ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899
П. Н. Полевой.
П. Н. Полевой.
ВСТОЧКА ИЗДАЛЕКА.
ВСТОЧКА ИЗДАЛЕКА.
Весточка издалека, Полевой Петр Николаевич, Год: 1899
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ деревн, рядомъ съ нашей усадьбой, жилъ мужикъ,— Наумомъ звали. Хорошій мужикъ, дльный, на работу ретивый, троихъ сыновей воспиталъ и поднялъ, такихъ же, какъ онъ самъ, работниковъ, но только счастье ему съ дтками не было на роду написано. Одинъ сынъ, въ весеннюю пору, съ ‘лучомъ’ за рыбой похалъ, намтилъ острогою рыбу, ударилъ — да острога переломилась, онъ въ воду изъ челна упалъ и потонулъ въ разлив, другой — на служб — въ конницу попалъ, да гд-то на парад, какъ пустили ихъ полкъ маршъ-маршемъ, съ лошади свернулся и былъ такъ потоптанъ, что только два часа пожилъ и Богу душу отдалъ. Третій ушелъ въ лсное задлье, работалъ два мсяца у подрядчика, и тотъ такъ былъ имъ доволенъ, что надъ всей артелью старшимъ сдлалъ — да попалъ въ тсноту между деревъ, когда большущую сосну валили, и его на-смерть придавило толстымъ сукомъ: только охнуть усплъ, и глаза закатилъ…
Осталась у Наума одна дочка: Танюша — славная такая двушка, тихая, скромная и на все въ крестьянств искусная, и прясть, и ткать, и хлбы печь мастерица, и собой миловидная, смазливенькая. Вс парни въ околотк за ней ухаживали, вс бабы въ одинъ голосъ Наумовой жен говорили:
— Теб объ дочк заботы нтъ: ее у тебя съ руками оторвутъ…
И точно: чуть минулъ Танюш восемнадцатый годъ, пошли на дворъ къ Науму сваты за сватами:
— Отдай, да отдай дочку… У тебя товаръ, а у насъ купецъ…
А Науму жалко съ единымъ дтищемъ разстаться, и всмъ онъ одинъ отвтъ даетъ:
— Молода еще она: обождать надо годокъ-другой…
И вдругъ стряслась бда нежданная-негаданная! Что съ Танюшей приключилось — никто не зналъ и сказать не могъ,— а только прошелъ по деревни слухъ, что Танюша затяжелла… Сидитъ по цлымъ днямъ въ уголку въ изб, плачетъ горькими слезами, и на вс разспросы отца и матери одно только и твердитъ:
— Знать не знаю, что со мною приключилось… Хоть сейчасъ икону снять — не знаю за собой никакого грха.
Наумъ и уговаривалъ, и грозилъ, и разспрашивалъ, а дочка все стоитъ на своимъ:
— Убей меня Богъ,— ничего не знаю, и ничего сказать не могу…
А сама день-ото-дня все больше и больше толстетъ: со стороны посмотрть — какъ есть тяжелая. И все-то она болетъ, все недомогаетъ: почернла, похудла — куда и красота двичья подвалась!..
Однако прошло много мсяцевъ, а дло къ концу не подвигается… Опалъ животъ у Танюши, потомъ опять вздулся, а хворьба ее пуще одолваетъ… Ужъ она то на печи, то на лавк пласточкомъ лежитъ, и подняться не можетъ — только стонетъ. Потомъ совсмъ пропала ея толщина, но зато по всему тлу пошли какіе-то струпья, раны подлались — мука такая, что и описать нельзя…
Стали люди Науму говорить: ‘испорчена у тебя двка! Позавидовали ея красот злые люди! Ты бы къ себ знахаря позвалъ…’
Однако же Наумъ ихъ не послушалъ — създилъ въ волость, привезъ оттуда фельдшера изъ больницы, рубля и угощенья ему по пожаллъ — показалъ ему Танюшу, просилъ помочь ей въ ея страданіяхъ.
Фельдшеръ осмотрлъ Танюшу внимательно, назвалъ ея болзнь какимъ-то мудренымъ словомъ и добавилъ:
— Эту болзнь лчить нельзя… Сама должна пройти. А впрочемъ, я теб такое смазыванье дамъ…
Рубль отъ Наума взялъ, полштофъ выпилъ и ухалъ. И точно: смазыванье прислалъ. Попробовалъ Наумъ со своей хозяйкой смазывать Танюшу фельдшерской мазью, но какъ только одинъ струпъ смажутъ, такъ рядомъ, вокругъ него, пять или шесть волдырей вскочитъ… Бросили мазь, призвали знахаря. Тотъ и надъ ковшикомъ нашоптывалъ, и съ уголька ее обдувалъ, и курилъ въ изб какими-то смолами, и травами Танюшу поилъ — взялъ за это овчину, да мшокъ житныхъ крупъ, посулился и еще побывать, да и былъ таковъ…
Видитъ Танюша, что ей облегченья нтъ, а болетъ она ужъ поболе года, и говоритъ она отцу съ матерью:
— Я дала обтъ сходить къ Соловецкимъ чудотворцамъ, коли Богъ моей болзни облегченье пошлетъ… Ужъ вы меня благословите, и въ чемъ я завчалась, не препятствуйте.
Общались родители на ея волю запрета не класть, — и такъ, около Святой, вдругъ Танюш легче стало… Струпья стали одни за другимъ подсыхать и пропадать, и она сама бодре стала и прояснила. Только все еще слабость одолвала и работать она ничего не могла. Однако же кое-какъ пооправилась, и чуть только весною повяло (а еще снгъ лежалъ въ поляхъ), стала Танюша въ дорогу сбираться.
Сладили ей родители новенькій полушубочекъ, дв пары лапотокъ сплели, котомочку справили и денегъ три рубля въ исподъ сарафана зашили… Побрела она по дорожк съ другими богомолками да странницами. Батька съ маткой се за двадцать верстъ до сосдняго прихода проводили, молебенъ отслужили напутственный, простились съ дочкой — да только ее и видли.
Прошло три мсяца, и пришла отъ нея всточка: такъ и такъ, молъ — жива и здорова, и черезъ три дня поплыву пучиной морскою ко святой обители. А потомъ и всть запала… И полгода проходитъ, и годъ къ концу близится — нтъ ни самой Танюши, ни о ней всточки! Подалъ Наумъ и становому прошеніе съ объявкою, что дочь пропала, и земскому, и волостному старшин кланялся: о справкахъ просилъ — и все безъ проку. Только и слышитъ это всхъ: ‘писали, а отповди нтъ! Не десять же разъ о твоей дочк писать!’
Вотъ и взгоревался однажды Наумъ, и говоритъ своей хозяйк:
— А что, старуха! Видно, намъ съ тобой не видать нашей голубки? Надо бы ее хоть въ поминанье вписать, что-ли?
— Какъ это можно! Живого человка — да въ поминанье! говоритъ хозяйка мужу.— Ужъ прежде, чмъ поминать, сходи-ка ты къ Аринушк, да съ ней потолкуй — что она теб скажетъ?
Аринушка жила въ сосднемъ сел, и была ветхая, преветхая старушка Божья. Никто во всемъ околотк не помнилъ, сколько ей лтъ — и пожалуй ужъ поболе двухъ десятковъ лтъ кормилась она на мірской счетъ, потому что давно была безъ ногъ. Только надо правду сказать: никто Аринушку не попрекалъ мірскимъ хлбомъ, и вс двки, вс бабы, по очереди, за убогой старушкой охотно ухаживали — словно бы она была всмъ родная. И она всмъ за хлбъ и за ласку тмъ платила, что, не покладая рукъ, на всхъ пряла… Принесутъ ей, кто шерсти, кто льну, навяжутъ на гребень, дадутъ веретено въ руки — и пошла Аринушка прясть… Про нее даже и поговорка сложилась:
— И всякъ спляшетъ, да не какъ скоморохъ! И всякъ спрядетъ, да не какъ Аринушка!
А сверхъ того, во всхъ бдахъ, во всхъ затрудненіяхъ, вс шли за совтомъ къ Аринушк, и она своимъ стародавнимъ опытомъ многимъ служила на пользу…
Вотъ и пришелъ къ Аринушк Наумъ, вошелъ въ ея крошечную, убогую избнку, гд она всегда въ одномъ и томъ же углу на лавочк сидла и пряла… А около нея, тоже за пряжей, двчоночка очередная, для услугъ и помощи — и тоже за пряжей.
— Здравствуй, Аринушка! сказалъ ей Наумъ, и положилъ передъ нею пятокъ свжихъ яичекъ на поклонъ.
— Аль за нуждой какой тебя ко мн Богъ принесъ? проговорила Аринушка, оставляя веретено и проницательно взглядывая на Наума.
— Ужъ встимо, за нуждой! проговорилъ мужикъ со вздохомъ, опускаясь около Аринушки на лавку.
— Что-жъ? Сказывай! ласково отозвалась старушка, и выслала двочку изъ избы на улицу.
Мужикъ все разсказалъ ей о дочк, безъ всякой утайки, разсказалъ и какъ она на богомолье въ Соловки пошла, какъ имъ оттуда всточку прислала, какъ потомъ пропала невдомо гд, и какъ онъ у всхъ властей пороги пообивалъ, наводя о ней справки…
— Посовтуй ты мн, родимая, какъ мн быть, какъ объ дочк — живой ли, мертвой ли — всточку добыть? Ужъ я ее и поминать собрался, да жена…
Мужикъ не договорилъ и утеръ кулакомъ слезы, которыя покатились у него изъ глазъ, непрошенныя.
— Какъ можно живого человка поминать! проговорила Аринушка.— Это — великій грхъ, и ему ущербъ. Надо прежде дознаться — жива ли она?
И старушка задумалась и смолкла, молчалъ и Наумъ, выжидая ея слова.
— Вотъ ты что сдлай, сказала наконецъ Аринушка.— Какъ пойдешь къ Христовой заутрени, такъ ты, при самомъ начал христосованья, ни съ кмъ не христосуйся, а выйди на паперть, да первому встрчному и скажи, громко да внятно таково: ‘Христосъ воскресе, Таня!’ Тогда ужъ непремнно твоя дочка, живая ли, мертвая ли, отзовется — и ты отъ нея всточку вскор получишь…
Такъ мужикъ, по совту Аринушки, и сдлалъ. Раншенько забрался въ церковь къ Христовой заутрен, забился въ самый дальній и темный уголъ, сталъ тамъ на колни и молится своею короткою, мужицкою молитвою:
‘Просвти меня, Господи! Пошли милость твою,— дай мн о дочк всточку!’
Чуть только запли ‘Христосъ воскресе’, и вс около Наума стали христосоваться, онъ пробрался къ выходу и вышелъ на паперть.
Видитъ, темно и пусто въ церковной оград. На облачномъ неб — ни звздочки, и только теплый, весенній втерокъ, пророча на утро дождь, тянетъ по могилкамъ. Наумъ только что уста открылъ, какъ видитъ — спшитъ къ нему кто-то въ темнот черезъ ограду — небольшенькій, словно подросточекъ…
И едва только усплъ Наумъ проговорить: ‘Христосъ воскресе, Таня!’ — что-то холодное пахнуло ему въ лицо и коснулось ледяными устами его устъ, вытянутыхъ для христосованья.
Наумъ вздрогнулъ и отшатнулся… И видитъ: никого кругомъ… Темно… Только изъ церкви долетаетъ ликующее пніе клира и гулъ голосовъ, повторяющихъ: ‘Христосъ воскресе!’… ‘Воистину воскресе!’…
И вдругъ напалъ на бднаго Наума такой страхъ, такой трепетъ, что онъ опрометью бросился обратно въ церковь, и долго еще тамъ не могъ успокоиться, не могъ прійти въ себя.
Подъ утро, вернувшись домой отъ обдни, онъ все разсказалъ своей хозяйк, а недлю спустя, Наума призвали въ станъ, и становой предъявилъ ему бумагу, въ которой значилось, что дочь его, на обратномъ пути изъ Соловковъ, умерла, еще годъ тому назадъ, въ такомъ-то посад, да тамъ и схоронена.