Алексей Будищев
Алексей Будищев
Вешний вечер
Вешний вечер
—————————————————-
Вешний вечер, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В поле и в усадьбе тихо. Непробудно тихо, неестественно тихо. Даже комары не дудят. Соловьи тоже ни гу-гу. Один было попробовал, бросил из ивового куста звонкую трель. Но тотчас же точно струну оборвал. Сконфузился и умолк.
— Чего, дескать, петь, когда и так хорошо!
И в самом деле, хорошо. Ясное небо и ясные звезды. Над рекой не туман, а какой-то намек на туман. Призрак тумана. На вершине холма еще теплится радостно последняя вспышка зари. Как след поцелуя на молодом лице.
У ворот усадьбы, на скамейке, повар и кучер курят цигарки и разговаривают. Первым начинает повар.
— Специал-демократ, — говорит он со вкусом, точно смакуя каждое свое словечко, — это одно кушанье, а кадет другое…
— А буржуязвия? — спрашивает кучер.
— Буржуазия? — поправляет его повар. — Буржуазия — это уже будет, как бы тебе сказать… не отдельное кушанье, а так… Соус! Его и с рыбой, его и с мясом. Это не программа, то есть, относительно своей политики. А просто так… — Он с недоумением разводит руками и потом с соболезнованием добавляет:
— Я не все вещи могу тебе определить. В политике мне не все меню знакомы. Газеты я почитываю, это так, но факультетов настоящих не проходил. Хотя в животном мире, — вдруг снова с восхищением подхватывает он, — в животном мире по части естественных определений я окрошки не произведу. Ни окрошки, ни ботвиньи! Все будет чисто. Бульон-консоме! Я — ботаник! — с тем же горделивым восхищением произносит он. — Любого зверя в его ранжир произведу!
— Любого?
— Любого!
— Например, лошадь? Что такое? — спрашивает его кучер, шевеля бородою и с видом экзаменатора. — В видах науки?
— Лошадь? — переспрашивает повар. — Лошадь — это животное копытное, вегетарьянское и упряжное.
— А гусь?
— Съедобная птица.
— А таракан?
— Таракан? — снова переспрашивает повар, и на всем его лице ярко нарисовывается сильнейшее недоумение. — Относительно таракана, — выговаривает он затем после паузы — происходит некоторая закорючка. С одной стороны, он как будто птица…
— Это таракан-то! — восклицает кучер недоуменно.
— А что? У него ведь тоже крылья. А с другой, таракан обыкновенное животное.
— Это таракан-то? — с тем же видом восклицает кучер.
— А то что же? Прими к руководству: пьет, жрет, дышит и гадит. To есть, самая настоящая животная платформа. Ах, да, — вдруг будто спохватывается он однако не без восхищения к себе, — таракан — это просто домашняя вещь!
— Это таракан-то! А если это вещь, так кто ж его сделал? — спрашивает его кучер не без лукавства.
На лице повара полнейшее недоумение, но, впрочем, лишь перед невежеством своего собеседника.
— Как кто? Тараканиха! — выпаливает он.
— Нет, первого-то? — спрашивает кучер.
— Первый создан. В который, бишь, день… Да вместе с птицами! — воскликает повар весело.
— А если он создан, стало быть, он не вещь, таракан вот что, — говорит кучер уже серьезно повару, лицо которого как бы выражает какое-то сладковатое недоумение, — таракан произведение природы, как блоха, вошь, лягушка и крыса. А все-таки ты молодец, — он повертывает к повару свою огромную бороду, более похожую на беловежскую пущу. — Лошадь и гуся ловко в их центральное стойло пригнал. Сразу видно, что ботаник!
— А что такое млекопитающиеся? — спрашивает он через минуту повара с серьезным лицом.
— Млекопитающиеся это те, которые на молоке воспитываются, — отвечает тот деловито.
— И человек, стало быть, млекопитающийся?
— И человек. Да.
— Каждый? И это уж так от Бога? По заповедям?
— Разумеется.
— А мужик, у которого коровы нет и отродясь не было? И который ежели на одной соске прокислой из оржаного хлеба воспитан? Какое же это тогда млекопитающееся, а? А ведь тогда тут нарушение произволения Бога! Лицо кучера внезапно делается суровым и строгим, будто его обдувает совсем иным ветром.
— Такой человек, — говорит он затем после продолжительной паузы и со сосредоточенным выражением, — такой человек уже не млекопитающееся. А произведение природы. Как таракан, блоха, вошь, лягушка и крыса! Понял? Понял ты меня, Пантелей Егорыч! — восклицает он возбужденно, и его лицо делается уже совсем зловещим.
— Ботаника этого не предусматривает, — сконфуженно роняет повар, почти шепотом. — Ботаника ведет свою линию, а к тебе в хлев, извините пожалуйста, она не заглядывает. К чему ей: есть у тебя корова, или нет? — Повар разводит руками, но лицо его, по-прежнему, сконфужено.
— То-то твоя ботаника не заглядывает куда нужно! — снова сердито восклицает кучер, шевеля бородою.
— Ботаника знает свое меню…
— И из этого выходит, что человек, понимаешь ли, крещеная душа, — восклицает, совсем не слушая его, кучер, — крещеная душа, — выдыхает он всею грудью, — приравнен к какому такому сословию? К блохе! К лягушке! К крысе! Зачем же тогда его крестили, ‘елицы во Христа крестистися’, к чему, ежели он уж не человек, не млекопитающееся по произволению Бога, а пустое произведение природы? Как таракан!
— Ботанике нет до этого дела. Ботаника как скалка. Она знает свое дело: ‘катать’. А какое тесто катать — ей наплевать!
— И из этого выходит, — сердито вырывается из груди кучера, который уже давно не слушает своего собеседника, — и из этого выходит, японец, легкомысленное и некрещеное вещество, маловесное и ветреное, бьет кого? Ты думаешь человека? Настоящего русского человека? Нет, произведение природы! Неестественную пустоту!
— Это почти что так, — вздыхает и повар уныло.
Кучер между тем продолжает все тем же зловещим тоном.
— И потом полное потопление всех флагов при этой… — Цусиме, — роняет повар шепотом.
— Да-а, — возбужденно и злобно цедит сквозь зубы кучер.
— Кто виновен всему? Мы, например, я, ты, пятый, десятый, или же энти? Отчитайся, если так! Всенародно, как? Что? Почему? К чему же драться? Стрельбой и холодной нагайкой? Отчитайся! Приказчик, который, например, и тебе же в шапку, драться не смеет никакого права! Ни гражданского, ни уголовного! Повинись и отчитайся! Так и так!
— Это почти что так, — снова вздыхает повар уныло.
— А теперь что-то будет? Ай-ай! — вдруг роняет он как чуть слышный шелест.
— А теперь, — продолжает он тем же шелестом, — ежели прочитаешь газеты, ту или эту, голова идет кругом. Одно по всему центру очевидно: на новые линии Россию всею потянуло, — а куда? Един Господь сообразит. Старое под крестом, а новое во чреве. Россия теперь на бабу походит, которая рожать собирается. То на зеленый лук ее бросит, то на тюрю, то на кислое молоко. А куда материковая струя идет, — как угадать? Ай-ай-ай! — снова шепотом восклицает повар и роняет, как вздох:
— Что-то будет? Что-то будет?
Кучер не отвечает ни словом. Медленно и важно он приподымается со скамьи, сосредоточенно скрещивает на груди мускулистые руки и задумчиво глядит на восток.
— Что-то будет? — будто говорит собою вся его могучая фигура.
И он все также глядит на восток.
Но там — туманное пятно, и больше ничего. А затем бледное лицо месяца внезапно появляется там из-за разреза холмов, призрачных, как сгустки тумана.
И будто тоже желает спросить:
— Что-то будет?
На небе и на земле, по-прежнему, все тихо и неподвижно. Даже комары не дудят на своих пронзительных трубах. Даже листья осины не шелохнутся за оградою сада. Все будто тревожно замерло, застыв в последнем всплеске:
— Что-то будет?
И вдруг ивовый куст, похожий на зеленый шатер, радостно бросает смелую и восторженную соловьиную трель.
Среди напряженной, даже, пожалуй, зловещей тишины она падает так внезапно, с такой горделивой мощью, как светлый ответ на мучительный вопрос. От света ли месяца, или от этой сверкающей трели, все окрестности — поле, небо, река и сад — тотчас же и внезапно светлеют, как бы в одной обворожительной улыбке. В одном сладком недоумении:
— Ужели?
И новая смелая трель снова подтверждающе звучит. Как молодой гром:
— Так!
— Все будет по-хорошему, — задумчиво произносит и кучер, поглаживая широкую бороду.
Только повар все еще упрямится:
— По первому блюду как угадать, например, десерт? Ой ли?
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 19, 1910 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.