Весною.
(Изъ дорожныхъ воспоминаній).
Весною.
(Изъ дорожныхъ воспоминаній).
Діонео.
Лондонъ, 27 марта 1897 г.
Весною, Шкловский Исаак Владимирович, Год: 1897
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Братская помощь пострадавшимъ въ Турціи армянамъ.
Литературно-научный сборникъ. 2-е вновь обработанное и дополненное изданіе.
Москва. Типо-литографія Высочайше утвержденнаго Т-ва И. Н. Кушнеревъ и Ко, Пименовская улица, собственный домъ. 1898.
— То это! (постой!) — раздался сзади отчаянный крикъ нашего спутника, стараго казака Николая. Караванъ остановился.
— Что такое? — спросилъ, полуобернувшись въ сдл, проводникъ, Якутъ Кумулякъ.
— Конь съ камня сорвался, — пояснялъ Николай: — скоре, огонеръ (старина).
Якутъ медленно слзъ, надвинулъ ниже на уши шапочку, сшитую изъ шкурокъ гагаръ, затмъ, проваливаясь по поясъ въ рыхлый снгъ, лежавшій всюду въ горныхъ трещинахъ, пошелъ на выручку къ Николаю, конь котораго по брюхо загрузъ въ снгъ. Мы были верстахъ въ пятистахъ сверне Верхоянска, въ горахъ Тасъ-Хаята, являющихся едва ли не наиболе дикою частью всей Якутской области. Вотъ уже много дней, какъ мы оставили ‘городъ’, и теперь весенняя распутица грозила насъ совершенно отрзать отъ людей, тогда именно, когда они намъ были особенно надобны. Наши запасы, которые мы три мсяца тому назадъ вывезли изъ Якутска, — вс истощились. До ближайшаго жилья было много дней пути, весь порохъ вышелъ до зерна, на придачу, верховые кони, которыхъ мы не мняли около мсяца, выбились совершенно изъ силъ на этой адской горной ‘дорог’, если только этотъ терминъ можетъ быть употребленъ. Въ этихъ далекихъ краяхъ еще не дошли до ковки коней. Острые камни искалчили совершенно ноги y половины нашихъ вьючныхъ коней. Каждый разъ, когда они ступали, оставался слабый кровавый слдъ. Мы вынуждены были подвигаться лишь маленькими переходами въ 15 — 20 верстъ ежедневно, устраивая частыя дневки, и это тогда, когда каждый часъ былъ дорогъ. Кругомъ насъ тснымъ кольцомъ охватили гольцы. Каждый разъ приходилось слзать съ коней, чтобы взвести ихъ на косогоръ или чтобы спуститься по головоломному скату. Чуть ли не каждые десять шаговъ лошади проваливались въ трещины, засыпанныя рыхлымъ снгомъ. Тогда приходилось разгружать коня и вытаскивать его соединенными силами. На это уходило около получаса, a черезъ десять минутъ опять приходилось разгружать только-что навьюченнаго коня. Скоро изъ невозможной дорога стала адской. Нужно представить себ исполинскую стну, которая вслдствіе какихъ-то причинъ частью разсыпалась и покрыла скатъ сотнями тысячъ саженныхъ каменныхъ глыбъ, изъ нихъ одна легла ребромъ, другія торчатъ иглами, т сблизились основаніями и выставили свои острыя вершины или образовали исполинскую лстницу съ полутора-аршинными, острыми и кривыми ступеньками, a дале — глубокая расщелина, на дн которой бурлитъ потокъ, только-что вырвавшійся изъ ледяного панцыря. По камнямъ и между ними клубятся, кружатся, падаютъ каскадами безчисленные горные ручьи, которые пугаютъ коней своимъ несмолкаемымъ шумомъ. Все это заросло кустами тальника и арника. На вершин стны грозно наклонились каменныя глыбы, которыя, кажется, вотъ вотъ обрушатся. Мы подвигались впередъ шагъ за шагомъ, всползая на острыя ребра камней на четверенькахъ, цпляясь за кустарники, которые больно хлестали по лицу. Мы прыгали съ камня на камень, безпрерывно скользили, рискуя упасть и при паденіи свернуть себ шею. Коней приходилось большею частью вести въ поводу. Медлить нельзя было, потому что сзади набгаетъ конь, который можетъ толкнуть мордой въ спину и тогда не удержаться, конечно, на скользкомъ карниз. Голодъ и уста-лость сдлали другого нашего попутчика, молодаго казака ому, крайне нервнымъ и раздражительнымъ. Онъ то принимался ругать старика Николая, то накидывался на проводника Кумуляха, флегматически выслушивавшаго такія ругательства среди которыхъ непослднее мсто занимала самая обидная якутская брань: ‘ханъ-ветъ-харанъ’, т.-е. ‘кровь черной собаки’.
Ночей уже не было. Наступилъ безконечный
‘Polar day, which will not see
A sanset till its summer’s gone’.
Цлый день съ громкимъ клепотаніемъ летали парами гуси и спускались на болот возл гольцовъ. Оттуда доносилось верещаніе куличковъ и воробьевъ. Въ лсу жарко работалъ дятель. Часовъ въ шесть ‘вечера’ мы спустились въ котловину и похали льдомъ по озеру, которое занимало ее всю. Ледъ раскисъ и при каждомъ шаг издавалъ глухой трескъ. Наледи y береговъ заставляютъ держаться середины озера. Въ иныхъ мстахъ конь до колнъ уходилъ въ жидкую ледяную кашу, слегка подмерзшую на поверхности. Но вотъ ледъ принимаетъ все боле и боле обозначенный зеленый цвтъ, признакъ, что онъ размытъ водою. Мы демъ ледянымъ карнизомъ, становящимся все уже да уже. У самаго берега на льду также кое-гд появились проталины, тамъ зеленетъ вода и видно, что берегъ уходитъ отвсной стной,— значитъ, глубина очень значительная. Наледь разливается все шире и шире, a карнизъ становитея уже. Вода иногда отрываетъ отъ него куски льда и съ ревомъ уноситъ ихъ съ собою. Наконецъ, карнизъ сталъ такъ узокъ, что едва достаточенъ для прозда одной лошади. Кони фыркаютъ, осторожно ступаютъ и проваливаются выше колна въ кашицеобразный ледъ. Я не могу не полюбоваться на беззаботную отвагу Кумуляха. Еслибъ подломился ледъ, ему первому пришлось бы принять купанье, a подъ нимъ еще, кром того, конь былъ тяжело нагруженъ. Наконецъ, передняя лошадь остановилась, разставила ноги и, несмотря на понуканія проводника, не шла впередъ.
Якутъ слзъ, добрался до берега, срзалъ талину и ткнулъ ею въ зеленую, полужидкую поверхность, на которую предстояло ступить коню. Хворостину вырвало изъ рукъ ямщика и скоро она показалась на поверхности наледи. Дальше, значитъ, двигаться было некуда, потому что вода промыла совершенно ледъ. Приходилось возвращаться назадъ. Съ большимъ трудомъ повернулись мы на узкомъ карниз, поплелись обратно, сдлали версты три вдоль берега, выбрали мсто, гд былъ натекъ на откосъ и, ведя коней въ поводу, по крутому склону выкарабкались на хребетъ. Внизу, съ другой стороны, предъ нами была глубокая долина, по дну которой разлилась черная рчка Салиняхъ, на половину освободившаяся уже отъ льда.
— Заночевать надо, — категорически заявилъ Кумуляхъ. Дйствительно, переходъ до такой степени измучилъ коней, что дальше они въ тотъ день не могли бы сдлать и версты. Вьюки уложены были на мохъ, a лошадей отпустили пощипать прошлогоднюю желтую траву, но якутскій конь неприхотливъ и даже зимой довольствуется подножнымъ кормомъ, который выбиваетъ изъ подъ снга. Мы разложили огромный костеръ тамъ, гд высокій каменъ защищалъ отъ холоднаго втра, и расположились вокругъ на оленьихъ шкурахъ, но варить, кром кирпичнаго чаю, было нечего. Вс наши запасы истощились совершенно. ома и Николай сидли мрачне ночи. Молодой казакъ, повидимому, особенно стосковался по сытному обду.
Впрочемъ и намъ съ товарищемъ, несмотря на ршеніе быть философами, голодъ давалъ себя чувствовать все сильне и сильне. Мы предприняли экскурсію съ цлью отыскать утиныя яйца, но она окончилась полною неудачей. Мы рыскали по болоту, прыгали съ кочки на кочку, обрывались безпрерывно въ ржавую холодную воду и возвратились, наконецъ, къ костру вымокшіе по горло и еще боле голодные, чмъ прежде. A между тмъ надъ нашими головами, часто махая крыльями, пролетали поминутно красноногіе жирные турпаны, пронзительно завывали въ тальникахъ гагары да крякали мардушки и шилохвостки, a на лужицахъ, кокетливо помахивая головками, щебетала цлая стая плавунчиковъ.
Пробовали мы было заняться рыбною ловлей. Отпустили на костр иглу и загнули ее крючкомъ, надергали волосъ изъ хвостовъ y коней и навязали лесы , но такъ какъ наживлять удочки мы могли лишь кускомъ краснаго товара, то разсчитывать могли лишь на какую-нибудь особенно глупую и особенно жадную рыбину. Увы! на наше горе во всемъ солончак не оказалось такой. Тогда вокругъ костра собрался военный совтъ. Что длать? До жителей еще не мене двнадцати дней зды, между тмъ завтра мы, вроятно, уже не въ состояніи будемъ двинуться дальше: не будетъ силъ подняться на сдло.
— He утица я, не могу гороху сть! рзко замтилъ ома: — y меня отъ него брюхо пучитъ, a сытности въ немъ никакой. —Дйствительно, послдніе три дня мы, въ нкоторомъ род, напоминали древнихъ отшельниковъ, въ пищ, по крайней мр. Мы вспомнили, что съ нами было фунтовъ пять гороху и кормились имъ, отваривая его въ вод.
— Убить коня надо, — отрзалъ категорически и авторитетно старикъ Николай. — Всегда коней бьемъ, коли сть нечего.
Намъ жалко было до слезъ нашихъ врныхъ спутниковъ, которые такъ добросовстно, не жаля живота, служили намъ до сихъ поръ. Въ силу этого, мы предложили обождать хоть до завтрашняго дня, но Николай и проводникъ Кумуляхъ совершенно резонно замтили, что намъ помощи не было до сихъ поръ, то нтъ никакого основанія ждать ее завтра. Единственно на кого можно было разсчитывать, такъ это на купеческіе караваны, но вс они обязательно должны были стоять теперь за много сотенъ верстъ, за хребтами, на томъ берегу Индигирки, дожидаясь, когда пройдетъ ледъ. Участь коня была ршена. Выбрали наиболе сытаго, хотя это было довольно мудрено, такъ какъ отъ всхъ коней остались лишь кости да кожа, вслдствіе тяжелыхъ переходовъ. Намченную жертву крпко прикрутили ремнемъ къ сломанному дереву. ома взялъ въ руки огромный топоръ, заложилъ его за спину и сталъ осторожно подходить къ коню. Бдное животное! Очевидно, оно предчувствовало, что нчто страшное угрожало ему, вздрагивало всмъ тломъ и косилось на ому. Я закрылъ глаза. Вотъ раздался глухой ударъ, и хрустнуло что to. To ома изо всхъ силъ ударилъ обухомъ по лбу… Теперь, черезъ много лтъ, когда я вспоминаю эту сцену, y меня пробгаетъ дрожь и я ршительно не понимаю, какъ мы могли тогда сть этого коня, но тогда… тогда мы были голодны. Конь въ предсмертной судорог сводилъ и разводилъ ноги. Изъ перерзанной сонной артеріи со свистомъ вырвалась струя крови. Кумуляхъ собиралъ ее заботливо въ сымиръ, въ мшокъ, сдланный изъ тюленьяго пузыря. ома, весь выпачканный кровью, надрзалъ шкуру на живот и кулаками свжевалъ тушу. Скоро она лежала, какъ на скатерти, на окровавленной кож. Проводники, ома и Николай, какъ волки, набросились на дымящееся и вздрагивавшее тло.
— Ишь, огонеръ (старикъ) пришелъ какъ на положенное, — замтилъ ома, — указывая на Николая, который исчезъ, когда нужно было убивать коня, a теперь отхватилъ кусокъ фунтовъ въ пять.
— Мясо грудно. Одинъ не съшь, — наставительно отвтилъ старикъ. Черезъ минуту вокругъ костра на палочкахъ всюду торчали огромные куски мяса. Никто не дожидался, пока оно испечется, a ли сырымъ, слегка лишь распареннымъ. Мн припомнились страшныя сцены на плот посл караблекрушенія Медузы. У Кумуляха и y омы губы были выпачканы кровью, какъ y вампировъ. У Николая кровь была на усахъ, бород и даже на бровяхъ.
До поздней ночи ли вс. Прідятъ мясо на рашпир, примутся за печеное на угляхъ, a тамъ подоспла требушина, сварення въ котл. Уже заалли на восток верхушки гольцевъ, уже гд-то заклекоталъ проснувшійся горный кречетъ, ужъ мягко махая крыльями прилетла на ночлегъ фантастически красивая болотная сова, когда закончилось пиршество канибаловъ, какъ назвалъ его товарищъ. Казаки завернулись въ заячьи одяла и заснули. Вскор, однако, Николай завозился, поднялся и сталъ копошиться около кониной туши.
— Ты чего, огонеръ? — сонно спросилъ ома.
— Спи, спи, парень! — Языка конскаго попробовать хочется. He знаю, вкусъ какой въ немъ.
— Ишь ты, пузо y тебя, что твои переметы: все упрешь! —протянулъ молодой казакъ, повалился и захраплъ. Глаза y старика обладали, однако, большею вмстимостью, чмъ его желудокъ. Языкъ онъ сварилъ, но сълъ отъ него лишь кусокъ, завернулъ остальное въ тряпку и сунулъ въ свои переметы, которыя служили ему подушкой. Черезъ нсколько минутъ заснулъ и Николай. Насъ съ товарищемъ не бралъ сонъ. Мы мирно бесдовали y костра. Съ угора, гд мы сидли, видна была вся долина, залитая полусвтомъ полярной весенней ночи. Внизу щипали прошлогоднюю траву кони, a возл нихъ лежали снятыя высокія сдла, ханка, т.-е. сдла, приспособленныя для вьюковъ, да мшки, въ которыхъ мы три мсяца тому назадъ вывезли изъ Якутска запасы въ дорогу: хлбъ и мороженое мясо. Мы съ товарищемъ переглянулись. У обоихъ насъ одновременно мелькнула одна и та же мысль: если въ мшкахъ прежде былъ хлбъ, значитъ, теперь въ нихъ должны быть крошки’. Какъ это мы раньше не вспомнили о такомъ важномъ обстоятельств? Мы забрали котелокъ и отправились подъ гору, къ мшкамъ. Какое счастье! Наше предположеніе оказалось совершенно врнымъ. Мы набрали около полукотелка крошекъ. Правда, он были перемшаны съ кусочками сырого мяса, съ какими то палочками и другимъ соромъ, но все же это были настоящія крошки, т.-е. почти хлбъ, котораго мы не видали уже полтора мсяца. Мы осторожно понесли котелокъ обратно къ костру. Но, о rope! — пo дорог пришлось перейти въ бродъ черезъ маленькій ручей. Товарищъ поскользнулся, котелокъ летитъ на землю и все содержаніе его очутилось на песк. У товарища былъ тякой растерянный видъ, какъ будто онъ потерялъ ввренное ему великое сокровище, которому и цны не было. Тщательно собрали мы крошки. Къ мясу, щепочкамъ и copy прибавился еще новый ингредіентъ — песокъ. Мы подбросили втокъ къ костру, вскипятили чайникъ, подозвали Кумуляха, который только-что поднялся и гомозился возл вьюковъ, и стали благодушествовать.
Ранніе лучи скользнули по бронзовымъ вершинамъ гольцевъ и заглянули въ долину. Гд-то высоко прокричала робко и неувренно кукушка. Суровая природа медленно оживала посл долгой зимы. Конецъ мая, a между тмъ какъ холодно и неприглядно кругомъ. И мн вспомнилась другая весна, которую я два года тому назадъ встрчалъ на юг, на берегу моря. Предо мною сразу вырисовались картины. По откосу хребта змится дорога, вдоль нея шнуромъ, какъ солдаты въ шеренг, вытянулись деревья. И кажется, что они гусьскомъ взобрались по дорог, чтобы посмотрть на море, чтобы полюбоваться то бронзовыми, то зелеными, то синими полосами, пробгающими по его чешуйчатой отъ втерка поверхности. Деревья взобрались на гребень косогора, затмъ спустились до самой воды. И кажется, что они хотятъ послушать, о чемъ шепчутъ волны, разбгающіяся по песку. Кажется, что для этого именно подступили они къ самой вод, къ тому мсту, гд неровной блой линіей лежитъ пна, оставшаяся посл того, какъ песокъ жадно всосалъ воду, принесшую пну. Вотъ раздался нестройный, пронзительный гамъ, какъ будто затявкали разомъ сотни щенятъ. Надъ моремъ пронеслась стая чаекъ. Он за-дваютъ тнистые хребты волнъ ослпителъно сверкающими на солнц крыльями. Далеко, далеко тамъ, гд на горизонт море вырисовывается темной полосой, — мелькнуло судно. Мачты его кажутся тонкими, какъ паутина. Какъ тамъ все полно жизнью, такъ здсь, сравнительно, природа мертва! Мы притихли y костра, стараясь опредлить, какая это пичуга жалобно плачетъ, какъ обиженный ребенокъ, высоко, высоко, на самомъ хребт гольца! Вдали цпь горъ, сковавшихъ горизонтъ, загорлась алымъ пламенемъ. Солнца все еще не было видно, но багровые снопы свта показывали, гд именно оно находится за гольцами. Кумуляхъ сидлъ на корточкахъ y самаго огнища, обнявъ крпко руками колни, такъ что подбородокъ ушелъ почти совсмъ въ изорванные, вытертые наколнники изъ камусовъ лося.
— Посмотрите, вотъ чудо! — сказалъ товарищъ. Тамъ, гд снгъ протаялъ и виднлся прошлогодній сардечесъ (высокая трава), среди пожелтвшихъ, колнчатыхъ стеблей, — мой товарищъ сорвалъ цвтокъ. He листья, a длинный и мягкій пушокъ покрывалъ его короткій стебель. Лепестки были необыкновенно красивы. Казалось, что смющееся, счастливое личико выглядываетъ изъ пушистой мховой пухлянки. Мы съ товарищемъ подъискивали наиболе подходящій образъ. Кумуляхъ поднялъ на насъ свои слезящіеся глаза. — Это — санаргабынъ, по нашему, на язык сахаларъ,—сказалъ онъ.
— Санархабынъ? — переспросили мы. — Насъ удивило названіе, означающее — ‘печаль’.
— О да, — продолжалъ Кумуляхъ. — Санаргабынъ обозначаетъ, что было когда-то людямъ великое горе, чуть не пропали даже вс.
Мы попросили старика разсказать намъ про странный цвтокъ, который, очевидно, былъ первымъ провозвстникомъ полярной весны.
— Давно, давно это было, — началъ монотонно, нараспвъ Кумуляхъ, какъ обыкновенно разсказываютъ якуты свои олонхо (былины). — Великій духъ Аи-Тоенъ-Тангара только-что вылпилъ изъ глины орто-дайбы землю и поселилъ на ней людей. Озлился злой и сильный царь Арсынъ Долай, что живетъ въ ‘нижнемъ’ свт, тамъ, гд нтъ дня, a вчная темная ночь, гд нтъ лта, a постоянно воетъ юго-западный втеръ, гд свтитъ лишь мсяцъ на ущерб. Наслалъ онъ на землю лютый холодъ. Славному батырю Кюнь-Тоену солнцу холодно стало выходить на небо, и спрятался онъ въ своей высокой красивой юрт изъ серебряныхъ лиственницъ. Наступила тьма.
He могли боле ковать своихъ серебряныхъ чашъ семь старцевъ, что вы, русскіе, зовете созвздіемъ сохатаго (большая медвдица), потому морозный морозъ закрылъ звзды, горны старцевъ. Даже куропатки не выбгали плясать и пляхкать вокругъ тальниковыхъ кустовъ. Какъ стая голодныхъ медвдей-шатуновъ, ревлъ злой втеръ солонникъ, отъ кого не спрячетъ и не укроетъ никакая пухлянка. И къ вою втра прибавился скоро еще боле страшный крикъ. To скакали, высунувъ до земли окровавленные языки, красношерстыя собаки, на которыхъ разъзжаетъ по улусамъ старуха и прижигаетъ огнемъ всхъ встрчныхъ. Люди забились по юртамъ вокругъ чуваловъ. Никто не смлъ показаться даже изъ дверей. Скоро стали гаснуть огни. Смерть приходила къ людямъ.
И видитъ Ансытъ-Хатынымъ, Соболзнующая Создательница, что гибнетъ ‘кость ея сердца’ — люди, накинула на плечи богатую соболью доху, надвинула на лобъ высокую рогатую рысью шапку съ краснымъ суконнымъ верхомъ и явилась къ хозяину ‘верхняго’ мста, къ Юрюнгъ-Таену. Онъ возсдалъ на сверкающемъ бломъ престол не створаживающагося никогда молочнаго озера, по которому ходятъ серебряныя волны. Когда же приходитъ мсяцъ заморозковъ и на озер выплываетъ шуга, то онъ изъ чистаго золота.
И взошла Ансытъ-Хатынъ на три каменныя ступени, что ведутъ къ престолу, и сказала:
— О, Юрюнгъ Аи Таенъ, великій хозяинъ! Ты сидишь на пуп восьмигранной вселенной, твои быки краше солнца, твои коровы — кругле мсяца. Въ твоей юрт серебряный столъ — гладокъ и блестящъ, подобно первому льду только-что ставшаго озера. Столбы, поддерживающіе твою юрту, похожи на страстныхъ двушекъ, a шестокъ чувана — на жеребца по девятой трав. Погляди же, что длаютъ на среднемъ мст твои бдныя дти сахаларъ (якуты). Заступись за нихъ. Дай имъ тепло. Сдлай такъ, чтобы былъ y нихъ всегда говорливый огонь. Пусть онъ въ ихъ юртахъ всегда иметъ вдоволь сухостоя.
И каждую весну, когда соберутся люди на праздникъ кумыса, — шаманы теб станутъ длать лучшее возліяніе весыэхъ, чмъ кому-либо другому изъ небожителей.
Сердито заворчалъ Юрюнгъ Таенъ и сердито оттолкнулъ отъ себя Ансытъ-Хатынъ. Упала Соболзнующая мать-создательница, распахнулась богатая собачья доха и спустились съ колнъ мохнатые волчьи наколнники.
— Какое мн дло до людей? — сказалъ Юрюнгъ Таенъ. —Пусть они погибаютъ. Пусть вымрутъ до послдняго. У нихъ вдь свой собственный рокъ. Когда я отпускалъ ихъ на землю, я не сказалъ имъ: ‘приходите назадъ!’ Если люди могутъ плодиться, — пусть плодятся. Если они не могутъ жить, — пусть околваютъ. Мн что до нихъ. Ступай! — Пошла Ансытъ-Хатынъ и заплакала. И падали слезы ея, какъ цвтные корольки. He больно ей, что обидли ее, a жалко, что погибнутъ люди. Вдругъ утерла слезы мать создательница и засмялась. Засвтилось ея лицо, какъ угоръ посл дождя, когда пройдетъ по немъ солнце. Увидала она, что собирается выйти на небо Юргюкъ-Удаганъ, дочь солнца, что хочетъ намотать на серебряный колъ свои восьмисаженныя алыя косы, хочетъ расчесать ихъ золотымъ гребнемъ. Вонъ, глядите, — обратился къ намъ Кумуляхъ, — она и теперь вышла чесать косы.
Старикъ указалъ на востокъ, гд изъ-за вершинъ гольцовъ брызнули по небу огромные столбы алаго свта.
— Глаза y Юргюкъ-Удаганъ черны, какъ бальзатъ, брови ея, какъ два соболя, что лежатъ одинъ возл другого и обнимаются лапами, — продолжалъ Кумуляхъ.
— He брезгай землей и людьми, красавица Юргюкъ-Удаганъ, — кротко сказала мать создательница. Смотри, люди пропадаютъ. Спаси ихъ. Разв будутъ твои косы такъ же сверкать, если на земл не останется ни одного саха (якута), кто любовался бы ими? He потемнешь ли ты отъ горя тогда, какъ та ‘двушка съ талиной’, подруга мсяца, тоскующая на земл? {Якуты говорятъ, что пятна на лун это — двушка, которую взялъ мсяцъ съ земли.} И молча поднялась Юргюкъ-Удаганъ съ восьминогаго мднаго стула, мягко улыбнулась и пошла на западъ. A распущенныя алыя косы потянулись сверкающимъ хвостомъ за ней, какъ т страшныя чудныя звзды, что появляются иногда на неб и сулятъ земл или великую радость, или великое несчастье. Вотъ спустилась Юргюкъ-Удаганъ на ‘запутанное небо’, гд раждаются облака. Здсь y окна юрты часто сидитъ злой духъ и швыряетъ на землю камни. Люди говорятъ тогда, что громъ гремитъ. Съ ‘запутаннаго неба’ Юргюкъ-Удаганъ спустилась ниже. Поджавъ ноги, сидлъ здсь на огромной блой кобыльей шкур страш-ный злой духъ Тимиръ-Садалбы. Лицо его въ морщинахъ. Ты видлъ, сколько пузырей появляются на лун во время дождя? Еще больше желваковъ на лиц злаго духа. Голова y него плшива, какъ внутренность нелуженаго мднаго котла. Отдльные зубы торчатъ изъ широкаго хайла, какъ пни въ вырубленномъ лсу. Въ одной рук Тимиръ-Садалбы держалъ четерехъугольный бубенъ, обтянутый высушенной кожей пгаго жеребца, a въ другой — осмоленную ‘ворчливую’ колотушку. Гулко и рзко звучали удары. И подъ ладъ имъ корчились и выли на земл женщины, одержимыя той болзнью, которую мы, якуты, называемъ минерикъ {Родъ кликушества, которымъ почти поголовно страдаютъ якутки.}.
— Куда идешь, Юргюкъ-Удаганъ? — спросилъ Тимиръ-Садалбы.—Остановись. Дале холодно, дале мученія.
Но улыбнулась только двушка и пошла дальше. И замерла на время рука Тимиръ-Садалбы, и долго слдилъ онъ за свтомъ, что остался отъ косъ Юргюкъ-Удаганъ.
Вотъ стала достигать она уже той ‘незыблемой бездны’, о глубин которой еще не разсуждали, ширину которой еще не измрили. Тутъ начинается рка. Перевозъ черезъ нее держитъ старикъ Бергень. Еще издали послышался страшный свистъ, подобный вою втра въ гольцахъ. Огромныя лиственицы гнулись до земли и щепались на тонкія лучинки. To эрапклъ Бергень.
— Куда идешь ты Юргюкъ-Удаганъ? — спросилъ проснувшійся перевозчикъ. — Или ты хочешь видть смерть?
Но двушка только улыбнулась, и послушно вытащилъ Бергень свой карбасъ, сшитый тальниковой вицей. Какъ труденъ былъ перездъ въ ‘нижній міръ’! Два дня сначала плыли по огненной рк. Съ воемъ клокотали волны вокругъ. Потомъ прошли волокъ въ полтора кіось (15 верстъ). Здсь копошилось стадо гадовъ, что ног ступить негд было. A тамъ пошло огромное ‘море плсени’ да еще кровавая рка. Небо стало сро, ‘какъ рыбья щерба’. Всюду на кочкахъ сидли огромныя лягушки, величиной съ трехгодовалыхъ бычковъ. Присталъ карбасъ къ берегу. Высадилъ Бергень двушку и поплылъ обратно. Пошла Юргюкъ-Удаганъ все дале на западъ. Вотъ мимо съ воемъ пробжалъ зврь Мякь-Тугай, съ тремя ногами на пуп, тихо и неслышно проплыли кюлюхъ (тни). Он вели провинившагося дьявола, чтобы запереть его въ желзный лабазъ. Вс оглядывались на Юргюкъ-Ураганъ и все гадали, какъ и зачмъ она могла попасть сюда. Пробовали ей ‘три тни обманщика’ заступитъ дорогу, но двушка только улыбнулась, и пропустили он дочь солнца, и долго слдили за алыми косами, что сверкали на неб, гд никогда не показывается солнце. Вотъ изъ мрака донеслось пніе дьявола. Кумуляхъ завылъ хриплымъ, царапающимъ голосомъ, подражая пнію.
— Называюсь я—одноногій Судорба-батырь. Нтъ никого краше, умне и храбре меня. Вынырнулъ изъ тьмы дьяволъ. Онъ халъ верхомъ на пестромъ бык. Единственный рогъ y скотины выросъ изъ середины лба. Единственный глазъ быка сверкалъ, какъ вечерняя звзда Чалбонъ. И y дьявола былъ лишь одинъ глазъ, такой же мутный и тусклый, какъ грязный кусокъ льда. Зубы походили на долбешки, выкованныя плохимъ кузнецомъ. Волосы взъерошились, какъ тальникъ на берегу рки во время водополья. Увидлъ дьяволъ двушку, сталъ колотить пьятой своей единственной желзной ноги въ бокъ быка и погналъ его изо всхъ силъ. Хотлъ дьяволъ первымъ донести ‘господину восьми дьявольскихъ улусовъ’, страшному Арсынъ-Долаю, что пришли чужіе.
И страшный Арсынъ-Долай раскрылъ свой широкій ротъ на темени, созвалъ всхъ, подвластныхъ ему оровъ, что, вселившись въ тло, производятъ ломоты и язвы, слпоту и безсиліе. Веллъ всмъ быть наготов. Онъ думалъ, что идетъ на него Хара-батырь, или ‘Блый юноша’, или другой могучій воинъ, что не одного уже дьявола разскъ на четыре части. И приготовился Арсынъ-Долай, грозный ханъ восьми дьявольскихъ улусовъ и повелитель ‘нижняго царства’, къ жестокому бою. Такъ косматый улу-таёнъ -медвдь, почуявъ, что идетъ на него промышленникъ, выползаетъ изъ пихтата, поднимается на заднія лапы, щелкаетъ зубами и поводитъ налившимися кровью глазами.
Но поднялась тяжелая дверь желзной юрты, и раскрылъ Арсынъ-Долай широко свои глаза, что лежать y него на вискахъ. He страшный богатырь стоялъ на порог, a Юргюкъ-Удаганъ, далеко развились ея алыя косы. Стало свтло въ желзной юрт, гд до сихъ поръ только и обсуждалось, какъ бы причинить боле горя и страданій бдной земл.
— Абра кини!.. (пощади людей!) — только и сказала Юргюкъ-Удаганъ, — жалко ихъ! врь, слабые они!—И улыбнулась двушка.
И смягчилось сердце Арсынъ-Долая. Потухла въ немъ злоба. Удивило его, что приняла на себя красавица муки и пришла просить не за себя, a за другихъ. И помолчалъ ханъ восьми услусовъ, a потомъ сказалъ:
— Слушай, Юргюкъ-Удаганъ, растопилось сердце Арсынъ-Долая! Дамъ я людямъ на земл въ году три мсяца отдыха. Три луны не выпущу я солонника, три мсяца пусть Солнце-Таенъ ходитъ по небу. И первый мсяцъ пусть такъ и зовется синеланъ (т.-е. мсяцъ отдыха) 1). Я пошлю людямъ цвтокъ санаргабынъ. Онъ пусть показываетъ, что смягчила грусть Юргюкъ-Удаганъ сердце хана ‘восьми улусовъ’ и что конецъ зим.
Кончилъ Кумуляхъ. Въ долину хлынули снопы ослпительнаго свта. Солнце показалось надъ гольцами. Пора было тронуться въ дальнйшій путь.