Винный склад, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1905

Переводы
Время на прочтение: 207 минут(ы)
Скачать в PDF

Висенте Бласко Ибаньесъ.

Винный складъ.

Романъ.

Переводъ съ испанскаго М. Ватсонъ.

Полное собраніе сочиненій.

При ближайшемъ участіи М. Ватсонъ, З. Венгеровой, В. М. Шулятикова и др.

Томъ четвертый.

Книгоиздательство ‘Современныя проблемы’.

Москва — 1911.

I.

Торопливо, какъ въ былыя времена, когда онъ опаздывалъ въ школу, вошелъ Ферминъ Монтенегро въ контору фирмы Дюпонъ, — эта фирма была первой виноторговлей въ город Херес, извстная во всей Испаніи — фирма ‘братъевъ Дюпонъ’, владльцевъ знаменитаго вида Марчамало и фабрикантовъ коньяка, достоинства котораго превозносятся на послднихъ страницахъ газетъ, въ разноцвтныхъ объявленіяхъ, расклеенныхъ на станціяхъ желзныхъ дорогь, на заборахъ и стнахъ старыхъ домовъ и даже на дн графиновъ для воды въ кофейняхъ.
Дло происходило въ понедльникъ, и молодой служащій явился въ контору съ опозданіемъ на цлый часъ. Когда онъ вошелъ, его товарищи едва подняли глаза со своихъ бумагъ, какъ бы опасаясь жестомъ или словомъ статъ соучастниками въ этомъ неслыханномъ нарушеніи аккуратности. Ферминъ съ безпокойствомъ окинулъ взглядомъ обширный залъ, въ которомъ помщалась контора, и затмъ устремилъ глаза въ смежный кабинетъ, гд въ торжественномъ уединеніи возвышалось бюро изъ великолпнаго американскаго дерева. Хозяина еще не было тамъ. И молодой человкъ, уже боле спокойный, слъ передъ своей конторкой и сталъ приводитъ въ порядокъ кипу бумагъ — предстоявшую ему дневную работу.
Въ это утро ему казалось, что огъ видитъ въ контор нчто новое, необычайное, точно онъ только что вошелъ туда, а не провелъ здсь цлыхъ пятнадцать лтъ своей жизни. Пятнадцатъ лтъ — считая съ того дня, когда его приняли сюда мальчикомъ для отправк писемъ на почту и исполненія разныхъ порученій еще при жизни дона Пабло, второго владльца, изъ династіи Дюпоновъ — изобртателя знаменитаго коньяка, открывшаго ‘новые горизонты’ ддя виноторговли, какъ о томъ съ паосомъ извщали объявленія, разсылаемыя торговой фирмой.
Ничего новаго не видлъ Ферминъ въ этомъ бломъ зал съ его холодной и суровой близной, съ его мраморнымъ поломъ, оштукатуренными и блестящими столами, съ его громадными окнами изъ матоваго стекла, которыя, прорзывая стну до потолка, придавали молочную нжностъ свту, врывающемуся въ нихъ. Шкапы, конторки и высокіе табуреты изъ темнаго дерева одни вносили теплый тонъ въ этотъ холодъ кругомъ. Рядомъ съ конторками виднлись стнные календари съ большими хромолитографированными изображеніями святыхъ, а также и мадоннъ.
Эта-то полумонашеская декорація конторы винъ и коньяка и пробудила въ нкоторомъ род удивленіе въ Фермин посл того, какъ онъ все это видлъ въ теченіе многихъ лтъ. Въ немъ еще пребывади впечатлнія предшествующаго дня. Онъ провелъ его до поздней ночи съ донъ-Фернандо Сальватьерра, который вернулся въ Хересъ посл восьмилтняго заточенія въ одной изъ тюремъ сверной Испаніи. Знаменитый революціонеръ возвратился къ себ, на родину, скромно, безъ проблеска тщеславія, точно онъ эти долгіе годы провелъ не въ тюрьм, а въ увеселительной поздв.
На взглядъ Фермина, донъ-Фернандо нимало не измнился съ того послдняго раза, когда онъ его видлъ передъ своимъ отъздомъ въ Лондонъ съ цлью усовершенствоваться въ англійскомъ язык. Это былъ тотъ же донъ-Фернандо, котораго онъ зналъ въ дни юности. — У него сохранился тоть же мягкій отеческій голосъ, та же добрая улыбка, т же ясные, спокойные глаза, нсколько слезящіеся и ослабвшіе, но сверкавшіе сквозь слегка голубоватые очки. Лишенія тюремной жизни вызвали кой-гд сдину въ русыхъ его волосахъ, борода его поблла, а въ лиц все еще сохранилось прежнее югошеское его выраженіе.
Это былъ ‘святой мірянинъ’, какъ, говоря о немъ, называли его противники. Еслибъ онъ родился нсколькими вками раньше, онъ пошелъ бы въ монахи нищенствующаго ордена, отдался бы весь утоленію чужого горя и, быть можетъ, кончилъ бы тмъ, что былъ бы причисленъ къ лику святыхъ. Но живя среди волненій періода борьбы, онъ сталъ революціонеромъ. Плачъ ребенка волновалъ его всего, въ немъ не проявлялось ни малйшаго проблеска эгоизма, и онъ былъ готовъ на какой угодно поступокъ, если думалъ, что могъ оказать имъ помощь несчастнымъ. Тмъ не мене его имя вызывало страхъ и смятеніе среди богатыхъ и достаточныхъ людей, и ему, въ его скитальческой жизни, стоило лишь появиться на нсколько недль въ Андалузіи, чтобъ власти тотчасъ же встревожились и была вызвана вооруженная сила. Неспособный самъ нанести кому бы то ни было вредъ, ненавидя насиліе, онъ тмъ не мене указывалъ народу на возстаніе, какъ на единсгвенное средство спасенія.
Ферминъ вспомнилъ о послднемъ его злоключеніи. Въ бытность свою въ Лондон, онъ прочелъ въ газетахъ объ арест Сальватьерра и вынесенномъ ему судебномъ приговор. Появленіе его въ окрестностяхъ Хереса: когда сельскіе рабочіе приступили къ одной изъ своихъ стачекъ, его присутствіе между ними — были единственнымъ его преступленіемъ. Его обвинили въ соучастіи въ стачк и въ противогосударственныхъ стремленіяхъ, а этого оказалось достаточнымъ, чтобы засадить его въ тюрьму.
Поведеніе Сальватьерра въ тюрьм возбуждало здеь общее изумленіе. Посвятивъ себя по личной склонности изученію медицины, онъ служилъ санитаромъ для заключіенныхъ въ тюрьм и отдавалъ имъ и пищу и одежду — все, что ему присылали изъ Андалузіи его друзья. Сторожа, видвшіе въ немъ бывшаго депутата, знаменитаго агитатора, который въ періодъ республики отказался отъ министерскаго портфеля, — называли его съ инстинктивнымъ уваженіемъ донъ-Фернандо.
Пробывъ нскольжо дней въ Мадрид среди журналистовъ и прежнихъ политическихъ товарищей, — они то и добыли ему амнистію, не обращая вниманія на его отказъ воспользоваться ею, — онъ пріхалъ въ Хересъ, чтобы повидаться здсь съ тми изъ своихъ друзей, которые еще оставались ему врными. Весь воскресный день онъ пробылъ въ небольшомъ виноградник въ окрестностяхъ Хереса, принадлежавшемъ одному изъ старыхъ его товарищей изъ періода революціи. Друзья и поклоннкки дона-Фернандо собрались туда, узнавъ о его прізд. И Фернанъ тоже явился повидаться съ старымъ своимъ учителемъ. Онъ вспомнилъ дтскіе свои годы, глубокое уваженіе, съ какимъ онъ слушалъ этого человка, которымъ его отецъ восхищался. Донъ-Фернандо прожилъ у нихъ въ дом долгое время и внушилъ и ребенку самыя благородныя стремленія своей души — горячую любовь къ человчеству.
Весь вечеръ и частъ ночи провели друзья Сальватьерра вмст съ нимъ въ маленькомъ домик среди виноградника. А хозяинъ этого виноградника радушно угощалъ ихъ золотистымъ хересомъ и закуской изъ ветчины, оливовъ и другихъ състныхъ припасовъ. Подъ конецъ у многихъ затуманились головы отъ выпитаго вина, за исключеніемъ одного лишь донъ-Фернандо. Онъ пилъ только воду, а относительно ды удовлетворился нсколькими ломтями хлба съ сыромъ. Длалъ онъ это потому, что разъ навсегда ршилъ, во все время пока продолжается общественное неустройство и милліоны ему подобныхъ медленно погибаютъ отъ недостатка питанія, лично онъ не иметъ права на большее.
О, неравенство! Донъ-Фернандо горячился, терялъ свою мягкость, думая объ общественной несправедливости. Сотни тысячъ человческихъ существъ умираютъ ежегодно отъ голода. Общество длаетъ видъ, будто ничего объ этомъ не знаеть, потому что т люди не умираютъ, какъ брошенныя собаки, на улиц, они умираютъ въ больницахъ, умираютъ въ своихъ хижинахъ, повидимому являясь жертвами разныхъ болзней, — въ сущности же вс они — жертвы голода, толькоз голода!… И подумать, что, однако, въ мір имются жизненные припасы для всхъ! Проклятая организація общества, которая даеть свое согласіе на подобнаго рода пресгупленія!…
И донъ-Фернандо, — друзья слушали, его въ глубокомъ, исполненномъ уваженія, молчаніи, — восхвалялъ имъ будущее общество, въ которомъ исчезнетъ всякое неравенство и люди будутъ наслаждатъся матеріальнымъ счастіемъ и душевнымъ спокойствіемъ. Неравенство въ настоящемъ — вотъ источникъ всхъ золъ, и, даже всхъ болзней.
Въ то время какъ Ферминъ слушалъ своего учителя, въ голов его мелькнуло одно изъ воспоминаній его юности, одинъ изъ самыхъ прогремвшихъ парадоксовъ донъ-Фернандо, сказанный имъ еще до его заключенія въ тюрьм.
Сальватьерра ораторствовалъ на митинг, объясняя рабочимъ, что представитъ изъ себя общество будущаго. Вс должности и профессіи настоящаго времени должны исчезнугь, не будетъ ни священниковъ, ни солдатъ, ни политиковъ, ни адвокатовъ…
— А докторовъ? — спросилъ голосъ изъ глубины зала.
— И докторовъ не будетъ, — отвтилъ донъ-Фернандо съ своимъ холоднымъ спокойствіемъ.
Послыішался ропотъ недоумнія и изумленія, какъ будто восхищавшаяся имъ публика готова была поднятъ его на смхъ.
— И докторовъ не будетъ, потому что, когда восторжествуетъ наша революція, настанетъ конецъ всякимъ болзнямъ.
И такъ какъ онъ предчувствовалъ, что раздастся взрывъ недоврчиваго смха, онъ поспшилъ добавить:
— Настанетъ конецъ всмъ болзнямъ, потому что болзни, существующія теперь, вызваны лишь тмъ, что богатые передають, а бдные — недодають. Новое общество, распредляя поровну средства существованія, уравновсивъ жизнь, упразднитъ болзни.
И революціонеръ вкладывалъ такое убжденіе, такую вру въ свои слова, что эти и другіе его парадоксы принимались восторгавшимися имъ его послдователями съ такимъ же глубокимъ уваженіемъ, съ какимъ въ средніе вка слушали апостоловъ, проповдующихъ о пришествіи на землю царствія небеснаго.
Товарищи донъ-Фернандо въ маленькомъ домик въ виноградник перешли затмъ и къ воспоминаніямъ, — героической эпох его жизни, къ партизанской войн въ горахъ, — восхваляя его подвиги, въ то время какъ прежній вождь ихъ лишь улыбался, точно онъ слышалъ разсказъ о дтскихъ играхъ. Это была романтическая пора въ его жизни. Бороться за формы правленія!!!… На свт было нчто боле важное… И Сальватьерра вспоминалъ о своемъ разочарованіи въ кратковременный періодъ республики 73 г., республики, которая ничего не могла сдлатъ и ни къ чему не привела. Его товарищи въ учредительномъ собраніи, еженедльно свергавшіе министерство и создававшіе другое, пожелали сдлать и изъ него министра… но онъ отказался.
Собравшіеся друзья вспомнили затмъ и о заговор въ Кадикс, еще до возстанія эскадры, и перешли въ воспоминанію о матери Сальватьерра, напомивавшей собой матерей христіанскихъ легендъ, которыя, съ улыбкой на лиц, участвовали во всхъ великодушныхъ безумствахъ и безразсудныхъ поступкахъ сыновей своихъ. Матъ дона-Фернандо видла безъ малйшаго протеста, какъ все скромное состояніе семьи было растрачено на революціонныя предпріятія, она послдовала за сыномъ въ Сеуту, когда смертный приговоръ былъ ему замненъ пожизненнымъ заключеніемъ въ тюрьм… Зато и всю свою любовь человка, увлеченнаго гуманитарной страстью и не имвшаго случая сосредоточитъ ее на женщин, Сальватьерра сосредоточилъ на своей матери. Но она, къ его безпредльному горю, умерла во время его заключенія въ тюрьм.
Вс эти воспоминанія и это-то столь существенное различіе между квазимонастырской атмосферой конторы съ молчаливыми служащими, наклоненными рядомъ съ изображеніями святыхъ, и группой окружавшихъ донъ-Фернандо ветерановъ романтической революціи и молодыхъ борцовъ за экономическіе идеалы такъ смутило въ тотъ понедльникъ утромъ молодого Монтенегро.
Онъ издавна зналъ всхъ своихъ сослуживцевъ, ихъ низкопоклонство передъ властнымъ хозяиномъ — директоромъ торговаго дома. Монтенегро боялся, что ему уже донесли о его посщеніи Сальватьерры, такъ какъ онъ зналъ о шпіонств, широко развитомъ среди служащихъ, съ цлью заручиться благорасположеніемъ дона-Пабло. Онъ замтилъ что донъ-Рамонъ, завдующій конторой и директоръ ‘гласности’, т. е. отдла публикацій торговой фирмы, посматривалъ на него съ нкоторымъ удивленіемъ. Должно быть, ему уже было извстно о сборищ у донъ-Фернандо. Но Фернанъ не боялся донъ-Рамона. Его прошлое было ему извстно, всю свою молодость онъ провелъ въ кругахъ мелкой журналистики, въ борьб противъ всего существующаго строя. При чемъ не пріобрлъ и куска хлба для старости. Наконецъ, утомленный борьбой и побуждаемый голодомъ, онъ пріютился въ контор Дюпона, гд редактировалъ оригинальныя объявленія и высокопарные каталоги, которые популяризировали производство винной торговой фирмы. Благодаря своимъ объявленіямъ, а также показной религіозности, онъ сдлался довреннымъ лицомъ Дюпона. Но Ферманъ не боялся его, зная убжденія его въ прошломъ и то, что еще и теперь онъ тайно хранилъ ихъ въ своей душ.
Полчаса слишкомъ провелъ молодой человкъ, сортируя лежавшія передъ нимъ бумаги и время отъ времени поглядывая на сосдній кабинетъ, гд все еще не появлялся хозяинъ, какъ бы желая отсрочить встрчу съ нимъ, онъ, отыскавъ предлогъ выйти изъ конторы, взялъ полученное письмо съ заказомъ изъ Англіи.
— Куда? — спросллъ донъ-Рамонъ.
— Въ отдлъ ‘докладовъ’. Мн надо дать объясненія относительно поступившаго заказа.
И, выйдя изъ конторы, онъ прошелъ черезъ служебные отдлы виноторговли. Эти отдлы составляли чуть ли не цлый городокь съ безпокойнымъ населеніемъ изъ носильщиковъ, бочаровъ и поденщиковъ, работавшихъ на площадкахъ подъ открытымъ небомъ, лии же въ галлереяхъ, среди длинныхъ рядовъ бочекъ.
Зданія и отдлъ виноторговли Дюпона занимали цлый кварталъ г. Хереса. Тутъ была цлая масса навсовъ, закрывавщая собой весь склонъ холма, а среди нихъ виднлись деревья обширнаго сада. Вс Дюпоны пристраивали къ старымъ все новыя и новыя зданія сообразно съ расширеніемъ ихъ торговли. Черезъ три поколнія первоначальное, скромное строеніе превратилось уже въ цлый промышленный городъ безъ дыма и грохота, мтрный и улыбающійся подъ голубымъ небомъ, полнымъ сіянія и свта, съ стнами ослпительной близны и цвтами, растушими на большихъ площадяхъ среди рядовъ бочекъ.
Монтенегро прошелъ мимо двери овальнаго павильона, съ стеклянной крышей, прозваннаго скиніей, въ которомъ хранилось самое избранное вино, длинные ряды пузатыхъ дубовыхъ бочекъ съ надписями содержащагося въ нихъ нектара, чуть ли не столтняго.
Ферминъ прошелъ дальше, мимо большихъ площадей, гд были выставлены ряды бочекъ съ тмъ, чтобы солнечные лучи хорошенько прогрли ихъ. Это было дешевое вино, обыкновенный хересъ, который выставляли подъ солнечные лучи, чтобы онъ поскоре состарился. Ферминъ вспомнилъ, сколько времени и труда требовалось для производства хорошаго хереса. Для этого нужно было по крайней мр десять лть: десять сильныхъ броженій были необходимы для приданія хересу того остраго аромата и легкаго, отдающаго орхами вкуса, которые никакое другое вино не могло усвоить себ. Но требованія торговой конкурренціи, желаніе продуцировать дешево, хотя бы и похуже, заставляли спшить съ процессомъ старнія вина и выставлять его на солнце, чтобы ускоритъ выпариваніе его.
Пройдя черезъ извилистыя тропинки среди ряда выставленныхъ бочекъ, Монтенегро дошелъ до отдла ‘гигантовъ’ — громаднаго вмстилища еще неперебродившаго вина. Раскланявшись здсь съ рабочими, Монтенегро черезъ боковую дверь прошелъ оттуда въ отдлъ, называемый ‘фрахтовымъ’, гд находились вина безъ этикета для передлки въ разные сорта винъ. Въ этомъ зданіи фабриковался промышленный обманъ. Требованія современной торговли принуждали монополистовъ одного изъ первыхъ винъ въ мір прибгать къ этого рода смсямъ и комбинаціямъ, которыя вмст съ коньякомъ составляли наибольшую часть вывозной торговли фирмы. Въ ‘фрахтовомъ’ отдл находилось четыре тысячи бурдюковъ разнородныхъ винъ для комбинацій. Въ темной комнат, которая освщалась только маленькимъ окошечкомъ съ краснымъ стекломъ, имлась camera obscura. Здсь техникъ разсматривалъ вино изъ только что откупоренной бочки.
Сообразно съ ‘заказомъ’ онъ комбинировалъ новое вино изъ разныхъ жидкостей и затмъ отмчалъ мломъ на бочкахъ число кувшиновъ, которые требовалось извлечъ изъ каждой, чтобы составить смсь.
Монтенегро зналъ еще съ дтства техника ‘фрахтового’ отдла. Это былъ самый давній служащій въ фирм — старикъ, который какъ будто весь распухъ отъ окружающей его сырости, Вынужденный къ молчанію долгимъ пребываніемъ въ ‘камер обскур’, онъ чувствовалъ потребность поболтать, лишь только въ тому представлялся случай.
— Что твой отецъ? — спросилъ онъ Фермина. — Все живетъ въ виноградник, да? — Куда ему лучше тамъ, чмъ мн въ этомъ сыромъ подвал. Наврное онъ проживетъ дольше меня.
И увидавъ записку, которую ему протянулъ Монтенегро, онъ сдлалъ жестъ отвращенія.
— Опять заказъ! — воскликнулъ онъ съ ироніей. — Новую смсь вина для отправки. Прекрасная наша торговля, нечего сказать!… Прежде мы были первой фирмой въ мір, единственной по нашимъ винамъ и нашимъ виноградника. Теперь мы фабрикуемъ ‘смси’, иностранныя вина, — мадеру, опорто, марсалу или подражаемъ тинтилю или малаг. И для этотго Богъ создалъ виноградный нашъ сокъ и даеть силу и сладостъ виноградникамъ Хереса, чтобы мы отказывались даже отъ собственнаго имени!… Право, я готовъ желать, чтобы филоксера покончила со всми нашими виноградными лозами, до того мн претитъ эта фальсификація и ложь!
Монтенегро зналъ о маніи старика. Всякій разъ, что ему приносили новый заказъ ‘смси’, онъ разражался проклятіями противъ упадка винъ Хереса.
— Ты не видлъ добраго стараго времени, Ферминильо, — продолжалъ онъ, — поэтому ты и относишься такъ легко ко всему существующему. Ты принадлежишь къ числу теперешнихъ, къ числу тхъ, которые думаютъ, что дла идутъ хорошо., потому что мы продаемъ много коньяку, какъ и всякая другая фирма, въ чужихъ краяхъ, виноградники которыхъ производятъ лишь одну дрянь, и не производятъ ничего подоблаго тому, что Богъ даруеть Хересу… А мы съ этимъ нашимъ богатствомъ, съ этимъ даромъ Божьимъ, — мы фабрикуемъ коньякъ или разную смсь, оттого что хересъ, настоящій хрресъ, теперь уже не въ мод, какъ говорятъ чужеземные сеньоры…
Старикъ негодовалъ, слушая возраженія Фермина:
— Это требованіе современной промышленности, сеньоръ Висенте, торговля и вкусъ публики измнились.
— Такъ пусть же они не пьютъ наше вино, пусть оставляютъ насъ въ поко и не требуютъ отъ насъ, чтобы мы его фальсифицировали. Мы сохранимъ нашъ хересъ у себя въ своихъ магазинахъ, дадимъ ему спокойно стариться, и я увренъ, что настанетъ время, когда придуть проситъ его у насъ на колняхъ. Кругомъ насъ все сильно измнилось. Должно бытъ, Англія погибаеть. Прежде къ намъ въ виноторговлю являлось меньше англичанъ, но зато они — эти прежніе путешественники — были знатные люди — лорды и леди по меньшей мр. Было пріятно смотрть, какъ они производили пробу вина, собираясь длать заказъ. Дайте вотъ этого и дайте вотъ того, чтобы сравнить. Такимъ образомъ они проходили по всмъ отдламъ, серьезные, какъ жрецы, пока, наконецъ, при выход изъ магазина не требовалось отнести ихъ на рукахъ въ коляску, чтобы отправить въ ихъ гостиницу. Теперь же, когда въ Кадиксъ пристанетъ пароходъ съ англичанами, они являются сюда цлой толпой, съ гидомъ во глав, все перепробуютъ, потому что даютъ имъ пробовать даромъ. А если что купятъ, то лишь бутылку въ три песета. И пьянть-то они не умютъ, какъ сеньоры: кричать, галдятъ, ссорятся и ходятъ по улицамъ, шатаясь, такъ что встрчные отворачиваются отъ нихъ, негодуя. Я думалъ прежде, что вс англичане богаты, а выходитъ, что эти-то ничего собой не представляютъ — они просто башмачники или лавочники изъ Лондона. Вотъ какъ идутъ дла.
Монтенегро улыбался, слушая несвязныя стованія старика.
— Къ тому же, — продолжалъ онъ, — въ Англіи такъ же, какъ и у насъ, теряются добрые старые обычаи. Уже многіе англичане пьютъ одну лишь воду, и судя по тому, что мн говорили, теперь не считается изящнымъ, чтобы сеньоры посл обда уходили бесдовать въ салонъ, въ то время какъ мужчины, оставаясь за столомъ, напиваются до того, что слуги ихъ должны дать себ трудъ вытаскивать ихъ изъ-подъ стола. Т, которые все-таки еще напиваются, чтобы показать, что они сеньоры, пьютъ не хересъ, какъ здсь у насъ, когда его даютъ имъ даромъ, а ‘виски’ съ содой и другими отвратительными смсями. Англичане вырождаются, они теперь уже далеко не т, какими были въ прежнія времена, когда фирма Дюпона посылала бутылками или боченками хересъ сеньору Питту, Нельсону, Веллингтону и другимъ.
Монтенегро смялся, слушая эти жалобы донъ-Висенте.
— Смйтесь, молодой человкъ, смйтесь. Вс вы одинаковы: не знавъ хорошей поры, вы удивляетесь, что мы, старики, находимъ ныншнія времена плохими. Прежде вино стоило въ десять разъ дороже теперешняго,. Спроси-ка у твоего отца, который, хотя и мене старъ, чмъ я, а все же зналъ золотое времячко. Деньги обращались въ ту пору въ Херес все одно, что воздухъ. Рабочіе въ виноградникахъ получали отъ тридцати до сорока реаловъ въ день, и позволяли себ иногда фантазію прохаться въ коляск и въ лакированныхъ башмакахъ. He было тогда никакихъ газетъ, не было никакого зубоскальства, никакихъ митинговъ, гд собиралась людская толпа, тамъ слышались звуки гитаръ, плись псни, шла пляска, такъ что любо было смотрть и слушать. Еслибъ тогда явился Фернандо Сальватьерра — этотъ другъ твоего отца — со всми своими розсказнями о бдныхъ и богатыхъ, о раздл земли и революціяхъ, ему бы подали стаканъ вина и сказали бы: ‘Садитесь къ намъ въ кружокъ, товарищъ, пейте, пойте, танцуйте съ двушками, если вамъ вздумается и не печальтесь о нашемъ жить-быть — оно не изъ худшихъ’. Но англичане почти совсмъ перестали пить наше вино — денегъ въ Херес куда меньше, и он, проклятыя, тавъ запрятаны, что никто ихъ не видить. Рабочіе въ виноградникахъ получаютъ всего десять реаловъ поденной платы, и ихъ лица теперь, что твой уксусъ. Скажу одно — денегъ, побольше денегъ, какъ въ былыя времена, и окончатся вс эти стачки и проповди Сальватьерры и его сторонниковъ, и исчезнетъ всякая нужда, всякія непріятности и ужасы.
Какъ разъ въ ту минуту позвали сеньора Висенте по длу и, уходя, онъ сказалъ Фермину:
— Оставь записку съ заказомъ въ камер обскур и смотри — не смй больше приносить мн рецептовъ, точно я аптекарь.
Старикъ удалился, а Монтенегро вышелъ черезъ другую дверь, направляясь въ главный отдлъ фирмы, гд хранились самыя отборныя, старыя вина. Онъ вздрогнулъ, услыхавъ здсь голосъ хозяина, звавшаго его.
Донъ-Пабло сопровождалъ нсколькихъ иностранцевъ, — друзей дона-Луиса Дюпона, своего двоюроднаго брата, тоже бывшаго тутъ съ ними. Иностранцы съ наслажденіемъ отвдывали золотистаго и ароматнаго вина, отъ котораго, казалось, пріумножалась жизненная сила, чувства становились интенсивне и загоралась кровь.
— Здравствуй, — сказалъ младшій Дюпонъ, увидавъ Монтенегро. — Что подлываетъ твоя семья? На этихъ дняхъ побываю у васъ въ виноградник. Мн надо объздитъ новую лошадь.
Пожавъ руку Монтенегро и нсколько разъ хлопнувъ его по плечу, онъ отвернулся отъ него.
Фермянъ дружилъ съ донъ-Луисомъ. Они были съ нимъ на ты, выросли вмст въ винограднив въ Марчамал. Отношенія же Фермина къ донъ-Пабло были другія, хотя разница въ годахъ между ними была небольшая — всего лишь лтъ на шестъ. Но онъ былъ глава семьи Дюпоновъ, былъ директоромъ торговой фирмы, и смотрлъ на свою властъ по старинному, какъ на власть неоспоримую, абсолютную, требуя безпрекословнаго подчиненія своей вол.
— Оставайся, — кратко приказалъ онъ Монтенегро, — мн надо поговорить съ тобой.
И онъ повернулся къ нему спиной, продолжал съ иностранцами разговоръ о своихъ винныхъ сокровищахъ.
Ферминъ, вынужденный слдовать за ними молча, какъ лакей, въ ихъ медленномъ шествіи посреди бочекъ, устремилъ взглядъ на дона-Пабло.
Онъ былъ еще молодъ, ему еще не было сорока лтъ, но чрезмрная полнота безобразила его, несмотря на то, что онъ велъ дятельный образъ жизни и былъ большой любитель верховой зды. По характеру онъ былъ скоре добръ и миролюбивъ. Однако ему стоило лишь вообразить себ, что его не слушаются, или возражають ему, чтобъ лицо его вспыхнуло огнемъ и голосъ зазвенлъ гнвомъ.
Ферминъ боялся его, но не циталъ къ нему ненависти. Онъ видлъ въ немъ больного, ‘дегенерата’, способнаго на всякія сумасбродства изъ-за религіозной экзальтаціи. По мннію Дюпона, хозяинъ былъ поставленъ ‘милостію Божіею’, какъ въ прежнія времена короли. По природ онъ не былъ скупъ, напротивъ, онъ даже выказывалъ себя щедрымъ въ раздач вознагражденія служащимъ, хотя щедрость его отличалась случайностью и руководствовалась капризомъ, а не дйствительной заслугой. Случалось, что онъ, встрчая на улицахъ кого-нибудь изъ своихъ рабочихъ, которымъ уже было отказано, приходилъ въ негодованіе, отчего тоть ему не кланяется. ‘Слушай, — говорилъ онъ властнымъ голосомъ, — хотя ты уже не на служб у меня, но твой долгъ кланяться мн, потому что я былъ твоимъ господиномъ’.
И этотъ самый донъ-Пабло, который, благодаря промышленной сил, накопленной его предшественникамъ и запальчивости своего характера, былъ кошмаромъ тысячи людей — выказывалъ необычайное смиреніе и кротостъ, доходившія иногда до раболпства — передъ патерами или монахами различныхъ орденовъ, посщавшихъ его въ его контор.
Ханжество донъ-Пабло вызывало смхъ всего города, но многіе смялись съ нкоторой маской, такъ какъ они, боле или мене, зависли оть могущественной торговой фирмы, нуждались въ ея поддержк и боялись гнва донъ-Пабло.
Монтенегро вспомнилъ всеобщее изумленіе годъ тому назадъ, когда собака изъ числа тхъ, которыя сторожили по ночамъ виноторговлю, укусила нсколькихъ рабочихъ. Дюпонъ, опасаясь, чтобы у укушенныхъ не открылось бшенство и желая избжать этого, тотчасъ же заставилъ ихъ проглотить въ вид пилюль раскрашенную гравюру чудотворнаго святого, хранившуюся у его матери. Правда, вслдъ затмъ тотъ же самый донъ-Пабло щедро оплатилъ больнымъ ихъ путешествіе къ знаменитому доктору. Когда заходила рчь объ этомъ случа, донъ-Пабло объяснялъ свой поступокъ съ изумительной простотой: ‘На первомъ мст — вра, а посл нея — наука, вкоторая иногда творитъ великія вещи, но потому только, что это дозволяеть Богъ’.
Оставивъ донъ-Луиса съ иностранными гостями и предоставивъ ему показывать имъ остальные отдлы виноторговли, донъ-Пабло, у котораго было дло въ контор, повернулъ туда, сдлавъ жесть Фермиву слдовать за нимъ.
— Вчера я не видлъ тебя, — сказалъ ему Дюпонъ, весь вспыхнувъ и нахмуривъ брови.
— Я не могь, донъ-Пабло… меня задержали… друзья…
— Мы поговоримъ объ этомъ посл. Знаешь ли, до чего прекрасно было вчерашнее богослуженіе? Ты былъ бы умиленъ имъ.
И съ внезапнымъ воодушевленіемъ, забывъ свою досаду, онъ сталъ описывать Фермину торжественную обдню, за которой причащалась вся семья Дюпоновъ и вс ихъ служащіе при сладостныхъ звукахъ органа.
— Какъ хорошо становится на душ посл такого свтлаго торжества, — добавилъ онъ съ восторгомъ. — Вчера былъ одинъ изъ лучшихъ дней моей жизни. Можеть ли бытъ что-либо прекрасне? Возвращеніе къ добрымъ старымъ временамъ и въ простот нравовъ — господинъ, подходящій къ таинству Св. причастія вмст со всей своей семьей и со всми своими служащими!
Но переходя отъ восторженнаго состоянія къ гнву, онъ, покраснвъ отъ негодованія, воскликнулъ:
— А ты не пришелъ!… Отчего?… He отвчай, не лги. Предупреждаю тебя, что мн все извстно. He довольствуясь тмъ, что ты бжалъ отъ храма Господня, ты провелъ этотъ день съ Сальватьерра, только что выпущеннымъ изъ тюрьмы, гд ему слдовало оставаться до конца жизни.
Монтенегро вознегодовалъ, услыхавъ презрительный тонъ, которымъ донъ-Пабло говорилъ о его учител. Онъ поблднлъ отъ гнва и сказалъ дрожащимъ голосомъ:
— Донъ-Фернандо Сальватьерра былъ моимъ учителемъ, и я ему многимъ обязанъ. Притомъ же, онъ лучшій другъ моего отца, и я былъ бы бездушнымъ и неблагодарнымъ, еслибъ не пошелъ повидаться съ нимъ посл освобожденія его изъ тюрьмы.
— Твой отецъ! — воскликнулъ донъ-Пабло. — Наивнйшій человкъ въ мір, который никогда не научится жить такъ, какъ слдуеть!… Я бы спросилъ его, что-же онъ извлекъ для себя изъ своихъ скитаній по горамъ и по улицамъ Кадикса, стрляя изъ ружья ради своей федеративной республики и своего донъ-Фернандо? Еслибъ мой отецъ не сумлъ оцнить его за его искренность и честность, онъ наврное умеръ бы съ голода, а ты, вмсто того чтобы быть сеньоромъ, копалъ бы землю въ виноградникахъ.
— Но и, вашъ отецъ, донъ-Пабло, — сказалъ Ферминъ, — тоже былъ другомъ донъ-Фернандо Сальватьерра, и не разъ обращался к:ъ нему, прося у него защиты во времена военнаго переворота и федеративной республйки.
— Мой отецъ!… — возразилъ Дюпонъ съ нкоторымъ колебаніемъ. — И онъ былъ сыномъ смутной эпохи И недостаточно твердъ въ томъ, что наиболе важно для человка: въ религіи… Къ тому же, Ферминъ, времена перемнились — тогдашніе республиканцы, хотя и заблуждались, но это были люди прекраснйшей души. Я зналъ нкоторыхъ изъ нихъ, которые, хотя ненавидли королей, но уважали служителей Божьихъ. Ты думаешь, Ферминъ, что меня пугаетъ республика? Я больше республиканецъ, чмъ ты, я человкъ современный.
И онъ ударялъ себя въ грудь, говорл о своихъ убжденіяхъ. Никакой симпатіи не чувствуеть онъ къ теперешнему правительству, къ слову сказалъ, вс они воры, а что касается религіи, то и лицемры, притворяющіеся, что они поддерживають католицизмъ, потому что считаютъ его силой.
— Повторяю теб, Ферминъ, что я боле республиканецъ, чмъ ты, но всмъ вамъ теперешнимъ дятелямъ и теперешней молодежи, уже кажется, что мало бытъ республиканцемъ, и вы толкуете о равенств, о раздл земли и всего имущества и говорите, что религія естъ старая сказка.
Дюпонъ широко открылъ глаза, чтобы выразить отвращеніе, которое ему внушали новые революціонеры.
— Ты не думай, Ферминъ, что я изъ числа тхъ, которые пугаются соціализма Сальватьерра и его друзей. Вдь ты знаешь, что денежный вопросъ для меня не суть важная вещь. Попросятъ ли рабочіе нсколько лишнихъ грошей поденной платы, или нсколько лишнихъ минутъ отдыха, чтобы докуритъ сигару, — если я могу, я все имъ дамъ, такъ какъ въ деньгахъ, благодаря Богу, у меня нть недостатка, Я не изъ тхъ хозяевъ, которые только и думаютъ о томъ, какъ бы больше выжать сока изъ своихъ рабочихъ. Но мн ненавистны эти благоглупостіи о всеобщемъ равенств и главнымъ образомъ манія безбожія. Съ тобой, Ферминъ, я не хочу ссориться, но смотри, въ будущее воскресенье непремнно приходи въ церковь, и брось Сальватьерра и всю его компанію, если не хочешь кончить плохо.
Дюпонъ прошелъ къ себ въ кабинетъ, а Монтенегро слъ за свою конторку. Черезъ чаеъ директоръ позвалъ его. Фирм нужно было выяснить счеть съ другой фирмой. Это было довольно запутанное дло, которое нельзя было уладить по телефону, поэтому Дюпонъ посылалъ Монтенегро въ качеств довреннаго лица.
Надвъ шляпу и накинувъ плащъ, Ферминъ вышелъ, нимало не спша, димя передъ собой весь тотъ день для выполненія своего порученія. На улиц ноябрьское солнце, теплое и радостное, словно въ весеннюю пору, проливало золотой дождь своихъ лучей на блые дома и зеленые балконы.
Монтенегро увидлъ дущаго ему навстрчу статнаго всадника. Это былъ смуглый юноша, въ наряд контрабандиста или тхъ рыцарей — атамановъ-разбойниковъ, которые существують лишь въ народныхъ былинахъ.
— Оле! Верховой! — крикнулъ Ферминъ, узнавъ его. — Здравствуй, Рафаэлильо.
И всадникъ осадилъ мигомъ лошадь, которая чуть не коснулась крупомъ своимъ земли, въ то же время приподнявъ переднія ноги.
— Славное животное, — сказалъ Монтенегро, хлопнувъ по ше коня нсколько разъ.
Несмотря на сидячій образъ жизни въ должности конторщика, Монтенегро приходилъ въ восторгъ при вид кровнаго рысака. Изъ всхъ богатствъ донъ-Пабло онъ завидовалъ лишь той дюжии коней, самыхъ лучшихъ и цнныхъ во всемъ город, которые Дюпонъ держалъ у себя на конюшн. А также и донъ-Пабло, казалось, забывалъ разомъ и пламенную свою религіозность и свой коньякъ, лишь только онъ видлъ какого-нибудь превраснаго рысака, и радостно улыбался, когда его восхваляли, какъ перваго здока во всей округ.
Рафаель былъ управляющимъ фермы Матансуэла, наиболе цннаго имнія, еще остававшагося у Луи Дюпона, двоюроднаго брата донъ-Пабло, величайшаго жуира и расточителя.
Наклонившись надъ шеей коня, Рафаэль разсказывадъ Фермину о своей поздк въ городъ.
— Мн надо было сдлатъ нкоторыя покупки, и я очень тороплюсь. Но на возвратномъ пути непремнно заверну въ виноградникъ въ твоему отцу. Мн точно недостаіетъ чего-то, если я не повидаю моего крестнаго.
Ферминъ лукаво улыбнулся.
— А сестру мою? Теб тоже, быть можетъ, чего-то недостаетъ, если пройдетъ нсколько дней и ты ее не повидаешь?
— Конечно, — отвтилъ юноша, весь покраснвъ.
И словно мгновенно охваченный чувствомъ стыда, онъ пришпорилъ своего кодя.
— Прощай, Ферминильо, соберись когда-нибудь ко мн.
Монтенегро посмотрлъ ему вслдъ, когда онъ быстро удалился по направленію къ предмстью, и повернулъ затмъ на улицу Ларга, самую широкую и главную улицу въ город, засаженную двумя рядами дикихъ апельсинныхъ деревьевъ. По обимъ сторонамъ улицы высились дома ослпительной близны съ зелеными балконами, на которыхъ то туть, то тамъ появлялись смуглыя женщины съ лучистыми черными глазами и цвтами въ волосахъ. Лучшія казино и лучшія кофейни съ ихъ громадными окнами выходили на эту улицу. Монтенегро устремилъ взглядъ на ‘Circulo Caballista’, нчто врод дворянскаго клуба. Это былъ центръ, въ которомъ собирались богатые люди и ‘золотая молодежь’. По вечерамъ тутъ шли оживленныя пренія о лошадяхъ, охотничьихъ собакахъ и женщинахъ. Другихъ сюжетовъ разговора здсь не существовало. На столахъ лежало очень мало газетъ, а въ самомъ темномъ углу зала стоялъ шкапъ съ книгами въ роскошныхъ переплетахъ, но стеклянныя его двери никогда не открывались.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ этого клуба Монтенегро увидл идущую ему навстрчу женщину, которая быстрой своею походкой, своимъ заносчивымъ и вызывающимъ видомъ и сильнымъ покачиваніемъ бедеръ привлекала на себя общее вниманіе. Мужчины останавливались, чтобы посмотрть на нее, и долго слдили за ней глазами, женщины же отворачивались отъ нея съ притворнымъ презрніемъ и, проходя мимо нея, шептадлись, указывая на нее пальцемъ.
Ферминъ улыбнулся, замтивъ любопытство и смятеніе, вызванныя появленіемъ молодой женщины. Изъ-подъ кружевъ надтой ею на голову мантильи выбивались русые волосы, а черные, жгучіе глаза ея смотрли вызывающе. Смлость, съ которой она высоко приподымала юбку, тсно обрисовывающую вс очертанія ея тла и показывала ноги чутъ ли не до колнъ, раздражала женщинъ.
— Здравствуйте, прелестная маркезита, — сказалъ Ферминъ, переступивъ ей дорогу.
— He маркиза я, нтъ, — отвтила она съ улыбкой. — Теперь я занимаюсь разводомъ свиней.
Они говорили другъ другу ‘ты’, какъ добрые товарищи.
— Какъ ты хорошо выглядишь… Слушай, непремнно заходи ко мн, ты знаешь, что я къ теб очень расположена, конечно, такъ, по-хорошему, какъ къ брату. А этотъ глупый мужъ мой, который ревновалъ тебя ко мн!… Придешь?…
— Подумаю объ этомъ… Я вовсе не желаю впутаться въ непріятности съ торговцемъ свиней.
Молодая женщина разразилась смхомъ.
— Онъ настоящій рыцарь, Ферминъ, знаешь ли ты это? Въ своемъ горномъ зипун онъ стоитъ больше, чмъ вс эти сеньоры изъ ‘Circulo Caballista’. Мн по душ все народное… по природ я настоящая гитана…
И слегка и ласково хлопнувъ молодого человка маленькою ручкой, она продолжала путь свой, оборачивадсь нсколько разъ, чтобы улыбнуться Фермину, который слдовалъ за ней глазами.
‘Бдняга, — подумалъ онъ про себя. — Несмотря на ея легкомысліе она все же лучшая изъ семьи… Донъ-Пабло такъ тщеславится знатностью происхожденія своей матери.
Монтенегро зашагалъ дальше, провожаемый удивленными взглядами и ехидными улыбками тхъ, которые слышали его разговоръ съ ‘Маркезитой’.
На площади Нуэва онъ прошелъ мимо обычной въ тхъ мстахъ толпы перекупщиковъ вина и скота, продавцевъ зелени и овощей, и рабочихъ и поденщиковъ, ожидаюшихъ здсь, со скрещенныси на груди руками, чтобы кто-нибудь нанялъ ихъ.
Изъ толпы отдлддся человкъ, позвавшій Монтенегро:
— Донъ-Ферминъ, донъ-Ферминъ…
Это былъ рабочій изъ виноторговли Дюпона.
— Вы знаете, я ушелъ. Мн отказали сегодня утромъ. Когда я явился на работу, надзиратель сказалъ мн отъ имени донъ-Пабло, что я не нуженъ. И это посл четырехъ лтъ усердной работы и хорошаго поведенія! Справедливо ли это, донъ-Ферминъ?
Такъ какъ Ферминъ спрашивалъ его взглядомъ о причин отказа ему, рабочій отвтилъ съ возбужденнымъ видомъ:
— Всему виной проклятое ханжесгво! Знаете ли, въ чемъ состояло мое преступленіе?… Я не отдалъ бумажку, полученную мною въ субботу, при уплат заработанныхъ денегъ.
И какъ будто Монтенегро не зналъ обычаевъ, бывшихъ въ ходу въ торговой фирм Дюпона, добрый человкъ подробно изложилъ Фермину все случившееся съ нимъ. Въ субботу, когда имъ выдавали заработанныя деньги, надзиратель раздавалъ всмъ по б_у_м_а_ж_е_н_к_: это было приглашеніе явиться на слдующій день, въ воскресенье, къ обдн, на которой присутствовалъ Дюпонъ со всей своей семьей. При вход въ церковь у каждаго рабочаго отбиралась его бумаженка, — а она была именной. Такимъ образомъ узнавали, кто изъ нихъ былъ и кто не былъ у обдни.
— А я не пошелъ вчера къ обдн, донъ-Ферминъ, потому что у меая нть охоты подыматься ни свтъ ни заря въ воскресенье утромъ посл того, какъ въ субботу вечеромъ я съ товарищами поразвлекся и попировалъ. Если работаешь столько дней въ недл, можно же когда-нибудь и повеселиться, не такъ ли?
Къ тому же онъ воленъ располагать воскресеньемъ по своему усмотрнію. Хозяинъ платитъ ему за его работу, онъ работаетъ на него, но никто не иметъ права посягать на принадлежащій ему день отдыха.
— Справедливо ли это, донъ-Ферминъ? Оттого что я не разыгрываю комедій, какъ вс эти… доносчики и ябедники, которые бгуть къ обдн, заказанной дономъ-Пабло и его семьей, меня вышвыривають на улицу… Признайтесь откровенно и по правд: работаешь какъ волъ, а на тебя плюють, не такъ ли, кабальеросы?
И онъ обратился съ этимъ вопросомъ въ толп ‘своихъ друзей’, рабочихъ, слушавшихъ его на нкоторомъ разстояніи и осыпавшихъ проклятіями Дюпона.
Ферминъ зашагалъ съ нкоторою поспшностью. Инстинктъ самооохраненія подсказывалъ ему, что для него опасно оставатъся дольше среди людей, ненавидвшихъ еро принципала.
И пока онъ направлялся въ контору, гд его ждали съ отчетомъ, онъ думалъ о вспыльчивомъ характер Дюпона и о ханжеств, ожесточавшемъ ему сердце.
‘А въ сущности вдь онъ не дурной человкъ’, сказалъ онъ про себя.
Да, не дурной… Ферминъ вспомнилъ капризную и порывистую щедрость, съ которою онъ по временамъ помогалъ людямъ, впавшимъ въ нужду. Но взамнъ денегъ онъ требовалъ полнаго подчиненія своей вол и своимъ желаніямъ, а его религіозность или, врне, ханжество его коренилось въ безконечной благодарности, которую онъ чувствовалъ къ Провиднію за то, что оно посылало успхъ дламъ торговой фирмы и служило опорой общественнаго строя.

II.

Когда донъ-Пабло Дюпонъ со своимъ семействомъ здилъ на денекъ въ знаменитый свой виноградникъ въ Марчамал, одно изъ развлеченій его въ деревн состояло въ томъ, что онъ заставлялъ сеньора Фермина, стараго приказчика, появлятъся передъ монахами іезуитскаго или доминиканскаго ордена, безъ присутствія крторыхъ не обходилась ни одна изъ его поздокъ.
— Слушайте, сеньоръ Ферминъ, — говорилъ онъ, призвавъ старика на большую площадь передъ домами Марчамалы, составлявшими чутъ ли не цлый городокъ, — крикните что-нибудъ рабочимъ, но повелительнымъ тономъ, какъ въ то время, когда вы были въ числ ‘красныхъ’ и участвовали въ партизанской войн въ горахъ.
Приказчикъ улыбался, видя, что его хозяину и его друзьямъ въ рясахъ и капюпгонахъ доставляло удовольствіе слушатъ его, но въ этой улыбк крестьянина себ на ум нельзя было разобратъся, кроется ли въ ней насмшка или какое-либо другое чувство? Довольный тмъ, что онъ можетъ доставить нсколько минутъ отдыха рабочимъ, которые, нагибая спину посреди виноградныхъ лозъ, поднимали и опускали свои тяжелыя мотыки, старикъ съ комичной суровостью подходилъ къ краю площади, и разражался продолжительнымъ и оглушительнымъ возгласомъ:
— За-а-а-курива-а-ай!
Блестящія мотыки переставали сверкать среди виноградныхъ лозъ, и длинный рядъ виноградарей съ обнаженной грудью принимались тереть себ руки, онмвшія отъ рукояти мотыки, и затмъ медленно вытаскивали изъ кисетовъ вс приспособленія для куренія.
Старикъ длалъ то же, что и они, и съ загадочной улыбкюй принималъ похвалы сеньоровъ громовому его голосу и интонаціи полководца, съ которой онъ отдавалъ приказанія своимъ людямъ. Онъ свертывалъ сигару и медленно курилъ ее, чтобы бдные рабочіе воспользовались нсколькими лишними минутами отдыха, благодаря хорошему настроенію духа хозяина.
Когда онъ докуривалъ сигару, для сеньоровъ наставалъ новый моментъ развлеченія, старикъ опять начиналъ шагать съ дланной суровостью, и, отъ звука его голоса дрожало эхо сосднихъ холмовъ:
— За-а-ра-а-боту-у!…
Старый сеньоръ Ферминъ былъ одной изъ достопримчательностей Марчамалы, которую донъ-Пабло показывалъ своимъ гостамъ. Всхъ смшили его поговорки, его удивительныя, совершенно народныя выраженія и образы рчи, и совты, преподаваемые имъ напыщеннымъ тономъ. А старикъ принималъ ироническія похвалы сеньоровъ съ простосердечіемъ андалузскаго крестьянина, который еще и по настоящее время живеть точно въ эпоху феодальнаго строя, безъ той суровой независимости мелкаго крестьянина, считающаго землю своей собственностью. Къ тому же сеньоръ Ферминъ чувствовалъ себя на всю свою жизнь связаннымъ съ семьей Дюпоновъ. Онъ видлъ донъ-Пабло еще въ пеленкахъ, и хотя, въ обращеніи съ нимъ, и проявлялъ вс т признаки, которыхъ требовалъ отъ всхъ властный хозяинъ, для старика донъ-Пабло продолжалъ оставаться какъ бы ребенкомъ и онъ относился къ его раздраженію и всмъ его вспышкамъ съ величайіішжъ добродушіемъ.
Въ жизни приказчика былъ тяжелый періодъ нужды. Въ молодости онъ работалъ въ виноградникахъ въ ту хорошую пору, о которой съ такой грустью вспоминалъ старый техникъ фирмы Дюпонъ, въ ту пору вогда рабочіе здили иногда въ коляскахъ и надвали лакированные башмаки.
Живя въ довольств, рабочіе тогдашняго времени имли возможность думать о высокихъ матеріяхъ, которыхъ они не могли хорошенько еще опредлить, но величіе которыхъ они смутно предчувствовали. Къ тому же все государство было въ великомъ перелом. Вблизи города Хереса, въ морскомъ порту, съ котораго втерокъ доносился до виноградниковъ, правительственныя суда стрляли изъ пушекъ, чтобы возвстить королев, что она должна сойти съ своего престола. Ружейная пальба въ Алколе, въ противоположномъ конц Андалузіи, разбудила всю Испанію, ‘лицемрная династія Бурбоновъ’ бжала, жизнь шла лучше и вино казалось вкусне при мысли (утшительная иллюзія!), что всякій владетъ маленькой частицей той власти, которая до того задерживалась руками одного лица. Къ тому же, какое убаюкивающее пніе стало раздаваться для бдняковъ, сколько похвалъ и лести расточалось народу, который нсколъко мсяцевъ передъ тмъ былъ ничто, а теперь сталъ в_с__м_ъ!
Сеньоръ Ферминъ волновался, вспоминая эти счастливыя времена. Онъ въ ту пору какъ разъ еще и женился на ‘б__д_н_о_й м_у_ч_е_н_и_ц_’, какъ онъ называлъ покойную свою жену. Вс товарищи по профессіи собирались въ трактирахъ каждый вечеръ, чтобы читать газеты, и стаканы съ виномъ ходили по рукамъ въ томъ изобиліи, которое позволялось хорошо оплачиваемою поденной платой. Неутомимо леталъ съ мста на мсто соловей, принявъ за рощи города, и дивное его пніе сводило съ ума людей, заставляя ихъ громко, во весь голосъ требовать республику… но непремнно федеративную или никакую. Рчи Кастеляра читались иа вечернихъ собраніяхъ, проклятія, посылаемыя имъ прошлому, и его гимны домашнему очагу, матерямъ, и всему тому, что волнуетъ дтскую душу народа, заставляли ронятъ не одну слезу въ стаканы съ виномъ. Сверхъ того, черезъ каждые четыре дня получались въ город брошюрки гражданина Роке Барсья, адресованныя друзьямъ, съ частыми возгласами: ‘Слушай меня хорошенько, народъ’, ‘подойди, бдняга, и я измрю твой голодъ и холодъ’. — Все это умиляло виноградарей и пробуждало въ нихъ величайшее довріе къ сеньору, который обращался къ нимъ съ такой братской простотой.
Особенно льстило сеньору Фермину въ пору юношескихъ его восторговъ общественное положеніе тогдашнихъ революціонныхъ вождей. Никто изъ нихъ не былъ рабочимъ или поденщикомъ, а это, какъ ему казалось, еще боле подчеркивало цнность новыхъ воззрній. Самые прославленные защитники ‘идеи’ въ Андалузіи вышли изъ того сословія, которое онъ, по атавистическому чувству — все еще продолжалъ уважать. Это были сеньоры изъ Кадикса, привыкшіе къ легкой и веселой жизни большого города, кабальеросы изъ Хереса, — люди знатные, владвшіе помстъями, прекрасно умвшіе обращатьоя съ оружіемъ. И даже аббаты принимали участіе въ движеніи и утверждали, что Христосъ былъ первымъ республиканцемъ и будто бы, умирая на крест, сказалъ нчто врод ‘свобода, равенство и братство’.
И сеньоръ Ферминъ нимало не колебался, когда, посл митинговъ и громогласныхъ чтеній газетъ, ему пришлось отправиться въ экспедицію въ горы, съ ружьемъ въ рукахъ, для защиты Республики, которую не желали признать генералы, только что изгнавшіе изъ Испаніи королевскій домъ. Долгое время пришлось ему, скитаться по горамъ и не разъ вступать въ перестрлку съ тми самыми войсками, которыхъ онъ, нсколько мсяцевъ тому назадъ, вмст со всмъ народомъ, встртилъ рукоплесканіями, когда они, взбунтовавшись, проходили черезъ Хересъ, по дорог въ Альколею.
Въ эту пору онъ познакомился съ Сальватьерра, и воспылалъ къ нему такимъ чувствомъ восхищенія, которое не охладло и впослдствіи. Бгство и долгіе мсяцы, проведенные въ Танжер, были единственнымъ итогомъ его революціоннаго энтузіазма, и когда онъ могъ, наконецъ, вернутъся на родину, онъ здсь увидлъ евоего первенца-сына, рожденнаго ему бдной мученицей во время его экспедиціи въ горахъ.
Снова принялся онъ работать въ виноградникахъ, нсколько разочарованный дурнымъ исходомъ мятежа. Къ тому же, ставъ отцомъ, онъ сдлался эгоистичне и думалъ больше о своей семь, чмъ о д_е_р_ж_а_в_н_о_м_ъ народ, который могъ добитъся свободы и безъ его поддержки. Услыхавъ, что республика все-таки провозглашена, онъ почувствовалъ, что энтузіазмъ его снова возрождается. Наконецъ-то въ стран республика! Теперь начнется хорошее житье! Но черезъ нсколько мсяцевъ въ Хересъ вернулся Сальватьерра.. По его словамъ дятели въ Мадрид оказались измнниками, и республика вышла каррикатурной. И снова пришлось Фермину съ ружьемъ въ рукахъ дратъся въ Севиль, въ Кадикс и въ горахъ изъ-за вещей, въ которыхъ онъ ничего не понималъ, но которыя должны был бытъ ясны какъ день, если Сальватьерра ихъ провозглашалъ. Это второе его приключеніе досталось ему не такъ дешево, какъ первое. Его арестовали и онъ провелъ долгое время въ Сеут вмст съ плнными карлистами и мятежными Кубинцами.
Когда онъ получилъ свободу и вернулся въ Хересъ, жизнь здсь показалась ему боле печальной и тяжкой, чмъ въ тюрьм. ‘Б__д_н_а_я м_у_ч_е_н_и_ц_а’ умерла въ его отсутствіе, а двое ея дтей, Ферминильо и Марія де-Лусъ, — были взяты на попеченіе родственниками Фермина. Работу было трудно достать, она оплачивалась плохо, вслдствіе чрезмрнаго обилія предложенія, a негодованіе противъ ‘петролеровъ’, смутившихъ страну, было очень сильно. Бурбоны только что вернулись въ Испанію, и богатые помщики боялись наниматъ мстныхъ рабочихъ, которые незадолго передъ тмъ угрожали имъ съ ружьемъ въ рукахъ, и обращались съ ними, какъ съ равными.
Сеньоръ Ферминъ, не желая явитъся съ пустыми руками къ бднымъ родственникамъ, которые пріютили у себя его малютокъ, — занялся контрабандой. Кумъ и товарищъ его въ партизанской войн Пако де-Альгаръ не былъ новичкомъ въ этомь дл. Были они кумовья потому, что Ферминъ былъ крестнымъ отцомъ Рафаэлильо, единственнаго сына сеньора Пако, у котораго, тоже какъ у Фермина, умерла жена во время его заключенія въ тюрьм.
Кумовья занимались вмст своими тягостными экспедиціями бдныхъ контрабандистовъ. Съ границы Гибралтара и до Хереса они подвергались масс опасностей, не разъ мимо ушей ихъ евистали пули таможенной стражи, у нихъ отнимали ихъ контрабанду — табакъ, ихъ избивали палками. А когда бднякамъ удавалось какъ-нибудь пронести малую толику табака, господа въ казино и кофейняхъ еще выторговывали у нихъ нсколько грошей. Неудача преслдовала ихъ неотступно. Три раза къ ряду у нихъ отняли всю ихъ ношу табаку, и теперь они оказались даже бдне, чмъ тогда, когда они въ первый разъ принялись за контрабанду. У нихъ были долги, казавшіеся имъ громадными, и мало уже кто соглашался даяъ имъ хоть грошъ для продолженія ихъ ‘дла’.
Взявъ за руку Рафаэлильо, кумъ отправился съ нимъ въ себ на родину въ Альгаръ, чтобы пріискать тамъ поденную работу. А сеньоръ Ферминъ ежедневно выходилъ въ Херес на площадь Нуэва, поджидая, не найметъ ли его кто-нибудъ. Вотъ тутъ-то и познакомился Ферминъ со своимъ ‘ангеломъ покровителемъ’, какъ онъ его называлъ, съ человкомъ, котораго онъ посл Сальватьерра чтилъ больше всхъ, со старикомъ Дюпономъ. Этотъ послдній, увидавъ его однажды, вспомнилъ уваженіе, выказанное ему въ то время Ферминомъ, когда тотъ ходилъ по Хересу, гордый своей цвтной шапкой и оружіемъ, звенвшимъ.при каждомъ его шаг, словно ржавое желзо.
У Дюпона это былъ капризъ богача, пожелавшаго дать кусокъ хлба нищему. Фермина онъ взялъ къ себ въ Марчамалу поденщикомъ. Мало-по-малу Ферминъ пріобрлъ довріе своего хозяина, который внимательно слдилъ за его работой.
Когда старый бунтовщикъ сдлался, наконецъ, приказчикомъ и управляющъ виноградника, взгляды его уже сильно измнились. Онъ считалъ себя какъ бы участникомъ фирмы Дюпона, гордился богатствомъ и значеніемъ донъ-Пабло и начиналъ думать, что богатые не такіе уже дурные люди, какъ это думаютъ бдные. Онъ даже поступился нкоторою долей прежняго своего уваженія къ Сальватьерра, который въ это время скитался гд-то, бжавъ изъ предловъ Испаніи. Ферминъ даже дерзнулъ признаться друзьямъ своимъ, что его дла идутъ не такъ-то ужъ плохо посл гибели политическихъ его иллюзій. Его дочъ и невстка жили вмст съ нимъ въ виноградник, въ большомъ и просторномъ дом. Сынъ его посщалъ школу въ Херес, и донъ-Пабло общалъ сдлать изъ него ‘человка’, въ виду его хорошихъ способностей. Ферминъ получалъ ежедневно въ уплату три песета, только лишь за то, что онъ велъ счетъ поденщикакъ, нанималъ ихъ, и смотрлъ за ними, чтобы они нe прерывали работу раньше того, какъ онъ имъ объявитъ отдыхъ и дастъ позволеніе выкурить сигару.
И сеньора Фермина и его дтей всегда ласково принималк въ дом хозяевъ. Старикъ донъ-Пабло много смялся, когда по его просьб Ферминъ разсказывалъ ему о своихъ приключеніяхъ въ горахъ то въ качеств герильерро, то въ качеств контрабандиста, вчно преслдуемаго карабинерами. Даже гордая донна Эльвира, сестра маркиза де-Санъ-Діонисіо, — всгда хмурая и всегда въ дурномъ настроеніи, точно она считала себя обиженной вслдствіе того, что она согласилась ооединиться бракомъ съ какимъ-то Дюпономъ, все же относилась съ нкоторымъ довріемъ въ сеньору Фермину.
Приказчикъ былъ въ восторг, когда видлъ дтей своихъ играющихъ съ дтьми хозяина. Къ этимъ послднимъ иногда приооединялись и Луизито, сынъ умершаго брата донъ-Пабло, назначившій его опекуномъ надъ ребенкомъ и надъ оставленнымъ ему большимъ состояніемъ, и дочки маркиза де-Санъ-Діонисіо, дв бойкія и нехорошія двочки, которыя дрались съ мальчиками и ни въ чемъ не уступали имъ.
Иногда прізжалъ въ Марчамалу и самъ маркизъ де-Санъ-Діонисіо, который несмотря на свои пятьдесятъ лтъ переворачивалъ здсь все вверхъ дномъ. Благочестивая донна Эльвира гордилась знатностью происхожденія своего брата, но отнюсилась съ презрніемъ къ нему какъ къ человку за его неслыханные кутежи, которые пріобрли печальную извстностъ этому носителю имени одного изъ самыхъ древнихъ родовъ города Хереса. Онъ продалъ послдніе остатки своего громаднаго состоянія и повліялъ на сестру, чтобы она вышла замужъ за Дюпона, съ цлъю имть пріютъ, когда настанетъ часъ полнаго его разоренія. Жилъ онъ въ древнемъ замк, изъ котораго вся богатая меблировка и драгоцнные подарки разныхъ испанскихъ королей, пожалованные его предкамъ, исчезали мало-по-малу посл ночей, проведенныхъ имъ за игорнымъ столомъ, гд счастіе обернулось къ нему спиной.
Овдоввъ очень рано, маркизъ держалъ при себ двухъ своихъ дочерей, которыя съ дтства наглядлись вволю на всякаго рода кутежи, приводившіе въ негодованіе сеньору Дюпонъ и прославившіе ея брата въ разныхъ кругахъ въ Херес. Въ его дом дневали и ночевали цыгане и цыганки, тореадоры и всякая богема. Его играмъ, кутежамъ и всякимъ любовнымъ исторіямъ не было конца. Въ довершеніе всего онъ былъ еще и атлетъ, и лучшій назднивъ въ Херес, и остроумный шутникъ. Сеньоръ Ферминъ удивлялся негодованію, съ которымъ сестра маркиза относилась въ его кутежамъ и разнымъ выходкамъ. Такому прекрасному человку, какъ думалъ Ферминъ, не надо было бы и умирать. Однако онъ умеръ. Умеръ онъ, когда уже былъ окончательно разоренъ и когда его шуринъ Дюпонъ наотрзъ отказался снова ссудитъ его деньгами, а предложилъ перехать къ нему въ домъ и пользоваться широко его гостепріимствомъ во всемъ, что ему окажется нужнымъ, за исключеніемъ денегъ.
Дочери его, тогда уже почти взрослыя, обращали на себя вниманіе своей красотой и свободнымъ обращеніемъ съ мужчинами. По смерти отца он перешли жить къ благочестивой тетк своей, донн Эльвир. Присутствіе этихъ прелестныхъ чертенятъ вызало массу непріятныхъ домашнихъ сценъ, омрачившихъ послдніе годы жизни дона-Пабло Дюпона. Его жена не могла выносить безстыднаго поведенія сводхъ племянницъ. Он всполошили и разстроили спокойную жизнь въ дом, точно принесли съ собой какой-то привкусъ и отзвукъ распущенности маркиза. Благородная сеньора Эльвира съ негодованіемъ относилась ко всему тому, что нарушало торжественную стройностъ ея жизни и ея салона. Ей казалось, что даже и мужъ ея со своими привычками рабочаго, вовсе не подходитъ къ ней и къ ея обществу, и она чувствовала, что ее соединяетъ съ нимъ лишь только слабая связь какъ бы съ торговымъ компаньономъ. Всю свою любовь она сосредоточила на старшемъ сын, который, какъ она говорила, весь пошелъ въ родъ Санъ-Діонисіо, и ни капли не походилъ на Дюпоновъ.
Съ гордостью думала она о милліонахъ, которые наслдують ея дти, и въ то же время презирала тхъ, кто ихъ копилъ. Съ чувствомъ брезгливости вспоминала она о происхожденіи громаднаго состоянія Дюпоновъ, какъ по слухамъ передавали о немъ старожилы города. Первый изъ Дюпоновъ прибылъ въ Хересъ въ начал вка совершеннымъ нищимъ и поступилъ здсь на службу къ своему соотечественнику-французу, у котораго была виноторговля. Во время войны за независимость хозяинъ Дюпона бжалъ изъ опасеній народныхъ неистовствъ, довривъ все свое состояніе своему соотечественнику и любимому слуг. А этотъ послдній, громко ругая Францію и восхваляя Фердинанда VII, достигъ того, что къ нему отнеслись хорошо и что дла виноторговли, которую онъ привыкъ считать своей, стали процвтатъ. Когда же по окончаніи войны вернулся въ Хересъ настоящій владлецъ магазина, Дюпонъ отказался признать его, говоря себ самому, чтобы заглушить голосъ своей совсти, что онъ иметъ полное право присвоить себ виноторговлю, такъ какъ, не боясь опасности, стоя лицомъ къ лицу къ ней — онъ одинъ велъ дла фирмы. Доврчивый французъ, больной и удрученный такимъ предательствомъ, исчезъ навсегда.
Высокородная донна Эльвира, ежемянутно выставлявшая на видъ знатность своего происхожденія, чувствовала живую боль въ сердц, когда вспомлнала объ этой исторіи. Но она скоро уснокаивалась, подумавъ о томъ, что частъ громаднаго ихъ состоянія пожертвована ею церквамъ и благотворительности.
Смерть дона-Пабло была для нея какъ бы освобожденіемъ. Старшій ея сынъ только что женился и будетъ директоромъ фирмы. Въ душ этоть ея сынъ — истый Санъ-Діонисіо, и такимъ образомъ, какъ ей казалось, изглаживается вполн его въ нкоторомъ род позорное происхожденіе отъ Дюпоновъ, а небо отнын будетъ еще сильне покровительствовать торговой фирм. Изъ числа всхъ близкихъ и друзей старика донъ-Пабло сеньоръ Ферминъ искренне и больше всхъ оплакивалъ его смертъ. Онъ не забылъ, что тоть былъ его покровителемъ. Сколько добра онъ сдлалъ ему! Благодаря донъ-Пабло и сынъ Фермина сталъ кабальеро. Увидавъ понятливостъ и умъ мальчика, поступившаго въ контору въ качеств разсылънаго на побгушкахъ, донъ-Пабло протянулъ ему руку помощи. Мальчикъ учился у Сальватьерра. Посл своей эмиграціи въ Лондонъ, революціонеръ, вернувшійся въ Испанію съ жаждой солнца и деревенскаго спокойствія, отправился жить въ Марчамалу, въ домъ стараго своего друга. Прізжая въ свой виноградникъ, милліонеръ встрчался здсь иногда съ революціонеромъ, гостившимъ безъ его разршенія въ его имніи. Сеньоръ Ферминъ думалъ, что, когда дло идетъ о столь заслуженномъ человк, совершенно излишне спрашивать позволенія хозяина. Съ своей стороны и Дюпонъ отиосился съ уваженіемъ къ честному и милому характеру агитатора, а также и эгоизмъ торговаго человка совтовалъ ему выказывать благорасположеніе донъ-Фернандо.
Сеньоръ Ферминъ не зналъ, случилось ли это по оовту дона-Фернандо, или же по собственной его иниціатив, но врно лишь то, что хозяинъ ршилъ послать Ферминильо, который отлично преуспвалъ въ занятіяхъ, для изученія англійскаго языка за счеть фирмы въ Лондонъ, здсь юноша и пробылъ долгое время въ отдленіи бодеги въ Коллинсъ-Стрит.
Находясь въ Лондон, Ферминильо въ письмахъ оттуда сообщалъ, что доволенъ своею жизнью. Но старикъ Ферминъ сильно скучалъ въ одиночеств. Его покровителъ умеръ, Сальватьерра скитался гд-то далеко, а кумъ Фермина, Пако, умеръ оть простудной болзни. Сынъ его, Рафаэль, въ то время восемнадцатилтній юноша, прекрасный работникъ, явился въ виноградникъ, чтобы сообщить, извстіе о смерти отца крестному.
— Что же ты намренъ теперь длать, паренекъ? — спросилъ старикъ крестшника.
Юноша улыбнулся, услыхавъ, что сеньоръ Ферминъ ведеть рчь о помщеніи его работникомъ въ какой-нибудь виноградникъ. Онъ не желаетъ обрабатывать землю. Онъ ее ненавидитъ. Ему нравятся лошади, ружья. Онъ можетъ объздить какого угодно коня, а стрляя попадетъ въ какую угодно цль — соперниковъ въ этомъ отношеніи у него нть. Онъ жаждетъ приключеній и потому займется контрабандой.
— Словомъ, крестный, съ такими данными, какія имются у меня, нельзя умереть съ голоду.
И Рафаэль не умеръ съ голоду. Старикъ Ферминъ восхищался имъ, когда тотъ прізжалъ въ Марчамалу, верхомъ на сильномъ, рыжемъ кон, одтый точно богатый сельскій помщикъ, и всегда съ ружьемъ, прикрпленнымъ къ сдлу. Старый контрабандистъ былъ наверху блаженства, слушая разсказы о подвигахъ Рафаэля.
Рафаэль занимался не только ввозомъ табака, но и контрабандой шелковой матеріи и роскошныхъ китайскихъ шарфовъ и платковъ. Передъ умленнымъ крестнымъ и его дочерью Маріей, устремлявшей на него свои огненные глаза, юноша вынималъ пригоршнями изъ кармановъ золотыя монеты, словно это были мдные пятаки, и кончалъ тмъ, что вытаскивалъ изъ своихъ сумокъ какой-нибудь необычайно изящный шарфъ, или же кружева, и дарилъ ихъ дочери приказчика.
Двое молодыхъ людей обмнивались долгими и страстными взглядами, но разговаривая, чувствовали большую робостъ, какъ будто они не знали другъ друга съ дтства и не играли вмст, когда сеньоръ Пако по вечерамъ являлся въ виноградникъ, посщая стараго своего товарища.
Крестный лукаво улыбался, видя смущеніе двухъ молодыхъ людей.
— Кажется, вы какъ будто впервые видите другъ друга. Говори съ Маріей безъ всякаго стсненія, такъ какъ я знаю, что ты желаешь быть нчто большимъ для меня, чмъ моимъ крестникомъ… Жаль, что ты выбралъ себ такую профессію.
И старикъ совтовалъ ему откладыватъ деньги, разъ судьба ему благопріятствуетъ. Откладывать!… Рафаэль смялся надъ этой мыслью. Ему хотлось широко жить и наслаждаться, и онъ кидалъ деньги во вс стороны въ попойкахъ и пиршествахъ. Когда же, среди бурной его жизни, у него мелькало сомнніе относительно будущаго, онъ видлъ, закрывъ глаза, граціозную улыбку Маріи де ла Лусь, слышалъ ея голосъ, говорившій ему всегда одно и то же, когда онъ появлялся въ виноградник:
— Рафаэль, мн разсказываютъ о теб многое, и все дурное. Но ты хорошій! Вдь правда, ты перемнишься?
И Рафаель клялся самому себ, что онъ перемнится, чтобы Марія не глядла на него такими грустными глазами, когда она еще издали видла, какъ онъ детъ по пыльной дорог.
Однажды ночъю собаки въ Марчамал страшно принялись лаять. Дло было близко къ разсвту, и старый приказчикъ, схвативъ ружье, открылъ окно. На площадк виднлся державшійся за шею коня всадникъ, а конь тяжело дышалъ, и ноги его дрожали, точно онъ сейчасъ свалится.
— Откройте, крестный, — сказалъ всадникъ слабымъ голосомъ. — Это я, Рафаэль, я раненъ. Мн кажется, что меня прострлили насквозь.
Сеньоръ Ферминъ довелъ его въ домъ, и Марія, выглянувъ изъзза ситцеваго занавса своей комнаты, испустила громкій крикъ. Забывъ всякій стыдъ, двушка выбжала въ одной рубашк, чтобы помочь отцу, который уже терялъ силы, поддерживая юношу, блднаго какъ смерть. Одежда на немъ была пропитана запекшейся кровью, а свжая продолжала капать изъ-подъ его плаща на полъ. Рафаэлъ, свалившись на кровать, разсказалъ въ отрывочныхъ словахъ старику, какъ все случилось съ нимъ, и затмъ упалъ въ обморокъ.
Онъ повстрчался ночью въ горахъ съ таможенной стражей, и кого-то ранилъ, чтобы прорваться сквозь отрядъ, но также и ему была послана вслдъ пуля, засвшая у него въ плеч. Теперь онъ желаеть скрытъся, чтобы не быть арестованнымъъ, а для этото нтъ лучшаго убжища, какъ Марчамала въ то время года, когда нть работъ и виноградари отсутствуютъ. Къ тому же, если ему судьба умереть, онъ желаетъ умереть среди тхъ, которые ему дороже всхъ на свт. И говоря это, глаза его широко раскрылись, онъ старался высказать ими ласку дочери надсмотрщика.
— Рафае, Рафаэ, — всхлипывала Марія, наклоняясь надъ раненымъ.
И забывъ свойственную ей сдержанность и стыдливость, она едва не бросилась цловать его въ присутствіи отца.
Загнанная лошадь околла на слдующее же утро, а хозяинъ ея остался живъ, пролежавъ недлю между жизнью и смертью. Сеньоръ Ферминъ привезъ изъ Хереса доктора, большого пріятеля Сальватьерры, a Марія не отходила отъ постели Рафаэля. Наконецъ, опасность миновала, и рана стала быстро заживать.
По вечерамъ, когда Рафаэлъ уже всталъ съ постели, сеньоръ Ферминъ брадъ гитару и звалъ пть Марію, чтобы развеселить больного.
Двушка пла, улыбаясь глазами Рафаэлю, который слушалъ ее въ экстаз, такъ какъ голосъ Маріи былъ дйствительно прелестный и слава о немъ прогремла уже на всю округу. На Страстной недл, когда она пла въ процессіи, отовсюду собирались, чтобы послушать ея пніе. И двое мужчинъ, слушавшихъ ее теперь въ виноградник, ея отецъ и Рафаель, были глубоко взволнованы дивнымъ ея пніемъ. Сеньоръ Ферминъ, вн себя отъ восторга, бросалъ свою шапку къ ея ногамъ и восклицалъ:
— Да здравстауетъ моя двочка! Да здравствуетъ ея золотое горлышко! Да здравствуетъ родившая ее мать, а также и ея отецъ!
Когда Рафаэль достаточно окрпъ и поправился, наступилъ вскор конецъ задушевному общенію этахъ трехъ лицъ. Однажды вечеромъ Рафаелъ поговорилъ наедин съ сеньоромъ Ферминомъ. Онъ не можетъ дольше оставатъся здсь, скоро появятся виноградари и Марчамала обратится вновь въ заселенный городокъ. Теперь онъ уже не боится преслдованій, но ршилъ не возвращаться къ прежнему образу жизни. Страха онъ не чувствуетъ никакого, но носится съ планами для своего будущаго. Ему хотлось бы имть семью, какъ его отецъ, какъ его крестный, Поэтому онъ желаетъ отыскать себ боле спокойныхъ и почетныхъ занятій, хотя бы ему пришлось терпть голодъ.
Тогда-то сеньоръ Ферминъ, пользуясь своимъ вліяніемъ на Дюпоновъ, добился того, что Рафаель получилъ мсто завдующаго фермой въ Матансуэло, имніи племянника покойнаго Дона-Пабло.
Этотъ племянникъ дона-Пабло — Луисъ — только что вернулся въ Хересъ посл долгаго скитанія по всмъ университетамъ Испаніи. Его дядя и опекунъ требовалъ отъ него, чтобы онъ кончилъ университетскій курсъ, и при жизни его, онъ уступилъ, и велъ сущестованіе студента, занимая подъ громадные проценты большія денежныя суммы у ростовщиковъ. Но когда его дядя умеръ, онъ отказался играть дальше комедію научныхъ сводхъ занятій. Донъ-Луисъ былъ богатъ и не желалъ терять времени на вещи, которыя его нисколько не интересовали. Онъ путешествовалъ по всей Испаніи съ цлью добиться того, чтобы его считали авторитетомъ по вопросамъ тауромахіи, и у него былъ свой излюбленный матадоръ, которому онъ покровительствовалъ, котораго онъ превозносилъ и держалъ за него пари. Сверхъ того у него была еще и другая страсть — страсть къ лошадямъ. Не было кровнаго жеребца въ Херес, котораго онъ не старался бы перебить у двоюроднаго своего брата, и не спшилъ бы купить за какую бы то ни было цну. Но самыя преобладающія въ немъ страсти были — страстъ къ женщинамъ и къ головорзамъ, которыми онъ вчно себя окружалъ. Къ женщинамъ онъ не выказывалъ особенной щедрости, требуя отъ нихъ, чтобъ он любили его ради него самого, и искренно вря въ то, что вс женскія сердца не могутъ не затрепетать, когда онъ покажется на улиц верхомъ на только это купленномъ имъ кровномъ рысак. Co свитой же сопровождающихъ его паразитовъ и головорзовъ онъ былъ боле щедръ, и очень тщеславился этой своей гвардіей. Часто, находясь въ ‘Circulo Caballista’, онъ указывалъ на какого-нибудь человка весьма непривлекательнаго вида, ожидавшаго его у дверей клуба. — Это вотъ Ч_и_в_о, — говорилъ онъ съ гордостью правителя государства, называющаго одного изъ великихъ своихъ полководцевъ: — у него на тл боле пятидесяти рубцовъ отъ зажившихъ ранъ.
Когда сеньоръ Ферминъ заговорилъ съ донъ-Луисомъ о Рафаэл, молодой сеньоръ тотчасъ же согласился взять его къ себ на службу. Онъ уже слышалъ объ этомъ юнош, считаеть его однимъ изъ с_в_о_и_х_ъ (и говоря это, онъ принималъ покровительственный тонъ владыки) и помнитъ о томъ ужас, который онъ нагонялъ на таможенную стражу.
— Я возьму тебя на мою ферму Матансуэла, — ршилъ онъ, ласково хлопнувъ по плечу Рафаеля. — Мой теперешній смотрителъ полуслпой старикгь, надъ которымъ поденщки смются. А вдь извстно, чтл такое рабочіе — это скверный народъ. Съ ними необходимо имть хлбъ въ одной рук, а палку въ другой. Мн нуженъ такой человкъ какъ ты, который ихъ всхъ заткнулъ бы себ за поясъ и заботился бы о моихъ интересахъ.
И Рафаэль поселился на мыз, являясь въ виноградникъ только, разъ въ недлю, когда онъ здилъ въ Хересъ, чтобы длатъ докладъ хозяину о длахъ въ имніи. Но въ город ему часто приходилось разыскиватъ дона-Луиса въ квартир какой-нибудь изъ его ‘дамъ’. Онъ принималъ здсь своего управителя, лежа въ постели, рекомендовалъ ему ‘твердость’ въ обращеніи съ лнтяями-поденщиками, и совтовалъ всхъ ихъ ‘заткнутъ себ за поясъ’.
Несмотря на эти, высказываемыя донъ-Луисомъ ‘идеи’, донъ-Пабло терпть не могъ своего двоюроднаго брата, считая, что онъ лишь позорить ихъ семью. Этотъ родственникъ, повторявшій въ своемъ образ жизни скандалы и кутежи маркиза Санъ-Діонисіо, былъ очень неудобенъ для фирмы, вызывавшей къ себ всеобщее уваженіе. Бда эта усиливалась еще присутствіемъ въ дом Дюпоновъ двухъ дочерей маркиза, Лола и Мерседесъ. Ихъ крайне легкомысленное поведеніе приводило въ отчаяніе дону-Эльвиру. Наконецъ, одинъ изъ поклонниковъ двушевъ поспшилъ посвататася къ Лола, точно боясь, что она ускользнетъ отъ него.
Свадьба эта явилась освобожденіемъ для обихъ сестеръ. Незамужняя перехала жить къ замужней, и вскор въ дом мужа он ввели т же обычаи и нравы, которыхъ он придерживались въ дом Дюпововъ. Мерседесъ проводила ночь за ршеткой окна въ интимныхъ бесдахъ со своими ухаживателями: ея сестра сопровождала ее, и говорила съ другами, чтобы не терятъ времени попусту. Мужъ протестовалъ, но и жена и ея сестра негодовали на то, что онъ осмливается подобныя невинныя развлеченія ихъ толковать оскорбительно для ихъ цломудрія.
Сколькоо горя причинили эти дв ‘маркезиты’, ихъ называли въ город, — строгой донь-Эльвир!.. Незамужняя, Мерседесъ, бжала съ богатымъ англичаниномъ. Время отъ времени о ней доходили неопредленные слухи, заставлявшіе блднть отъ бшенства благородную сеньору. To ее видли въ Париж, то въ Мадрид, ведущей жизнь элегантной ‘кокотки’. Она часто мняла своихъ покровителей, которыхъ въ изобиліи привлекала къ себ своею красотой. Къ тому же на нкоторыхъ изъ нихъ производилъ немалое впечатлніе ея титулъ маркизы де-Санъ-Діонисіо, и дворянская корона, которою она украшала ночныя свои рубашки и простыни постели, посщаемой столь же усиленно, какъ и панель людной улицы.
Вдова Дюпона чутъь не умерла оть стыда, узнавъ обо всхъ вещхъ вещахъ. Господи Боже, для этого-то появились на свть знаменитые члены ихъ рода, — вице-короли, архіепископы и генералы, которыхъ короли награждали титулами и имніями!… Чтобы вся ихъ слава служила лишь рекламой женщин дурного поведенія!… И все-таки еще Мерседесъ оказалась лучшей изъ двухъ сестер! По крайней мр, она хоть бжала, чтобы не позоритъ свою семью въ родномъ ихъ город, и если она и жила въ грх, то лишь только съ людьми всегда приличными, занимавщими извстное положеніе въ свт. Но младшая, замужняя, эта, казалось, имла въ виду погубитъ всхъ своихъ родныхъ, покрывъ ихъ позоромъ. Посл бгства Мерседесъ семейная жизнь Лолы превратиась чисто въ адъ. Мужъ ея терзался ревностію, онъ не зналъ, кого считать своимъ соперникомъ, такъ какъ Лола стала обращаться со всми одинаково развязно, словно всмъ предлагая себя своими взглядами. Домашнія исторіи были безпрерывны, скандалы стали такими невыносимыми, что, наконецъ, мужъ счелъ нужнымъ перехать къ своимъ родителямъ, и ‘маркезита’ зажила одна во все свое удовольствіе. Кутежи, шумъ, драки, пьяныя ласки, которыя она мелькомъ видла въ родительскомъ дом, привлекали ее съ атавистической силой и она отдавалась имъ безъ всякаго угрызенія совсти, точно продолжая семейную традицію. Въ своихъ вочныхъ экскурсіяхъ, идя подъ руку съ торговцемъ свиньями, который въ ту пору пользовался временнымъ ея расположеніемъ, она иногда встрчалась съ Луисомъ Дюпономъ и его веселой свитой, и они кутили и напивались вс вмст.
Послдней любовью ‘маркезиты’ былъ курносый атлетъ, торговецъ свиньями, съ которымъ она жила въ предмстъи Хереса, какая-то тайная привлекательность этого сильнаго самца всецло порабощала ее. Она гордилась имъ, и хотя, случалось, иногда и уходила отъ него на нсколько дней, но возвращалась всегда сама, и тогда весь кварталъ слышалъ крики ‘маркезиты’, которую ея возлюбленный таскалъ за волосы и билъ.
Богатыя и благочестивыя семьи, состоявшія въ узахъ родства съ Санъ-Діонисіо, говорили съ покорностью: — Должно быть, она сумасшедшая. Но не могли покорится Дюпоны, — донъ-Пабло и его мать, — которые всякій разъ, когда они встрчали на улиц Лола съ ея рыжими волосами и наглой улыбкой, возвращались домой смущенные и въ самомъ ужасномъ настроеніи духа. Они узжали на долгое время изъ Хереса въ Марчамалу, чтобы избжать встрчи съ м_а_р_к_е_з_и_т_о_й и съ людьми, говорившими объ ея эксцентричностяхъ.
Блаігодаря продолжительному пребыванію своему въ Марчамал Дюпонъ наконецъ, привелъ въ исполненіе давнишнее свое намреніе, выстроивъ вмсто стараго зданія красивый и роскошный новый домъ для своей семьи. Но онь не перестроилъ жилище для виноградарей, и сохранилъ старую людскую, почернвшую отъ дыма, въ которой спали поденщики.

III.

Когда дюжина собакъ, которыхъ держали на ферм Матансуэла, — борзыя, дворняжки и таксы — чуяли въ полдень приближеніе смотрителя, он привтствовали его громкимъ лаемъ, и когда дядя Антоніо, извстный подъ прозвищемъ С_а_р_а_н_д_и_л_ь_я, выходилъ къ воротамъ навстрчу Рафаэлю.
Старикъ былъ прежде, въ теченіе долгихъ лтъ, смотрителемъ фермы. Его взялъ къ себ на службу еще отецъ веселаго донъ-Луиса, но этотъ послдній, желавшій окружатъ себя лишь молодыми людьми, а также въ виду старости и плохого зрнія Сарандильи, замнилъ его Рафаэлемъ. Еще благодареніе Богу, какъ говорилъ дядя Антоніо со своъ крестьянскимъ смиреніемъ, что хозяинъ не послалъ его собирать милостыню по большимъ дорогамъ, а позволилъ жить на ферм съ женой, съ тмъ однако, чтобы она присматривала за домашней птицей, а онъ помогалъ въ уход за поросятами.
Два инвалида борьбы съ землей не имли другого просвта въ тяжеломъ своемъ положеніи, какъ только хорошее отношеніе къ нимъ Рафаэля. Только доброта новаго смотрителя облегчала ихъ участь. Дядя Сарандилья проводилъ цлые часы, сидя на одной изъ скамеевъ у воротъ, устремивъ взглядъ своихъ помутнвщихъ глазъ въ поля съ безконечными ихъ бороздами, И смотрителъ не укорялъ его за старческую лнь. Старуха любила Рафаэля, какъ родного сына. Она присматривала за его бльемъ и обдомъ, а онъ платилъ ей подарками за ея услуги. Рафаэль по доброт и красивой наружности своей походилъ на единственнаго ихъ сына, который умеръ, въ бытность свою солдатомъ, въ Куб. Сеньора Эдувихисъ часто бранила мужа за то, что, по ея мвнію, онъ не былъ достаьочно любезнымъ и предупредительнымъ относительно Рафаэля. Прежде чмъ собаки возвщали лаемъ о его приближеніи, она слышала топоть его лошади.
— Скорй, — кричала она своему мужу, — ты разв не слышишь, что деть Рафаэль? Бги, подержи ему стремя.
Пока старикъ это длалъ, а затмъ уводилъ лошадь въ конюшню, Рафаэль весело направлялся въ кухню къ Эдувихисъ и спрашивалъ, что ему дадть сегодня въ обду. Они садились втроемъ за столъ, и Сарандилья бросалъ жадный взгдядъ на бутылку съ виномъ, къ которой онъ протягивалъ дрожащія руки. Это была роскошь, введенная въ обычай Рафаэлемъ, такъ же какъ и сигары, которыя двое мужчинъ медленно выкуривали посл обда, говоря о работахъ на ферм. Смотритель разсказывалъ о поздк на пастбища дона-Луиса, гд зимовали стада — коровы и кобылы фермы. За ними присматривали пастухъ и два подпаска, получавшіе вс втроемъ поденную плату лишь въ дв песеты, а ихъ попечнію было доврено восемьсотъ коровъ и сто быковъ, стоящіе сотни тысячъ песетъ! Рафаэль удивлялся честности, кротости и доброт этихъ бдныхъ людей. Сарандилья подтверждалъ мысли, высказанныя Рафаэлемъ. Дйствительно, наиболе честные люди, это — бдняки. И ихъ еще боятся, считаютъ ихъ дурными?!. Онъ ставитъ ни во что честность городскихъ сеньоровъ.
— Подумай, Рафаэ, какая заслуга въ томъ, скажемъ къ примру, если донъ-Пабло Дюпонъ, при всхъ своихъ милліонахъ, окажется добрымъ и ни у кого ничего не украдеть? Настоящіе добрые ліоди — одни лишь бдняки, одни мы.
Но смотритель не выказывалъ такого же оптимизма, какъ старикъ. По его мннію, поденщики, хотя они и бдные люди, но и у нихъ достаточно пороковъ, a главное, они лнтяи. Сарандилья негодовалъ, слушая такія рчи Рафаэля. А какими же онъ желалъ бы видть поденщиковъ? Какой могутъ они чувствовать интересъ къ своей работ? Онъ помнитъ времена, когда онъ и Эдувихисъ работали поденно. Что это была за жизнь?… Работатъ цлый день подъ лучами палящаго солнца или же въ стужу, не получая большаго вознагражденія, какъ два реала въ день и пять реаловъ только во время жатвы. Правда, хозяинъ давалъ харчи, но что это были за харчи! Лтомъ имъ временно давали похлебку съ горохомъ, ду, выходящую изъ ряда вонъ, о которой они вспоминали весь годъ. Въ остальные же мсяцы харчи составлялъ лишь хлбъ, одинъ лишь хлбъ. Сухой хлбъ по рукамъ и горячую похлебку, или же тюрю изъ того же хлба — вотъ и все, точно не существовало ничего другого на свт для бднаго народа, какъ только хлбъ, немного соли, нсколько луковицъ, вотъ и вся приправа. Что же можетъ быть привлекательнаго въ работ для поденщиковъ, которые, не достигнувъ еще и тридцати пяти лтъ, уже чувствуютъ себя одряхлвшими и стариками?
Однажды вечеромъ, въ феврал, смотритель и Сарандилья толковали о работахъ на ферм въ то время какъ Эдувихисъ мыла посуду въ кухн. Кончился посвъ гороха, фасоли и чечевицы. Теперь толпа поденщиковъ и поденщицъ была занята тмъ, что полола хлбныя нивы. Сарандилья, — полуслпота котораго, повидимому, обостряла его слухъ, прервалъ Рафаэля, повернувъ голову въ сторону, какъ бы для того, чтобы лучше слышать, и сказалъ:
— Мн кажется, гремитъ громъ…
Рафаэль сталъ прислушиватъся. Дйствительно, гд-то вдали слышались раскаты грома: собиралась гроза. Она и разразилась съ необычайной силой. Полился дождь, какъ изъ ведра, и двое мужчинъ должны были укрыться подъ входной аркой, откуда сквозь ршетку воротъ видать было лишь небольшой кусочекъ поля.
Отъ почвы, на которую падали дождевые потоки, несся теплый паръ и запахъ мокрой земли. Вдали, по бороздамъ поля, превращеннымъ въ ручьи, бжала толпа рабочихъ, направляясъ въ ферму, и съ ихъ плащей лилась грязная вода. Рафаэль обратилъ вниманіе на двухъ отдльныхъ лицъ, медленно приближавшихся къ ферм. Одинъ изъ нихъ велъ за уздечку осла, навьюченнаго большими сумками изъ плетеной соломы, изъ-за которыхъ едва виднлись уши и хвостъ животнаго.
Смотритель узналъ того изъ нихъ, который велъ за уздечку осла, понукая его, чтобы онъ шелъ скорй. Звали его Маноло, это былъ старый поденщикъ.
Посл одной изъ стачекъ крестьянъ хозяева указывали другъ другу на Маноло какъ на одного изъ главныхъ зачинщиковъ. He получая вслдствіе того нигд работы, онъ существовалъ лишь тмъ, что переходя изъ фермы въ ферму въ качеств коробейника, продавалъ женщинамъ мелкій товаръ — платки, ленты и куски полотна, а мужчинамъ вино, водку и прокламаціи, старательно спрятанныя у него въ сумкахъ.
Только въ Матансуэлу и еще въ очень немногія фермы могъ Маноло проникнуть, не вызывая тревоги и не встрчая противодйствія.
Рафаэль всматривался въ другого человка, въ товарища коробейника, который ему тоже казался знакомымъ, но не могъ припомнить, кто это такой. Онъ шелъ, заложивъ руки въ карманы, весь промокнувъ отъ дождя, дрожа отъ холода, потому что не имлъ плаща, какъ его таварищъ. Однако, несмотря на это, онъ шелъ не торопясь, словно дождь и втеръ нимало не безпокоили его.
— Привтъ, товарищи! — сказалъ Маноло, проходя мимо воротъ фермы. — Вотъ такъ погода, просто ужасъ!…
Туть толъко Рафаэль узналъ того, который сопровождалъ торговца, увидавъ его безкровное лицо аскета, рдкую бородку и добрые, угасающіе глаза, смотрвшіе сквозь голубоватыя стекла очковъ.
— Донъ-Фернандо! — воскликнулъ онъ съ удивленіемъ. Въ самомъ дл, это былъ донъ-Фернандо.
И выйдя изъ-подъ воротъ, въ бушующій разливъ дождя, Рафаэль взялъ дона-Фернандо за руку, чтобы заставить его войти во дворъ. Тотъ сопротивлялся, желая идти съ товарищемъ нсколько дальше, въ людскую. Но Рафаэль усиленно протестовалъ. Добрый пріятель его крестнаго, тотъ, который былъ начальникомъ его отца, не хочеть зайти въ нему…
И почти насилъно онъ введъ его въ ферму, въ то время какъ Маноло отправился дальше, въ людскую.
— Иди, иди, — поощрилъ его Сарандилья. — Поденщики наврное раскупять вс твои бумаженки и имъ будетъ чмъ занятъся, пока льеть дождь. Мн кажется, что дождливое время установится теперь надолго!
Сальватьерра вошелъ въ кухню фермы, и Эдувихисъ, чувствуя состраданіе къ промокшему насквозь ‘бдному сеньору’, торопливо запалила огонь въ очаг.
А Сарандилья обратился къ ней съ нкоторою торжественностью, говоря:
— Знаешь ли ты, кто этоть кабальеро, Эдувихисъ?… Наврное нтъ… Это донъ-Фернандо Сальватьерра, тотъ самый сеньоръ, о которомъ столько писади въ газетахъ и который защищаетъ бдныхъ.
Между тмъ смотритель отыскивалъ бутылку цннаго вина, подаренную ему нсколько мсяцевъ тому назадъ крестнымъ. Наконецъ онъ нашелъ ее и, наливъ стаканъ, предложилъ его дону-Фернандо.
— Благодарю, я не пью.
— Но это вино первйшаго сорта, сеньоръ, — сказалъ Сарандилья. — Выпейте, милость ваша — вино очень вамъ полезно, посл того какъ вы промокли.
Сальватьерра сдлалъ отрицательный жестъ рукою.
— Еще разъ благодарю: я не беру въ ротъ вина.
Сарандилья взглянулъ на него съ изумленіемъ. Что за исторія!… По справедливости счвтаютъ этого дона-Фернандо совсмъ особеннымъ человкомъ.
Рафаэль просилъ его състь что-нибудь, и веллъ старух приготовить скоре яичницу и подать ветчину, которую хозяинъ привзъ въ одно изъ своихъ посщеній. Но Салльватьерра ршительно отказался. Все это лишнее, у него съ собой весь его ужинъ. И онъ вынулъ изъ кармана мокрую бумагу, въ которой были завернуты кусокъ хлба и сыра.
— Ho, по крайней мр, вы не откажетесь покурить, донъ-Фернандо? — спросилъ Рафаэль, предлагая ему сигару.
— Благодарю васъ, я не курю.
Старикх Сарандилья не могъ дольше сдерживаться. Даже и не курить?… Теперь понятно удивленіе нкоторыхъ людей. Человкъ, у котораго такъ мало потребностей, вызываетъ даже страхъ, словно онъ пришлецъ съ того свта.
И пока Сальватьерра подошелъ въ огню, чтобы погрться, смотритель ушелъ и тотчасъ же вернулся. Онъ принесъ съ собой теплый зимній плащъ, въ который и завернули Сальвальерра, снявъ съ него мокрую одежду.
Рафаэль высказалъ свое удивленіе, что донъ-Фернандо здсь, когда крестный нсколько дней тому назадъ говорилъ ему, будто онъ въ Кадикс.
— Да, я былъ тамъ. Я здилъ взглянутъ на могилу моей матери…
И точно желая скоре перешагнуть черезъ это воспоминаніе, онъ сообщилъ, какимъ образомъ попалъ сюда. Сегодня утромъ выхалъ онъ изъ Хереса, чтобы повидатъся съ сеньоромъ Антоніо Матакардильосъ, собственникомъ плохонькаго постоялаго двора вблизи фермы Матансуэла. Сеньоръ Антоніо въ молодости учаіствовалъ вмст съ нимъ во всхъ революціонныхъ приключеніяхъ, у него была теперь болзнь сердца, ноги его распухли отъ водянки и донъ-Фернандо пріхалъ повидаться съ нимъ, общавъ ему постить его еще разъ вмст съ Маноло, котораго онъ тамъ встртилъ. Донъ-Фернандо возвращался съ Маноло въ Хересъ, когда ихъ застигла буря и принудила искать убжища въ какой-нибудь мыз.
Рафаэль заговорилъ съ дономъ-Ферніндо о его странныхъ обычаяхъ, о которыхъ много разъ ему разсказывалъ его крестный: о томъ, какъ онъ купался въ мор въ Кадикс среди зимы, какъ онъ отдалъ свой плащъ первому встрчному ‘товарищу’, нуждающемуся въ немъ, о его режим питанія, на которое онъ тратилъ не боле тридцати сантимовъ въ день.
Сальватьерра оставался все время невозмутимымъ, точно рчь шла не о немъ, a o комъ-нибудь другомъ, и только когда Рафаэль удивлялся скудости его питанія, онъ отвтилъ:
— Я не имю права на большее. Быть можетъ, эти бдняки, которые сидятъ въ повалку тамъ въ людской, дятъ лучше меня?
Когда Сальватьерра увидлъ, что его платье почти высохло, онъ одлся въ него и направился въ дверямъ. Несмотря на то, что дождикъ все еще шелъ, онъ ршилъ отравиться въ людскую, къ своему товарищу. Рафаэль настаивалъ, чтобы онъ остался у него, гд постелъ ему уже была приготовлена.
— Я не могъ бы заснуть въ твоей постели, Рафаэль, — сказалъ Сальватьерра, — я не имю права отдыхать на пуховикахъ въ то время, какъ другіе, подъ тмъ же кровомъ, спятъ на цыновкахъ изъ ковыля.
Рафаэлъ взялся проводить своего гостя. По дорог въ людскую имъ встртился молодой паренъ невысокаго роста. Глаза его сверкали въ темнот, такъ же какъ и его большіе, блые зубы. На голов у него были дв разныхъ цвтовъ шляпы, надтыя одна на другую. Нижняя шляпа, судя по ея полямъ, была новая, свтло-сраго цвта, верхняя же была рыже-чернаго цвта, съ разорванныси краями.
Рафаэль взялъ парня за плечо и представилъ его Сальватьерра съ комической серьезностью:
— Это А_л_к_а_п_а_р_р_о_н_ъ, о которомъ вы наврное слышали, — самый большой плутъ изъ всхъ цыганъ въ Херес.
Алкапарронъ освободился изъ рукъ Рафаэля и воскликнулъ въ негодованіи:
— У, у, сеньоръ Рафае, какой вы злой человкъ… Что это вы говорите…
Смотритель продолжалъ серьезнымъ тономъ, нахмуривъ брови:
— Онъ работаетъ у насъ въ Матансуэл со всей своей семьей… Знаете ли вы, почему онъ носитъ на голов дв шляпы? Чтобы набить ихъ горохомъ или фасолью, какъ только я не досмотрю: но онъ не подозрваетъ, что въ одинъ прекрасный день я его подстрлю.
— Іисусе Христе! Сеньоръ Рафаэ! Что вы говорите?
И онъ, въ отчаяніи сложивъ руки, взглянулъ на Сальватьерра и сказалъ ему съ дтской пылкостью:
— He врьте ему, сеньоръ, онъ очень злой, и говоритъ такъ, чтобы мучить меня. Клянусь спасеньемъ матери моей, все сказанное имъ ложь…
И онъ объяснилъ тайну двухъ шляпъ, нахлобученныхъ имъ чуть ли не до самыхъ глазъ. Нижняя шляпа — новая, которую онъ надваетъ лишь въ праздники и когда онъ отравляется въ городъ. Въ рабочіе же дни онъ не отваживается оставлять ее дома, опасаясь своихъ товарищей, которые позволяютъ себ всякаго рода шутки съ нимъ, потому что онъ ‘бдненькій цыганъ’. Поэтому онъ и надваетъ новую шляпу, покрывая ее старой, чтобы она не утратила своего сраго цвта и той шелковистости, которой онъ такъ гордится.
Смотритель продолжалъ дразнить цыгана, говоря:
— Слушай, Алкапарронъ, знаешь ли ты, кто этотъ сеньоръ?… Это донъ-Фернандо Сальватьерра. Слышалъ ли ты о немъ?
Цыганъ сдлалъ жестъ изумленія и широко раскрылъ глаза:
— И очень даже слышалъ… Въ людской битыхъ два часа идетъ разговоръ о немъ. Многія вамъ лта, сеньоръ. Я очень радъ познакомиться съ такимъ важнымъ и знатымъ господиномъ. Сейчасъ видно, что такое ваша милость: наружностъ у васъ совсмъ губернаторская.
Сальватьерра улыбался, слушая эту лесть, расточаемую ему цыганомъ.
Рафаэль заговорилъ о сестрахъ А_л_к_а_п_а_р_р_о_н_а_с_ъ, цыганкахъ-танцовщицахъ, подвизавшихся въ Париж, гд он имли громадный успхъ, а также и въ разныхъ городахъ Россіи, имена которыхъ управитель не могъ вспомнить. Портреты этихъ танцовщицъ виднлись всюду, даже на коробкахъ спичекъ, о нихъ говорили въ газетахъ, имъ подносили массу брилліантовъ и он танцовали въ театрахъ и дворцахъ.
— И подумайте, донъ-Фернандо, он такія же уродливыя, какъ и вотъ этотъ ихъ двоюродный братъ. Я видлъ ихъ двчонками, бгающими здсь въ ферм и таскающихъ горохъ. Были он очень бойкія и ловкія, но не было въ нихъ ничего такого плнительнаго, разв лишь какая-то цыганская удаль, а также и безстыдство, отъ котораго даже и мужчинъ можетъ броситъ въ краску. И это-то и нравится разнымъ знатнымъ господамъ?… Правда, даже смшно!
Но Алкапарронъ сталъ говорить съ нвоторой гордостью о своих двоюродныхъ сестрахъ, хотя и стовалъ о столь великой разниц ихъ судьбы и судьбы его семьи. Он чуть ли не королевы, а онъ съ бдной своей матерью, съ маленькими братиками — отецъ ихъ давно умеръ — и съ Мари-Крусъ, вчно больной кузиной его, зарабатываютъ на ферм поденно всего лишь два реала. Еще счастъе, что ихъ берутъ здсь ежегодно на работу, зная, что они хорошіе люди!… Его двоюродныя сестры существа бездушныя, потому он и не пишутъ писемъ семь и не посылаютъ никому ни полгрошика.
Простившись съ Рафаэлемъ, Сальватьерра пошелъ по тропинк вдоль забора съ старымъ Сарандилья, и скоро добрался до навса, служившаго входомъ въ людскую. Подъ навсомъ стоялъ на открытомъ воздух рядъ кувшиновъ съ запасомъ воды для поденщиковъ. Кто чувствовадъ жажду, переходилъ изъ удушливой жары людской въ эту ночную стужу и пилъ ледяную воду, въ то время какъ втеръ обдувалъ ему потное тло.
Когда Сальватьерра вошелъ въ людскую, на него пахнулъ оттуда воздухъ, пропитанный запахомъ сырой шерсти, тухлаго деревяннаго масла и грязи.
Комната была большая и казалась еще больше отъ густой атмосферы и скудости освщенія. Въ ея глубин виднлся очагъ, въ которомъ горлъ коровій навозъ, распространяя отвратательный запахъ. Въ этомъ носившемся кругомъ туман выдлялось красноватое пламя свчи. Въ остальной же части комнаты, совершенно темной, чувствовалосъ присутствіе многихъ людей. Дойдя до средины комнаты, Сальватьерра могъ здсь все лучше разглядть. На очаг кипятилось нсколько котелковъ, за которыми присматривали женщины, стоявшія съ этой цлью на колняхъ. Стульевъ не было нигд, въ комнат вс бывшіе въ ней сидли на полу.
Тутъ же находился и Маноло, а кругомъ него собралась кучка его друзей, и вс они черпали ложками изъ котелка съ горячей хлбной похлебкой. Въ разныхъ углахъ виднлись группы мужчинъ и женщинъ, сидвшихъ на полу или на цыновкахъ изъ ковыля. Вс ли горячую похлебку, разговаривая и смясь.
Видъ этого помщенія съ этимъ накопленіемъ людей вызвалъ въ памяти Сальватьерра мысль о тюрьм. И тутъ т же штукатуренныя стны, но только боле закоптвшія, чмъ въ тюрьм, т же желзные крючки, вбитые въ стны, а на нихъ висли сумки, плащи, мшки, разноцвтныя рубахи, грязныя шляпы, тяжелые башмаки съ безчисленными заплатами и острыми гвоздями.
Сальватьерра взглянулъ на лица этихъ людей, смотрвшихъ на него съ любопытствомъ, прерывая на мгновеніе свою ду, держа руки неподвижно съ поднятой вверхъ ложкой. У молодыхъ парней лица были еще свжія, и они часто смялись, отражая въ глазахъ своихъ жизнерадостностъ. Но мужчины зрлаго возраста выказывали уже признаки преждевременной старости, тло ихъ было какое-то высохшее, кожа морщинистая. Женщины являли собой еще боле печальное зрлище. Нкоторыя изъ нихъ были цыганки, старыя и уродливыя. Молодыя же казались малокровными, худосочными. Сальватьерра подошелъ къ очагу, и тутъ онъ увидлъ Алкапаррона, который сказалъ ему:
— Взгляните, милость ваша, вотъ это моя мама.
И онъ указалъ ему на старую цыганку, только что снявшую съ огня похлебку изъ гороха, на которую жадно глядли трое ребятъ, братьевъ Алкапаррона, и худенькая, блдная двушка, съ громадными черными глазами, его двоюродная сестра, Мари-Крусъ.
— Такъ что вы-то и есть знаменитый донъ-Фернандо? — спросила старуха. — Пустъ же Господь Богъ пошлетъ вамъ всякое благополучіе и долгую жизнь за то, что вы отецъ бдныхъ и беззащитныхъ…
И поставивъ на полъ котелокъ, она услась кругомъ него со всей своей семьей. Этоть ужинъ ихъ былъ выходящій изъ ряду. Запахъ гороховой похлебки вызывалъ во многихъ присутствовавшихъ волненіе, заставляя ихъ обращать свои взоры съ завистью на группу цыганъ. Сарандилья заговорилъ со старухой, насмхаясь и спрашивая, какой такой попался ей необычайный заработокъ? Врно, наканун, идя въ Хересъ, она получила нсколько песетъ за гаданіе или же за порошокъ, данный ею двушкамъ, съ тмъ, чтобы приворожить къ нимъ бросившихъ ихъ возлюбленныхъ. Ахъ, старая колдунья! Казалось невозможнымъ, чтобы ей на долю выпала такая удача съ такимъ уродливымъ лицомъ.
Цыганка слушала, все время улыбаясь, не переставая жадно глотать гороховую похлебку, но когда Сарандилья уломянулъ объ ея уродливомъ лиц, она бросила стъ.
— Молчи, ты слпой, не человкъ, а только тнь! Дай Богъ, чтобы я всю мою жизнь могла бы видть тебя подъ землей, какъ твоихъ братьевъ-кротовъ… Если я теперь некрасива, то было время, когда маркизы цловали мн башмаки. Ты это хорошо знаешь, безстыжій!
И она съ грустью добавила:
— Не была бы я здсь, еслибъ былъ живъ маркизъ Санъ-Діонисіо, этоть славный сеньоръ, крестный отецъ моего бдняги Хосе-Марія.
И она указала на Алкапаррона, бросившаго ложку, которую онъ подносилъ ко рту, чтобы выпрямиться съ нкоторою гордостью, услыхавъ имя своего крестнаго отца, который, какъ утверждалъ Сарандилья, былъ для него нчто большее, чмъ крестный отецъ.
Сальватьерра взглянулъ съ удивленіемъ на морщинистую и отталкивающую наружность старой цыганки. Она въ сущности была не такъ стара, какъ казалось, но бысгро зачахла и отъ переутомленія работой, а также и отъ того ранняго разрушенія восточныхъ расъ при переход отъ молодости къ старости, подобно тому, какъ великолпные дни тропика сразу перескакиваютъ отъ свта къ тьм, безъ промежуточнаго періода сумерковъ.
Цыгане продолжали жадно глотать свою похлебку, a Сальватьерра вынулъ изъ кармана скудный свой ужинъ, съ улыбкой отказываясь отъ предложеній, которыя ему длали со всхъ сторонъ. Въ то время какъ онъ лъ кусокъ хлба съ сыромъ, глаза Сальватьерра упали на человка, который изъ всхъ остальныхъ, бывшихъ въ комнат, одинъ не заботился о своемъ ужин.
Это былъ худощавый юноша, его шея была обвязана краснымъ платкомъ, на немъ была надта одна лишь рубаха. Товарищи давно уже звали его ужинать, объявляя ему, что скоро ничего не останется отъ похлебки, но онъ продолжалъ сидть на обломк пня, весь согнувшись надъ маленькимъ столомъ, на которомъ горла свчка. Онъ писалъ медленно, съ усиліемъ и съ упорствомъ крестьянина. Передъ нимъ лежалъ обрывокъ газеты, и, онъ списывалъ оттуда строки водянистыми чернилами и плохимъ перомъ.
Сарандилья, сидвшій рядомъ съ Сальватьерра, сказалъ:
— Это ‘Маэстрико!’
Такъ прозвали его изъ-за его любви къ книгамъ и бумагамъ. Не успетъ онъ придти съ работы, какъ уже беретъ перо въ руки и начинаетъ выводить буквы.
Сальватьерра подошелъ къ Маэстрико, а тоть повернулъ голову, чтобм взглянуть на него, и прервалъ на время свою работу. Съ нкоторой горечью сталъ онъ объяснять Сальватьерра страстное свое желаніе учиться, при чемъ онъ лишалъ себя часовъ сна и отдыха. Воспитали его, какъ животное, семи лть онъ былъ уже подпаскомъ на фермахъ и затмъ пастухомъ въ горахъ, и зналъ лишь голодъ, удары, утомленіе.
— А я хочу обладатъ знаніемъ, донъ-Фернандо. Все, чему подвергаемся мы, бдные люди, происходитъ оттого, что у насъ нть знанія.
Онъ смотрлъ съ горечью на своихъ товарищей-поденщиковъ, довольныхъ своимъ невжествомъ и которые въ насмшку прозвали его Maestrico, и даже считаютъ его сумасшедшимъ за то, что, возвращаясь съ работы, онъ садится читать по складамъ газетные обрывки, или же принимается медленно выводить буквы въ своей тетради при свт зажженнаго огарка свчи. Онъ самоучка, и никогда не имлъ учителя. Его мучитъ мысль, что другимъ съ чужой помощью легко удается побдить т затрудненія, которыя ему кажутся непреодолимыми. Но его вдохновляетъ вра и онъ идетъ впередъ, убжденный въ томъ, что если бы вс слдовали его примру, судьба всего существующаго на земл измнилась бы кореннымъ образомъ.
— Міръ принадлеждтъ тому, кто больше другихъ знаетъ, не правда ли, донъ-Фернандо? Есди богатые сильны и топчутъ насъ ногами и длаютъ то, что хотятъ, то происходитъ это не потому, что деньги въ ихъ рукахъ, а потому, что они имютъ больше знаній, чмъ мы… Эти несчастные смются надо мной, когда я имъ совтую учиться, и говорять, что здсь въ Херес богачи еще большіе невжды, чмъ поденщики. Но это не въ счетъ… Эти богачи, которые живуть тутъ у насъ — болваны. А надь ними громоздятся другіе, настоящіе богачи, т, которые обладаютъ знаніемъ, которые устанавливають законы на весь міръ и поддерживають все это теперешнее неустройство общества, благодаря чему немногіе владють всмъ, а значительное большинство людей не иметъ ничего. Еслибъ рабочій зналъ все то, что они знадютъ, онъ бы не давалъ себя имъ въ обманъ, онъ ежечасно боролся бы съ ними и по меньшей мр заставилъ бы ихъ раздлить власть съ нимъ.
Сальватьерра изумлялся горячей вр этого юноши, считавшаго себя обладателемъ цлебнаго лкарства для уничтоженія всхъ золъ, претерпваемыхъ безконечной ордой нуждающихся. Учиться, обладать знаніемъ!… Эксплуататоры насчитываются тысячами, а эксплуатируемые тысячами милліоновъ… Еслибъ люди не жили бы въ слпот и невжеств, какъ могъ бы существовать подобный абсурдъ…
Maestrico продолжалъ излагать свои убжденія съ страстной врой, свтившейся въ его искреннихъ глазахъ.
— Ахъ, если бы бдные знали то, что знаютъ богатые!… Эти богатые такъ сильны и всмъ управляютъ, потому что знаніе къ ихъ услугамъ. Вс открытія и изобртенія науки попадають въ руки къ нимъ, принадлежатъ имъ, а бднякамъ внизу едва достаются какіе-нибудь подонки. Если же кто-нибудь, выйдя изъ массы нуждающихся, поднимается надъ ней, благодаря уму и способностямъ, — вмсто того, чтобы хранить врность своимъ по происхожденію, служитъ опорой братъямъ, онъ переходить въ станъ къ врагамъ, поворачивается спиной къ ста поколніямъ своихъ предковъ, угнетенныхъ несправедливостью, и продаетъ себя и свои дарованія палачамъ, лишь вымаливая себ мстечко среди нихъ. Невжество — самое худшее рабство, самое страшное мученіе бдныхъ! Но просвщеніе индивидуальное, обученіе отдльныхъ лицъ совершенно безполезно: оно служитъ только для того, чтобы создать роты дезертировъ, перебжчиковъ, которые спшать стать въ ряды непріятеля! Необходимо, чтобы вс обучались, чтобы вся большая масса поняла бы наконецъ свое могущество.
— Вс, вс, понимаете вы меня, донъ-Фернандо? Вс сразу, съ возгласомъ: ‘Мы не желаемъ больше обмана, мы не хотимъ больше служить вамъ, чтобы теперешнее неустройство продолжалось еще долго’.
Донъ-Фернандо высказывалъ свое одобреніе утвердительными кивками головы, ему нравилась эта мечта невинности. Измнить весь строй міра безъ кровопролитія, съ помощью волшебнаго жезла ученія и знанія, безъ всхъ этихъ насилій, внушавшихъ отвращеніе нжной его душ, и которыя всегда кончаются лишь пораженіемъ несчастныхъ и жестокимъ возмездіемъ власть имущихъ, что за прекрасная мечта!… Но кто же окажется въ силахъ разбудитъ всю массу бдняковъ, внушитъ имъ одновременно страстную вру этого бднаго юноши, идущаго ощупью, съ глазами, устремленными на свтлую звзду, которую одинъ онъ видить!…
Нсколько идейныхъ рабочихъ, и въ числ ихъ нкоторые старые товаршци Сальватьерра, подошли къ нему. Одиннъ изъ нихъ, Хуанонъ, сказалъ:
— Многое измнилось, Фернандо. Мы отступили назадъ, и богатые стали сильне прежняго!
И онъ началъ разсказывать о режим террора, принуждающаго къ молчанію все крестьянство. При малйшей жалоб батраковъ сейчасъ же начинаются крики, что воскресаетъ ч_е_р_н_а_я р_у_к_а.
— Что это за ‘черная рука!’ — гнвно воскликнулъ Хуанонъ. — Онъ претерплъ гоненіе и судъ, потому что его обвинили въ томъ, что онъ членъ этого общества, а онъ не иметъ ни малйшаго понятія о немъ. Цлые мсяцы провелъ онъ въ тюрьм съ другими несчастными. Ночью его выводили изъ тюрьмы для допроса, сопровождаемаго истязаніями въ темномъ одиночеств полей. Еще теперь у него на тл немало рубцовъ отъ тогдашнихъ ударовъ и тогдашняго жестокаго избіенія. Но хотя бы его убили, онъ не былъ бы въ состояніи отвтить по желанію своихъ палачей. Онъ зналъ объ обществахъ и союзахъ для самозащиты поденщиковъ и для сопротивленія угнетенію господъ, онъ состоялъ ихъ членомъ, но о ч_е_р_н_о_й р_у_к_, о террористическомъ обществ съ кинжалами и дикой местью, онъ не слышалъ ни одного слова. А въ доказательство существованія такого обшества могло быть приведено только одно единственное убійство. И вотъ изъ-за него казнили нсколькихъ рабочихъ и сотни изъ нихъ гноили, какъ и его, по тюрьмамъ, заставляя ихъ переноситъ мученія, вслдствіе которыхъ нкоторые лишились даже жизни.
Хуанонъ замолкъ, и вс кругомъ него погрузились въ невеселое раздумье. Въ глубин комнаты женщины, сидя на полу, съ юбками округленными, какъ шапки большихъ грибовъ, разсказывали сказки или же передавали другъ другу о разныхъ чудесныхъ исцленіяхъ, благодаря чудотворнымъ иконамъ.
Надъ смутнымъ гуломъ разговоровъ поднималось тихое пніе. Это пли цыгане, продолжавшіе наслаждаться необычайнымъ своимъ ужиномъ. Тетка Алкапаррона достала изъ-подъ большого своего платка бутылку вина, чтобы отпраздновать свою удачу въ город. Дтямъ досталась небольшая доля его, но веселье овладло ими… Устремивъ глаза на мать, которою онъ сильно восхищался, Алкапарронъ плъ подъ аккомпаниментъ тихаго хлопанья въ ладоши всей его семьи. Онъ ррервалъ свое пніе, чтобы высказать матери то, что ему только что пришло на умъ:
— Мама, какъ несчастны мы, цыгане! Они, испанцы, изображаютъ собою все, и королей, и губернаторовъ, и судей, и генераловъ, а мы, цыгане, мы — ничто.
— Молчи, сынокъ, зато никто изъ насъ, цыганъ, не былъ ни тюремщикомъ, ни палачомъ!… Продолжай псни, спой еще что-нибудь.
И пніе, и хлопанье въ ладоши началось вновь. Одинъ поденщикъ предложилъ стаканъ водки Хуанону, но онъ отказался.
— Это-то и губитъ насъ, — сказалъ онъ поучительнымъ тономъ. — Проклятое питье!
И Хуанонъ сталъ предаватъ анаем пьянство. Эта несчастные люди забываютъ обо всемъ, лишь только они напьются. Если они когда-нибудь возстанутъ, то, чтобы ихъ побдить, богачамъ придется лишь открыть для нихъ безплатно свои винныя лавки.
Многіе изъ присутствовавщихъ протестовали противъ словъ Хуанона. Что же длатъ бдняку, какъ не пить, чтобы забыть свою нужду и горе? И прервавъ молчаніе, многіе заговорили сразу, высказывая свой гнвъ и недовольство. Кормятъ ихъ съ каждымъ днемъ все хуже: богатые злоупотребляютъ своей силой и тмъ страхомъ, который они сумли внушитъ бднякамъ и укрпить въ нихъ.
Только въ періодъ молотьбы имъ даютъ гороховую похлебку, во все же остальное время рода они получаютъ хлбъ, одинъ лишь хлбъ, и тотъ во многихъ мстахъ въ обрзъ.
Старикъ Сарандилья вмшался въ разговоръ. По его мннію хозяева могли бы все устроить къ лучшему, еслибъ они хотъ нсколько сочувствовали, бднымъ и выказали бы милосердіе, побольше милосердія.
Сальватьерра, безстрастно слушавшій рчи поденщиковъ, теперь взволновался и прервалъ свое молчаніе, услыхавъ слова старика, Милосердія! Для чего? Чтобы удержать бдняковъ въ ихъ рабств, въ надежд на т крохи, которыя имъ бросаютъ и которыя на нсколько мгновеній утоляютъ ихъ голодъ и способствуютъ продленію ихъ порабощенія. Милосердіе нимало не способствуетъ тому, чтобы сдлать человка боле достойнымъ. Оно царитъ уже девятнадцать вковъ, поэты воспваютъ его, считая его божественнымъ дыханіемъ, счастливые провозглашаютъ его одной изъ величайшихъ человческихъ добродтелей, а міръ остается все тмъ же міромъ неравенства и несправедливости. Нтъ, эта добродтель одна изъ самыхъ ничтожныхъ и безсильныхъ. Она обращала къ рабамъ слова, исполненныя любви, но не ломала ихъ цпи, предлагала кусокъ хлба современному невольнику, но не позволяла себ бросить ни малйшаго упрека противъ того общественнаго строя, который присуждалъ этого невольника къ голоданію на весь остатокъ его жизни. Милосердіе, поддерживающее нуждающагося лишь одно мгновеніе, чтобы онъ нсколько окрпъ, является столь же добродтельнымъ, какъ и та крестьянка, которая кормитъ куръ на своемъ птячьемъ двор и заботится о нихъ до той минуты, когда она ихъ завклетъ, чтобы състь.
Эта тусклая добродтель ничего не сдлала, чтобы завоевать людямъ свободу. Только протестъ разорвалъ цпи древняго раба, и онъ же сломитъ оковы современнаго пролетарія. Одна лишь соціальная справедливость можеть спастаи людей.
— Все это прекрасно, донъ-Фернандо, — сказалъ старикъ Сарандилья. — Но бдные нуждаются въ одномъ, въ надл землей, чтобы жить, а земля — собственностъ хозяевъ.
Сальватьерра вспыльчиво отвтилъ, что земля ничья соботвенностъ, она принадлежитъ тмъ, кто ее воздлываетъ.
— Земля ваша, она принадлежитъ всмъ крестьянамъ. Человкъ рождается съ правомъ на воздухъ, которымъ онъ дышить, на солнце, которое его гретъ, и долженъ требовать, чтобы ему дана была земля, которая даетъ ему питаніе. He надо намъ милосердія, дайте намъ справедливость, одну лишь справедливость, дайте каждому то, что ему принадлежитъ!

IV.

Дв большія дворняжки, которыя сторожили ночью окружности башни въ Марчамало, и лежали свернувшись въ клубокъ, опирая на хвостъ свирпыя морды, подъ аркадами дома, гд были виноградныя давильни, перестали дремать.
Об он одновременно поднялись. Обнюхивая воздухъ, и покачиваясь съ нкоторой неувренностью, собаки зарычали, а затмъ, кинулись внизъ, по винограднику, съ такой стремительностью, что подъ ихъ лапами вырывалась земля.
Это были почти дикія животныя, съ глазами, искрящимися огнемъ, и челюстями, унизанными зубами, отъ которыхъ холодъ пробгалъ по тлу. Об собаки бросились на человка, который шелъ нагяувшясь между виноградными лозами, а не по прямому спуску, ведущему оть большой дороги къ башн.
Столкновеніе было ужасное, — человкъ пошатнулся, вырывал плащъ, въ который вцпилась одна изъ собакть. Но вдругъ животныя перестали рычатъ и бросаяъся кругомъ него, отыскивая мсто, гд имъ можно было бы вонзить зубы, а побжали рядомъ съ пшеходомъ, подпрыгивая, и съ радостнымъ храпніемъ стали лизать ему руки.
— Эхъ вы, варвары, — обратился къ нимъ тихимъ голосомъ Рафаэль, не переставая ихъ ласкать. — Этакіе вы дурни!… Не узнали меня?
Собаки проводили его до маленькой площадки въ Марчамале и, снова свернувшись въ клубокъ подъ аркадами, вернулись къ своему чуткому сну, который прерывался при малйшемъ шорох.
Рафаэль остановился немного на площадк, чтобы оправиться отъ неожиданной встрчи. Онъ плотне закутался въ плащъ и спряталъ большой ножъ, вынутый имъ изъ бокового кармана для защиты отъ недоврчивыхъ животныхъ.
На синющемъ отъ звзднаго блеска пространств вырисовывались очертанія новаго Марчамало, построеннаго дономъ-Пабло.
Въ центр выдлялась башня господскаго дома. Ее было видно изъ Хереса, господствующей надъ холмами, покрытыми виноградными лозами, владя которыми Дюпоны являлись первыми помщиками во всей округ. Башня эта была претенціозной постройкой изъ краснаго кирпича, съ фундаментомъ и углами благо камня, острые зубцы верхней ея части были соединены желзными перилами, превращавшими въ обыкновенную террасу верхъ полуфеодальнаго зданія. По одну сторону этой башни выдлялось то, что считалось лучшимъ въ Марчамало, о чемъ донъ-Пабло заботился больше всего среди новыхъ своихъ построекъ — обширная часовня, украшенная колоннадой и мраморомъ, словно величественный храмъ. Съ другой стороны башни, одно изъ зданій стараго Марчамало почти неприкосновеннымъ осталось въ прежнемъ своемъ вид. Эта постройка, ннзкая, съ аркадами, вмщавшая въ себ комнату приказчика и обширную ночлежку для виноградарей, съ печкой, отъ дыма которой почернли стны, была лишь ндавно подкрплена незначительной поправкой.
Дюпонъ, который выписалъ артистовъ изъ Севильи для декорированія часовни и заказалъ въ Валенсіи образа, сверкавшіе золотомъ и красками, смутился, — видите ли, — передъ древностью зданія для виноградарей, не дерзнувъ прикоснугься къ нему. Оно отличалось такой стильностью, — попытка обновить этотъ пріютъ поденщиковъ равнялась бы преступленію. И приказчикъ продолжалъ жить въ своихъ полуразвалившихся комнатуркахъ, всю неприглядностъ которыхъ Марія де-ла-Лусъ старалась скрытъ, тщательно выбливая стны. А поденщики спали не раздваясь на цыновкахъ, которыя великодушіе дона-Пабло удляло имъ, въ то время какъ образа святыхъ утопали въ позолот и мрамор, причемъ цлыя недли никто ихъ не лицезрлъ, такъ какъ двери часовни раскрывались только, когда хозяинъ прізжалъ въ Марчамало.
Рафаэль долгое время смотрлъ на зданіе, опасаясь, чтобы его темная масса не освтилась лучомъ свта и не открылось бы окно, въ которое высунулъ бы свою голову приказчикъ, встревоженный стремительной бготней и топотомъ собакъ. Прошло нсколько мгновеній, но Марчамало оставалось погруженнымъ въ полнйшую тишину. Лишь съ полей окутанныхъ мракомъ поднимался сонливый рокотъ. На зимнемъ неб еще сильне мигали звзды, словно холодъ обострялъ ихъ блескъ.
Юноша повернулъ съ площади и обогнувъ уголъ стараго зданія, пошелъ по дорожк между домомъ и рядомъ густого кустарника. Вскор онъ остановился у ршетчатаго окна, а когда онъ слегка ударилъ суставами пальцевъ о дерево переплета, окно открылось и на темномъ фон комнаты выдлилась роскошная фигура Маріи де-ла-Лусъ.
— Какъ ты поздно, Рафае! — сказала она шепотомъ. — Который часъ?
Надсмотрщикъ взглянулъ на небо, читая въ звздахъ съ опытностью деревенскаго жителя.
— Должно быть теперь около двухъ съ половиною часовъ пополуночи.
— А лошадь? Гд ты ее оставилъ?
Рафаэль объяснилъ ей, кась онъ халъ. Лошадь оставлена имъ въ маленькомъ постояломъ дворик де-ла-Корнеха, въ двухъ шагахъ отсюда, на краю дороги. Отдыхъ былъ необходимъ для лошади, такъ какъ весь путъ сюда былъ сдланъ имъ галопомъ.
Эта суббота выдалась у него очень трудная. Многіе изъ поденщиковъ и поденщицъ пожелали провести воскресенье въ своихъ селахъ, въ горахъ, и просили выдать имъ разсчетъ за недлю, чтобы передать деньги семьямъ своимъ. Можно было сойти съ ума, сводя счеты съ этими людьми, которые вчно считаютъ себя обманутыми. Притомъ ему еще пришлось позаботиться о плохихъ сменахъ, перетряхнуть ихъ и принять другія мры съ помощью Сарандильи. Затмъ у него явились подозрнія на счетъ рабочихъ съ пастбищъ, такъ какъ выжигая уголь, они наврное обкрадываютъ хозяина. Однимъ словомъ, онъ не прислъ ни минуты въ Матансуэл и лишь посл двнадцати часовъ ночи, когда въ людской потушили огни оставшіеся тамъ поденщики, онъ ршился предпринятъ свое путешествіе. Какъ только разсвтетъ, онъ вернется на постоялый дворикъ, сядетъ тамъ верхомъ и сдлаетъ видъ, будто сейчасъ пріхалъ изъ Матансуэла и явится на виноградникъ, чгобы крестный не подозрвалъ, какъ онъ провелъ ночь.
Посл этахъ объясненій оба хранили молчаніе, держась за ршетку окна, но такъ, что руви ихъ не дерзали встртиться. И они пристально смотрли другъ на друга, при мерцающемъ свт звздъ, придававшемъ ихъ глазамъ необычайный блескъ. Рафаэль первый прервалъ молчаніе.
— Теб нечего сказать мн? Посл того, какъ мы цлую недлю не видлись, ты точно дурочка, смотришъ на меня во вс глаза, будто я дикій зврь.
— Что же мн говорить теб, разбойнцвъ?… Сто я тебя люблю, что вс эти дни я провела въ тоск, самой глубокой, самой мрачной, думая о моемъ цыган.
И двое влюбленныхъ, вступивъ на покатый путь страсти, убаюкивали другъ друга музыкой своихъ словъ, съ многорчивостью, свойственной южнымъ испанцамъ.
Рафаэль, ухватавшись за ршетку окна, дрожалъ отъ волненія, говоря съ Маріей де-ла-Лусъ, точно его слова исходили не изъ его устъ, и возбуждали его сладкимъ опьянніемъ. Напвы народныхъ романсовъ, гордыя и нжныя слова любви, слышанныя имъ подъ аккомпаниментъ гитары, смшивались въ томъ любовномъ молебствіи, которое онъ вкрадчивымъ голосомъ шепталъ своей невст.
— Пусть вс горести жизни твоей обрушатся на меня, свтъ души моей, а ты познай одн лишь ея радостіи. Лицо твое — лицо божества, моя хитана {Цыганка.}, и когда ты смотришъ на меня, мн кажется, чго младенецъ Христосъ глядитъ на меня своими дивными глазами… Я желалъ бы быть дономъ Пабло Дюпономъ со всми его бодегами, чтобы вино изъ старыхъ бурдюковъ, принадлежавшихъ ему и стоющихъ многія тысячи песетасъ пролить у ногъ твоихъ, и ты бы встала своими прелестными ножками въ этотъ потокъ вина, а я сказалъ бы всему Хересу: ‘Пейте, кабальеросы, вотъ гд рай!’ И вс бы отвтили: ‘Ты правъ, Рафаэль, сама Пресвятая Два не прекрасне ея’. Ахъ, дитя! Еслибъ ты не полюбила меня, на твою долю выпала бы горькая судьба. Теб пришлось бы идти въ монахини, потому что никто не дерзнулъ бы ухаживатъ за тобой. Я бы стоялъ у твоихъ дверей, и не пропустилъ бы къ теб и самого Господа Бога.
Марія де-ла-Лусъ была польщена свирпымъ выраженіемъ лица ея жениха при одной лишь мысли, что другой мужчина могъ бы ухаживать за ней.
— Глупый ты! Вдь я же люблю одного лишь тебя! Мой мызникъ околдовалъ меня, и я — какъ ждутъ пришествія ангеловъ, — жду той минуты, вогда я переберусь въ Матансуэлу, чтобы ухаживать за моимъ умницей надсмотрщикомъ!… Ты вдь знаешь, что я могла бы выйти замужъ за любого изъ этихъ сеньоровъ въ контор, друзей моего брата. Наша сеньора часто говоритъ мн это. А въ иной разъ она уговариваетъ меня идти въ монахини, и не изъ числа иростыхъ, а съ большимъ приданымъ, и общаетъ взять на себя вс расходы. Но я отказываюсь и говорю: ‘Нтъ, сеньора, я не хочу быть святой, мн очень нравятся мужчины… Іисусе Христе, что за ужасы я говорю! — не вс мужчины мн нравятся, нтъ, одинъ лишь только мой Рафаэль, который, сидя верхомъ на кон. кажется настоящимъ Михаиломъ Архангеломъ. Только не возгордись ты слишкомъ этими похвалами, вдь я же шучу!… Вся я горю желаніемъ быть мызницей моего мызника, который бы любилъ меня и говорилъ бы мн сладостныя рчи. Съ нимъ кусокъ черстваго хлба мн миле всхъ богатствъ Хереса.
— Да будутъ благословенны твои уста! Продолжай, дитя, ты возносишь меня на небо, говоря тажія рчи! Ничего ты не потеряешь, отдавъ мн свою любовь. Чтобы теб жилось хорошо, я на все пойду, и хотя крестный и разсердится, лишь только мы поженимся съ тобой я опять займусь контрабандой, чтобы наполнитъ теб передникъ червонцами.
Марія де-ла-Лусъ запротестовала съ жестомъ ужаса. Нтъ, этому не быватъ никогда. Еще теперь она волнуется, вспоминая ту ночь, когда онъ пріхалъ къ нимъ, блдный, какъ мертвецъ, и истекающій кровью. Они будуть счастливы, живя въ бдности, и не искушая Бога новыми приключеніями, которыя могутъ стоитъ ему жизни. Къ чему имъ деньги?
— Всего важне, Рафаэль, лишь одно: любить другъ друга, — и ты увидишь, солнце души моей, когда мы съ тобой будемъ жить въ Матансуэл, какую сладкую жизнь я устрою теб.
Она тоже изъ деревни, какъ и ея отецъ, и желаетъ оставаться въ деревн. Ее не пугаетъ образъ жизни на мыз. Сейчасъ видно, что въ Матансуэл нть хозяйки, которая бы сумла превратитъ квартиру надсмотрщика въ ‘серебряное блюдо’. Привыкшій къ безпорядочному существованію контрабандиста и къ заботамъ о немъ той старой женщины на мыз, онъ тогда пойметъ лишь что такое хорошая жизнь. Бдняжка! По безпорядку его одежды она видитъ, какъ нужна ему жена. Вставать они будуть съ разсвтомъ: онъ, — чтобы присмотрть за отправкой въ поле рабочихъ, она — чтобы приготовить завтракъ и держать домъ въ чистот этими вотъ руками, данными ей Богомъ, ни мало не пугаясь работы. Въ деревенскомъ своемъ наряд, который такъ идетъ къ нему, — онъ сядетъ верхомъ на коня, со всми пришитыми на мсгв путовицами, безъ малйшей дырки на штанахъ, въ рубах снжной близны, хорошо проглаженной, какъ у сеньорито изъ Хереса. А возвращаясь съ поля домой, мужъ встртитъ жену у воротъ мызы, одтую бдно, но чисто, словно струя воды, хорошо причесанную, съ цвтами въ волосахъ и въ передник ослпительной близны. О_л_ь_я {Похлебка, варево.} ихъ будетъ уже дымиться на стол. А готовитъ она вкусно, очень вкусно! Отецъ ея трубитъ объ этомъ всюду и всмъ. Весело пообдаютъ они вдвоемъ, съ пріятнымъ сознаніемъ, что сами заработали себ свое пропитаніе, и онъ снова удетъ въ поле, а она сядетъ за шитье, займется птицами, будетъ мсить хлбъ. Когда же стемнетъ, они, поужинавъ, лягутъ спать, утомленные работой, но довольные проведеннымъ днемъ, и заснутъ спокойно и пріятно, какъ люди потрудившіеся и не чувстующіе угрызеній совсти, потому что никому не сдлали зла.
— Подойди-ка ближе сюда, — страстно заговорилъ Рафаэль. — Ты еще не все хорошее перечислила. У насъ потомъ явятся дти, хорошенькія малютки, которыя будутъ бгать по двору мызы.
— Молчи, каторжникъ! — воскликнула Марія де-ла-Лусъ. — Не забгай такъ далеко впередъ, а то еще грохнешься на землю.
И оба замолчали, — Рафаэль, — улыбаясь, при вид густой краски, залившей лицо его невсты, въ то время какъ она одной изъ маленькихъ своихъ ручекъ угрожала ему за его дерзость.
Но юноша не могъ молчать и съ упорствомъ влюбленнаго заговорилъ снова съ Маріей де-ла-Лусъ о своихъ терзаніяхъ, когда онъ только что отдалъ себ отчеть въ пылкомъ своемъ чувств къ ней.
Впервые онъ понялъ, что любитъ ее, въ страстную недлю, при вынос плащаницы. И Рафаэль смялся, такъ какъ ему казалось забавнымъ, что онъ влюбился въ такой обстановк: — во время процессіи шествія монаховъ разныхъ орденовъ, при колыханіи хоругвей, и звувовъ кларнетовъ и мавританскихъ барабановъ.
Процессія проходила въ поздніе ночные часы по улицамъ Хереса среди унылаго безмолвія, точно весь міръ долженъ былъ умереть, и онъ держа шапку въ рукахъ, съ сокрушеніемъ сердда смотрлъ на процессію, волновавшую ему душу. Вскор, во время одной изъ осталовокъ ея, какой-то голосъ прервалъ молчаніе ночи, голосъ, заставившій плакать суроваго контрабандиста.
— И это была ты, дорогая, это былъ твой золотой голосъ, сводившій съ ума людей. — ‘Она дочъ приказчика изъ Марчамало’, — говорили подл меня. ‘Да будутъ благословенны ея уста — это настоящій соловей!’ Грусть сжала мн сердце, я самъ не знаю почему, и я увидлъ тебя среди твоихъ подругъ, такую прекрасную, словно святую, поющую saeta {Стрлу.} со сложенными руками, устремивъ на изображеніе Христа твои большіе глазища, казавшіеся зеркалами, въ которыхъ отражались вс свчи процессіи. И я, игравшій съ тобой въ дтств, подумалъ, что это не ты, а другая, что тебя подмнили, и я почувствовалъ боль въ сердц, словно меня рзнули ножомъ. Я посмотрлъ съ завистью на Христа въ терновомъ внц, потому что ты пла для Hero и смотрла на Hero во вс свои глаза. И чуть было я не сказалъ Ему: ‘Сеньоръ, окажите милость бдняку и уступите на короткое время мн свое мсто на крест. Пустъ увидятъ меня на немъ, съ пригвожденными къ кресту руками и ногами, лишь бы только Марія де-ла-Лусъ пла мн своимъ ангельскимъ голосомъ.
— Сумасшедшій! — сказала смясь молодая двушка, — Краснобай! Вотъ какъ ты мн туманишь голову съ этой твоей ложью, которую ты придумываешь!
— Потомъ я опять услышалъ тебя на площади de la Carcel. Бдняжки арестанты, сидя за ршотками, точно какіе-то хищные зври, пли Христу очень грустныя saetas, въ которыхъ рчъ шла объ ихъ оковахъ и горестяхъ, о плачущихъ матеряхъ, и о дтяхъ, которыхъ они не могутъ обнять и поцловать. А ты, сердце мое, отвчала имъ съ площади другими saetas, столь сладостными, какъ пніе ангеловъ, прося Бога смиловаться надъ несчастными. Тогда я поклялся, что люблю тебя всей душой, что ты должна принадлежать мн, и я испытывалъ желаніе крикнть бднягамъ за ршотками: ‘До свиданія, товарищи, если эта женщина не любитъ меня, я совершу что-либо ужасное: убью кого-нибудь, и въ слдудещемъ году и я буду птъ въ тюрьм вмств съ вами псню распятому Христу въ терновомъ внц’.
— Рафаэль, не будь извергомъ, — сказала двушка съ нкоторымъ страхомъ. — He говори такихъ вещей, это значило бы искушать милосердіе Божіе.
— Вовсе нть, глупенькая моя, вдь это же только такъ — манера говорить. Къ чему мн стремитъся въ т мста печали! Я стремлюсь въ одно лишь мсто — въ нашъ рай любви, когда женившись на моей смуглянк-соловушк, я ее возьму въ себ въ теплое гнздышко въ Матансуэло… Но, о, дитя! Сколько я выстрадалъ съ того самаго дня! Сколько перенесъ я мукъ, раньше чмъ сказать: ‘Я люблю тебя!’ Часто прізжалъ я въ Марчамало по вечерамъ, съ запасомъ хорошо подготовленныхъ косвенныхъ признаній, надясь, что ты поймешь меня, а ты — ни мало не понимала, и смотрла на меня, точно образъ ‘Dolorosа’, сохраняющій и въ страстную недлю тотъ же видъ, какъ и въ остальное время года.
— Ахъ, глупенькій! Вдь я же поняла все съ перваго раза! Я сейчасъ же угадала любовь твою ко мн я была счастлива! Но долгъ требовалъ скрывать это. Двушк не слдуетъ смотрть на мужчинъ такъ, чтобы вызвать ихъ говорить ей: ‘Я люблю тебя!’ Это неприлично.
— Молчи, жестокосердая! Мало ты заставила меня страдатъ въ то время! Я прізжалъ къ вамъ верхомъ, посл того какъ у меня происходили перестрлки съ таможенной стражей, и когда я видлъ тебя, сердце мое пронизывалосъ страхомъ, словно ножомъ, и меня бросало въ дрожь. ‘Я скажу ей это, я скажу ей то’. Но лишь только я взгляну на тебя, я уже не въ соотояніи сказать ни слова. Языкъ мой нмлъ, въ голов наступалъ туманъ, какъ въ дни, когда я ходилъ въ школу. Я боялся, что ты разсердишься и что сверхъ того крестный еще угоститъ меня градомъ палочныхъ ударовъ, приговаривая: ‘Вонъ отсюда, безсовстный’, подобно тому, какъ выгоняютъ забжавшую на виноградникъ бродячую собаку… Наконецъ, все было высказано. Помнишь? Далось намъ это не легко, но мы поняли другъ друга. Произошло дло посл полученной мною раны отъ выстрла, когда ты ухаживала за мною какъ мать, и, когда вечеромъ я плъ и слушалъ твое пніе, здсь, подъ аркадами. Крестный наигрывалъ на гатар, и я, устремивъ глаза мои въ твои, словно хотлъ състь ихъ, заплъ:
Въ кузн молотъ съ наковальней
Разбиваютъ вс металлы,
Но разбить ничто не въ силахъ
Страсть, что я къ теб питаю.
И пока крестный подпвалъ: ‘т_р_а, т_р_а, т_р_а, т_р_а’, точно онъ молотомъ билъ о желзо, ты вспыхнула какъ огонь и опустила глаза, прочитавъ, наконецъ, въ моихъ глазахъ. И я сказалъ себ: ‘Дло идетъ на ладъ’. Такъ оно и оказалось, не знаю какъ, но мы признались другъ другу въ любви. Быть можетъ, утомившись заставлять меня страдать, ты укоротила мн путь, чтобы я потерялъ свой страхъ… И съ тхъ поръ во всемъ Херес и во всхъ его окрестностяхъ нтъ человка, боле счастливаго и богатаго, чмъ Рафаэ, надсмотрщикъ въ Матансуэл… Ты знаешь дона Пабло со всми его милліонами? Но рядомъ со мной онъ — ничто, простая вощаная мазь!… И вс остальные владльцы виноградниковъ — ничто! Хозяинъ мой, сеньоръ-то Луисъ, со всмъ его имуществомъ и всей стаей расфуфыренныхъ женщинъ, которыхъ онъ держитъ при себ… тоже ничто! Самый богатый въ Херес я, который возьметъ къ себ на мызу некрасивую смуглянку, слпенькую, такъ какъ у бдняжки почти не видать глазъ, и, кром того, у нея еще одинъ недостатоиъ — тоть, что когда она смется, на лиц у нея, являются прековарныя ямочки, словно все оно изъдено оеспой.
И держась за ршетку, онъ говорилъ съ такимъ пыломъ, что казалось, сейчасъ просунетъ лицо свое сквозь прутья ршетки, стремясь къ лицу Маріи де-ла-Лусъ.
— Тише, — сказала двушка, угрожая ему съ улыбкой. — Дождешься, что я уколю тебя, но только шпилькой изъ моей косы, если ты не успокоишься. Вдь ты, Рафае, знаешь, что нкоторыя шутки мн не по вкусу и прихожу я на свиданіе къ окну только потому, что ты общалъ держаться какъ слдуетъ.
Жестъ Маріи де-ла-Лусъ и ея угроза закрытъ окно принудили Рафаэля сдержать свой пылъ, и нскольюо податься назадъ отъ ршетки.
— Пусть будетъ по-твоему, жестокосердая. Ты не знаешь, что значитъ любить, и потому ты такая холодная и спокойная, словно стоишь за обдней.
— Я не люблю тебя? Малютка ты этакій! — воскликнула двушка.
И теперь уже она, забывая свою досаду, принялась говорить еще съ большимъ жаромъ, чмъ ея женихъ. У нея другой родъ любви, но она уврена, что положивъ на всы оба ихъ чувства, между ними ни въ чемъ не окажется разницы. Братъ ея лучше ея самой знаетъ о той горячности съ которой она любитъ Рафаэля. Какъ смется надъ ней Ферминъ, когда прійдетъ къ нимъ на виноградникъ и начнетъ ее разспрашивать о ея жених.
— Я люблю тебя, и думаю, что любила тебя всегда, съ тхъ самыхъ поръ, какъ мы еще были дтьми и тебя за руку приводилъ въ Марчамало твой отецъ, такого маленькаго мальчугана, съ деревенскими твоими ухватками, заставлявшими смяться и барчуковъ, и насъ. Я люблю тебя, потому что ты одинокъ на свт, Рафаэ, и у тебя нтъ ни отца, ни родныхъ, потому что ты нуждаешься въ добромъ человк, который былъ бы всегда съ тобой и этимъ человкомъ буду я. И еще люблю тебя, потому что ты много страдалъ, зарабатывая себ насущный хлбъ, бдняжечка мой! и я тебя видла чуть что не мертвымъ въ ту ночъ и тогда же поняла, что ты властвуешь въ моемъ сердц. Притомъ ты заслуживаешь, чтобы я тебя любила за твою честность и доброту, за то, что проводя время среди женщинъ, головорзовъ и вчныхъ кутежей, подвергаясь опасности лишиться жизни съ каждымъ червонцемъ, который ты доставалъ, все же ты думалъ обо мн, и, чтобы рзбавить милую свою отъ огорченій, захотлъ быть бднымъ и трудящимся. И я вознагражу тебя за все, что ты длалъ тмъ, что буду любить тебя много, много, изо всхъ моихъ силъ. Я буду теб и матерью, и женой, и всмъ, чмъ мн надо быть, чтобы ты жилъ довольный и счастлявый.
— Оле! Продолжай говорить такія милыя рчи, поселянка моя, — сказалъ Рафаэль съ новымъ взрывомъ восторга.
— Я люблю тебя также, — продолжала Марія де-ла-Лусъ съ нкоторой серьезностью, — потому что я достойна тебя, и думаю, что я добра и, будучи твоей женой, не доставлю теб ни малйшаго огорченія. Ты меня еще не знаешь, Рафаэ. Еслибъ я когда-нибудь увидла, что могу причинить теб горе, что не стою такого человка какъ ты, я бы разсталась съ тобой и умерла бы съ горя безъ тебя. Но хотя бы ты стоялъ на колняхъ передо мной, я притворилась бы, что забыла свое чувство! Суди по этому люблю ли я тебя?
И говоря это, голосъ ея звучалъ такъ грустно, что Рафаэль долженъ былъ подбодритъ ее. Къ чему думать о такихъ вещахъ? Нтъ ничего на свт, что могло бы разлучить ихъ. Они знаютъ другъ друга и каждый изъ нихъ достоинъ другого. Быть можетъ, онъ, изъ-за своего прошлаго, не заслуживалъ бы ея любви, но она добра и сострадательна и даритъ ему царскую милость своего расположенія. Впереди у нихъ и жизнь и взаимная любовь.
И чтобы стряхнуть съ себя грусть, навянную ея словами, они перемнили тему разговора, обратившись къ торжеству, которое имло быть устроеннымъ дономъ-Пабло черезъ нсколько часовъ въ Марчамало.
Виноградари, всегда по вечерамъ въ субботу уходившіе въ Хересъ повидаться съ своими семьями, спали эту ночь здсь. Ихъ было боле трехсотъ человкъ: хозяинъ приказалъ имъ остаться, чтобы присутствовать на обдн и на процессіи. Съ дономъ-Пабло прідутъ вс его родственники, а также служащіе въ контор. И много народу изъ бодеги. Это большое торжество, на которомъ неоомннно будеть присутствовать и ея братъ. И она смялась, думая, какую физіономію сдлаетъ Ферминъ, и что онъ скажетъ посл празднества, когда онъ придетъ кь нимъ на виноградникъ и встртится здсь съ Сальватьеррой, который, время отъ времени, посщалъ съ нкоторыми предосторожностями своего стараго друга-приказчика.
Рафаэль заговорилъ тогда о Сальватьерр, о его неожиданномъ посщеніи мызы и удивительныхъ его нравахъ.
— Этотъ добрый сеньоръ превосходнйщій человкъ, но очень неудобный. Еще немного и онъ бы мн революціонизировалъ какъ есть всю людскую. Видите ли: это вотъ плохо, и то плохо, и бдные тоже иміотъ право жить и т. п. Несомннно, что на свт не все обстоитъ такъ, какъ бы слдовало, но самое необходимое въ мір — любить другъ друга и имть охоту трудиться. Когда мы съ тобой будемъ хозяйничатъ на мыз, всего имущества у насъ будетъ лишь три песеты въ день, хлбъ и еще кой-что. Должность надсмотрщика не очень-то прибыльная. А ты увидишь, какъ мы весело заживемъ, не!смотря на то, что сеньоръ Сальватьерра говоритъ въ своихъ проповдяхъ и зажигательныхъ рчахъ. Но только, чтобъ крестный не узналъ, какъ я говорю о его товарищ, потому что когда затрогиваютъ дона-Фернандо, хуже для него, чмъ, напримръ, еслибъ даже затронули тебя.
Рафаэль говорилъ о своемъ крестномъ одновременно и почтительно и со страхомъ. Старикъ зналъ о его ухаживаніи за его дочерью, но не говорилъ объ этомъ ни съ нимъ, ни съ Маріей де-ла-Лусъ. Молча допускалъ онъ ихъ любовь, увренный въ своей власти и въ томъ, что одно его слово можетъ уничтожить вс надежды влюбленныхъ. Рафаэль не смлъ просить руки Маріи де-ла-Лусъ у ея отца, а она, когда женихъ, набравшись храбрости, собирался поговорить съ крестнымъ, съ нкоторымъ испугомъ просила его не длать этого.
Они ничего не потеряютъ, отложивъ свадьбу, и родители ихъ тоже женихались долгое время. Молчаніе сеньора Фермина означало согласіе. И Рафаэль, скрываясь отъ крестнаго, чтобы ухаживать за его дочерью, терпливо ждалъ со дня на день, когда старикъ въ одинъ прекрасный день встанетъ передъ нимъ и скажетъ ему съ своей деревенской грубостъю: ‘Чего ты ждешь, чтобы забрать ее себ, дурень? Бери ее и да благо те будетъ’.
Стало разсвтать. Рафаэль ясне видлъ теперь сквозь ршетку лицо своей невсты. Блдный свтъ зари придавалъ голубоватый оттнокъ ея смуглому лицу, отражаясь перламутровымъ отблескомъ на блкахъ ея глазъ и усиливая чернуіо тнь ея рсницъ. Co стороны Хереса небо озарилось потокомъ лиловаго свта, все больше расплывавшагося и поглощавшаго въ себ звзды. Изъ ночного тумана вырисовывался вдали городъ съ густолиственными деревьями парка, съ громадой блыхъ его домовъ и улицъ, въ которыхъ мигали послдніе газовые фонари, словно гаснущія звзды. Дулъ холодный утренній втерокъ: земля и растенія засверкали росой, соприкоснувшись со свтомъ. Махая крыльями, вспорхнула изъ кустарника птица, издавая пронзительный крикъ, испугавшій молодую двушку.
— Уходи, Рафаэль, — сказала она съ поспшностью страха, — уходи сейчасъ же. Разсвло и отецъ мой скоро встанеть. Къ тому же, не замедлять проснуться и виноградари. Что они скажутъ, если увидятъ насъ съ тобой въ такіе часы?
Но Рафаэль отказывался уходитъ. Такъ скоро! Посл ночи, проведенной столь сладостно!…
Двушку охватило нетерпніе. Зачмъ мучить ее, вдь они сегодня же увидятся снова. Пустъ онъ скорй идетъ на тотъ постоялый дворикъ и садится на лошадь, лишь только откроютъ двери дома.
— Я не уйду, не уйду, — говорилъ онъ умоляющимъ голосомъ и со страстью, сверкающей у него въ глазахъ. — Я не уйду… Но если ты хочешь, чтобы я ушелъ?…
Онъ еще больше прижался къ ршетк и робкимъ шепотомъ объявилъ, подъ какимъ условіемъ онъ готовъ уйти. Марія де-ла-Лусъ откинулась назадъ съ жестомъ протеста, точно испугавшись приближенія этихъ устъ, умолявшихъ изъ-за ршетки.
— Ты меня не любишь, — сказала она. — Если-бъ любилъ, не просилъ бы такихъ вещей.
И она прикрыла себ лицо руками, какъ бы собираясь заплакать.
Рафаэль просунулъ руку черезъ ршетку и нжно рознялъ перекрещенные пальцы, скрывавшіе отъ него глаза его возлюбленной.
— Вдь это же была лишь шутка, дитя мое. Прости меня грубіана! Лучше всего побей, дай мн пощечину, я ее вполн заслужилъ.
Марія де-ла-Лусъ, съ лицомъ, слегка раскраснвшимся отъ давленія ея рукъ, улыбалась, побжденная смиреніемъ своего возлюбленнаго, молившаго ее о прощеніи.
— Прощаю тебя, но сейчасъ же уходи! Воть увидишь, они придутъ сюда… Да, да, прощаю, прощаю тебя… Только не будь настойчивъ, уходи скорй.
— Но чтобы убдить меня въ томъ, что ты дйствительно простила меня, дай мн пощечину. Или ты мн ее дашь, или же я не уйду!
— Дать теб пощечину! Этакій ловкачъ, нечего сказать! Знаю я чего ты добиваешься, плутъ! Бери и уходи сейчасъ же.
Она, откинувшись назадъ тломъ, просунула ему черезъ ршетку свою полную, красивую руву, усянную граціозными ямочками. Рафаэль взялъ руку, восторженно лаская ее. Онъ цловалъ розовые ногти, съ наслажденіемъ бралъ въ ротъ кончики ея тонкихъ пальчиковъ, волнуя этимъ Марію де-ла-Лусъ за ршеткой до нервныхъ подергиваній.
— Оставь меня, злой человкъ! Я зікричу, разбойникъ.
И выдернувъ руку, она освободилась отъ его ласкъ, заставлявшихъ ее дрожать какимъ-то внутреннимъ щекотаньемъ, затмъ быстро захлопнула окно. Рафаэль еще долго стоялъ неподвижно и, наконецъ, удалился, когда пересталъ чувствовать на устахъ своихъ впечатлніе руки Маріи де-ла-Лусъ.
Прошло еще много времени, прежде чмъ обитатели Марчамало дали признаки жизни. Когда приказчикъ отворилъ дверь помщенія виноградныхъ давиленъ, дворовыя собаки, залаяли и запрыгали кругомъ него. Потомъ, мало-по-малу, съ выраженіемъ недовольства на лицахъ стали выходитъ на эспланаду виноградари, принужденные оставаться въ Марчамало для присутствовавія на готовящемся торжеств.
Небо было лазурное и на немъ не видно было самаго легкаго пятна облаковъ. На рубеж горизонта пурпуровая полоса возвщала о восход солнца.
— Дай намъ Богъ добрый день, кабальеросы, — сказалъ приказчикъ, обращаясь въ поденщикамъ.
Ho они длали отрицательные жеоты, или пожимали плечами, словно имъ безразлично будеть ли такая или иная погода, когда они не со своими семействами.
Рафаэль появился верхомъ, възжая галопомъ на холмъ виноградника, точно онъ халъ съ мызы.
— Ты встаешь ранехонько, парень, — сказалъ ему крестный насмшливо. — Видно, дла въ Марчамало лишають тебя сна.
Надсмотрщикъ, бродя вблизи дверей дома, не встртилъ однако Маріи де-ла-Лусъ.
Только позднимъ утромъ старикъ Ферминъ, наблюдавшій съ вершины холма за большой дорогой, увидлъ въ конц блой полосы, отдлявшей поляну отъ дороги, большое облако пыли, а среди него черныя пятна экипажей.
— Они дуть, парни! — крикнулъ онъ виноградарямъ. — Хозяинъ деть! Смотрите, встртьте его хорошенько, какъ приличествуетъ порядочнымъ людямъ.
И поденщики, слдуя указаніямъ приказчика, встали въ два ряда по обимъ сторонамъ дороги.
Обширный каретный сарай Дюпона опустлъ вслдствіе готовящагося празднества. Лошади и мулы, какъ и верховые кони милліонера, были выведены изъ большихъ конюшенъ, находивишхся позади его бодеги, и запряжены въ своей сверкающей сбру въ экипажи всхъ родовъ, которые Дюпонъ покупалъ въ Испаніи, или выписывалъ изъ Англіи, съ расточительностью богача, не имющаго возможности хвастнуть своимъ достаткомъ инымъ образомъ.
Донъ-Пабло вышелъ изъ большого ландо, подавая руку толстому священнику съ румянымъ лицомъ и въ шелковой ряс, сіявшей на солнц. Какъ только онъ убдился, что его спутникъ вышелъ изъ экипажа безъ затрудненій, онъ поспшилъ помочь сдлатъ то же своей матери и жен, одтымъ съ ногъ до головы въ черномъ, съ мантильей, спущенной на глаза.
Виноградари, стоявшіе неподвижно въ дв шеренги, сняли шляпы, привтствуя хозяина. Дюпонъ, довольный этимъ, улыбнулся, и священникъ сдлалъ то же самое, окинувъ поденщиковъ взглядомъ покровительствующаго состраданія.
— Весьма похвально, — сказалъ онъ льстивымъ тономъ на ухо донъ-Пабло. — Повидимому, это люди хорошіе. Сейчасъ замтно, что они служать барину-христіанину, который наставляеть ихъ своимъ добрымъ примромъ.
И другіе экипажи стали подъзжать съ громкимъ звономъ бубенчиковъ и пылью, поднимаемой копытами лошадей. Эспланада наполнилась людьми. Свиту Дюпона составляли вс его родственники и служащіе въ контор. Даже его двоюродный братъ Луисъ покинулъ, съ заспаннымъ лицомъ, на разсвт, почтенное общество своихъ друзей, чтобы присутствовать при торжеств и сдлать этамъ пріятное дону-Пабло, въ покровительств котораго онъ какъ разъ нуждался.
Увидавъ Марію де-ла-Лусъ, собственникъ Матансуэлы пошелъ ей навстрчу подъ аркады, смшавшись здсь съ поваромъ Дюпона и всей толпой только что прибывшихъ слугъ, которые были завалены състными припасами и просили дочь приазчика провести ихъ на господскую кухню, чтобы занятъся тамъ изготовленіемъ званаго обда.
Ферминъ Монтенегро вышелъ съ дономъ-Рамономъ, начальникомъ конторы, изъ другого экипажа и они вдвоемъ удалились въ самый конецъ эспланады, какъ бы убгая отъ властнаго Дюпона. Этоть послдній давалъ приказанія слугамъ относительно празднества и приходилъ въ бшенство, замтивъ нкоторыя упущенія въ приготовленіяхъ къ нему.
Послышался первый ударъ съ колокольни часовни, призывавшій къ обдн. Никто не ждалъ вн предловъ виноградника, но донъ-Пабло приказалъ поденщику звонить три раза изо всей силы, какъ можно громче. Металлическій звукъ колокола радовалъ Дюпона, ему казалось, что голосъ Божій раздается надъ его владніями, покровительствуя имъ, какъ это и должно было быть, потому что хозяинъ этихъ владній столь прекрасный христіанинъ.
Между тмъ священникъ, пріхавшій съ дономъ-Пабло, казалось, тоже бжалъ отъ криковъ и бшеныхъ жестовъ хозяина, которыми онъ сопровождалъ свои приказанія и любезно присосдился къ сеньору Фермину, восхваляя красивое зрлище, представляемое виноградникомъ.
— Какъ величественно Провидніе Господне! И что за дивныя вещи онъ создаетъ! He правда ли, добрый другъ?
Приказчикъ зналъ священнослужителя. Онъ былъ новйшей страстью дона-Пабло, новйшимъ предметомъ его восхищенія. Это былъ отецъ іезуитъ, о которомъ много говорили, благодаря тому что въ духовныхъ бесдахъ, куда допускались лишь одни мужчины, онъ умло обсуждалъ такъ называемый соціальный вопросъ, столъ запутанный для неврующихъ. Достигнуть его разршенія было не въ ихъ силахъ, но священникъ разршалъ его въ мгновеніе ока, опираясь на христіанское милосердіе.
Дюпонъ отличался измнчивостью и непостоянствомъ въ своихъ увлеченіяхъ священнослужителями. To онъ боготворилъ отцовъ іезуитовъ, и обдня казалась ему не въ обдню и проповдь не въ проповдь, если он происходили не въ церкви іезуитовъ. Но онъ быстро утомлялся рясой іезуитовъ, его обольщали разные монашествующіе ордена и онъ открывалъ свой кошелекъ и двери своего дома кармелитамъ, францисканцамъ или доминиканцамъ.
Всякій разъ, что прізжалъ на виноградникъ Дюпонъ, онъ являлся съ духовнымъ лицомъ иного разряда, изъ чего приказчикъ и узнавалъ, кто въ ту пору были его любимцами. По временамъ здсь показывались монахи кармелиты, въ другіе раза доминиканцы или францисканцы. Онъ приводилъ иногда даже монаховъ съ длинными бородами, пріхавшихъ изъ далекихъ странъ и лицъ кой-какъ бормотавшихъ по-испанскт. А хозяинъ съ своими восторгами влюбленнаго, желая подчеркнутъ заслуги миссіонера, говорилъ приказчику въ порыв дружескаго доврія:
— Это герой, мученикъ. Онъ обратилъ въ христіанство много язычниковъ и даже, какъ я слышалъ, творить чудеса. Еслибъ не скромность его, я бы его попросилъ снять съ себя платье, чтобы ты изумился, глядя на шрамы, оставшіеся на тл его отъ вынесенныхъ имъ истязаній.
Разногласія дона-Пабло съ доньей Эльвирой происходили на той почв, что любимцы ея рдко оказывались любимцами ея сына. Когда онъ падалъ ницъ передъ іезуитами, благородная сестра маркиза де-Санъ-Діонисіо возносила до небесъ францисканцевъ, указывая на древность ихъ ордена сравнительно со всми остальными, основаннымдипосл нихъ.
— Нтъ, мама, — возражалъ донъ-Пабло, сдерживая раздражительный свой характеръ изъ уваженія къ матери, — мыслимо разв сравниватъ какихъ-то нищенствующихъ монаховъ съ отцами іезуитами, самыми учеными богословами церкви?
А когда благочестивая сеньора стояла горой за ученыхъ іезуитовъ, сынъ ея говорилъ, чутъ ли не плача отъ волненія, о святомъ пустынник ассизскомъ и францисканскихъ монахахъ, могущихъ преподатъ неврующимъ уроки истинной демократіи, такъ какъ именно имъ суждено, нежданно-негаданно, разршить соціальный вопросъ.
Теперь флюгеръ благосклонности Дюпона повернулся опять въ сторону іезуитовъ, и онъ не появлялся нигд безъ отца Урисабала, уроженца Бискаи, земляка знаменитаго св. Игнатія, достоинства, по мннію Дюпона, заслуживающія того, чтобы онъ ихъ прославлялъ.
Іезуить смотрлъ на виноградники съ восхищеніемъ человка, привыкшаго жить среди обыденности городскихъ зданій и только изрдка любоваться зрлищемъ величія природы. Онъ разспрашивалъ приказчкаа о томъ, какъ обрабатываются виноградники, восхваляя достоинства виноградниковъ Дюпона. И сеньоръ Ферминъ, польщенный въ своей гордости виноградаря, подумалъ про себя, что эти іезуиты не столь уже презрнные, какъ выходило по словамъ друга его, дона-Фернанда.
— Знаете ли, милость ваша, — вдь Марчамало единственный виноградникъ въ мір, цвтъ всхъ виноградниковъ Хереса.
И онъ перечислялъ условія, необходдимыя для обработки хорошаго виноградника, съ лозами, разсаженными въ известковой земл, на склонахъ холмовъ, чтобы дождевая вода стекала внизъ и не охлаждала бы чрезмрно почву, лшпая виноградный сокъ его силы. Такимъ вотъ образомъ произрастаютъ эти виноградныя грозди — слава страны, — съ ихъ маленькими, прозрачными ягодками, близны слоновой кости.
Увлеченный своимъ восхщиеніемъ, приказчикъ перечислялъ священнику, точно онъ былъ винодломъ, вс операціи, которыя въ теченіе года надлежитъ продлать съ этой землей, чтобы извлечь изъ нея лучшія ея соки. Въ послднюю четверть года длаются ріеtas, т. е. ямы кругомъ лозъ для собиранія въ нихъ дождевой воды. Эту работу называютъ chata. Тогда же пролзводится и подрзываніе лозъ, вызывающее среди виноградарей столкновенія, которыя иногда даже бываютъ причиной смерти кого-нибудь, столкновенія изъ-за того, слдуетъ ли подрзауь лозы ножницами, какъ этого требуютъ хозяева, или же стариннымъ рзакомъ, нчто врод короткихъ и тяжелыхъ тесаковъ, какъ этого желаютъ работники. Затмъ, въ теченіе января и февраля производится работа, называемая cava bien, которою земля углаживается и оказывается выравненной, точно по ней прошло гребло. Посл того, въ март происходитъ el Golpe lleno, для уничтоженія травъ, выросшихъ за время дождей, и вмст съ тмъ осушиваютъ также и почву. А въ іюн и іюл иметъ мсто la Vina, которою сдавливается земля, образуя твердую кору, чтобы въ ней сохранялись ея соки для передачи ихъ виноградной лоз. Сверхъ этого, лозы окуривають срой въ ма, когда начинаютъ появляться грозди, чтобы избжать cenizo, болзнь, ведущую къ отверднію виноградныхъ ягодъ.
И сеньоръ Ферминъ, желая наглядно доказать безпрерывную заботливость, требуемую въ теченіе года этой почвой, имющую цнностъ золота, присдалъ на корточки, чтобы поднятъ горсть известковой земли и показалъ священнику великолпіе маленькихъ, блыхъ, растертыхъ крупинокъ, въ которыхъ не давали появться ни одному зародышу паразитнаго растенія. Въ пространств между рядами виноградныхъ лозъ виднлась растолченная, вычищенная и словно полированная земля, съ такимъ же блескомъ, еслибъ это былъ полъ салона. А виноградникъ Марчамало необъятной величиной распространяется на многяхъ холмахъ и требуетъ громаднаго труда для обработки его.
Несмотря на суровость, проявляемую приказчикомъ относительно виноградарей во время ихъ работъ, теперь, когда они отсутствовали, онъ говорилъ съ состраданіемъ о тяжеломъ ихъ труд. Получали они въ день десятъ реаловъ, непомрная поденная плата сравнительно съ получаемой полевыми рабочими на мызахъ. Но ихъ семейства должны были жить въ город и, кром того, харчи были на ихъ счетъ, и они сообща покупали себ хлбъ и menestra (похлебку изъ разныхъ овощей), ежедневно привозимые имъ изъ Хереса на двухъ подводахъ. Рабочій инструмеятъ тоже былъ ихъ собственный: мотыка, всомъ въ девять фунтовъ, которою они, съ зари до зари, должны были управлять съ легкостью, словно это камышъ, имя лишь часъ отдыха во время завтрака, часъ во время обда, и т нсколько минутъ, которыя имъ дарилъ приказчикъ своимъ позволеніемъ покуритъ.
— Девять фунтовъ, сеньоръ! — добавилъ старшій Ферминъ. — Это можетъ показаться вещью легкой и словно игрушкой на короткое время, но надо видть, во что обращается человкъ посл того, какъ онъ цлый день подымалъ и опускалъ мотыку. Подъ вечеръ она вситъ пуды, — что я говорю пуды, тысячи пудовъ! Такъ и кажется, что подымаешь на воздухъ весь Хересъ, длая ударъ мотыкой.
Въ виду того, что онъ говорилъ съ пріятелемъ хозяина, онъ не умолчалъ и объ уловкахъ, къ которымъ обыкновенно прибгаютъ въ виноградникахъ, чтобы ускорить работу и выжать у поденщика вс соки его. Выбираютъ самыхъ ловкихъ и сильныхъ рабочихъ и имъ общаютъ реалъ прибавки, ставя ихъ во глав отряда поденщиковъ. Въ признательность за прибавку избранные трудятся изо всхъ силъ, разбивая землю своей мотыкой, и едва вздыхая между однимъ и другимъ ударомъ. Остальные же несчастные, чтобы не отстать, должны слдовать примру передового рабочаго и удерживаться всми своими усиліями на одномъ уровн съ товарищемъ, пришпоривающимъ ихъ.
Вечеромъ, полумертвые отъ усталости, они, въ ожиданіи ужина, играютъ въ карты, или же тихонько поютъ. Донъ-Пабло строго-настрого запретилъ имъ читать газеты. Единственная ихъ радость суббота, когда, съ наступленіемъ ночи, они покидаютъ виноградники, направляясь въ Хересъ, чтобы и_д_т_и к_ъ о_б__д_н_, какъ они выражаются. Воскресный день до поздняго вечера проводится ими въ ихъ семействахъ, и часть заработка, оставшуюся у нихъ посл уплаты за харчи, они въ то время передаютъ женамъ.
Священникъ выразилъ удивленіе, почему виноградари остались въ Марчамало, разъ сегодня воскресенье?
— Потому, что они хорошіе ребята, — сказалъ лицемрнымъ тономъ приказчикъ, — и очень любятъ хозяина. Достаточно было мн сообщитъ имъ, оть имени дона-Пабло, о готовящемся торжеств, чтобы бдняги добровольно остались здсь и не пошли бы домой.
Голосъ Дюпона, звавшій своего знаменитаго друга, отца Урисабала, заставилъ его покинуть приказчика и направиться къ церкви въ сопровожденіи дона-Пабло и всей его семьи.
Сеньоръ Ферминъ увидлъ тогда, что сынъ его прогуливается по одной тропинк съ дономъ-Рамономъ, начальникомъ конторы. Они говорили о прекрасномъ состояніи виноградника. Благодаря иниціатив дона-Пабло, Марчамало снова становилось тмъ, чмъ это помстъе было въ лучшіе свои дни. Филоксера истребила множество лозъ, бывшихъ славой фирмы Дюпоновъ, но ныншній директоръ засадилъ опустошенныя паразитами покатости холмовъ американскими лозами, — нововведеніе еще не виданное въ Херес, и знаменитое помстье вернется къ славнымъ своимъ временамъ, не страшась уже вторженій филоксеры. Въ этихъ видахъ готовилось торжество, чтобы благословеніе Божіе простерло вчное свое покровительство надъ холмами Марчамало.
Начальникъ конторы пришелъ въ восторгъ отъ зрлища колыхавшихся виноградныхъ лозъ и разразился лирическимъ потокомъ хвалы. Дло рекламы фирмы было поручено ему, и изъ-подъ его пера стараго журналиста и интеллигента, потерпвшаго крушеніе, вытекали объявленія, брошюрки, сообщенія и проспекты на четвертыхъ страницахъ газетъ, восхвалявшіе чудныя качества винъ Хереса, и въ особенности винъ фирмы Дюпонъ. Слогъ этихъ восхваленій былъ до того высокопарный, торжественный и полный паоса, что трудно было разгадатъ, пишеть ли все это авторъ рекламы искренно, или же позволяеть себ подшучивать надъ директоромъ фирмы и надъ публикой. Читая произведенія его, волей неволей приходилось врить, что вино Хереса столь-же насущная потребность, какъ и хлбъ, и что люди, не пьющіе его, осуждены на близкую смертъ.
— Посмотри-ка, Ферминъ, сынъ мой, — говорилъ онъ, съ ораторскимъ паосомъ, — что за прелесть эти виноградники! Я горжусь тмъ, что состою на служб у фирмы, обладающей помстьемъ Марчамало. Ничего подобнаго нть ни въ одной другой стран, и когда я слышу разговоры о прогресс во Франціи, о вооруженной сил нмцевъ, или о морскомъ могуществ англичанъ, я говорю себ: ‘Прекрасно, но гд же у нихъ вина, подобныя винамъ Хереса?’ Никогда нельзя достаточно расхвалить это вино, пріятное для глазъ, ароматичное для обонянія, доставляющее наслажденіе вкусу и дающее подкрпленіе желудку! Ты согласенъ со мной?…
Ферминъ утвердительно кивнулъ головой и улыбнулся, какъ бы угадывая, что донъ-Рамонъ собирается сказать. Онъ зналъ наизусть краснорчивые отрывки изъ его рекламныхъ объявленій о фирм, цнимые дономъ-Пабло, какъ наипрекраснйшіе образчики свтской литературы.
Всегда, лишь только представлялся къ тому случай, донъ-Рамонъ повторялъ ихъ тономъ декламаціи, пьяня отъ смакованія собственнаго своего краснорчія.
— Вино, Ферминъ, лучшій всемірный напитокъ, самый здоровый изъ вехъ напитковъ, употребляемыхъ людьми для питанія ихъ, или для услады. Это напитокъ, заслужившій честь довести до опьяннія языческаго бога. Это напитокъ, восптый греческими и римскими поэтами, прославленный живописцами, восхваленный врачами. Въ вин ищетъ поэтъ вдохновенія, находитъ солдатъ храбрость, рабочій — силу, больной — здоровье. Въ вин почерпаетъ человкъ веселье и радость, а старики подкрпленіе. Вино возбуждаетъ умъ, оживляетъ воображеніе, поддерживаетъ энергію. Мы не можемъ вообразить себ ни греческихъ героевъ, ни ихъ дивныхъ поэтовъ иначе какъ только ободренныхъ кипрскими и самосскими винами, и распущенность римскаго общества намъ непонятна безъ винъ Фалерно и Сиракузы. Мы можемъ допустить героическое сопротивленіе аррагонскихъ поселянъ при осад Саррагоссы безъ отдыха и ды, только сознавая, что сверхъ изумительной нравственной энергіи ихъ патріотизма, они, для физической поддержки, разсчитывали на кувшинъ легкаго своего вина. Но въ виноградномъ производств, охватывающемъ многочисленныя страны, какое изумительное разнообразіе сортовъ и качествъ, цвта и аромата, и до чего Хересъ выдляется во глав аристократіи винъ! Не правда ли, Ферминъ? He находишь ли ты, что все сказанное мною справедливо и врно?…
Юноша кивнулъ утвердительно головой. Все это онъ читалъ много разъ въ введеніи вь обширному каталогу фирмы, съ видами бодегъ Дюпона и многочисленными ихъ отдленіями, содержащемъ исторію фирмы и восхваленія ея производства, — образцовое произведеніе дона-Рамона, которое хозяинъ дарилъ своимъ кліентамъ и постителямъ, въ бломъ съ голубымъ переплет, цвта Пресвятой Двы, нарисованной Мурильо.
— Вино Хереса, — продолжалъ торжественнымъ тономъ начальникъ конторы, не иностранный предметъ, случайно выдвинутый измнчивой модой, его репутація установлена издавна, не только какъ пріятнаго напитка, но и какъ незамнимаго терапевтическаго средства. Бутылкой хереса выказываютъ въ Англіи гостепріимство друзьямъ, бутылкой хереса угощаютъ выздоравливающихъ въ скандинавскихъ государствахъ, а въ Индіи англійскіе солдаты возстанавлваютъ имъ свои истощенныя лихорадкой силы. Моряки побждаютъ хересомъ скорбутъ, и святые миссіонеры прибгаютъ къ нему для уничтоженія случаевъ анеміи, вызванныхъ климатомъ и разными страданіями. Нтъ сомннія, что подобныя чудеса могутъ бытъ осуществлены лишь настоящимъ хересомъ, самаго хорошаго производства. Въ немъ законный и естественный алкоголь вина соединяется съ присущими ему веществами: вяжущимъ таниномъ и возбуждающими эирами, вызывающими аппетитъ для питанія тла и сонъ для подкрпленія его. Это вино, одновременно и возбуждающее и успокаивающее средство, превосходныя условія, не встрчающіяся въ соединеніи ни въ какомъ другомъ продукт, которое было бы, подобно хересу, въ одно и то же время пріятно на вкусъ и на глазъ.
Донъ-Рамонъ замолкъ на мгновеніе, чтобы перевести дыханіе и насладиться своимъ краснорчіемъ, но вскор продолжалъ, устремивъ неподвижно свой взоръ на Фермина, словно это былъ врагъ, котораго не легко убдить:
— Къ несчастью многіе думаютъ, что смакуютъ хересъ, когда пьютъ дрянныя поддлки его. Въ Лондон, подъ именемъ хереса, продаютъ всякаго рода искусственную бурду. Мы не можемъ мириться съ этой ложью, сеньоры!… Вино Хереса, это то же, что золото. Мы можемъ допуститъ, что золото бываетъ червонное, средней или низкой пробы, но нельзя допустить, чтобы аплике называлось золотомъ… Лишь тоть хересъ настоящій, который производится виноградниками Хереса, старетъ въ нашихъ винныхъ складахъ и экспортируется подъ защитой уважаемаго имени фирмы, пользующейся незапятнанной репутаціей, какова, напримръ, фирма братьевъ Дюпоновъ… Никакая другая фирма не можетъ сравниться съ нею: она охватываетъ вс отрасли винодлія, иметъ собственные виноградники, выдлываетъ собственное вино, хранить его въ собственныхъ магазинахъ, давая тамъ ему старть, занимается также экспортомъ его и продажей, и кром того, и перегоняетъ виноградный сокъ, выдлывая изъ него свой знаменитый коньякъ. Основана фирма Дюпона около полтораста лть тому назадъ. Дюпоны учредили свою династію, ихъ могущество не допускаеть ня союзниковъ, ни компаніоновъ, они засаживаютъ виноградными лозами собственныя земли, и эти лозы выводятся въ питомниакхъ тхъ же Дюпоновъ. Виноградный сокъ выдавливается въ давильняхъ Дюпона, бочки, въ которыхъ бродитъ вино, — фабрикуются у Дюпона. Въ бодегахъ Дюпона старегь, подъ надзоромъ Дюпона же, ихъ вино, и Дюпонъ отправляетъ и экспортируетъ его безъ помощи кого-либо другого, заинтересованнаго въ дл. Итакъ, старайтесь пріобрсти настоящія вина Дюпона, въ полной увренности, что фирма, эта продаетъ ихъ чистыми и неподдльными.
Ферминъ смялся, слушая своего начальника, который несся галопомъ среди отрывковъ объявленій и рекламъ, хранившихся въ его памяти.
— Помилосердствуйте, донъ-Рамонъ!… Вдь я же не куплю ни одной бутылки!… Вдь я самъ служащій въ фирм!…
Начальникъ конторы, повидимому, очнулся отъ ораторскаго своего кошмара, и разсмялся такъ же, какъ и его подчиненный.
— Быть можетъ въ объявленіяхъ о фирм ты и давалъ многое изъ только что сказаннаго мною, но согласись, вдь это же недурно? Притомъ, — продолжалъ онъ иронически, — мы, великіе люди, живемъ, отягощенные бременемъ нашего величія, такъ какъ намъ нельзя его сбросить, мы и повторяемся.
Онъ посмотрлъ на холмы, покрытые виноградными лозами, и снова заговорилъ тономъ искренняго удовольствія:
— Я радъ, что засадили прогалины, произведенныя филоксерой, американскими лозами. Много разъ совтовалъ я это донуПабло. Такимъ образомъ въ скоромъ времени увеличится производство винограда и торговля наша, идущая теперь хорошо, пойдетъ еще лучше. Филовсера можетъ возвращаться, когда ей вздумается, но уже тутъ она не найдетъ себ пристанища.
Ферминъ сдлалъ жестъ, приглашающій въ доврію:
— Сважите откровенно, донъ-Рамонъ, во что вы больше врите, въ американскія ли лозы, или въ благословенія, которыми этотъ попъ надлить виноградникъ?…
Донъ-Рамонъ пристально посмотрлъ на юношу, точно желая увидть въ его зрачкахъ свое изображеніе.
— Юноша! Юноша! — строго произнесъ онъ, затмъ оглянулся съ нкоторой тревогой кругомъ себя и продолжалъ шопотомъ, точто виноградныя лозы могли услышать его:
— Ты вдь знаешь меня, и я съ довріемъ отношусь къ теб, потому что ты не доносчикъ, и къ тому же видлъ свтъ и понавострился за границей. Зачмъ же ты вздумалъ обращаться ко мн съ такимъ вопросомъ? Вдь ты знаешь, что я молчу, и даю идти вещамъ какъ имъ угодно. На большее я не имю права. Фирма Дюпонъ — мое убжище, еслибъ я его покинулъ, мн, со всмъ моимъ потомствомъ, пришлось бы вернуться къ страшной нищет моей мадридской жизни. Я здсь живу, подобно бродяг, пришедшему на постоялый дворъ и берущему то, что ему даютъ, не позволяя себ критиковатъ своихъ благодтелей.
Воспоминаніе о прошломъ съ его иллюзіями и знаменемъ независимости пробудили въ немъ нкоторое смущеніе. Чтобы успокоить себя, ему захотлось объяснить радикальную перемну въ его жизни.
— Я, Ферминъ, ушелъ съ поля сраженія и не раскаиваюсъ въ этомъ. Еще многіе изъ бывшихъ моихъ товарищей остались врными прошлому съ послдовательностью упорства, но они родились бытъ героями, я же не боле какъ человкъ, считающій, что нельзя не сть и что это первая жизненная функція. Кром того, я усталъ писать для одной лишь славы и идей, усталъ терзаться изъ-за нихъ и жить въ непрерывающейся бдности. Однажды я сказалъ себ, что работатъ стоитъ только или для того, чтобы добыть себ извстность, или же чтобы добытъ себ врный кусокъ хлба. И такъ какъ я былъ увренъ, что міръ не можетъ почувствовать ни малйшаго волненія изъ-за моего отступленія и даже не замчаеть, существую ли я или нтъ, я спряталъ т драгоцнности, которыя называлъ идеалами, ршилъ искатъ себ пость, и, пользуясь нкоторымъ барабаннымъ боемъ, пущеннымъ мною въ газетахъ, въ вид восхваленій фирмы Дюпонъ, пріютился въ ней навсегда, о чемъ ни мало не жалю.
Дону-Рамону показалось, что въ глазахъ Фермина отразилось нкоторое отвращеніе къ цинизму, съ которымъ онъ говорилъ, и онъ поспшилъ добавить:
— Я остался тмъ же, чмъ и былъ раньше, юноша. Если меня поскрести, явится прежній мой обликъ. Врь мн: у того, кто разъ отвдалъ отъ фатальнаго яблока, о которомъ говорятъ эти сеньоры, друзья нашего принципала, — никогда уже съ его усть не исчезнетъ тоть вкусъ. Мняють наружную оболочку, чтобы продолжать жить, но душу — никогда!… Кто сомнвался, разсуждалъ и критиковалъ, — никогда уже не будетъ врить такъ, какъ врятъ благочестивые богомольцы, онъ будетъ лишь такъ врить, какъ это ему совтуетъ разумъ, или же вынуждаютъ къ тому обстоятелъства… И вотъ, если ты увидишь кого-либо подобнаго мн, говорящаго о религіи и догматахъ, знай, что онъ лжетъ, потому что это ему удобно, или же самъ себя обманываетъ, чтобы заручиться нкоторымъ спокойствіемъ… Ферминъ, сынъ мой, не легко зарабатываю я себ хлбъ, зарабатываю его цной душевнаго униженія, вызывающаго во мн стыдъ! Я, — въ былое время столь щепетильный и суровый въ спартанскихъ добродтеляхъ!… — Но подумай и о томъ, что у меня есть дочери, которыя желаютъ и сть, и одваться, и все остальное необходимое для ловли жениховъ, и чго пока эти женихи не явятся, я обязаиъ содержать своихъ дочерей, хотя бы для этого мн даже пришлось бы воровать…
Донъ-Рамону показалосъ, что его пріятель длаетъ жестъ состраданія.
— Презирай меня, сколько хочешь: молодежь не понимаетъ нкоторыхъ вещей, вамъ не трудно сохранить себя чистыми, и отъ этого никто не пострадаетъ, кром васъ самихъ… Притомъ же, другъ мой, я ни мало не раскаиваюсь въ такъ называемомъ моемъ ренегатств. Вдъ я разочарованный… Жертвовать собой для народа?… Стоитъ онъ этого!… Я половину своей жизни провелъ бснуясъ отъ голода и ожидая la gorda {Жирную — иносказательно революцію.}. Ну, скажи-ка мн по правд, когда на самомъ дл возставала наша страна? когда у насъ была революція? Единственная, настоящая, произошла въ 1808 г., и если тогда страна возстала, то оттого лишь, что у нея отняли нсколькихъ принцевъ и инфантовъ, — глупцовъ по рожденію и злыдней по наслдственному инстинкту. А народъ проливалъ свою кровь, чтобы вернуть себ этихъ господъ, отблагодарившихъ его за столь многія жертвы, посылая однихъ въ тюрьму и вздергивая другихъ на вислицы. Чудесный народъ! Иди и жертвуй собой, ожидая чего-либо отъ него. Посл того у насъ уже не было больше революцій, а только одни лишь военные пронунсіаменто, или мятежи изъ-за улучшенія положенія и личнаго антагонизма, которые, если и привели къ чему-нибудъ, то лишь только косвенно, оттого, что ими завладвало общественное мнніе. А такъ какъ теперь генералы не длаютъ возстаній, потому что у нихъ есть все, что они желаютъ, и правители, наученные исторіей, стараются обласкатъ ихъ, — революція кончялась… Т, которые работаютъ для нея, утомляются и мучаются съ такимъ же успхомъ, какъ еслибъ они набирали воду въ корзинахъ изъ ковыля. Привтствую героевъ съ порога моего убжища!… Но не сдлаю ни шага, чтобы идти заодно съ ними… Я не принадлежу въ ихъ славному отряду, я — птица домашняя, спокойная и хорошо откормленная, и не раскаиваюсь въ этомъ, когда вижу моего стараго товарища, Фернандо Сальватьерру, друга твоего отца, одтаго по зимнему лтомъ, и по лтнему зимой, питающагося однимъ лишь хлбомъ и сыромъ, имющаго камеру, приберегаемую для него во всхъ тюрьмахъ Испаніи и притсняемаго на каждомъ шагу полиціей… Что-жъ, — великолпно! Газеты печатаютъ имя героя, бытъ можетъ, исторія упомянетъ о немъ, но я предпочитаю свой столъ въ контор, свое кресло, напоминающее мн кресло канониковъ, и великодушіе дона-Пабло, который щедръ какъ принцъ съ умющими восхвалять его.
Ферминъ, оскорбленный ироническимъ тономъ, которымъ этотъ побжденный жизнью, довольный своимъ рабствомъ, говорилъ только что о Сальватьерр, собрался было отвчатъ ему, какъ вдругъ на эспланад раздался властный голосъ Дюпона, и приказчикъ громко захлопалъ въ ладоши, созывая рабочихъ.
Колоколъ посылалъ въ пространство послдній, третій свой ударъ. Обдня должна была немедленно начаться. Донъ-Пабло, стоя на ступеняхъ лстницы, охватилъ взглядомъ все свое стадо и поспшно вошелъ въ часовню, такъ какъ ршилъ для назиданія виноградарей помогать священнику при служб.
Толпа работниковъ наполнила часовню, и стояла тамъ съ видомъ, отнимающимъ по временамъ у Дюпона всякую надежду, что эти люди чувствуютъ благодарность къ нему за его заботы о спасеніи ихъ душъ.
По близости къ алтарю возсдали на алыхъ креслахъ дамы семейства Дюпоновъ, а позади нихъ — родственники и служащіе конторы. Алтаръ былъ украшенъ горными растеніями и цвтами изъ оранжерей Дюпоновъ. Острое благоуханіе лсныхъ растеній смшивалось съ запахомъ утомленныхъ и потныхъ тлъ, выдляемымъ скопищемъ поденщиковъ.
Время отъ времени Марія де-ла-Лусъ бросала кухню, чтобы подбжатъ къ дверямъ церкви и послушать к_а_п_е_л_ь_к_у о_б__д_н_и. Поднявшись на цыпочки, она поверхъ всхъ головъ устремляла глаза свои на Рафаэля, стоявшаго рядомъ съ приказчикомъ на ступеняхъ, которыя вели къ алтарю, составляя такимъ образомъ точно живую ограду между господами и бдными людьми.
Луисъ Дюпонъ, стоявшій позади кресла тетки своей, увидавъ Марію де-ла-Лусъ, началъ длать ей разные знаки и даже угрожалъ ей пальцемъ! Ахъ, проклятый бездльникъ! Онъ остался все тмъ же. До начала обдни Луисъ вертлся на кухн, надодая ей своими шутками, словно еще продолжались ихъ дтскія игры. Время отъ времени она была вынуждена полушутя, полусерьезно угрожать ему за то, что онъ давалъ волю своимъ рукамъ.
Но Марія де-ла-Лусъ не могла оставатъся долго у дверей церкви. Служащіе на кухн поминутно звали ее, не находя самыхъ нужныхъ предметовъ для своего кухоннаго дла.
Обдня подвигалась впередъ. Сеньора вдова Дюпонъ умилялась при вид смиренія и христіанской кротости, съ которыми ея Пабло носилъ съ мста на мсто требникъ, или бралъ въ руки церковную утварь.
Первый милліонеръ во всей округ подаетъ бднякамъ такой примръ смиренія передъ лицомъ священнослужителя Божьяго, замняя собой дьячка при отц Урисабала! Еслибъ вс богатые поступали такимъ же образомъ, работники, чувствующіе лишь ненависть и желаніе мести, смотрли бы на вещи иначе. И взволнованная величіемъ души своего сына, донья-Эльвира опускала глаза, вздыхая, близкая къ тому, чтобы расплакаться…
Когда кончилась обдня, наступилъ моментъ великаго торжества — благословенія виноградниковъ для предотвращенія опасности отъ филоксеры… посл того, какъ ихъ засадили американскими лозами.
Сеньоръ Ферминъ поспшно вышелъ изъ часовни и веллъ принести къ дверямъ соломенные тюки, привезенные наканун изъ Хереса и наполненные восковыми свчами. Приказчикъ принялся раздавать свчи виноградарямъ.
Подъ сверкающимъ блескомъ солнца засвтилось, точно красные и непрозрачные мазки кисти, — пламя восковыхъ свчей. Поденщики встали въ два ряда и, предводительствуемые сеньоромъ Ферминомъ, медленно двинулись впередъ, направляясь внизъ по винограднику.
Даиы, собравшіяся на площадк со всми своими служанками и Маріей де-ла-Лусъ, смотрли на процессію и медленное шествіе мужчинъ въ дв шеренги, съ опущенной внизъ головой и восковыми свчами въ рукахъ, нкоторые въ курткахъ изъ сраго сукна, другіе въ рубахахъ съ повязаннымъ кругомъ шеи краснымъ платкомъ, при чемъ вс несли свои шляпы прислоненныя къ груди.
Сеньоръ Ферминъ, шествуя во глав процессіи, дошелъ уже до спуска средняго холма, когда у входа въ часовню появилась наиболе интересная группа: отецъ Урисабалъ въ ряс, усянной красными и сверкающими золотомъ цвтами и рядомъ съ нимъ Дюпонъ, который держалъ въ рукахъ восковую свчу точно мечъ, и повелительно оглядывался во вс стороны, чтобы церемонія сошла хорошо и ее не омрачила бы ни малйшая оплошность.
Сзади него, врод почетной свиты, шли вс его родственники и служащіе въ контор, съ сокрушеніемъ на лицахъ. Луисъ былъ наиболе серьезенъ съ виду. Онъ смялся надъ всмъ, исключая лишь религіи, a эта церемонія волновала его своимъ необычайнымъ характеромъ. Луисъ былъ хорошимъ ученикомъ отцовъ-іезуитовъ — ‘натура у него была добрая’, какъ говорилъ донъ-Пабло, когда ему сообщали о ‘шалостяхъ’ его двоюроднаго брата.
Отецъ Урисабалъ открылъ книгу, которую несъ, прижимая ее къ груди: — католическій требникъ, и началъ читать молебствіе святымъ, ‘великую литанію’, какъ ее называютъ церковники.
Дюпонъ приказалъ жестомъ всмъ окружавшимъ его точно повторять за нимъ его отвты священнику:
— Sancte Michael!…
— Ora pro nobis, — отозвался хозяинъ твердымъ голосомъ, взглянувъ на сопровождавшихъ его:
Они повторяли его слова и возгласъ ‘Ora pro nobis’ разлился громкимъ ревомъ до первыхъ рядовъ процессіи, гд, казалось, голосъ сеньора Фермина покрывалъ вс остальные.
— Sancte Raphael!…
— Ora pro nobis!…
— Omnes Sancti Angeli et Archangeli!…
Теперъ, когда молитвенный призывъ относился уже не къ одному святому, а ко многимъ, Дюпонъ поднялъ голову и крикнулъ громче, чтобы вс слышали и не ошиблисъ въ отвт.
— Orate pro nobis.
Ho только близко окружавщіе дона-Пабло могли слдовать его указаніямъ. Остальная же часть процессі медленно двигалась впередъ и изъ ея рядовъ исходилъ ревъ, каждый разъ все боле нахалъный, съ шутливой звонкостью и ироническимъ дрожаніемъ голосовъ.
Посл нсколькихъ фразъ молебствія поденщики соскучившисъ церемоніей, съ опущенными внизъ свчами, отвчали автоматически, то подражая раскатамъ грома, то пронзительному визгу старухъ, что вынуждало многихъ изъ нихъ прикрывать себ ротъ шляпой.
— Sancte Iacobe!… — плъ священникъ.
— Noooobis, — ревли виноградари съ насмшливыми интонаціями голоса, не теряя при этомъ серьезности своихъ загорвшихъ лицъ.
— Sancte Barnaba!…
— Obis, Jbis! — отвчали вдали поденщики.
Сеньоръ Ферминъ, тоже соскучившись церемоніей, притворился, что сердится.
— Слушайте, чтобъ у меня все было чинно! — говорилъ онъ, обращаясь къ самымъ нахальнымъ изъ поденщиковъ. — Неужели вы, каторжники, не видите, что хозяинъ пойметъ насмшки ваши надъ нимъ?
Но хозяинъ не отдавалъ себ отчета ни въ чемъ, ослпленный волненіемъ. Видъ двухъ шеренгъ людей, идущихъ между виноградными лозами, и спокойное пніе священника, растрогали ему душу. Пламя восковыхъ свчей дрожало безъ красокъ и свта, точно блуждающіе огоньки застаигнутые въ ночномъ ихъ путешествіи разсвтомъ. Ряса іезуита сверкала подъ лучами солнца, точно чешуя громаднаго наскомаго, благо съ золотомъ. Священная церемонія до того волновала Дюпона, что вызвала слезы на его глазахъ.
— Чудесно! не правда ли, — сказалъ онъ въ одинъ изъ промежутковъ литаніи, не видя кто его окружаетъ и роняя наугадъ слова своего восторга.
— Дивно! — поспшилъ вставить слово свое начальникъ конторы.
— Великолпно, первый сортъ, — добавилъ Луисъ. — Точно въ театр…
Несмотря на волненіе, Дюпонъ не забывалъ с-воевременно даватъ отвты на молитвенный призывъ и заботиться о священник. Онъ бралъ его подъ руку, чтобы провести по неровностямъ почвы, старался не давать его ряс зацпляться за длинные стебли лозъ, стлавшихся по земл на краяхъ дороги.
— Ab ira, et odio, et omni mala voluntatel… — плъ священникъ.
Нужно было измнитъ отвтъ и Дюпонъ со всей своей свитой провозгласилъ:
— Libera nos, Domine.
Между тмъ, остальная часть процессіи продолжала съ ироническимъ упорствомъ твердить свое Ога pro nobis.
— A, spiritu fornicationis! — сказалъ отецъ Урисабала.
— Libera nos, Domine, — отвтили съ сокрушеніемъ сердца Дюпонъ и вс слышавшіе эту мольбу къ Всевышнему, между тмъ какъ полъ процессіи издали ревла:
— Nooobis…obis.
Приказчикъ шелъ теперь вверхъ по холму, направляясь съ своими людьми къ эспланад. Виноградари построились здсь группами, вокругъ цистерны, надъ которой поднимался большой желзный обручъ, украшенный крестомъ. Когда священникъ прибылъ съ окружавшими его, Дюпонъ освободился отъ свчи, чтобы взятъ у поденщика, на обязанности котораго лежало смотрть за часовней, иссопъ и сосудъ со святой водой. Онъ будеть служить дьячкомъ своему ученому другу. Руки его дрожали отъ волненія когда онъ бралъ священные предметы.
Приказчикъ и многіе изъ виноградарей, догадываясь, что насталъ самый торжественный моментъ церемоніи, непомрно открывали глаза, надясь увидть что-нибудъ необычайное.
Между тмъ, священникъ перелистывалъ страницы своей княги, не встрчая молитвы, подходящей къ случаю. Требникъ былъ самый полный, а церковъ охватываетъ молитвой вс моменты жизни человка: имется молитва для родильницъ, для воды, свчей, новыхъ домовъ, для только что отстроенныхъ барокъ, для постели супруговъ, Для отправляющихся въ путешествіе, для хлба, яицъ и всякаго рода състныхъ припасовъ. Наконецъ, отецъ Урисабалъ нашелъ въ требник то, что искалъ: Benedictio super fruges et vineas.
И Дюпонъ чувствовалъ нкоторую гордость при мысли, что церковь снабжена латинской молитвой для виноградниковъ, какъ бы предвидя, что черезъ долгіе вка въ Херес окажется служитель Божій, великій винодлъ, которому понадобится эта молитва.
— Adjutorium nostrum in nomine Domine, — сказалъ священникъ, глядя во вс глаза на своего богача свщеносца, rотовый тотчасъ подсказать ему требуемый отвтъ.
— Quifecit coelum et terram, — провозгласилъ не колеблясь Дюпонъ, вспомнивъ заботливо выученные имъ слова.
Еще на два молитвенные призыва священника он далъ, какъ слдовало, отвтъ и тогда іезуитъ принялся медленно читать Oremus, прося покровительства Божьяго для виноградниковъ и защиты для созрванія виноградныхъ гроздьевъ.
— Per Christum Dominem nostrum, — окончилъ молитву іезуитъ.
— Amen, — отвчалъ Дюпонъ съ взволнованнымъ лицомъ, длая усиліе, чтобы слезы не брызнули у него изъ глазъ.
Отецъ Урисабалъ взялъ иссопъ, омочилъ его въ святой вод и приподнялся, какъ бы для того, чтобы лучше доминировать надъ пространствомъ виноградника, которое онъ охватывадъ взгжядомъ съ эспланады.
— Asperges… — и бормоча сквозь зубы конецъ молитвеннаго обращенія, онъ окропилъ святой водой пространство, лежащее впереди него.
— Asperges… Asperges… — и онъ кропилъ направо и налво.
Затмъ, снявъ съ себя рясу и улыбаясь сеньорамъ съ удовлетвореннымъ чувствомъ того, что считаетъ свой трудъ удачно конченнымъ, онъ направился къ часовн, сопровождаемый дьячкомъ, который снова несъ иссопъ и чашу со святой водой.
— Кончилось? — флегматично спросилъ приказчика старикъ-виноградарь съ суровымъ лицомъ.
— Да, кончилось.
— Такъ что ничего больше не будетъ говорить отецъ священникъ?
— Думаю что ничего.
— Хорошо… И мы можемъ идти?
Сеньоръ Ферминъ, поговоривъ съ дономъ-Пабло, обернулся къ группе работниковъ, хлопая въ ладоши. Пусть себ улетаютъ! Торжество кончилось для нихъ. Они могутъ идти слушать другую о_б__д_н_ю, видться со своими женами, но къ ночи пускай вс возвратятся на виноградникъ, чтобы пораньше утромъ приступить къ работ.
— Возьмите съ собой восковыя свчи, — добавилъ приказчикъ, — хозяинъ даритъ ихъ вамъ, чтобы ваши семьи сохраняли ихъ, какь воспоминаніе.
Работники стали дефилировать передъ Дюпономъ съ потушенными свчами въ рукахъ.
— Весьма благодарны, — говорили нкоторые изъ нихъ, поднося руку къ шляп.
И тонъ ихъ голоса былъ такой, что окружавшіе Дюпона не знали, не обидится ли онъ.
Однако донъ-Пабло все еще находился подъ вліяніемъ волнующихъ его впечатлній. Въ господскомъ дом началисъ приготовленія къ банкету, но онъ не будетъ въ состояніи сть. Какой великій день, друзья моя!… Что за чудное зрлище! И глядя на сонмы работниковъ, двигавшихся по винограднику, онъ давалъ своему восторгу свободный выходъ.
Вотъ образчик того, чмъ должно было бы быть общество, — господа и слуги, богатые и бдные, соединенные вс въ Бог, любящіе другъ друга по-христіански, сохраняя каждый свое положеніе и ту часть благосостоянія, которымъ Господу было угодно одлить его.
Виноградари шли поспшно, нкоторые бжали, чтобы оказаться впереди товарищей и раньше другихъ прибыть въ городъ. Еще наканун вечеромъ ихъ семьи ждали ихъ въ Херес. Поденщики провели всю недлю, мечтая о суббот, о возвращеніи домой, чтобы почувствовать тепло семьи посл шести дней общей скученности.
Это было единственное утшеніе бдняковъ, печальный отдыхъ посл трудовой недли, а у нихъ украли ночь и утро. Имъ оставалось всего лишь нсколько часовъ: когда стемнетъ они должны вернуться въ Марчамало.
Выйдя изъ владній Дюпона и увидвъ себя на большой дорог, у людей развязался языкъ. Они остановились на минуту, чтобы устремитъ взглядъ на высоту холма, гд вырисовывалисъ фигуры дона-Пабло и служащихъ конторы, казавшихся теперь крохотными вслдствіе большаго разстоянія.
Самые юные изъ виноградарей смотрли съ презрніемъ на подаренную имъ свчу и прислоняя ее къ животу, двигали ею съ цинизмомъ, поворачивая ее вверхъ, къ холму.
— Вотъ теб!… воть теб!…
Старики же разражались глухими угрозами:
— Чтобъ тебя кинжаломъ въ бокъ, ханжа-мучитель! хотъ бы тебя задушили, грабитель!…
И Дюпонъ, съ высоты охватывавшій взоромъ полнымъ слезъ свои владнія и сотни своихъ работниковъ, остановившихся на дорог, чтобы, какъ онъ думалъ еще разъ поклониться ему, длился впечатлніями со своими союзниками.
— Великій день, друзья мои! Трогательное зрлище! Міръ, дабы въ немъ все шло хорошо, долженъ быть организованъ сообразно со здравыми традиціями… Вотъ такъ, какъ его торговая фирма!…

V.

Въ одну субботу вечеромъ Ферминъ Монтенегро, выходя изъ конторы, встртилъ дона-Фернандо Сальватьерру.
Маэстро направлялся за городъ для продолжительвюй прогулки. Большую часть дня онъ занимался переводами съ англійскаго языка, или же писалъ статьи для идейныхъ журналовъ — занятіе, приносившее ему необходимое для него питаніе хлбомъ и сыромъ и позволявшее ему, кром того, помогать еще и т_о_в_а_р_и_щ_у, въ домик котораго онъ жилъ, и другимъ т_о_в_а_р_и_щ_а_м_ъ не мене бднымъ, которые осаждали его, часто прося поддержки во имя солидарности.
Единственное его удовольствіе посл дневной работы была продолжительная прогулка, длившаяся въ теченіе нсколькихъ часовъ, до наступленія ночи, почти что цлое путешествіе, причемъ онъ неожиданно появлялся на мызахъ, отстоявшихъ отъ города на разстояніи многихъ миль.
Друзья избгали сопровождать въ его экскурсіяхъ этого неутшимаго ходока, который считалъ ходьбу наиболе дйствительнымъ изъ всхъ лкарствъ, и говорилъ о Кант, ставя въ примръ ежедневныя четырехчасовыя прогулки философа, благодаря которымъ онъ и достигъ глубокой старости.
Зная, что у Фермина нтъ неотложныхъ занятій, Сальватьерра пригласилъ его пройтись съ нимъ. Онъ шелъ по направленію въ равнинамъ Каулина. Дорога въ Марчамало нравилась ему больше и онъ былъ увренъ вътомъ, что старый товарищъ приказчикъ встртитъ его съ открытыми объятіями, но знал о чувствахъ, питаемыхъ къ нему Дюпономъ, онъ не желалъ быть причиной какихъ-либо непріятностей для своего друга.
— И ты также, юноша, — продолжалъ донъ-Фернандо, — подвергаешься опасности выслушать проповдь, если Дюпонъ узнаеть, что ты гулялъ со мной.
Ферминъ пожалъ плечами. Онъ привыкъ къ порывамъ гнва своего принципала и оченъ скоро посл того, какъ услышитъ его негодующую рчъ, забываетъ ее. Кром того, онъ уже давно не бесдовалъ съ дономъ-Фернандо и прогулка съ нимъ въ этотъ прекрасный весенній вечеръ доставитъ ему большое удовольствіе.
Выйдя изъ города и пройдя вдоль оградъ маленькихъ виноградниковъ съ ихъ дачками, окруженными деревьями, они увидли раскинувшуюся передъ ихъ глазами, словно зеленую степь, равнину Каулина. Нигд ни одного дерева, ни единаго зданія.
Равнина тянулась до самыхъ горъ, затушеванныхъ разстояніемъ и прикрывающихъ горизонтъ, тянулась пустынная, невоздланная, съ однообразной торжественостью запущенной земли. Почва заросла густой чащей вереска, а весна оттняла темную его зеленъ блыми и красными цвтами. Лопухъ и чертополохъ, дикія и антипатичныя растенія пустырей, громоздили по краямъ дороги колючія и задирчивыя свои произрастанія. Ихъ прямые и колеблющіеся стебли съ блыми помпонами и гроздьями замняли собой деревья въ этой плоской и монотонной безпредльности, не прерываемой ничмъ волнистымъ. Разбросанныя на далекихъ разстояніяхъ, едва выдлялисъ, словно черныя бородавки, хижины и сторожки пастуховъ, сдланныя изъ втокъ и столь низенькихъ, что они казались жилищами пресмыкающихся. Махая крыльями, уносились вяхири въ высь радостнаго вечерняго неба. Золотыми каймами окружались облака, отражавшія заходящее оолнце.
Нескончаемая проволока тянулась почти въ уровень земли отъ столба къ столбу, обозначая границы равншы, раздленной на громадныя доли. И въ этихъ отгороженныхъ пространствахъ, которыя нельзя было охватить взоромъ, двигались медленными шагами быки или же стояли неподвижно, умаленные разстояніемъ, точно упавшіе изъ игрушечнаго ящика. Бубенчики на шеяхъ животныхъ вливали трепетъ въ дальніе отзвуки вечерняго безмолвія, придавая меланхолическую нотку мертвому ландшафту.
— Посмотри, Ферминъ, — сказалъ иронически Сальватьерра, — вотъ она, веселая Андалузія… плодородная Андалузія!…
Сотни тысячъ людей, — жертвы поденщины, — подвергаются мукамъ голода, не имя земли для ея обработки, а вся земля въ окрестностяхъ цивилизованнаго города сберегается для животныхъ. И это не мирные быки, мясо которыхъ идетъ въ пищу человку, на этой равнин господствуютъ лютыя животныя, которымъ предстоитъ являться въ циркахъ и свирпость которыхъ собственники быковъ развиваютъ, стараясъ увеличить ее.
Въ безконечной равнин отлично бы помсталось цлыхъ четыре села и могли бы пропитываться сотни семействъ, но земля эта принадлежала быкамъ, лютостъ которыхъ поддерживалась человкомъ для забавы праздныхъ людей, придавая къ тому же еще своей промышленности патріотическій характеръ.
— Есть люди, — продолжалъ Сальватьерра, — мечтающіе оросить эти равнины водой, которая теперь теряется въ горахъ, и водворить на собственной земл всю орду несчастныхъ, обманывающихъ голодъ свой харчами поденщины. И это-то мечтаютъ добиться среди существующаго строя!… А многіе изъ нихъ называютъ еще меня мечтателемъ! Богатый иметъ мызы и виноградники и ему нуженъ голодъ, этотъ его союзникъ, чтобы онъ доставлялъ ему рабовъ поденщины. Торговецъ быковъ, въ свою очередь, нуждается въ большомъ количеств невоздланной земли для вырощенія на ней дикихъ животныхъ, такъ какъ ему платятъ не за мясо, а смотря по степени ихъ свирпости. И могучіе, владющіе денъгами, заинтересованы въ томъ, чтобы все шло по-старому, и такъ оно и будетъ!…
Сальватьерра смялся, вспоминая то, что онъ слышалъ о прогресс своей родины. На мызахъ встрчались кой-гд земледльческія орудія новйшихъ образцовъ, и газеты, подкупленныя богатыми, расточали похвалы великой иниціатив своихъ покровителей, радющихъ о польз земледльческаго прогресса. Ложь, все ложь. Земля обрабатывается хуже, чмъ во времена мавровъ. Удобренія остаются невдомыми, о нихъ говорять презрительно, какъ о нововведеніяхъ, противныхъ добрымъ, старымъ традиціямъ. На иитенсивность обработки земли въ другихъ странахъ смотрятъ какъ на бредъ. Пашутъ на библейскій ладъ, предоставляя земл производить по ея капризу, возмщая плохіе урожаи большимъ протяженіемъ помстій и крохотной платой поденщикамъ. Въ Испаніи единственно введены только изобртенія механическаго прогресса, и то лишь въ качеств боевого орудія противъ врага, противъ работника. На мызахъ не найти другихъ современныхъ машинъ, кром молотилокъ. Это — тяжелая артиллерія крупной собственности. Молотьба по старой систем, — съ кобылами, ходившими кругомъ по гумну, — продолжалась цлые мсяцы и поденщики пользовались этимъ временемъ, чтобы просить какого-нибудь облегченія, угрожая забастовкой, отдававшей жатву на произволъ суровости погоды. Молотилка, въ дв недли осуществлявшая работу двухъ мсяцевъ, давала хозяину увренность воспользоваться вполн своей жатвой. Кром того, она давала сбереженіе рабочихъ рукъ и была равносильна мщенію противъ мятежныхъ и недовольныхъ, преслдовавшихъ порядочныхъ людей своими обложеніями. И въ Circulo Caballero {Собраніе наздниковъ.} крупные помщики говорили о прогресс страны и о земледльческихъ орудіяхъ, служившихъ только для того, чтобы собрать и обезпечить жатву, а не для того, чтобы обсменитъ и улучшить поля, выставляя лицемрно эту военную хитрость въ вид безкорыстнаго прогресса.
Крупная собственность была причиной оскуднія страны, которую она держала въ уничиженіи подъ грубымъ своимъ гнетомъ. Городъ сохранялъ еще свою физіономію римской эпохи и былъ окруженъ многими и многими милями пустынныхъ равнинъ, безъ признака селъ или деревенъ, безъ иныхъ скопленій жизни, какъ только мызы, съ ихъ поденщиками, этими наемниками нужды, которыхъ немедленно же замняли другими, лишь только силы ихъ ослабвали подъ бременемъ старости или утомленія, боле несчастные, чмъ древніе рабы, знавшіе по крайней мр, что хлбъ и кровъ обезпечены имъ до ихъ смерти.
Жизнь сосредоточивалась вся въ город, какъ будто война опустошала поля, и лишь за городскими стнами жизнь считалась безопасной. Старинный латифундъ господской земли привлекалъ орды, когда этого требовали полевыя работы. По окончаніи ихъ, безконечныя пустынныя мста окутывались словно безмолвіемъ смерти и толпы поденщиковъ удалялись въ свои горныя села, чтобы издали проклинать угнетающій ихъ городъ. Другіе нищенствовали въ немъ, видя вблизи богатство хозяевъ, ихъ грубое чванство, зарождавшее въ душахъ бдняковъ желаніе истребленія.
Сальватьерра замедлялъ шагъ, чтобъ оглянуться назадъ, и посмотрть на городъ, вырисовавшій свои блые дома и деревья садовъ своихъ на розово-золотомъ неб заходящаго солнца.
— Ахъ, Хересъ! Хересъ!… — воскликнулъ революціонеръ. — Городъ милліонеровъ, окруженный безконечной ордой нищихъ!… Удивительно, что ты еще стоишь здсь, такой блый и красивый, смясь надъ всякой нищетой — и тебя еще не пожралъ огонь!…
Равнина въ окрестностяхъ города, имвшая протяженіе чуть ли не цлой губерніи, принадлежала восьмидесяти помщикамъ. И въ остальной чаети Андалузіи все обстояло совершенно также. Многіе отпрыски древнихъ родовъ сохранили еще феодальныя свои владнія, имнія громадныхъ размровъ, пріобртенныя ихъ предками только тмъ, что они съ копьемъ въ рукахъ налетали галопомъ на мавровъ, убивая ихъ. Другія же большія помстья принадлежали скущикамъ національныхъ земель, или же политическимъ агитаторамъ, которые за оказанныя ими во время выборовъ услуги получили въ даръ отъ государства общественные холмы и земли, на которыхъ обитало множество людей. Въ нкоторыхъ горныхъ мстностяхъ встрчались заброшенныя села съ разрушающимися домами, точно здсь прошла страшная эпидемія. Поселяне бжали, отыскивая вдали порабощеніе поденщины, такъ какъ они видли превратившимися въ пастбище вліятельнаго богача общественныя земли, дававшія хлбъ ихъ семьямъ.
И этотъ гнетъ собственности, безмрный и варварскій, былъ все-таки еще сносный въ нуоторыхъ уздахъ Андалузіи, такъ какъ здсь хозяева не находились на лицо, а жили въ Мадрид на доходы, высылаемые имъ администраторами и арендаторами, довольствуясь производительностью имній, въ которыхъ они никогда не бывали и которыя по большому своему протяженію приносили значительный и разнообразный доходъ.
Но въ Херес богатый стоялъ ежечасно надъ бднымъ, давая ему чувствовать свою власть. Онъ представлялъ собой грубаго кентавра, тщеславившагося своей силой, искавшаго боя, пьянвшаго отъ него и наслаждавшагося гнвомъ голоднаго, вызывая его на битву, чтобы укротить его, какъ дикую лошадь, когда ее ведутъ подковывать.
— Здшній богачъ еще боле грубый, чмъ его рабочій, — говорилъ Сальватьерра. — Его смлая и импульсивная животностъ вноситъ еще боле мучительности въ нужду.
Богатство больше на виду здсь, чмъ въ другихъ мстностяхъ Андалузіи. Хозяева віиноградниковъ, собственники бодегъ, экспортеры винъ съ ихъ громадными состояніями и чванливымъ мотовствомъ вливаютъ много горечи въ бдноту несчастныхъ.
— Т, которые даютъ человку два реала за работу цлаго дня, — продолжалъ революціонеръ, — платятъ до пятидесяти тысячъ реаловъ за рысака. Я видлъ жилище поденщиковъ и видлъ многія конюшни Хереса, гд стоятъ лошади, не приносящія пользы, а лишь служащія для того, чтобъ льстить тщеславію своихъ хозяевъ. Поврь мн, Ферминъ, здсь, у насъ, есть тысячи разумныхъ существъ, которыя, ложась спать съ ноющими костями на мызныя цыновки, желали бы проснуться превращенными въ лошадей.
Онъ не безусловно ненавидитъ крупную собственность. Это облегченіе въ будущемъ для пользованія земли, — великодушная мечта, осуществленіе которой часто уже кажется ему близкимъ. Чмъ ограниченне число земельныхъ собственниковъ, тмъ легче будетъ разршена задача и меньше взволнуютъ жалобы тхъ, которыхъ лишатъ ихъ собственности.
Ho это разршеніе вопроса еще далеко, а между тмъ онъ не можетъ не негодовать на все возрастающую нужду и нравственное уничтоженіе рабовъ земли. Онъ изумленъ слпотой людей счастливыхъ, цпляющихся за прошлое. Отдавъ землепашцамъ владніе землей маленькими частицами, какъ въ другихъ мстностяхъ Испаніи, они на цлые вка остановили бы революцію въ деревн. Мелкій землевладлецъ, который любитъ свой участокъ земди, словно это продолженіе его семьи, относится сурово и враждебно ко всякому революціонному новшеству и даже боле сурово и враждебно, чмъ настоящій богачъ. Всякую новую мысль онъ считаетъ опасностью для своего благосостоянія и свирпо отталкиваетъ ее.
Передачей этамъ людямъ владнія землей былъ бы удаленъ моментъ верховной справедливости, о которомъ мечтаетъ Сальватьерра. Но хотя это и такъ, его душа благотворителя утшаласъ бы мыслью о временномъ облегченіи нужды. Въ пустынныхъ мстностяхъ возникли бы села, исчезли бы уединенныя мызы съ ихъ ужаснымъ видомъ казармъ или тюремъ, и стада вернулись бы въ горы, предоставивъ равнины людямъ для пропитанія ихъ.
Но Ферминъ, слушая своего учителя, отрицательно качалъ головой.
— Все останется по-старому, — сказалъ онъ. — Богатые ни мало ни заботятся о будущемъ и не считають нужнымъ принимать какія-либо предосторожности чтобъ замедлить его появленіе. Глаза у нихъ на темени и если они что-либо видятъ, то лишь сзади. Пока управляютъ страной люди ихъ сословія, имющіе къ своимъ услугамъ ружья, оплачиваемыя всми нами, они смются надъ мятежомъ снизу. Къ тому же, они хорошо знаютъ людей.
— Ты врно сказалъ, — отвтилъ Сальватьерра, — они знаютъ людей и не боятся ихъ.
Революціонеръ вспомнилъ Maestrico, того молодого парня, котораго онъ видлъ съ усиліемъ пишущаго при свт огарка въ людской въ Матансуэл. Быть можетъ эта невинная душа, съ искренней своей врой понимала лучше будущностъ, чмъ онъ въ своемъ негодованіи, стремящемся въ немедленному уничтоженію всхъ золъ. Самое важное создать новыхъ людей, прежде чмъ заняться упраздненіемъ дряхлаго міра. И вспомнивъ о толп, несчастной и безвольной, онъ заговорилъ съ нкоторой грустью.
— Тщетно производились революціи у насъ, въ нашей стран. Душа народа осталасъ та же, какъ и во времена господской власти. Въ затаенной глубин ея хранится смиреніе раба.
Эта страна, страна винодлія, и Сальватьерра съ воздержанностью трезвенника проклиналъ вліяніе на населеніе алкоголическаго яда, передающееся изъ рода въ родъ. Бодега, — современная феодальная крпость, которая держитъ массы въ уничиженіи и рабств. Неистовства, преступленія, радости, влюбленность, все — продуктъ вина, словно этотъ народъ, который учится пить, едва отнимутъ ребенка отъ груди матери и считаетъ часы дня по числу выпитыхъ стакановъ вина, лишенъ страстей и привязанностей, и неспособенъ дйствовать и чувствовать по собственному почину, нуждаясь для всхъ своихъ поступковъ въ возбужденіи винной влагой.
Сальватьерра говорилъ о вин какъ о незримой и всемогущей личности, вмшивающейся во вс дйствія этихъ автоматовъ, вліяя на ихъ ограниченный умъ, подталкивая ихъ къ унынію, такъ же какъ и къ безпорядочному веселію.
Интеллигенты, которые могли бы бытъ вождями массы, проявляютъ въ молодости великодушныя стремленія, но едва они вступятъ въ возраастъ, какъ уже становятся жертвами мстной эпидеміи, превращаясь въ извстныхъ manzanilleros {Манцанильо — дерево съ ядовитыми пдодами.}, мозгъ которыхъ не можетъ функціонировать иначе, какъ подъ вліяніемъ алкоголическаго возбужденія. А въ цвтущіе года зрлости они уже являются дряхлыми, съ дрожащими руками, чуть ли не паралитиками, съ красными глазами, померкнувшимъ зрніемъ и съ затемнннымъ мышленіемъ, какъ будто алкоголь окутываетъ облаками ихъ мозгъ.
Но, — веселыя жертвы этого рабства, — они еще восхваляютъ вино, какъ самое врное средство для укрпленія жизненныхъ функцій.
Рабы нужды не могутъ наслаждатъся этимъ удовольствіемъ богатыхъ, но завидуютъ ему, мечтая объ опьянніи, какъ о величайшемъ счастіи. Въ моменты гнва и протеста толпы, достаточно подсунутъ ей бочки вина, чтобы вс улыбались и видли бы нищету свою позолоченной и свтлой сквозь стаканы, наполненные золотою влагой.
— Вино! — воскликнулъ Сальватьерра, — это самый величайшій врагъ здшней страны: оно убиваетъ энергію, создаетъ обманчивыя надежды, прекращаетъ раньше времени жизнь, оно уничтожаетъ все, даже и любовь.
Ферминъ улыбался, слушая своего учителя.
— He тажъ уже это страшно, донъ-Фернандо!… Тмъ не мене, я признаю, что вино одно изъ нашихъ золъ. Можно смло сказатъ, что любовь къ вину у насъ въ крови. Я самъ не утаю порока своего. Стаканъ вина, поднесенный друзьями, доставляетъ мн удовольствіе… Это мстная наша болзнь.
Революціонеръ, увлеченный мятежнымъ теченіемъ своихъ мыслей, забылъ о вин, чтобы наброситься на другого врага, — на смиреніе передъ несправедливостью и христіанскую кротость бдняковъ.
— Эти люди терпятъ и молчать, Ферминъ, потому что ученіе, унаслдованное ими отъ предковъ, сильне ихъ гнва,
Сальватьерра волновался, возвышая голосъ въ безмолвіи сумерекъ. Солнце скрылось, освтивъ городъ точно отблескомъ отъ пожара. Co стороны горъ на неб фіолетоваго цвта выступила первая звзда, предвстница ночи. Революціонеръ устремилъ на нее взглядъ, какъ будто она-то и была то небесное свтило, которому суждено вести къ боле широкимъ горизонтамъ толпу плача и страданій, та звзда справедливости которая, блдная и колеблющдяся, освщала медленный походъ мятежниковъ, но она разрастется и превратится въ солнце, лишь только мятежники приблизятся къ ней, взявъ штурмомъ высоты, разрушивъ привилегіи, уничтоживъ боговъ.
Великія мечты поэзіи вставали въ ум Сальватьерра и онъ говорилъ о нихъ со своимъ спутникомъ дрожащимъ и глухимъ голосомъ ясновидящаго пророка.
— Однажды древній міръ былъ потрясенъ до самыхъ своихъ основъ. Деревья стонали въ лсахъ, шумя листвой, словно могильныя плакальщицы, угрюмый втеръ покрывалъ зыбью озера и лазурную, свтлую поверхность классическаго моря, ласкавшаго въ теченіе вковъ греческія прибрежья подъ звуки діалоговъ поэтовъ и философовъ. Плачъ о смерти раздался въ пространств, доносясъ до слуха всхъ людей ‘В_е_л_и_к_і_й П_а_н_ъ у_м_е_р_ъ!…’ Сирены погрузилисъ навсегда въ хрустальныя глубины, рспуганныя нимфы бжали въ ндра земли, чтобы никогда больше не возвратиться, и блые храмы, точно мраморные гимны, воспвавшіе веселіе жизни подъ золотыми потоками солнечныхъ лучей, покрылись мракомъ, исчезая въ величественномъ молчаніи развалинъ. ‘Х_р_и_с_т_о_с_ъ р_о_д_и_л_с_я’, провозгласилъ тотъ же голосъ. И міръ ослпъ для всего вншняго, сосредоточивъ свои взоры только на душ, и возненавидлъ матерію какъ низкій грхъ.
Отрекаясь отъ природы, люди искали въ лишеніяхъ, въ обожествленіи страданія лкарства отъ своихъ золъ, искали столь сильно желаемое ими братство, вря, что надежда небеснаго рая и милосердіе на земл окажется достаточнымъ для счастія христіанъ.
И вотъ, тотъ же плачъ, возвщавшій о смерти великаго бога Природы, черезъ промежутокъ долгихъ вковъ снова прозвучалъ: ‘Христосъ умеръ!… Христосъ умеръ!…’
— Да, — продолжалъ революціонеръ, — всякая душа слышить этотъ возгласъ въ минуты отчаянія. Тщетно праздничный звонъ колоколовъ ежегодно говоритъ намъ о томъ, что Христосъ воскресъ!… Рабъ, котораго Христосъ искупилъ, теперь — трудящійся на жалованіи, обладающій правомъ умереть съ голоду безъ того куска хлба и кувшина воды, которые предшественникъ его въ Рим находилъ въ рабочемъ дом для невольниковъ. Торговцы, изгнанные изъ Іерусалимскаго храма, считаютъ теперь свое вступленіе въ рай уже обезпеченнымъ и являются опорой всякаго рода добродтелей. Богатые и привилегированные говорятъ о царствіи небесномъ, какъ о новомъ удовольствіи, въ придачу къ тмъ, которыми они пользуются на земл. Христіанскіе народы истребляютъ другъ друга, не ради капризовъ и ненависти своихъ вождей, но изъ-за мене конкретной вещи, изъ-за обаянія колыхающагося лоскута, отъ цвта, котораго они теряютъ разсудокъ. Хладнокровно убиваютъ одинъ другого люди, никогда не видвшіе другъ друга, оставившіе позади себя ниву, имющую быть обработанной, и покинутую семью, — братья по страданію на каторг труда, безъ иного различія, какъ только языка и расы.
Въ зимнія ночи огромная толпа нищеты бродитъ по городскимъ улицамъ, безъ хлба и крова, точно по пустын. Дти плачуть отъ холода, пряча руки свои подъ мышки, женщины, охрипшія отъ вина, скрываются, точно дикіе зври, подъ выступами воротъ, бродяги, не имющіе хлба, смотрятъ на балконы ярко освщенныхъ дворцовъ, или слдятъ за разъздомъ счастливцевть, укутанныхъ въ мха и развалившихся въ своихъ каретахъ, возвращаясь съ пировъ богатства. И голосъ, быть можетъ все тотъ же, повторяетъ въ ихъ звенящихъ оть слабости ушахъ:
— He надйтесъ ни на что. Христосъ умеръ!
Безработный, возвращаясь въ свой холодный вертепъ, гд его ждетъ вопрошающій взглядъ исхудалой его жены, бросается какъ уставшее животное на полъ посл безумной бготни цлаго дня въ поискахъ работы для утоленія голода его семъи. — ‘Хлба, хлба’ — просятъ у него малютки, надясь найти хлбъ подъ изношенной его блузой. И бдный отецъ слышитъ тотъ же голосъ, словно плачъ, разрушающій всякую надежду:
— Христосъ умеръ!
Также и полевой поденщикъ, который, питается всякими отбросами, и онъ потя на солнц, чувствуя, что готовъ задохнутъся, когда на мгновеніе останавливается въ своемъ труд, чтобы вздохнутъ въ этой атмосфер раскаленной печи, — думаетъ про себя: Гд же оно, это братство, провозглашенное Іисусомъ?…
И работникъ, одтый въ мундиръ, принужденный во имя вещей, которыхъ онъ не знаетъ, убивать другихъ людей, не сдлавшихъ ему никакого зла и проводитъ дни и ночи во рву, окруженный всми ужасами современной войны, сражаясь съ незримымъ изъ-за далекаго разстоянія врагомъ, видя, какъ тысячи подобныхъ ему людей падаютъ убитыми и ранеными подъ градомъ пуль и осколками бомбъ, и онъ также думаетъ съ трепетомъ скрываемаго ужаса: ‘Христосъ умеръ, Христосъ умеръ!…’
Но люди начинаютъ вновь свое шествіе къ братству, въ идеалу Христа, хотя и отрицая смиреніе и презирая милостыню, какъ вещь унизительную и безполезную. Пусть каждый получитъ свое, безъ позорящихъ уступокъ, безъ пробуждающихъ ненависть привилегій. Истинное братство — соціальная справеддивость.
Сальватьерра умолкъ, и такъ какъ становилось темно, повернулъ обратно по уже пройденному имъ пути.
Хересъ, какъ большое черное пятно, переломлялъ линіи своихъ башенъ и крышъ на фон послдняго сіянія сумерекъ, въ то время какъ внизу мракъ его пронизывался красными звздами уличныхъ фонарей.
Двое мужчинъ увидли какъ ихъ тнь, выдлялась на блой поверхности дороги. Луна восходила за ихъ плечами, поднимаясь на горизонт.
Еще далеко отъ города они услышали громкій звонъ бубенчиковъ, заставлявшій сворачивать въ сторону двуколки, медленно, съ глухимъ скрипомъ колесъ, возвращавшіяся съ мызъ.
Сальватьерра и его ученикъ, укрывшись въ канав, видли, какъ пронеслась мимо нихъ четверка горячихъ лошадей въ упряжи съ болышими помпонами и звонкимъ рядомъ бубенчиковъ. Они везли экипажъ, наполненный множествомъ людей, которые вс кричали, пли, хлопали въ ладоши, оглашая дорогу: своимъ неистовымъ веселіемъ и распространяя скандалъ кутежа на мертвыя равнины, казавшіяся еще боле печальными при свт луны.
Экипажъ промчался какъ молнія среди облаковъ пыли, но Фернандо усплъ разглядтъ того, кто правилъ лошадьми. Это былъ Луисъ Дюпонъ, гордо возсдавшій на козлахъ и подгонявшій крикомъ и кнутомъ четверку лошадей, бжавшихъ, закусивъ удила. Женщина, сидвшая рядомъ съ нимъ, тоже кричала, подстревая лошадей къ безумному бгу. Это была Маркезита. Монтенегро показалось, что она его узнала, такъ какъ, промчавшись мимо него въ экипаж, она махнула ему рукой среди облака пыли, крикнувъ что-то, чего онъ не могъ разобрать.
— Вотъ эти дуть кутить, донъ-Фернандо, — сказалъ юноша, когда тишина возстановилась на большой дорог. — Имъ въ город тсно, и такъ какъ завтра воскресенье, они, повидимому, желаютъ провести его въ Матансуэл, во все свое широкое удовольствіе.
Сальватьерра, услыхавъ названіе мызы, вспомнилъ о товарищ своемъ, хозяин маленькаго постоялаго дворика делъ-Грахо, того больного, который жаждалъ его прізда, какъ самаго цлительнаго для себя лкарства. Сальватьерра не видлъ несчастнаго съ того дня, когда буря принудила его искать убжища въ Матансуэл, но онъ часто думалъ о больномъ, намреваясь снова поститъ его въ ближайшую недлю. Онъ продлитъ одну изъ дальнихъ своихъ прогулокъ и дойдетъ до этой хижины, гд его ждали, какъ ждутъ утшенія.
Ферминъ заговорилъ о недавней связи Луиса съ Маркезитой. Наконецъ дружба довела ихъ до той развязки, которой, повидимому, оба желали избжатъ. Она уже бросила грубаго торговца свиней. Опять привлекалъ ее, какъ она говорила, ‘привилегированный классъ’, и она нагло выставляла на показъ новую свою связь живя въ дом Дюпона, и проводя время вмст съ нимъ въ шумныхъ празднествахъ. Ихъ любовь казалась имъ монотонной и безвкусной, если они не приправляли ее пьянствомъ и скандалами, которые взволновали бы лицемрную тишину города.
— Два безумца соединились, — продолжалъ Ферминъ. — Когда-нибудь, посл одного изъ своихъ кутежей, они поссорятмя, и прольется кровь, но пока оба считаютъ себя счастливыми и парадирують своимъ счастьемъ съ изумительной наглостъю. Я думаю, что боле всего ихъ забавляетъ негодованіе дона-Пабло и его семьи.
Монтенегро разсказалъ послднія приключенія этихъ влюбленныхъ, встревожившихъ городъ. Хересъ казался имъ слишкомъ тснымъ для ихъ счастья, и они отправлялись иа мызы и въ ближайшія отъ города мстечки, добираясь до Кадикса, со всей свитой пвцовъ и головорзовъ, всегда сопровождавшихъ Луиса Дюпона. За нсколько дней передъ тмъ они отпраздновали въ Санлукар де-Баррамеда шумный пиръ, въ конц котораго Маркезита и ея любовникъ, напоивъ папскаго камерарія, окарнали ему всю голову ножницами. Сеньоры въ Сігculo Caballisto весело хохотали, комментируя подвиги этой парочки. У донъ-Луиса нтъ соперника въ кутежахъ! И что за удалая женщина Маркезита!…
И двое любовниковъ, проводившіе время въ безпрерывномъ пьянств, которое, едва оно улетучивалось, возобновлялось снова, точно они боялись потерять иллюзію увидавъ другъ друга безъ обманнаго веселія вина, устрмлялисъ съ мста на мсто, какъ ураганъ скандала, среди рукоплесканій молодежи и негодованія семей.
Сальватьерра слушалъ своего ученика съ ироническими жестами. Луисъ Дюпонъ интересовалъ его. Это былъ яркій экземпляръ праздной молодежи, владтелей всей страны.
He успли еще Сальватьерра и Ферминъ дойти до первыхъ домовъ Хереса, какъ экипажъ Дюпона, мчавшійся съ головокружительной быстротой несшихся безумнымъ бгомъ лошадей, уже очутился въ Матансуэл.
Дворовыя собаки неистово залаяли, услыхавъ все боле приближавшійся лошадиный топотъ, сопровождаемый криками, бренчаніемъ гитары и протяжнымъ, заунывнымъ пніемъ.
— Къ намъ детъ хозяинъ, — сказалъ Сарандилья. — Это не можеть бытъ никто, кром него.
И позвавъ надсмотрщика, они оба вышли къ воротамъ, чтобы при свт луны увидть въздъ шумнаго экипажа.
Однимъ прыжкомъ соскочила съ козелъ граціозная Маркезита, и понемногу была выгружена изъ экипажа и вся свита Луиса. Сеньорито передалъ вожжи Сарандиль, предварительно снабдивъ его разными указаніями, какъ лучше присмотрть за лошадьми.
Рафаэль выступилъ впередъ, снявъ шляпу.
— Это ты, милый человкъ? — сказала Маркезита очень развязно. — Ты съ каждымъ днемъ хорошешь… He имй я желанія не доставлять непріятности Маріи де-ла-Лусъ… мы съ тобой въ одинъ прекрасный день провели бы вотъ э_т_о_г_о…
Но э_т_о_т_ъ, или иными словаий, Луисъ, смялся надъ безстыдствомъ своей двоюродной сестры, и ни мало не оскорбился молчаливымъ сравненіемъ, которое, повидимому, длали глаза Лолы, окинувъ взглядомъ его изношенное тло веселаго жуира и крпкое сложеніе надзирателя на мыз.
Сеньорито сталъ длать смотръ своей свит. Никто не потерялся по дорог, вс оказались на лицо: М_о_н_ь_о_т_ь_е_с_о, — извстная пвица и ея сестра, ихъ сеньоръ отецъ, ветеранъ классическихъ танцевъ, подъ каблуками котораго гремли половицы всхъ кафешантановъ Испаніи, трое протеже Луиса, серьезные, съ сдвинутыми бровями, упирающіеся въ бокъ рукой, опустивъ глаза, словно они не смли взглянуть другъ на друга чтобы не вселить страха другъ въ друга, и въ заключеніе полнолицый человкъ съ густой бородой и бакенбардами, державшій подъ мышкой гитару.
— Вотъ взгляни, — сказалъ сеньорито своему надсмотрщику, указывая на гитариста. — Это сеньоръ Пакорро, или иначе ‘О_р_е_л_ъ’, первый музыкантъ въ мір и мой другъ.
А такъ какъ надсмотрщикъ остался стоять, удивленно разсматривая это необычайное существо, имя котораго онъ никогда не слышалъ, музыкантъ церемонно поклонился ему, какъ свтскій франть, хорошо знакомый съ общепринятыми формулами.
— Цлую вашу руку…
И не добавивъ боле ни слова, онъ вошелъ въ домъ вслдъ за остальными прізжими, предводительствуемыми Маркезитой.
Жена Сарандильи и Рафаэль съ помощью прізжихъ привели въ порядокъ комнаты хозяевъ. Два чадящіе кинкета освтили большую залу съ выбленными стнами, украшенными нсколькими хромолитографіями святыхъ. Гости Луиса, лниво согнувъ спины, вытащили изъ корзинъ и ящиковъ привезенные въ экипаж състане припасы.
Столъ покрылся бутылками, наполненными прозрачной влагой, одн коричневаго, другія золотистаго цвта. Жена Сарандильи направилась въ кухню, сопровождаемая всми пріхавшими женщинами, въ то время какъ сеньорито разспрашивалъ надсмотрщика относительно поденщиковъ.
Пока никого изъ нихъ не было на мыз. Въ виду того, что день былъ субботній, полевые работники ушли домой въ горы. Оставались лишь только цыгане и толпа двушекъ, пришедшихъ полоть, довренныя надзору ихъ manijeros {Манихеросъ — нчто врод десятника, руководствующій извстнымъ числомъ поденщиковъ.}.
Хозяинъ выслушалъ эти сообщенія съ довольнымъ видомъ. Ему было не по душ развлекаться на глазахъ у поденщиковъ, — людей завистливыхъ, жестокосердыхъ, бсившихся, глядя на чужое веселье и распространявщихъ потомъ самые невозможные слухи. Онъ любилъ веселиться у себя на мыз во всю ширь. Разв онъ не хозяинъ?.. И перескакивая отъ одной мысли къ другой съ несвязной быстротой, онъ напустился на сопровождавшихъ его. Что длаютъ они тутъ разсвшись, не выпивая, не разговаривая, точно бодрствуя надъ какимъ-нибудъ мертвымъ тломъ?
— Посмотримъ, каково искусство этихъ золотыхъ ручекъ, маэстро, — сказалъ онъ музыканту, который съ гитарой на колняхъ и глазами, устремленными въ потолокъ, тихонько перебиралъ струны.
Маэстро О_р_е_л_ъ, посл того, какъ онъ нсколько разъ прокашлялся, заигралъ бурные аккорды. Одинъ изъ свитскихъ дона Луиса раскупорилъ бутылки, розлилъ вино по стаканамъ и сталъ разноситъ присутствующимъ хрустальные бокалы, наполненные золотистой жидкостью и увнчанные блой пной.
Женщины, привлеченныя звуками гатары, прибжали изъ кухни.
— Иди сюда, Моньотьесо, — крикнулъ сеньорито.
И пвица послшила запть сильнымъ и пронзительнымъ голосомъ, который гремлъ по зал, вызывая смятеніе на всей мыз.
Почтенный отецъ Моньотьесо, въ качеств человка, знавшаго свои обязанности, вывелъ, не ожидая приглашенія, другую свою дочь на середину залы и принялся танцовать съ нею.
Рафаэль благоразумно удалился посл того, какъ выпилъ два бокала вина. Онъ не хотлъ, чтобы присутствіе его было помхой празднеству. Кром того, онъ ршилъ сдлать осмотръ мыз, прежде чмъ на землю спустится ночь, опасаясь, чтобы хозяину не вздумалось бы, руководясь пьянымъ капризомъ, заглянуть повсюду.
Ha двор онъ наткнулся на Алкапаррона, который, привлеченный шумомъ празднества, искалъ удобнаго случая, чтобы со своей навязчивостью паразита, пробраться въ залъ. Надсмотрщикъ погрозилъ ему палочными ударами, если онъ тотчасъ же не вернется въ людскую.
— Уходи, бездлъникъ, эти сеньоры ни мало не желаютъ имть дло съ цыганомъ.
Алкапарронъ удалился со смиреніемъ на лиц, но ршилъ опять вернутъся, лишь только исчезнетъ изъ виду Сеньоръ Рафаэлъ, который вошелъ въ конюшню, чтобы посмотрть, хорошо ли прибраны лошади хозяина.
Когда часъ спустя Рафаэль вернулся въ залъ, гд шелъ кутежъ, онъ увидлъ на стол множество пустыхъ бутылокъ.
Бывшіе же въ зал казались съ виду такими же, какъ и раньше, точно вино было ими вылито на полъ: только лишь музыкантъ громче игралъ на гитар, a остальные хлопали неистово въ ладоши и въ то же время кричали, чтобы подбодритъ стараго танцора. Почтенный отецъ обихъ Моньотьесо, открывъ черный и беззубый ротъ и издавая визгливые звуки, двигалъ своими костлявыми бедрами, вбирая въ себя животь, чтобы съ еще большею рельефностью выставитъ противоположную ему часть тла. Родныя его дочери выражали громкимъ хохотомъ свое восхищеніе передъ этими его выходками, позорящими старость его.
— Оле, великолпно!
Старикъ продолжалъ плясатъ, изображая изъ себя женскую каррикатуру среди непристойныхъ подбадриваіній Маркезиты.
‘San Patrisio {*}!
‘Que la puerta se sale del quisio {**}!
{*) Св. Патрицій.
**) Пусть дверь сойдетъ съ петель.}
И распвая это онъ двигался такимъ образомъ, что казался близкимъ къ тому, чтобы заставить выйти изъ естественныхъ ея предловъ частъ спины, въ то время какъ мужчины бросали къ ногамъ его свои шляпы, восхищенные гнусной этой пляской, безчестія женскаго пола.
Когда танцовщикъ слъ, весь въ поту, прося стаканъ вина въ награду за свой трудъ, въ зал водворрлось продолжительное молчаніе.
— Здсь недостаетъ женщинъ…
Это сказалъ Чиво, посл того, какъ отплюнулся, съ торжественной серьезностью храбреца, скупого на слова. Маркезита запротестовала.
— А мы, кто же мы такія, глупая твоя харя?
— Врно, врно, кто же мы такія?… — присоединились въ ней, какъ эхо, об Моньотьесо.
Чиво удостоилъ объясниться. Онъ не желалъ обидть присутствующихъ сеньоръ, а хотлъ лишь сказать, что для веселаго кутежа нужно большее число женскаго персонала.
Сеньорито поднялся, принявъ ршеніе. Женскій персоналъ?… Онъ иметъ его, въ Матансуэл всего вдоволь. И захвативъ бутылку вина, онъ веллтъ Рафаэлю провести его въ людскую.
— Ho, Сеньорито, что вы собираетесь длать, милость ваша?
Луисъ принудилъ надсмотрщика, несмотря на его протесты, идти впередъ, и вс послдовали за нимъ.
Когда веселая компанія вошла въ людскую, она застала ее почти пустой. Ночь была весенняя и манихеросы, и арреадоръ {Арреадоръ — вожатый вьючныхъ животныхъ.} сидли на полу около дверей, устремивъ глаза въ поле, безмолвно синвшее подъ свтомъ луны. Женщины спали въ углахъ, или же, составляя группы, въ глубокомъ молчаніи слушали сказки о вдьмахъ и разсказы о чудесахъ святыхъ.
— Хозяинъ! — оповстилъ надсмотрщикъ, входя въ людскую.
— Вставайте, вставайте!… Кто желаетъ выпить вина? — крикнулъ весело сеньорито.
Вс поднялись, улыбаясь неожиданному появленію.
Двушки смотрли съ удивленіемъ на Маркезиту и двухъ сопровождавшихъ ея женщинъ, восхищаясъ ихъ китайскими цвтистыми шалями и сверкающими гребенками.
Мужчины скромно отступали передъ сеньоритомъ, предлагавшимъ имъ стаканъ вина, между тмъ какъ глаза ихъ были устремлены на бутылку, которую онъ держалъ въ рукахъ. Посл лицемрныхъ отказовъ вс выпили. Это вино богатыхъ, незнакомое имъ. О! донъ Луисъ прекрасный человкъ! Немного сумасбродный, но молодость служитъ ему извиненіемъ и притомъ же у него доброе сердце. Пустъ бы вс хозяева походили на него!…
— Вотъ такъ вино, товарищи, — говорили они другъ другу, вытирая себ губы оборотной стороной руки.
Тетка Алкапаррона тоже выпила, а сынъ ея, которому наконецъ-таки удалось присоединиться къ свит хозяина, прохаживался взадъ и впередъ передъ нимъ, открывая лошадиный рядъ своихъ зубовъ съ самой очаровательной изъ реестра его улыбовъ.
Дюпонъ держалъ рчь, размахивая надъ головой бутылкой. Онъ пришелъ пригласить на пиръ всхъ двушекъ изъ людской, яно только хорошенькихъ… Ужъ онъ таковъ: простой и откровенный: да здравствуетъ демократія!…
Двушки, конфузясъ присутствіемъ хозяина, котораго многія изъ нихъ видли въ первый разъ, отступали назадъ, опуская глаза, держа руки вдоль юбокъ. Дюпонъ указывалъ ихъ: ‘Эта, вотъ эта!’ И онъ остановилъ свой выборъ также и на Мари-Крус, двоюродной сестр Алкаларрона.
— Ты, цыганка, тож. Хотя ты и не красива, но у тебя есть нчто такое, смахивающее на ангела, и ты наврно поешь.
— Какъ серафимы, сеньоръ, — сказалъ двоюродный ея братъ, желавшій воспользоваться родствомъ съ Мари-Крусъ, чтобы тоже попасть на пиръ.
Двушки, внезапно ставшія неприступными, пятились назадъ, словно имъ угрожала какая-то опасность, и отказывалисъ отъ приглашенія. Он уже поужинали и очень благодарны. Но вскор он стали смяться, весело шушукаться, при вид неудовольствія на лиц у нкоторыхъ изъ ихъ товарокъ, которыхъ не выбрали ни хозяинъ, ни сопровождавшіе его сеньоры. Тетка Алкапаррона бранила ихъ за ихъ робостъ.
— Почему вы не хотите идти? Ступайте, землячки, и если у васъ нтъ охоты сейчасъ сть разныя вкусныя вещи, берите съ собой то, что вамъ дастъ хозяинъ. Частенько таки угощалъ меня сеньоръ маркизъ, папашенька, отецъ этого яркаго солнца, стоящаго здсь!..
И говоря это, она указывала на Маркезиту, которая разсматривала нкоторыхъ изъ двушекъ, какъ бы желая угадать ихъ красоту подъ грязной одеждой.
Манихеросы, возбужденные виномъ хозяина, которое только лишь пробудило ихъ жажду, вступились отечески, съ мыслями, устремленными на появленіе новыхъ бутылокъ. Двушки могутъ безъ всякаго страха идти съ дономъ Луисомъ: имъ говорятъ это они, т, которымъ доврили заботиться о нихъ и которые отвчаютъ передъ родителям за ихъ безопасность.
— Вдь Донъ-Луисъ — онъ кабальеро, двушки, и, притомъ, вы будете ужинать съ этими сеньорами. Вс они люди приличные.
Сопротивленіе длилось недолго, и, наконецъ, группа молодыхъ двушекъ вышла изъ людской, сопровождаемая хозяиномъ и его гостями.
Оставшіеся отыскали гд-то гитару въ людской. И у нихъ тоже пойдетъ теперь пиршество. Уходя, хозяинъ веллъ надсмотрщику дтшь людямъ столько вина, сколько они пожелаютъ. О, что за господинъ донъ-Луисъ!…
Жена Сарандильи накрыла на столъ, причемъ ей помогали молодыя поселянки, у которыхъ явлася нкоторый апломбъ, когда он очутились въ хозяйскихъ комнатахъ. Къ тому же сеньорито съ дружеской простотой, которой он гордились и отъ которой лица ихъ заливались краской, переходилъ отъ одной къ другой съ подносомъ, уставленнымъ бутылкою и бокалами, принуждая всхъ двушекъ пить. Отецъ Моньотьесо разсказывалъ имъ на ухо непристойныя исторіи, заставляя краснть и разражаться смхомъ, похожимъ на кудахтанье куръ.
За ужиномъ сидло боле двадцати человкъ, тснясъ другъ къ другу вокругъ стола, они принялись за блюда, которыя Сарандилья и его жена разносили съ немалымъ затрудненіемъ, такъ какъ имъ приходилось передавать поверхъ головъ.
Рафаэлъ стоялъ у дверей, не зная, слдуетъ ли ему уходить или же оставаться изъ уваженія къ хозяину .
— Садисъ, пріятель, — великодушно приказалъ ему донъ-Луисъ. — Разршаю теб это.
И такъ какъ бывшимъ за столомъ пришлосъ еще боле потсниться, чтобы очистить ему мсто, Маркезита поднялась, позвавъ его к:ъ себ. Тутъ вотъ, рядомъ съ ней. Садясь, надсмотрщикъ подумалъ, что утонетъ въ плать и шелестящихъ нижнихъ юбкахъ красавицы, и ему, вслдствіи тсноты, пришлось словно прилипнуть къ ней, въ горячемъ соприкосновеніи съ однимъ бокомъ ея тла.
Двушки съ аффектаціей отказывались отъ яствъ, предложенныхъ имъ сеньорито и его спутнинами. Большое спасибо, но он уже ужинали. Къ тому же и не привыкли къ господской д, она можетъ имъ повредить.
Но запахъ говядины, дивной говядины, которую он видли всегда лищшь издали и о которой въ людской говорили, какъ о блюд боговъ, казалось, отуманивалъ ихъ боле сильнымъ, чмъ опьяненіе виномъ. Одна вслдъ за другой он вскор набросились на блюда, и потерявъ первую робость, стали такъ жадно сть, словно только что вынесли самый долгій постъ.
Сеньорито восторгался прожорливостью, съ которой двигались ихъ челюсти, и чувствовалъ нравственное удовлетвореніе, почти равносильное доставляемымъ совершеніемъ добраго дла. Ужъ онъ таковъ! Ему пріятно, время отъ времени, вести компанію съ бдными!
— Оле, двушки съ хорошимъ аппетитомъ!… — A теперь пейте, чтобы у васъ не застрялъ кусокъ въ горл!…
Бутылки пустли, и губы двушекъ, синеватыя отъ анеміи, поалли отъ смакованія говядины, и стали блестящими отъ капель вина, которыя текли у нихъ до подбородка.
Единственная, ничего не вшая, была Мари-Крусъ, цыганка. Алкапарронъ длалъ ей знаки, вертясь, какъ собака, около стола. У бдняжки никогда нтъ аппетита!… И съ цыганскюй ловкостъю онъ схватывалъ то, что тайкомъ передавала ему Мари-Крусъ. Потомъ онъ выходилъ на нсколько минутъ во дворъ, чтобы мгновенно проглотитъ полученное имъ, между тмъ какъ больная не переставала пить, восхищаясь господскимъ виномъ, какъ надболе изумительною стороной пиршества.
Рафаэлъ почти ничего не лъ, смущенный сосдствомъ Маркезиты. Его волновало прикосновеніе этого прекраснаго женскаго тла, созданнаго для любви, молодого, благоухающаго, отличавшагося тщательнй чистотой, невдомой въ деревняхъ. Наоборотъ, Маркезита, казалось, съ наслажденіемъ вдыхала розовымъ носикомъ своимъ, его испареніе деревенскаго самца, запахъ кожи, пота и конюшни, распространявшійся при движеніяхъ ея гордаго ухаживателя.
— Пей, Рафаэль! воодушевись! Смотри на м_о_е_г_о-т_о, втюрившагося въ своихъ поселянокъ!
И она указывала на Луиса, который, привлеченный новизиой, забывалъ о ней, чтобы заняться своими сосдками, двумя поденщицами, являвшими собой очарованіе плохо мытой сельской красоты.
Было около полуночи, когда ужинъ кончился. Стало жарко въ зал и воздухъ сдлался удушливымъ. Сильныя испаренія пролитаго вина и опустошенныхъ блюдъ, отставленныхъ въ уголокъ, смшивались съ чадомъ отъ керосиновыхъ лампъ.
Двушки, покраснвъ отъ пищеваренія, дышали съ трудомъ и стали отпускать корсетики своихъ платьевъ, разстегивая грудь. Вдали отъ надзора манихеросовъ он, возбужденныя виномъ, забывали свою аффектированность лсныхъ двъ и съ неистовствомъ предавались веселью этого необычайнаго пиршества, которое какъ бы мгновеннымъ блескомъ молніи освтило ихъ темную и печальную жизнь.
Одна изъ двушекъ, разсердившись изъ-за стакана вина, разлитаго на ея платье, поднялась, угрожая, вцпиться въ другую своими ногтями. Он чувствовали на своемъ тл сжиманіе мужскихъ рукъ, и, улыбались съ какимъ-то блаженствомъ, точно впередъ оправдывая вс прикосновенія, которыя имъ пришлось бы испытать въ сладкой нг удовольствія. Дв сестрицы Моньотьесо, пьяныя и взбшенныя тмъ, что мужчины ухаживаютъ только за поденщицами, предложили раздть до нага Алкапаррона, чтобы подкидыватъ его вверхъ на одял, но цыганъ, всю жизнь свою спавшій одтымъ, убжалъ, дрожа за цыганское свое цломудріе.
Маркезита то и дло прижималась плотне къ Рафаэлю. Казалосъ, что весь пылъ ея организма сосредоточился на томъ боку, къ которому прикасался надсмотрщикъ. Принуждеяный пить бокалъ за бокаломъ, предлагаемые ему Маркезитой, онъ чувствовалъ, что пьянетъ, но нервнымъ опьяненіемъ, заставлявшимъ его опускать голову, сердито сдвигать брови и желать помриться силами съ однимъ изъ головорзовъ, сопровождавшихъ дона-Луиса.
Женская теплота этого нжнаго тла, ласкавшаго его своимъ прикосновеніемъ подъ столомъ, раздражала его, какъ опасность, которую трудно побдить.
Онъ много разъ собирался уйти, объясняя, что присутствіе его необходимо по хозяйству, но онъ чувствовалъ, что въ него, съ нервной силой, вцпиласъ ручка.
— Садись, воръ, если ты двинешься съ мста, я однимъ щипкомъ вырву теб душу изъ тла.
И столь же пьяная, какъ и остальныя, опирая на руку свою русую голову, Маркезита смотрла на него выпученными глазами, голубыми искренними глазами, которыхъ, казалось, никогда не омрачило ни единое облако порочныхъ помысловъ.
Луисъ, возбужденный восхищеніемъ двухъ двушекъ, своихъ сосдокъ, захотлъ показаться имъ во всемъ своемъ героическомъ блеск, и вдругъ плеснулъ стаканомъ вина въ лицо Чиво, который сидлъ противъ него. Головорзъ скривилъ свою личину каторжника и сдлалъ движеніе, чтобы встать, опустивъ руку въ боковой карманъ сюртука.
Наступило тяжелое молчаніе, но посл перваго движенія храбрецъ остался сидть на стул.
— Донъ-Луисъ, — сказалъ онъ заискивающимъ тономъ. — Вы единственный человкъ, который могъ такъ поступить со мной, оттого, что я считаю васъ за отца родного…
— А также и оттого, что я боле храбрый, чмъ ты!… — воскликнулъ надменно сеньорито.
— Вы правы, — подтвердилъ головорзъ съ новой льстивой улыбкой.
Сеньорито провелъ своимъ взглядомъ тріумфатора по испуганнымъ двушкамъ, не привыкшимъ къ подобнаго рода сценамъ. Ага, он поняли теперь, какой чвловвъ передъ ними!…
Об Моньотьесо и ихъ отецъ, сопровождавшіе всюду дона-Луиса, зная наизустъ весь его репертуаръ, поспшили положить крикомъ и шумомъ конецъ этой сцен. Оле, вотъ такъ настоящій мужчина! Еще вина, еще!
И вс, вплоть до страшнаго головорза, выпили за здоровье сеньорито, въ тш время какъ онъ, точно его душило собственное величіе, снималъ съ себя сюртукъ и жилетъ, и, вставая изъ-за стола, взялъ за руки двухъ своихъ сосдокъ. Что он тутъ длають, тснясь кругомъ стола, устремляя взгляды другъ на друга? Во дворъ! Бгать, игратъ, веселиться при свт луны, разъ уже идеть кутежъ!…
И вс вышли вразсыпную, схватившись другъ за друга, задыхаясь оть опьяненія, стремясь скоре выйти на воздухъ. Многія изъ двушекъ, поднявшись со своихъ стулъевъ, шли шатаясь, прислонившись головой въ груди кого-нибудь изъ мужчинъ. Гитара сеньора Пакорро зазвенла печальной жалобой, ударившись о дверныя петли, точно выходъ изъ комнаты былъ тсенъ какъ для инструмента, тавъ и для О_р_л_а, несшаго его.
Рафаэлъ тоже собрался встать, но его снова удержала та же нервная ручка.
— Оставайся здсь, — приказала дочь маркиза, — за компанію со мной. Предоставь забавляться тому сброду… Но не бги же отъ меня, уродъ ты этакій, кажется, я на тебя навожу страхъ?…
Надсмотрщикъ, увидавъ себя свободнымъ отъ тснившихъ его сосдей, отодвинулъ свой стулъ. Но тло Маркезиты искало его, опиралось на него, и онъ не могъ освободиться отъ этого нжнаго бремени, какъ сильно онъ ни откидывался назадъ грудью.
На двор раздавался звонъ гитары сеньора Пакорро, и пвицы, охрипшія отъ вина, аккомпанировали его музык криками и хлопаньемъ въ ладоши. Поденщицы бгали поблизости отъ дверей, преслдуемыя мужчинами, смясь нервнымъ смхомъ, точно ихъ щекоталъ воздухъ тхъ, которые старались ихъ поймать. He трудно было угадать, что он прячутся въ конюшн, въ амбарахъ, въ кухн и во всхъ отдленіяхъ мызы, сообщавшихся съ дворомъ.
У опьянвшаго Рафаэля было лишь одно желаніе — освободиться отъ дерзкихъ рукъ Маркезиты, отъ тяжести ея тла, отъ всей этой искушающей обстановки противъ которой онъ защищался вяло, увренный въ томъ, что будетъ побжденъ.
Изумленный необычайностью приключенія, онъ молчалъ, сдерживаясь вслдствіе своего уваженія къ общественнымъ іерархіямъ. Дочь маркіиза де-Санъ-Діонисіо! Это-то и заставляло его сидть на своемъ стул, слабо защищаясъ отъ нападенія женщины, которую онъ могъ бы оттолкнуть, махнувъ лишь одной изъ своихъ рукъ. Наконецъ, онъ былъ вынужденъ сказать:
— Оставьте меня, милость ваша, сеньорита!… Донья Лола… Этого нельзя…
Видя, что онъ драпируется въ двичье цломудріе, она разразилась оскорбленіями. Теперь онъ уже не тотъ гордый юноша былыхъ временъ, который, занимаясь контрабандой, гулялъ по притонамъ Хереса со всякаго рода женщинами! Марія де-ла-Лусъ околдовала его! Великая она добродтелъ, живущая на виноградник, окруженная мужчинами!…
И она продолжала изрыгать гнусности про невсту Рафаэля, который упорно молчалъ. Надсмотрщикъ желалъ видть ее именно такой, онъ тогда чувствовалъ въ себ больше силы для сопротивленія искушенію.
Маркезита, совершенно пьяная, настаивала на своихъ оскорбленіяхъ съ свирпостью отвергнутой женщины. Но тмъ не мене она не отпускала его.
— Трусъ!… Быть можетъ, я теб не нравлюсь?…
Сарандилья вошелъ поспшно въ залъ, точно хотвлъ что-то сказать надсмотрщику, но удерживался. За дверью раздавался голосъ сеньорито, звучавшій раздраженіемъ. Когда онъ въ Матансуэл, нтъ больше ни надсмотрщика, ни какого-либо иного правительства, кром его одного… Повиноваться ему, слпышъ!…
И старикъ также поспшно вышелъ изъ залы, какъ вошелъ туда, не сказавъ ни слова надсмотрщику.
Рафаэля раздражало упорство Маркезиты. Еслибъ только не страхъ, что она возстановитъ противъ него хозяина и потребуетъ, чтобы ему было отказано отъ мста, на которомъ были сосредоточены вс надежды его и его невсты!…
Она продолжала оскорблять Рафаэля, но уже съ ослабвшимъ гнвомъ, точно хмель лишалъ ее возможности двигаться, и ея желаніе могло лишь выражаться на словахъ. Голова ея скользила на грудь Рафаэлю. Она наклонялась къ нему съ помутнвшими глазами, точно желая задремать. Бюстъ ея лежалъ на колняхъ надсмотрщика, а она все еще оскорбляла его, какъ будто находила въ этомъ какое то странное наслажденіе.
— Я сейчасъ сниму съ себя нижнія юбки, чтобы ты ихъ надлъ… дуралей!… Теб нужно было бы называтъея Маріей, какъ зовутъ твою замарашку невсту…
Ha двор раздался внезапно крикъ ужаса, содровождаемый грубыми раскатами хохота, Вслдъ затмъ послышалась шумная бготня, стукъ тлъ о стны, весь грохотъ, вызываемый опасностью и страхомъ.
Рафаэль моментально вскочилъ, не обращая вниманія на Маркезиту, которая упала на полъ. Въ ту же минуту въ залъ вбжали три двушки такъ стремительно, что уронили нсколько стульевъ. Поблвшія лица ихъ были покрыты смертельной блдностью, глаза расширились отъ ужаса, он наклонялись, точно хотли спрятаться подъ столъ.
Надсмотрщикъ вышелъ во дворъ. Посреди двора пыхтлъ быкъ, ворочая глаза на луну, какъ бы удивляясь, что находится на свобод.
Около его ногъ лежало растянувшись что-то блое, едва вырисовывая на земл маленькое туловище.
Изъ-подъ тни, бросаемой крышами, раздавались вдоль стнъ густой мужской смхъ и пронзительный женскій визгь.
Сеньоръ Пакорро, О_р_е_л_ъ, оставался сидть неподвижно на каменной скамь, наигрывая на гитар, съ спокойствіемъ глубочайшаго опьяннія, закаленнаго противъ всякаго рода сюрпризовъ.
— Бдняжка Мари-Крусъ, — всхлипывалъ Алкапарронъ. — Быкъ убьетъ ее. Онъ убьетъ ее!…
Надсмотрщикъ все понялъ… Вотъ такъ шутникъ сеньорито!… Чтобы доставить сюрпризъ друзьямъ и посмяться надъ испугомъ женщинъ, онъ веллъ Сарандилья выпуститъ изъ скотнаго двора быка. Цыганка, настигнутая животнымъ, упала отъ страха въ обморокъ… Великолпнйшій кутежъ!…

VI.

Цыганка Мари-Крусъ умирала. Объ этомъ Алкапарронъ своими всхлипываніями оповщалъ всхъ бывшихъ на мыз, не обрашая вниманія на протесты матери.
— Что ты знаешь, глупый? Другіе бывали еще въ худшемъ положеніи, чмъ она, а ихъ спасала моя кума..
Но цыганъ, пренебрегая врой сеньоры Алкапаррона въ мудростть ея кумы, предчувствовалъ, съ ясновидніемъ любви, смертъ своей двоюродной сестры. И на мыз, и въ пол онъ разсказывалъ всмъ о происхожденіи ея болзни.
— Все проклятая шутка сеньорита! Бдняжечка всегда была хиленькая, всегда хворая, а внезапный ея испугъ передъ быкомъ окочательно ее убилъ. Пустъ бы Богъ послалъ…
Но почтеніе къ богатому, традиціонная покорность хозяину удержали на его устахъ цыганское проклятіе. Тотъ вщій воронъ, который, какъ онъ полагалъ, сзываетъ добрыхъ, когда котораго-нибудь изъ нихъ недостаетъ на кладбищ, должно бытъ, уже бдствуетъ, поглаживая клювомъ черныя крылья и готовясь къ карканію для вызова молодой цыганки. Ахъ, бдняжка, Мари-Крусъ! Лучшая изъ всей семьи!… И чтобы больная не угадала его мыслей, онъ держался на нкоторомъ разстояніи, смотря на нее издали, не отваживаясь приблизиться къ тому углу людской, гд она лежала, растянувшись на цыновк изъ тростника, которую поденщики сострадательно уступили ей.
Сеньора Алкапаррона, увидавъ свою племянницу, два дня спустя посл ночного кутежа, въ жару и не имющей силъ идти въ поле, тотчасъ распознала болзнь съ своей опытностъю ворожеи и лкарки-колдуньи. Это внезалдый испугъ передъ быкомъ ‘вошелъ въ нее в_н_у_т_р_ь’.
— У бдняжки, — говорила старуха, — были ея… словомъ, эти… извстные, а въ такомъ случа слдуетъ избгатъ испуга. Испорченная кровь бросилась ей на грудъ и душитъ ее. Воть почему она все проситъ пить, точно съ нея мало и цлой рки.
И вмсто всякаго лкарства, старуха, отправляясь со всей своей семьей на разсвт работать въ поле, ставила близъ лохмотьевъ постели кувшинъ, всегда полный водой.
Большую часть дня двушка проводила въ одиночеств, въ самомъ темномъ углу спальни поденщиковъ. Которая-нибудъ изъ дворнягъ, войдя по временамъ въ людскую, кружилась около больной съ глухимъ рычаніемъ, выражавшимъ ея изумленіе, и затмъ, посл подытки лизнуть блдное ея лицо, собака удалялась, отолкнутая безкровными, прозрачными, дтскими руками.
Въ полдень, когда солнечный лучъ проникалъ золотистой лентой въ полумракъ человческой конюшни, веселая муха долетала до темнаго угла, оживляя своимъ жужжаніемъ одиночество больной.
Иногда Сарандилья и его жена заходили провдать Мари-Крусъ.
— Бодрись, двушка, сегодня видъ у тебя лучше. Необходимо лишь одно, чтобы ты освободилась отъ всей этой дряни, которая бросилась теб на грудь.
Больная съ слабой улыбкой протягивала исхудалыя свои руки, чтобы взять кувшинъ, и пила, и пила, въ надежд, что вода потушитъ горячій и удушливый клубокъ, затруднявшій ея дыханіе, передавая всему тлу огонь лихорадки.
Когда солнечный лучъ исчезалъ, жужжаніе мухъ прекращалось и клочокъ неба, обрамленный дверью, принималъ нжный фіолетовый отнокъ, больная чувствовала радость. Это была для нея лучшая пора дня: скоро вернутся ея близкіе. И она улыбалась Алкапаррону и его братьямъ, которые садились на полъ полукругомъ, не говоря ни слова, и смотрли на нее вопросительно, точно желая уловить бглое здоровье. Каждый вечеръ по возвращеніи съ поля тетка ея первымъ дломъ спрашивала, не освободилась ли она отъ э_т_о_г_о, ожидая, что у нея выйдетъ ртомъ гніеніе, испорченная кровь, которую внезапный испугъ накопилъ у нея въ груди.
Больную оживляло также присутствіе ея товарищей по работ, поденщиковъ, которые, прежде чмъ зассть за вечернюю похлебку, проводили нсколько минуть съ ней, стараясь ободрить ее суровыми словами. Грозный Хуаионъ говорилъ съ ней каждый вечеръ, предлагая энергичное лченіе, свойственное его характеру:
— Теб нужно сть, дитя, питаться. Вся твоя болзнь — лишь голодъ.
И затмъ онъ подносилъ ей необычайные пищевые продукты, которыми обладали его товарищи: кусочекъ селедки, колбасу, принесенную изъ горъ, и какимъ-то чудомъ уцлвшую въ людской. Но цыганка отталкивала все съ благодарнымъ жестомъ.
— Это ты напрасно, — мы предлагали отъ души. — Оттого ты такъ сморщилась и высохла, оттого и умрешь, потому что не шь.
Хуанонъ подкрплялся въ этой мысли, видя крайнее исхуданіе двушки. На ней не было уже и малйшаго признака плоти, слабые мускулы ея анемичнаго тла словно улетучились. Оставался лишь костяной скелеть, обозначавшій свои углы изъ-подъ матовой близны кожи, тоже, казалось, утончавшейся до прозрачной плевы. Вся жизнь ея словно сосредоточилась въ ввалившихся ея глазахъ, все боле черныхъ, все боле дв дрожащія капли ила въ глубин синеблдныхъ глазныхъ ея впадинъ.
Ночью Алкапарронъ, сидя на корточкахъ сзади ея постели, избгая ея взглядовъ, чтобы свободне плакать, видлъ при свт свчи до чего стали прозрачными ея уши и ноздри.
Надсмотрщикъ, встревоженный состояніемъ больной, совтовалъ позвать изъ города доктора.
— Это не по-христиански, тетка Алкапаррона, бдная двушка умираетъ какъ ждвотное.
Но она съ негодованіемъ протестовала:
— Доктора? Доктора созданы только для сеиьоровъ, для богатыхъ. А кто заплатитъ за него?… Притомъ во всю свою жизнь она не нуждалась въ доктор и дожила до старости. Люди ея плмени, хотя и бдные, имютъ свой небольшой запасъ науки, къ которой часто прибгаютъ и г_а_ш_и {He цыган.}.
И позванная ею, явилась на мызу ея к_у_м_а, древнйшая цыганка, которая пользовалась большой славой цлительницы въ Херес и его окрестностяхъ.
Выслушавъ Алкапаррону, старуха ощупала несчастный скелетъ больной, одобряя вс предположенія своей пріятельницы. Она права: это внезапный испугъ, испорченная кровь, которая бросилась двушк на грудь и душитъ ее.
Цлый вечеръ он проходили вдвоемъ по сосднимъ холмамъ, отыскивая травы, и попросили у жены Сарандильи самыя нелпыя снадобья для знаменитой припарки, которую собирались смастерить. Ночью обитатели людской молчаливо съ легковрнымъ уваженіемъ поселянъ ко всему чудесному, наблюдали манипуляція, двухъ колдуній кругомъ горшка, придвинутаго къ огню.
Больная смиренно выпила отваръ и дала обложитъ себ грудъ припаркой, таинственно приготовленной двумя старухами, какъ будто въ ней заключалосъ сверхъестественное могущество. К_у_м_а, не разъ длавшая чудеса, отрицала свою мудрость, если раньше двухъ дней ей не удастся потушитъ огненный клубокъ, душившій двушку.
Но два дня прошли, и еще два дня, а бдная Мари-Крусъ не чувствовала облегченія.
Алкапарронъ продолжалъ плакать, уходя изъ людской, чтобы больная не слышала. Съ каждымъ днемъ хуже ей! Она не можетъ лежать, задыхается. Его мать перестала уже ходить въ поле, и оставалась въ людской, чтобы ухаживать за Мари-Крусъ. Даже когда она спала, нужно было ее приподымать, и поддерживать въ сидячемъ положеніи, въ то время какъ грудь ея волновалась словно хрипніемъ сломаннаго раздувательнаго мха.
— Ахъ, Господи! — стоналъ цыганъ, теряя послднюю надежду. — Совершенно такъ, какъ птички, когда ихъ ранятъ.
Рафаэль не смлъ ничего совтовать семь, и входилъ повидать больную только лишь въ то время, когда поденщики были въ пол.
Болзнъ Мари-Крусъ и кутежъ на мыз хозяина поставили его во враждебныя отношенія ко всмъ обитателямъ людской..
Нкоторыя изъ двушевъ, когда къ нимъ вернулся разумъ посл той пьяной ночи, ушли, домой, въ горы, не желая больше оставаться на мыз. Он ругали манихеросъ {Нчто врод старшины надъ извстнымъ числомъ поденщиковъ.}, заботливости которыхъ родные поручили ихъ, а т первые посовтовали имъ идти съ дономъ-Луисомъ. И посл того, какъ он разгласили среди рабочихъ, вернувшихся въ воскресенье вечеромъ, случившееся наканун ночью, он одн пустились въ обратный путь домой, разсказывая всмъ о скандалахъ на мыз.
Поденщики, вернувшись въ Матансуэлу, уже не застали тамъ хозяидн. Онъ и вся его компанія, хорошенько проспавшись, ухали въ Хересъ, какъ всегда веселые и шумно развлекаясь. Въ негодованіи своемъ рабочіе возложили всю отвтственность за случившееся на надсмотрщика и на все п_р_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_о мызы. Сеньорито былъ далекъ, да притомъ же они ли его хлбъ.
Нкоторые изъ тхъ, которые оставалисъ въ людской въ ночь кутежа, должны были взять разсчетъ и искать работу на другахъ мызахъ. Товарищи были возмущены. Готовились удары кинжаловъ. Пьяницы! Изъ-за четырехъ бутылокъ вина они продали двушекъ, годившихся имъ въ дочери!…
Хуанонъ однажды очутился глазъ на глазъ съ надсмотрщикомъ.
— Итакъ, — сказалъ онъ, плюнувъ на полъ съ презрителънымъ видомъ, — ты доставляешь хозяину двушекъ изъ людской, чтобы онъ позабавился? Ты пойдешь далеко, Рафаэль. Мы теперь знаемъ, на что ты пригоденъ.
Надсмотрщикъ вскочилъ, точно его ударили ножомъ.
— Я самъ знаю, на что я пригоденъ. А также и на то, чтобы убить человка лицомъ къ лицу, если ояъ оскорбитъ меня.
И уязвленный въ своей гордости, онъ съ вызывающимъ видомъ смотрлъ на Хуанона и на самыхъ отважныхъ изъ поденщиковъ, держа наготов ножъ въ карман своей куртки, всегда на чеку, чтобы кинуться на нихъ при малйшемъ вызов. Желая доказать, что онъ не боится людей, которые хотятъ дать выходъ старому злопамятству своему противъ надзирателя за ихъ работой, Рафаэлъ старался оправдать хозяина.
— Это была шутка. Донъ-Луисъ выпустилъ быка, чтобы позабавиться, никому не вредя. To, что произошло, было лишь несчастной случайностью.
И изъ гордости Рафаэль не говорилъ, что именно онъ отвелъ животное въ конюшню, освободивъ бдную цыганку отъ роговъ, которые жестоко разрывали ей платье. Точно также умолчалъ Рафаэль и о своей стычк съ хозяиномъ, посл того какъ онъ спасъ Мари-Крусъ, о томъ, съ какой откровенностью онъ его порицалъ, о бшенств донъ-Луиса, собиравшагося дать ему пощечину, точно онъ былъ одинъ изъ головорзовъ его свиты.
Рафаэль крпко стиснулъ ему руку своей рукой, повернувъ его какъ ребенка, и одновременно другой рукой сталъ доставать свой ножъ съ такимъ ршительнымъ видомъ, что Чиво не отважился подойти къ нему, несмотря на громкій зовъ сеньорито, приказывавшаго ему убить этого человка.
И тотъ же храбрецъ, страшась надсмотрщика, уладилъ дло, поучительно объявляя, что вс они трое одинаково доблестны, а доблестные люди не должны ссоритъся другъ съ другомъ. И они вмст выпили послдній стаканъ вина, въ то время, какъ Маркезита храпла подъ столомъ, а двушки, вн себя отъ испуга, убжали въ людскую.
Когда недлю спустя Рафаэль былъ вызванъ въ хозяину, онъ похалъ въ Хересъ въ полной увренности, что не вернется больше въ Матансуэлу. Его наврно вызвали для сообщенія ему о томъ, что на его мсто найденъ другой надсмотрщикъ. Но безумный Дюпонъ встртилъ его съ веселымъ видомъ.
Наканун онъ окончательно поссорился съ своей двоюродной сестрой. Ея капризы и скандалы надоли ему. Теперь онъ будетъ серьезнымъ человкомъ, чтобы не причинять непріятностей дону-Пабло, замняющему ему какъ бы отца. Онъ думаетъ посвятить себя политик, сдлаться депутатомъ. Другіе его земляки состоять же депутатами, не обладая иными достоинсгвами, кром такого же состоянія и рожденія, какъ и его. При томъ же, онъ разсчитываетъ на поддержку отцовъ іезуитовъ, бывшихъ своихъ учителей, которые сочтутъ за счастье для себя видть его въ дом дона-Пабло, превратившагося въ серьезнаго человка и занятаго защитой священныхъ общественныхъ интересовъ.
Но онъ быстро утомился говорить въ такомъ тон, и взглянулъ на надсмотрщика съ нкоторымъ любопытствомъ.
— Рафаэлъ, знаешь ли ты, что ты храбрецъ?
Это было единственнымъ его намекомъ на сцену той ночи. Затмъ, словно раскаявшись въ томъ, что онъ выдалъ такъ безусловно этотъ аттестатъ храбрости, донъ-Луисъ скромно добавилъ:
— Я, ты и Чиво, мы трое самые величайшіе храбрецы во всемъ Херес. Пусть бы только кто-нибудь всталъ бы намъ на дорог.
Рафаэль слушалъ его безстрастно, съ почтительнымъ видомъ хорошаго слуги. Единственное во всемъ этомъ, интересовавшее его, была увренность, что онъ остается въ Матансуэл.
Затмъ хозяинъ спросилъ его, что новенькаго на мыз. Могущественный донъ-Пабло, всегда все знавшій, выбранилъ его за его кутежъ, о которомъ много разговора въ Херес (эти слова онъ говоридъ съ нкоторой гордостью), упомянулъ о какой-то цыганк, будто бы заболвшей отъ испуга. ‘Что это такое?’ И онъ съ видомъ досады выслушалъ объясненія Рафаэля.
— Въ сущности ровно ничего. Мы отлично знаемъ, какъ цыгане всегда все преувеличиваютъ. Это пустяки. Испугъ изъ-за выпущеннаго на дворъ быка!… Но вдь шутка эта самая что ни на есть обыденная.
И онъ перечислилъ вс деревенскіе кутежи богатыхъ людей, финаломъ которыхъ была остроумная эта шутка. Потомъ, съ великодушнымъ жестомъ, онъ издалъ приказаніе своему надсмотрщику:
— Дай этимъ добрымъ людямъ все, чтобы имъ ни понадобилось. Выдай двушк ея поденную плату за время ея болзни. Я хочу, чтобы мой двоюродный братъ убдился бы, что я не такой дурной человкъ, какъ онъ думаетъ, и тоже умю оказывать милосердіе, когда мн вздумается.
Выйдя изъ дома хозяина, Рафаэлъ, свъ верхомъ, пришпорилъ лошадь, чтобы побывать въ Марчамало прежде, чмъ вернуться на мызу, но его задержали около ‘Собранія здоковъ’.
Самые богатые сеньоритосы Хереса побросали свои стаканы съ виномъ, чтобы выбжать на улицу, окруживъ здсь лошадь надсмотрщика. Они хотвли подробне узнать о случившемся въ Матансуэл. Этотъ Луисъ такъ часто хвастаетъ, разсказывая о своихъ подвигахъ. И когда Рафаэль отвтилъ имъ серьезно, въ нсколькихъ словахъ, они вс разсмялись, найдя подтвержденіе уже слышаннымъ ими извстіямъ. Выпущенный быкъ, преслдующій пьяныхъ поденщицъ, вызывалъ шумные взрывы хохота у молодыхъ людей, которые, распивая вино, укрощая лошадей и толкуя о женщинахъ, ожидали то время, когда они отъ отцовъ своихъ унаслдуютъ богатство и земельную собственность всего Хереса. Вотъ такъ молодецъ этотъ донъ-Луисъ! И подумать, что они не присутствовали при этой его зат. Нкоторые съ горечью вспоминали, что онъ ихъ приглашалъ на кутежъ и стовали на свое отсутствіе.
Одинъ изъ нихъ спросилъ, врно ли, что двушка изъ людской заболла отъ внезапнаго испуга? Когда Рафаэль сообщилъ, что это цыганка, многіе пожали плечами. Цыганка! Она поправится скоро! Другіе, знавшіе Алкапаррона и разныя плутовскія его продлки, смялись, услыхавъ, что больная изъ его семьи. И вс, забывъ о цыганк, опять принялись обсуждать остроумную выходку безумнаго Дюпона, и обращались съ новыми вопросами къ Рафаэлю, желая узнать, что длала Маркезита въ то время, какъ ея любовникъ выпускалъ быка, и долго ли быкъ бгалъ на свобод.
Когда Рафаэлю ничего больше не оставалось сообщить, вс юнцы вернулись въ ‘Собраніе’, не простившись съ нимъ. Разъ ихъ любопытство было удовлетворено, какое имъ было дло до рабочаго, для котораго они такъ поспшно повставали изъ-за стола.
Надсмотрщикъ пустилъ свою лошадь галопомъ, желая какъ можно скоре добраться до Марчамало. Марія де-ла-Лусъ не видла его въ теченіе двухъ недль и встртила его непривтливо. Также и до нихъ дошла преувеличенная разными пересудами всть о случившемся въ Матансуэл.
Приказчикъ качалъ головой, порицая происшествіе, и дочь его, воспользовавшись тмъ, что сеньоръ Ферминъ вышелъ на нкоторое время, накинулась на своего жениха, точно одинъ онъ былъ отвтственъ за скандалъ, случившійая на мыз. Ахъ, проклятый! Вотъ почему онъ столько времени не прізжалъ на виноградникъ! Сеньоръ возвращается снова въ прежнимъ своимъ нравамъ веселаго кутилы и превращаетъ въ домъ безстыдства эту мызу, о которой она мечтала, какъ о гнздышк чіистой, законной любви.
— Молчи, безсовстный. He хочу слышать твоихъ оправданій, я знаю тебя…
И бдный надсмотрщикъ почти что плакалъ, оскорбленный несправедливостью невсты. Обращаться съ нимъ такъ, посл испытанія, которому его подвергло пьяное безстыдство Маркезиты, о чемъ онъ умалчивалъ изъ уваженія къ Маріи де-ла-Лусъ. Онъ оправдывался, указывая аа свое подчиненное положеніе. Вдь онъ же не боле, ккжъ только слуга, которому приходится закрывать глаза на многія вещи, чтобы не лишиться своего мста. Что могъ бы сдлать ея отецъ, еслибъ владлецъ виноградника былъ бы такимъ же кутилой, какъ его господинъ?…
Рафаэль ухалъ изъ Марчамало, нсколько утишивъ гнвъ своей невсты, но онъ увезъ въ душ, словно острую боль, ту суровость, съ которой простилась съ нимъ Марія де-ла-Лусъ. Господи, этотъ его сеньорито! Сколько непріятностей доставляютъ ему его развлеченія!… Медленно возвращался онъ въ Матансуэлу, думая о враждебномъ отношеніи къ нему поденщиковъ, объ этой двушв, быстро гаснувшей, въ то время какъ тамъ, въ город, праздные ліоди говордли о ней и о ея испуг съ громкимъ смхомъ.
Едва онъ сошелъ съ лошади, какъ увидлъ Алкапаррона, скитавшагося съ безумными жестами по двору мызы, словно обиліе его горя не уживалосъ подъ крышей.
— Она умираетъ, сеньоръ Рафаэль. Уже недлю мучается она. Бдняжка не можетъ лежать, и день и ночь сидитъ вытянувъ руки, двигая ими вотъ такъ… такъ, точно она ищетъ свое здоровьице, навсегда улетвшее отъ нея. Ахъ, бдная моя, Мари-Крусъ! Сестра души моей!…
И издавалъ онъ эти возгласы точно ревъ, съ трашческой экспансивностью цыганскаго племени, которое нуждается въ свободномъ пространств для своихъ горестей.
Надсмотрщикъ вошелъ въ людскую и прежде, чмъ добратъся до кучи лохмотьевъ, которую иредставляла изъ себя постель больной, онъ услышалъ шумъ ея дыханія, словно болзненное пыхтніе испорченнаго раздувальнаго мха, которымъ расширялся и сокращался несчастный реберный ацпаратъ ея груди.
Чувствуя, что задыхается, она съ дрожью смертельнаго томленія разстегивала рваный свой корсажъ, обнажая грудь чахоточнаго мальчика, близны жеванной бумаги, безъ другихъ признаковъ своего пола, кром двухъ смуглыхъ шариковъ, ввалившихся посреди ея реберъ. Она дышала, поворачивая голову туда и сюда, точно желая вобрать въ себя весь воздухъ. Въ нкоторыя минуты глаза ея расширялись съ выраженіемъ ужаса, точно она чувствовала прикосновеніе чего-то холоднаго и незримаго въ сжатыхъ рукахъ, которыя она протягавала передъ собой.
Тетка Алкапаррона питала уже меньше увренности въ выздоровленіи ея, чмъ въ начал ея болзни.
— Еслибъ она толъко могла выкинуть изъ себя все это дурное, что у нея внутри! — говорила, она, глядя на Рафаэля.
И вытарая холодный и липкій потъ съ лица больной, она ей предлагала кувшинъ съ водой.
— Пей, дитія души моей! Блая моя голубка!…
И несчастная голубка, раненая на смерть, глотнувъ воды, высовывала языкъ, касаясь имъ своихъ синихъ губъ, словно желая продлить ощущеніе прохлады, свой сухой языкъ, выжженный, цвта варенаго бычачьяго языка.
По временамъ шумное дыханіе ея прерывалось сухимъ кашлемъ и выплевываніемъ мокроты, окрашенной кровью. Старуха качала головой. Она ждала нчто черное, ужасное, цлые ручьи гнилости, которые выходя унесли бы съ собой и всю болзнь двушки.
Надсмотрщикъ сообщилъ тетк Алкапарронъ о пяти червонцахъ, которые онъ иметъ передатъ ей по приказанію хозяина, и глаза цыганки просвтлли.
— Да, донъ-Луисъ истинный кабальеро! Всему причной лишь злая судьба двушки, несчастная случайность. Пустъ Богъ вознаградитъ сеньорито!…
И старуха отошла отъ постели больной, чтобы проводить надсмотрщика до дверей, бормоча похвалы хозяину, спрашивая, когда ей можно явиться къ Рафаэлю получить деньги.
Прошло два дня. Десять прошло съ тхъ поръ, какъ Мари-Крусъ заболла. Поденщики въ людской казалосъ привыкли ужъ видть цыганку, сидящую на своей куч лохмотьевъ, и слышать ея болзненное дыханіе. Время отъ времени нкоторые поговаривали о томъ, чтобы отправиться въ Хересъ за помощью и привести доктора, но имъ отвчали пожиманіемъ плечъ, словно полагали, что это состояніе больной можеть продолжаться безконечно.
Ночью поденщики засыпали, убаюкиваемые этимъ громкимъ пыхтніемъ сломаннаго раздувальнаго мха, исходящаго изъ угла комнаты. Они привыкли видть больную и уже проходили мимо нея, не глядя на нее, смясь и громко разговаривая. И только тогда оборачивали они головы съ нкоторымъ безпокойствомъ, когда въ теченіе нсколькихъ минутъ переставало раздаватъся тяжкое дыханіе.
Члены семьи Алкапарроновъ, измученные безсонными ночами, сидли неподвижно на полу, кругомъ постели больной, не ршаясь идти въ поле на заработокъ.
Однажды вечеромъ старуха разразиласъ громкимъ крикомъ. Двушка умираетъ — она задыхается!… Она, такая слабая, что едва могла двигатпь руками, теперь перекручивала весь свой костяной скелетъ съ необычайяой силой смертельнаго томленія, и эти порывы ея были таковы, что тетка едва могла удержать ее въ своихъ объятіяхъ. Опираясь на пятки, больная вставала, выгибаясь, какъ лукъ, съ выпяченной впередъ, тяжело дышащей грудъью, съ судорожнымъ, посинвшимъ лицомъ.
— Хосе-Марія, — стонала старуха. — Она умираетъ… Умираетъ тутъ, въ моихъ объятіяхъ! Сынъ мой!
А Алкапарронъ, вмсто того, чтобы прибжать на зовъ матери, кинулся изъ людской безумный. Онъ видлъ часъ тому назадъ человка, проходившаго до дорог изъ Хереса, направллясъ къ постоялому дворику дель-Грахо.
Это былъ онъ, то необычайное существо, о которомъ вс бдные говорили съ уваженіемъ. Тотчасъ же цыганъ почувствовалъ себя проникнутымъ той врой, что вожди народа умютъ проливать кругомъ себя.
Сальватьерра, находившійся на постояломъ дворик, бесдуя съ Матажордильосъ, своимъ больнымъ товаришемъ, отступилъ назадъ, удивленный стремительнымъ появленіемъ Алкапаррона. Цыганъ смотрлъ во вс стороны безумными глазами и кончилъ тмъ, что бросился къ ногамъ Сальватьерры, схвативъ его руки съ умоляющей горячностью.
— Донъ Фернандо! Милость ваша всемогуща! Милость ваша длаетъ чудеса, когда желаетъ того! Моя двоюродная сестра… моя Мари-Крусъ… она умираетъ, донъ-Фернандо, она умираетъ!
И Сальватьерра не могъ дать себ отчета, какимъ образомъ онъ вышелъ изъ постоялаго двора, взятый на буксиръ лихорадочной рукой Алкапаррона, и какъ онъ съ быстротой сновиднія дошелъ до Матансуэлы. И бжалъ за цыганомъ, который тащилъ его и въ то же время призывалъ своего Бога, увренный, что онъ совершитъ чудо.
Революціонеръ очуцился вскор въ полумрак людской, и при огн свчи, которую держалъ одинъ изъ цыганенковъ, онъ увидлъ синія губы Мари-Крусъ, сведенныя предсмертной судорогой, ея глаза расширенные ужасомъ страданія, съ выраженіемъ безпредльнаго томленія. Тотчасъ приложилъ онъ ухо къ потной и скользкой кож этой груди, которая, казалось, была близка къ тому, чтобы лопнуть. Его осмотръ былъ краткій. Поднявшись, онъ инстинктивно снялъ шляпу и и остался стоять, съ непокрытой головой передъ бдной больной.
Ничему, нельзя было помочь здсь! Началась агонія, — упорная и ужасающая борьба, послдняя мука, ожидающая, притаившись, конецъ всякаго существованія.
Старуха сообщила Сальватьерр мнніе свое о болзни племянницы, ожидая, что онъ одобритъ ее мнніе. Все это лишь испорченная кровь отъ внезапнаго испуга, не имющая выхода и убивающая ее.
Но донъ-Фернандо отрицательно покачалъ головой. Его любовь къ медицин, хотя и безпорядочное, но обширное чтеніе во время долгихъ годовъ тюремнаго заточенія, постоянное общеніе съ бднотой — всего этого было достаточно, чтобы онъ при первомъ же взгляд распозналъ болзнь. Это была чахотка, быстрая, жестокая, молніеносная, чахотка въ форм удушенія, страшная гранулація, явившаяся вслдствіе сильнаго волненія истощеннаго организма, открытаго для всякихъ болзней, и жадно впитавшаго ее въ себя. Онъ окинулъ взглядомъ съ ногъ до головы это исхудалое тло столь болзненной близны, въ которомъ, казалось, кости были хрупкія, какъ бумага.
Сальватьерра шопотомъ спросилъ о ея родителяхъ. Онъ угадывалъ отдаленный отзвукъ алкоголя въ этой агоніи. Тетка Алкапаррона запротестовала.
— Ея бдный отецъ пилъ какъ и вс, но это былъ человкъ, отличавшійся необычайной силой. Друзья называли его Д_а_м_а_х_у_а_н_ъ. Видли ли его пьянымъ?… Никогда!
Сальватьерра слъ на обрубокъ пня и печальными глазами слдилъ за ходомъ агоніи. Онъ оплакивалъ смерть этой двушки, которую видлъ всего лшнь разъ — несчастный продукть алкоголизма, покидаюіщй міръ, выкинутый изъ него зврствомъ опьяннія въ ту ночь.
Бдное существо билось на рукахъ у своихъ родныхъ въ ужасахъ удушья, протягивая руки впередъ.
Казалось, передъ ея глазами носится туманъ, умалявшій ей зрачки. He имя подъ руками другого лекарства, старуха давала ей пить и вода шумно вливалась въ желудокъ больной, точно на дно сосуда, она ударялась о парализованныя стнки пищевода, производя звукъ, будто он были изъ пергамента. Лицо бдняги теряло общія свои очертанія: щеки чернли, виски вдавливались, носъ вытягивался, роть судорожно сводился страшной гримасой… На землю спускалась ночь и въ людскую стали входить поденщики, а женщины, молчаливо собравшись поблизости оть умирающей, стояли опустивъ головы, сдерживая свои рыданія.
Нкоторые ушли въ поле, чтобы скрыть свое волненіе, въ которомъ была и доля страха. Іисусе Христе! Воть какъ умираютъ люди! Какъ трудно разставаться съ жизнью!… И увренность, что всмъ предстоить пройти черезъ ужасную эту опасность, съ ея судорогами и тяжелыми муками, заставляла ихъ считать сносной и даже счастливой жизнь, которую они вели.
— Мари-Кру! — Голубонька моя! — вздыхала старуха. — Видишь ли ты меня? Вс мы тутъ около тебя!…
— Отвтъ мн, Мари-Кру! — умолялъ Алкапарронъ, всхлипывая. — Я твой дводородный братъ, твой Хосе Марія…
Но цыганка отвчала лишь только тяжелымъ хрипніемъ, не открывая глазъ своихъ, сквозь неподвижныя вки которыхъ виднлась роговая перепонка цвта мутнаго стекла. Въ одномъ изъ сдланныхъ ею судорожныхъ двяженій она обнажила изъ-подъ кучи лохмотьевъ маленькую, исхудалую ножку, совершенно почернвшую. Вслдствіе неправилънаго кровообращенія кровь скоплялась у нея въ оконечностяхъ. Уши и руки тоже почернли.
Старуха разразилась стованіями!… To именно, что она говорила! И_с_п_о_р_ч_е_н_н_а_я к_р_о_в_ь, проклятый испугъ, не вышедшій изъ нея и теперь, съ ея смертью, распространяющійся по всему ея тлу. И она бросалась на умирающую, и цловала съ безумной жадностью, точно кусая, чтобы вернуть ее къ жизни.
— Она умерла, донъ-Фернандо! Разв ваша милость не видитъ? Она умерла…
Сальватьерра заставилъ старуху умолкнутъ. Умирающая ничего уже не видла, перерывы болзненнаго ея дыханія становились все продолжительне, но слухъ еще сохранился. Это было послднее сопротивленіе чувствительности передъ смертью, оно длилось пока тло мало-по-малу повергалось въ черную бездну безсознанія. Медленно прекратились судороги: вки раскрылсь въ послднемъ приступ озноба, обнажая зеницы глазъ, расширенныя, съ матовымъ и тусклымъ оттнкомъ.
Революціонеръ взялъ на руки это тло, легкое какъ у ребенка, и отстраняя родныхъ, медленно опустилъ его на кучу лохмотьевъ.
Донъ-Фернандо дрожалъ: его синіе очки потускнли, мшая ему хорошенько видть, холодная безстрастность, отличавшая его во всхъ случайностяхъ жизни, таяла передъ этимъ маленькимъ трупомъ, легкимъ какъ перышко, которое онъ положилъ на нищенскую постель. Въ его движеніяхъ было нчто въ род священнодйствія, какъ будто онъ признавалъ смерть единственной несправедливостью, передъ которой преклонялся его гнвъ революціонера.
Когда цыгане увидли Мари-Крусъ, лежашую неподвижно, они долгое время пробыли въ безмолвномъ оцпенніи. Въ глубин людской раздавалисъ рыданія женщинъ, поспшный шопотъ молитвы.
Алкапарроны смотрли на трупъ издали, не дерзая ни поцловать его, ни соприкоснуться съ нимъ, въ виду суеврнаго уваженія, которое смерть внушаетъ ихъ племени. Но вскор старуха поднялась, царапая себ судорожными руками лицо, углубляя пальцы въ жирные свои волосы, еще черные, несмотря на ея годы. Кругомъ лица ея разсыпались пряди ея волосъ, и продолжительный вопль заставилъ всхъ вздрогнуть.
— А-а-ай! Моя двонька умерла! Моя блая голубка! Моя апрльская розочка!…
И крики свои, въ которыхъ звенлъ обильный паосъ скорби жителей Востока, она сопровождала царапинами лица, окровавливая ими свои морщины. Одновременно съ этимъ послышался глухой стукъ, это Алкапарронъ бросился о земь и бился головой о полъ.
— А-а-ай! Мари-Кру ушла! — ревлъ онъ, какъ раненый зврь. — Лучшая изъ всего нашего дома! Честь нашей семьи!
И маленькіе Алкапарроны, какъ будто внезапно подчиняясь обряду своего племени, поднялись на ноги и начали бгать по двору и вокругь, издавая крики и царапая себ лицо.
— О-ой, ой! Умерла бдненькая двоюродная сестра!… Ой!… Ушла отъ насъ Мари-Кру!…
Какъ безумные бгали они по всмъ отдленіямъ мызы, точно желая, чтобы и самыя скромныя животныя узнали о ихъ несчасгіи. Оги проникали въ конюшни, скользили подъ ногами животныхъ, повторяя свои вопли о смерти Мари-Крусъ: ослпленные слезами, они мчались, стукаясь объ углы, опрокидывая здсь плугъ, таімъ стулъ, въ сопровожденіи собакъ, не бывшихъ на цпи, и слдовавшихъ за ними по всей мыз, присоединяя и свой лай къ отчаяннымъ ихъ воплямъ.
Нкоторые поденщицы погнались за маленькими бсноватыми, и схвативъ ихъ, приподняли ихъ высоко, но и въ такомъ вид, будучи въ плну, они продолжали размахивать въ воздух руками, не прерывая свой плачъ.
— О-ой… умерла наша двоюродная сестра! Бдняга Мари-Кру!
Утомившисъ рыдать, царапать себ лицо, биться головой о землю, измученная шумнымъ своимъ горемъ, вся семья снова, услась вокругъ трупа.
Хуанонъ съ нсколъкими товарищами собирался бодрствовать надъ мертвой до слдующаго утра. Семья ея можеть въ это время лечь спать за стнами людской, потому что сонъ имъ необходимъ. Но старая цыганка воспротвилась этому. Она не желаетъ, чтобы трупъ оставался дольше въ Матансуэл. Тотчасъ же они отправятся въ Хересъ и увезутъ туда трупъ в телжк ли, на осл, или же на плечахъ ея и ея дтей, если это окажется нужнымъ.
У нихъ свой домъ въ город. He бродяги же Алкапарроны? Семья ихъ многочисленна и безконечна, отъ Кордовы и до Кадикса нтъ той лошадиной ярмарки, гд бы нельзя было встртить кого-либо изъ ихъ родственниковъ. Сами они бдные, но у нихъ есть родные, что могли бы съ ногъ до головы обложить ихъ червонцами, богатые цыгане, которые здятъ по дорогамъ съ слдующими за ними цлыми стадами лошадей и муловъ. Вс Алкапарроны любили Мари-Крусъ, больную дву съ нжными глазами: похороны ея будутъ королевскими, хотя жизнь ея и была жизнью вьючнаго животнаго.
— Идемъ, — сказала старуха съ сильной экзальтаціей въ голос и движеніяхъ. — Идемъ сейчасъ въ Хересъ. Я хочу, чтобы еще до разсвта ее видли вс наши, такой красивой и нарядной, какъ сама Матерь Божія. Я хочу, чтобы ее видлъ ддушка, отецъ мой, самый старый цыганъ во всей Андалузіи, и чтобы бдняга благословилъ ее своими руками святого отца, которыя дрожатъ и кажется, что изъ нихъ исходитъ свтъ.
Обитатели людской одобрили мысль старухи съ эгоизмомъ усталости. Они не могутъ воскресить мертвую, и лучше, для спокойствія ихъ, чтобы эта шумная семья, мшающая имъ спать, удалилась бы.
Рафаэль вступился, предлагая имъ двуколку мызную. Дядя Сарандилья запряжетъ ее и мене чмъ въ полчаса они могутъ увезти трупъ въ Хересъ.
Старая Алкапаррона, увидавъ надсмотрщика, взволновалась и въ ея глазахъ засверкалъ огонь ненависти. Наконецъ-то она встртилась съ тмъ, на кого можетъ взвалить вину своего несчастія.
— Это ты, воръ? Ты врно доволенъ теперь, проклятый надсмотрщикъ. Посмотри-ка на бдняжку, которую ты убилъ.
Рафаэль отвтилъ неудачливо:
— Поменьше упрековъ и брани, тетка колдунья. Что же касается той ночи, вы боле виноваты, чмъ я.
Старуха хотла броситься на него съ адской радостъю, что нашелся тот., кого можно обвинить въ своемъ гор.
— Подлецъ… Ты, ты виноватъ во всемъ! Будь проклята твоя душа и душа разбойника господина твоего.
Но тутъ она нсколько поколебалась, словно раскаиваясь въ томъ, что прокляла сеньора, всегда уважаемаго людьми ея племени.
— Нтъ, не хозяина. Онъ молодой, богатый и у сеньоритъ нтъ другой обязаиности, кром развлеченій. Будь проклятъ ты, одинъ ты, притсняющій бдныхъ и слдящій за ихъ работой, точно они негры, ты, доставляющій двушекъ хозяевамъ, чтобы лучше скрывать свое воровство. He желаю ничего твоего: бери назадъ т пять червонцевъ, которые ты мн далъ, бери ихъ назадъ, воръ, вотъ они, негодяй.
И вырываясь изъ рукъ мужчинъ, державшихъ ее, чтобы она не бросилась на Рафаэля, она рылась въ своихъ тряпкахъ, отыскивая деньги, съ дланной поспшностью и твердымъ намреніемъ не найти ихъ. Но несмотря на это, ея поза была не мене драматична.
— Бери деньги, злая собака!… Бери ихъ и пусть изъ каждой песеты родится для тебя несчастье и будетъ грызтъ теб сердце.
И она разжимала сжатыя руки, какъ будто бросая что-то на землю, хотя и ничего не бросала, сопровождая свои жесты гордыми взглядами, точно она дйствительно бросила червонцы на полъ.
Донъ-Фернандо вступился, вставъ между надсмотрщикомъ и старухой. Она довольно уже наговорила, пора ей замолчать.
Ho цыганка выказала еще большую наглость, увидавъ, что она защищена тломъ Сальватьерры, и обернувъ голову, продолжала оскорблять Рафаэля.
— Пусть Богъ допуститъ, чтобы у тебя умеръ кто теб всего дороже… Пусть ты увидишь холодной и неподвижной, какъ мою бдняжку Мари-Кру, ту гаши, которую ты любилъ.
Надсмотрщикъ слушалъ ее до той поры съ презрительнымъ хладнокровіемъ, но когда прозвучали послднія ея слова, удерживать поденщикамъ пришлось уже его.
— Колдунья! — заревлъ онъ, — меня оскорбляй сколько хочешь, но не смй называть имени той особы, потому что я убью тебя!
И казалось, онъ былъ склоненъ убить ее, такъ что поденщики лишь только съ большими усиліями могли увести его изъ людской. Какъ можно обращать вниманіе на женщинъ?… Пусть онъ забудеть старуху, вдь она обезумла отъ горя. — А когда, побжденный словами Сальватьерра и толчками столькихъ рукъ, онъ переступилъ черезъ порогъ людской, онъ еще услышалъ пронзительный голосъ колдуньи, который, казалось, преслдовалъ его.
— Уходи, лживый человкъ и пусть Богъ накажетъ тебя, отнявъ у тебя гаши, ждущую на виноградник. Пустъ возьметъ ее у тебя изъ-подъ носа сеньорито… пусть донъ-Луисъ насладится ею, и ты узнай о томъ!
О, какое усиліе долженъ былъ сдлать надъ собой Рафаэль, чтобы не вернутъся назадъ и, не задушить старуху!…
Полчаса спуста Сарандилья подъхалъ на двуколк въ дверямъ людской, Хуанонъ и другіе товарищи обернули простыней трупъ, поднявъ его съ его ложа лохмотьевъ. Онъ былъ теперь легче, чмъ въ минуту смерти. Это было перышко или соломенка, по словамъ поденщиковъ. Казалось, что вмст съ жизнью улетучиласъ и вся матерія.
Двуколка двинулась въ путь, съ пронзительнымъ скрипомъ покачиваясь на своихъ осяхъ по неровностямъ дороги.
Сзади телги, соприкасаясь съ ней, шла старуха и ея младшія дти. А за ними шелъ Алкапарронъ рядомъ съ Сальватьеррой, пожелавшаго соеровождать до города этихъ бдныхъ людей.
У дверей людской скопились поденщики и въ черной ихъ масс сверкалъ огонекъ свчи. Вс съ безмолвнымъ вниманіемъ слдили за скрпомъ двуколки, не видной въ темнот, и за воплями цыганъ, раздававшихся въ тишин мертваго и синеватаго поля подъ холоднымъ блескомъ звздъ.
Алкапарронъ чувствовалъ нкоторую гордость, идя рядомъ съ этимъ человкомъ, о которомъ везд было столько толковъ. Они вышли уже на большую дорогу: на ея блой полос выдлялся силуэтъ двуколки, отъ которой, въ ночномъ безмолвіи, распространялось тихое позвякиваніе бубенчиковъ и стенанія семьи, шедшей позади нея.
Цыганъ вздыхалъ, словно эхо того горя, которое ревло впереди нero, и въ тоже время говорилъ съ Сальватьеррой о своей дорогой умершей.
— Она была самой лучшей изъ семьи, сеньоръ… и поэтому она ушла. Хорошіе живутъ недолго. Вотъ двоюродныя мои сестры, Алкапарроны, он безчестье семьи, и величайшія плутовки, — a y нихъ червонцы цлыми пригорошнями, и у нихъ есть и кареты, и газеты говорятъ о нихъ, а бдняжка Мари-Кру, которая была лучше пшеничной муки, умираетъ посл жизни тяжелаго труда.
Цыганъ стеналъ, взглядывая на небо, словно онъ протестовалъ противъ этой несправедливости.
— Я очень любилъ ее, сеньоръ, если я желалъ чего-либо хорошаго, то лишь для того только, чтобы подлиться съ нею. Еще врне, чтобы все ей отдать. А она, незлобивая голубка, апрльская розочка, была всегда добрая ко мн, всегда защищала меня… Когда мать моя сердилась на меня за какую-нибудь мою продлку, Мари-Кру сейчасъ же защищала своего бднаго Хосе Марія… Ахъ, двоюродная моя сестренка! Моя нжная святая! Мое смуглое солнышко съ глазищами, казавшимися яркимъ пламенемъ!… Что бы только не было готовъ сдлать для нея бдняга цыганъ!… Слушайте, милость, ваша, сеньоръ. У меня была невста, я хочу сказать, у меня ихъ было много, но то была гаши, т. е. двушка не нашего племени, у нея было состояніе, сеньоръ, и къ тому же, она была влюблена въ меня, за мое, какъ она говорила, умніе птъ нжныя псенки. А когда мы уже были одты, чтобы идти внчатъся, я сказалъ ей: ‘Гаши, пусть домъ пойдотъ моей бдной матери и моей двоюродной сестр Мари-Кру. Он такъ много работали, и жили собачьей жинзнью въ людскихъ, пусть поживуть нкоторое время хорошо и въ свое удовольствіе. Ты и я, мы молоды, здоровы и можемъ спать на двор’. А гаши не пожелала и прогнала меня, но я не огорчился этимъ, потому что я оставался съ моею матерью и двоюродной сестрой, а он стоятъ больше всхъ женщинъ въ мір! Я имлъ невстъ дюжинами, я чуть было не женился, мн очень нравятся двушки, но Мари-Кру я люблю, какъ не полюблю никогда никакую жещиину… Какъ объяснить это вашей милости, которая тааъ много знаетъ? Я люблю бдняжку, которую везутъ впереди насъ на двуколк, такъ, что не сумю это объяснить, какъ священникъ любить Божью Мать, когда онъ служитъ обдню. Мн нравилось видть ея большія глазища и слушать золотой ея голосокъ, но прикоснуться до низка ея платья? Это никогда мн и въ голову не приходило. Она была для меня святой Двой и, какъ на т, которыя въ церквахъ, я смотрлъ лишь на ея головку, на милую головку, созданную для ангеловъ…
И когда онъ снова застоналъ, подумавъ объ умершей, ему отвтилъ хоръ плачущихъ, сопровождавшихъ двуколку.
— А-а-а-ай!… Моя двочка умерла! Мое сверкающее солнце! Мое нжное сердечко!
И цыганята на крики матери отвчали взрывомъ жалобныхъ воплей, чтобы и темная земля, и синее пространство, и яркіе сверкавшія звзды хорошенько проникнулись бы тмъ, что умерла ихъ двоюродная сестра, нжная Мари-Крусъ.
Сальватьерра чувствовалъ, что имъ овладло это трагическое и шумное горе, скользившее сквозь тьму ночную, раздаваясь въ безмолвіи полей.
Алкапарронъ пересталъ стонать.
— Скажите мн, сеньоръ, вы, который столько знаете. Думаете ли вы, милость ваша, что я когда-нибудь увижусь снова съ моей двоюродной сестрой?…
Ему необходимо было это узнать, его мучила тоска сомннія, и замедляя шагъ, онъ умоляюще смотрлъ на Сальватьерру своими восточными глазами, блествшими въ полумрак отливами перламутра.
Революціонеръ взволновался, увидавъ томленіе этой искренней души, умолявшей въ своемъ гор о луч утшенія.
Да, онъ опять увидится съ нею, это онъ подтвердилъ ему съ торжественной серьезностью. Боле того, онъ во всякое время будетъ соприкасаться съ нчто такимъ, что составляло часть ея существа. Все, что существуетъ, остается въ мір, и только мняется форма, ни одинъ атомъ не теряется. Мы живемъ окруженные тмъ, что было прошлымъ, и тмъ, что иметъ быть будущимъ. Останки лицъ, которыхъ мы любили, и составныя части тхъ, которыя въ свою очередь будутъ любить насъ, носятся вокругъ насъ, поддерживая нашу жизнь.
Сальватьерра, подъ давленіемъ своихъ мыслей, чувствовалъ потребность исповдываться кому-нибудь, говорить съ этимъ простодушнымъ существомъ о своей слабости и своихъ колебаніяхъ передъ тайной смерти. Это было желаніе изложить свою мысль съ увренностью не быть понятымъ, излить свою душу, подобно тому, какъ онъ это видлъ у великихъ шекспировскихъ дйствующихъ лицъ, королей въ несчастіи, вождей, преслдуемыхъ судьбой, которые братски довряли свои мысли шутамъ и безумцамъ.
Этотъ цыганъ, котораго вс осмивають, выступалъ теперь возвеличенный внезапно горемъ, и Сальватьерра чувствовалъ необходимость передать ему свою мысль, точно онъ ему братъ.
Революціонеръ тоже позналъ страданіе. Горе длало его трусомъ, но онъ не раскаявался, такъ какъ въ слабости онъ находилъ сладость утшенія. Люди изумлялись энергіи его характера, стоицизму, съ которымъ онъ встрчалъ преслдованія и физическія муки. Но все это проявлялось въ немъ лишь въ борьб съ людьми, передъ недобдимой тайной смерти жестокой, неизбжной, вся энергія его уничтожалась.
И Сальватьерра, словно забывая присутствіе цыгана и говоря самъ съ собой, вспомнилъ, какъ гордо онъ вышелъ изъ тюрьмы, бросая вновь вызовъ преслдованіямъ, и затмъ вспомнилъ недавнюю свою поздку въ Кадиксъ, чтобы видть уголокъ земли близъ стны, среди мраморныхъ крестовъ и надгробныхъ плитъ. И это быдо все, что имется у него посл существа, наполнявшаго его мысль? Отъ матери его, оть старушки доброй и нжной, какъ святыя женщины христіанскихъ религій — остался лишь только этотъ четвереугольникъ свжеразрытой земли, и дикія цвтущія маргаритки? Утратилось навки нжное пламя ея глазъ, звукъ ея ласкающаго голоса, надтреснутаго отъ старости, который съ дтскимъ пришептываніемъ звалъ Фернандо, ‘дорогого Фернандо’.
— Алькапарронъ, ты не можешь понять меня, — продолжалъ Сальватьерра дрожащимъ голосомъ. — Быть можетъ для тебя счастіе, что у тебя дтская душа, позволяюшая теб и въ гор и въ радости быть втреннымъ и непостояннымъ, какъ птичка. Но выслушай меня, хотя ты меня и не поймешь. Я не отрекаюсь отъ того, чему научился, я не сомнваюсь въ томъ, что знаю. Загробная жизнь — ложь, гордая мечта человческаго эгоизма, и небо религій тоже ложь. Люди эти говорятъ во имя поэтическаго спиритуализма, а вчная ихъ жизнь, ихъ воскресеніе тлъ, ихъ загробныя радости и наказанія отдаютъ матеріализмомъ, отъ котораго тошнитъ. Для насъ не существуетъ иной жизни, кром земной, но ахъ, передъ саваномъ, изъ земли покрывающемъ могилу моей матери, я впервые почувствовалъ, что убжденія мои пошатнулись. Насъ нтъ больше, когда мы умираемъ, но нчто наше остается у тхъ, которые замщаютъ насъ на земл, нчто, которое не только есть атомъ, питающій новыя жизни, нчто неосязаемое и неопредленное, личная печать нашего существованія. Мы словно рыбы въ мор, понимаешь ли ты меня, Алкапарронъ? Рыбы живутъ въ той же вод, въ которой мы существуемъ: пространство и земля, мы живемъ, окруженные тми, которые были, и тми, которые будутъ. И я, другъ Алкапарронъ, когда чувствую желаніе плакать, вспоминая, что нть ничего подъ этой земляной насыпью, вспоминая печальное ничтожество окружающихъ ее цвтковъ, думаю, что мать моя не вся подъ землей, что нчто вырвалось отуда и оно обращается среди жизни, оно прикасается ко мн, привлеченное таинственной симпатіей, и сопровождаетъ меня, окружая лаской столь сладострастной, какъ поцлуй… ‘Ложь’, кричитъ мн голосъ мысли. Но я не слушаю его, я хочу мечтать, хочу сочинять прекрасный обманъ на утшеніе себ. Быть можетъ, въ этомъ втерк, прикасающемся къ нашему лицу, есть нчто оть тхъ нжныхъ и дрожащихъ рукъ, которыя ласкали меня въ послдній разъ передъ тмъ, какъ я отправился въ тюрьму.
Цыганъ пересталъ стенать, и смотрлъ на Сальватьeppa своими африканскими глазами, расширенными изумленіемъ. Онъ нe понималъ большую частъ его словъ, но изъ нихъ ему свтила надежда.
— Судя по этому, милость ваша думаетъ, что Мари-Кру не совсмъ умерла? Что я смогу еще увидть ее, когда воспоминаніе о ней будетъ душить меня?
Сальватьерра чувствовалъ, что на него повліяли вопли цыганъ, агонія Мари-Крусъ, при которой онъ присутствовалъ, трупъ, качавшійся въ двуколк нсколько шаговъ впереди него. И грустная поэзія ночи, съ ея безмолвіемъ, прерываемая по временамъ воплями скорби, вливалась ему въ душу.
Да, Алкапарронъ будетъ чувствовать вблизи свом дорогую умершую. Нчто ея пахнеть ему въ лицо какъ благоуханіе, когда онъ будетъ копатъ землю лопатой и изъ новой борозды до обонянія его донесется свжесть разрыхленной почвы. Нчто изъ души ея будеть также и въ колосьяхъ пшеницы, въ мак, вкрапливающемъ тамъ и сямъ красный цвтъ въ золотыя полосы хлбныхъ нивъ, нчто будеть и въ птицахъ, воспвающихъ разсвть, когда человческое стадо идетъ на закланіе, въ горныхъ кустарникахъ, надъ которыми порхаютъ наскомыя, испуганныя бгомъ кобылъ и гнвнымъ мычаніемъ быковъ.
— Кто знаетъ, — продолжалъ революціонеръ, — нтъ ли — теперъ въ этихъ звздахъ, словно взирающихъ въ высь очами своими, нчто изъ блеска тхъ другихъ очей которыя ты такъ любилъ, Алкапарронъ?
Но взглядъ цыгана выдавалъ его изумленіе, имвшее въ себ кой что похожее на состраданіе, словно онъ считалъ Сальватьерру безумнымъ.
— Тебя пугаетъ величина міра по сравненію съ малостью твоей бдной умершей и ты отступаешь. Сосудъ слишкомъ великъ для одной слезы: это несомннно. Но точно также и капля теряется въ мор… тмъ не мене она тамъ находится.
Сальватьерра продолжалъ говорить, какъ будто онъ желалъ убдить самого себя. Что значщть величина или малостъ? Въ капл жидкости существують милліоны и милліоны существъ, имющія вс собственную жизнь: также какъ и люди, населяющіе планету. И одного лишь изъ этихъ безконечно-малыхъ организмовъ достаточно чтобы убить человческое существо, чтобы эпидеміей истребить массу народа. Почему люди не могутъ вліять на микробы безконечности въ этой вселенной, въ ндрахъ которой остается сила ихъ индивидуальности?
Но затмъ революціонеръ, казалось, сомнвался въ своихъ словахъ, раскаивался въ нихъ.
— Быть можеть, это врованіе равносильно трусости: ты не можешь понять меня, Алкапарронъ. Но, увы! Смерть! незнакомка, которая шпіонитъ и слдитъ за нами, насмхаясь надъ нашими тщеславіями и нашими утхами!… Я ее презираю, смюсь надъ ней, жду ее безъ страха, чтобы наконецъ отдохвуть: и подобно мн и многіе другіе. Но мы, люди, любимъ, и любовь понуждаетъ насъ дрожать за тхъ, которые насъ окружаютъ: она подрзываетъ нашу энергію, и мы падаемъ ницъ, труся и дрожа передъ этой колдуньей, сочиняя тысячи обмановъ, чтобы найти себ утшеніе въ ея преступленіи. Ахъ, если бы мы ихъ любили… какимъ храбрымъ и отважнымъ существомъ былъ бы человкъ!
Двуколка съ своимъ тряскимъ ходомъ ухала впередъ, оставивъ позади цыгана и Сальваьерру, которые останавливались, чтобы говорить. Они уже не видли ее. Имъ служили указаніемъ дальній ея скрипъ и плачъ семьи, идущей позади двуколки, и снова принявшейся за свое скорбвое пніе.
— Прощай, Мари-Кру! — кричали малютки, точно служки похорогной религіи. — Наша двоюродшая сестра умерла!…
Когда они замолкали на мгновеніе, раздавался голосъ старухи, полный отчаянія, пронзительный, точно голосъ жреца скорби,
— Угасла блая голубка, нжная цыганка, еще не открывшійся бутонъ розы!… Господи Боже! о чемъ ты думаешь, если ты только добрыхъ губишь?…

VII.

Когда въ сентябр мсяц настала пора винограднаго сбора, богатые аъ Херес были боле озабочены положеніемъ, принятымъ поденщиками, чмъ хорошимъ урожаемъ вина.
Въ ‘Circulo Caballista’ даже наиболе веселые сеньоритосы забывали о хорошихъ статьяхъ своихъкобылъ, о достоинствахъ своихъ собакъ и о прелестяхъ двушекъ, обладаніе которыми они другъ у друга оспаривали, чтобы говорить лишь только объ этихъ людяхъ, опаленныхъ солнцемъ, привыкшихъ къ труду, грязныхъ, еъ дурнымъ запахомъ и злопамятными глазами, работавшихъ на ихъ виноградникахъ.
Въ многочисленныхъ увеселительныхъ собраніяхъ, занимавшихъ почти вс нижніе этажи улицы Ларга, не говорили ни о чемъ другомъ. Что еще нужно виноградарямъ?… Они зарабатывають поденно десять реаловъ, дять въ мискахъ менестру, которую заказываютъ себ сами, безъ вмшательства хозяина, зимой у нихъ на даню часъ отдыха, а лтомъ два часа, чтобы они не упали бездыханные на известковую землю, сыпавшую искрами, имъ позволяють выкуривать въ теченіе дня восемь сигаръ, а ночью большинство изъ нихъ спять, подославъ простыню на тростниковую цыновку. Настоящіе сибариты эти виноградари! — и они еще жалуются и требуютъ улучшеній, угрожая стачкой?… ,
Въ ‘Собраній здоковъ’ владльцы виноградниковъ въ внезапномъ порыв состраданія проявляли умиленіе, говоря о полевыхъ работникахъ на мызахъ. Эти бдняги дйствительно заслуживаютъ лучшей участи. Два реала поденной платы, вся ихъ да — отвратительная похлебка, а спятъ они на полу одтыя, мене защищенные кровомъ, чмъ даже животныя. Было бы естественно, еслибъ они выражали бы неудовольствіе, а не виноградари, жйивущіе сеньорами по сравненію съ полевыми работниками.
Но владльцы мызъ протестовали съ негодованіемъ, видя, что намреваются обрушить на нихъ всю тяжесть опасности. Если они не платятъ лучше полевымъ своимъ работникамъ, то лишь потому, что доходы мызъ очень незначительны. Возможно ли сравнивать доходы съ пшеницы, ячменя и скотоводства, съ доходами отъ этихъ виноградниковъ, прославленныхъ во всемъ мір, изъ лозъ которыхъ золото льется потоками и даетъ владльцамъ ихъ въ иные годы боле легкую прибыль, чмъ еслибъ они выходили грабить на большую дорогу… Когда пользуешься такимъ богатствомъ, слдуетъ быть великодушными и удлить хоть малую толику благосостоянія тмъ, усиліями которыхъ оно поддерживается. Виноградари жалуются справедливо.
И на вечеринкахъ богачей происходили безпрерывные споры между владльцами мызъ и владльцами вивоградниковъ.
Праздная ихъ жизнь остановилась. Никто не подходилъ къ рулетк, колоды картъ лежали не распечатанными на зеленыхъ столахъ, хорошенькія двушки мелькали по тротуарамъ и ни одинъ изъ юнцовъ не высовывалъ изъ оконъ казино голову, отпуская имъ вслдъ комплименты и насмшливо мигая имъ глазами.
Швейцаръ ‘Собранія’ искалъ, какъ очумвшій, ключь того, что въ устав общества торжественно туловалось ‘библіотекой’: шкафъ, притаивішійся въ самомъ темномъ углу дома, съ скуднымъ содержимымъ, словно буфетъ бдняка. Сквозь пышную и покрытую паутиной стеклянную дверь его видвлись нсколько дюжинъ киигъ, до которыхъ никто не прикасался. Сеньоры члены ‘Собранія’ чувствовали оебя внезапно охваченными жеданіемъ просвтиться, освдовдться о томъ, что называли соціальнымъ вопросомъ и каждый вечеръ они устремляли свои взоры на шкафь, словно на святую святыхъ науки, надясь, что, наконецъ, появится ключъ и они почерпнутъ изъ ндръ его столь желаный ими свтъ. Въ дйствительности не очень-то велика была ихъ поспшность получить свднія о вопросахъ соціализма, свернувшихъ головы работникамъ.
Нкоторые негодовали противъ книгъ, прежде чмъ прочли ихъ. Ложь, все ложь, чтобы лишь влить горечь въ жизнь. Они ничего не читаютъ, и счастливы. Почему не слдують ихъ примру деревенскіе глупцы, отнимающіе у себя по ночамъ цлые часы сна, толпясь кругомъ товарища, читающаго имъ газеты и брошюры? Чмъ человкъ больше невжда, тмъ онъ счастливе. И они бросали взоры отвращенія на книжный шкафъ, какъ на складъ злодяній, въ то время, какъ онъ, несчастный, хранилъ въ своихъ ндрахъ лишь сокровище самыхъ безобидныхъ томовъ, большинство которыхъ было принесено въ даръ министерствомъ по настоянію мстнаго депутата стихотворевія о Пресвятой Дв Маріи, и патріотическіе псенники, руководства для воспитанія канареекъ и правила для разведенія домашних кроликовъ.
Пока богатые спорили другъ съ другомъ, или негодовали, обсуждая требованія работниковъ, эти послдніе продолжали свое протестующее къ нимъ отношеніе. Стачка началась частично, безъ общей связи, доказывая этимъ произвольность сопротивленія работниковъ.
Въ нкоторыхъ виноградникахъ хозяева, побуждаемые страхомъ лишиться урожая винограда, ‘перешагнули черезъ все’, лаская, однако, въ злопамятномъ ихъ ум надежду на возмездіе, лишь только виноградъ ихъ окажется сложеннымъ въ давильняхъ.
Другіе, боле богатые, имли настолько стыда, какъ они высокомрно заявляли, чтобы не входить въ какое бы то ни было соглашеніе съ мятежниками. Донъ-Пабло Дюпонъ принадлежалъ въ наиболе пылкимъ изъ этого числа. Онъ скоре готовъ былъ лишиться своей бодеги чмъ у_н_и_з_и_т_ь_с_я до этого сброда. Предъявлять требованія ему, который для своихъ работниковъ чисто отецъ и заботится не только о пропитаніи ихъ тла, но и о спасеніи ихъ душъ, избавляя ихъ отъ ‘грубаго матеріализма’.
— Это принципіальный вопросъ, — заявлялъ онъ у себя въ контор въ присутствіи служащихъ, утвердительно кивавшихъ головами еще раньше, чмъ онъ началъ говорить. — Я не прочь дать имъ то, что они желаютъ, и даже больше того. Но пусть они меня просятъ, а не требуютъ оть меня. Это отрицаніе священныхъ моихъ хозяйскихъ правъ. Деньги имютъ для меня очень малое значеніе, въ доказательство чего, прежде чмъ уступить, я лучше согласенъ лишиться всего урожая винограда Марчамалы.
И Дюпонъ, задорный въ защит того, что онъ называлъ своими правами, не только отказывался выслушать требованія поденшиковъ, но изгналъ изъ своихъ виноградниковъ всхъ, выдлившихся въ качеств агитаторовъ еще задолго до того, что виноградари ршили бастовать.
Въ Марчамал оставалось очень мало поденщиковъ, и Дюпонъ замнилъ стачечниковъ цыганками изъ Хереса и двушками, явившихя изъ горныхъ селъ, побуждаемыя къ тому приманкой значительной поденной платы.
Такъ какъ сборъ винограда не требовалъ большого утомленія, Марчамало былъ полонъ женщинами, которыя, прикурнувъ на склонахъ холмовъ, срзывали виноградъ, въ то время какъ съ большой дороги ихъ осыпали бранью лишившіеся заработка ради ‘идеи’.
Мятежъ поденщиковъ совпалъ съ тмъ, что Луисъ Дюпонъ называлъ своимъ періодомъ серьезности.
Кутила достигъ того, что изумилъ своимъ поведеніемъ могущественнаго двоюроднаго брата. Ни женщинъ, ни скандаловъ! Маркезита забыла уже о немъ: оскорбленная его пренебреженіемъ, она снова вернулась въ союзу съ торговцемъ свиньями, ‘единственнымъ человкомъ, умвшимъ обращаться съ ней’.
Сеньорито казался огорченнымъ, когда съ нимъ говорили о его знаменитыхъ кутежахъ. Всему этому крышка навсегда: нельзя же быть юнцомъ всю свою жизнь. Теперь онъ мужчина, серьезный и дловой. У него въ голов есть н__ч_т_о: бывшіе учителя его, — отцы іезуиты признаютъ это. Онъ ршилъ напречь вс свои усилія, чтобы добиться столь же высокаго положенія въ политик, какое двоюродный его братъ занимаетъ въ промышленности. Другіе поглупе его, управляютъ длами страны, и къ голосу ихъ прислушивается правительство тамъ, въ Мадрдд, какъ въ голосу вице-королей.
Отъ прошлой своей жизни Луисъ сохранилъ лишь дружбу съ головорзами, увеличивъ свиту свою новыми храбрецами. Онъ баловалъ ихъ и содержалъ, имя въ виду, что они будутъ служить ему союзниками въ его политеческой карьер. Кто дерзнетъ пойти противъ него при первыхъ его выборахъ въ депутаты, видя его въ столь почтенной компаніи! И чтобы развлечь свою великолпную свиту, онъ продолжалъ ужинать съ ними въ ресторанахъ и вмст пьянствовать. Это не нарушитъ уваженія къ нему. Попойка время отъ времени не поводъ къ тому, чтобы вызвать чье-либо негодованіе. Это мстный обычай, не боле того, и въ придачу это ведеть за собой извстную популярность.
И Луисъ Дюпонъ, убжденный въ значеніи своей личности, ходилъ изъ казино въ казино, ораторстауя о ‘соціальномъ вопрос’ съ пылкой жестикуляціей, грозившей опасностью бутылкамъ и стаканамъ, разставленнымъ на столахъ.
Въ ‘Circulo Caballista’ онъ избгалъ общества молодыхъ людей, лишь вспоминавшихъ о прошлыхъ его безумствахъ, чтобы восхищаться ими, предлагая ему новые, еще боле скандальные подвиги. Онъ искалъ разговора съ ‘серьезными отцами’, богатыми земельными собственниками и владльцами большхъ виноградниковъ, начавшихъ слушать его съ нкоторымъ вниманіемъ, признавая, что у этого к_у_т_и_л_ы свтлая голова.
Дюпонъ длался надменнымъ, говоря краснорчиво и пылко о мстныхъ рабочихъ. Онъ повторялъ слышанное имъ отъ двоюроднаго брата и отъ монаховъ рахличныхъ орденовъ, посщавшихъ домъ Дюпона. Но онъ заходилъ дальше ихъ въ ршеиіи вопросовъ съ своимъ авторитетнымъ и зврскимъ жаромъ, очень нравившимся его слушателямъ, людямъ столь же грубымъ, какъ и богатымъ, находившимъ удовольствіе поражажь быковъ и укрощать дикихъ жеребцовъ.
Для Луиса ршеніе рабочаго вопроса казалось до нельзя простымъ. Немножечко состраданія и затмъ религіи, побольше религіи, и палка тому, кто отказываетчя повиноваться. Этимъ кладется предлъ такъ называемому ‘соціальному конфликту’, и все пойдетъ гладко, какъ по маслу. Могутъ ли жаловаться поденщики тамъ, гд есть такіе люди, какъ его двоюродный братъ и многіе изъ присутствующихъ (здсь аудиторія длаетъ жесты одобренія и на лицахъ появляются благодарныя улыбки), сострадательные до излишества, и не могущіе видть несчастія, чтобъ тотчасъ же не взяться за кошелекъ и, дать дуросъ и даже до двухъ дуросовъ?
На это мятежники отвчаютъ, что состраданія не достаточно, и что, вопреки ему, множество людей живетъ въ нужд. Но что же могутъ сдлать хозяева, чтобы поправить непоправимое?
Всегда будуъ существовать на свт богатые и бдные, голодные и сытые, и только безумцы или преступники могутъ мечтать о равенств.
Равенство!… Дюпонъ прибгалъ къ ироніи, приводившей въ восторгъ его аудиторію. Вс шутки, внушенныя самымъ благороднымъ изъ человческихъ стремленій его двоюродному брату Пабло и его свит изъ церковниковъ, Луисъ повторялъ съ полнйшмъ убжденіемъ, словно это былъ выводъ изъ всемірныхъ думъ. Что такое равенство?… Всякій, кому вздумается, можетъ овладтъ erо домомъ, если онъ ему нравится, зато и онъ, въ свою очередъ, похититъ сюртукъ у своего сосда, потому что онъ ему нуженъ, а тотъ наложить лапу свою на чужую жену, разъ она ему пришлась по вкусу. Безбрежное море, кабальеросы!… He заслуживаютъ ли разстрла или рубашки для сумасшедшихъ те, которые говорятъ о равенств?
И съ смхомъ оратора сливались раскаты хохота всхъ членовъ собранія. Соціализмъ раздавленъ! Какимъ остроуміемъ и ораторскимъ талантомъ владетъ этотъ молодой чеяовкъ!….
Многіе изъ старыхъ сеньоровъ кивали головой съ покровительственнымъ видомъ, признавая, что Луиса недостаеть въ иномъ мст, и, жалко, что его слова теряются въ этой атмосфер, пропитанной табачнымъ дымомъ. Пря первомъ же случа надо будетъ исполнить его желаніе съ тмъ, чтобы вся компанія слушала бы съ парламентской трибуны эту столь остроумную и справедливую критяку.
Дюпонъ, одушевленный всеобщимъ одобреніемъ, продолжалъ говорить, но теперь уже серьезнымъ тономъ. To, въ чемъ нуждается чернь, еще прежде заработной платы, это — утшеніе религіи. Безъ религіи народъ живетъ жестоко страдая, подвергаясь всевозможнымъ несчастіямъ, какъ въ настоящемъ случа, работники Хереса. Они ни во что не врятъ, не ходятъ къ обдн, пришлась по вкусу. Безбрежное море, кабальеросы!… смются надъ священнослужителями и только и думаютъ, что о соціальной революціи съ убійствами и разстрлами буржуевъ и іезуитовъ. У нихъ нтъ надежды на загробную жизнь, — утшеніе и награда за вс земныя горести, которыя незначтельны, такъ какъ он продолжаются лишь нсколько десятковъ лтъ, и, какъ логическій выводъ изъ столь великаго безврія, бдность ихъ кажется имъ боле тяжелой, съ новыми мрачными оттнками.
Эта толпа, вчно недовольная и не имющая Бога, заслуживаетъ кару — свою участь! Пусть они не жалуются на хозяевъ, потому что хозяева стараются повернуть ихъ на добрый путь! Пусть они требують отвта отъ истинныхъ виновниковъ ихъ несчастія, отъ Сальватьерры, и другихъ подобныхъ ему, отнявшихъ у нихъ вру!
— Къ тому же, сеньоры, — ораторствовалъ сеньорито съ парламентскимъ паосомъ, — какой получился бы результатъ отъ увеличенія заработной платы? Только лишь поддержка порока и ничего больше. Эти люди не длаютъ сбереженій, они ничего не копять. Пусть мн укажутъ хотъ одного поденщика, который сдлалъ бы сбереженія.
Слушатели молчали, кивая головой въ знакъ согласія. Никто не предьявлялъ поденщика, требуемаго Дюпономъ, и онъ улыбался, торжестуя, и тщетно ожидая изумительное существо, которому бы удалось скопить маленькое состояніе на заработокъ въ нсколько реаловъ.
— Здсь, у насъ, — продолжалъ онъ торжественно, — нтъ ни любви къ труду, ни духа бережливости. Посмотрите на рабочаго другихъ государствъ: работаетъ онъ больше здшнихъ и копитъ маленькій капиталъ себ на старость. Но у насъ, у насъ поденщикъ въ молодости думаетъ о томъ, чтобы невзначай овалть какой-нибудь двушкой позади ли амбара, или ночью въ людской, въ старости же, лишь только у него въ карман окажется нсколько сантимовъ, онъ ихъ употребляетъ на вино и пьянство.
И вс въ одинъ голосъ, точно они внезапно потеряли память, съ велчайшей суровостью придавали анаем пороки работгиковъ. Что можно было ждать отъ черни, безъ иныхъ стремленій и иллюзій въ жизни какъ только пьянства?… Дюпонъ врно говоритъ. Пьяницы! Низкіе люди, сами виноватые въ длительности тяжелаго своего положенія, насилуя женщинъ, точно онии животныя!…
Сеньориту извстно средство покончить съ этой анархіей. Значительная часть вины падаетъ на правительстао. Теперь, когда началась стачка, въ Хересъ слдовало бы послать баталіонъ, цлую армію, если бы понадобилось, и пушекъ, побольше пушекъ. И онъ горькл жаловался на беззаботность стоявшкхъ у власти, точно единственное назначеніе испанскаго войска было охрана богатыхъ Хереса, дабы они могли спокойно ждать, и какъ будто это равнялось предательству, что улицы и села не были тотчасъ же наполнены солдатами въ красныхъ панталонахъ, съ сверкающими штыками, лишь только виноградари проявили некторое недовольство.
Луисъ былъ либераломъ, очень большимъ либераломъ. Въ этомъ отношенія онъ расходился съ своими учителямт іезуитами, говорившими о донъ-Карлос съ восторгомъ, подтверждая, что это ‘единственное ихъ знамя’. Луисъ былъ на сторон тхъ, которые повелвали въ Испаніи, и ни разу не упоминалъ о королевскихъ особахъ, чтобы не предпослать имъ титула ‘королевскаго величества’, словно они могли издали слышать выраженія его глубочайшаго къ нимъ почтенія и наградить его тмъ, что онъ пожелаетъ. Онъ былъ либераленъ, но его свобода была свободой благопристойныхъ людей.
Свободу для тхъ, у которыхъ есть что-нибудь терять, а для черни столько хлба, сколько возможно, и палокъ, побольше палокъ, единственное средство уничтожить злые инстинкты, раждающіеся вмст съ человкомъ и развивающіеся безъ узды религіи.
— Знаете ли вы, — говорилъ онъ, — почему Франція богаче насъ и прогрессивне?… Потому что она хорошо раздлалась еъ разбойничьими коммунами и въ нсколько дней было разстрляно боле сорока тысячь этихъ людей, причемъ прибгали въ пушкамъ и митральезамъ, чтобы поскоре покончить съ низкимъ сбродомъ, и затмъ все потекло мирно и гладко. Мн, — продолжалъ сеньорито докторальньныъ тономъ, — не нравится Франція, потому что она республика, и потому что тамъ приличные люди забыли Бога и смются надъ его служителями. Но я желалъ бы для нашей страны человка, подобнаго Тьеру. Это то, что недостаетъ намъ здсь, человка, который улыбается и стрляеть картечью въ сволочъ.
И онъ улыбался, чтобы показать, что самъ способенъ быть такимъ же Тьеромъ, какимъ былъ тотъ.
Конфликтъ въ Херес былъ бы устраневъ имъ въ двадцать четыре часа. Пусть дадутъ ему власть и увидятъ, на что онъ способенъ. Основательныя экзекуціи во времена ‘Черной руки’ привели къ нкоторымъ результатамъ. Толпа струсила передъ вислицами, возведенными на площади de la Carcel. Ho этого недостаточно. Требуется хорошее кровопусканіе, чтобы отнять силы у мятежнаго быдла. Если бы правилъ онъ, были бы уже забраны въ тюрьму агитаторы и вожди всхъ союзовъ крестьянскихъ работниковъ, которые вносятъ тревогу въ городъ.
Но и это тоже казалось ему недостаточнымъ, только лишь полумрой и онъ затмъ поправлялся, длая боле свирпыя предложенія. Лучше было бы провоцировать мятежниковъ, He дать планамъ ихъ созрть, ущипнуть ихъ, чтобы выскочили бы они раньше времени, и лишь только они перейдутъ къ открытому возстанію напастъ на нихъ и не давать пощады никому! Много жандармеріи, много конной стражи, много артиллеріи.
Для этого-то богатые и несутъ бремя налоговъ, большаія часть которыхъ идетъ на войско. Если это не было бы такъ, на что служили бы солдаты, стоившіе такъ дорого, въ стран, которой не предстоитъ вести войну?
Въ виду предупредительной мры нужно было бы стереть съ лица земли развратныхъ агитаторовъ, подбивающихъ въ мятежу полчище нужды. Всхъ тхъ, которые ходятъ по деревнямъ, изъ села въ село, раздавая гнусныя прокламаціи и ядовитыя брошюрки — разстрлять. Всхъ тхъ, которые зубоскалятъ и говорять бшеныя рчи въ этихъ тайныхъ собраніяхъ, ночью по артелямъ или въ окрестностяхъ какого-нибудь постоялаго двора — разстрлять. To же самое и тхъ, которые на виноградникахъ, ослушиваясъ хозяевъ и гордясь умніемъ читать, сообщаютъ своимъ товарищамъ свднія о нелпостяхъ, печатаемыхъ въ газетахъ… И Фернандо Сальватьерра тоже разстрлять.
Но едва онъ сказалъ это, сеньорито словно раскаялся въ своихъ словахъ. Мягкость и добродтели этого мятежника внушали ему извстное уваженіе. Даже слушатели Луиса, вполн одобрявшіе его предложенія, на этотъ разъ хранили молчаніе, точно имъ было противно включить революціонера въ щедрое распредленіе разстрловъ. Онъ былъ безумецъ, вызывавшій удивленіе, святой, не врившій въ Бога, и эти сеньоры чувствовали въ нему уваженіе, равное уваженію, мавра въ полоумному святош, который проклинаетъ его и угрожаетъ ему палкой.
— Нтъ, — продолжалъ свою рчь синьорито, — на Сальватьерру слдуетъ надть рубашку для сумасшедшихъ и пусть отправляется, пропагандируетъ ученіе въ дом умалишенныхъ на весь остатокъ своей жизни.
Слушатели Дюпона одобряли эти предложенія. Владтели касенныхъ заводовъ, старички съ сдющими бакенами, проводившіе часы, созерцая бутылки въ священнодйствующемъ безмолвіи, измняли своей серьезности, чтобъ улыбнуться юнош.
— Этотъ молодой человкъ весьма талантливъ, — заявилъ одинъ изъ нихъ. — Онъ говоритъ точно депутатъ.
И остальные одобряли его.
— Двоюродный его братъ Паблито позаботится о томъ, чтобы мы его выставили кандидатомъ, когда наступятъ выборы.
Луисъ чувствовалъ себя подчасъ утомленнымъ и отъ тріумфовъ, которые онъ пожиналъ въ казино, и отъ изумленія, внушаемаго внезапной серьезностью былымъ товарищамъ веселой жизни. Воскресали вновь наклонности его развлекаться съ людьми уничиженными.
— Я по горло сытъ сеньоритами, — говорилъ онъ съ отвращеніемъ выдающагося человка своему врному спутнику Чиво. — демъ въ деревню: маленькій кутежъ всегда на пользу организму.
И желая сохранить протекцію могущественнаго своего двоюроднаго брата, онъ на денекъ отправляется въ Марчамало, прикидываясь будто интересуется результатомъ винограднаго обора.
Виноградникъ былъ полонъ женщинами, и Луису нравилось обращеніе этахъ двушевъ изъ горныхъ селъ, смявшихся надъ шутками сеньорито, и благодарныхъ ему за его щедрость.
Марія де-ла-Лусъ и ея отецъ принимали за честь столь частыя посщенія дономъ Луисомъ виноградника. О скандальномъ приключеніи въ Матансуэл оохранилось только лишь блдное воспоминаніе. Шалости сеньорито! Люди эти, по традиціи привыкшіе къ уваженію туманныхъ развлеченій богатыхъ, оправдывали ихъ, точно это была какая-то повинность молодыхъ лтъ.
До старижа Фермина дошли слухи о великой перемн, происшедшей въ образ жизни дона Луиса, о его стремленіяхъ быть серьезнымъ человкомъ, и онъ съ удоволъствіемъ видлъ, что Луисъ прізжаетъ на виноградникъ, спасаясь оть городскихъ искушеиій.
Его дочь также принимала ласково сеньорита, говоря ему ты, какъ во времена ихъ дтства, и смясь надъ всми его шутками. Онъ хозяинъ Рафаэля и наступитъ день, когда и она будеть его слугой на мыз, которую воображеніе ежечасно рисовало въ вид гнздышка ея счастія. О скандальномъ кутеж, вызвавшемъ въ ней такое сильное негодованіе противъ надсмотрщика, она почти что не помнила. Сеньорито проявляетъ, раскаяніе въ своемъ прошломъ, и, спустя нсколько мсяцевъ, скандалъ на мыз былъ окончательно забытъ всми.
Луисъ выказывалъ особенную любовь въ жизни въ Марчамал. Иногда онъ очень поздно засиживался здсь и оставался ночевать въ башн Дюпоновъ.
— Я словно патріархъ тамъ, — говорилъ онъ друзьямъ своимъ въ Херес, — окруженъ двушками, которыя привязаны ко мн, словно я родной ихъ отецъ.
Друзья смялись надъ благопристойнымъ тономъ, которымъ кутила говорилъ о своихъ невинныхъ развлеченіяхъ съ ватагой двушевъ, работавшихъ на виноградник. Кром того, ему нравилось оставаться на виноградник изъ-за ночной прохлады.
— Вотъ это значитъ жить, сеньоръ Ферминъ, — говорилъ онъ на эспланад въ Марчамало, при сіяніи звздъ обвянной ночнымъ втеркомъ.
Вечеринки протекали въ патріархальномъ мир и спокойствіи. Сеньорито подавалъ гитару приказчику.
— Идите сюда! Покажите искусство золотыхъ вашихъ ручекъ! — кричалъ онъ.
И Чиво, по его приказанію, бгалъ вынимать изъ ящиковъ экипажа нсколько бутылокъ лучшаго вина фирмы Дюпонъ. Какъ есть настоящій кузенъ. Но мирный, порядочный, тихій, безъ пошлыхъ словъ и дерзкихъ жестовъ, которые испугали бы зрительницъ-двушекъ, слышавшихъ въ своихъ селахъ разсказы объ ужасномъ дон-Лулс, и видя его вблизи, теряли предубжденія свои, признавая, что онъ не такой дурной, какъ молва о немъ разглашала.
Марія де-ла-Лусъ пла, плъ также и сеньорито, и даже хмурый Чиво, подчиняясь приказанію своего патрона, начиналъ пть грубымъ своимъ голосомъ отрывки воспоминаній о свиданіи у ршетчатыхъ оконъ или о кинжальныхъ ударахъ въ защиту матери или любимой женщины.
— Оле, великолпно! — крдчалъ приказчикъ иронически этой фигур висльника.
Посл того синьорито бралъ за руку Марію де-ла-Лусъ, выводя ее въ середину кружка присутствующихъ, и они начинали отплясыватъ ‘севильяну’, съ рзвостью и искусствомъ, вырывашимъ у зрителей крики восторга.
— Милосердый Богъ! — восклицалъ отецъ, ударяя аккордами по гитар съ новымъ пыломъ. — Вотъ такъ парочка голубей!… Это, дйствительно, называется танцовать!
И Рафаэль надсмотрщикъ, появлявшійся въ Марчамал лишь изрдка, увидавъ раза два эту пляску, былъ польщенъ честью, оказанной сеньорито его невст. Хозяинъ его не дурной человкъ, прошлое его лишь сумасбродство молодости, но теперь, когда онъ образумился, вышелъ сеньорито хоть куда, донельзя симпатичный, одаренный большой склонностью въ общенію съ людьми низшаго сословія, точно они были ему ровней. Онъ хлопалъ въ ладоши, глядя на танцующую пару безъ малйшаго проблеска ревности, онъ, способный хвататься за ножъ, едва кто-либо бросалъ взглядъ на Марію де-ла-Лусъ. Чувствовалъ онъ лишь нкоторую зависть оттого, что не умлъ танцовать съ такимъ изяществомъ, какъ его хозяинъ. Вся жизнь его уходила на завоеваніе себ хлба, и онъ не имлъ времени научиться такимъ тонкостямъ. Онъ могъ только пть, и то лишь на суровый дикій ладъ, какъ научили его товарищи по контрабанд, когда они верхомъ на своихъ кобылахъ, согнувшись съ товаромъ, хали, оглашая своимъ пніемъ уединенныя горныя ущелья.
Донъ-Луисъ властвовалъ на виноградник, словно онъ былъ хозяинъ. Могущественный донъ-Пабло отсутствовалъ. Онъ проводилъ лто съ своимъ семействомъ на сверномъ прибрежьи, пользуясь тщеславіемъ, чтобы постить Лоюлу и Деусту — центры святости и учености добрыхъ его совтников. И кузенъ, чтобы еще боле доказать ему, что онъ человкъ серьезный и дловитый, писалъ ему длинные письма, сообщая о своихъ поздкахъ въ Марчамало, надзор надъ сборомъ винограда и о хорошихъ результатахъ этого сбора.
Онъ въ самомъ дл интересовался ходомъ работъ на виноградник. Испытываемое имъ желаніе сразиться съ работниками, его стремленіе побдить забастовщиковъ побуждали его быть трудолюбивымъ и упорнымъ. Онъ кончилъ тмъ, что совершенно поселился въ башн Марчамало, давъ клятву, что не сдлаетъ шагу изъ имнія, пока не будетъ конченъ виноградный сборъ.
— Дло идетъ на ладъ, — говорилъ онъ приказчику, насмшливо мигнувъ глазами. — Разбойники эти впадуть въ уныніе, видя, чго съ помощью женщинъ и нсколькихъ почтенныхъ виноградарей мы кончимъ работу, ни мало не нуждаясь въ нихъ. По вечерамъ у насъ пляска и благопристойный кутежъ, сеньоръ Ферминъ, чтобы негодяи эти узнали и бсились бы.
Такимъ образомъ проходилъ виноградный сборъ, среди музыт, пиршества и вина, щедро раздаваемаго изъ лучшихъ сортовъ.
По вечерамъ домъ виноградныхъ давиленъ, имвшій какой-то моеастырскій оттнокъ, вслдствіе своего безмолвія и строгой дисциплины, когда въ Марчамало находился донъ-Пабло Дюпонъ, теперь оглашался до поздней ночи шумными празднествами.
Поденщики забывали о ночномъ отдых, чтобы пить господское вино. Двушки, привыкшія къ нужд, царившей въ мызныхъ людскихъ, широко раскрывали изумленные глаза, точно он видли осуществленными изобиліе и довольство тхъ чудесныхъ сказокъ, которыя он слышали на вечеринкахъ. Ужинъ былъ великолпный. Донъ-Луисъ платилъ не считая.
— Вотъ что, сеньоръ Ферминъ: пусть привозятъ говядину изъ Хереса: пусть вс эти двушки дять до отвала, пусть пьютъ, пусть пьянютъ: я беру на себя вс расходы. Мн хочется, чтобы та сволочь видла, какъ мы хорошо угощаемъ покорныхъ работниковъ.
И лицомъ въ лицу, съ признательнымъ полчищемъ двушекъ, онъ скромно говорилъ:
— Когда увидите забастовщиковъ, скажите имъ, какъ угощаютъ Дюпоны своихъ работниковъ. Правду, — одну лишь правду.
Въ теченіе дня, когда солнце сжигало землю, распаляя блесоватыя покатости Марчамалы, Луисъ спалъ подъ аркадами дома, съ бутылкой, стоявшей около нero и снабжающей его прохладой, протягивая время отъ времени свою сигару Чиво, чтобы онъ зажегъ ее.
Луисъ находилъ еще новое, неиспытанное имъ удовольствіе, разыгрывая хозяина обширнаго имнія, ему искренно казалось, что онъ выполняетъ великую соціальную функцію, созерцая изъ своего тнистаго убжища работу столькихъ людей, согнувшихся и задыхающихся подъ огненнымъ дождемъ солнца.
Двушки виднлись всюду на склонахъ холмовъ, сь своими цвтными юбками, словно стадо голубыхъ и розовыхъ овецъ. Мужчины, въ рубахахъ и штанахъ, двигались на четверенькахъ, точно блые козлы. Они переправлялись отъ однихъ лозъ къ другимъ, ползая на живот по пылающей земл. Лозы разбрасывали красноватые и зеленые гроздья свои въ уровень съ почвой, и виноградныя ягоды покоились на извести, передавшей имъ до послдней минуты свою производительную теплоту.
Другія двушки поднимали по холмамъ вверхъ большія корзины срзаннаго винограда, чтобы сложить его въ виноградныхъ давильняхъ, и проходили постоянной вереницей передъ сеньоритомъ, который, лежа въ растяжку на буковомъ диван, покровительственно улыбался, размышляя о красот труда и извращенности сволочи, претендующей перевернуть міръ, столь мудро организованный.
Иногда, наскучивъ молчаніемъ, онъ звалъ къ себ приказчика, ходившаго съ холма на холмъ, надзирая за работой.
Сеньоръ Ферминъ садился на корточкахъ передъ нимъ, и они говорили о забастовк и о свдніяхъ, получаемыхъ изъ Хереса.
Приказчикъ не скрывалъ своего мрачнаго взгляда на вещи. Упорство рабочихъ все усиливается.
— Голодъ очень великъ, сеньорито — говорилъ онъ съ убжденіемъ сельскаго жителя, считающаго желудокъ побудителемъ ко всмъ дйствіямъ. А кто говорить голодъ, подразумваетъ безпорядки, палочные удары, стычки. Прольется кровь и въ тюрьм готовится помщеніе для многихъ… Будетъ чудо, если дло не кончится тмъ, что плотники возведутъ эшафотъ на площади de la Carcel.
Старикъ, казалось, чуялъ катастрофу, но смотрлъ на приближеніе ея съ эгоистическимъ спокойствіемъ, такъ какъ двое людей, которымъ была отдана его любовь, находились вдали.
Сынъ его ухалъ въ Малагу, по порученію своего принципала, въ качеств довреннаго лица, по длу одного банкротства, и находился тамъ, занятый пересмотромъ счетовъ и спорами съ друтми кредиторами. Пусть бы онъ не возвращался годъ! Сеньоръ Ферминъ боялся, чтобы вернувшись въ Хересъ, онъ не скомпрометировалъ бы себя, покровительствуя забастовщикамъ, побужденный къ тому наставленіемъ своего учителя Сальватьерры, привлекавшимъ его на сторону уничиженныхъ и мятежниковъ. Что же касается дона-Фернандо, уже долгіе дни онъ выбылъ изъ Хереса подъ охраной жандармеріи.
Когда началась забастовка, богатые дали ему косвенно знать, это ему необходимо какъ можно скорй удалиться изъ всей губерніи. Онъ одинъ отвтственъ за все то, что происходитъ. Его присутствіе возбуждаетъ рабочій народъ, длая его столь же дерзкимъ и мятежнымъ, какъ во времена ‘Черной руки’. Главные агитаторы рабочихъ союзовъ, относившіеся съ благоговніемъ къ революціонеру, просили его бжать, одпасаясь за его жизнь. Указанія власть имущихъ равнялись угроз смерти. Рабочіе, привыкшіе въ репрессіямъ и насилію, дрожали за Сальватьерру. Быть можетъ его убьютъ гд-нибудь ночью на улиц, такъ что правосудіе никогда не откроетъ убійцу. Могло случиться, что власть, пользуясь далекими загородными экскурсіями Салъватьерры, подвергнетъ его смертельнымъ пыткамъ, или у_п_р_а_з_д_н_и_т_ъ палочными ударами, какъ это длалось не разъ съ другими, боле незначительными людьми, чмъ онъ.
Но донъ-Фернандо отвчалъ на эти совты упорнымъ отказомъ. Онъ здсь по своему желанію и останется здсь… Наконецъ власти открыли одинъ изъ многихъ судебныхъ процессовъ, еще подлежащихъ разбирательству за его пропаганду соціальной революціи, судья вызвалъ его въ Мадридъ, и донъ-Фернандо былъ силой вынужденъ предпринять путешествіе въ сопровожденіи жандармовъ, словно ему на роду было написано путешествовать всегда между двумя ружьями.
Сеньоръ Ферминъ радовался такому ршенію вопроса. Пусть бы Сальватьерру держали подольше въ Мадрид! Пусть бы онъ вернулся не раньше, какъ черезъ годъ! Онъ зналъ дона-Фернандо, и былъ увренъ, что, еслибъ онъ остался въ Херес, не замедлилъ бы вскор послдовать взрывъ возстанія голодныхъ, за которымъ вслдъ явилась бы жестокая репрессія, и для дона-Фернандо тюрьма быть можетъ на всю жизнь.
— Это кончится кровью, сеньорито, — продолжалъ приказчикъ.
— До сихъ поръ бастуютъ одни лишь виноградари, но подумайте о томъ, милость ваша, что теперь какъ разъ самый тяжелый мсяцъ для полевыхъ работниковъ. Везд кончена молотьба, а пока еще начнется посвъ тысячи и тысячи поденщиковъ со скрещенными руками готовы плясать подъ какую угодно дудку. Сеньорито увидитъ, что они и т и другіе — не замедлятъ соединиться и тогда пойдетъ исторія. На мызахъ начались уже пожары сноваловъ, а виновники ихъ такъ и остаются не раскрытыми.
Дюпонъ воспламенялся. Тмъ лучше: пусть они соединяются вс, пусть скоре возстаютъ, чтобы проучить ихъ и принудить вернуться къ повиновенію и спокойствію. Онъ желаетъ мятежа и столкновенія еще сильне, чмъ работники.
Приказчикъ, удивленный его словами, качалъ головой.
— Плохо, очень плохо, сеньорито. Миръ съ кровью — плохой миръ. Лучше сговориться по хорошему. Пусть вритъ его милость старику, который самъ былъ очевидцемъ пронунсіамента и революціи.
Въ другія утра, когда Луисъ Дюпонъ не чувотвовалъ желанія бесдоватъ съ приказчикомъ, онъ шелъ въ домъ, отыскивая Марію де-ла-Лусъ, работавшую въ кухн.
Веселость двушки, свжесть этой здоровой смуглянки вызывали въ Сеньорито нкоторое волненіе. Добровольное цломудріе, хранимое имъ въ уединеніи своемъ, значительно увеличивало въ его глазахъ прелести поселянки. Онъ всегда чувствовалъ нкоторое расположеніе къ двушк, встрчая въ ней хотя и скромныя, но пикантныя и здоровыя прелести, словно благоуханье полевыхъ травъ. Теперь же, въ его уединеніи, Марія де-ла-Лусъ казалась ему превосходящей Маркезиту и всхъ пвичекъ и веселящихся двушекъ Хереса.
Но Луисъ сдерживалъ свои порывы и скрывалъ ихъ подъ личиной искренняго доврія, воспоминанія дтскаго братанія. Когда онъ позволялъ себ какую-нибудь дерзость, возмущавшую двушку, тотчасъ же онъ прибгалъ къ воспоминанію дтскихъ лтъ. Вдь они все равно, что братъ и сестра? Вдь они росли вмст?…
…Ей не слдуетъ видть въ немъ сеньорито, хозяина своего жениха. Онъ для нея то же, что и брать ея Ферминъ: она должна смотрть на него, какъ на члена семьи.
Луисъ боялся скомпрометировать себя какой-нибудь дерзкой выходкой въ этомъ дом, принадлежавшемъ его строгому двоюродному брату. Что сказалъ бы Пабло, изъ уваженія къ отцу своему смотрвшій на приказчика и его семью, какъ на смиренное продолженіе собственной своей семьи? Къ тому же, знаменитый ночной кутежъ въ Матансуэл причинилъ ему немалый вредъ и онъ не желалъ скомпрометировать другимъ скандаломъ только что зарождающуюся свою славу серьезнаго человка. Это была причина его робости съ многими сборщицами винограда, которыя ему нравились, и онъ ограничивалъ свои удовольствія интелектуальнымъ развратомъ, напаивая двушекъ по ночамъ, чтобы видть ихъ веселыми, безъ предубжденій стыдливости, болтающими другъ съ другомъ, щиплющими и преслдующими другъ друга, точно он были одн.
Съ Маріей де-ла-Лусъ онъ также велъ себя очень осгорожно. Онъ не могъ ее видть, не обдавая цлымъ потокомъ похвалъ за ея красоту и веселость. Но это не пугало двушку, привыкшую къ шумному взрыву мстной галантности.
— Спасибо, Луисъ, — говорила она смясь. — Что за разлюбезный сеньорито! Если ты будешь продолжать такимъ образомъ, я влюблюсь въ тебя и мы кончимъ темъ, что убжимъ вмст.
Иногда Дюпонъ, подъ вліяніемъ уединенія, подстрекающаго къ наибольшей смлости, а также аромата двственнаго тла, которое, казалось, курилось жизнью въ часы дневного жара, — позволялъ себ увлечься своими инстинктами и коварно прикасался руками къ этому тлу.
Двушка вскакивала, сдвинувъ брови и сурово сжавъ губы.
— Прочь руки, Луисъ, это что такое, сеньорито? Кушай пряники съ другой, а я угощу тебя пощечиной, которую услышатъ даже въ Херес.
Враждебнымъ своимъ жестомъ и угрожающей рукой она показывала твердое свое намреніе дать эту сказочную пощечину. Въ этакія минуты онъ указывалъ, въ вид извиненія, на воспоминанія дтства.
— Но, глупышка ты, злюка этакая? Вдь я безъ всякаго дурного намренія, только чтобы пошутить, чтобъ посмотрть на миленькую твою мордочку, когда ты сердишься!… Ты знаешь, что я теб брать. Ферминъ и я — одно и то же.
Лицо двушки, какъ будто, прояснялось, но враждебный жестъ ея не исчезалъ.
— Хорошо, только пусть братъ держитъ руки тамъ, гд слдуетъ. Языкомъ болтай что хочешь, но если ты выпустишь когти, дитя, доставай себ другую физіономію, потому что эту я расшибу однимъ ударомъ.
— Оле, веселыя вояки! — восклицалъ сеньорито. — Такой нравится мн моя двочка! Отважной, смлой и сердитой!…
Когда Рафаэль прізжалъ въ Марчамало, Сеньорито не отказывался отъ безпрерывнаго восхваленія Маріи де-ла-Лусъ.
Надсмотрщикъ принималъ съ наивнымъ удовлетвореніемъ вс похвалы невст, расточаемыя ей его хозяиномъ. Въ конц-концовъ, онъ былъ словно родной ея братъ, и Рафаэль гордился этимъ родствомъ.
— Разбойнкъ, — говорилъ ему сеньорито съ комическимъ негодованіемъ въ присутствіи двушки. — Ты заберешь себ лучшее во всей стран, жемчужну Хереса и его окрестностей. Посмотри на вионградникъ Марчамало, стоящій сотни милліоновъ?… Но онъ ничто, лучшее здсь — эта вотъ двушка, это сокровище прелестей. И оно принадлежитъ теб, воръ… безстыдникъ.
И Раіфаэль смялся во все горло, такъ же какъ и сеньоръ Ферминъ. До чего остроуменъ и милъ донъ-Луисъ! Сеньорито, придерживаясь тона комической серьезности, набрасывался на своего надсмотрщика:
— Смйся, разбойникъ…. Посмотрите, какъ онъ доволенъ завистью къ нему всхъ остальныхъ. Въ одинъ прекрасный день я убиваю тебя, увожу Марію де-ла-Лусъ и сажаю ее на тронъ въ Херес, посреди площади Нуэва, а у ногъ ея соберу всхъ цыганъ Андалузіи, чтобы они играли и танцовали и, соперничая другъ передъ другомъ, вослвали бы королеву красоты и изящества… Это сдлаю я, Луисъ Дюпонъ, хотя бы двоюродный мой брать и отлучилъ меня за это отъ церкви.
И онъ продолжалъ въ томъ же тон нанизывать цлый рядъ гиперболическихъ и безсвязныхъ похвалъ среди смха Маріи де-ла-Лусъ и ея отца и жениха, признательныхъ за милое обхожденіе сеньорито.
Когда кончился сборъ винограда, Луисъ почувствовалъ гордость какъ посл совершенія великаго подвига.
Они справились со сборомъ винограда съ помощью лишь женщинъ, а между тмъ храбрецы забастовшики не осмлились даже и показаться, ограничиваясь лишь потоками угрозъ. Это произошло несомннно потому, что онъ находился на виноградник, оберегая его, и оказалось достаточнымъ для нихъ узнать, что донъ-Луисъ защищаетъ Марчамало съ своими друзьями, чтобы никто не приблизился съ намреніемъ помшать работ.
— Что вы скажете на это, сеньоръ Ферминъ, — говордлъ онъ стремительно. — Они хорошо сдлали, что не явилисъ, ротому что ихъ встртили бы выстрлами. Какъ вознаградитъ меня мой двоюродный братъ за то, что я длаю для него? Какое тамъ вознагражденіе. Онъ часто говоритъ, будто я ни на что не годенъ… Но сегодняшній день. надо отпраздновать. Я тотчасъ же поду въ Хересъ, и привезу самое лучшее вино изъ бодеги. И если Пабло взбсится, когда вернется, пусть себ бсится. Что-нибудь же долженъ онъ мн дать за мои заслуги. И сегодня ночью у насъ кутежъ… самый большой кутежъ за все время: пока не взойдетъ солнце. Мн хочется, чтобы эти двушки, вернувшись къ себ въ горы, остались бы довольны и помнили бы сеньорито… Привезу также музыкантовъ, чтобы дать вамъ отдыхъ, и пвицъ, чтобы Марикита не одна бы пла и уставала бы.
…Какъ, вамъ не желательны женщины такого рода въ Марчамало?… Вдь мой двоюродный братъ неузнаетъ!… Ну, хорошо, не привезу ихъ. Вы, сеньоръ Ферминъ, устарли, но чтобы сдлать вамъ удовольствіе, я отказываюсь отъ пвицъ. Впрочемъ, хорошенько разсудивъ дйствительно, нтъ нужды еще привозить женщинъ туда, гд и такъ ихъ столько, что кажется цлое женское учллище. Но музыки и вина у насъ будетъ поверхъ головы! И пляска деревенская, и всякія танцы — полька, вальсъ… Вы увидите, что за пиръ на весь міръ будетъ у насъ сегодня ночью, сеньоръ Ферминъ.
И Дюпонъ ухалъ въ городъ въ своемъ экипаж, оглашавшемъ дорогу громкимъ звономъ бубенчиковъ. Вернулся онъ уже съ наступленіемъ ночи, лтней, теплой и такой тихой, что ни малйшее дуновеніе втерка не колебало воздушныя струи.
Земля испускала изъ себя горячія испаренія, синева неба отливала блесоватымъ оттнкомъ, звзды казались окутанными густымъ туманомъ. Въ ночномъ безмолвіи слышался трескъ виноградныхъ лозъ, кора которыхъ разсдала, расколотая жарой. Кузнечики неистово трещали въ бороздахъ, сжигаемые землей, лягушки квакали вдали, видно имъ мшала спать слишкомъ теплая влага ихъ лужи.
Спутники Дюпона, снявъ сюртуки, въ однихъ жилетахъ, разставляли подъ аркадами безчисленныя бутылки, привезенныя изъ Хереса.
Женщины, одтыя легко, въ однхъ лишь ситцевыхъ юбкахъ, выставляя голыя руки изъ-подъ платка, скрещеннаго на груди, занялись корзинами съ провизіей и восхищались ихъ содержимымъ, осыпая похвалами щедраго сеньорито. Приказчикъ хвалилъ качество закусокъ и оливокъ, служащихъ для возбужденія жажды.
— Вотъ такъ кутежъ готовитъ намъ сеньорито, — говорилъ онъ, смясь какъ патріархъ.
Во время обильнаго ужина на эспланад, то, что всего больше привлекло восхищеніе людей, было вино. Женщины и мужчины ли стоя, и взявъ въ руки стаканы съ виномъ, они подходили къ столику, за которымъ сидлъ сеньорито съ приказчикомъ и его дочерью, и на которомъ стояли дв свчи. Ихъ красноватое пламя, поднимавшее копотные языки въ ночной тишин безъ малйшаго дрожанія, освщало золотистую прозрачность вина. Но что это такое?… И вс принимались опять смаковатъ вино, налюбовавшись прекраснымъ его цвтомъ, и открывали широко глаза съ смшнымъ изумленіемъ, отыскивая слова, точно они не могли найти достаточно сильныхъ выраженій для того благоговнія, которое имъ внушала чудесная жидкость.
— Это какъ есть настоящія слезинки Iиcyca, — говорили нкоторые, набожно прищелкивая языкомъ.
— Нтъ, — возражали друігіе, — это самое что ни на есть молоко Пресвятой Матери Божьей.
И сеньорито смялся, наслаждаясь ихъ изумленіемъ. Это было вино изъ бодегъ ‘братьевъ Дюпонъ’, старое и страшно дорогое, которое пили только лишь м_и_л_о_р_д_ы тамъ, въ Лондон. Каждая капля стоила песету. Донъ-Пабло хранитъ это вино, какъ хранятъ сокровище, и было весьма вроятно, что онъ вознегодуетъ, узнавъ объ опустошеніи, совершенномъ его легкомысленнымъ родственникомъ.
Но Луисъ не раскаивался въ своемъ великодушіи. Ему доставляло удовольствіе виномъ богатыхъ довести до потери разума толпу бдняковъ. Это было удовольствіе римскаго патриція, который напаивалъ допьяна своихъ кліентовъ и рабовъ питьемъ императоровъ.
— Пейте, дти мои, — говорилъ онъ отеческимъ тономъ. — Пользуйтесь, такъ какъ вамъ никогда больше въ жизни не видать такого вина. Многіе сеньоритосы изъ ‘Circulo’ позавидовали бы вамъ. Знаете ли цнность всхъ этихъ бутылокъ? Это цлый капиталъ: вино это дороже шампанскаго и за каждую буылку прдходится платить не помню сколько дуросовъ.
И бдные люди набрасывались на вино, и пили, жадно пили, словно въ ротъ къ нимъ вливалось счастье.
На столикъ сеньорито подавались бутылки посл долгаго пребыванія ихъ въ оосудахъ со льдомъ. Вино оставляло пріятное ощущеніе прохлады.
— Мы опьянемъ, — говорилъ поучительнымъ тономъ приказчикъ. — Вино это пьемъ, не чувствуя его. Это прохлада для рта и огонь въ желудк.
Но онъ продолжалъ наливать имъ свой стаканъ чуть ли не посл каждаго съденнаго имъ куска, смакуя холодный нектаръ и завидуя богатымъ, которые могутъ ежедневно доставлять себ это удовольствіе боговъ.
Марія де-ла-Лусъ пила столько же, какъ и отецъ ея. Какъ только ея стаканъ оказывался пустымъ, сеньорито спшилъ наполнить его снова,.
— Перестань подливать мн, Луисъ, — молила она. — Ты увидишь, что я опьяню. Это вино предательское.
— Глупая, оно вдь точно вода! И если ты бы даже опьянла, вдь это же пройдеть!…
Когда кончили ужинать, послышался звонъ гитаръ, и рабочій людъ образовалъ кружокъ, услись на полъ передъ стульями, занятыми музыкантами и сеньорито съ его свитой. Вс были пьяны, но продолжали пить. Зрлище было непривлекательное. Потъ выступилъ у нихъ на кож, грудь ихъ расширялась, точно имъ не хватало воздуха. Вина, еще вина! Противъ жары нтъ лучшаго средства: это настоящее андалузское прохлажденіе.
Одни хлопали въ ладоши, другіе ударяли бутылкой о бутылку, какъ бы палочками, аплодируя знаменитой ‘севильян’, отплясываемой Маріей де-ла-Лусъ и сеньорито. Двушка танцовала, стоя среди кружка противъ Луиса, съ раскраснвшимися щеками и необычайнымъ блескомъ глазъ.
Никгда еще она не танцовала съ такимъ увлеченіемъ и такой граціей. Голыя ея руки, жемчужной близны, поднимались надъ головой ея словно перламутровыя арки роскошной округлости. Ситцевая юбка, среди ф_р_у-ф_р_у, обрисовывавшаго дивныя очертанія ея бедеръ, давала возможность видть изъ-подъ ея подола маленькія ножки, превосходно обутыя, точно ножки сеньориты.
— Ахъ! Не могу больше! — сказала она вскор, задыхаясь отъ танца.
И она упала, тяжело дыша, на стулъ, чувствуя, что кругомъ нея начинаетъ вертться эспланада, и вс присутствующіе, и даже большая башня Марчамало.
— Это жара, — сказалъ серьезно ея отецъ.
— Прохладись немного и все пройдетъ, — добавилъ Лирсъ.
И онъ предложилъ ей стаканъ золотистой жидкости, такой холодной, что стекло вспотло. Марія пила тревожно, съ неистовой жаждой, и желаніемъ возобновить ощущеніе прохлады во рту, такъ сильно пылавшемъ, точно у нея въ желудк былъ огонь. Время отъ времени она протестовала.
— Я непремнно опьяню, Луисъ. И даже думаю, что и теперь я пьяна.
— Такъ чтожъ, — восклицалъ сеньорито. — И я тоже пьянъ, и твой отецъ, и вс мы. На то вдь и праздникъ! Еще стаканъ. Оле, двочка моя, храбрй. Кутить такъ кутить!
Среди круга плясали съ деревенской тяжеловсностью нсколько двушекъ, въ пар съ виноградарями, не мене мужиковатыми.
— Это ничего не стоитъ, — крикнулъ сеньорито. — Прочь, прочь! Идите-ка сюда, маэстро Орелъ — продолжалъ онъ, обращаясь къ гитаристу. — Салонный танецъ для всхъ. Польку, вальсъ, что-нибудь такое. Мы будемъ танцовать, держа другъ друга за талію, какъ сеньоры.
Двушки, отуманеннмя виномъ, схватили другъ друга, или упали въ объятія молодыхъ виноградарей. Вс принялись круждться подъ звуки гатары. Приказчик.ъ и спутники дона-Луиса аккомпанировали гитар, ударяя пустой бутылкой о бутылку, или же палкой о полъ, смясь какъ дти надъ этимъ своимъ музыкальнымъ искусствомъ.
Марію де-ла-Лусъ увлекъ сеньорито, схвативъ ее за руку, и въ то же время обнявъ за таллію. Двушка сопротивлялась, не желая танцовать, кружиться, когда голова ея какъ будто качается и все кругомъ нея вертится. Но, наконецъ, она перестала сопротивляться, и пошла съ своимъ танцоромъ.
Луисъ потлъ, утомленый неподвижностью двушки. Вотъ такъ тяжесть! Прижимая въ себ это безсильное тло, онъ чувствовалъ на груди прикосновеніе упругихъ выпуклостей. Марія положила голову свою ему на плечо, точно не желая ничего видть, изнуренная теплотой. Только разъ подняла она ее, чтобы взглянуть на Луиса, и въ ея глазахъ сверкнула слабая искра сопрочтивленія и протеста.
— Оставь меня, Рафаэль, это не хорошо.
Дюпонъ, разсмялся.
— Какой тамъ Рафаэль!… Ахъ какъ мило, и въ какомъ состояніи двочка! Вдъ мое имя Луисъ!…
Двушка снова уронила ему голову на плечо, точно не понимая словъ сеньорито.
Все боле и боле чувствовала она себя уничтоженаой виномъ и движеніемъ. Съ закрытыи глазами и мыслями, кружащимися, какъ бшеное колесо, ей казалось, что она виситъ надъ темной бездной, въ пустомъ пространств, безъ иной опоры, какъ только этихъ мужскихъ рукъ. Если он отпустятъ ее, она станетъ падать, падать, не достигая дна и инстинктивно цплялась она за свою поддержку.
Луисяь былъ не мене взволнованъ, чмъ его танцовщица. Онъ тяжело дышалъ отъ тяжести двушки и трепеталъ съ свжаго и сладкаго прикосновенія ея тла, съ ароматомъ здоровой красоты, который, казалось, поднимался сладострастнымъ потокомъ изъ вырзки на ея груди. Отъ дыханія ея у него поднималась кожа, на ше и проходилъ трепетъ по всему его тлу… Когда побжденный усталостью онъ усадилъ Марію, двушка упала на стулъ, шатаясь, блдная, съ закрытыми глазами. Она вздыхала, поднимая руку ко лбу, точно онъ боллъ у нея.
Между тмъ парочки среди круга танцовали, съ бшеными возгласами, стукаясь, намренно сталкиваясь, и съ такой силой, что чутъ не опрокидывали на полъ зрителей, заставляя ихъ удаляться со своими стульями.
Двое парней принялись ругать другъ друга, схвативъ за руку одну и ту же двушку. Въ пьяныхъ ихъ глазахъ сверкнулъ огонь убійства, и они кончили тмъ, что бросились въ виноградныя давильни, чтобы взять оттуда рзаки, короткіе и тяжелые кривые ножи, убивавшіе однилъ взмахомъ.
Сеньорито переступилъ имъ дорогу. Какъ можно убивать другъ друга изъ-за того, чтобы танцовать съ какой-то одной двушкой, когда ихъ столько здсь ожидающихъ танцоровъ? Пусть замолчатъ и развлекаются. И онъ заставилъ ихъ дать другъ другу руку и пить вмст изъ одного стакана.
Музыка умолкла. Вс смотрли тревожно въ ту сторону эспланады, гд были двое поссорившихся.
— Праздникъ пусть продолжается, — приказалъ Дюпонъ словно добродушный тиранъ. — Ничего не случилось здсь.
Музыка заиграла снова, парочки пустились опять плясать, и сеньорито вернулся въ кругъ. Стулъ Марикиты оказался пустымъ. Луисъ оглянулся кругомъ, но не увидлъ двушки нигд на площадк.
Сеньоръ Ферминъ стоялъ, углубленный въ раздумье, созерцая руки Пакорра Орла, съ восхищеніемъ гитариста. НиктЛо не видлъ, какъ удалилась Марія де-ла-Лусъ.
Дюпюнъ вошелъ въ домъ виноградныхъ давиленъ, идя на цыпочкахъ, открывая двери съ кошачьями ухватками, самъ не зная почему.
Онъ обыскалъ комнату приказчиака. Ему предсталялось, что дверь въ комнату Марикиты будетъ заперта, но при ервомъ же толчк она пшроко распахнулась. Кровать двушки оказалась пуста и вся комната въ порядк, словно никто не входилъ сюда. Также пусто было и въ кухн. Тихонько прошелъ онъ въ большую комнату, служившую спальней для работниковъ. Ни одной души! Затмъ онъ просунулъ голову въ отдленіе виноградныхъ давиленъ. Разсянный свтъ неба, проникавшій черезъ окна, бросалъ на полъ слегка прозрачныя пятна. Въ этомъ безмолвіи Дюпону послышался точно звукъ дыханія и слабое движеніе кого-то, лежащаго на полу.
Онъ пошелъ впередъ. Ноги его наткнулись на толстую дерюгу, а на ней лежало какое-то тло. Вставъ на колни, чтобы лучше видть, онъ скоре ощупью, чмъ глазами угадалъ Марію де-ла-Лусъ, пріютившуюся здсь. Безъ сомннія ей было непріятго уйти въ себ въ комнату въ такомъ позорномъ вид.
Отъ прикосновенія рувъ Луиса, казалось, проснулась эта плоть, поверженная въ усыпленіе пьянства. Прелестное тло повернулось, глаза заблестли, одно мгновеніе усиливаясь остаться открытыми и горячія уста прошептали что-то сеньорито. Ему послышалось:
— Рафаэ… Рафаэ…
Больше она ничего не сказала.
Обнаженныя руки скрестились на ше Луиса.
Марія де-ла-Лусъ падала и падала въ черную яму безсознанія, и падая цплялась съ отчаяніемъ за эту поддержку, сосредоточивая на ней всю свою волю, оставивъ свое тло въ безчувственномъ небреженіи.

VIII.

Въ начал января забастовка работниковъ распространилась по всмъ окрестностямъ Хереса. Полевые поденщики на мызахъ присоединились къ виноградарямъ. Владльцы иммній, въ виду того, что въ зимніе мсяцы земледльческія работы не очень значительны, терпливо переносили этотъ конфликтъ.
— Они сдадутся, — говорили хозяева. — Зима жестокая и голодъ силенъ.
На виноградникахъ уборка лозъ производиласъ приказчиками вмст съ боле преданными хозяину поденщиками, на которыхъ и обрушивалось негодованіе забастовщиковъ, называвшихъ ихъ предателями и угрожавшимъ имъ местью.
Люди богатые, несмотря на свое высокомріе, проявляли нкоторый страхъ, какъ и всегда. Мадридскія газеты заговорили по ихъ желанію о забастовк въ Херес, разрисовывая ее самыми черными красками, раздувая все дло и придавая ему значеніе національнаго бдствія.
Власть имущіе укорялись за ихъ беззаботность, но съ такими указаніями на неотложность, точно каждый богатый былъ осажденъ въ своемъ дом, защищаясь ружейными выстрлами противъ жестокой и голодной толпы. Правительство, чтобы положитъ конецъ жалобамъ этихъ нищенствующихъ у власти, послало, по обыкновенію, вооружевную силу, и въ Хересъ прибыли новые отряды жандармеріи, дв роты пхоты и конный эскадронъ, соединившійся со стражей у склада смянъ.
Благопристойные люди, какъ ихъ называлъ Луисъ Дюпонъ, улыбались съ блаженствомъ при вид столькихъ красныхъ панталонъ на улицахъ. Въ ушахъ ихъ раздавалось словно самая лучшая музыка — бряцанье сабель по мостовой, и войдя въ свои казино, душа ихъ радовалась при вид сидящихъ вокругъ столовъ офицеровъ въ ихъ военныхъ мундирахъ.
Т, кторые нсколько недль передъ тмъ оглушали правительство своими жалобами, точно имъ предстояла участь быть обезглавленными этими сборищами работниковъ, остававшихся у себя въ селахъ со скрещенными руками, не осмливаясь вступитъ въ Хересъ, — теперь выказывались надменными и хвастливыми до жесткости. Они смялись надъ хмурыми лицами забастовщиковъ, надъ ихъ глазами, въ которыхъ можно было прочесть голодъ и отчаявіе.
Сверхъ того, власти сочлдъи, что насталъ моментъ дйствовать устрашеніемъ, жандармерія арестовывала тхъ, кто стоялъ во глав рабочихъ союзовъ. Ежедневно отводилось нкоторое ихъ число въ тюрьму.
— Уже боле сорока человкъ взяты, — говорили люди свдущіе на званыхъ вечерахъ. — Когда накопится лхъ сто или двсти, все успокоится какъ по мановенью волшебства.
Въ полночь сеньоры, выходя изъ казино, встрчали женпрнъ, закутанныхъ въ потертыхъ накидкахъ или съ юбками накинутыми на головы, и эти женщины просили милостыню.
— Сеньоръ, намъ нечеро сть… Сеньоръ, мы умираемъ отъ голода… У меня трое малютокъ, и мужъ, который тоже изъ бастующихъ, не приноситъ имъ хлба въ домъ.
Сеньоры только смялись, ускоряя шагъ. Пусть имъ дастъ хлба Сальватьерра и другіе ихъ проповдники. И они смотрли съ почти влюбленнымъ чувствомъ на солдатъ, проходивдшхъ по улицамъ.
— Будьте вы прокляты, сеньоритосы! — ревли несчастныя женщины, доведенные до отчаянія. — Дай-то Богъ, чтобы когда-нибудь власть перешла бы къ намъ, бднымъ.
Ферминъ Монтенегро смотрлъ съ грустью на ходъ глухой этой борьбы, которая не могла кончиться иначе, какъ чмъ-нибудь ужаснымъ, но онъ смотрлъ издалъ, такъ какъ уже не было въ Херес его учителя Сальватьерры. Молчалъ онъ также и въ контор, когда здсь, въ его присутствіи, друзья дона Пабло выражали свои жестокія желанія репрессіи, имющей устранить работниковъ.
Съ тхъ поръ, тхъ онъ вернулся изъ Малаги, его отецъ всякій разъ, что видлся съ нимъ, совтовалъ ему быть осторожнымъ. Онъ долженъ молчать. Въ конц-коцовъ, они дятъ хлбъ Дюпоновъ, и было бы неблагородно съ ихъ стороны присоединиться къ этимъ отчаявшимся, хотя жалобы ихъ и вполн справедливы. Къ тому же, для сеньора Фермина, вс человческія стремленія вмщались въ донъ-Фернандо Сальватьерра., а онъ отсутствовалъ. Его держали въ Мадрид подъ бдительнымъ надзоромъ, чтобы не дать ему вернуться въ Андалузію.
Ферминъ подчинялся желаніямъ отца, храня осторожность. Онъ выслушивалъ молча насмшки конторскихъ служащихъ, которые, зная о его дружб съ Сальватьеррой, чтобы польстить хозяину, смялись надъ забастовщиками.
Но вскор Монте-Негро пересталъ думать о забастовк, такъ какъ у него появились свои собственныя тяжелыя заботы.
Однажды, выйдя изъ конторы, чтобы идти обдать въ гостиницу, гд онъ жилъ, онъ встртилъ надсмотрщика Матансуэлы.
Рафаэль, казалось, поджидалъ его, стоя на углу площадки, противъ бодегъ Дюпона. Ферминъ не видлъ его уже давно. Онъ нашелъ его очень измнившимся: лицо похудло, глаза провалились и подъ ними появились черные круги. Одежда на немъ была грязная и запыленная, и вообще онъ былъ одтъ съ большой небрежностью, точно онъ забылъ о прежнемъ желаніи своемъ считаться однимъ изъ наиболе элегантныхъ и нарядныхъ деревенскихъ всадниковъ.
— Ты нездоровъ, Рафаэль? Что съ тобой? — воскликнулъ Монтенегро.
— Горе, — сказалъ односложно надсмотрщикъ.
— Прошлое воскресенье я не видлъ тебя въ Марчамал, и въ предпрошлое тоже. Не поссорился ли ты уже съ моей сестрой?
— Мн надо поговорить съ тобой, но очень-очень продолжительно, — сказалъ Рафаэль.
На площади этого нельзя сдлать, въ гостинице тоже, потому что то, что надсмотрщикъ иметъ сообщить, должно оставалъся въ тайн.
— Хорошо, — согласился Ферминъ, угадывая, что дло идетъ о любовномъ гор. — Но такъ какъ я долженъ обдать, пойдемъ въ гостиницу Монтаньесъ, и тамъ ты можешь излить мн эти эти маленькія горести, мучащія тебя, пока я буду сть.
Въ гостиниц Монтадьесъ, проходя мимо самой большой изъ комнатъ, они услышали звонъ гитары, хлопанье въ ладощи и крики женщинъ.
— Это сеньорито Дюпонъ, — сказалъ имъ лакей, — пируетъ здсь съ друзьями и красавицей, привезенной имъ изъ Севильи. ‘Теперь у нихъ начался кутежъ и продлится онъ до утра.
Двое друзей выбрали себ какъ можно больше комнату, чтобы шумъ пиршества не помшалъ ихъ разговору.
Монтенегро заказалъ себ обдъ, и человкъ накрылъ на столъ въ этой маленькой комнатк. Вскор затмъ онъ вернуіся, неся большой подносъ, уставленный бутылками. Это была любезность, оказанная имъ дономъ-Луиоомъ.
— Сеньорито, — сказалъ человкъ, — узнавъ, что вы здсь, посылаетъ вамъ всe это. Вы можете выбирать, что вамъ понравится, за все заплачено.
Ферминъ поручилъ ему передать дону-Луису, что онъ зайдетъ къ нему, лишь только кончитъ обдать, и заперевъ на ключъ дверь комнаты, они остались наедин съ Рафаэлемъ.
— Слушай, другъ, — сказалъ Фермщгь, указывая на блюда, — возьми себ что-нибудь.
— He хочу сть, — отвтилъ Рафаэль.
— He хочешь етъ? Ты, какъ вс влюбленные, живешь, что ли воздухомъ? Но ты выпьешь?
Рафаэль, не говоря ни слова, сталъ неистово пить вино стаканъ за стаканомъ.
— Ферминъ, — сказалъ онъ немного спустя, глядя на друга краснвшими глазами. — Я сошелъ съ ума… окончательно сошелъ съ ума.
— Я это вижу, — отвтилъ Монтенегро флегматично не переставая сть.
— Ферминъ, — точно какой-то демонъ нашептываетъ мн въ уши самыя ужасныя вещи. Еслибъ твой отецъ не былъ бы моимъ крестнымъ и еслибъ ты не былъ бы ты, давно уже я убилъ бы твою сестру, Марію де-ла-Лусъ. Клянусь теб этимъ вотъ лучшимъ моимъ спутникомъ, единственнымъ наслдствомъ моего отца.
И вынувъ шумно изъ его ноженъ старинный нсколько заржавленный ножъ, онъ поцловалъ его блестящее лезвіе.
— Ты говоришъ что-то не то, — заявилъ Монтенегро, устремивъ пристальный взглядъ на друга.
Онъ уронилъ вилку и темное облачко омрачило ему лобъ. Но тотчасъ же затмъ лицо его прояснилось.
— Ба, — добавилъ онъ, — ты дйствительно сошелъ съ ума, и больше чмъ слдуетъ.
Рафаэлъ заплакалъ, слезы текли у него до щекамъ, падая въ вино.
— Это правда, Ферминъ, я сошелъ съ ума. Угрожаю, а самъ готовъ расплакаться — чисто баба. Посмотри каковъ я, — подпасокъ, и тотъ бы справился со мнию… Чтобы я убилъ Марикиту? Хорошо было бы, еслибъ у меня хватило жестокости на это. Потомъ ты бы убилъ меня, и вс мы отдохнули бы.
— Но, говори же! — воскликнулъ Ферминъ съ нетерпніемъ. — Что это все означаетъ? Разсказывай и брось плакать, а то ты напоминаешь ханжу въ процессіи выноса плащаницы. Что у тебя такое съ Марикитой?
— Она не любитъ меня! — крикнулъ надсмотрщикъ съ тономъ отчаіянія. — Она меня не хочетъ знать. Мы съ ней порвали и больше не видимся.
Модтенегро улыбяулся.
— И это все? Ссора влюблендыхъ, капризъ молодой двушки… Это пройдетъ. Онъ это знаетъ понаслышк.
Ферминъ говорилъ съ скептицизмомъ практическаго юноши, на а_н_г_л_і_й_с_к_і_й м_а_н_е_р_ъ, по его выраженію, такъ какъ онъ былъ врагомъ идеалистической любви, длившейся годами и бывшей одной изъ мстныхъ традицій. Для себя онъ не признаетъ ничего такого и ограничивается тмь, что просто беретъ, что можетъ, время отъ времени, для удовлетворенія своихъ желаній.
— Это бываетъ пользительно, — продолжалъ онъ, — но утонченныхъ отношеній, со вздохами, терзаніями, и ревностью! Этого мн не требуется. Время нужно мн для другихъ вещей.
И Ферминъ старался насмшливымъ тономъ своимъ утщить друга. Плохая полоса эта пройдетъ. Все лишь капризы женщинъ, длающихъ видъ, что он негодуютъ и сердятся, чтобы ихъ больше полюбили. Когда онъ мене всего будтъ ждать этого, онъ увидить, что Марія де-ла-Лусъ вернется къ нему, говоря: все было лишь шуткой, для испытанія его чувства, и она сильне прежняго любитъ его.
Но юноша отрицательно покачалъ головой.
— Нтъ, она не любитъ меня. Все кончено, и я умру.
Онъ разсказалъ Монтенегро, какъ порвались ихъ отношенія. Однажды ночью она позвала его, чтобы поговорить съ нимъ у ршетчатаго оана, с сообщила ему, такимъ голосомъ и съ такимъ выраженіемъ, отъ воспоминанія которыхъ еще теперь бросало въ дрожь бднаго юношу, что между ними все кончено. Іиеусе Христе, воть такъ извстіе, чтобъ получить его сразу, не будучи подготовленнымъ къ нему.
Рафаэль ухватился за ршетку, чтобы не упасть. Затмъ онъ прибгъ во всему: къ мольбамъ, угрозамъ, слезамъ, но она оставалась непреклонной, и съ улыбкой, отъ которой бросало въ холодъ, отказываласъ продолжать съ нимъ прежнія ихъ отношенія. Ахъ, женщины!…
— Да, сынъ мой, — сказалъ Ферминъ, — легкомысленная породаі… Хотя рчь идетъ о моей сестр, не длаю, исключенія для нея.
— Но какую же причину привела теб Марикита?…
— Что она уже не любитъ меня, что сразу погасла прежняя ея любевь, что у нея не осталось ни крошки привязанности и она не желаетъ лгать, притворяясь влюбленной. Какъ будто любовь можеъ погаснуть сразу, какъ гаснетъ огонь свчи!
Рафаэль вспомнилъ финалъ послдняго своего разговора съ ней. Утомившись умолять и плакать, держаться за ршетку и стоять на колняхъ, какъ ребенокъ, отчаяніе заставило его разразиться угрозами. Пусть проститъ ему Ферминъ, но въ ту минуту онъ чувствовалъ себя способнымъ совершить преступленіе. Двушка, утомившись слушать его мольбы, испуганная его проклятьями, кончила тмъ, что разомъ захлопнула окно. И такъ обстоитъ дло до сихъ поръ.
Два раза побывалъ онъ въ Марчамало днемъ подъ предлогомъ повидать сеньора фермера, но Марія де-ла-Лусъ пряталась, едва слышала галопъ его лошади на большой дорог.
Монтенегро слушалъ его задумчиво.
— Нтъ ли у нея другого жениха? — сказалъ онъ. — Можетъ бытъ она влюбилась въ кого-нибудь?
— Нтъ, нть, — поспшилъ возразить Рафаэль, словно эта увренность служила ему утшеніемъ. — To же самое подумалъ и я въ первую минуту и уже видлъ себя сидящимъ въ тюрьм въ Херес и вызваннымъ въ судъ. Всякаго, кто бы отнялъ у меня мою Марикиту де-ла-Лусъ — я убью. Но, ахъ, никто не отнимаетъ ее у меня, она сама отошла… Я проводилъ дни, издали наблюдая за башней Марчамало. Сколько стакановъ вина выпилъ я въ постояломъ дворик на большой дорог и это вино обратилосъ въ ядъ, когда я видлъ кого-нибудь поднимающагося или спускающагося съ холма виноградника… Я проводилъ ночи, лежа между виноградными лозами съ ружьемъ наготов, ршивъ всадить нсколько пуль въ животъ первому, кто подошелъ бы къ ршетчатому окну Марикиты… Но я никого не видлъ, кром дворнягъ. И за все это время я забросилъ свои обязанности на мыз въ Матансуел, хотя, что мн тамъ длать при забастовк. Меня никогда тамъ нть, обо всемъ заботится бдный Сарандилья. Еслибъ хозяинъ узналъ бы объ этомъ, онъ тотчасъ же отказалъ бы мн. Глаза и уши у меня только лишь на то, чтобы слдить за твоей сестрой, и я знаю, что и жен ха у нея нтъ, и никого она не любитъ. Мн все еще мерещится, будто она неравнодушна ко мн, видишь какой я безумецъ!… Но проклятая избгаетъ видться со мной и говоритъ, что не любитъ меня.
— Но можетъ ты въ чемъ-нибудь провинился передъ нею, Рафаэль? Можетъ быть она разсердилась на тебя за какой-нибудь твой легкомысленный поступокъ?
— Нтъ, этого тоже нтъ. Съ тхъ поръ, какъ я полюбилъ твою сестру, я не смотрю ни на одну двушку. Вс кажутея мн некрасивымяи, и Марикилья это знаетъ. Въ послднюю ночь, котда я говорилъ съ ней и умолялъ ее простить меня, самъ не зная за что, я спрашивалъ ее, не оскорбилъ ли я ее чмъ-нибудъ, бдняжка плакала словно кающаяся Магдалина. Ей хорошо извстно, что я ни въ чемъ не виноватъ передъ ней. Сама она говорила: ‘Бдный Рафаэль! Ты хорошй! Забудь меня, со мной ты былъ бы несчастливъ’. И она захлопнула окно передо мной.
Юноша стоналъ, говоря это, въ то время, какъ его другъ задумался.
— Ничего не понимаю. Марикилья порываетъ съ тобой и не иметъ другого жениха. Она чувствуетъ къ теб состраданіе, говоритъ, что ты добрый… Разгадай, кто можетъ, эти гіерогліифы!
Посл долгаго молчанія надсмотрщикъ вдругъ сказалъ.
— Ферминъ, одинъ ты можешь устроить все дло.
Для этого-то онъ и ждалъ его у выхода изъ конторы. Ему извстно, какое онъ иметъ большое вліяніе на сестру. Марія де-ла-Лусъ уважала его сильне, чмъ отца, и восхищалась его знаніями.
— Если ты ей скажешь, чтобы она сдлала, она сдлаетъ. Постарайся смягчить это каменное сердце.
— Хорошо, я готовъ сдлать все, что могу. Повидаю Марикиту, поговорю съ ней о теб. Доволенъ ты?
Рафаэль, вытирая слезы и улыбаясь, спросилъ, когда онъ думаеть идти къ Марикит.
— Завтра. Сегодня вечеромъ мн въ контор еще надо привести въ порядокъ счеты.
— Нтъ, Ферминъ, умоляю тебя спасеніемъ души твоей. Позжай сейчасъ.
И Рафаэль такъ усдиленно сталъ молить его, что Монтенегро уступилъ. Раннимъ вечеромъ Ферминъ отправился въ Марчамало, сидя верхомъ на круп лошади Рафаэля, которую тотъ бшено пришпоривалъ. Оба они спшились на постояломъ дворик по большой дорог, вблизи виноградника.
— Я подожду тебя здсь, — сказалъ надсмотрщдикъ.
Но Ферминъ объявилъ, что онъ переночуетъ на виноградник, и пусть Рафаэль прізжаетъ за нимъ на другой день утромъ.
Когда сеньоръ Ферминъ увидлъ, что идетъ его сынъ, онъ нсколько тревожно спросилъ, не случилось ли что въ Херес.
— Ничего, отецъ.
Пріхалъ онъ переночевать сюда, такъ какъ его отпустили изъ конторы, гд у него въ этотъ вечеръ не было работы. Радуясь посщенію сына, старикъ все же не могъ отдлаться отъ безпокойства, высказаннаго имъ, когда онъ увидлъ сына.
— Я подумалъ, увидавъ тебя, что въ Херес дла плохи, но если и ничего еще тамъ не случилось, то скоро случится. Сидя здсь, мн все извстно, я имю друзей на другихъ виноградникахъ, которые сообщаютъ мн о намреніяхъ забастовщиковъ.
И приказчикъ разсказалъ сыну о большомъ митинг работниковъ, который долженъ состояться на слдующій день на равнин Каулина. Никто не знаетъ, кто давалъ приказаніе, до изъ устъ въ уста распространился призывъ по горамъ и селамъ, и многія тысячи человкъ соберутся вмст, даже работники изъ окрестностей Малаги, — вс т, которые занимались поденщиной въ округ Хереса.
— Настоящая революція, сынъ мой! Всмъ руководитъ молодой человкъ, прізжій изъ Мадрида, котораго прозвали М_а_д_р_и_л_е_н_ь_о. Онъ проповдуетъ объ убійств богатыхъ и распредленіи между бдными всхъ сокровищъ Хереса. Народъ точно обезумлъ: вс уврены что завтра они побдятъ и что нужд наступитъ конецъ. М_а_д_р_и_л_е_н_ь_о прикрывается именемъ Сальватьерра и будто бы дйствуетъ по его приказанію, и многіе утверждаютъ, точно сами видли его, что донъ-Фернандо скрывается въ Херес и явится, лишь только начнется революція. Что ты скажешь на это?
Ферминъ съ недоврчивостью покачалъ головой. Нскольо дней тому назадъ Сальватьерра писалъ ему, но не выражалъ намренія вернуться въ Хересь. Ферминъ сомнвается въ его прізд туда. Притомъ, онъ считаетъ неправдоподобнымъ это намреніе возстанія. Надо думать, что это лищь одна изъ многихъ ложныхъ тревогь, распускаемыхъ доведенными до отчаянія голодными. Было бы безуміемъ попытаться овладть городомъ въ то время, какъ тамъ войско.
— Вы увидите, отецъ, что если и состоится собраніе въ Каулин, то все ограничится лишь криками и угрозами, какъ во время собраній въ деревняхъ. A относительно донъ-Фернандо не безпокойтесь. Я убжденъ, что онъ въ Мадрид. Онъ не такой сумасшедшій, чтобъ вмшаться въ нелпость, подобную этой.
И я думаю такъ же, сынъ мой, но во всякомъ случае завтра постарайся держаться дальше отъ этихъ безумцевъ, если они дйствительно вступятъ въ городъ.
Ферминъ смотрлъ во вс стороны, ища глазами свою сестру. Наконецъ, показалась Марія де-ла-Лусъ, она улыбалась Фермину и осыпала его возгласами радостнаго удивленія, Юноша внимательно взглянулъ на нее. Ничего. Еслибъ не разговоръ съ Рафаэлемъ, онъ не могъ бы на лиц ея уловить признаки горя.
Прошло боле часа, и Ферминъ все еще не могъ говорить наедине съ сестрой. По пристальнымъ взорамъ, устремленнымъ на нее братомъ, двушка, казалось, угадывала нчто изъ мыслей. Она то блднла, то краснла.
Сеньоръ Ферминъ спустился внизъ съ холма виноградника, идя навстрчу погонщикамъ, прозжавшимъ по большой дорог. Это были друзья и ему хотлось узнать отъ нихъ кой-что о предполагавшемся завтрашнемъ собраініи.
Оставншись одни, братъ и сестра обмнялись взглядами среди тягостнаго молчанія.
— Мн надо поговорить съ тобой, Марикита, — сказалъ, наконецъ, юноша тономъ ршимости.
— Говори, Ферминъ, — отвчала она спокойно. — Увидавъ тебя, я поняла, что ты пріхалъ съ какой-нибудь цлью.
— Нтъ, я не буду говорить здеь. Отецъ можетъ вернуться, а то, о чемъ намъ съ тобой нужно переговорить, требуетъ времени и спокойствія. Пойдемъ, прогуляемся.
И они направились внизъ сь холма, по спусау, противоположному большой дорог, сзади башни. Марія де-ла-Лусъ нсколько разъ хотла остановиться, не желая идти такъ далеко. Ей хотлось поскорй выйти изъ тревожной неизвстности. Но братъ не соглашался начать разговоръ, пока они не покинутъ виноградника Дюпона, гд отецъ ежеминутно можетъ встртиться съ ними.
Наконецъ они остановились вблизи ряда кустарниковъ, у большого отверстія въ стн, откуда виднлся оливковый садъ, сквозь листву котораго прорывались лучи заходящаго солнца.
Ферминъ усадилъ сестру на холмикъ, самъ же, стоя передъ ней, сказалъ съ ласковой улыбкой, чтобы пробудить въ ней доврчивость къ нему:
— Ну, маленькая сумасбродка, скажи мн, почему ты порвала сь Рафаэлемъ, и прогнала его отъ себя, какъ собаку, нанеся ему такое rope, что, повидимому, бдняга умретъ отъ него.
Марія де-ла-Лусъ, казалось, желала обратить въ шутку все дло, но ея лицо покрылосъ блдностью и улыбка смахивала на горестную гримасу.
— Потому, что я его не люблю, потому что онъ мн надолъ, вотъ почему. Онъ дуракъ, наскучившій мн. Не вольна я разв не любить человка, который мн не нравится?…
Ферминъ заговорилъ съ ней, какъ съ мятежной двчонкой. Она не уметъ скрыть, что любитъ Рафаэля. Во всемъ этомъ есть нчто, что ему необходимо знать для блага ихъ обоихъ, чтобы снова уладить дло между ними. Она не злой человкъ и не можетъ такъ жестоко обойтись со своимъ женихомъ. Какъ, такимъ образомъ топтать любовь, начавшуюся чутъ ли не съ дтства? Какъ, такимъ образомъ, гоняютъ отъ себя человка, продержавъ его долгій рядъ годовъ, какъ говорится, пришитымъ къ своей юбк. Что-то есть необъяснимое въ ея поведеніи, и необходимо, чтобы она во всемъ открылась бы ему.
Но двушка не поддавалась, на ласкающій и убждающій тонъ брата.
— Ничего таого нтъ, — отвтила она энергично, выпрямившись, какъ бы желая встать. — Все это твои выдумки. Другого ничего нтъ, кром того, что всякое ухаживаніе мн надоло, я вообще не желаю выходить замужъ и ршила провестии свою жизнь съ отцомъ и съ тобой.
И такъ какъ двушка, чтобы скрыть свое смущеніе, возвысила голосъ, повторяя, что она вольна надъ своими чувствами и можетъ поступать, какъ ей заблагоразсудится, Ферминъ сталъ раздражаться.
— Ахъ ты, обманщица, съ жесткой душой и каменнымъ сердцемъ! Думаешь ли ты, что можно такъ бросать человка, когда взбредетъ на умъ, посл того, какъ въ теченіе долгихъ годовъ вели съ нимъ любовные разговоры у ршетчатаго окиа, довели его до безумія медовыми рчами, и посл того, какъ ты утверждала, что любишь его больще, чмъ жизнь? За меньшее, чмъ это, убивали двушекъ ударомъ кинжала… Кричи: повторяй, что ты сдлаешь то, что теб вздумается… мои мысли обращены лишь къ тому несчастному, сердце котораго, когда ты болтаешь, словно безразсудная, исходитъ кровью и онъ плачетъ какъ ребенокъ, несмотря на то, что онъ самый храбрый мужчина изъ всхъ мужчинъ въ Херес. И все изъ-за тебя… изъ-за тебя, которая ведетъ себя хуже цыганки, изъ-за тебя, флюгеръ!…
Возбужденный порывомъ гнва, онъ говорилъ о гор Рафаэля, о слезахъ его, когда онъ молилъ Фермина о помощи, о терзаніяхъ, съ которыми онъ ждетъ исхода его посредничества. Но ему пришлось прервать свою рчь.
Марія де-ла-Лусъ, внезапно переходя отъ сопротивленія къ унынію, разразилась слезами и стонами, все увеличивающимся по мр того, какъ Ферминъ подвигался въ разговор о любовномъ отчаяніи ея жениха.
— Ахъ, бдняжка! — стонала двушка, забывъ о всякомъ притворств. — Ахъ, Рафаэль души моей!…
Голосъ брата смягчился.
Ты любишь его, видишь ли, что ты ero любишь? Ты сама выдала себя, зачмъ заставляешь ты его страдатъ? Зачмъ это упрямство, доводящее его до отчаянія и тебя до слезъ?
Двушка молчала, она крпко сжимала губы, боясь сказать лишнее и только плакала.
— Говори! — крикнулъ повелительно Ферминъ. — Ты любишь Рафаэля, быть можетъ, даже больше, чмъ прежде. Отчего ты разсталась, отчего порвала съ нимъ? Говори, или, мн кажется, я убью тебя!
И онъ грубо встряхнулъ Марію де-ла-Лусъ, которая, словно она была не въ состояніи вынести тяжесть своего волненія, упала на холмик, спрятавъ лицо въ свои руки.
Солнце садилось. Послдніе его лучи, ложась по земл, обливали оранжевымъ сіяніемъ стволы оливковыхъ деревьевъ, верескъ, росшій кругомъ, и изгибы тла двушки, лежащей на земл.
— Говори, Марикита! — загремлъ голосъ Фермина. — Скажи, почему ты это длаешь? Бога ради, скажи! He то я сойду сь ума! Скажи твоему брату, твоему Фермину!
Голосъ двушкт раздался слабый, словно далекій, стыдливый.
— Я не люблю его потому что слишкомъ сино люблю его… Я не могу его любить, потому что слишкомъ его люблю, чтобы сдлать его несчастнымъ.
И Марикита приподнялась, пристально устремивъ на Фермина глаза, наполненные слезами.
Онъ можетъ ее убить, но она не вернется къ Рафаэлю. Она клялась, что если будетъ считать себя недостойной его, то броситъ его, хотя бы погубила этимъ душу свою. Было бы преступленіемъ наградить эту столь сильную любовь, внеся въ будущую ихъ совмстную жизнь нчто, что могло бы оскорбить Рафаэля, такого добраго, благороднаго и любящаго.
Водворилось продолжительное молчаніе.
Солнце зашло. Теперъ черная листва оливковыхъ деревьевъ вырисовывалась на фіолетовомъ неб съ легкой золотой бахромой на краю горизонта.
Ферминъ молчалъ, точно сраженный тмъ, что онъ предчувствовалъ.
— Значитъ, — сказалъ онъ съ торжественнымъ спокойствіемъ, — ты считаешь себя недостойной Рафаэля? Ты избгаешь его, потому что въ твоей жизни есть нчто, могущее оскорбить его, сдлать его несчастнымъ?
— Да, — отвтила она, не опуская глаза.
— Что же это такое? Говори: я думаю, что брату это должно быть извстно.
Марія де-ла-Лусъ снова спрятала голову. свою въ рукахъ. Нтъ, она ничего не скажетъ. Мука эта превосходитъ ея силы. И она опять расплакалась.
Монтенегро заговорил мягко, нжно, напоминая двушк тсную дружбу, соединявшую ихъ.
Они не знали своей матери, и Ферминъ заступилъ ея мсто для малютки. Сколько разъ сидлъ онъ у ея колыбели, сколько разъ отдавалъ ей свой кусокъ хлба, когда она была голодна, ухаживалъ за ней во время ея болзней, и она никогда не имла тайнъ для него. А теперь? Ты дурная сестра… Какъ плохо я тебя зналъ!
— Ферминъ, я бы хотла быть нмой, чтобы ты не страдалъ, потому что я знаю, что правда истерзаетъ тебя.
И она принялась разсказывать случившееся съ ней безстрастнымъ голосомъ, точно разсказывала о несчастьи другой женщины. Ея слова вызывали быстро мнющіяся представленія въ ум ея брата. Ферминъ видлъ общее пьянство въ послднюю ночь посл сбора винограда, видлъ пьяную двушву, упавшую, словно недвижное тло въ углу виноградныхъ давиленъ, и затмъ появленіе сеньорито, чтобы воспользоваться ея безчувственнымъ состояніемъ.
— Вино! Проклятое вино! — говорила Марія де-ла-Лусъ съ гнвнымъ выраженіемъ лица.
— Да, вино, — повторялъ Ферминъ.
И онъ вспомнилъ Сальватьерру, проклинавшаго вино и его тлетворное вліяніе.
Затмъ, слушая сестру, онъ видлъ ея полное ужаса пробужденіе, когда исчезъ печальный обманъ опьяннія, то негодованіе, съ которымъ она оттолкнула отъ себя человка, котораго не любила и еще боле ненавистнаго ей вслдствіе легкой его побды.
Все было кончено для Маріи де-ла-Лусь. Она уже не можетъ принадлежать любимому человку. Она должна притворяться жестокой, разлюбившей его, должна заставить его страдатъ, врить въ ея непостоянство, но не говорить ему правды.
Она была вс.я во власти предубжденія женщинъ, которыя смшиваютъ любовь съ физической двственностью. По мннію ихъ женщина можетъ тогда лишь выйти замужъ, когда сумла сберечь свое цломудріе. Если она его потеряла даже противъ своей воли, по какой-нибудь печальной случайности, все же приходилось склонить голову, проститься съ счастьемъ и пройти жизненный путь свой въ одиночеств и скорби, въ то время какъ несчастный женихъ удалялся съ своей стороны, отыскивая новую урну любви, нетронутую и неприкосновенную.
Ферминъ слушалъ молча, съ опущенной головой и закрытыми глазами. Онъ казался точно трупъ. Первое его движеніе было ударить сестру, но это былъ лишь краткій проблескъ атавистической жестокости. Какое право имлъ онъ карать сестру, она лишь жертва, a главный виновникъ — вино, этотъ золотистый ядъ, дьяволъ янтарнаго цвта, распространявшій съ своимъ ароматомъ безуміе и преступленіе.
Ферминъ долгое время оставался безмолвнымъ.
— Обо всем случившемся, — сказалъ онъ наконецъ, — ни слова отцу. Бдный старикъ умеръ бы.
Марикита утвердительно кивнула головой.
— Если встртишься съ Рафаэлемъ, — продолжалъ онъ, — и ему тоже ни слова. Я его знаю, бдному юнош пришлось бы идти по твоей вин на каторгу
Предупрежденіе было излишне. Чтобы избжать этой мести Рафаэля, она солгала, притворившись, что разлюбила его.
Ферминъ продолжалъ говорить мрачнымъ тономъ, но повелительно, не допуская возраженія. Она выйдетъ замужъ за Луиса Дюпона. Ненавидитъ его? Убжала отъ него съ чувствомъ глубочайшаго отвращенія посл той ужасной ночи?… Но это единственное ршеніе вопроса. Съ ихъ семейвой честью ни одинъ сеньорито не можетъ играть безнаказанно. Если она его не любитъ, то ей по обязанности придется терпть его. Самъ Луисъ явится къ ней и попроситъ ея руки.
— Я его ненавижу, презираю! — говорила Марикита. — Пусть онъ не приходитъ! He хочу видть его!…
Но вс ея протесты разбились о твердое ршеніе ея брата. Она вольна въ своихъ чувствахъ, но честь семьи выше ихъ. Остаться двушкой, скрывъ свое безчестіе, съ грустнымъ утшеніемъ, что она не обмавула Рафаэля, ее это могло бы удовлетворить. Но его, ея брата? Какъ былъ бы онъ въ состояніи жить, встрчаясь ежечасно съ Луисомъ Дюпонъ, не потребовавъ отъ него удовлетворенія за оскорбленіе, нанесенное имъ, мучимый мыслью, что сеньорито смется про себя надъ нимъ, встрчаясь съ нимъ?…
— Молчи, Марикита, — сказалъ онъ рзко. — Молчи и будь послушна. Если ты, какъ женщина, не сумла уберечь себя, то не мшай брату защитить честь семьи.
Становилось темно и Ферминъ съ сестрой вернулись на мызу. Эту ночь они оба провели безъ сна.
Незадолго до разсвта Ферминъ покинулъ Марчамало, направляясь въ Хересъ. Выйдя на большую дорогу, онъ встртилъ близъ постоялаго дворика Рафаэля верхомъ, поджидавшаго его.
— Если ты такъ рано вышелъ, врно имешь что-нибудь хорошее сказать мн, — воскликнулъ юноша съ дтскимъ довріемъ, чуть не вызвавшимъ слезы на глазахъ Фермина. — Говори скорй, Ферминильо, какой результатъ твоего посольства?…
Монтенегро долженъ былъ сдлать громадное усиліе надъ собой, чтобы солгать. Дло двигается понемногу и обстоитъ недурно. Рафаэль можетъ быть спокоенъ: женскій капризъ, не имющій подъ собой ни малйшаго основанія. Самое важное то, что Марикита любитъ его попрежнему. Въ этомъ онъ можетъ быть уВренъ.
Рафаэль сіялъ отъ счастья.
— Садись Ферминильо, я довезу тебя въ Хересъ во мгновеніе ока.
И они помчались по дорог галопомъ, разставшись лишь въ предмсть Хереса. Рафаэлю нужно было хать въ Матансуэлу, такъ какъ онъ имлъ свднія о томъ, что готовилось вечеромъ въ район Каулина. Онъ долженъ соблюдать интересъ своего хозяина, дона-Луиса.
Фермину эти слова юноши доставили лишь новые муки. Если бы онъ только зналъ! Весь тотъ день Монтенегро провелъ въ контор, работая механически, съ мыслями, уходившими далеко, далеко. Онъ поднималъ иногда голову съ своихъ счетовъ и устремлялъ неподвижный взглядъ на Пабло Дюпона, Принципалъ разговаривалъ сь дономъ-Рамономъ и друими, оеньорами, богатыми земдевладльцами, приходившими съ сумрачными лицами. Однако, эти лица прояснялись, когда они выслушивали сообщенія милліонера, посл чего вс дружно смялись.
Монтенегро не обращалъ на нихъ вниманія, должло быть они говорили о собраніи въ Каулин.
He разъ, когда Дюплнъ оставался одинъ въ своемъ кабинет, Ферминъ чувствовалъ искушеніе войти туда, но онъ сдерживался. Нтъ, не здсь. Онъ долженъ говорить съ нимъ наедин. Взбалмошный характеръ былъ ему хорошо извстенъ. Онъ, отъ удивленія, разразится крикомъ и вс служащіе въ контор услышатъ его.
Поздно вечеромъ Ферминъ направился къ роскошному дому вдовы Дюпонъ. На мгновеніе остановился онъ во двор съ блыми аркадами, среди клумбъ, платановъ и пальмъ. Въ одной изъ галлерей слышалось журчаніе воды. Это былъ фонтанъ съ притязаніями на монументъ, украшенный статуей Пресвятой Двы Лурдской изъ благо мрамора.
Лишь только было доложено о Фермин, его тотчасъ же провели въ кабинетъ сеньора, который какъ разъ стоялъ у телефона съ трубкой въ рукахъ.
— Что такое? Имешь сообщить что-нибудь? Теб извстно что-либо о собраніи въ Каулин? Мн только что передавали, что отовсюду въ городъ идутъ толпы крестьянъ. Ихъ около трехъ тысячъ.
Монтенегро сдлалъ жестъ безразличія. Онъ ничего не знаетъ о собраніи и пришелъ по другому длу.
— Я радъ что ты такъ относишься
— сказалъ донъ-Пабло, садясь за письменный столъ. — Ты всегда былъ немного з_е_л_е_н_ы_й, и я очень доволенъ, что ты не вмшиваешься въ эти дла. Говорю, теб это потому, что расположенъ къ теб, и потому что господамъ забастовщикамъ придется плохо…. очень плохо. Но говори, Ферминильо, какое дло у тебя ко мн?
Дюпонъ сидлъ, устремивъ взглядъ на своего служащаго, который съ нкоторою робостью началъ объясненіе свое. Ему извстно доброе чувство дона-Пабло и всей его семьи къ семь бднаго приказчика въ Марчамало. Кром того Ферминъ высоко ставитъ характеръ своего пригципала, его религіозность, неспособную мириться съ порокомъ и несправедливостью. И потому, въ трудную минуту для его семьи, онъ обращается къ дону-Пабло за совтомъ, за нравственной поддержкой.
— Въ чемъ дло? — спросилъ съ нетерпніемъ донъ-Пабло. — Говори скорй и не трать даромъ время. He забывай, что сегодня необычайный день. Съ минуты на минуту меня опяьь вызовутъ къ телефону.
Ферминъ стоялъ съ опущенной головой, съ такимъ горестнымъ выраженіемъ лица, какъ будто слова сжигали ему языкъ. Наконецъ, онъ началъ разсказъ о случившемся въ Марчамал въ послднюю ночь винограднаго сбора.
Вспыльчивый, гнвный и властный характеръ Дюпона сказался въ громкихъ крикахъ. Его эгоизмъ побудилъ его прежде всего подумать о себ, о безчестіи, нанесенномъ его дому.
— Такія мерзости у меня въ Марчамал! — воскликнулъ онъ, вскактвая со стула. — Башня Дюпоновъ, мой домъ, куда я часто вожу свою семью, превращенъ въ вертепъ порока! Демонъ похотливосвъти творилъ подвиги свои въ двухъ шагахъ отъ часовни, отъ храма Божьяго, гд ученые священнослужители церкви провозглашали свои высокія и прекрасныя проповди. И негодованіе душило его.
— Пожалй меня, Ферминъ, — кричалъ донъПабло. — Я богатъ, матъ моя святая жена, истинная христианка, дти послушныя. Но мой тяжкій крестъ, это — дочери маркиза и этотъ Луисъ, двоюродный мой братъ, безчестіе всей семьи!
Дюпонъ упалъ на стулъ свой, въ изнеможеніи закрылъ лицо руками. Но взглянувъ на стоявшаго передъ нимъ Фермина, онъ ег спросилъ:
— Какъ ты думаещшъ, чмъ же я могу помочь теб во всемъ этомъ?
Монтенегро стряхнулъ свою робость, чтобы отвтитъ принципалу. Онъ пришелъ проситъ у него совта, боле того — поддержки для исправленія зла, и это онъ, какъ христіанинъ и кабальеро, какъ онъ всегда отзывался о себ, — наврное и не преминетъ сдлать.
— Вы глава нашей семьи и поэтому я и обратился къ вамъ. У васъ есть средство оказать намъ добро и вернуть честь моей семь.
— Глава… глава… — иронически повторилъ донъ-Пабло. И онъ замолкъ, видно отыскивая въ ум ршеніе вопроса. Затмъ заговорилъ о Маріи де-ла-Лусъ. Она тяжело согршила и ей есть въ чемъ раскаиваться.
— Я думаю, — добавилъ онъ, — что лучше всего твоей сестр пойти въ монастырь. Не длай отрицательнаго жеота. Я поговорю съ моей матерью. Мы дадимъ пять или шесть тысячъ дуросовъ… сколько понадобится… для взноса въ одинъ изъ самыхъ лучшихъ монастырей.
Ферминъ всталъ, блдный, нахмуривъ брови.
— Это все, что вы имете сказать мн?. — спросилъ онъ глухимъ голосомъ.
Милліонеръ удивился вопросу юноши. Какъ, онъ недоволенъ этимъ? Можетъ онъ предложить лучшее ршеніе вопроса? И съ безпредльнымъ изумленіемъ, точно говоритъ о чемъ-то неслыханномъ и безконечно-нелпомъ, донъПабло добавилъ:
— Разв только теб приснилось, что двоюродный мой братъ можетъ жениться на твоей сестр?
— Это самое простое, естественное и логическое, то, что требуетъ честь и единственное, что можетъ посовтовать такой христианинъ, какъ вы.
Дюпонъ снова заговорилъ возбужденнымъ тономъ.
— Та, та, та!… Теперь христіанство вамъ по вкусу! Вы, з_е_л_е_н_ы_е, толкуете его на свой ладъ. Хотя мы и дти одного небеснаго отца, но пока живемъ на земл, соціальный строй, установленный свыше, не долженъ нарушаться. Каждый обязанъ оставаться въ томъ общественномъ сословіи, въ которомъ лнъ родился. Хотя Луисъ развратный человкъ, но онъ можетъ со временемъ исправиться, и онъ членъ моей семьи. Вспомнимъ, что и святой Августинъ въ молодости…
Но Дюпона позвали какъ разъ въ телефону и, простоявъ нсколько минутъ у аппарата, слушая и издавая радостныя восклицанія, онъ обернулся затмъ къ Монтенегро, какъ казалось, уже забывъ о причин его посщенія.
— Они подходятъ къ городу, Ферминъ, — сказалъ онъ, потирая себ руки.
— Мн сообщаютъ оть имени алкальда, что собравшіеся на Каулин начинаютъ направляться къ городу. Небольшой страхъ въ первую минуту, а затмъ: б_у_м_ъ, б_у_м_ъ, б_у_м_ъ, — хорошій урокъ, который имъ недостаегь, потомъ тюрьма, и даже нсколько казней, чтобы они опять стали осторожне и насъ оставили бы въ поко на нкоторое время.
Донъ=Пабло приказалъ закрыть ворота и ставни его дома. Если Ферминъ не желаетъ переночевать здсь, ему надо уходить сейчасъ. Принципалъ говорилъ торопливо, съ мыслями, устремленными на близкое нашествіе забастовщиков, доведенныхъ до отчаянія, и онъ толкалъ Фермина къ выходу, провожая его до дверей, точно ойнъ забылъ о его дл.
— На чемъ же мы поршили, донъ-Пабло?
— Ахъ, да… Твое дло… дло сестры твоей. Посмотримъ… Заходи другой разъ, я поговорю съ моей матерью. Мысль о монастыр лучше всего, поврь мн.
И увидавъ на лиц Фермина протестъ, онъ заговорилъ смиреннымъ тономъ.
— Брось мысли о свадьб. Пожалй меня и мою семью. He достаточно ли уже у насъ горя? Дочери маркиза, безчестящія насъ, живя со сволочью. Луисъ, который, казалось, пошелъ, наконецъ, до хорошему путию И вдругъ такое приключеніе съ нимъ… Ты хочешь огорчить меня и мою маьъ, настаивая, чтобы Дюпонъ женился на двушк изъ виноградника? Я думалъ, что ты насъ больше уважаешь. Пожалй меня, пожалй.
— Да, донъ-Пабло, я жалю васъ, — сказалъ Ферминъ. — Вы заслуживаете состраданія по грустному состоянію вашей души. Религія ваша совершенно иная, чмъ моя.
Дюпонъ отступилъ на шагъ, забывъ моменталъьно о всхъ своихъ тревогахъ. Была затронута самая чувствительная его струна. И служащій его осмливался говориать съ нимъ такимъ тономъ.
— Моя религія… моя религія,.. — воскликнулъ онъ гнвно, не зная съ чего начать. — Что ты можешь сказатб о ней? Завтра мы обсудимъ этотъ вопросъ въ контор… а если нтъ, то сейчасъ…
Но Ферминъ прервалъ его.
— Завтра это было бы трудно, — сказалъ онъ спокойно. — Мы съ вами не увидия завтра, и, бытъ можетъ, и никогда. Сейчасъ тоже нельзя: я очень спшу… Прощайте, донъ-Пабло! He буду безпокоить васъ вторично: вамъ больше не придется просить меня пожалть васъ. To, что мн остается сдлать, я сдлаю одинъ.
И онъ поспшно вышелъ изъ дома, Дюпона. Когда онъ очутился на улиц, начинало темнть.
IX.
Раннимъ вечеромъ собрались первыя кучки рабочихъ на громадной равнин Каулины. Одни спустились съ горъ, другіе пришли съ мызъ, или съ полей, по ту сторону Хереса, нкоторые явились съ пограничныхъ мстностей Малаги, и изъ Санлукара де-Варромеда. Таинственный призывъ раздался по всмъ постоялымъ дворамъ, по всмъ селамъ и людскимъ на всемъ пространств округа Хереса, и вс работники поспшно собрались, думая, что насталъ моменть возмездія.
Они смотрли на Хересъ злобнвми глазами. День разсчета бдныхъ съ богатыми приближался, и блый, улыбающійся городъ, городъ богачей, съ его бодегами и милліонами, будеть сожженъ, освщая ночь пламенемъ пожара!
Вновь прибывшіе собирались по одну сторону дороги, на равнин, покрытой кустарникомъ. Быки, которые паслись здсь, ушли въ самую глубь равнины, словно испуганные этимъ чернымъ пятномъ, которое все увеличивалось и увеличивалось безпрерывно вливающимися въ него новыми полчищами работниковъ.
Вся орда нужды явилась на призывъ. Это были люди исхудалые, съ лицами, сожженными солнцемъ. Къ полевымъ работникамъ присоединились и городскіе рабочіе изъ Хереса.
Возбужденіе мятежа, страстное стремленіе къ мести, желаніе улучшить свою участь, казалось, сравнивали всхъ ихъ, придавая имъ какъ бы семейное сходство.
— Идемъ, — восклицали они съ горящими глазами, видя что столько т_о_в_а_р_и_щ_е_й собралось. Ихъ было больше четырехъ тысячъ. Вновь прибывавшіе подходили къ собравшимся на равнин съ вопросомъ:
— Въ чемъ дло?
— Да, въ чемъ же дло? — Все собрались, не зная почему и для чего.
Распространилась всть, что сегодня вечеромъ, когда стемнетъ, начнется революція, и они прищли, доведенные до отчаянія нуждой и преслдованіями забастовки, съ старыми пистолетами за кушаками, съ серпами въ рукахъ, ножами или страшными рзаками, которые однимъ взмахомъ могли отрубить голову.
У нихъ было нчто большее, чмъ все это: была вра, вдохновляющая всякую толпу въ первые моменты возстанія, энтузіазмъ и доврчивость, благодаря которой они принимали съ восторгомъ самыя нелпыя свднія, считая ихъ вполн достоврными. Иниціатива этого собранія, первая мысль о немъ принадлежала М_а_д_р_и_л_е_н_ь_о, молодому человку, незнакомому въ этой мстности, но явившемуся въ окрестностяхъ берега во время разгара забастовки и возбуждавшаго отвагу въ слушателяхъ своими пылкими рчами. Никто не зналъ его, но языкъ у него былъ хорошо повшенъ и, повидимому, это была важная птица, судя по знакомствамъ, которыми онъ хвастался. Его послалъ, какъ онъ говорилъ, Сальватьерра, чтобы замнить его во время отсутствія его.
Великому соціальному движенію, имющему измнить весь существующій строй міра, должно быть положено начало въ Херес. Сальватьерра и другіе, не мене извстныя лица, уже скрываются въ город, чтобы появиться въ благопріятный моментъ. Войско присоединится въ революціонерамъ, лишь только они вступятъ въ городъ.
И легковрные работники, съ яркимъ воображеніемъ южанъ, передавали друъ другу эти свднія, украшая ихъ всякаго рода подробностями. Прольется кровь однихъ лишь богатыхъ. Солдаты перейдутъ къ нимъ, и офщеры тоже на сторон революціи. Старики, т, которые пережили сентябрьское возстаніе противъ Бурбоновъ, были наиболе доврчивые и легковрные.
Они в_и_д__л_и своими глазами и не нуждались въ томъ, чтобы имъ что-либо доказывали. Возставшіе генералы и адмиралы были лишь автоматами, дйствовавшими подъ вліяніемъ великаго человка, уроженца здшней мстности. Донъ-Фернандо сдлалъ все это, онъ вызвалъ мятежъ во флот, онъ послалъ полки въ Алколеа противъ солдатъ, шедшихъ изъ Мадрида. И то, что онъ сдлалъ, чтобы лишить королеву ея престола и подготовить появленіе республики, длившейся семь мсяцевъ, разв онъ этого не повторитъ, когда дло касается столь важной вещи, какъ завоеваніе хлба для бдныхъ?
Время шло, и солнце стало заходить, а толпа все еще не знала, что она собственно ждетъ и до которыхъ поръ ей надо оставаться здсь.
Дядя Сарандилья переходилъ отъ одной группы къ другой, чтобы удовлетворить свое люболытство. Онъ ускользнулъ изъ Матансуэлы, поссорившись съ своей старухой, которая не хотла отпустить его, и, не послушавшись совтовъ надсмотрщика, напоминавшаго ему, что въ его годы нельзя пускаться въ поиски приключеній. Онъ хотлъ видть вблизи, что такое революція бдняковъ, присутствовать при той благословенной минут (если она настанетъ), когда крестьяне подлятъ землю на мелкіе участки, осущесталяя его мечту.
Онъ старался узнать слабыми своими глазами знакомыхъ среди прдбывающихъ, удивлялся ихъ неподвижности, неувренности и неимнію плана.
— Я былъ солдатомъ, — говорилъ онъ, — былъ на войн, а то, что вы теперь подготовляете, все равно что сраженіе. Гд же у васъ знамя? Гд вашъ полководецъ?…
Сколько онъ ни осматривался кругомъ, онъ видлъ лишь только группы людей, какъ казалось, утомившихся безвконечнымъ ожиданіемъ. Нтъ ни полководца, ни знамени!
— Плохо, очень плохо, — разсуждалъ Сарандилья. — Мн кажется я лучше ворочусь на мызу. Старуха права, это кончится пораженіемъ.
Еще одинъ любопытный тоже переходилъ отъ одной группы къ другой. Это былъ Алкапарронъ, съ двойной своей шляпой, нахлобученной на глаза. Поденщики встрчали его смхомъ. И онъ тутъ же? Они ему дадутъ ружье, когда войдутъ въ городъ. Посмотримъ, храбро ли онъ будетъ сражатъся съ буржуями.
Но цыганъ отвчалъ на предложеніе преувеличенными изъявленіями испуга. Людямъ его племени не нравится война. Взять ему ружье? Бытъ можетъ они видли многихъ цыганъ, которые были бы солдатами?
— Но красть, — это ты сумешь, — говорлии ему другіе. — Когда настанетъ время длежа, какъ ты набьешь себ пузо, бездльникъ!
И Алкапарронъ смялся, какъ обезьяна, потирая себ руки, при упомнаніи о разграбленіи города, польщенный въ своихъ атавистіическихъ расовыхъ инстинктахъ.
Одинъ изъ бывшихъ поденщиковъ въ Матансуэл напомнилъ ему его двоюродную сестру Мари-Крусъ.
— Если ты мужчина, Алкапарронъ, ты можешь сегодня ночью отомстить за нее. Возьми этотъ серпъ и всади его въ брюхо разбойнику дону-Луису.
Цыганъ отстранилъ рукой предложенное ему смертоносное орудіе, и убжалъ отъ говорившихъ съ нимъ, чтобы скрыть свои слезы.
Начинало темнтъ. Поденщики, уставъ ждатъ, стали двигаться туда и сюда, разражаясь протестами. Пусть скажутъ наконецъ, кто тутъ распоряжается. Останутся они всю ночь что ли на Каулин? Гд Сальватьерра? Пусть онъ явится!… Безъ него они никуда не пойдутъ.
Нетерпніе и неудовольствіе толпы были причиной того, что наконецъ у нея явился вождь. Надъ криками толпы возвысился громовой голосъ Хуанона. Его руии атлета поднялись надъ головами.
— Но кто же далъ намъ приказаніе собраться здсь?… М_а_д_р_и_л_е_н_ь_о? Пускай же онъ идетъ сюда. Пусть его отыщутъ!
Городскіе рабочіе, ядро и_д_е_й_н_ы_х_ъ товарищей, пришедшихъ сюда изъ Хереса, и которымъ было поручено вернуться не иначе какъ съ крестьянами, собрались вокругъ Хуанона, угадывая въ немъ вождя, который сплотитъ воедино вс разрозненныя воли.
Наконецъ нашли М_а_д_р_и_л_е_н_ь_о, и Хуанонъ приступилъ къ нему съ разспросомъ, что они тутъ длають? Прізжій выражался весьма многословно, ничего въ сущности не сказавъ.
— Мы собрались здсь для револіоціи, а именно для соціальной революціи.
Хуанонъ топалъ ногой отъ нетерпнія. Гд же Сальватьерра? Гд донъ-Фернандо?…
М_а_д_р_и_л_е_н_ь_о не видлъ его, но зналъ, ему этл говорили, что донъ-Фернандо въ Херес и ждетъ вступленія туда рабочихъ. Онъ зналъ также, или врне, ему говорили, что и войско перейдетъ на ихъ сторону. И стража, охраняющая тюрьму, точно также въ заговор. Ничего другого не нужно, какъ только идти въ городъ и сами солдаты откроютъ ворота тюрьмы, выпустивъ на свободу всхъ арестованныхъ товарищей.
Великанъ Хуанонъ стоялъ нсколько минутъ въ задумчивости, почесывая себ лобъ, точно этимъ онъ могъ оказать помощь ходу запутанныхъ своихъ мыслей.
— Пусть такъ, — воскликнулъ онъ посл довольно продолжительнаго молчанія. — Значитъ, вопросъ въ томъ, покажемъ ли мы себя мужчинами или нтъ: войдемъ ли въ городъ, чтобы тамъ ни случилось, или же отправимся спать по домамъ.
Въ его глазахъ блестла холодная ршимость, фатализмъ тхъ, которые становятся вождями толпы. Онъ бралъ на себя отвтственность за мятежъ, не подготовленный имъ. О предполагавшемся возстаніи и онъ зналъ столько же, какъ эти люди, бродившіе, казалось, въ какихъ-то сумеркахъ, не въ состояніи объяснить, себ, что они тутъ длаютъ.
— Товарищи! — крикнулъ Хуанонъ повелительно. — Впередъ, въ Хересъ, вс т, у кого есть мужество въ душ! Мы освободимъ изъ тюрьмы наишхъ бдныхъ братьевъ… долой всхъ, кто желалъ бы помшать этому. Сальватьерра тамъ.
Первый, подошедшій къ импровизированному вождю, былъ Пако де-Требухена, бунтовщикъ-поденщикъ, котораго не принимали, на работу ни на одной мыз и который скитался изъ села въ село съ своимъ осликомъ, продавая водку и революціонныя брошюры.
— Я пойду съ тобой, Хуанонъ, такъ какъ Товарищъ Фернандо ждетъ насъ.
— Кто мужчина, и у кого есть совстъ, пусть идетъ за мной, — громко крикнулъ Хаунонъ, самъ не зная, куда ему вести товарищей.
Однако, несмотря на его призывы къ мужеству и, совсти, большинство собравшихся инстинктивно отступало. Ропотъ недоврія, безпредльнаго разочарованія поднялся въ толп. Отъ шумнаго энтузіазма большинство сразу перешло къ подозрніямъ и страху. Ихъ южное воображеніе, всегда склонное къ неожиданному и чудесному, внушило имъ вру въ появленіе Сальватьерры и друг хъ знаменитыхъ революціонеровъ, сидящихъ верхомъ на рзвыхъ коняхъ, словно гордые и непобдимые полководцы, стоявшіе во глав большого войска, чудесно появившагося изъ-подъ земли. Имъ-же предстояла лишь задача сопровождать могущественныхъ этихъ союзниковъ при вступленіи ихъ въ Хересъ, взявъ на себя легкій трудъ убить побжденныхъ и завладтъ ихъ богатствомъ! А вмсто этого имъ говорять, чтобы они одни вступили въ этотъ городъ, который вырисовывается на горизонтв, въ послднемъ сіяніи заходящаго солнца, и, казалось, сатанински мигаетъ имъ красными глазами своего освщенія, точно заманивая ихъ въ западню. Они не дураки. Жизнь для нихъ тяжела чрезмрностью работы и безпрерывнымъ голодомъ, но еще хуже — умереть. Домой, домой!
И группы начали уходить въ направленіи, противоположномъ городу, теряться въ полумрак, не желая выслушиватъ оскорбленія Хуанона и наиболе экзальтарованныхъ изъ рабочихъ.
Эии послдніе, боясь, что, оставаясь дольше здсь, они облегчатъ лишь новое бгство, отдали приказаніе двинуться впередъ.
— Въ Хересъ! Въ Хересъ!…
Они пошли. Было ихъ около тысячи человкъ: городскіе рабочіе, и люди-зври, которые отправились на собраніе, чувствуя запахъ крови, и не могли уйти, точно ихъ толкалъ инстинкть, боле смлый, чмъ ихъ воля.
Рядомъ съ Хуанономъ, среди самыхъ храбрыхъ, шелъ М_а_э_с_т_р_и_к_о, тотъ юноша, который проводилъ ночи въ людской въ Матансуэл, учась читать и писать.
— Мн кажется, что наше дло плохо, — сказалъ онъ своему энергичному товарищу. — Мы идемъ, точно слпые. Я видлъ людей, бжавшихъ по направленію въ Хересъ, чтобы предупредить о нашемъ прибытіи. Насъ ждутъ, но не готовять что-либо хорошее.
— Ты ошибаешъся, М_а_э_с_т_р_и_к_о, — отвчалъ повелительно вождь рабочихъ, который, гордясь взятымъ имъ на себя дломъ, считалъ малйшее возраженіе непочтительностью. — Ты ошибаешься. Если же ты боишься, убгай, какъ остальные. Намъ не нужны здсь трусы.
— Я трусъ? — воскликнулъ чистосердечно парень. — Впередъ, Хуанонъ! Жизнь не такъ-то и дорога.
Они шли вс молча, съ опущенной головой, точно собираются напасть на городъ. Мадриленьо объяснилъ свой планъ. Первымъ дломъ надо идти въ тюрьму освободить арестованныхъ товарищей. Тамъ къ нимъ присоединится войско. И Хуанонъ, словно никакой приказъ не можетъ быть изданъ помимо него, повторялъ громко:
— Въ тюрьму, друзья! Спасать нашихъ братьевъ!
Они сдлали большой обходъ, чтобы войти въ ropод переулкомъ, точно они совстились проходить широкими и хорошо освщенными улицами. Многіе изъ этихъ людей лишь разъ-другой побывали въ Херес, не знали улицъ и слдовали за своими предводителями съ покорностью стада, думая съ тревогой, какъ димъ выбраться оттуда, если пришлось бы спасаться бгствомъ.
Черная и безмолвная человческая лавина двигалась впередъ съ глухимъ топотомъ ногъ, отъ котораго дрожала мостовая. Двери домовъ залирались, свчи въ окнахъ тушились. Съ одного балкона женщина осыпала ихъ руганью.
— Канальи! Низкій сбродъ! Дай-то Богъ, чтобъ васъ повсили, это все, что вы заслуживаете!…
И на мостовой послышался ударъ разбившагося о камни глинянаго сосуда, но его дребезги, не попали ни въ кого. Это была Маркезита, которая съ балкона торговца свиней негодовала противъ антипатичной ей низкой черни, осмливающейся угрожать благопристойнымъ людямъ.
Тояько нкоторые изъ толпы подняли головы. Остальные прошли мимо, не обращая вниманія на безсмысленную вылазку противъ нихъ, желая какъ можно скорй поспть навстрчу другой. Городскіе рабочіе узнали Маркезиту, и уходя отвчали на ея осворбленія словами, столь же классическими, какъ и похабными. Вотъ такъ распутная баба! Есл бъ они не торопились такъ сильно, то хорошенько нахлопали бы ей, поднявъ юбки.
Толпа нсколько отшатнулась, повидагаясь вверхъ, на площади de la Carcel, самое мрачное мсто города. Многіе изъ мятежниковъ вспомнили о своихъ товарищахъ изъ союза ‘Черной руки’, казненныхъ здсь.
Площадь была пустынная: старинный монастырь, превращенный въ тюрьму, высился весь темный, безъ единаго огонька въ окнахъ, съ плотно закрытыми дверями. Даже часовой и тотъ спрятался за большими воротами.
Взойдя на плошадь, передовые ряды толпы остановились, сопротивляясь напору заднихъ. Какъ, нтъ никого? Гд же ихъ союзвики? Гд солдаты, которые должны были присоединиться къ нимъ?
Они не замедлили узнать это. Изъ-за низенькой ршетки мелькнулъ бглый огонекъ, красное пламя, окутанное дымомъ. Сильный и сухой трескъ пронесся по площади. За нимъ послдовалъ еще и еще трескъ и такъ до девяти разъ, которые, толп, неподвижной отъ изумленія, показались безконечными. Это были войска, стрлявшія въ нихъ, прежде чмъ они приблизились на разетояніе, когда могли въ нихъ попасть пули.
Изумленіе и ужасъ придали нкоторымъ работникамъ истинный героизмъ. Они побжали впередъ съ крикомъ и распростертыми руками.
— He стрляйте, братья, насъ предали!… Братья, мы вдь пришли не за дурнымъ дломъ!…
Но братья были туги на ухо и продолжали стрлять. Вскор толпу охватила паника бгства. Вс — храбрые и трусы — бросились бжать съ площади, толкая и топча другъ друга, словно ихъ гнали кнутомъ по спин эти выстрлы, продолжавшіе потрясать пустынную площадь.
Хуанонъ и налболе энергичные остановили людской потокъ, когда повернули въ переулокъ. Ряды выстроились снова, но ихъ было уже меньше и не столь плотные. Теперь на лицо было лишь около шестисотъ человкъ. Легковрный вождь ругался глухимъ толосомъ.
— Давайте сюда Мадриленьо, пусть онъ намъ объяснитъ это.
Но искать его оказалось безполезнымъ. Мадриленьо всчезъ во время бгства, скрылся, услышавъ выстрлы, въ переулокъ, какъ и вс, хорошо знавшіе городъ. При Хуанон осталисъ лишь крестъяне, жители горъ, которые по улицамъ Хереса шли ощупью, изумленные тмъ, что они идуть во вс стороны, не встрчая никого, точно городъ необитаемъ.
— И Сальватьерры нтъ въ Херес, и ему ничего обо всемъ этомъ неизвстно, — сказалъ Маэстрико Хуанону. — Мн кажется, что насъ обманули.
— И я того же мннія, — отвтилъ атлетъ. — Что намъ теперь длать? Разъ мы здсь, пойдемте-ка въ центръ Хереса, на улицу Марса Ларіа.
Они начали безпорядочное шествіе во внутрь города. Ихъ успокаивало, внушая нкоторую храбрость, лишь то обстоятельство, что они не встрчаютъ ни препятствій, ни враговъ. Гд жандармерія? Почему войско прячется? Тотъ фактъ, что солдаты оставались въ казармахъ, предоставивъ городъ ихъ власти, наполнялъ крестьянъ безумной надеждой, что появленіе Сальватьерры во глав съ возставшими войсками еще возможно.
Безпрепятственно дошли они до улицы Ларіа. Никакихъ предосторожностей не было принято противъ ихъ движенія. На улиц не видно было ни одного прохожаго, но казино были вс освщены, а окна въ нижнихъ этажахъ не были защищены ставнями.
Мятежники прошли мимо клубовъ богатыхъ, бросая туда взгляды ненависти, но почти не останавливались. Хуанонъ ждалъ гнвнаго взрыва толпы: онъ даж приготовился вмшаться съ своимъ авторитетомъ вождя, чтобы уменьшить катастрофу.
— Вотъ они, богачи! — говорили въ толп.
— Вотъ т, которые насъ кормятъ какъ собакъ.
— Т, которью насъ грабятъ. Посмотрите, какъ они пьют нашу кровь…
И посл краткой остановки, они поспшно прошли дальше, точно ихъ гд-то ждали и они боялись опоздать.
У нихъ были въ рукахъ страшные рзаки, серпы, ножи. Пустъ только богатые выйдутъ на улицу и они увидятъ, какъ ихъ головы покатятся на мостовую. Ho это должно быть сдлано на улиц, потому что вс они чувствовали нкоторое отвращеніе къ тому, чтобы войти въ дверь, точно стекла были не переступаемой стной.
Долгіе годы подчиненія и трусости тяготли надъ грубымъ людомъ, увидавшимъ себя лицомъ въ лицу съ своими угнетателями. Кром того, ихъ приводило въ смущеніе яркое освщеніе главной городской улицы, ея широкіе тротуары съ рядомъ фонарей, красноватый блескъ оконъ. Вс внутренно приводили оеб одно и то же извиненіе въ оправданіе своей слабости. Еслибъ они въ открытомъ пол встртили этихъ людей!
Когда толпа проходила мцмо ‘Circulo Caballista’, изъ оконъ показалосъ нсколько головъ молодыхъ людей. Это были сеньоритосы, слдившіе съ плохо скрываемымъ безпокойствомъ за шествіемъ забастовщиковъ. Но видя, что они идутъ не останавливаясь, въ глазахъ ихъ сверкнула иронія и къ нимъ вернулась увренность въ превосходств ихъ сословія.
— Да здравствуетъ соціальная революція! — крикнулъ Маэстрико, точно ему было больно пройти безмолвно передъ жилищемъ богатыхь.
Любопытные у оконъ скрылись, но скрываясь смялись, и это восклицаніе доставлило имъ большое удовольствіе. Если они довольствуются тмъ, что кричатъ!…
Въ безцльномъ шествіи толпа дошла до площади Hysba, и видя, что ихъ вождь остановился, они его окружили, обративъ иа него вопросительные взгляды.
— Что намъ длать теперь? — спросили они наивно. — Куда мы идемъ?.
Хуанонъ принялъ свирпый видъ.
— Можете идти, куда хотите. Нечего сказать, многое мы сдлали!… А я пойду прохлаждаться.
И завернувщись въ свою накидку, онъ прислонился спиной къ столбу фонаря, оставаясь неподвижнымъ въ поз, выражавшей глубокое уныніе.
Толпа стала расходиться, длясь на маленькія кучки. Въ каждой изъ нихъ импровизировали предводители, которые повели товарищей въ разныя направленія. Городъ въ итъ рукахъ: теперь-то начнется лафа! Проявился атавистическій инстинктъ расы, неспособной совершить что-либо совокупно, лишенный коллективнаго значенія и чувствующей себя сильной и предпріимчивой единственно лишь когда каждое отдльное лицо можетъ дйствовать по собственному вдохновенію.
На уліиц Ларіа погасли огни. Казино закрылись. Посл тяжелаго исрытанія, перенесеннаго богатыми при вид угрожающаго прохода толпы, они боялись возвращенія черги, раскаявшейся въ своем великодушіи, и вс двери запирались.
Многочисленная группа работниковъ направиласъ къ театру. Тамъ находились богатые, буржуа. Слдуетъ убить всхъ ихъ и разыгралась бы дйствительная трагедія. Но когда поденщики дошли до ярко освщеннаго входа, они остановились. Никогда не были они въ театр. Теплый, напитанный испареніями газа воздухъ, громкій шумъ двора, прорывавшійся черезъ щели дверей, смутили ихъ.
— Пусть они выйдутъ, пусть выйдуть и узнаютъ кой-что!
Къ дверямъ театра, подошло нсколько зрителей, привлеченныхъ слухомъ о нашествіи, наполнявшемъ улицы. Одинъ изъ нихъ въ плащ и шляп сеньорито дерзнулъ выйти къ этимъ людямъ, закутаннымъ въ грубыхъ мантіяхъ, стоявшей кучк передъ театромъ.
Они кинулись къ нему окруживъ его съ поднятыми надъ нимъ серпами и рзаками, въ то время какъ остальные зрители бжали, спасаясь въ театр. Наконецъ, въ ихъ рукахъ то, чего они искали. Это буржуа, буржуа съ нагруженнымъ желудкомъ, которому слдуеть пустить кровь, чтобы онъ вернулъ народу все награбленное имъ.
Но буржуа, здоровенный юноша, съ спокойнымъ и искреннимъ взглядомъ удержалъ ихъ жестомъ.
— Э, товарищи! Я такой же рабочй, какъ и вы!
— Руки, покажи руки, — крикнули нсколько поденщиковъ, не опуская грознаго своего оружія.
И откинувъ плащъ, онъ протянулъ имъ руки, сильныя, четвероугольныя, съ ногтями, обломанными ручной работой. Одинъ за другимъ эти мятежники стали ощупывать его ладони, оцнивать, насколько они жестки. На нихъ мозоли, онъ изъ ихъ среды. И угрожающее оружіе было спрятано подъ мантіями.
— Да, я изъ вашей среды, — продолжалъ молодой парень. — По ремеслу я столяръ, но мн нравится одваться какъ сеньоритосы, и вмсто того, чтобы проводить ночь въ трактpl,cmир, я провожу ее въ театр. У каждаго свои вкусы…
Это разочарованіе навело такое уныніе на забастовщиковъ, что многіе взъ нихъ удалились. Іисусе! гд же прячутся богатые?…
Они шли по узкимъ улицамъ и отдаленнымъ переулкамъ, маленькими кучками, жаждая встртить кого-нибудь, чтобы онъ имъ показалъ свои руки. Это лучшее средство разпознать враговъ бдныхъ. Но съ мозолистыми или немозолистыми руками, они никого не встртили по дорог.
Городъ казался пустыннымъ. Видя, что солдаты продолжаютъ оставаться у себя въ казармахъ, жители запирались въ своихъ домахъ, преувеличивая значительность вторженія рабочихъ, воображая, что чуть ли не милліоны людей владли улицами и окресгностями города,
Кучка изъ пяти поденщиковъ наткнулась въ узкой улиц на сеньорита. Эти люди были самые свирпые изъ всей толпы, это были люди, чувствовавшіе нетерпливую жажду смертоубійства, при вид, что время проходитъ, а кровь не проливается.
— Руки, покажи намъ руки, — кричали они, окруживъ юношу, поднимая надъ его головой четвероугольные, сверкающіе рзаки.
— Руки! — возразилъ, разсердившись, молодой человкъ, откидывая плащъ. — Зачмъ я долженъ показывать вамъ руки? Не желаю этого длать.
Но одинъ изъ нападавшихъ схватилъ его за плечо и рзкимъ движеніемъ заставилъ показать руки.
— У него нтъ мозолей! — крикнули они радостно. И отступили на шагъ назадъ, словно для того, чтобы кинутъся на него съ большимъ размахомъ. Но спокойствіе юноши остановило ихъ.
— У меня нтъ мозолей? Что же въ томъ? Но я такой же работникъ, какъ и вы. И у Сальватьерры тоже нтъ мозолей, а, повидимому, вы большіе революціонеры, чмъ онъ!…
Имя Сальватьерра, казалось, остановило приподнятые надъ нимъ ножи.
— Оставьте парни, — сказалъ сзади иъъ голосъ Хуанона. — Я его знаю и отвчаю за него. Онъ пріятель товарища Фернандо, и принадлежитъ къ послдователямъ и_д_е_и.
Эти дикари отошли отъ Фермина Монтенегро съ нкоторымъ огорченіемъ, видя, что намреніе ихъ не удалось. Но присутствіе Хуанона внушало имъ почтеніе.
Къ тому же, изъ глубины улицы приближался другой молодой человкь. Наврное это какой-нибудь буржуа, возвращавшійся къ себ домой.
Въ то время какъ Монтенегро благодарилъ Хуанона за его своевременное появленіе, спасшее ему жизнь, нсколько дальше отъ того мста состоялась встрча поденщиковъ съ прохожимъ.
— Руки, буржуа, покажи намъ руки.
Буржуа оказался блднымъ и худымъ юношей, лтъ семнадцати, въ потертой одежд, но съ большимъ воротничкомъ и яркимъ галстукомъ. Онъ дрожалъ отъ страха, показывая свои блдныя и анемичныя руки, руки писца, сидвшаго день деньской не на солнышк, а въ клтк-конторк. Онъ плакалъ, извиняясъ прерывчатыми словами, глядя на рзаки глазами, полными ужаса, словно холодъ сталъ гипнотизировать его. Онъ идетъ изъ конторы… онъ просидлъ поздно за работой Не бейте меяя… я иду домой, моя мать ждетъ меня… а-а-а-ай!…
Это былъ крикъ боли, страха, отчаянія, всполошившій всю улицу. Вопль, отъ котораго волосы вставали дыбомъ, и въ то же время что-то переломилось, врод сломаннаго горшка, и юноша спиной свалился на землю.
Хуанонъ и Ферминъ, дрожа отъ ужаса, подбжали к кучк людей и увидли среди нихъ на мостовой юношу съ головой въ все увеличивающейся и увеличивающейся черной луж и ногами судорожно растягивающимися и стягивающимися, въ предсмертной агоніи.
Варвары казались довольны своимъ дломъ.
— Посмотрите на него, — сказалъ одинъ изъ нихъ. — Ученикъ буржуа! Онъ умираеть, какъ цыпленокъ… Скоро настанетъ очередь и учителей.
Хуанонъ разразился проклятіями. Вотъ все, что они сумли сдлать? Трусы! Они прошли мимо казино богатыхъ, настоящихъ враговъ, и имъ ничего другого не пришло на умъ, какъ только кричать, страшась сломать стекла, бывшія единственной защитой богатымъ. Они умютъ лишь ітрлько зарзать ребенка, такого же работника, какъ и они, бднаго писца въ контор, который зарабатывалъ дв песеты въ день, и, быть можетъ, содержалъ свою мать.
Ферминъ сталъ бояться, чтобы Хуанонъ не кинулся съ ножомъ на своихъ товарищей.
— Куда идти съ этими зврями? — ревлъ Хуанонъ. — Пусть позволитъ Богъ или дьяволъ, что насъ всхъ перехватали и повсили бы… И меня перваго, за то, что я животное, за то, что я поврилъ тому, что мы на что-нибудь годны.
Несчастный силачъ удалился, желая избжать столкновенія съ своими свирпыми товарищами. И они тоже кинулись въ разсыпную, точно слова поденщика вернули имъ разумъ.
Монтенегро, оставшись одинъ съ трупомъ, испугался. Нсколько оконъ стали открываться посл поспшнаго бгства убійцъ, и онъ, опасаясь, чтобы обитатели улицы не застали бы его подл убитаго, тоже бжалъ.
Въ своемъ бгств онъ не останавливался, пока не попалъ на главныя улицы. Тутъ онъ считалъ себя лучше охраненнымъ отъ встрчи съ зврями, требовавшими, чтобы имъ показывали руки.
Черезъ короткое время городъ какъ будто сталъ просыпаться. Издали послышался топотъ, отъ котораго дрожала земля и вскор пронесся по улиц Ларіа рысью эскадронъ улановъ. Затмъ въ конц этой улицы засверкали ряды штыковъ и пхота прошла мрнымъ шагомъ. Фасады большихъ домовъ, казалось, повеселли, разомъ открывъ свои двери и балконы.
pl,cmВойско расположилось по всему городу. Отъ свта фонарей сверкали конницы, штыки пхотинцевъ, лакированныя трехуголки жандармовъ. Въ полумрак вырисовывались красныя пятна панталонъ солдатъ и желтые ремни жандармовъ.
Державшіе взаперти эту вооруженную силу сочли, что моментъ насталъ разсыпать ее по городу. Въ теченіе нсколькихъ часовъ городъ отдалъ себя безъ сопротивленія во власть работниковъ, утомляясь монотоннымъ ожиданіемъ изъ-за скудости мятежниковъ. Но кровь уже потекла. Достаточно было одного трупа, того трупа, который оправдалъ бы жестокое возмездіе и власти пробудились оть добровольнаго своего сна.
Ферминъ думалъ съ глубокой грустью, о несчастномъ писц, распростертомъ тамъ, въ узкой улиц, жертва эксплоатируемая даже въ ея смерти, облегчавшей имъ тотъ предлогъ, который искали власть имущіе.
По всему Хересу началась охота за людьми. Взводы жандармовъ и пхоты охраняли, не двигаясь съ мста, въздъ въ улицы, въ то время, какъ кавалерія и сильный пшій патруль изслдовали городъ, арестуя подозрваемыхъ.
Ферминъ переходилъ съ одного мста на другое, не встрчая задержки. По вншности онъ былъ сеньорито, а военная сила охотилась лишь за тми, кто казался по одежд рабочимъ или крестьяниномъ. Монтенегро видлъ ихъ проходившими цлыми рядами по дорог въ тюрьму, окруженные штыками и конными отрядами, нкоторые, предававшіеся унынію, точно ихъ удивляло враждебное появленіе войска, ‘которое должно было соединиться съ ними’, другіе — ужасавшіеся, не понимали, почему ряды арестованныхъ могли пробуждать такую радость на улиц Ларіа, когда нсколько часовъ передъ тмъ они проходили по ней какъ тріумфаторы, не позволивъ себ ни малйшаго безпорядка.
Это была постоянная переправа арестованныхъ работниковъ, схваченныхъ въ ту минуту, когда они намревались выйти изъ города. Другіе были взяты нашедшими себ убжище въ тавернахъ или встрченные неожиданно на улицахъ, во время осмотра города.
Нкоторые изъ арестованныхъ были городскіе жители. Они тол ко что передъ тмъ вышли изъ своихъ домовъ, увидавъ, что улицы очистились отъ нашествія, но уже вншности бдняковъ было достаточно, чтобы ихъ арестовали въ качеств мятежниковъ. И группы арестованныхъ проходили все вновь и вновь. Тюрьма оказалась слишкомъ мала для столькихъ людей. Многіе были отведены въ казармы.
Ферминъ чувствовалъ себя утомленнымъ. Съ вечера онъ странствовалъ по всему Хересу, отыскивая одного человка. Вторженіе забастовщиковъ, неувренность, что можетъ произойти изъ этого событія, развлекли его въ теченіе нсколькихъ часовъ, заставляя забыть о своихъ длахъ. Но теперь, когда происшествіе окончилось, онъ чувстовалъ, что нервное его возбужденіе исчезло и утомленіе овладло имъ.
Одну минуту онъ ршилъ было идти домой, въ себ въ гостиницу. Но дло его было не изъ тхъ, которое откладывается на слдующій день. Необходимо этою же ночью, тотчасъ же, покончить съ вопросомъ, заставившимъ его покинуть домъ дона-Пабло словно обезумвшій, разставшись съ нимъ навсегда.
Онъ опять принялся бродить по улицамъ, отыскивая нужнаго ему человка, не останавливая взоровъ на отрядахъ арестованныхъ, которые проходили мимо него.
Вблизи площади Hysba произошла, наконецъ, желаемая встрча.
— Да здравствуютъ жандармы! Да здравствуютъ благопристойные люди.
Это кричалъ Луіисъ Дюпонъ, среди безмолвія, вызваннаго въ город появленіемъ столькихъ ружей на улицахъ. Онъ былъ пьянъ, это ясно было видно до блестящимъ его глазамъ и винному запаху изъ его рта. Сзада него шелъ Чиво и человкъ изъ гостиницы, несшій стаканы въ рукахъ и бутылки въ карманахъ.
Луисъ, узнавъ Фермина, бросился въ его объятія, желая поцловать его.
— Что за день! Э, какая блестящая побда!
И онъ ораторствовалъ, словно одинъ онъ разсялъ забастовщиковъ.
Узнавъ, что чернь вступаетъ въ городъ, онъ, вмст съ храбрымъ своимъ спутникомъ, пріютились въ ресторан М_о_н_т_а_н_ь_е_с_ъ, крпко заперевъ двери, чтобы никто бы имъ не мшалъ. Надо же было подкрпиться, выпить немного, прежде чмъ приступитъ въ длу. У нихъ еще хватитъ времени выйт на улицу и обратить въ бгство низкую сволочь, стрляя въ нихъ. Для этого достаточно ихъ двухъ — его и Чиво. Нужно убаюкать врага, дать ему набраться смлости, до той благовременной минуты, когда они двое появятся, какъ послы смерти. И наконецъ, они вышли изъ ресторана, съ револьверомъ въ одной рук и ножомъ въ другой, но такъ неудачливо, что уже встртили войско на улицахъ. Пусть таккъ, все же они совершили нчто.
— Я, — говорилъ съ гордостью пьяница, — помогъ задержать боле дюжины рабочихъ. Сверхъ того, роздалъ не знаю сколько, пощечинъ этой гадкой черни, которая, вмсто того, чтобы смириться, все еще говорила дурно о благопристойныхъ людяхъ… Хорошую встрепку получатъ они!… Да здравствуетъ жандармерія! Да здравствуютъ богатые!
И словно отъ этихъ восклицаній у него пересохло въ горл, онъ сдлалъ знакъ Чиво, который подбжалъ, подавая два стакана съ виномъ.
— Пей, — приказалъ Луисъ свюему другу.
Ферминъ колебался.
— У меня нтъ охоты пить, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ. — Я желалъ бы лишь одно: поговоритъ съ тобой, и тотчасъ же. Поговорить объ очень интересной вещи…
— Хорошо, мы поговоримъ, — отвтилъ сеньорито, не придавая значенія просьб Фермина. — Мы поговоримъ хотъ три дня съ ряду: но сперва мн надо исполнитъ свой долгъ. Я хочу угостить стаканомъ вина всхъ храбрецовъ, которые вмес со мною спасли Хересъ. Потому что ты долженъ знать, Ферминильо, что я, одинъ я сопротивлялся всмъ этимъ разбойникамъ. Пока войско было въ казармахъ, я стоялъ на своемъ посту. Полагаю, что городъ долженъ высказать мн признательность за это, сдлавъ для меня что-нибудь!…
Взводъ конницы какъ разъ прозжалъ рысцой. Луисъ подбжалъ къ офицеру, поднимая вверхъ стаканъ вина, но командующій отрядомъ прохалъ дальше, не обративъ вниманія на предложенное ему угощеніе, a за нимъ послдовали его солдаты, которые чуть не раздавили сеньорито.
Его энтузіазмъ не охладлъ однако отъ этого недостатка вниманія.
— Оле, храбрая конница, — сказалъ онъ, бросая свою шляпу къ заднимъ ногамъ лошадей.
И поднявъ ее, надлъ себ на голову, и съ величественнымъ жестомъ, прижавъ одну руку къ груди, крикнулъ:
— Да здравствуетъ войско!
Ферминъ не хотлъ выпуститъ его изъ рукъ, и, вооружившись терпніемъ, сталъ сопровождать его въ его экскурсіяхъ по улицамъ. Сеньорито останавливался передъ группами солдатъ, приказывая двумъ своимъ головорзамъ выходть впередъ со всмъ запасомъ бутылокъ и стакановъ.
— Оле, храбрецы! Да здравствуетъ кавалерія… a также и пхота… и артиллерія, хотя ея здсь нтъ! Стаканъ вина, лейтенантъ!
Офицеры, раздраженные этой нелпой экспедиціей, безславной и не представлявшей никакой опасности, отталкивали своимъ жестомъ пьяницу! Впередъ! Никто не пьетъ здсь.
— А такъ какъ вы не можете пить, — настаивалъ сеньорито съ упорствомъ опьяннія, я выпью, вмсто васъ, за здоровье храбрыхъ людей!… Смерть разбойникамъ!
Кучка жандармовъ привлекла его вниманіе въ небольшомъ переулк. Унтеръ-офицеръ, командовавшій отрядомъ, старикъ съ торчащими вверхъ, съ просдью усами, тоже не принялъ угощеніе Дюпона.
— Оле, храбрые люди! Благословенна будь маменька каждаго изъ васъ! Да здравствуетъ жандармерія! Вы не откажетесь вдь выпить со мной по стакану вина? Чиво, подавай живй этимъ кабальеросамъ.
Ветеранъ вновь сталъ отказываться. Уставъ, военныя правила… Но твердый свой отказъ онъ сопровождалъ благосклонной улыбкой. Съ нимъ говорилъ Дюпонъ, одинъ изъ наиболе богатыхъ людей въ город. Унтеръ-офицеръ зналъ его, и, несмотря на то, что нсколько минутъ передъ тмъ встрчалъ ударами прикладовъ всхъ проходивщихъ по улиц въ одежд рабочихъ, онъ терпливо выслушивалъ тостъ сеньорито.
— Проходите, донъ-Луисъ, — говорилъ онъ тономъ просьбы. — Ступайте-ка домой: эта ночь не ночь веселія.
— Хорошо, я ухожу, почтенный ветеранъ. Но передъ тмъ выпью бокалъ, и еще одинъ, и еще столько счетомъ, сколько васъ въ отряд. Я буду питъ, такъ какъ вы не можете этого сдлать изъ-за глупаго устава, и пустъ оно пойдетъ вамъ на пользу… За здоровье всхъ васъ! Чокнись, Ферминъ, чокнись и ты, Чиво. Повторите вс за мной: да здравствуютъ треуголки!…
Онъ усталъ, наконецъ, переходить отъ отряда къ отряду, гд никто не принималъ предлагаемое имъ угощеніе и ршилъ считать свою экспедицію оконченной. Совсть его была спокойна: онъ оказалъ почетъ всмъ героямъ, которые съ его храброй поддержкой спасли городъ. Теперь назадъ въ ресторанъ Монтаньесъ провести тамъ ночь до утра.
Когда Ферминъ очутился въ отдльной комнат ресторана, передъ батареей новыхъ бутылокъ, онъ счелъ, что настало время приступить къ длу.
— Мн надо переговорить съ тобой о чемъ-то очель важномъ, Луисъ. Кажется, я уже сообщалъ теб объ этомъ.
— Я помню… теб нужно было поговорить… Говори, сколько хочшь.
Онъ был такъ пьянъ, что глаза его закрывались и онъ гнусавилъ, какъ старикъ.
Ферминъ посмотрлъ на Чиво, который по обыкновенію услся рядомъ со своимъ покровителемъ.
— Я долженъ переговорить съ тобой, Луисъ, но дло это оченъ щекотливое… Безъ свидтелей.
— Ты намекаешь на Чиво? — воскликнулъ Дюпонъ, открывая глаза. — Чиво, это я, все, что меня касается, извстно ему. Еслибъ явился сюда мой двоюродный братъ Пабло говорить со мной о своихъ длахъ, Чиво бы оставался здсь и все бы слушалъ. Говори безъ опасенія, другъ! Чиво — колодецъ для всего, что мое.
Монтенегро покорился необходимости стерпть присутствіе этого вихляя, не желая отложить ради своей совстливости столь нужное ему объясненіе.
Онъ заговорилъ съ Луисомъ съ нкоторой робостью, прикрывая свою мы ль, хорошенько взвшивая слова, чтобы только они двое огли бы ихъ понять, а Чиво оставался бы въ невдініи.
Если онpl,cmъ его рскалъ повсюду, донъ-Луисъ можетъ легко представить себ почему онъ это длалъ… Е_м_у в_с_е и_з_в__с_т_н_о. Случившееся въ послднюю ночь сбора винограда въ Марчамал, наврное не исчезло изъ памяти Луиса. И вотъ, Ферминъ явился къ нему, чтобы предложитъ сеньорито исправить сдланное имъ зло. Всегда считалъ онъ его своимъ другомъ и надется, что тотъ и выкажетъ себя имъ, потому что если этого не случится…
Утомленіе, нервное возбужденіе ночи, полной волненій, не позволили Фермину долгаго притворства, и угроза явилась на его устахъ въ то же время, какъ она сверкнула въ глазахъ его.
Стаканы вина, выпитые имъ, сжимали ему желудокъ, вино превратидюсь въ ядъ изъ-за того отвращенія, съ которымъ онъ его взялъ изъ этихъ рукъ.
Дюпонъ, слушая Монтенегро, притворялся боле пьянымъ, чмъ онъ онъ былъ на самомъ дл, чтобы такимъ образомъ скрыть свое смущеніе.
Угроза Фермина вынудила Чиво прервать молчаніе. Головорзъ считалъ моментъ благопріятнымъ для льстиваго вмшательства.
— Здсь никто не сметъ угрожать, знаете ли вы это, цыпленокъ?… Гд Чиво, тамъ никто не дерзаетъ сказать что-либо его сеньорито.
Юноша вскочилъ и, устремивъ на хвастуна грозный взглядъ сказалъ повелительно:
— Молчать!… Держите свой языкъ въ карман или гд хотите. Вы здсь никто, а чтобы говорить со мной, вамъ надо просить у меня позволенія.
Фанфаронъ стоялъ въ нершительности, точно раздавленный высокомріемъ юноши, и прежде чмъ онъ пришелъ въ себя отъ нападенія на него, Ферминъ добавилъ, обращаясь въ Луису:
— И ты-то считаешь себя храбрымъ?… Считаешь себя храбрымъ, а ходишь повсюду съ провожатымъ, какъ дти ходятъ въ школу! Считаешь себя храбрымъ, и даже, чтобы поговорить наедин съ пріятелемъ, не разстаешься съ нимъ! Теб слдовало бы носить коротенькіе панталоны.
Дюпонъ забылъ свое опьянніе, стряхнулъ его съ себя, чтобы вьыпрямиться передъ пріятелемъ во всемъ величіи своей доблеести, Ферминъ ранилъ его въ наиболе чувствительное мсто!…
— Ты знаешь, Ферминильо, что я храбре тебя, и что вось Хересъ меня боится. Сейчасъ увидишь, нуждаюсь ли я въ провожатыхъ. Ты, Чиво, проваливай.
Храбрецъ сопротивлялся, фыркнувъ что-то съ высокомріемъ безнаказанности.
— Проваливай! — повторилъ сеньорито, словно собираясь дать ему ударъ ногой.
Чиво вышелъ и двое друзей вновь услись. Луисъ уже не казался пьянымъ: напротивъ, онъ длалъ усилія казаться совершенно трезвымъ, открывая безмрно глаза, точно онъ намревался уничтожить взглядомъ Монтенегро.
— Когда пожелаешь, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ, чтобы внушить больше страху, — мы пойдемъ убивать друъ друга. He здсь, потому что М_о_н_т_а_н_ь_е_с_ъ мн пріятель, и я не хочу компрометировать его.
Ферминъ пожалъ плечами, въ знакъ пренебреженія къ этой террористической комедіи. Они поговорятъ и объ этомъ, но уже посл, смотря по тому какой будетъ результатъ ихъ разговора.
— Теперь къ сути, Луисъ. Ты знаешь какое ты сдлалъ зло! А какъ ты думаешь исправить его?
Синьорито потерялъ опять свое спокойствіе, видя, что Ферминъ безъ обиняковъ касается непріятнаго вопроса. Разв вся вина его? Виноватъ проклятый кузенъ, вино, случай… то, что онъ чрезмрно добрый, потому что, еслибъ онъ не жилъ бы въ Марчамал, оберегая интересы своего двоюроднаго брата, (будь онъ проклятъ, если тотъ блатодаренъ ему за это) ничего не случилось бы. Но что тутъ говорить: зло сдлано. Онъ кабальеро, рчь идетъ о семь друзей, и онъ не думаетъ отвиливать. Чего желаетъ Фермрнъ? Его состояніе и личность — все въ распоряженіи Фермина. По его мннію самое разумное было бы, чтобы они вдвоемъ, съ общаго согласія, опредлили бы извстную сумму: всенепремнно онъ, такъ или иначе, достанетъ ее, чтобы отдать двушк въ вид приданаго, и было бы удивительно, еслибъ, посл того, она не нашла бы себ хорошаго мужа.
Почему Ферминъ длаетъ недовольное лицо? Разв онъ сказалъ что-нибудъ нелпое? Если ему не нравится это ршеніе вопроса, у него на готов есть другое. Марія де-ла-Лусъ можетъ идти жить съ нимъ. Онъ устроитъ ей большой домъ въ город и она будетъ жить какъ королева. Двушка нравится ему и высказанное ею презрйіе къ нему посл той ночи очень его огорчило. Онъ приложитъ вс усилія, чтобы сдлать ее счастливою. Многіе богатые въ Херес живутъ такимъ образомъ со своими любовницами, которыхъ вс уважаютъ, словно законныхъ женъ, и если они и не женятся на нихъ, тo лишь только потому, что т низкаго сословія. И это предложеніе не устраиваетъ его? Пусть же саммъ Ферминъ придумаетъ что-нибудь и они сразу покончатъ дло.
— Да, надо покончить его сразу, — повторилъ Монтенегро, — И поменьше словъ, потому что мн тяжело говорить обо всемъ этомъ. Вотъ что ты долженъ сдлать: завтра ты пойдешь къ своему двоюродному брату и скажешь ему, что, устыдившись своего проступка, ты женишься на моей сестр, какъ это обязанъ сдлать кабальеро. Если онъ дастъ свое позволеніе — отлично, если нтъ — все равно. Ты женишься и постараешься, исправившись, не длать несчастной свою жену.
Сеньорито откинулся на стул, точно скандализированный громадностью притязанія.
— Вотъ какъ… Велишь жениться! Ты просишь не малаго!…
Онъ заговорилъ о своемъ дводородномъ брат, увряя, что тотъ ни за что не дастъ своего согласія. Жениться онъ не можетъ. А карьера его? А будущность? Какъ разъ ихъ семья, съ согласія отцов-іезуитовъ, ведетъ переговоры о его женитьб съ богатой двушкой изъ Севильи, давнишней духовной дочери отца Урисабала. Эта женитьба необходима ему, такъ какъ его состояніе очень пошатнулось отъ чрезмрной его расточительности, очень, а для его политической карьеры ему необходимо быть богатымъ.
— Жениться на твоей сестр, это нтъ, — кончилъ свою рчь Дюпонть. — Это чистое безуміе, Ферминъ, обдумай самъ хорошенько, это нелпица.
Ферминъ возразилъ, сильно возбуждаясь. Нелпица — врно, но только для бдной Марикильи. Вотъ такъ счастье! Быть. обремененной мужемъ, подобнымъ ему, этому сборищу всхъ порововъ, который не можетъ жить даже съ самыми грязными въ мір женщинами! Для Маріи де-ла-Лусъ этотъ бракъ означалъ лишь новое жертвоприношеніе, но нтъ другого исхода, кром него.
— Ты думаешь, что я дйствительно желаю породниться съ тобой и радуюсь этому?… Весьма ошибаешься. Какъ было бы хорошо, еслибъ никогда у тебя въ ум не зародилась бы злая мысль, сдлавшая сестру мою несчастной! He будь этого случая я не согласился бы имть тебя своимъ зятемъ, хотя ты бы просилъ меня о томъ на колняхъ, нагруженный милліонами. Но зло сдлано и единственное средство исправить его предложенное мной, хотя всмъ намъ придется вслдствіе того испытывать муки. Ты знаешь, что лично я ни во что не ставлю бракъ — это лишь одно изъ многихъ, существующихъ въ мір, лицемрій. Одно лиішь необходимо для счастія — любовь и больше ничего. Я могу говорить такимъ образомъ, потому что я мужчина, потому что я плюю на общество и на все то, что скажутъ люди. Но сестра моя женщина и ей, чтобы жить спокойно, чтобы ее уважали, нужно длать то, что длаютъ остальныя женщины. Она должна выйти замужъ за человка, обольстившаго ее, хотя и не чувствуя къ нему ни крошки любви. Никогда больше не вернется она къ прежнему своему жениху: было бы низостью обмануть его. Ты можешь сказатъ, пусть она останется двушкой, такъ какъ никому неизвстно то, что случилось, но все, что длается, — узнается. Ты самъ, еслибъ я тебя оставилъ, кончилъ бы тмъ, что въ пьяную ночь разсказалъ бы о выпавшемъ на твою долю наслажденіи, о чудномъ куск, проглоченномъ тобой на виноградник двоюроднаго твоего брата. Боже сохрани, этого нтъ! Тутъ одинъ лишь исходъ — бракъ.
И все боле и боле сильными выраженіями онъ припиралъ къ стн Луиса, стараясь вынудить его датъ согласіе на предложенное Ферминомъ ршеніе вопроса.
Сеньорито защищался съ тревогой человка, доведеннаго до крайности.
— Ты ошибаешься, Ферминъ, — говорилъ онъ. — Я вижу ясне тебя.
И чтобы выйти изъ труднаго положенія, онъ предлагалъ отложить разговоръ на слдующій день. Они обстоятельне разберутъ тогда дло.. Страхъ, что онъ будетъ вынужденъ принять предложеніе Монтенегро, побуждалъ его настаиватъ на своемъ отказ. Все, что угодно, только бы не жениться. Это немыслимо, семья его отречется отъ него, вс будутъ смяться надъ нимъ, онъ потеряетъ свою политическую карьеру.
Но Ферминъ настаивалъ съ твердостью, ужасавшей Луиса:
— Ты женишься, другого выхода нтъ. Ты сдлаешь то, что обязанъ сдлать, или одинъ изъ насъ лишній на свт.
Манія храбрости вновь проявилась въ Луис. Онъ чувствовалъ себя въ безопасности зная, что Чиво вблизи, и бытъ можетъ слышитъ ихъ слова рядомъ, въ коридор.
Угрозы ему? Во всемъ Херес нтъ человка, который бы безнаказавно обратился къ нему съ угрозами. И онъ опускалъ руку въ карманъ, лаская стволъ недобдимаго револьвера, съ которымъ онъ чуть было не спасъ весь городъ, отразивъ одинъ все нашествіе. Прикосновеніе къ стволу револьвера казалось влило въ него новую отвагу.
— Э-а! Довольно! Я сдлаю то, что лишь могу, чтобы не осрамить себя въ качеств кабальеро, какимъ я есть. Но жениться я не женюсь, слышишь ли? Я не женюсь. Къ тому же почему виноватымъ долженъ быть я?
Цинизмъ блестлъ въ его глазахъ. Ферминъ скрежеталъ зубами и схоронивъ руки въ карманахъ, отступивъ на шагъ назадъ, словно онъ боялся тхъ жестокихъ словъ, которыя готовились выйти изъ устъ сеньорито.
— А твоя сестра? — продолжалъ тотъ. — Она не виновата ни въ чемъ? Ты совсмъ глупый, ты ребенокъ. Врь мн: та, которая этого не желаеть, ее не изнасилуютъ. Я кутила, согласенъ, но твоя сестра… твоя сестра немного…
Онъ сказалъ оскорбительное слово, но едва слышно.
Ферминъ бросился да него съ такой стремительностью, что опрокинулъ стулъ и столъ, задребезжавъ, отодвинулся отъ толчка до самой стны. Въ одной рук Ферминъ держалъ ножъ Рафаэля забытый имъ два дня тому назадъ въ этомъ самомъ ресторан.
Револьверъ сеньорито такъ и остался у выхода изъ его кармана, откуда его рука не имла уже силъ вытащить его.
Дюпонъ пошатнулся съ громкимъ хрипніемъ и кровь чернымъ потокомъ хлынула у него изъ горла.
Затмъ онъ лицомъ внизъ грохнулся на полъ, увлекая въ своемъ паденіи со стола скатерть съ бутылками и стаканами и кровь его смшалась съ пролитымъ виномъ.

X.

Три мсяца миновало съ тхъ поръ, какъ сеньоръ Ферминъ выхалъ изъ виноградника въ Марчамал, и его друзья насилу могли узнатъ его, увидавъ его сидящимъ на солнц, у дверей нищенской хижины, въ которой онъ жилъ съ своей дочерью въ предмстьи Хереса.
— Бдный сеньоръ Ферминъ! — говорили люди, видвшіе его. — Онъ обратился въ собственную тнь.
Онъ впалъ въ безмолвіе, близкое къ идіотизму. Цлые часы сидлъ онъ недвижно, съ опущенной головой, точно воспоминанія угнетали его. Когда дочь подходила къ нему, чтобы увестіи его въ домъ, или сказатъ, что обдъ на стол, онъ какъ будто приходилъ въ себя, давалъ себ отчетъ въ окружающемъ его и его глаза слдили за двушкой строгимъ взглядомъ.
— Скверная женщина! — шепталъ онъ, — проклятая женщина!
Она, одна она виновата въ несчастіи, тяготвшемъ надъ семьей.
Его гнвъ отца, отца на старинный ладъ, неспособнаго на нжность и прощеніе, и мужская гордость его, вслдствіе которой онъ смотрлъ на женщину, какъ на низшее существо, ни на что другое не годное, какъ только причинять мужчин громадный вредъ, этотъ его гнвъ преслдовалъ бдную Марію де-ла-Лусъ. Также и она измнилась: поблднла, исхудала, съ глазами ставшими еще больше отъ слдовъ пролитыхъ ею слезъ.
Ей нужно было длатъ чудеса экономіи въ новои жіизни, которую она вела съ своимъ отцомъ въ этой хижин. Сверхъ ея заботъ и стсненій нужды, ей приходилось еще выносить мученіе упрековъ ея отца, и всю вереницу глухихъ проклятій, которыми онъ какъ бы хлесталъ ее каждый разъ, что она приближалась къ нему, отрывая его отъ его размышленій.
Сеньоръ Ферминъ жилъ съ безпрерывными мыслями о злополучной ночи вторженія въ Хересъ забастовщиковъ.
Для него все случившееся посл того не имло никакого значенія. Ему казалось, что онъ еще слышитъ, какъ ворота въ Марчамало, за часъ до разсвта, дрожали подъ бшеными ударами незнакомца. Онъ всталъ съ ружьемъ наготов и открылъ окно… Но это былъ его сынъ, его Ферминъ, безъ шляпы, съ руками, запачканными въ крови и расцарапаннымъ лицомъ, точно онъ боролся со множествомъ людей.
Они обмнялись лишь нсколькими словами. Ферминъ убилъ сеньорито Луиса и пробилъ себ дорогу, ранивъ головорза, сопровождавшаго Луиса. Эви незначительныя царапины получены имъ во время борьбы. Ему надо бжать, спасатъся тотчасъ же. Враги наврное подумаютъ, что онъ въ Марчамал, и на разсвт конные жандармы явятся на виноградникъ.
Это былъ момеитъ безумной тревоги, и бдному старику онъ показался безконечнымъ. Куда бжать?… Руки его выдвигали ящики комода, разбрасывая блье. Онъ искалъ свои сбереженія.
— Возьми, сынъ мой, возьми все. — И онъ набивалъ ему карманы дуросами, песетасами, всмъ серебромъ, заплсневвшимъ оть долгаго лежанія взаперти, мало-по-малу собранномъ въ теченіе долгихъ лтъ.
Ршивъ, что онъ далъ ему достаточно, онъ его вывелъ изъ виноградника. Скорй! Еще ночь и имъ удастся уйти изъ Хереса, такъ, что никто ихъ не замтитъ. У старика былъ свой планъ. Нужно идти къ Рафаэлю, въ Матансуэло. Юноша еще сохранилъ связи съ прежними товарищами по контрабанд, и проведетъ его по глухимъ тропинкамъ изъ горъ въ Гибралтаръ. Тамъ онъ можетъ сстъ на корабль и ухать куда вздумаетъ — міръ великъ.
И въ теченіе двухъ часовъ отецъ и сынъ шли почти бгомъ, не чувствуя усталости, подгоняемые страхомъ, покидая дорогу, всякій разъ, что они издали слышали шумъ голосовъ или лошадиный топотъ.
Ахъ, это ужасное путешествіе съ его жестокими сюрпризами, оно-то и убило его. Когда разсвло, онъ увидлъ сына съ лицомъ умирающаго, запятнаннаго кровью, со всми вншними признаками убійцы, спасающагося бгствомъ. Ему было больно видть Фермина въ такомъ положеніи, но не зачмъ было отчаяваться. Въ конц-концовъ онъ мужчина, и мужчины убивають не разъ, продолжая пользоваться уваженіемъ. Но когда сынъ объяснилъ ему въ краткихъ словахъ, зачмъ онъ убилъ, старику показалось, что онъ умираетъ, ноги у него задрожали и онъ долженъ былъ сдлать усиліе надъ собой, чтобы не упасть, растянувшись, среди дороги. Марикита, дочь его, была причиной всего случившагося. Ахъ, проклятая сука! И вспоминая поведеніе сына, онъ восхищался имъ, признательный ему всей душой за принесенную имъ жертву.
— Ферминъ, сынъ мой…. ты хорошо поступилъ. Другого средства не было кром мщенія. Ты лучшій изъ всей семьи. Лучше меня, готорый не сумлъ уберечь двушку.
Появленіе ихъ въ Матансуэло привело Рафаэля въ крайнее изумленіе. Убили его сеньорито, и онъ, Ферминъ, сдлалъ это!
Монтенегро проявилъ нетерпніе. Онъ просить Рафаэля провести его въ Гибралтаръ такъ, чтрбы никто не видлъ. Поменьше словъ. Желаеть онъ спасти его, или отказывается? Надсмотрщикъ, вмсто отвта, осдлалъ добраго своего коня и еще одну лошадь изъ мызныхъ. Тотчасъ же онъ проводитъ его въ горы, а тамъ уже о немъ позаботятся другіе.
Старикъ видлъ, какъ они умчались во весь галопъ, и повернулъ въ обратный путь, весь согнувшись отъ внезапной старости, точно вся его жизнь ушла съ его сыномъ.
Затмъ существованіе его стало протекать какъ бы въ туман сна. Онъ помнитъ, что немедленно покинулъ Марчамало, чтобы искать убжище въ предмсть Хереса, въ хижин одной изъ родственницъ его жены. На виноградник онъ не могъ оставаться посл случившагося. Между нимъ и семьей его хозяина была кровь, и прежде, чмъ ему бросятъ это въ лицо, онъ долженъ бжать.
Донъ-Пабло Дюпонъ предлагалъ ему черезъ третьи лица денежную помощь для поддержки его старости, хотя онъ и считалъ его главнымъ виновникомъ всего случившагося, такъ какъ онъ не сумлъ научить религіи дтей своихъ. Но старикъ отказался отъ всякой поддержки. Очень вамъ благодаренъ, сеньоръ, удивляюсь его сострадательности, но лучше готовъ умереть съ голоду, чмъ взять хотъ грошъ отъ Дюпоновъ.
Нсколько дней спустя посл бгства Фермина, къ старику явился его крестникъ Рафаэль. Онъ былъ безъ мста, отказавшись отъ должности своей на мыз. Явился для сообщенія, что Ферминъ въ Гибралтар, и въ одинъ ,изъ ближайшихъ дней удетъ моремъ въ Южную Америку.
— Также и тебя, — сказалъ съ грустью старикъ, — укусила проклятая змя, отравляющая всхъ насъ.
Юноша былъ грустенъ и упалъ духомъ. Говоря со старикомъ у дверей хижины, онъ посматривалъ туда съ нкоторымъ безпокойствомъ, словно боялся появленія Маріи де-ла-Лусъ. Во время бгства съ нимъ въ горы Ферминъ разсказалъ ему все… все.
— Ахъ, крестный, какой это былъ ударъ для меня! Мн кажется, что я умру отъ него… И не быть въ состояніи отомстить! Этотъ безстыжій ушелъ изъ жизни, и я не пронзилъ его кинжаломъ! He имть возможность воскреситъ его, чтобы снова его убить!… Какъ часто этотъ воръ, должно быть, смялся надо мной, водя меня одураченнымъ, такъ что я ничего объ этомъ не зналъ!
Боле всего приводило въ отчаяніе Рафаэля то, что онъ былъ на служб у этого человка. Какое смшное положеніе! Онъ плакалъ оттого, что не его рука отомстила Луису.
Теперь онъ уже не желаетъ работать. Для чего? Займется онъ опять кнтрабандой. Женщины?… на короткое время, а потомъ ихъ надо бить, какъ похотливыхъ и бездушныхъ животныхъ… Его желаніе — объявить войну полміру — богатымъ, тмъ, которые управляютъ, тмъ, которые внушаютъ страхъ своими ружьями и кто причиной того, что бдныхъ топчутъ власть имущіе. Теперь, когда несчастный людъ Хереса обезумлъ отъ ужаса, и работаетъ въ пол, не поднимая глазъ съ земли, тюрьма передолнена и многіе, желавшіе прежде перевернуть все вверхъ дномъ, ходятъ къ обдн, чтобы избгнуть подозрнія и преслдованій — теперь его очередь. Богатые увидять, какого они пробудили звря тмъ, что одинъ изъ ихъ среды разрушилъ его мечты.
Контрабандой онъ займется только для поддержанія своего существованія. Но немного погодя, когда начнется жатва, онъ будетъ сжигатъ сдовалы, мызы и отравлять скотъ на пастбищахъ. Т, что сидя въ тюрьм, ждутъ моментъ казни, Хуанонъ, Маестрико и другіе, несчастные, присужденные къ смерти, будутъ имтъ мстителя.
Если найдутся люди, достаточно мужественные, чтобы присоединиться къ нему, у нихъ составится конный отрядъ. Для чего-нибудъ онъ знаетъ вдоль и поперекъ горы. Пустъ готовятся богатые. Дурныхъ онъ будетъ убивать, а съ добрыхъ будетъ брать выкупъ, отдавая его бдному люду.
Онъ возбуждался, изливая свой гнвъ въ этихъ угрозахъ. О томъ, чтобы сдлаться разбойникомъ, онъ говорилъ съ энтузіазмомъ, чувствуемымъ съ дтства деревенскими удальцами къ искателямъ приключеній на большихъ дорогахъ. По его мннію, всякій оскорбленный человкъ могъ искать отомщенія, лишь сдлавшись грабителемъ на большихъ дорогахъ.
— Меня убьютъ, — продолжалъ онъ, — но раньше чмъ меня убьютъ, я покончу съ полъ-городомъ.
И старикъ, раздлявшій взгляды юноши, одобрительно кивалъ головой. Онъ хорошо придумалъ. Еслибъ сеньоръ Ферминъ былъ молодъ и силенъ, у Рафаэля оказался бы въ его банд лишній товарищъ.
Рафаэль уже не приходилъ больше. Онъ избгалъ того, чтобы дьяволъ не свелъ его лицомъ къ лицу съ Маріей де-ла-Лусъ. Увидавъ ее, онъ былъ бы способенъ убить ее или же расплакаться какъ ребенокъ.
Время отъ времени къ сеньору Фермину заходила какая-нибудь старая цыганка или отставной солдатъ изъ тхъ, которые въ кофейняхъ и казино продаютъ небольшой свой запасъ табаку.
— Ддушка, это вотъ вамъ… отъ Рафаэля.
To были деньги, посылаемые контрабандистомъ и которыя старикъ молча передавалъ дочери. Рафаэль не приходилъ никогда. Время отъ времени онъ появлялся по вечерамъ въ Херес, и этого было достаточно, чтобы Чиво и другіе спутники покойнаго Дюпона скрывались по домамъ у себя, избгая доказываться въ тавернахъ и кофейняхъ, посщаемыхъ контрабандистомъ. Этотъ человкть питалъ къ нимъ ненависть за прежнюю ихъ друіжбу съ сеньорито. He то, чтобы они боялись его. Они были храбрецы, да только цивилизованные, и не желаютъ нарыватъся на ссору съ дикаремъ, который по недлямъ сидитъ въ горахъ вмст съ волками.
Сеньоръ Ферминъ давалъ проходить времени, нечувствительный къ тому, что его окружало, или къ тому, что говорилосъ около него.
Однажды, печальное молчаніе города вывело его на нсколько часовъ изъ его полной безучастности. Казнь г_а_р_р_о_т_о_й {Испанская казнь — желзный ошейникъ, сдавливаемый чмъ-то врод Архимедова винта.} имла соверщиться надъ пятью человками, за вторженіе въ Хересъ. Процессъ былъ веденъ поспшно, кара исполнялась безотлагателъно, чтобы благомыслящіе люди успокоилисъ бы.
Вступленіе въ городъ мятежныхъ работниковъ съ теченіемъ времени приняло размры революціи, полной ужасовъ. Страхъ заставлялъ молчать. Т самые, которые видли забастовщиковъ, безъ всякой враждебной демонстраціи, проходившихъ мимо домовъ богатыхъ, молчаливо соглашались на неслыханный судебный приговоръ.
Разсказывали о двухъ убитыхъ въ ту ночь, соединяя пьянаго сеньорита съ несчастнымъ писцомъ. Фермина Монтенегро разыскивали за смертоубійство, его процессъ велся отдльно, но общество ничего не потеряло, преувеличивая событія и приписывая одно лишнее убійство революціонерамъ.
Многіе были приговорены къ заключенію въ тюрьм. Судъ присуждалъ къ заточенію съ ужасающею щедростью несчастныхъ крестьянъ, которые, казалось, съ изумленіемъ спрашивали себя, что они такое сдлали въ ту ночь? Изъ числа приговоренныхъ къ смерти, двое были убійцами юнаго писца, остальные трое шли на казнь въ качеств людей ‘опасныхъ’ — за разговоры и угрозы, за то, что они были твердо уврены и въ своемъ прав на долю счастія въ мір.
Многіе съ злорадствомъ подмигивали, узнавъ, что М_а_д_р_и_л_е_н_ь_о, зачинщикъ вторженія въ городъ, — приговоренъ лишь къ нсколькимъ годамъ заключенія въ тюрьм. Хуанонъ и его товарищъ де-Требухена покорно ждали смертной своей казни. Они уже не хотли живть, жизнь опротивла имъ посл горькихъ разочарованій знаменитой ночи. Маэстрико съ изумленіемъ открывалъ искренніе дтскіе глаза, какъ бы отказываясь врить въ людскую злобу. Его жизнь была имъ нужна, потому что онъ опасный челокъ, потому что онъ увлекался утопіей, что знанія меньшинства должны перейти къ безконечной масс несчастныхъ, какъ орудіе спасенія. И будучи поэтомъ, не подозрвая этого, его духъ, заключенный въ грубой оболочк, пылалъ огнемъ вры, утишая муки послднихъ его минутъ надеждой, что позади нихъ придутъ другіе, п_р_о_т_а_л_к_и_в_а_я_с_ь, какъ онъ говорилъ, и эти другіе кончатъ тмъ, что все сметутъ силой своей многочисленности, подобно тому какъ изъ водяныхъ капель составляется наводненіе. Ихъ убиваютъ теперь потому, что ихъ еще мало. Когда-нибудь ихъ окажется столько, что сильные устануть убивать, ужаснувшись необъятностью своей кровавой задачи, кончатъ тмъ, что впадутъ въ уныніе, признавъ себя побжденными.
Сеньоръ Ферминъ изъ этой казни ощутилъ лишь только безмолвіе города, который казался пристыженнымъ, страхъ, охватившій бдныхъ, трусливую покорность, съ которой они говорили о господахъ.
Черезъ нсколько дней онъ совершенно забылъ это происшествіе. До него дошло письмо, написанное его сыномъ, его Ферминомъ. Находился онъ въ Буеносъ-Айрес и писалъ отцу, высказывая увренность относительно своей будущности. Первое время нсколько тяжело, но при труд и выдержк въ этой стран, почти наврняка достигается побда, и онъ не мало не сомнвался въ томъ, что двинется впередъ.
Съ того времени сеньоръ Ферминъ нашелъ себ занятіе и стряхнулъ маразмъ, въ который его повергло горе. Онъ писалъ сыну и ждалъ оть него отвта. Какъ онъ жилъ далеко!… Еслибъ было возможно похать туда.
Въ другой день его взволновало новое происшествіе. Сидя на солнц у дверей своей хижины, онъ увидлъ тнь человка, стоявшаго яеподвижно подл него. Поднявъ голову, онъ вскрикнулъ:
— Донъ-Фернандо!
Это было его божество, добрый Сальватьерра, но состарившійся, печальный, съ потухшими глазами, глядвшихъ изъ-за стеколъ голубыхъ его очковъ, точно вс несчастія и преступленія Хереса угнетали его.
Его выпустили, оставивъ на свобод, зная, безъ сомннія, что теперь онъ не отыщетъ нигд угла, гд бы могъ свить себ гнздо, и слова его прозвучатъ безъ отзвука въ молчаніи террора.
Когда онъ явился въ Хересъ, его прежніе друзья избгали его, не желая компрометировать себя. Другіе же смотрли на него съ ненавистью, точно онъ изъ вынужденнаго своего изгнанія былъ отвтственъ за все случившееся.
Но сеньоръ Ферминъ, старый его товарищъ, не принадлежалъ къ этому числу. Увидавъ его, онъ поднялся, бросился въ его объятія, съ дрожью сильныхъ людей, которые не могутъ плакать.
— Ахъ, донъ-Фернандо!… донъ-Фернандо!…
Сальватьерра сталъ утшать его. Онъ все зналъ. Побольше мужества. И онъ жертва общественнаго разложенія, противъ котораго донъ-Фернандо металъ громы со всмъ пыломъ аскета. Еще онъ можетъ начать новую жизяь, окруженный всей своей семьей. Міръ великъ. Гд его сынъ устроитъ себ гнздо, туда и онъ можетъ похать къ нему.
И Сальватьерра нсколько дней подъ рядъ приходилъ къ своему старому товарищу. Затмъ онъ ухалъ. Одни говорили, что онъ въ Кадикс, другіе — въ Севиль, скитаясь по той андалузской земл, гд съ воспомианіями ея героизма и великодушія лежали останки его матери — единственнаго существа, любовь котораго усладила ему жизнь.
Онъ не могъ оставатъся въ Херес. Власть имущіе смотрли на него косо, точно готовы кинуться на него, бдные избгали его.
Прошелъ еще мсяцъ. Однажды вечеромъ, Марія де-ла-Лусъ, стоя у дверей своей хижины, чуть было не упала въ обморокъ. Ноги у нея дрожали, въ ушахъ звенло, вся ея кровь, казалось, хлынула ей въ лицо горячей волной, и потомъ отхлынула, оставивъ его покрытымъ зеленоватой блдностью. Рафаэль стоялъ передъ ней, укутанный въ плащъ, точно поджидая ее. Она хотла бжать, скрыться въ самый отдаленный уголокъ своей хижины.
— Марія де-ла-Лу!… Марикилья!…
Это былъ тотъ же нжный и умоляіощій голосъ, какъ во времена ихъ свиданій у ршетчатаго окна, и не зная какимъ образомъ, она вернулась назадъ, робко приближаясь, устремивъ глаза, полные слезъ на бывшаго своего жениха.
И онъ тоже былъ полонъ грусти. Печальная серьезность, какъ бы придавала ему нкоторое изящество, утончая суровую вншность человка борьбы.
— Марія де-ла-Лу, — прошепталъ онъ. — Два слова не больше. Ты меня любишь и я тебя люблю. Зачмъ намъ проводить остатокъ нашей жизни бснуясь, кажъ несчастные?… Еще недавно я былъ такъ грубъ, что, увидвъ тебя, могъ почувствоватъ желаніе тебя убить. Но я говорилъ съ дономъ-Фернандо и онъ убдилъ меия своею мудростью. Это кончено.
И онъ подтвердилъ сказанное имъ энергичнымъ жестомъ. Кончилась ихъ разлука, кончилась глупая ревность въ несчастному, который не воскреснетъ и котораго она не любила, кончилось его злопамятство, вызванное несчастіемъ, въ которомъ она вовсе неповинна.
Они, удутъ отсюда, они покинутъ родину — разсотояніе изгладить дурныя воспоминанія. Они разыщутъ Фермина. У него есть деньги для путешествія всхъ троихъ. Свободные и счастливые проживутъ они на лон природы, въ мстности, незнакомой съ преступленіями цивилизаціи, съ эгоизмомъ людскимъ, гд все принадлежитъ всмъ и нть другихъ привилегій, кром труда, гд земля непорочна, какъ воздухъ и солнце, и не была обезчещена монополіей, не разорвана на части и унижена криками: это мое… а остальные люди пусть умираютъ съ голода.
И эта жизнь, свободная и счастливая возродитъ и ихъ души. Крестный, глядя на солнце, закроетъ глаза навкъ, съ спокойствіемъ исполнившаго свой долгъ. И они тоже, когда настанетъ часъ ихъ, закроютъ глаза свои, любя другъ друга до послдней минуты. Надъ ихъ могилами ихъ дло труда и свободы будетъ продолжаться ихъ дтьми и внуками боле счастливыми, чмъ они, такъ какъ имъ будутъ невдомы жестокости стараго міра, и они будутъ представлять себ праздныхъ богачей и жестокихъ сеньоровъ, какъ дти представляютъ себ чудовищъ и людодовъ изъ сказокъ.
Марія де-ла-Лусъ слушала его растроганная. Бжать отсюда! Оставить позади столько воспоминаній… Еслибъ негодяй, причина гибели ихъ семьи, еще былъ бы живъ, оиа осталась бы при своемъ женскомъ упорств. Но разъ, что онъ умеръ, и Рафаэль, котораго она не желаеть обманывать, мирится съ положеніемъ длъ и великодушно прощаетъ ее… да, они удутъ отсюда, и чмъ скоре, тмъ лучше!
Юноша продолжалъ объяснять ей свои планы. Донъ-Фернандо береть на себя убдить старика ухать, къ тому же онъ имъ дастъ письма къ друзьямъ своимъ въ Америк. He пройдетъ и двухъ недль, какъ они отплывутъ на пароход изъ Кадикса. Бжать, бжать скоре изъ страны вислицъ, гд ружейными выстрлами думаютъ утолить голодъ, и гд богатые отнимаютъ у бднихъ жизнь, честь и счастье!
— Пріхавъ туда, — продолжалъ Рафаэль, — ты будешь моей женой. Любовь моя будетъ сильнй прежней, чтобы ты не думала, что я храню въ глубин души какое-нибудь горькое воспоминаніе. Все прошло. Донъ-Фернандо правъ. Тлесное опороченіе означаетъ собою очень мало. Любовь, вотъ главное, остальное — вздоръ. Твое сердце принадлежитъ мн? оно мое?… Марія де-ла-Лу! Подруга души моей! Мы съ тобой пойдемъ при свт солнца — теперь мы возродились съ тобой, теперь именно начинается наша любовь. Дай мн поцловать тебя въ первый разъ въ жизни. Обними меня, подруга, я вижу, что ты принадлежишь мн, что ты будешь поддержкой моей силы, опорой моей, когда начнется жизненная борьба на чужбин.
И двое молодыхъ людей крпко поцловались на порог хижины, соединивъ уста свои безъ всякаго трепета чувственности, долгое время держа другъ друга въ объятіяхъ, словно они своей любовью бросали вызовъ старому міру, который покидали.
Сальватьерра проводилъ въ Кадиксъ и усадилъ на пароходъ свеаго стараго товарища, сентора Фермина, отплывавшаго въ Америку съ Рафаэлемъ и Маріей де-ла-Лусъ. Привтъ! Они больше не увидятся. Міръ черезчуръ великъ для бдвнхъ, прикрпленныхъ всегда на одномъ и томъ же мст.
Сальватьерра почувствовалъ, что у него текутъ изъ глазъ слезы. Вс его друзъя, вс воспоминанія его прошлаго исчезали, разрушенные смертью или несчастіемъ. Онъ оставался одинъ среди народа, котораго намревался освободить и который уже не зналъ его. Молодое поколніе смотрло иа него, какъ на безумца, внушавшаго нкоторый интересъ своимъ аскетизмомъ, но они не понимали его словъ.
Нсколько дней посл отъзда этихъ своихъ друзей, онъ покинулъ свое убжище въ Кадикс, чтобы оттравиться въ Хересъ. Его звалъ умирающій, одинъ изъ товарищей хорошихъ его временъ.
Сеньоръ Матаркадильосъ, хозяинъ маленькаго постоялаго дворика донъ-Грахо, былъ при смерти. Семья его умоляла революціонера пріхать, такъ какъ присутствіе его было послднимъ лучомъ радости для умирающаго. ‘Теперь онъ уже приговоренъ’, писали его сыновья донъ-Фернанду. И онъ похалъ въ Хересъ и отправился пшкомъ по дорог въ Матансуелу, по той самой дорог, которую онъ прошелъ ночью, но въ обратную сторону, идя за трупомъ цыганки.
Когда онъ добрался до постоялаго двора, ему сообщили, что его другъ умеръ нсколько часовъ передъ тмъ.
Это былъ воскресный вечеръ.
Въ единсутвенной комнат хижины, на бдно убраной кровати лежалъ трупъ, безъ иного общества, кром мухъ, жужжавшхъ надь его почти фіолетовымъ лмцомъ.
Вдова и дти, неся съ покорностью давно ожидаемое ими несчастіе, наливали стаканы виномъ, и служили своимъ покупателямъ, сидвшимъ въ непосредственной близости постоялаго дворика.
Поденщики Матансуэлы пили здсь, составивъ большой кружокъ.
Донъ-Фернандо, стоя у дверей хижины, созерцалъ обширную равнину, гд не видно было ни одного человка, ни одной коровы, въ монотонномъ уединеніи воскреснаго дня.
Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, вполн одинокимъ. Только что онъ лишился послдняго изъ товарищей революціонной юности. Изъ всхъ совершившихъ походъ въ шоры и шедшихъ навстрчу смерти или тюрьм ради романтизма революціи, никого не оставалось подл него. Одни бжали въ отчаяніи за море, подшпориваемые нищетой, другіе — гнили въ земл, не имвъ утшенія видть, что справедливость и равенство царятъ надъ людьми.
Сколько безполезныхъ усилій! Столько тщетныхъ жертвъ! И наслдство столькихъ трудовъ, казалось, теряется навсегда! Новыя поколнія отворачиваются отъ старыхъ, не хотятъ принять изъ ихъ утомленныхъ и слабыхъ рукъ бремя ненависти и надеждъ.
Сальватьерра съ грустью смотрлъ на толпу работниковъ. Они или не знали его, или длали видъ, что не знаютъ. Ни одинъ взглядъ не былъ устремленъ на него.
Говорили они о великой трагедіи, все еще, казалось, державшей подъ своимъ гнетомъ рабочій народъ въ Херес, о казни пяти поденщиковъ за ночное вторженіе въ городъ, но говорили они спокойно, безъ страсти, безъ ненависти, точно это была казнь знаменитыхъ разбойниковъ, окруженныхъ ореоломъ народной славы.
Они выказывали нкоторую горячность лишь разсуждая о мужеств, съ которымъ они умерли, о томъ, какъ они входили на эшафотъ. Хуанъ и де-Требухена шли на смертную казнь какъ люди не способные чувствовать страхъ, не бахвалясь этимъ. Два другіе убійцы умерли какъ животные. А воспоминаніе о бдномъ Маэстрико почти вызывало у нихъ смхъ съ его дрожью смертельной тоски и его криками ‘да здравствуетъ революція’, чтобы внушить себ мужество и сдержать нервность свою.
О власть имущихъ, о тхъ, которые присудили ихъ къ несправедливой и неслыханной смертной казни, о тхъ, которые, быть можетъ, подготовили этотъ взрывъ для оправданія репрессій, ни единаго слова. Низкій страхъ, намреніе не думать, отражалочь въ глазахъ всхъ. Они молчали и продолжали пить.
Одивъ изъ нихъ подошелъ къ Сальватьерр. Это былъ Сарандилья, еще боле ослпшій. Онъ не узналъ революціонера, пока хозяева дворика не сказали ему, что онъ тутъ.
Съ больши интересомъ разспрашивалъ о Рафаэл. Ахъ, донъ-Фернандо, какъ все измнилось въ Матансуэл посл отьзда Рафаэля. Теперь мыза принадлежала дону-Пабло Дюпону и имъ былъ новый надсмотрщикъ, чедовкъ суровый и жестокій, мучающій и его и всхъ поденщиковъ.
Но поденщики — вотъ они тутъ боле довольны, чмъ прежде, въ хорошихъ отношеніяхъ съ новымъ хозяиномъ, и стыдятся, точно краснющія двушки, подойти къ человку, ненавистному богатымъ. Они узнали Сальватьерру, но тмъ не мене, притворяются, что никогда не видли его. Они боятся скомпрометироватбся.
Это уже новое сословіе работаиковъ, на которыхъ Сарандилья смотрлъ съ удивленіемъ. Они въ восторг отъ увеличенія поденной платы.
Получали они по два реала въ день, а теперь два съ половиной, и приписываютъ это увеличеніе платы своей покорности и подчиненію. По хорошему вы выиграете больше, чмъ по дурному, сказали им, и они повторяютъ эти слова, глядя съ презрніемъ на мятжныхъ агитаторовъ, пытающихся побудить ихъ къ возстанію. Будучи послушными и покорными, быть можетъ, со временемъ, они получатъ и по три реала въ день. Истинное счастіе!
На мызу Матансуэлу они смотрли чуть ли не какъ на рай. Сострадательный Дюпонъ оказывалъ неслыханное великодушіе. Онъ заботился о томъ, чгобы поденщики ходили къ обдн по воскресеньямъ и каждый мсяцъ посылалъ ихъ къ причастію.
Дюпонъ былъ с_о_в_р_е_м_е_н_н_ы_й христіанинъ, какъ онъ говорилъ. Вс дороги казались ему хорошими для завоеванія душъ.
И поденщики, по словамъ Сарандильи, молились и пили подносимые имъ хозяиномъ за хожденіе къ обдн стаканы вина, маленько насмхаясь надъ нимъ и называя его ‘двоюроднымъ братомъ’.
Долгое, пребываніе Сарандильи рядомъ съ Сальватьеррой, и любопытство, внушаемое этимъ послднимъ, побдили, наконецъ, удаленіе отъ него поденщиковъ. Нкоторые подошли въ нему, и мало-по-малу около революціонера собрался кружокъ.
Одинъ изъ стариковъ заговорилъ съ нимъ насмшливымъ тономъ. Если донъ-Фернандо ходитъ по селамъ, чтобы разжигать, какъ въ былыя времена, онъ теряетъ лишь время, народъ ожегся: онъ теперь словно кошка въ пословиц, обваренная кипяткомъ. И не потому, чтобы поденщикамъ жилось бы хорошо. Живется-то не лучше, чмъ бднякамъ, казненнымъ въ Херес. Мы старики, — продолжалъ этотъ деревенскій философъ, — еще остаемся врне вашей милости и другимъ вашимъ современникамъ. Знаемъ, что они не разбогатли проповдями своими, какъ многіе другіе, знаемъ, что они пострадали и много вынесли. Но посмотрите, милость ваша, на этихъ парней.
И онъ указалъ на тхъ, которые остались сидть, не приблизились въ Сальватьерр, вс молодые.
Время отъ времени они посматривали на революціокра дерзкими глазами. ‘Обманщикъ, какъ и вс т, кто стараются втереться въ среду работкиковъ. Послдователи его ученія гніють на кладбищахъ, а онъ вотъ тутъ… Поменьше проповдей и побольше хлба… Они умне и видли достаточно, чтобы кой-чему научиться и стоять на стороне тхъ, кто даетъ. Подлинный другъ бдныхъ хозяинъ съ его поденной платой, и если онъ сверхъ того даетъ еще вино, тмъ лучше. Кром того, какое дло до судьбы рабочихъ этому дяд, который одвается точно сеньоръ, хотя онъ и въ потертомъ плать, словно нищій, и не иметъ мозолей на рукахъ? Онъ желаетъ лишь жить за ихъ счетъ, обманщикъ какъ столько другихъ.
Сальватьерра угадывалъ эти мысли въ враждебныхъ ихъ глазахъ.
Голосъ стараго крестьянина продолжалъ преслдовать его своей угрюмой философіей.
Зачмъ ваша милость такъ сильно волнуется изъ-за судьбы бдныхъ, донъ-Фернандо? Оставьте ихъ: если они довольны, пусть и милость ваша будетъ довольна. Притомъ, мы вс теперь проучены. У насъ нтъ силъ бороться съ власть имущими. Вы, милость ваша, который такъ много знаете, попытайтесь склонить на свою сторону жандармерію, внушите ей свои взгляды, и когда вы явитесь во глав ихъ, будьте спокойны, вс мы примкнемъ къ вамъ.
Старикъ налилъ вина въ стаканъ и подалъ его Сальватьерр.
— Пейте, милость ваша, и не тревожьтесь, устраивая то, чего нельзя устроить. На свт лишь это истина. Друзьи — предатели, семья… она хороша лишь на то, чтобы свести ее съ картофелемъ. Вс эти революціи и раздлъ земля — ложь, одни лишь слова, для обмана глупцовъ. Вотъ единственная истина — вино! Глотокъ за глоткомъ оно даетъ намъ развлеченіе и веселить до самой смерти. Пейте, донъ-Фернандо, я предлагаю вамъ этотъ стаканъ вина потому, что онъ нашъ, заработанъ нами. Цна ему дешевая: стоитъ всего лишь одну обдню.
Сальватьерра, всегда такой безпристрастный на видъ, задрожалъ отъ гнвнаго порыва. Онъ чувствовалъ желаніе оттолкнуть стаканъ, разбить его въ дребезги, и проклясть золотистое питье, демона алкоголя, простиравшаго янтарныя свои крылья надъ этой одурвшей толпой, подчиняя себ ея волю, надвая на нее ярмо преступленія, безумія, трусости. Они, возделывая землю въ пот лица, проводя по ней борозды, оставляя въ ея ндрахъ свое здоровье и силу, производили эту золотую жидкость, и власть имущіе пользовались ею, чтобы напоить ихъ и удерживать, словно заколдованныхъ въ обманчивомъ веселье.
Они были самые несчастные изъ рабовъ исторіи: сами сплетали бичь, державшиій ихъ въ подчиненіи, сами ковали цпь, связывавшую ихъ, голодая, проданнымъ голодомъ обманчиваго тупоумія, лживо веселые болзнененнымъ веселіемъ опьяненія.
И они смялись! И они совтовали ему смиреніе, труня надъ его великодушными усиліями, хваля своихъ утнтателей!… Неужели же рабство иметъ быть вчнымъ? Человческія стремленія задержатся навсегда въ этомъ кратковременвомъ веселье удовлетвореннаго животнаго?
Сальватьерра почувствовалъ, что его гнвъ улетучивается, и надежда, и вра возвращаются въ нему.
Начинало темнть, ночь спускалась на землю какъ предтеча новаго дня. Также и сумерки человческихъ стремленій лишь кратковременны. Справедливость и свобода дремлютъ въ душ каждаго человка. Он проснутся.
За полями и нивами, въ городахъ, этихъ великихъ скопленіяхъ современной цивилизаціи, есть еще полчища доведенныхъ до отчаянія и, несчастныхъ, но такихъ, которые отрекутся отъ предательскихъ внушеній вина, которые окунутся возродившейся душой въ зар новаго дня и увидятъ надъ головой своей первые лучи восходящаго солнца, въ то время какъ остальной міръ будетъ еще погруженъ въ предразсвтномъ мрак. Они явятся избранниками и раньше другихъ проснутся, встанутъ на ноги и пойдутъ вслдъ за единственнымъ другомъ несчастныхъ и голодныхъ, переходившимъ черезъ исторію всхъ религій. Оскорбленный именемъ демона, онъ, cбросивъ съ себя смшное убранство, приданное ему традиціей, ослпитъ однихъ и изумитъ другихъ самой возвышенной изъ всхъ красотъ, — красотою ангела свта, и зовутъ его революціей… соціальной революціей.
Бласко-Ибаньес Висенте
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Бодега, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1905
  2. Толедский собор, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
  3. Давид Копперфильд. Том II, Диккенс Чарльз, Год: 1849
  4. Обнаженная, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
  5. Куртизанка Сонника, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1900
  6. Дети капитана Гранта, Верн Жюль, Год: 1868
  7. Путешествие в страну пушных зверей,, Верн Жюль, Год: 1872
  8. Большие надежды, Диккенс Чарльз, Год: 1860
Электронная библиотека