Александръ Амфитеатровъ.
Красивыя сказки
Красивыя сказки
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Спб. Т-ва ‘Трудъ’. Фонтанка 86
1908
Ветла*).
Ветла*).
Ветла, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1907
Время на прочтение: 7 минут(ы)
*) Отдаленный варіантъ этой наивной легенды представляетъ собой литовское преданіе о Блинд — верб.
Давно это было.
Всталъ отъ Чернаго моря сердитый втеръ и почалъ онъ дуть въ широкіе лиманы. Ни быстрому Днстру, ни свтлому Бугу, ни самому батьку старому Днпру, не стало прежней воли изливать въ глубокое море могучія, полныя воды, и попятили рки свое теченіе и, осерчавъ, высоко подняли надъ берегами мутные, буйные валы. Днстръ слился съ Бугомъ, Бугъ — съ Днпромъ, меньшія рки пошли за старшими братьями, и — гой-гой! — гд степь была, разлилось другое море. Гд ходили съ скрипучими возами круторогіе волы, гд добрые молодцы чумаковали, по тмъ шляхамъ поплыли нынче осетръ да блуга, хлопая глазами на невиданныя земныя чуда, что потопили собой полыя воды: на хаты и церкви, на стала и панши, на вишневые садочки и бахчи съ гарбузами, на млины {Мельница, втрякъ — втряная мельница: люлька — трубка: запаска — часть стариннаго женскаго костюма въ Малороссіи.} и втряки, на казака съ люлькой, на бабу въ запаск, на младенца въ зыбк, на жида въ корчм.
Много людей потонуло, а много и живыми унесло въ свой просторъ сердитое море. Не чернь видна надъ водой — виденъ малый плотъ портомойный, а на томъ плоту — баба. Какъ стала вода подниматься, была та баба на рк, мыла, валькомъ колотила мужнину сорочку, ударила сизая волна и оторвала плотъ… Поплыла баба, какъ была, съ валькомъ и сорочкой, далеко-далеко, не всть куда, — ажъ въ т земли, гд солнышко домуетъ, гд оно, красное, посл жаркаго дня, ложится отдыхать на зеленую мураву подъ бирюзовое небо. Солнце спитъ, а мсяцъ вокругъ его постели дозоромъ ходитъ — смотритъ, чтобы частыя звздочки, что малыя ребята, не игрались, свтъ-солнышко своимъ баловствомъ не будили.
Какъ попала баба въ невдомое солнечное царство, обомлла и чуть жива осталась, такія чудеса увидала! Но потомъ опамятовалась, осмотрлась, пораздумалась, и сталъ ей не милъ блый свтъ, дитыну она загубила, чоловіка потеряла, батько съ маткой далеко, а кругомъ — хоть бы живъ человкъ! Только мсяцъ по небу ходитъ и косится на бабу желтыми глазами.
— Досел у насъ человчьяго духа было ни шохомъ учуять, ни слухомъ услышать, ни очами узрить, а теперь — на, поди! живьемъ взялась къ намъ откуда-то бісова баба.
Ходитъ мсяцъ, думаетъ эту думу и молчитъ. И все молчитъ. Деревья не шумятъ, вода не плещетъ. Ударилась баба грудью о мать сыру-землю и завыла:
— Горькая ты, моя доля! зачмъ я, дура-баба, жива осталась? Лучше бы мн — сирот — прыгнуть съ плота къ рыбамъ въ сине море… Ой, лишечко!.. Гд дитына моя, гд дружина моя?
Воетъ баба не часъ, не два, а цлую ночь, воетъ такъ, что звздочки мигаютъ съ перепуга и шепчутъ одна другой:
— Ахъ, ребятки, разбудитъ она намъ свтлое солнце!
Потянулось солнышко на своей муравчатой постели и брызнули по міру золотые лучи, приподнялось оно, оперлось подбородкомъ о землю, строго глянуло по небy ясными очами, — и мсяцъ потускнлъ и поблднлъ, какъ виноватый, звздочки трусливымъ стадомъ побжали съ неба, а облака на дальнемъ восток покраснли, точно застыдились: какъ же это вышло, что не дали солнышку покоя? въ какую рань заставшій его начать красный день!..
Обробла баба. Еще бы! — стоитъ предъ нею само свтлое солнце, что добрый казакъ, и во вс глаза на нее дивуется — смотритъ.
— Зачмъ ты, дурная баба, кричишь? разв не нравится теб здсь? боишься, что плохая жизнь будетъ? Э, нтъ! твоя Украйна предъ моимъ царствомъ — что зима предъ лтомъ. У меня здсь ни голода, ни холода, ни нужды, ни работы, ни сва, мы неурожая, ни податей, ни рекрутчины: живи, какъ у Христа за пазухой! А ты плачешь и разбиваешь мн сонъ! Подумай: хорошо ли мн, солнцу, ходить по твоей милости заспанному, точно парубку съ похмлья? Путь мой надъ землей великій, и всякіе меня народы видятъ, а у меня очи липнутъ, вка къ вк, словно мн ихъ кто-нибудь медомъ смазалъ!
— Ой, какъ же мн не кричать, свтлое солнце? отвчаетъ баба, — нема у меня дружины моей, ни дитыны моей, нема батьки, нема матки, ни блесенькой хатки! Осталась я, одинокая, сиротой на свт.
Задумалось солнышко и, подумавши, говоритъ:
— Тронь-ка лвою рукой вонъ то дерево… Тронула баба дерево рукой, эге! дерева какъ не бывало, а вмсто его — высокій возъ, на возу дите сидитъ, бубликъ грызетъ, за возомъ чумакъ бредетъ, смоляная рубаха, дегтевые шаровары, въ зубахъ люлька… идетъ да на воловъ покрикиваетъ: ‘цобъ! цобъ! — сивы-крутороги!…’
— Та то-жь мій Опанасъ! — вскричала баба, а чумакъ крикнулъ воламъ: ‘цобъ! тпру!… тю вамъ скаженые!’ {Скаженый — шальной, сумасшедшій.} — воткнулъ кнутъ въ землю и говоритъ:
— Ото добре, жинко, что ты не утопла, бо я вышелъ въ дорогу, не поснидавши, и сть хочу, якъ нашъ Рябко, бісовъ цюцикъ. Топи, моя ластовка, печь, да корми чоловіка борщемъ.
Зажилъ Опанасъ съ жинкой и дитыной на краю свта, какъ въ царств небесномъ. Только долго ли, коротко ли, заскучалъ онъ безъ людей:
— Что то за край? жалуется:— ни базара, ни сосдей, ни шинка нтъ… Здсь помрешь отъ скуки и помянуть тебя будетъ некому!
И принялся онъ, чтобы не скучно было, колотить свою жинку. Жинка — въ слезы, и такъ какъ вышла у нихъ тамаша ночью, то солнышко опять переполошилось.
— Ну, въ чемъ дло? закричало оно съ муравчатой постели на Опанасову жинку, — или мн опять подниматься съ первыми птухами? Чоловікъ у тебя есть, дитына есть, — кого еще надо?
— Никого мн не надо, свтлое солнце, — разв что не будетъ ли твоя милость подарить мн пару молодицъ-сосдокъ, чтобы было мн, горемычной, съ кмъ слово перекинуть, кому пожаловаться на разбойника-мужа. Бо чоловікъ мой — какъ на роднн былъ шибеникъ {Безобразникъ.} и пьяница, такъ и здсь остался: встосковался онъ, катовой души віра {Катовой души віра — брань, катъ — палачъ.}, по своей висльной компаніи, а мои ребра въ отвт.
— Дурная! сказало солнце, — разв я не показалъ теб дерева, изъ котораго можно сдлать, какую хочешь компанію? Ступай, уйми своего Опанаса, и — чтобы я васъ не слыхало больше?— не то худо будетъ.
Опанасъ, побивъ жинку, уснулъ. Проснулся: глазамъ не поврилъ: народу кругомъ — цлый таборъ! Да все знакомые, да все камрады-пріятели! Вотъ и панъ-голова, и панъ-староста, и сосдъ Охримъ Козолупъ съ жинкой и молодымъ Козолупенкой, и кумъ Остапъ, и старый корчмарь Іосель Бенъ-Дувидъ со своею балабуштой {Балабушта — хозяйка, таласъ — молитвенная мантія у Евреевъ.} и жиденятами: стоитъ на ковр, таласомъ накрылся, заповди на лобъ навязалъ, — молится… Ге-ге-ге! то-то славно! все село, что потонуло тамъ, за синимъ моремъ, воскресло и стоитъ на ногахъ, какъ живое…
И начали т люди вс вмст жить-поживать и добра наживать. Что день, то больше ихъ въ солнечномъ царств: растутъ, какъ грибы. Понадобится казаку наймитъ, хозяйк — наймичка, — бьютъ челомъ Опанасовой жинк:
— Пани-матко! будьте ласковы — дайте добраго парубка или добрую двку къ намъ во дворъ!
Пойдетъ Опанасова жинка въ лсъ, дотронется до дерева, что ей солнышко показало, — ‘вотъ вамъ и наймитъ съ наймичкой, добрые люди!’
Сады развели, копанку {Прудъ.} вырыли, церкву выстроили, млинъ поставили, Іосель шинокъ открылъ. Не житье, а масляница!
Пришелъ большой праздникъ Святая Троица. Разрядилась Опанасова жинка: запаска клтчатая, кирсетка {Безрукавка, квартухъ — фартукъ, намісто — ожерелье съ крупною монетой.} лучшаго зеленаго сукна, вся красными цвтами расшитая, квартухъ и блые рукава — въ шелку, всми колерами отливаютъ, коралловое намісто съ дукачемъ, — король, а не баба! Идетъ она въ церковь, выступаетъ червонными чоботами на серебряныхъ подковкахъ, — вс ей дорогу даютъ, шапку предъ ней ломаютъ, кланяются ей въ поясъ, потому что какъ же дтямъ не почитать мать родную? А вдь, ежели разсудить по правд, то Опанасова жинка была всему селу замсто матери.
И вотъ входитъ баба въ храмъ Божій и видитъ: на ея мсг — самомъ почетномъ, первомъ отъ амвона — стоитъ незнаемая молодица, такая видная изъ себя, большая, да тучная, а лицо темное, какъ у волошки, и суровое, брови надъ переносьемъ срослись.
— Посторонись! — сказала Опанасова жинка.
Молчитъ молодица, будто въ ротъ воды набрала, и ни съ мста. Разгорлось сердце въ Опанасовой жинк.
— Кто ты такая, молодица? говоритъ она, — откуда ты взялась, что вздумала ставить мн ногу на чоботы? Знать бы сверчку свой шестокъ, такъ оно, пожалуй, и лучше было бы!..
— Оставь меня, баба! угрюмо отвтила молодица, — и теб, и мн оттого лучше будетъ…
— Какъ не оставить! — поди прочь съ моего мста! Я постарше тебя.
— Неправда твоя, Опанасова жинка! все такъ же важно возражала суровая молодица, — и старше я тебя, и большаго почета стою.
Засмялась Опанасова жинка.
— Горазда ты шутить, красавица, да шутки-то твои некстати! — видишь, сколько здсь народу? Все это мои дти, и вс они, какъ одна душа, почитаютъ меня за мать, а ты можешь ли похвалиться по-моему?
— И дтей у меня побольше твоего, Опанасова жинка! Не простую молодицу ты видишь предъ собою, а самое Мать-Сыру-Землю.
Испугалась Опанасова жинка, отступила было… но бабье сердце взяло верхъ надъ разумомъ.
— А мн-то какое дло?— вскричала она со зломъ, — хоть бы ты и въ правду была Мать-Сыра-Земля? Не я къ теб, а ты ко мн пришла, незваная, непрошенная, да еще меня, хозяйку, съ мста сгоняешь! Ступай прочь! Я здсь пани, а тебя мы не знаемъ и знать не хотимъ!
И столкнула Мать-Сыру-Землю съ перваго мста. Посмотрла на нее Мать-Сыра-Земля глубокими, темными очами, и — точно желзныя брусья покатились съ каменной горы — зарокоталъ ея голосъ:
— Неразумная ты, кичливая баба! не умла ты почтить меня у себя, такъ я же по-своему почту тебя въ своемъ дому, и не вырваться теб изъ моихъ рукъ во вчные вки!
Бросилась Опанасова жинка бжать, — не тутъ-то было: ноги — какъ приросли. Смотритъ она вокругъ себя мутными отъ страха очами: ни церкви, ни народа. И вдаль, и вширь тянется зеленая равнина, кулики перелетаютъ съ одной торфяной кочки на другую, небо срое, да кислое — точно на Литв. Глянула баба на себя: ноги погрузли по колно въ мягкое болото, срая кора ползетъ отъ земли вверхъ по блому тлу… доползла уже до пояса… Еще немножко,—и будетъ Опанасова жинка не баба, а дерево: то самое, изъ какого она воскресила въ невдомомъ краю свою деревню.
Взмолилась бдная баба:
— Мать-Сыра-Земля, прости: не губи меня безумную!
И снова пророкоталъ желзный голосъ:
— Не я тебя гублю — губитъ тебя похвальба твоя! Не хвалиться бы теб своими дтьми, взятыми изъ ветлы, не была бы теперь сама ветлою.
И одла срая, серебристая кора Опанасову жинку: тло стало стволомъ, ноги — корнями, поднятыя къ небу, руки — двумя толстыми вилками,— волосы, что въ предсмертный часъ дыбомъ стали,— тысячью молодыхъ побговъ. Вмсто бабы, поникла надъ болотомъ сдая, раскидистая ветла.
Отъ той ветлы и пошли вётлы по всему Божьему міру, сколько дтей было у Опанасовой жинки, столько и деревьевъ родилось отъ того дерева, и, какъ легко Опанасова жинка передлывала ветлы въ людей, такъ же легко принимаются всюду ветловые побги.
Воткни осенью въ землю на берегу става {Прудъ, криница — колодезь.} или у криницы ветловый кіекъ: онъ зазеленетъ къ весн. Годъ, другой, третій,— глядь, надъ твоимъ тихимъ ставомъ, уже наклонилась круглымъ шатромъ красивая, развсистая ветла. Наклонилась, стоитъ, какъ изъ серебра вылитая, и, трепетно шумя подъ втромъ своею блдно-зеленою, съ просдью, листвой, словно поминаетъ далеко прошлое, плачется на свою горе-горькую судьбу.