A. A. АЛЕКСАНДРОВ
ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ
(Страничка из воспоминаний)
ПРИМЕЧАНИЯ
Федор Михайлович Достоевский, Александров Анатолий Александрович, Год: 1913
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., ‘АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ’ 1993
Автор этих воспоминаний — Анатолий Александрович Александров (1861—1930) в конце 1870-х гг.— воспитанник Ломоносовской семинарии при Лицее в память цесаревича Николая, впоследствии — приват-доцент Московского университета, редактор газеты ‘Русское слово’ и журнала ‘Русское обозрение’.
Знакомство с Федором Михайловичем Достоевским — одна из самых светлых страничек моей жизни. Это — одно из тех, на первый взгляд как будто совершенно незначительных, маленьких, незаметных, тихих событий, и притом как будто совершенно случайных, которые, однако, раз совершившись, глубоко западают в душу, полновластно воцаряются в ней на всю жизнь, и постепенно, непрестанно, хотя и незаметно и тихо делают в ней свое в высшей степени важное для нее дело, направляя в известную сторону ум, формируя миросозерцание.
Произошло это знакомство при обстоятельствах, для такого именно влияния его на меня, как нельзя более благоприятных.
Мы познакомились с Ф. М. Достоевским в Старой Руссе, куда он в последние годы своей жизни приезжал со своей семьей на летний отдых от горячей, кипучей работы и вечной сутолоки петербургской жизни, в половине или конце июля 1878 г. Это, как известно, был год войны нашей с Турцией, когда все взоры были устремлены на Дунай и на Балканы, где русские солдаты совершали подвиги героизма, и когда русский народ и русское общество были охвачены чувствами высокого патриотизма и благородного идеализма борьбы за братьев-славян.
Достоевскому шел тогда 57-й год, мне — 18-й.
Он был знаменитый писатель в апогее полного развития своего гениального дарования, писавший уже самый зрелый из своих романов ‘Братья Карамазовы’, в то время печатавшийся в ‘Русском вестнике’ M. H. Каткова. Недалеко был уже и день его величайшего торжества, лебединой песни его — ‘Пушкинской речи’.
Я был никому неведомый, больной, робкий, скромный мальчик, воспитанник одного из старших гимназических классов Московского лицея, большой любитель чтения, страстный поклонник художественной литературы, начинавший и сам, хоронясь от людей, писать стихи. С Достоевским, как с писателем, я уже был знаком, успев прочесть некоторые из его романов и горячо полюбить его.
Тогдашний директор лицея, знаменитый издатель ‘Московских ведомостей’ и ‘Русского вестника’ M. H. Катков, по совету врачей, решил послать меня на лето, в сопровождении одного из лучших лицейских дядек, большого приятеля моего, Кузьмы Филипповича, в Старую Руссу, где я мог бы принимать прописанные мне ванны. При отъезде моем M. H. сказал мне, что в Старой Руссе будет жить летом Ф. М. Достоевский, что он напишет ему обо мне и попросит его иногда навещать меня.
В Старой Руссе мой старательный дядька устроил меня в крошечном, сообразно нашим средствам, флигельке, несколько покосившемся на бок, с некрашеным дощатым полом, покатым в одну сторону, но зато напротив самого парка, неподалеку от ванн, что при болезни ноги моей было для меня очень удобно.
Раз как-то, в один из погожих июльских деньков, мой Кузьма Филиппович, всегда аккуратно провожавший меня до ванн и затем поблизости от них поджидавший меня, вбегает впопыхах в мою ванную комнату и, безбожно перевирая фамилию, гремевшую уже по всей России, сообщает, что обо мне сейчас спрашивал его какой-то писатель Достроевский и приказал ему узнать у меня, может ли он меня завтра посетить, и в какие именно часы. Известие это меня очень обрадовало, за назначением часа дело не стало, и Кузьма Филиппович с моим ответом побежал к дожидавшемуся его Ф. М.
На другой день, в назначенный час, в скромную комнатку моего маленького флигелька входит человек, прихода которого я ждал, считая минуты, с большою робостью и волнением. Но при первом же взгляде на него, при первых же звуках его голоса от волнения моего и робости моей пред ним не осталось и следа. Через пять минут мне казалось уже, что мы с ним давнишние, добрые знакомые, даже люди близкие между собой, давно уже хорошо знаем и любим друг друга, и что нам ничего другого не остается, как быть друг с другом возможно проще, искреннее и откровеннее, побольше верить друг другу и побольше любить друг друга.
Это был немолодой уже человек, но еще очень бодрый и живой, просто одетый, с небольшою проседью в бороде, с лицом чисто русского склада и типа, необыкновенно подвижным и одухотворенным, с очень большим и умным лбом, милым, задушевным голосом и удивительными глазами.
Это были живые, в высшей степени внимательные глаза, казалось, смотревшие вам прямо в душу и видевшие ее всю насквозь, со всеми ее изгибами и тайниками. Но не строгое осуждение, не злая или холодная насмешка смотрела из них, а что-то ободряющее и ласковое, задушевное и милое, вызывающее на откровенность и доверие. То же самое звучало и в его голосе, необыкновенно искреннем и сердечном. Этот голос его, кажется мне, слышу я и сейчас, когда думаю и говорю о нем, а глаза его, вдумчивые и добрые, ободряющие и сейчас смотрят мне прямо в душу.
Он начал с того, что извинился, что так долго после получения письма M. H. Каткова не мог прийти ко мне: виной тому был припадок падучей, от которого он потом должен был долго оправляться. Имею ли я понятие об этой болезни? Услышав от меня, что я хорошо знаю ее по его описанию в романе ‘Идиот’, он перешел к своей литературной деятельности и сказал, что очень увлечен теперь темою ‘Братьев Карамазовых’, в которых хочется вывести ему несколько новых типов, не знает только, удастся ли ему это сделать как следует.
Разговор об этом был очень краток и удивительно скромен и прост, без всякой тени рисовки, без всякой попытки стать на пьедестал и показать себя на нем во весь рост. Он перешел очень скоро к рассказу о Старой Руссе, как о курорте, и к докторам ее, сделав меткую характеристику их, и в особенности главного доктора Рохеля1. Затем он заговорил обо мне, о моих делах и болезни. Очень утешал и ободрял меня, пророча скорое выздоровление и хорошее здоровье в дальнейшей жизни.
Поразила меня в нем еще одна замечательная и очень редкая особенность в таком крупном человеке и таком прекрасном рассказчике, как он: умение не только хорошо говорить, но и удивительно хорошо слушать. Он слушал своего собеседника с таким интересом и вниманием, с такой охотой и серьезной вдумчивостью, что тот начинал говорить все с большим одушевлением и откровенностью.
Это первое знакомство мое с Ф. М. Достоевским, к сожалению, было и последним. Уехав из Старой Руссы, я более уже не видел его.
Вернувшись в Москву, я принялся за внимательное и вдумчивое перечитывание всех его произведений. И чем больше я читал его, тем больше понимал значение его и благородную роль могучего будильника нашей общественной совести, этого глубокого знатока человеческой души вообще и души русского человека в особенности.
Достоевский ведет за собой русское общество к позабытой многими из этого общества Православной Церкви, зовет измотавшегося и изболевшегося душой русского интеллигента вступить вслед за ним на исконный исторический национальный русский путь, преклониться с покаянными слезами блудного сына пред святыней народною, говорит ему свое властное: ‘Смирись, гордый человек! Потрудись, праздный человек!’ Он обращается к этому ‘интеллигенту’ от лица народа: ‘полюби не меня, а мое, т. е. заветную святыню мою, пронесенную мной из глубины веков, чрез грязь и пыль далекого и трудного исторического пути моего и сохраненную для тебя в неприкосновенной чистоте. Преклонись пред ней и прими ее в свою опустошенную и измученную душу’.
Вот приблизительно, в сжатом виде, сущность проповеди Достоевского в его лучших романах, и в особенности в его ‘Дневнике Писателя’, за горячею, страстною кипучею работой над которым застала его смерть.
Печатается по журналу ‘Светоч и дневник писателя’, 1913, No 1. С. 53—56.
1 Рохель Александр Ансельмович — директор Старорусских минеральных вод.