. 1—10, 1825—1851) представлял собой расширенный и дополненный перевод книги Ф Крейцера ‘Символика и мифология древних народов’ (1840—1812). С 1835 г. Гиньо был профессором кафедры географии словесного факультета Парижского университета.
Профессор… в карауле! — Имеются в виду дежурства в Национальной гвардии (ср. примеч. к с. 179).
Коллегиум — Коллеж де Франс (осн. 1530), где лекции для вольнослушателей по самым разным дисциплинам читали многие крупнейшие ученые своего времени.
Стр. 312. Я не имею еще кафедры профессора ординарного…— Шевырев, вышедший из Университетского пансиона с чином 10 класса, в 1833 г. был избран сверхштатным адъюнктом словесного отделения Московского университета, в 1834 г. стал преподавателем, с начала 1835 г. был включен в штат, а в мае 1837 г. был утвержден экстраординарным профессором. Ординарным профессором он был утвержден лишь 27 сентября 1840 г., уже после возвращения из европейского путешествия, а 28 февраля 1841 г. был произведен в коллежские советники.
…уже несколько лет существует в России…— Первым русским законом об авторском праве считается цензурный устав 1828 г., к которому было приложено положение о правах сочинителя.
…отсюда все ваши убытки…— Имеются в виду бельгийские ‘контрафакции’ — перепечатки без ведома автора и без выплаты ему гонорара, от которых сильно страдали французские писатели.
Стр. 313. …разоряет его Жюльетта.— Ср. в письме Гайской от конца марта 1833 г.: ‘Виктор Гюго, женившийся по любви и имеющий прелестных детей, пребывает в объятиях низкой куртизанки’ (ПГ, т. 1, с. 45).
…суммы, которые получали Шатобриан и Тьер…— Шевырев имеет в виду участие Шатобриана в выпуске ультрароялистской газеты ‘Консерватер’ (1818—1820) и сотрудничество Тьера в 20-е годы в оппозиционной газете ‘Конститюсьонель’ (его статьи имели такой успех, что спустя недолгое время он смог приобрести часть акций газеты). Упрек в ‘продажности’, адресованный Шевыревым Шатобриану, не совсем справедлив, ср. отзыв Пушкина о позиции Шатобриана в 30-е годы: ‘Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию’ (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, Л., 1978, с. 342).
Стр. 344. …пускался в политику и на сцену.— Шевырев имеет в виду постановку ‘Вотрена’ (см. примеч. к с. 100), издание РПар (см. примеч. к с. 86) и участие Бальзака в обсуждении проекта закона о литературной собственности (см. примеч. к с. 147).
…перепечатывал его повести…— Имеется в виду скандал с публикацией романа ‘Лилия в долине’ (см. примеч. к с. 78).
наше отечество целию своих нападений,— Шевырев имеет в виду антирусские, направленные против политики Николая I выступления того точения немецкой литературы и журналистики, которое получило название ‘Молодая Германия’ (см.: Данилевский Р. Ю. ‘Молодая Германия’ и русская литература. Л., 1969, с. 124—141). Интерпретация тезиса ‘всякому свое’ как ‘девиза’ России в ее взаимоотношениях с другими народами — излюбленная мысль Шевырева (см. его ‘Историю поэзии’, т. 1, М., 1835, с. 35)
…мысль, которую завещал Гете, о всемирной литературе…— Первая из заметок Гете о мировой литературе как новом явлении в духовной жизни человечества была напечатана в 1827 г. в журнале ‘Искусство и древность’, остальные были изданы посмертно (см.: Гете об искусстве. М., 1975, с. 567-575).
Стр. 315. …я его кончил.— Вторая часть романа ‘Утраченные иллюзии’, изданная Сувереном, поступила в продажу 12 или 13 июня 1839 г.
…род Бюффона… для всей Франции.— Сравнение с многотомной ‘Естественной историей’ (1744—1788) Бюффона спустя три года после беседы с Шевыревым вошло в ‘Предисловие к ЧелК’: ‘Если Бюффон создал изумительное произведение, попытавшись в одной книге представить весь животный мир, то почему бы не создать подобного же произведения об Обществе?’ (Собр. соч.— 1, т. 1, с. 3).
Стр. 316. …двух произведений… изданных русскою дамою.— Имеется в виду Каролина Павлова, Шевырев передал Бальзаку ее сборник ‘Les Prludes’ (‘Прелюды’), куда вошли переводы на французский язык произведений В. Скотта, Т. Мура, Гете и др., и перевод трагедии Шиллера ‘Орлеанская дева’ (оба — 1839).
…собрание… мемуаров… карикатуры 1830 года.— Имеются в виду 55-томное ‘Собрание мемуаров, посвященных Французской революции’ (1820—1827), составленное С.-А. Бервилем и Ж.-Ф. Баррьером, и. невидимому, подшивки еженедельной иллюстрированной газеты ‘Карикатюр’ (1830—1835), на страницах которой появилась карикатура Ш. Филипона, обыгрывающая сходство головы Луи-Филиппа с грушей. За это против газеты было возбуждено судебное дело, и на процессе, желая доказать, сколь велика дистанция между королем и грушей, Филипов нарисовал длинный ряд ‘посредующих звеньев’ между ними.
Стр. 317. …недостает Монитера.— ‘Монитер’ — правительственная газета в 1799—1869 гг.
До Москвы или до Парижа.— Бальзак впервые приехал в Россию летом 1843 г., но в Москве, где постоянно жил Шевырев, не побывал.
Шевырев Степан Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Воспоминание о Д. А. Валуеве, Шевырев Степан Петрович, Год: 1845
  2. Федор Михайлович Достоевский, Александров Анатолий Александрович, Год: 1913
  3. Из воспоминаний, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1890
  4. M.T. Иванов-Козельский, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1898
  5. Н. С. Лесков, Гольцев Виктор Александрович, Год: 1903
  6. Аксаков и Тургенев о Пушкине, Шарапов Сергей Федорович, Год: 1899
  7. Рассказы о И. А. Крылове, Второв Николай Иванович, Год: 1870
  8. Николай Константинович, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1914
Электронная библиотека