![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/ferrero_1913.jpg)
|
|
Вилли Ферреро, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1913
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В. М. Дорошевич
Смерть Ферреро!
Московские критики большие Неуважай-Корыта.
Ферреро расхвалил Петербург.
— Нам Питер не указ!
— Мы сами с усами.
— По-свойски!
— Оглоблей его!
— Мякита, навались!
Когда этот маленький мальчик доверчиво подбегал раскланиваться к самому краю эстрады, мне в ужасе хотелось крикнуть:
— Maestro! Bambino! [*] Близко не подходи!
[*] — Maestro! Bambino! (итал.) — Маэстро! Ребёнок!
Ему грозила двойная опасность.
Что женщины от нежности задушат его поцелуями.
И что московские критики сейчас же здесь же его разложат, поднимут платьице и:
— Не дирижируй! Не дирижируй! Не дирижируй при нас!
— Мякита, навались!
Как они сразу возненавидели ‘приехавшего из Питера’ мальчика.
Сам Ирод им улыбнулся с того света со всей свойственной ему нежностью.
Но не будем дразнить музыкальных критиков.
— ‘Просят тигров не дразнить’.
Ферреро — прелестный ребёнок.
Один из таких, которым, встретив на улице, вы улыбнётесь и оглянетесь вслед:
— Какая шевелюра!
Некрасив, но очень грациозен.
И жив, как козочка.
Немножко мал для своего возраста. Немножко худ. Немножко бледен.
От критиков ему отгрызаться было бы трудно.
Вилли Ферреро переживает критический период своей жизни: меняет молочные зубы.
И нескольких зубов у него презабавно нет.
— Показывает вступления! Велика важность! Просто память!
Первым дирижёром, который дирижировал в Москве наизусть, без нот, был Буллериан.
Ему было не 8 лет.
У него не менялись молочные зубы.
Но вся Москва диву давалась:
— Целые симфонии наизусть!
И вопила:
— Гениальная память!
То, что необычайно, ‘чудесно’ для человека в 48 лет, — пусть останется чудесным и для человека в 8 лет.
Согласны?
Музыкален ли он?
Он ‘танцует’ то, что играет.
Танцует руками.
Головой. Губами.
Всем телом.
Я знаю только одного артиста, который до такой степени проникнут музыкой.
Это — великий и недосягаемый певец (и плохой политик) Шаляпин.
Такой царственный артист, что его следует называть:
— Феодор Иоаннович Шаляпин.
— Наш Фёдор! — как говорят московские Неуважай-Корыта.
Ферреро в этом отношении — крошка Шаляпин.
Каждое движение его ручонок, каждый взмах головы и этой великолепной шевелюры полны ритма, сливаются с музыкой.
Составляют гармонию с тем, что играется.
А потому в каждую данную минуту, под оркестр полны красоты.
Вы никогда не видели дирижёра, который бы дирижировал такими красивыми и такими гармоничными жестами.
Да, есть моменты, когда хочется плакать.
Потому что красота и гармония заставляют слёзы подступать к горлу.
‘Гениальная’ память, весь музыкален, — но чувствует ли он то, что играет?
Лет 10—12 тому назад меня поразил, — и очаровал, — манерой дирижировать Рахманинов.
Он дирижировал тогда своим ‘Алеко’ в Большом театре.
Когда в оркестре возникала нежная, прекрасная мелодия, жесты Рахманинова становились такими, словно он нёс через оркестр что-то бесценное.
Невероятно дорогое и страшно хрупкое.
Ребёнка ли, хрустальную ли вазу тончайшей, ювелирной, работы, или до краёв наполненный бокал токайского ‘по гетману Потоцкому’ вина, с 1612 года дремавшего в бутылке, ‘поросшей травою’.
Вот-вот толкнёт какой-нибудь неуклюжий контрабас или зацепит длинный фагот, — и драгоценная ноша упадёт и разобьётся.
Нет границ прекрасному в жизни, — и осторожность может быть выражена в формах божественно-прекрасных.
Сикстинская Мадонна вся полна боязни.
От которой сладко сжимается сердце.
Эта Девушка-Ребёнок, несущая на руках Младенца со лбом мыслителя и глазами мудреца, полна трепета и дрожи за свою ношу.
— Не уронить бы! — говорит вся её фигура.
Как она крепко держит руками ребёнка.
Ей приходится идти по облакам.
Посмотрите на её босые ноги.
Как пальцы впиваются в эти облака.
— Не пошатнуться бы!
Какая чарующая любовь и осторожность!
И в боязливом жесте, которым дирижировал Рахманинов чудесную мелодию, была божественная красота любви, вылившейся в осторожность.
Когда я любовался маленьким Ферреро, мне вспомнился очень большой Рахманинов и ‘Алеко’.
Взгляните на этого малыша, когда доходит до мелодии, которая ему нравится, и которую он, видимо, любит.
Его лицо наполняется нежностью.
А в глазёнках, вытаращенных на оркестр, почти испуг:
— Вот-вот уронят!.. Разобьют!..
Его беспомощные ручонки полны умоляющего жеста:
— Тише, тише… Ради бога, осторожнее!..
Он любуется ею и боится за неё, за мелодию.
И боже, с какой осторожностью несёт её через оркестр.
Так он носит, вероятно, какое-нибудь особенно лакомое лакомство или особенно хрупкую игрушку.
А душа, которая переросла его, с такой нежностью носит ‘райские напевы’ Бетховена.
Он ‘алгеброй не поверил гармонии’.
Не успел ещё.
Но музыкален ли он?
Если так может любить мелодию…
Но в 8 лет… чувствует ли он то, что играет? Переживает ли?
Был такой дирижёр Виноградский.
Тоже чудо.
Ферреро — вундер-кинд. А Виноградский — вундер-банкир.
Директор банка и дирижёр.
Европейски известный.
В первую минуту можно было расхохотаться от тех гримас и ужимок, с которыми он вёл музыкальное произведение.
Боже, какой ужас на лице!
Он, с дирижёрского возвышения склонившийся над певицей, сию секунду от ужаса заткнёт дирижёрской палочкой широко раскрытое горло Андромахи, в отчаянии взывающей над телом Гектора:
— Иллион… Иллион… Иллион…
Но во вторую минуту всякое желание смеяться забывалось.
Перед вами был человек, который, действительно, переживал то, что игралось.
Мелодия и аккорд вызывали в нём радость и ужас.
На лице его — счастливую улыбку или гримасу страха.
Заставляли его или в ужасе отступать, или обеими руками благословлять оркестр на ту чудную мелодию, которую он играл.
Когда он в ‘Ночи на Лысой горе’ дирижёрской палочкой словно разрубал какую-то гору и с ужасом на лице отступал, — это было не смешно.
А действительно страшно.
Потому, что в этом страшном аккорде оркестра, который он вызывал, словно надвое раскалывалась какая-то гора, и из расщелины, из недр земли, поднималось нечто, чего без ужаса нельзя видеть человеческому оку.
Вещим и могучим движением он, действительно, вызывал Чернобога, этот киевский кудесник.
И когда в финале увертюры к ‘Вильгельму Теллю’ флейты и вся медь оркестра в диком, в бешеном, в фантастическом темпе, взвивались, венчали и славили свободу, гремели, звенели и пели её торжество, — этот прыгающий, скачущий, вертящийся, машущий руками шаман того колдовства, которое называется музыкой, — был не смешон, а великолепен.
Пьян и опьяняющ.
Когда среди ярких красок сказки-увертюры ‘Руслана’, — пёстрых, как восточный ковёр, горящих, как степь весною в цветах, — среди Черноморова великолепия звуков, блеска и звона, — скрипки вдруг запели:
и с лицом счастливым Виноградский сложил руки и сам заслушался мелодией, — безумная зависть сжала сердце.
Хорошо быть дирижёром.
И творить из оркестра.
Это — бог.
Он сотворил и любуется:
— Как хорошо!
Однако, я вижу, в моём фельетоне ‘Вилли Ферреро’, — о Ферреро ровно столько же, сколько в обвинительном акте по делу Бейлиса о Бейлисе.
Посмотрите на счастливую мордёнку Ферреро, когда оркестр напевает мелодии Бетховена.
Посмотрите на ту деликатность, которую он рекомендует оркестру по отношению к танцу-призраку Анитры:
— Не разбудите!.. Это сон!..
И взгляните на него, когда в увертюре к ‘Нюренбергским мейстерзингерам’ духовые рисуют свою торжественную и величественную, как присяга, как клятва, суровую и стройную, в высь уходящую музыкальную картину.
Когда в оркестре, среди города звуков, поднимается к небу готический собор.
Этот пассаж повторяется несколько раз. Можно проверить себя.
Это не самообман и не случайность.
Вилли бледнеет, доходя до этого момента.
В нём есть что-то жуткое, страшное, когда он обращается к духовым.
Словно с заклинанием.
Его глаза мертвеют.
В лице появляется что-то бетховенское, рубинштейновское.
Эта львиная грива.
И что-то львиное есть в том, как он ‘цапает’ воздух сжатой в комочек ручонкой.
Он — жуткий мальчишка.
И чем-то даже страшным веет от него в эту минуту.
Он — словно заклинатель и знает вещие слова. И умеет вызывать из звуков видения.
Пойдите, послушайте и посмотрите.
Вилли Ферреро, вероятно, ошибётся такта на четыре, — но вы проведёте один из самых очаровательных вечеров в своей жизни.
И увидите по этому помертвевшему лицу:
— Переживает ли он эти звуки?
— Послушайте, а не выучка ли всё это?
Послушайте, доставим себе роскошь не говорить глупостей.
Если Вилли Ферреро может запомнить не только все вступления в десятках музыкальных произведений, но и все жесты, все улыбки, все взгляды, все движения рук, головы, всего корпуса при каждом такте, — тогда это такое чудо памяти, что надо брать за место не 25 руб. 20 коп., а 50 руб. 40 коп.
— Значит, он гений?
Вовсе не значит.
Бог его знает!
Гений открывает новые пути. Талант расширяет те, которые уже существуют.
Гений творит. Талант улучшает.
Вот когда Вилли Ферреро что-нибудь сотворит в области музыки, — можно будет сказать, что он гений.
Когда он внесёт в исполнение оркестра нечто новое и лучшее, — можно будет сказать, что он талант.
А пока он только:
— Чудо.
Хорошо — только!
Видел чудо, — и свидетельствую о нём.
8-летний мальчик, который заставляет вспомнить и Шаляпина, и Рахманинова, и Виноградского, и Рубинштейна, — разве не чудо?
Рубинштейна, — я настаиваю на этом.
И не только потому, что Рубинштейн был тоже ‘вундеркиндом’.
Лицо есть зеркало души.
И если в трагическом месте исполнения в лице мелькнуло что-то рубинштейновское, — значит, что-то рубинштейновское прячется и в душе.
Конечно, он не Шаляпин, не Рахманинов, даже не Виноградский, не Рубинштейн.
Но если в 8 лет есть что-то шаляпинское, что-то рахманиновское, что-то рубинштейновское, — этот мальчуган далеко пойдёт.
Бросим эту плаксивую манеру, каждый раз, как мы видим в театре, сытого, довольного, хорошо одетого, всеми балуемого ребёнка не в зрительном зале, а на сцене, вопить:
— Несчастный ребёнок!
Вилли Ферреро начинает свой концерт без четверти девять и кончает в четверть одиннадцатого.
Величайшее несчастье для детей, — это когда их рано укладывают спать.
Этого они, действительно, терпеть не могут.
И если сказать, что есть мальчик, который ложится спать в 11 часов, всякий ребёнок ему позавидует:
— Вот счастливый!
Вилли любит музыку и слушает очень хорошую.
Он был бы, действительно, несчастным мальчиком, если бы его заставляли часов по пяти сидеть в школе и зубрить какие-нибудь идиотские ‘слова на букву ять’.
Любой ребёнок работает больше, чем Вилли Ферреро.
И обременён работой более трудной и изнуряющей, потому что её терпеть не может.
Трудно понять, почему надо оплакивать этого счастливого ребёнка, в 8 лет занимающегося только тем, что он любит.
Это и счастливый мальчик, и счастливый артист.
Потому что он единственный артист, который, действительно, не читает того, что о нём пишут: он не достаточно умеет читать.
Это чудесное видение. Радостное детство.
‘Славят трубы и литавры юность светлую его’.
И со счастливой мордёнкой он выбегает кланяться и благодарить.
А рядом с ним выходит и папаша.
Хотя никто в зале и не кричит:
— Автора.
Источник: Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. — Пг.: Петроград, 1923. — С. 167.
Оригинал здесь: Викитека.
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, декабрь 2009 г.