Вместо предисловия
Что же такое ‘бодрость’
Откуда придёт ‘новый человек’
Неверие в себя
Отравленный воздух
Весна и смерть
Уходящим от жизни
Примечания
Весна и смерть, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1914
Время на прочтение: 18 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Пирогов говорил, что ‘университет барометр общества’…
Это верно. Но ещё в гораздо большей степени ‘барометром общества’ может служить общий характер публицистики той или иной эпохи.
Какова же наша современная ‘публицистика’?
Основная и характернейшая её черта — неопределённость. Отсутствие ‘лица’ и строго выраженного направления. В идейном отношении: беспринципность, в волевом: ничего, мол, определённо не хочу, ничего определённо не желаю…
Русская общественная мысль как бы переживает все неизбежные фазы диалектического развития. И нельзя спрашивать, что лучше: тезис или антитезис — и то и другое необходимое условие синтеза.
Но как ни безотрадно ‘безличие’ нашей публицистики, ему можно ‘радоваться’, если видеть в нём один из симптомов новой жизни, на рубеже которой мы живём.
Сколько ясности, благородной определённости, пуританской честности было в старом направленстве! Общество имело своих властителей дум, знало, к чьему голосу ему прислушиваться, видело в Добролюбове, Писареве, Михайловском, Шелгунове, Гольцеве — выразителей лучших своих стремлений. Эти люди знали, чего хотели. Имели яркую публицистическую индивидуальность, отчётливо сознавали те принципы, во имя которых борются, и потому ревниво оберегали свои издания от всего ‘чуждого’, что могло бы затемнить основные общественные идеалы.
Как много говорили эти имена и уму и сердцу прежних поколений. Это было не только имя — это было знамя!
И вот теперь мы: с нашими Бердяевыми, Трубецкими, Милюковыми, Булгаковыми, Чуковскими, Пильскими, Дорошевичем, Амфитеатровым, Минским и пр., и пр., и пр.
Вопрос не в талантливости. Вопрос в том: хотят ли все эти люди чего-нибудь и знают ли определённо сами-то, чего хотят?
Русская современная публицистика так же безлична, так же расплывается в серые пятна, как и вся жизнь. ‘Массовая’ общественная волна стёрла резкие грани, уничтожила былую дифференциацию. Нет волевого творчества. Бранд ушёл из русской жизни один в свою высокую снежную церковь. Из туманных далей появились как-то серые люди, которые спутали, перемешали, свалили всё в одну кучу.
Все недовольны, все ‘громят’, ноют… И в то же время сами ничего определённого, ясного, твёрдого и нового не проповедуют.
Каковы писатели — таковы и читатели: избави Боже от чего-нибудь принципиально, строго выраженного.
Узду ‘партийности’ сняли. Теперь можно говорить открыто: я беспартийный. А ведь давно ли это было равносильно, как если бы сказали: я шулер.
Обрадовались, расплылись и всё превратили в какое-то безнадёжное ‘общее место’.
И всё-таки мы живём в радостную эпоху. И действительно на рубеже. Наша жизнь — серая, безличная, и отразилась она в такой же серой безличной публицистике, но есть грозные, трагические симптомы, что скоро ‘личность’ вырвется из этой безнадёжной власти тяжёлого тумана.
Один из этих симптомов — самоубийства.
У нас принято самоубийство считать слабостью.
Да. Я согласен 1. Но только надо условиться: ‘слабость’ по сравнению с чем? С тем отношением к жизни, которое есть, или с тем, которое должно быть?
К сожалению, у нас сравнивают с тем, что есть. И потому глубоко неправы.
Ведь большинство людей живут вовсе не потому, что они поняли ужас жизни и решили бороться с ним, пока хоть одна капля крови осталась в сердце. Люди живут и не думают о самоубийстве в громадном большинстве случаев не потому, что сильны, а потому, что слабы, что даже не в силах сознать весь ужас жизни.
Живут не те, которые победили жизнь, а те, которые ей рабски подчинились. И сравнивать этих бессильных, живущих изо дня в день, ‘принимающих’ всю пошлость жизни и ‘соглашающихся’ жить не потому, что поняли её величие, а потому, что не могут оторваться от её пошлости, — с теми которые имеют смелость потребовать от жизни отчёта: что она даёт человеку, — если сравнивать с ними, то, конечно, сильными людьми должны быть названы не те, которые живут, а те, которые умирают.
16-летняя девочка Лурье и её подруги 2 — мученицы, первые гибнущие в борьбе с пошлостью. С самоубийством надо бороться не призывами к нашей жизни, а призывами к новой жизни. Потому что Лурье и другие чуткие души — правы, что в нашей жизни жить не стоит. Они не правы только в том, что не могли верить в другую радостную и великую жизнь. Но если не эти три девушки и не десятки, и не сотни, — а большинство так же смело спросит себя, стоит ли жить, и ответит себе: ‘нет, не стоит’, то они не уничтожат себя, а уничтожат ту жизнь, которая и должна быть уничтожена, про которую Лев Толстой говорит, что в ней как угорелые носятся на экспрессах оскотинившиеся люди и при свете электрических фонарей показывают, как они оскотинились.
В моей недавно вышедшей драме ‘Пастор Реллинг’ Арнольд говорит:
‘Нашу жизнь и понимать нечего. Учительница, кассирша, фельдшерица, музыкантша, жена, прислуга, артистка, швея… ну ещё пять, шесть, десять этикеток… Вот и всё. Но где же, в чём же выразится вся душа женщины, со всеми безграничными своими силами? Нет, нужно всю жизнь перестроить сверху донизу. Я не о политических и социальных побрякушках говорю. Всю, всю! Там, внутри, чувствуешь, как горит, переливается самоцветными камнями какая-то скрытая жизнь. А здесь — учительница, переводчица, жена, кассирша…’.
Я убеждён, что слова эти найдут свой глубокий отзвук во всех чутких измученных жизнью сердцах. И если бы к Марии Лурье пришёл бы какой-нибудь человек за час до её смерти и стал убеждать не пить цианистый калий, она могла бы спросить его: зачем же жить: чтобы быть женой, прислугой, кассиршей, швеёй, музыкантшей?..
И что бы ответил на это убеждавший продолжать жить?
В той же драме Арнольд говорит дальше: ‘Где же те силы, которые дадут возможность наконец прорваться на свет Божий великой симфонии, разрывающей на части человеческую душу? Если бы только когда-нибудь это случилось, какое бы безграничное счастье ожидало человечество. Земля бы наконец примирилась с небом. Симфония понеслась бы от земли к небесам. И воочию чудо свершилось бы: и земля и небо стали единым, великим целым!’
Если бы!
Вот этот ответ, но сказанный без ‘если’, а с пламенным чувством безусловной уверенности, которая бы зажгла усталое сердце, — этот ответ только один мог бы остановить уничтожающих свою жизнь.
И рано или поздно вопрос этот будет поставлен перед обществом, а не индивидуальным сознанием, и тогда, я глубоко убеждён, хватит у человечества сил и ответить на этот вопрос без всяких условных ‘если’.
А тогда вся жизнь общественная станет другой.
В серые туманные дни рабского подчинения торжествующей пошлости слышатся измученные крики людей: не стоит жить!
Пугают эти крики. И будят совесть.
В глубине души у всех как эхо звучит: да, так жить не стоит.
И стыдно становится, что они умерли, а мы всё же по-прежнему, хотя и ‘не стоит’, — а продолжаем жить.
Личность хочет жить вся, применять и проявлять все свои силы. Она больше не хочет, не может быть кассиршей, швеёй и фельдшерицей. Это не жизнь, а средство для заработка.
В тусклой, обезличенной жизни зарождаются яркие индивидуальности, которые хотят определённо и наверное знать: как же надо жить и зачем надо жить.
Жизнь ждёт человека, который на эти старые вопросы, с новой мукой пережитые, дал бы и новые ответы. И тогда встанут перед общественным сознанием и новые общественные идеалы. Будут и свои герои, и властители душ, и пророки.
Серый туман наших дней — отойдёт в область истории, ‘и воочию чудо совершится: земля и небо станут единым, великим целым’!
Все призывают к ‘бодрости’!
Максим Горький ‘верит в человека’ и призывает бодро идти вперёд. Вересаев тоже ‘верит в человека’ и призывает к бодрости духа. Футуристы только и говорят, что о ‘бодрости’. Джеком Лондоном восторгаются за бодрость. Маринетти аплодировали за бодрость и энтузиазм 3. Верхарну подносили адреса за энтузиазм 4.
Никогда мы не жили так уныло и никогда так много не кричали о бодрости. Это очень подозрительно. Все уверовали в человека и возлюбили жизнь.
— Давайте будем бодрыми! Будем жить для жизни! Уверуем в человека!
Но, господа, это совсем не так просто!
Чехов написал А. С. Суворину мрачное письмо. В ответ на это А. С. Суворин прислал Чехову письмо одной барыни, где та уверяет, что верит в жизнь и что для бодрости больше ничего не требуется.
Чехов рассердился. Написал А. С. Суворину очень горячее письмо и о проповеди дамы, ‘верующей в жизнь’, выразился:
— Это не миросозерцание, а монпансье! 5
Не потому ли все современные призывы к ‘бодрости’ так и бессильны, что за ними стоит не твёрдый камень, не миросозерцание, ясное и определённое, а туманное, расплывающееся, как конфета, ‘общее место’?
Современный человек тонет. Несколько человек стоят на зыбком берегу и кричат:
— Ничего, бодрись! Мы в тебя верим!
Веруйте, это прекрасно. И к бодрости призывать тоже прекрасно. Но надо же вытащить человека на берег!
Если понять, почему современный человек тонет, станет ясным, что такое настоящая бодрость. Бодрость — это твёрдое дно под ногами. Это почва, которая тонущему человеку даёт возможность твёрдо встать и твёрдо жить.
Есть пословица: что посеешь, то и пожнёшь. Мы очень, очень долго сеяли то, что теперь пожинаем!
Мы ставили пред человеком лишь внешние цели, иногда очень возвышенные, но всё же внешние, и потому пригодные оправдать лишь конечное его существование. Чем дальше шла жизнь, тем ясней становилось, что это не то. Бесконечное в человеке предъявляло свои права, не находило удовлетворения, конечные, внешние задачи переставали ‘захватывать’, возбуждать энтузиазм, общество начинало впадать в апатию, в уныние, мы сеяли семена смерти, и из них начали всходить души мёртвые, к жизни непригодные. И мы испугались и стали кричать о бодрости и вере в жизнь. Но мы сами отняли и то и другое. И если искренне хотим вернуть бодрость, — должны всё начинать сначала.
‘Цели’, во имя которых живёт современный человек, могут быть очень различны — от самых низменных до самых возвышенных, — но общий их признак всё же один: они вне человека, и потому могут дать смысл лишь конечному его существованию. Богатство, карьера, слава, семья, свержение существующего строя, счастье народа, счастье человечества — все эти ‘цели’ при допущении бессмертия явно недостаточны. Нельзя же оправдать бессмертную, вечную жизнь человеческого духа министерским портфелем, обладанием любимым человеком или счастьем всего человечества, потому что пройдут миллионы лет и теперешней жизни не будет вовсе.
Вот в этой лжи, в этом духовном извращении, в этой безумной попытке бессмертного человека жить во имя конечных целей — и корень всей болезни.
Как можно говорить человеку о ‘бодрости’ и ‘вере в жизнь’, когда у него отнято главное условие и бодрости, и веры, отнято сознание, что стоит быть бодрым и что жизнь стоит того, чтобы в неё верить!
Если я живу для любимого человека и он умирает, мне жить больше не для чего. И ни Горький, ни Вересаев, ни Джек Лондон, ни сам Маринетти со всем своим энтузиазмом не спасут меня. Если я живу для карьеры и карьера испорчена — жить не стоит. Если я живу для революции и революция не удалась — пулю в лоб.
Отнять у человека веру в вечное бытие духа и потом призывать его ‘верить в жизнь’ и звать ‘бодро идти вперёд’ — это значит заниматься риторикой.
Человек тонет. Кричит. И чтобы спасти его, надо прежде всего вытащить на берег. А потом уже говорить: ‘Бодро иди вперёд!’ Да и говорить-то не придётся. Он сам почувствует бодрость. Сам пойдёт.
Стихийному стремлению людей к внешним целям, т. е. в конечном счёте к хроническому или острому самоубийству, должно быть противопоставлено внутреннее оправдание его бытия. Общество должно быть в корне перевоспитано. Должна быть изменена самая суть его психологической основы. Точно так же, как теперь ему с молоком матери внушается, что вся суть жизни в достижении тех или иных внешних целей, ему должно быть внушено, что цель его — овладеть всеми внутренними силами, в душе его заложенными, проявлять эти силы в творческой деятельности, раскрыть свою индивидуальность, жить не частицей духа своего, а всей полнотой бытия — и тогда не только ‘признает’ он, но и ощутит ‘смысл жизни’, — и это будет настоящей бодростью. Человек, поставив себе внутренние задачи, очень скоро почувствует органическую связь всего мира с собой — почувствует всеединство. И тогда работа над собой станет для него не праздным ‘эгоистическим делом’ — личным ‘самоспасанием’, а делом единственно важным, приближающим общее, вечное благо мира.
Вся внутренняя жизнь его станет другой. А вместе с тем изменится его отношение и к внешней жизни.
Какой же вывод?
А вывод — что ‘бодрость’ не есть ‘настроение’, которое можно вызвать самой горячей, ‘призывающей’ к жизни статьёй. Бодрость есть состояние духа, которого можно достигнуть лишь упорной работой над собой. К этой работе и надо призывать людей. А уж бодрость придёт сама, как результат её.
Надо давать людям миросозерцание, а не монпансье! Чехов понимал это, миросозерцания религиозного не имел и потому ни к чему не призывал’.
И современным проповедникам бодрости надо всё это сознать так же, как сознавал Чехов. И выбирать из двух одно: или замолчать, или встать на новую дорогу.
В Москве застрелилась артистка ‘Летучей мыши’ Штунц. Утром была на репетиции. Весёлая, радостная. Говорила, что никогда не чувствовала себя такой счастливой. Через несколько часов поссорилась с мужем и застрелилась. Ей было 20 лет.
Если бы эта женщина пришла не с репетиции ‘Летучей мыши’, а с огорода — поверьте, никогда не застрелилась бы!
Может, поссорилась бы с мужем. Могло быть тяжёлое жизненное затруднение, — но сил пережить хватило бы. Да, вероятно, самая мысль эта безумная никогда не пришла бы в голову.
В каждом ‘утончённом’ горожанине сидит такой ‘потенциальный самоубийца’, — я говорю о массе, а не об исключениях.
Городское население разлагается физически. Вырождается нравственно. Больное, преждевременно дряхлеющее тело. Вырождающаяся ‘изысканная’ слабосильная, трусливая душа.
Да! Но где как не в городе возникла мысль о новом человеке? Разве не наука, не цивилизация открыла самую эту задачу о расширении психических сил человека?
Да, совершенно верно, ‘цивилизация’ дала возможность ‘заглянуть’ туда, где висит виноград, — но доставать его, успокойтесь, придётся не нам!
Мы ‘узнали’, чем бы мы могли быть! А дальше стоп. Ни тпру, ни ну!
Нашу эпоху принято называть ‘безвременьем’. С одной стороны, оно так и есть: эпоха всяческих ‘кризисов’ и ‘тупиков’. Кризис искусства, театра, литературы, кризис науки, философии, тупик политический, социальный, моральный…
Но может быть потому так ярко и вспыхивает мечта о звезде Вифлеемской!
Новый человек — уже предчувствуется в тех осознанных новых силах, которыми человек ещё не может овладеть в себе.
Мы стоим на рубеже нового расширенного сознания, новых углублённых переживаний, новой воли, новых знаний, новых действий…
Но для того, чтобы овладеть внутренними силами, — надо их иметь нерастраченными, не загаженными. Иначе это искание нового человека неминуемо выродится в поиски чужой воли.
Это явление можно наблюдать уже.
Чуть ли не в каждом доме теперь сидит по ‘гипнотизёру’, принимающему пациентов. И приёмные битком набиты.
Люди не могут ‘овладеть собой’ и ищут чужой воли. Расширенных способностей, ‘сверхобычных сил’, но не в себе, а у специалистов ‘по таким делам’.
Новый человек придёт из новой демократии. Не из обезличенной ‘толпы’, а из массы героев, возросших в здоровом и честном физическом труде.
Значит, вы отрицаете театр, искусство, культуру?
Нет, я не отрицаю. Должно быть, это имело свой смысл, всё это приблизило жизнь к какой-то черте. Но ведь речь о будущем. И вот Вифлеемская звезда восходит над зелёными полями. Там родится новый человек, с новыми силами, новой волей — и этот ‘новый человек’ сумеет соединить правду культуры с правдой зелёных полей.
И создаст совершенно новые формы жизни, не отказываясь от сделанных завоеваний, но разрушив ‘каменный плен’ городов, с его праздностью, развратом, гнилью, жестокостью, мерзостью, приблизив и слив свою культурную жизнь с природой, с садами, лесами, животными. И на месте разрушенных идолов, которые именуются теперь культурными центрами и которым мы, как безумные, поклоняемся, неся в жертву им, на поругание, всю свою жизнь, — воздвигнутся тогда, среди новых счастливых, ‘обожествлённых’ людей, нерукотворённые храмы Богу живому.
Художник Н. И. Дуботолков покончил самоубийством, потому что усумнился в своём художественном даровании.
О самоубийствах мы читаем ежедневно. У каждого поднимающего на себя руки — есть своя тяжёлая трагедия. Но это самоубийство усомнившегося художника должно быть особенно отмечено. В его трагедии отразилась болезнь нашего времени, малозаметная в повседневной жизни — но всеобщая, страшная по своим последствиям, несущая с собой вырождение духа.
Эта болезнь: неверие в себя.
Не будем обсуждать вопрос — прав или не прав был покойный, считая себя бездарным художником. Допустим, что прав. И постараемся понять, какая связь между этим сознанием бездарности как художника и самоубийством.
Быть талантливым живописцем — это значит: обладать способностью красками на полотне передавать свои чувства, мысли, переживания. Это значит обладать творческой способностью выражать свою внутреннюю жизнь в образах и уметь эти образы передать в красках на полотне.
И вот человек убеждается, что он бездарный художник.
Другими словами, убеждается в том, что он не обладает способностью выразить свою внутреннюю жизнь в образах на полотне.
Что же из этого следует?
Только одно: путь художника для проявления моей личности, моей индивидуальности, закрыт для меня. И я должен отказаться от этого пути.
Но для того чтобы рассуждать и решать так — я должен верить в себя как в человека. Я должен понимать, что бездарность художественная и бездарность ‘человеческая’ не одно и то же. Я должен верить в то, что каждый человек, и я в том числе, одарён, и что, найдя себя ‘бездарным’ в проявлении своих сил путями искусства, я должен найти другие пути. И что в этом искании и проявлении своих сил — весь смысл жизни.
Но опять-таки, чтобы рассуждать так, надо верить в то, что силы эти есть. Может быть, мы их не знаем. Может быть, мы ими не умеем овладеть, — но потенциально они заложены в каждой человеческой душе.
Самоубийство Н. И. Дуботолкова — или от веры во ‘внешние цели’, или от неверия в себя.
Если он верил, что всё его счастье, весь смысл его существования в тех внешних вещах, которые связываются с карьерой ‘талантливого художника’, — в славе, почёте и уважении, в материальном благосостоянии, — тогда нарушение надежд стать ‘известным художником’ и должно было быть нарушением жизни.
Если же он не верил в себя, то, усомнившись в своём художественном даровании, тоже должен был потерять всякий вкус к жизни.
Но верить во внешние цели и жить ими можно, только не веря в себя и потому не понимая и не видя главнейших внутренних задач.
Таким образом, конечная причина трагедии несчастного художника — в нашей общей болезни, которой больны мы все, без исключения, в большей или меньшей степени:
Мы не знаем своих сил. Не верим в них. И не живём этой главнейшей задачей: овладеть всеми своими силами и творчески проявить их в жизни.
Христианство называет самоубийство грехом.
Да, это великий грех перед самим собой. Грех неверия. Неверия в свои силы. У нас есть всего ‘десяток’ путей, которые принято считать единственно возможными для проявления человеческого творчества. И когда личность человеческая оказывается неспособной проявить себя посредством этих ‘признанных’ путей — она сама решает, что, значит, у неё нет сил вовсе.
Но это значит совсем другое.
Это значит, что жизнь наша страшно бедна. Что одним душевным силам посчастливилось, и они веками выработали себе ‘русла’ для своего выражения, — а другие таятся внутри человека и русла не могут найти.
Но они есть. И силы великие. И в каждом. То главное, чем живёт внутри себя каждый из нас, не находит выхода.
Человек должен начать с того, чтобы поверить в эти свои силы, которые он смутно в себе чувствует, должен смело и твёрдо искать новых путей для их выражения.
‘Нервный, до болезненности обидчивый 13-летний мальчик Боря Управнов, сын владельца дома по Житной улице, поссорился во время игры в ‘блошки’ со своим 15-летним братом. Обиженный Боря, бросив игру, заперся в своей комнате. Так как подобные споры случались нередко, уход мальчика в свою комнату не обратил на себя внимание взрослых. Только по прошествии двух часов вспомнили о Боре. Мальчик не отзывался на зов. Когда была открыта дверь в комнату мальчика, то там он был найден на полотенце. Тело самоубийцы уже успело похолодеть’.
Ко всему можно привыкнуть. Почти привыкли мы и к ежедневным смертным казням над собой, к самоубийствам и мужчин, и женщин, и юношей, и стариков и из-за действительного безвыходного горя, и из-за первого попавшегося вздора.
Но время от времени с новой силой охватывает сознание страшного общественного бедствия, ужаса, в котором мы живём. Точно проклял нас кто-то! Точно самый воздух отравлен этим дыханием смерти…
Недавно в одном городе на берегу Чёрного моря повесился ученик местной школы. Накануне вечером в книге, где записывают болезни учеников, он написал: ‘Диагноз — смерть. Лечение — верёвка’. Я видел, как везли этого ученика за город, в часовню. Он лежал на телеге, плохо прикрытый простынёй, ноги беспомощно выставлялись наружу, и телега по ухабам трясла их в разные стороны. За телегой шло несколько десятков учеников. И как нарочно день был удивительный, яркий, весенний. Сейчас на Кавказе всё в цвету: трава зелёная, деревья зелёные… Неужели же и этот воздух, и эта весна, и этот лес — всё отравлено! Всюду смерть!
Да, воздух отравлен, но не смертью, а кощунственной мыслью, что ‘выход’ в петле! Ещё ничего не случилось, но вся психика насыщена этой идеей. Каждый день газеты приносят рассказы о новых ‘случаях’, об этом же говорят многие, видевшие своими глазами. ‘Выход’ из жизненного затруднения — петля, как лучшее лекарство от страдания, уже подсказан впечатлениями жизни.
Они носятся в воздухе. Ими уже отравлен человек, даже неначавший жить. И вот достаточно любого повода, от серьёзного до ссоры из-за ‘блошек’, чтобы ‘выход’ явился без зова, сам собой, и толкал руку к верёвке, к револьверу, к яду…
Ещё не дойдя до ‘толчка’, надо сознать ‘отраву’! Пока ещё не встал из души страшный призыв к смерти, и человек не потерял силы жить, он должен очистить свою душу от заражения, от самой возможности таких идей. А детям должны помочь в этом родители их. Самоубийство, в противовес факту, ежедневно внушающему нам, что это очень просто и легко, — должно сознаваться нами прежде всего как убийство, т. е. как преступление. Не отвлечённо-теоритечески, а всей психикой. Надо отраву уничтожать пробуждением сознания личности. Тот, кто почувствует свою личность, — для того убийство себя так же безумно, так же ужасно и так же отвратительно, как и убийство другого.
Если не будет сознательных убийств — не будет ‘заражённого воздуха’. Не будет заражённого воздуха — не будут вешаться 13-летние дети из-за ‘блошек’, не будет диагноза ‘смерть’ и лечения верёвкой!
Много лет тому назад, в период рассвета московского психологического общества, на обычной после официальных заседаний дружеской беседе, был поставлен на голосование вопрос:
— Существует ли бессмертие?
Кто верит — должен быть поднять руку, кто не верит — не поднимать.
Бессмертие прошло большинством одного голоса!
За — были присутствовавшие Вл. Соловьёв, С. Н. Трубецкой, Н. Я. Грот и др. Большинство уже теперь покойные.
Против — ‘позитивисты’, из которых многих тоже уже нет в живых и которые знают теперь наверное, кто был прав при этом оригинальном голосовании 6.
Если бы с таким же вопросом обратились ко всему миру, ко всем людям, нетрудно предугадать, что ‘бессмертие’ прошло бы громадным большинством: в него верит почти всё русское крестьянство, буддийский и магометанский мир.
А те, кто не верит? Могут ли они сказать, что не верят без всякого сомнения? Чтобы не верить — надо всё знать. Но человечество чем больше знает, тем больше убеждается, что наивная самодовольная ‘гордость’ всезнайством — глубочайшее заблуждение, что в той области психической и духовной жизни, к которой относится и вопрос о бессмертии, оно не знает почти ничего!
Наша обычная жизнь, основанная на восприятиях пяти внешних чувств, не только не есть вся жизнь, но, может быть, самый ничтожный её уголок. За пределами обычного человеческого сознания лежит громадная неведомая область совершенно иного мира. Человеку рано ‘утомляться’ и ‘складывать крылья’, всё ещё у него впереди. Он должен прорваться в эту недосягаемую сейчас область, где существуют свои законы, свои задачи, свои радости, свои страдания. Путь в эту сторону ‘загадочных явлений’ ему открыт — через его собственное ‘я’ с напряжением тех сил, которые в нём заложены, но которых он вполне не знает и которыми вполне не умеет пользоваться.
Весной с исключительной силой пробуждается желание жить. И весной же всегда увеличивается количество самоубийств. Одно с другим связано роковым образом, как два отрицающих друг друга начала. Тот, кто не может жить, ещё мучительнее чувствует эту невозможность, когда кругом всё пробуждается к жизни.
И художник Максимович пишет: ‘Скучно жить…’ — и принимает морфий 7. Журналист Егорьев кончает жизнь самоубийством 8. А за ними: гимназистка 19-ти лет, получившая двойку по русскому языку, студент 21 года, не выдержавший государственного экзамена, 12-летний мальчик, поссорившийся с братом.
И всех их уже закопали в землю. И скоро над ними вырастет яркая весенняя трава.
Для всех, кто верует в бессмертие, самоубийство — прежде всего бессмыслица, т. к. оно ни от чего не спасает и никакого ‘выхода’ не даёт. Для верующего ясно, что ‘самоубийство’ не лишает жизни, что, стоя на полу, сколько ни падай, всё же на полу и останешься, что все ‘трудности’ перейдут и в новый мир в неведомых нам формах.
Для тех, кто не верует, самоубийство также должно быть бессмыслицей, потому что ни один человек не может угадать самых неожиданных возможностей дальнейшей жизни и, прибегая к смерти, к ‘небытию’, отказываясь от всяких возможностей, он, во всяком случае, избирает худшее!
Как часто для близких бывает очевидно, что, удержись самоубийца в этот момент, он никогда бы ни за что потом не согласился отказаться от своей жизни и жил бы, может быть, прекрасной и счастливой жизнью. А те, кто бывал на краю отчаяния и готов был покончить с собой, но всё же пережил, — как часто они потом сознают всё безумие шага, раньше казавшегося им ‘неизбежным’! Пишущий эти строки знает по опыту. Ему самому пришлось пережить такой период, когда жизнь казалась совершенно конченной и внутренне, и внешне, и самоубийство являлось простым, неизбежным и потому лёгким ‘выходом’ из положения 9. Но теперь, оглядываясь назад, видишь, что то, что ты принимал за конец, было лишь началом жизни. Видишь, что думал ‘жизнь кончена’, когда она ещё не начиналась. Но словами убедить в то время было невозможно. ‘Конец’ ощущался всем существом! Убедить могла сама же жизнь!
Смерть спешит сделать своё страшное дело весной, потому что в пробуждающейся природе видит конец своему владычеству. Только бы силы хватило немного. Немного потерпеть. Намного подождать. Немного ещё пожить.
И поверьте, весна одержала бы полную победу!
Сын дворянина Б. Богинский, 16 лет, выстрелом из револьвера в область сердца ранил себя смертельно… Инженер М. Верин принял яд затем прорезал артерии на обеих руках. Дорогой в больницу скончался… Покончил самоубийством, распоров себе живот и перерезав горло, директор народных училищ Петрунин… В нумере, занимаемом домашнею учительницею Е. А. Е-ной, найдены мёртвыми сама Е-на, 24 лет, и её знакомый С., 51 года. Отравились цианистым калием…
Это из газет за один день!
Ужасно!
И ни одного случая из-за нужды. Причины внутренние.
‘Личные неприятности…’ ‘Устал жить…’
До войны была страшная ‘полоса самоубийств’. Она приняла прямо-таки эпидемический характер. Общество почувствовало, что эпидемия принимает размеры народного бедствия. Начались протесты: читались лекции, писались статьи, организовывались кружки для борьбы с этим страшным общественным несчастием.
А эпидемия росла. Самоубийцы в свою очередь начали организовываться в ‘клубы’!
Война и общий подъём, беспримерный по искренности и силе, как весенний дождь, смыл повисший над жизнью кошмар. Подлинное общечеловеческое горе и радостная надежда возрождения общей жизни сделали то, что не могли сделать ни убеждения, ни призывы, ни самые горячие статьи…
Самоубийства — прекратилась.
Но вот снова подкрадывается к нам этот страшный ловец усталых душ. И накидывает на горло петлю и толкает руку взять револьвер и в нужную минуту подставляет банку с ядом…
И опять начинается тот же ужас. Тот же кошмар…
И это в то время, когда столько дел. Когда так ощутительно ясен великий смысл жизни человеческой. Когда столько скорби и такая настоятельная необходимость облегчить эту скорбь.
Но, слава Богу, есть и другие настроения…
Передо мной рукописная книга.
Тщательно, любовно выведена каждая буква. Так же тщательно подобраны иллюстрации: картинки из журналов. А некоторые иллюстрации ‘от руки’. Название книги: ‘На утешение скорбящим’…
И на первой странице значится: ‘Эту книгу составил безногий петроградский мещанин, находящийся на призрении в богадельне Особого присутствия по призрению бедных Иван Иванович Павлов, 36 лет’.
Что же ищет этот ‘безногий’ человек, для которого вся жизнь замкнулась теперь в четырёх стенах богадельни?
Достаточно привести название первых глав: ‘В утешение’, ‘Всегда радуйтесь’, ‘Не унывайте’.
Ведь ‘уходящие от жизни’ ушли не из четырёх стен богадельни — от всего мира! Тут ли было не радоваться! Тут ли время было ‘унывать’…
А вот безногий пишет им книгу ‘на утешение’… И наклеивает гирляндочки с цветами — как символ радости жизни!
Кто же были эти ушедшие? Веровали ли они в загробную жизнь? Если веровали, то куда они хотели ‘убежать’ от своих личных скорбей? Для верующего ясно, что и в могилу понесёт он всё то, что чувствует в душе своей. От самого себя не убежишь! А если не веровали, то зачем же, зачем так стремились они лечь в морозную землю! Жизнь дана на несколько десятков лет — и успели бы они ещё належаться истлевшими в могиле! Почему же не изжить до конца тот срок, который дан, когда тысячи примеров свидетельствуют о том, что люди, покушавшиеся на самоубийство, потом делались счастливейшими людьми…
Самоубийство вообще, а в наше время в особенности, — это безумие и грех! Если ‘пуста жизнь’, идите в армию, поступайте в лазареты, отдайте свои силы на служение несчастным беженцам.
Всюду нужда в людях. Всюду горе. Всюду ждут помощи и утешения. Не умирать, а жить, жить теперь надо всем сердцем своим и всею душою своею!
1 Ср.: ‘Самоубийство — преступное бессилие перед смертью. Капитуляция без генерального сражения. Отдача себя в позорный плен слабейшему противнику’ (Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917). М., 2008. С. 265).
2 3 марта 1910 г. в Петербурге одновременно покончили с собой курсистки сёстры Кельмансон (18 и 19 лет) и их родственница гимназистка Мария Лурье, состоявшие в обществе ‘Ближе к смерти’. Ныне это происходит чаще: 31 октября 2011 г. выпрыгнули из окна две питерские школьницы, 2 ноября — две 18-летние москвички…
3 Маринетти Филиппо Томмазо (1876—1944) — итальянский поэт и писатель, основоположник и теоретик футуризма. Посетил Москву и Петербург в начале 1914 г., газета ‘Речь’ писала: ‘…приёмом у нас он огорчён — ему аплодировали, а аплодисменты усыпляют энергию’.
4 Верхарн Эмиль (1855—1916) — бельгийский поэт-символист. Приезжал в Россию в ноябре 1913 г. В то время им зачитывался В. И. Ленин, а В. Я. Брюсов как характерную его черту выделял ‘ненасытную любознательность’.
5 »Цель жизни — это сама жизнь… Я верю в жизнь… верю в человека’… Это не воззрение, а момпасье… Она верит ‘в жизнь’, а это значит, что она ни во что не верит… Я пишу, что нет целей, и Вы понимаете, что эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошёл искать их, а она пишет, что не следует манить человека всякими благами, которых он никогда не получит… это философия отчаяния. Кто искренно думает, что высшие и отдалённые цели человеку нужны так же мало, как корове… тому остаётся кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука’ (Чехов А. Полное собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: Т. 5. С. 137).
6 Ср.: ‘Я часто вспоминаю один из тех весёлых, оживлённых ужинов… после заседаний психологического общества… Речь шла о бессмертии души. Спорили много и долго, под конец кто-то предложил поставить вопрос на баллотировку: голоса разделились и бессмертие прошло большинством одного голоса’ (Трубецкой. С. Собр. соч. М., 1908. Т. 2. С. 348). В голосовании также участвовали В. П. Преображенский, С. С. Корсаков, Токарский и др.
7 Максимович Всеволод Николаевич (1894—1914) — художник-модернист, член художественно-философского объединения ‘Сад богов’. Употреблял наркотики и алкоголь, формальной причиной самоубийства был провал персональной выставки в Москве.
8 Егорьев Вячеслав Константинович (1886—1914) — выпустил сб. переводов китайских поэтов ‘Свирель Китая’ (СПб., 1914).
9 ‘Я впервые увидел иеросхимонаха Анатолия <Потапова>, когда мне было 16 лет… Я был гимназистом шестого класса, ‘потерявшим веру’, дошедшим до отчаяния. Мне казалось, что жизнь моя кончена. Я увидел ласковые, любящие, немного смеющиеся глаза старца Анатолия и услышал: ‘А ты не торопись!’ Через 30 лет я, точно сейчас, слышу эти слова. И мне часто хочется сказать на исповеди молодым людям, думающим, что жизнь их кончена, положение безысходно: ‘Не торопитесь» (Валентин Свенцицкий, прот. Монастырь в миру. Т. 2. М., 1996. С. 122-123).