Сельма Лагерлёфъ.
Сельма Лагерлёфъ.
Переводъ со шведскаго П. Куколь.
Развнчанный король.
Развнчанный король.
Моимъ было царство фантазіи.
Теперь я развнчанный царь.
* * *
* * *
* * *
* * *
‘Современный Міръ’, No 7, 1907
Развенчанный король, Лагерлёф Сельма, Год: 1895
Время на прочтение: 21 минут(ы)
По каменной мостовой стучали безпокойною дробью деревянные башмаки. Съ шумомъ, гамомъ и свистомъ проносились уличные мальчишки. Вс спшили куда-то. Дома дрожали, и эхо вылетало изъ переулковъ, точно цпная собака, выскакивающая изъ своей будки.
Въ окнахъ появлялись любопытныя лица. Что-нибудь случилось? Гамъ и шумъ направлялись къ предмстью города. Служанки спшили туда вслдъ за уличными мальчишками. Он всплескивали руками и кричали: ‘Не дай Богъ, не дай Богъ! Что тамъ, убійство или пожаръ?’ Никто имъ не отвчалъ, и стукъ деревянныхъ башмаковъ удалялся.
Вслдъ за двушками торопились и мудрыя городскія матроны. Он спрашивали: ‘Что такое? Что нарушило послобденный покой? Что тамъ, свадьба, похороны, пожаръ? О чемъ думаетъ сторожъ на каланч? Онъ ждетъ, чтобы весь городъ сгорлъ раньше, чмъ онъ догадается ударить набатъ’.
Въ предмстьи города толпа собиралась у маленькаго дома башмачника. Вокругъ двери и оконъ этого домика, отдленннаго отъ улицы палисадникомъ, имвшимъ не боле одного локтя ширины, вился виноградъ. Въ саду все было, какъ слдуетъ. Горохъ и бобы, розы и лаванда, чуть-чуть травы, три куста крыжовника и одна яблоня. Въ бесдк могла бы помститься крыса, а по дорожкамъ котенокъ пробрался бы безъ труда.
Ближе всхъ къ дому стояли уличные мальчишки. Они заглядывали въ окна и совщались между собою. Темныя блестящія оконныя стекла и блыя кисейныя занавски плохо защищали внутренность дома отъ любопытныхъ взглядовъ. Одинъ изъ мальчиковъ уцпился руками за виноградъ и прижался лицомъ къ оконной рам. ‘Что тамъ видать?’ шептали остальные. ‘Что тамъ видать?’ Башмачная мастерская, скамья, банки съ сапожною мазью, кожи, колодки, дратва, ремни ‘А людей не видать?’ Онъ видитъ, какъ подмастерье набиваетъ каблукъ на башмакъ. ‘Больше ничего?’ Ничего больше. Большія черныя мухи ползаютъ по оконному стеклу и мшаютъ ему смотрть ‘Никого не видать, кром подмастерья?’ Больше никого. Стулъ самого сапожнаго мастера стоитъ пустой. Онъ три раза повторилъ: ‘Стулъ сапожнаго мастера стоитъ пустой’.
Удивленная толпа стояла молча и старалась отгадать, въ чемъ дло. Значить это правда. Старый башмачникъ сбжалъ. Никто не хотлъ этому врить. Вс стояли и ждали доказательствъ. Кошка влзла на крутую крышу. Она выпустила когти и спустилась по водосточной труб. Да, хозяина не было дома: кошка могла спокойно предаваться охот. Воробьи махали крыльями и безпомощно чирикали.
Блый птушокъ выглянулъ изъ-за угла дома. Онъ былъ уже почти взрослый. Его гребешокъ краснлся, какъ листъ винограда. Выступая осторожно и оглядываясь кругомъ, онъ заплъ. На его зовъ появилась вереница блыхъ куръ. Он бжали поспшно, переваливаясь съ боку на бокъ и махая крыльями, а ихъ желтыя лапы мелькали, какъ барабанныя палочки. Он забрались въ аккуратно подвязанный горохъ, и началось сраженіе. Разгоралась зависть. Когда одна изъ куръ хотла унести гороховый стрючокъ, наполненный зернами, два птуха начали клевать ее въ голову. Кошка бросила погоню за воробьями, чтобы посмотрть на нихъ. Однимъ прыжкомъ она оказалась посреди стаи. Курицы обратились въ бгство и потянули обратно длинною вереницею. Толпа думала: ‘Врно правда, что башмачникъ сбжалъ. Судя по поведенію кошки и куръ, въ дом хозяина не должно быть’.
Размытая осеннимъ доящемъ ухабистая улица гудла человче скимъ говоромъ. Ворота стояли открытыми, окна то и дло открывались и снова захлопывались. Толпа собиралась въ кучу и удивленно шептала: ‘Онъ сбжалъ’. Шопотъ людей, чириканье воробьевъ, стукъ деревянныхъ башмаковъ, все повторяло: ‘Онъ сбжалъ. Старый башмачникъ исчезъ. Хозяинъ этого маленькаго дома, мужъ молодой жены, отецъ хорошенькаго ребенка сбжалъ. Это непонятно, просто непонятно’.
Въ псн поется: ‘Дома старый мужъ, а въ лсу любовникъ. Съ нимъ ушла жена, плачутъ ребятишки, плохо безъ хозяйки’. Это старая псня. Она поется часто, и вс ее понимаютъ.
Но здсь была совсмъ новая псня: сбжалъ старикъ. Въ мастерской на стол лежало его заявленіе о томъ, что онъ никогда не вернется. Рядомъ лежало письмо. Но письма, кром жены, никто не читалъ.
Молодая хозяйка была въ кухн, но ничмъ сама не занималась. Сосдки суетились вокругъ нея, хлопотали, доставали чашки, подкладывали дрова, всхлипывали и вытирали свои слезы посудными тряпками.
Мудрыя жены предмстья сидли у стны, какъ истуканы. Он знали, какъ слдуетъ себя вести въ дом, въ которомъ случилось несчастье. Он соблюдали надлежащее молчанье и придавали своимъ лицамъ соотвтствующее настоящему происшествію выраженіе. Он, точно въ праздникъ, оставили вс свои занятія, чтобы въ день печали оказать поддержку покинутой жен. Грубыя руки лежали неподвижно на колняхъ, на загорлыхъ лицахъ складывались глубокія морщины, тонкія губы сжимались на беззубыхъ челюстяхъ.
Среди этихъ бронзовыхъ изваяній сидла молодая хозяйка, свтлоокая съ голубинымъ выраженіемъ лица. Она не плакала, но дрожала, какъ осиновый листъ. Она была такъ напугана, что ей казалось, что она должна умереть отъ страха. Она сжимала зубы, чтобы никто не слыхалъ, какъ они стучатъ. Она вздрагивала всякій разъ, какъ слышались шаги, раздавался стукъ, или кто-нибудь обращался къ ней.
Письмо мужа было у нея въ карман, и она вспоминала то одну то другую изъ его строкъ. Въ немъ было написано: ‘Я больше не могу смотрть на васъ обоихъ’. И дальше: ‘Я теперь увренъ, что ты собираешься убжать съ Эриксономъ’. А въ другомъ мст: ‘Ты не должна этого длать, чтобы злословіе людское не сдлало тебя несчастной. Я самъ сбгу для того, чтобы ты могла получить разводъ и выйти замужъ, какъ порядочная женщина. Эриксонъ хорошій работникъ и сможетъ тебя содержать’. И ниже: ‘Пусть обо мн говорятъ, что хотятъ. Я буду счастливъ тмъ, что тебя никто не сможетъ осудить, потому что теб не перенести людского презрнія’.
Она не понимала. Вдь она и не собиралась обманывать его. То, что она охотно разговаривала съ подмастерьемъ, совсмъ не касалось ея мужа. Любовь болзнь, но она не смертельна. Она намревалась терпливо переносить свою жизнь. Какъ могъ мужъ угадать ея самыя сокровенныя мысли?
Какъ мысль о ней должна была его огорчать. Съ какимъ страхомъ онъ долженъ былъ слдить за нею. Онъ плакалъ о своей старости. Онъ бсился надъ силою и отвагою молодого подмастерья. Ихъ шопотъ, улыбки, пожатія рукъ вызывали въ немъ дрожь. Горя, какъ въ бреду, скрежеща зубами отъ ревности, онъ придумалъ эту исторію ихъ бгства, которая не имла никакого основанія.
Она представила себ, какимъ дряхлымъ онъ долженъ былъ казаться въ ту ночь, когда онъ убжалъ изъ дому, онъ представлялся ей сгорбленнымъ, съ дрожащими руками. Долгія мучительныя ночи состарили его. Разжигавшія ревность сомннія выгнали его изъ дому.
Она вспомнила еще другія слова его письма: ‘Я не намренъ тебя стыдить. Я всегда былъ слишкомъ старъ для тебя’. И дальше: ‘Ты всегда должна быть уважаема и почитаема всми. Только молчи, и весь срамъ падетъ на меня’.
Ужасъ жены возросталъ. Неужели возможно такъ обмануть всхъ? Разв возможно такъ лгать передъ Богомъ? Почему она сидитъ дома, и ее оплакиваютъ, какъ мать у гроба ребенка, чествуютъ, какъ невсту въ день свадьбы? Почему не она бездомна, покинута друзьями, презираема всми? Какъ позволяетъ Богъ такъ обманывать себя?
Надъ большою шифоньеркою висла маленькая полка съ книгами. Сверху на полк лежала большая книга съ мдными застежками. За этими застежками таился разсказъ о мужчин и женщин, солгавшихъ передъ Богомъ и людьми. ‘Кто научилъ тебя, женщина, такъ поступать?’ а мужчин: ‘Выйди и будь изгнанъ отсюда’.
Молодая женщина смотрла на книгу и прислушивалась къ воображаемымъ шагамъ изгнанника. Она содрагалась отъ каждаго стука, отъ каждаго шума шаговъ. Она была готова сознаться во всемъ, готова упасть и умереть.
Кофе былъ готовъ, и сосдки начали собираться вокругъ стола. Он наливали себ полныя чашки, клали въ ротъ куски сахара и начинали, сперва жены мастеровыхъ а потомъ поденщицы, прихлебывать медленно и съ достоинствомъ горячій, какъ кипятокъ, кофе. А хозяйка не замчала того, что происходило вокругъ нея. Она была вн себя отъ страха. Ей представлялось видніе. Она сидла посреди вспаханнаго поля, а вокругъ нея сидли большія сильнокрылыя, остроклювыя птицы. Он вс были срыя и почти не отличались отъ срой земли. Он сторожили ее. Вдругъ он взлетли и начали кружиться надъ ея головою. Она видла, какъ приближались ихъ когти, острые клювы и хлесткія крылья, подобно смертоносному стальному дождю. Она опустила голову и почувствовала, что она должна умереть. Но когда птицы совсмъ приблизились къ ней, она невольно взглянула наверхъ, и увидала, вмсто птицъ, своихъ старыхъ сосдокъ.
Одна изъ нихъ начала говорить. Она умла вести себя въ дом, въ которомъ случилось несчастье. Молчанье продолжалось достаточно долго. Хозяйка вздрогнула, какъ отъ удара хлыста. Что хочетъ сказать старуха? ‘Анна Викъ, жена Матса Викъ, сознайся. Ты достаточно долго молчала, достаточно лгала передъ Богомъ и передъ нами. Мы твои судьи. Мы осудимъ и растерзаемъ тебя’.
Нтъ, старуха начала говорить о муж, а остальныя поддакивали ей по мр надобности. Въ ихъ рчахъ не было похвалы башмачнику. Он вспоминали все дурное, что онъ когда-либо сдлалъ. Это было самымъ подходящимъ утшеніемъ для покинутой жены.
Оскорбленія такъ и сыпались по его адресу. Удивительныя существа эти мужчины. Они бьютъ насъ, пропиваютъ наши деньги, закладываютъ наши дома. Зачмъ только Господь Богъ ихъ создалъ?
Языки, подобно жалу дракона, выплевывали ядъ, выбрасывали огонь. Каждая изъ женщинъ вставляла свое слово. Разсказъ слдовалъ за разсказомъ. Жены убгали изъ дому отъ пьяныхъ мужей. Жены работали, какъ каторжницы, за своихъ пропойцъ мужей. Мужья покидали женъ изъ-за чужихъ женщинъ. Языки свистли, какъ концы хлыстовъ. Обнажались вс домашнія дрязги. Читались длинные акафисты. Отъ тиранства мужей избави насъ, Боже милосердный.
Болзни и бдность, смерть дтей, зимній холодъ, тяжелая возня съ безпомощными стариками,— все отъ мужей. Рабыни шипли на своихъ властелиновъ, обращали свои жала на тхъ, у ногъ которыхъ он ползали.
Эти разговоры терзали и кололи ушя жены сбжавшаго мужа. Она отважилась отвтить неисправимымъ старухамъ.
‘Мой мужъ хорошій человкъ’, замтила она. Старухи сплюнули и фыркнули. ‘Онъ сбжалъ. Онъ не лучше другихъ. Ему старику пора бы знать, что нехорошо бросать жену и ребенка. Какъ ты можешь врить, что онъ лучше другихъ’?
Дрожь пробжала по ея тлу, ей казалось, что ее затащили въ колючки густого терновника. Ея мужа считали грховодникомъ. Она вспыхнула отъ стыда, хотла говорить и молчала. Она боялась. Она не могла. Но зачмъ молчалъ Богъ? Зачмъ Богъ допускалъ это?
А что если она вынетъ изъ кармана письмо и прочитаетъ его? Ядовитый потокъ перемнитъ свое направленіе, его брызги полетятъ на нее. Ее охватилъ смертельный ужасъ. У нея не доставало мужества. Она почти желала, чтобы чья-нибудь дерзкая рука вытащила письмо изъ ея кармана. Она не могла сама отдать себя на растерзаніе. Изъ мастерской доносился стукъ сапожнаго молотка. Неужели никто не слышитъ, какъ побдоносно онъ стучитъ? Этотъ звукъ цлый день вызывалъ въ ней досаду. Но никто изъ старухъ этого не понималъ. Неужели всевдущій Богъ не имлъ ни одного служителя, который бы сумлъ заглянуть въ ея сердце. Она готова покориться своей судьб, лишь бы ей не пришлось сознаваться. Она ни отъ кого не хотла услыхать вопроса: ‘Кто научилъ тебя лгать передъ Богомъ’? Она снова прислушивалась къ воображаемымъ шагамъ изгнанника и была готова упасть и умереть.
Нсколько лтъ спустя разведенная жена вышла замужъ за башмачника, бывшаго подмастерья ея мужа. Она не хотла выходить за него, но дошла до этого, какъ доходитъ до лодки щука посл того, какъ она попадется на лесу. Рыбакъ играетъ съ нею. Онъ позволяетъ ей кидаться то взадъ, то впередъ. Онъ позволяетъ ей воображать, что она на свобод. Но когда онъ устаетъ, тогда онъ уже не въ состояніи дольше играть, онъ начинаетъ слегка подергивать лесу, притягиваетъ рыбу къ борту, вытаскиваетъ ее изъ воды и бросаетъ на дно лодки, раньше, чмъ она успваетъ опомниться.
Жена сбжавшаго башмачника разсчитала подмастерья и захотла жить, одна, чтобы показать нужу, что она невинна. Но гд былъ мужъ? Нужна ли ему еще ея врность? Она терпла нужду. Ея ребенокъ ходилъ въ лохмотьяхъ. Долго ли мужъ заставитъ ее дожидаться. Она тосковала, потому что она ни въ комъ не имла опоры.
Эриксону повезло. Онъ открылъ въ город магазинъ, въ широкихъ витринахъ котораго его обувь красовалась на стекляннымъ полкахъ. Его мастерская увеличилась. Онъ нанялъ квартиру и возсдалъ на крытой трипомъ мебели своей гостинной. Все было готово и ожидало хозяйку. Когда нужда окончательно ее обезсилила, пришла и хозяйка.
Сначала она очень боялась, но никакое несчастье не постигло ее, и съ каждымъ днемъ она становилась спокойне и счастливе. Она пользовалась всеобщимъ уваженіемъ, но въ душ сознавала, что она его не заслуживаетъ. Это не давало ея совсти заглохнуть, и потому она осталась хорошею женщиною.
Черезъ нсколько лтъ ея первый мужъ вернулся въ свой прежній домъ, и нашедши его пустымъ, поселился въ немъ и снова принялся за работу. Но онъ не могъ достать себ работы, потому что никто изъ порядочныхъ людей не хотлъ имть съ нимъ никакого дла. Его презирали вс въ то время, когда его жена пользовалась большимъ почетомъ, и это несмотря на то, что онъ поступилъ хорошо, а она дурно.
Сапожникъ хранилъ свою тайну, но она душила его. Онъ чувствовалъ, какъ онъ опускается оттого, что вс считаютъ его дурнымъ человкомъ. Никто ему не доврялъ и никто не хотлъ дать ему работу. Онъ сошелся съ тми, которые не гнушались его, и выучился пить.
Въ то время, когда имъ сталъ все больше и больше опускаться, въ город появилась Армія Спасенія. Ее члены наняли большую залу и начали свою дятельность. Въ первый же вечеръ на представленіе собрался всякій сбродъ, чтобы побезобразничать. Такъ продолжалось съ недлю. Однажды пришелъ и Матсъ Викъ для того, чтобы принять участье въ забав своихъ товарищей.
На улиц стояла толпа, въ дверяхъ залы была давка, уличные мальчишки, рабочіе, служанки, писцы,— вс работали острыми локтями и язвительными языками. Тамъ можно было видть и миролюбивую полицію и буйную чернь. Въ то время Армія Спасенія была модною новинкою. Танцы теряли свою прелесть, кабаки пустли. Франты и босяки спшили посмотрть на Армію Спасенія.
Внутри, въ самомъ конц низкой залы стояла пустая эстрада, а передъ нею были разставлены некрашеныя скамейки и наемные стулья. На полу виднлись широкія щели, на потолк выступала пятнами сырость, лампы коптли. Желзная печь распространяла теплоту и угаръ. Въ одну минуту вс мста были заняты. Ближе къ эстрад помстились матроны. Он сидли благоговйно, какъ въ церкви, торжественно, какъ подъ внцомъ. За ними размстились крючники и швеи. Позади всхъ, на колняхъ другъ у друга, сидли уличные мальчишки. Въ дверяхъ, между тми, которые тщетно старались войти въ залу, происходило побоище.
Эстрада была пуста. Часъ еще не пробилъ, представленіе еще не началось. Раздавались свистки, слышался смхъ. Мальчишки подталкивали скамейки ногами. ‘Боевой кличъ’ носился въ толп, какъ драконъ. Публика забавлялась сама.
Открылась боковая дверь, и въ залу ворвалась струя холоднаго воздуха. Въ потухавшемъ камин вспыхнулъ огонь. Воцарилась тишина. Внимательное ожиданіе распространилось по зал. Наконецъ, показались три молодыя женщицы въ шляпахъ съ огромными полями, почти скрывавшими ихъ лица и съ гитарами въ рукахъ. Войдя на ступени эстрады, он тотчасъ же упали на колни.
Одна изъ нихъ начала громко молиться. Она подняла голову и закрыла глаза. Ея голосъ взвизгивалъ, какъ ножъ по тарелк. Во время молитвы въ зал царила тишина. Уличные мальчишки и босяки еще не разошлись. Они ждали покаянія и оживленнаго пнія.
Молодыя женщины принялись за работу. Он пли, молились, снова пли и проповдывали. Он смялись и разсказывали о своемъ счасть. Босяки, сидвшіе передъ ними въ партер, начали вставать и влзать на скамейки. Въ толп поднялся угрожающій шумъ. Передъ глазами женщинъ, стоявшихъ на эстрад, мелькали сквозь наполнявшій залу чадъ озлобленныя лица. Мокрая грязная одежда мужчинъ распространяла тяжелый запахъ. Они ежеминутно сплевывали табакъ, ругались неприличными словами. А молодыя женщины, пришедшія сражаться съ ними, продолжали говорить о своемъ счасть.
Сколько мужества у этой маленькой арміи. Какъ хорошо быть храбрымъ. Какъ должны гордиться т, которые сознаютъ, что Богъ на ихъ сторон. Надъ этими женщинами въ широкополыхъ шляпахъ не стоитъ издваться. Всего вроятне то, что он побдятъ мозолистыя руки, свирпыя лица и богохульствующіе уста.
‘Пойте съ нами, пойте!’ кричали ‘солдаты’ Арміи Спасенія, ‘пть хорошо’. Он затянули хорошо извстный напвъ. Он играли на гитарахъ и повторяли каждый стихъ по нсколько разъ. Въ переднихъ рядахъ начали подпвать. Но вдругъ у входной двери загорланили неприличную уличную пснь. Напвъ боролся съ напвомъ, слова псалма — со словами уличной псни, гитары — со свистульками, сильные, стройные голоса женщинъ — съ неувренными дискантами мальчиковъ и густыми басами стариковъ. Когда женщинамъ почти удалось заглушить уличную пснь, у дверей начали стучать ногами и свистать. Спасательное пнье замерло, какъ раненый боецъ. Шумъ сталъ ужасающимъ. Женщины снова упали на колни. Ихъ поза выражала безсиліе и скорбь. Глаза были закрыты. Тла равномрно покачивались. Шумъ замеръ. ‘Капитанъ* Арміи Спасенія тотчасъ же началъ говорить: ‘Господи, все это ты допускаешь для твоихъ же избранниковъ. Благодаримъ тебя, Господи, что ты ихъ всхъ хочешь принять въ свое войско. Благодаримъ тебя, Господи, за то, что ты дозволилъ намъ привести ихъ къ теб’.
Толпа скрежетала, свистла, ревла. Казалось, что острый ножъ щекочетъ эти глотки. Вс эти люди точно боялись быть побжденными, забывая, что они пришли добровольно.
Но женщина продолжала говорить. Ея рзкій, крикливый голосъ одержалъ побду, и заставилъ толпу себя слушать.
‘Вы шумите и кричите. Древній змій извивается и бснуется въ васъ. Но это-то какъ разъ и есть знаменье. Благословенно рыканіе чудовища. Оно выражаетъ его страхъ, его муку. Смйтесь надъ нами! Разбейте окна! Сгоните насъ съ эстрады! Завтра вы будете принадлежать намъ. Намъ принадлежитъ весь міръ. А вы хотите устоять передъ нами. Вы хотите устоять передъ Богомъ!’
Вслдъ за этою рчью ‘капитанъ’ приказалъ одной изъ своихъ товарокъ исповдываться. Она вышла, улыбаясь, на средину эстрады и начала выкрикивать свои грхи и исторію своего обращенія безъ малйшей запинки или робости передъ издвающейся надъ нею публикой. Кто научилъ эту кухарку встрчать вс насмшки и оскорбленія улыбкой. Нкоторые изъ шутниковъ поблднли. Откуда берется у этихъ женщинъ столько храбрости, и что даетъ имъ такую власть надъ людьми. У нихъ нтъ никакой защиты.
Выступила третья женщина. Она была дочерью богатыхъ родителей. Хорошенькая двушка не разсказала о себ, а начала пть одинъ изъ обычныхъ псалмовъ кроткимъ пвучимъ голосомъ.
Появилась надежда на побду. Публика забылась и стала прислушиваться. Всмъ было пріятно смотрть на эту миловидную двушку и слушать ея чистый голосокъ. Но какъ только она замолкла, началось безобразіе хуже прежняго. У двери соорудили эстраду изъ скамеекъ и начали исповдоваться.
Въ зал становилось невыносимо. Желзная печь, раскалившаяся докрасна, пожирала воздухъ и выдыхала жаръ. Почтенная публика первыхъ рядовъ оглядывалась на дверь, ища выхода, но выйти не было никакой возможности. На эстрад: ‘солдаты’ потли и шатались. Он кричали и просили Бога, подержать ихъ силы. Вдругъ по зал понеслось дуновеніе, послышался шопотъ. Он не знали откуда это, но поняли, что наступилъ поворотъ, Богъ былъ среди нихъ, он сражались за него.
Снова въ бой! ‘Капитанъ’ выступилъ впередъ и поднялъ Библію высоко надъ своею головою.
‘Держитесь, держитесь! Мы чуемъ, что Богъ совершаетъ чудо здсь, среди насъ. Покаяніе близко. Помогите намъ молиться. Богъ хочетъ подарить намъ душу’.
Он опять упали на колни и начали молча молиться. Нкоторые изъ присутствующихъ стали молиться вмст съ ними. Вс съ напряженіемъ ждали чего-то. Правду ли он говорятъ? Совршается ли здсь среди нихъ какой-то переворотъ въ человческой душ? Увидятъ ли они чудо? Сотворятъ ли его эти женщины?
Толпа была временно побждена. Теперь она такъ же жадно ожидала чудо, какъ неистово она лишь минуту тому назадъ богохульствовала. Никто не смлъ двигаться. Вс сидли, затая дыханіе. Но ничего не случилось. ‘О, Боже, ты проходишь мимо насъ!.. Боже! ты проходишь мимо!’
Хорошенькій ‘солдатъ’ Арміи Спасенія снова началъ пть. Она выбрала самый трогательный напвъ, выражающій тоску ожиданія: ‘Въ зеленой долин онъ медлитъ вдали’.
Слова почти не были измнены. Псня шведскихъ крестьянскихъ двушекъ могла, легко выражать тоску Іисуса по гршной душ. ‘Ты, мой возлюбленный, скоро-ль придешь?’
Эта пснь звучала такъ нжно, какъ мольба ребенка, и вкрадывалась въ душу, какъ ласка, какъ благословеніе. Очарованная публика слушала молча. ‘Горы и лсъ стосковались. Небо и землю томитъ ожиданіе. Все человчество жаждетъ и ждетъ, чтобъ обратилася къ свту душа. Чудомъ вселенная вся озарится. Зври на свтъ Божій выйдутъ изъ норъ. Будете конецъ всмъ печалямъ земнымъ.
Ты мой возлюбленный, скоро-ль, придешь?
Въ пышныхъ хоромахъ ты не скрываешься. Въ бдныхъ лачугахъ: и въ мрачныхъ трактирахъ ты пребываешь. Напрасенъ мой зовъ. Неба лазурь не прельщаетъ тебя.
Ты, мой возлюбленный, скоро-ль придешь?
Въ зал число повторявшихъ припвъ голосовъ все возростало. Голоса присоединялись другъ къ другу. Они сами хорошенько не знали, какія слова они повторяютъ. Ихъ увлекалъ напвъ. Въ эту мелодію каждый могъ излить свою собственную тоску. Пли даже у двери, сердца надрывались, упрямство ослабвало. Нжное, жалобное соло превратилось въ громкій, чего-то требующій и что-то приказывающій хоръ.
‘Ты, мой возлюбленный, скоро-ль придешь?’
У двери, тамъ, гд давка была всего сильне, стоялъ Матсъ Викъ. Онъ имлъ видъ пьянаго, но онъ не былъ пьянъ въ этотъ вечеръ. Онъ думалъ: ‘Если бы я могъ ршиться заговорить. Если бы я только могъ говорить’. Ему казалось, что онъ еще никогда не находился въ такой чудесной зал, что никогда онъ не видалъ такихъ необычайныхъ происшествій. Онъ услыхалъ голосъ, который говорилъ ему: ‘Начни говорить шопотомъ, и твой голосъ польется могучею волною».
Поющіе вздрогнули. Имъ показалось, что у самыхъ ихъ ушей раздалось рыканье льва. Громкій, грозный голосъ произносилъ страшныя слова.
Онъ богохульствовалъ: ‘Зачмъ люди служатъ Богу? Онъ предаетъ всхъ своихъ слугъ. Онъ обманулъ свое чадо. Богъ никому не помогаетъ’.
Голосъ становился все громче и могуче. Такой силы никто не ожидалъ отъ человческихъ легкихъ. Такого бшенства оскорбленной души никто не видалъ. Вс наклонили головы, подобно странникамъ, настигнутымъ бурею въ пустын.
Грозныя слова звучали, какъ удары молота о престолъ того Бога, который истязалъ Іова, допускалъ страданья мучениковъ и позволялъ сжигать своихъ врныхъ слугъ на кострахъ. Когда же онъ, этотъ безпомощный Богъ, водворитъ, наконецъ, свое царство и перестанетъ помогать злу?
Въ начал кое-кто попробовалъ засмяться, думая, что это шутка, но вскор вс поняли, что о шутк не можетъ быть и рчи. Многіе дрожали отъ страха. Нсколько человкъ бросилось къ эстрад, умоляя членовъ Арміи Спасенія защитить ихъ отъ того, кто призывалъ на ихъ головы гнвъ Божій.
А голосъ начиналъ шипть и спрашивалъ, какую награду ожидаютъ отъ Бога т, которые служатъ ему. Напрасно разсчитываютъ они на царство небесное. Одинъ человкъ, говорилъ онъ, сдлалъ больше, чмъ требуется для достиженія вчнаго блаженства. Онъ принесъ большую жертву, чмъ требовалъ Богъ. Но съ тхъ поръ грхъ прельстилъ его. Жизнь длинна, и Богъ выплачиваетъ свою милость въ этомъ свт тмъ, кто ее не заслужилъ. Онъ же пойдетъ къ осужденнымъ.
Его рчь неслась, какъ ужасающая сверная буря, которая загоняетъ корабли въ гавань. Его богохульство загоняло женщинъ на эстраду. Он хватали за платья ‘солдатъ’ Арміи Спасенія и цловали имъ руки. Обращенія слдовали другъ за другомъ. ‘Солдаты’ еле успвали выслушивать всхъ кающихся. Уличные мальчишки и старцы прославляли Бога.
Матсъ Викъ продолжалъ говорить, опьяненный своимъ краснорчіемъ. Онъ думалъ: ‘Я говорю, я говорю, наконецъ-то я могу высказаться!’ Впервые, съ тхъ поръ, какъ онъ принесъ свою великую жертву, его душа освободилась отъ горя.
Былъ лтній воскресный день. Городъ походилъ на каменную пустыню или на ландшафтъ съ луны. На улицахъ не было видно ни одной кошки, ни одного воробья. Даже мухъ почти не было на залитыхъ солнечнымъ свтомъ стнахъ. Ни одна труба не дымилась. На улицахъ стояла духота. Городъ походилъ на усянное камнями поле, изъ котораго выростали каменныя стны.
Куда же длись собаки и люди? Гд же молодыя дамы въ узкихъ юбкахъ и широкихъ рукавахъ, въ длинныхъ перчаткахъ, съ красными зонтиками въ рукахъ? Гд рабочіе и франты, ‘солдаты’ Арміи Спасенія и уличные мальчишки?
Куда потянула вся пестрая толпа туристовъ со всми своими корзинами, шарманками и фляжками, которую пароходъ выпустилъ на пристань рано утромъ, когда на земл еще лежала свжая роса? Куда направилась съ разввающимися знаменами и барабаннымъ боемъ длинная процессія трезвенниковъ, сопровождаемая стаей уличныхъ мальчишекъ, марширующихъ вмст съ нею съ криками ура? Куда похали голубыя колясочки со спящими младенцами, торжественно сопровождаемыя родителями?
Вс они направлялись къ лсу. Они жаловались на длину улицъ. Имъ казалось, что каменные дома преслдуютъ ихъ. Наконецъ, показалась зелень. А тамъ, за городомъ, гд дорога вилась по влажнымъ полямъ, гд раздавалось веселое пніе жаворонка, гд клеверъ распространялъ свой медовый запахъ, лежали успвшіе выбраться изъ города. Нкоторые изъ нихъ лежали затылкомъ на мх, другіе — уткнувшись носомъ въ траву. Ихъ тла купались въ солнечномъ свт, а души освжались праздностью и покоемъ.
А на дорог, по направленію къ лсу, трудились носильщики корзинъ съ провизіей и велосипедисты. Мальчики несли лопаты и вычищенные ваксою ранцы. Двушки танцовали въ облакахъ пыли. Виднлись знамена, дти и трубачи, семьи мастеровыхъ и кучки рабочихъ. Шарабанныя клячи у взвивались, на дыбы и махали.передними ногами надъ толпою. Пьяный подмастерье вскочилъ на колесо, но проворныя дамы, тотчасъ же столкнули его. Онъ упалъ на спину и долго барахтался въ пыли.
Въ лсу заливался и щелкалъ соловей. Чернли ободранные стволы чахлыхъ березъ, зеленли высокіе купола буковыхъ деревьевъ. Въ трав сидла жаба и ловила мухъ. Ежъ возился въ шуршащей прошлогодней листв. Надъ болотомъ кружились пестрокрылыя наскомыя. Люди располагались вокругъ корзинъ, съ провизіей. Рядомъ съ ними, въ трав ползали золотистые жуки. Сверчки старались развеселить публику своимъ пніемъ, по случаю праздничнаго дня.
Внезапно испуганный ежъ свернулся въ клубокъ, сверчки спрятались въ трав, и все смолкло. Одинъ соловей заливался почти до изступленія. Заиграли гитары. Подъ буковыми деревьями появилась Армія Спасенія. Предававшіеся лни и отдыху вскочили на ноги, крокетная игра и танцы прекратились, карусель и качели пріостановились. Вс спшили къ лагерю Арміи Спасенія. Вскор вс скамейки были заняты и на каждой кочк сидло по слушателю.
Армія Спасенія стала многочисленна и могущественна. Много пригожихъ личиковъ скрывалось подъ широкополыми форменными шляпами, много молодцоватыхъ мужчинъ носило форменныя красныя куртки. Въ толп царили тишина и порядокъ. Никто не отваживался насмхаться, а недовольные лишь бормотали что-то сквозь зубы, и ихъ ругань никому не вредила. Матсъ Викъ башмачникъ, произведенный въ штандартъ-юнкера Арміи Спасенія, стоялъ у походной эстрады. Онъ также сталъ врующимъ. Красное знамя, которое онъ держалъ въ рукахъ, ласкало его сдую голову.
Армія Спасенія не забыла старика. Ему она была обязана своею первою побдою. Ея члены посщали одинокаго, они мыли его полъ и чинили его одежду. Они не гнушались имъ и позволяли ему говорить на своихъ собраніяхъ.
Онъ былъ счастливъ съ тхъ поръ, какъ онъ нарушилъ свой обтъ молчанья. Онъ больше, не чувствовалъ себя врагомъ Божіимъ. Въ немъ таилась могучая сила, и онъ былъ счастливъ, когда могъ ее проявлять, когда зала дрожала отъ его львинаго голоса. Онъ всегда говорилъ о себ. Онъ всегда разсказывалъ свою собственную исторію. Онъ изображалъ участь непризнанныхъ и непонятыхъ. Онъ разсказывалъ о кровавыхъ жертвахъ, ничмъ не вознагражденныхъ и никому неизвстныхъ. Въ своихъ разсказахъ онъ переплеталъ правду съ вымысломъ, и такимъ образомъ, и выдавалъ свою тайну, и вмст съ тмъ какъ будто бы скрывалъ ее.
…Изъ него вышелъ поэтъ. Онъ покорялъ сердца своихъ слушателей. Изъ за него собиралась толпа вокругъ эстрады Арміи Спасенія. Онъ привлекалъ ее тми фантастичными картинами, которыя рисовало ему его болзненное воображеніе. Онъ плнялъ ее словами скорби и печали, которые подсказывало ему его измученное сердце.
Можетъ быть, его душа жила когда-то въ великомъ скальд, умевшимъ играть на струнахъ человческихъ сердецъ и совершившемъ тяжкое преступленіе, за которое онъ теперь былъ осужденъ снова жить на земл и работать въ пот лица своего, невдніи своего дара. Но его горе оковы его души, и какъ только что освобожденный плнникъ, боящійся свта и ошеломленный, но все-таки счастливый и свободный, она стремилась снова на поле прежней битвы.
Черный дроздъ, старый, невжественный пвецъ, выросшій среди скворцовъ, недоврчиво прислушивался къ его словамъ. Откуда появилась въ немъ та сила, которою онъ заставлялъ увлеченную толпу слушать себя? Откуда взялась въ немъ та власть, которою онъ принуждалъ гордыхъ людей падать на колни, ломая руки? Онъ дрожалъ, когда онъ начиналъ говорить, но вскор въ его рчи слышалась спокойная самоувренность. Изъ неизмримой глубины его страданья безпрерывно поднимались волны выстраданныхъ словъ.
Его проповди нигд не были напечатаны. Они походили нав охотничій кликъ, на трубный звукъ, пробуждающій, воодушевляющій, устрашающій, угрожющій. Ихъ было невозможно ни удержать, ни передать. Он походили на блескъ молніи и перекаты грома. Он потрясали сердца мрачнымъ страхомъ, но он были преходящи, и никто не могъ ихъ уловить. Водопадъ можно измрить до послдней его капли, бшеную игру пны можно нарисовать, но нельзя остановить стремительный, бшеный, все возрастающій потокъ язвительныхъ словъ.
Въ этотъ день, въ лсу, онъ спросилъ своихъ слушателей, знаютъ ли они, какъ слдуетъ служить Богу?— Такъ, какъ Урій служилъ своему царю.
Самъ ораторъ, стоявшій на каедр, превратился въ Урія.
Онъ мчался по пустын съ письмомъ своего царя. Онъ былъ одинъ, и одиночество пугало его. Мрачныя мысли осаждали его. Ноонъ смялся, когда онъ думалъ о своей жен. Пустыня превращалась въ покрытое цвтами поле, когда онъ вспоминалъ о ней. При мысли о ней, изъ песка вытекали источники.
Верблюдъ, на которомъ онъ халъ, палъ. Его душа наполнилась мрачными предчувствіями. Несчастье, какъ коршунъ, любитъ пустыню, подумалъ онъ. Но онъ вернется обратно. Онъ пошелъ дальше пшкомъ, съ письмомъ своего царя. Онъ наступалъ на колючки, подъ его ногами извивались огромныя зми и скорпіоны. Жажда и голодъ томили его. Онъ видлъ вдали темную вереницу каравановъ, но онъ не старался ихъ догнать. Онъ боялся чужихъ людей. Тотъ, кто несетъ царское письмо, долженъ путешествовать одинъ. Подъ вечеръ онъ увидалъ блые палатки расположившагося на ночлегъ войска. Он манили его, какъ привтливое жилище его жены. Ему казалось, что кто то машетъ ему блымъ шарфомъ. Онъ обошёлъ палатки и остался въ своемъ одиночеств. Горе ему, если бы у него украли царское письмо!
Шатаясь, продолжалъ онъ свой путь и видлъ, какъ разбойники погнались за нимъ. Онъ думаетъ о царскомъ письм. Онъ ршается его прочитать и потомъ уничтожить. Это чтенье снова подбодряетъ его. Держись, воинъ народа Іудейскаго! Онъ не сдается разбойникамъ. Онъ сражается и побждаетъ, и такъ дальше, все дальше. Онъ несетъ свой смертный приговоръ, и вс опасности минуютъ его…
Такъ воля Божья доводитъ до крови, до смерти…
Пока Викъ говорилъ, его разведенная жена стояла въ толп и слушала его. Съ утра она, подъ руку съ мужемъ, отправилась въ лсъ, довольная, сіяющая, и каждая складка ея одежды выражала порядочность. Ея дочь и подмастерье несли корзину съ провизіей. Служанка шла сзади съ младшимъ ребенкомъ на рукахъ. Вс они были довольны, счастливы, спокойны.
Поздне они расположились подъ кустомъ. Тамъ они ли, пили, угощали и угощались, играли, смялись. Ничто не напоминало о прошломъ. Совсть молчала, какъ сытый ребенокъ. Прежде, когда ея первый мужъ проходилъ пьяный мимо ея окна, она ощущала въ сердц точно уколъ.
Съ тхъ поръ она слыхала, что онъ сталъ кумиромъ Арміи Спасенія, и это ее успокоило. Теперь она пришла послушать его. Она поняла его. Онъ не говорилъ объ Уріи, онъ разсказывалъ свою собственную исторію. Его терзало воспоминаніе о его собственной жертв. Онъ вырывалъ куски изъ своего сердца и бросалъ ихъ толп. Она знала этого путешественника по пустын, этого побдителя разбойниковъ. И его неутомимая мука смотрла на нея, какъ открытая могила.
Стемнло. Лсъ опустлъ. Прощайте, зелень и цвты! Необъятное небо, прощай на долго! Зми начали ползать между кочками, жабы прыгали по дорог. Лсъ сталъ безобразенъ. Вс стремились назадъ въ каменную пустыню, къ ландшафту съ луны. Тамъ людямъ живется хорошо. Можетъ быть, тамъ страдающее сердце такъ же быстро окаменетъ.
Анна Эриксонъ пригласила къ себ своихъ прежнихъ друзей. Жены мастеровыхъ и ихъ поденщицы собрались у нея къ утреннему кофе. Тутъ были вс, утшавшія ее въ день бгства ея перваго мужа, и лишь одинъ новый гость, Марія Андерсонъ, ‘капитанъ’ Арміи Спасенія.
Анна Эриксонъ часто посщала Армію Спасенія и слушала проповди своего мужа. Онъ всегда разсказывалъ о себ. Онъ старался маскировать свою собственную исторію вымысломъ, но она всегда узнавала ее. Онъ былъ то Авраамомъ, то Іовомъ, то брошеннымъ въ колодезь Іереміею, то осмяннымъ дтьми Елисеемъ.
Ей казалось, что его скорбь неизмрима, и что его печаль говоритъ на всхъ языкахъ и прикрывается всми масками, которыя ей попадаются. Она не понимала, что возможность высказаться дйствовала на душевныя раны ея мужа, какъ благотворное лкарство, и что душа поэта радовалась своему могуществу.
Она притащила и свою дочь въ Армію Спасенія. Дочь не хотла итти. Она была строга, степенна и врна своему долгу. Молодость не играла въ ея крови. Она родилась старою.
Она съ дтства стыдилась своего отца. Она всегда держалась прямо, какъ палка, и точно говорила: ‘Посмотрите на дочь всми презираемаго отца. Но посмотрите, есть ли грязь на моемъ подол? скажите, можете ли вы осудить мое поведеніе?’ Мать гордилась ею, но иногда она вздыхала и думала: ‘Ахъ, если бы руки моей дочери были мене блы, можетъ быть, ея ласки были бы тепле’.
Двушка сидла на собраніи Арміи Спасенія съ презрительною усмшкою на устахъ. Она презирала театральныя представленія. Когда ея отецъ началъ говорить, она хотла уйти, по рука Анны Эриксонъ ухватила ея руку, какъ щипцы, и двушка осталась. Потокъ краснорчія полился. Но то, что произвело на нее наибольшее впечатлніе, были не слова ея отца, а поведеніе материнской руки.
Эта рука выражала мученье: то по ней пробгали судороги, то она лежала на колняхъ, точно мертвая, то, горя, какъ въ лихорадк, начинала безсмысленно блуждать. Лицо матери не выражало ничего. Только рука страдала и боролась.
Старый проповдникъ описывалъ муку молчанія. Другъ Христа лежалъ на одр болзни. Сестры прислали за нимъ. По его часъ еще не насталъ. Для царствія Божія Лазарь долженъ былъ умереть.
Онъ разсказывалъ о подозрніяхъ, о клевет, которыя обрушились на Христа. Онъ описывалъ его страданья. Христосъ мучился вмст съ Лазаремъ. И онъ все-таки долженъ былъ молчать.
Онъ могъ вернуть себ уваженіе друзей однимъ словомъ, но онъ молчалъ. Онъ долженъ былъ слушать плачъ сестеръ. Онъ сказалъ имъ правду словами, которыхъ он не поняли. Враги издвались надъ нимъ…
И такъ дале, еще боле трогательно.
Рука Анны Эриксонъ лежала въ рук ея дочери. Эта рука исповдывалась и каялась: ‘Этотъ человкъ былъ самъ мученикомъ молчанья. Его несправедливо осуждали. Онъ могъ оправдаться однимъ словомъ’.
Двушка вернулась домой вмст съ матерью. Он шли молча. Она задумалась и старалась припомнить все, что память могла ей подсказать. Мать боязливо смотрла на нея. Что она знаетъ?
На слдующій день у Анны Эриксонъ собрались гости. Шелъ веселый разговоръ о базар, о цн деревянныхъ башмаковъ, о лни и дерзости служанокъ. Сосдки болтали и смялись, разливали кофе и были кротки и беззаботны. Анна Эриксонъ не понимала, какъ она могла прежде бояться ихъ и воображать, что он должны судить ее.
Когда вс получили по второй чашк кофе и насытились блымъ хлбомъ, она заговорила торжественнымъ, но вполн спокойнымъ голосомъ.
‘Молодежь неосторожна, и двушка, вышедшая замужъ, не подумавъ о томъ, что она длаетъ, можетъ попасть въ большую бду. Кому это знать, какъ не мн’.
Это было имъ всмъ хорошо извстно. Он сами утшали ее.
‘Молодежь не разумна. Она умалчиваетъ о томъ, о чемъ слдовало бы говорить. Она не ршается говорить изъ боязни передъ людскою молвою. Тому, кто во время не заговорилъ, приходится раскаиваться всю жизнь’.
Он вс думали, что это справедливо.
‘Вчера она слушала Матся Викъ не въ первый разъ, но теперь она должна разсказать имъ о немъ. Мысль о томъ, какъ онъ долженъ былъ страдать изъ-за нея,— наполняла ея душу мучительной тревогой. Но ей все же казалось, что онъ, будучи старикомъ, могъ бы быть поразумне и не брать себ въ жены двчонку’.
‘Пока я была молода, я не ршалась объ этомъ говорить, но онъ ушелъ отъ меня изъ состраданья ко мн же, потому что онъ думалъ, что я хочу выйти за Эриксона. У меня въ карман его письмо’.
Она прочла его письмо. Слеза скатилась по ея щек.
‘Рвность ослпила его. Между мной и Эриксономъ въ то время не было ничего. Мы поженились лишь четыре года спустя. Но я говорю объ этомъ теперь, потому что Викъ слишкомъ хорошій человкъ, чтобы оставаться подъ гнетомъ несправедливости. Онъ сбжалъ отъ жены и дочери не по легкомыслію, а изъ благого намренія. Я хочу, чтобы вс объ этомъ знали. Можетъ быть ‘капитанъ’ Индерсонъ прочитаетъ это письмо въ Арміи Спасенія. Я хочу, чтобы Викъ былъ оправданъ. Я сознаюсь, что я молчала слишкомъ долго, но никому не хочется жертвовать собою изъ-за пьяницы, а теперь дло обстоитъ иначе’.
Сосдки сидли точно окаменлыя. Анна Эриксонъ улыбнулась.
‘Можетъ быть, теперь никто изъ васъ больше ко мн и не заглянетъ?— сказала она дрогнувшимъ голосомъ.
‘— Ни въ коемъ случа. Госпожа Эриксонъ въ то время была такъ молода. Госпожа Эриксонъ тутъ ни при чемъ. Онъ былъ самъ виноватъ, что вообразилъ себ Богъ знаетъ что.
Анна снова улыбнулась. Такь вотъ они каковы, эти клювы, эти острые когти, которые должны были ее растерзать. Правда оказалась такою же безопасною, какъ и ложь. Ея не ожидало никакое наказаніе.
Знала она или нтъ, что ея старшая дочь въ то же утро покинула домъ и ушла къ отцу?
Жертва, которую принесъ Матсъ Викъ для спасенія чести своей жены, стала извстна всмъ. Имъ восхищались, его высмивали, его письмо прочли въ Арміи Спасенія. Многіе плакали отъ умиленія. Люди подходили къ нему на улиц и пожимали ему руку. Его дочь перешла въ его домъ.
Онъ не говорилъ на слдующихъ за происшествіемъ собраніяхъ Арміи Спасенія. Онъ не чувствовалъ вдохновенія. Но однажды ему предложили говорить, и онъ взошелъ на эстраду, скрестилъ руки и началъ свою проповдь. Сказавъ нсколько словъ, онъ остановился въ смятеніи. Онъ не узнавалъ своего голоса. Куда двался его львиный голосъ? Гд ревъ сверной бури? Почему изсякъ потокъ его краснорчія? Онъ ничего не понималъ, положительно ничего.
Онъ шатался отъ напрасныхъ усилій заговорить. ‘Я не могу’, пробормоталъ онъ. ‘Богъ больше не даетъ мн силы проповдывать’. Онъ слъ на скамью и опустилъ голову на руки. Онъ старался сосредоточить вс свои мысли и придумать тему для проповди. Разв онъ размышлялъ въ прежнее время, когда онъ хотлъ говорить? Разв онъ могъ собрать свои мысли теперь? Мысли увертывались отъ него.
Можетъ быть, дло наладится, если онъ встанетъ на свое обычное мсто и начнетъ со своей обычной молитвы. Онъ попробовалъ. Онъ поблднлъ, какъ полотно. Вс взоры были обращены на него. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Онъ не могъ говорить, не могъ выговорить ни одного слова.
Онъ снова слъ на свое мсто и заплакалъ. Тяжелый стонъ вырвался изъ его груди. Онъ утратилъ свой даръ. Онъ попробовалъ заговорить мысленно самому себ. О чемъ ему говорить? У него отняли его горе. Ему нечего было сказать людямъ такого, чего онъ не долженъ имъ говорить. У него больше не было никакой тайны, которую нужно было бы скрывать. Ему больше не за чмъ было сочинять. Фантазія покинула его.
Онъ испытывалъ смертельный ужасъ. То была борьба не на животъ, а на смерть. Онъ пытался удержать то, что уже покинуло его. Онъ хотлъ вернуть свое горе, лишь бы только опять говорить, но его горе ушло, и онъ не могъ его вернуть.
Онъ шатался на средин эстрады, какъ пьяный, и снова пытался заговорить. Онъ промычалъ, заикаясь, нсколько безсмысленныхъ словъ. Онъ повторялъ то, что онъ слыхалъ отъ другихъ, какъ повторяетъ школьникъ заученный урокъ. Онъ старался подражать самому себ. Онъ искалъ благоговнія во взорахъ публики, прислушивался къ ея боязливому молчанію и ускоренному волненіемъ ожиданія дыханію. Но и тамъ онъ не находилъ знакомыхъ признаковъ своего успха. То, что было его радостью, покинуло его.
Онъ снова погрузился во мракъ. Онъ проклиналъ жену и дочь за то, что он раскаялись подъ вліяніемъ его проповдей. Самое драгоцнное сокровище. принадлежало ему, и теперь онъ утратилъ его. Его отчаянье было ужасно. Но подобная скорбь не вдохновляетъ поэтовъ.
Онъ былъ живописецъ безъ рукъ, пвецъ, потерявшій голосъ Онъ говорилъ исключительно о своемъ гор. О чемъ же ему теперь говорить?
Онъ молился: ‘О, Боже, разъ что почетъ молчаливъ, а незаслуженное презрніе краснорчиво, возврати мн презрніе. Разъ что счастье молчитъ, а горе говоритъ, возврати мн мое горе’.
Но внецъ исчезъ съ его головы. Онъ былъ несчастне послдняго изъ нищихъ, потому что онъ слетлъ съ высоты земного величія. Онъ былъ развнчанный король.