ВЕРМЕЕРЪ ДЕЛЬФТСКІЙ
Бар. Н. Н. Врангель
Вермеер Дельфтский, Врангель Николай Николаевич, Год: 1912
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 1, 1912
Нтъ ничего безсмысленне, какъ выраженіе: ‘старое и новое искусство’. Я даже не знаю границъ, въ которыя укладываются эти понятія: — то ли ‘старо’, что исполнено десять, сто или тысячу лтъ назадъ? И можетъ ли быть названо ‘новымъ’ все, что сдлано сегодня? Новы ли, напримръ, Клингеръ и Рпинъ? Конечно, нтъ. Но несомннно новы и ‘современны’ намъ нижнерейнскіе примитивы, Іеронимусъ Босхъ, Брейгель Мужикъ, Вермееръ Дельфтскій, Гойя, Ліотаръ, Делакруа, Домье, Курбэ…
Есть искусство живое и мертвое, но это отъ времени не зависитъ. Каждый художникъ видитъ по разному, всякій по своему, совсмъ не такъ, какъ видли другіе. То, что въ одну эпоху понято и любимо, часто не цнится слдующимъ поколніемъ. Съ другой стороны, рядъ большихъ художниковъ прошлаго столь далеки отъ насъ по своимъ исканіямъ и вкусамъ, что мы не можемъ забыть длинныхъ вковъ, которые ихъ отъ насъ отдляютъ. Черезъ пропасть столтій еще не перекинутъ мостъ, и намъ нтъ дла до тхъ, что стоятъ по ту сторону. Такъ было и въ прошедшее время: художники, вдохновлявшіе однихъ, были чужды другому поколнію. Когда читаешь критическіе отзывы умныхъ, чуткихъ и разностороннихъ энциклопедистовъ XVIII вка, то каждый разъ встрчаешься съ рядомъ когда то громкихъ имемъ, которые теперь почти неизвстны. И если придетъ день, когда эти покойники воскреснутъ, то все же для насъ они только ‘красивые мертвецы’ на старинныхъ кладбищахъ. Мы можемъ любить ихъ, по мы не сдлаемъ изъ нихъ своихъ наставниковъ.
Но есть и въ прошломъ фактически умершіе и живые до сихъ поръ, любимые нами и современные намъ по духу мастера,— т, что столтія до насъ чувствовали по нашему, т, что не были поняты современниками, т, что ждали насъ, чтобы разсказать на своемъ, прежнемъ, язык о нашихъ мечтахъ и о нашихъ сказкахъ. Время, повернувъ свое колесо, случайно сблизило нашу культуру и наши грезы съ непонятыми желаніями людей, жившихъ столтія до насъ, жившихъ для того, чтобы пролежавъ въ гробахъ много вковъ — воскреснуть въ наше время. То, что не видли отцы — узрли дти, то, что казалось мертвымъ сдлалось живымъ… Есть ли какіе либо законы гармоніи и диссонансовъ разныхъ временъ и разныхъ народовъ?
Искусство Рима было по духу современно Винкельману и Рафаэлю Менгсу, но умерло для насъ. Великіе италіанцы XVII вка, которыхъ мы начинаемъ любить,— считались ничтожествомъ нмецкой критикой индивидуалистовъ. Художники кватроченто — несомннно ‘современники’ школы назарейцевъ и люди той же вры, какъ Бёрнъ Джонсъ и Уольтеръ Крэнъ.
Старые японскіе мастера родственны нидерландскимъ примитивамъ, родные братья французскихъ импрессіонистовъ. Тнь Микеланджело близка генію Родэна, какъ греки VI вка близки Манолю, какъ близокъ Францъ Гальсъ — Манэ, Тинторетто Гансу фонъ Марэсу, Вермееръ Дельфтскій — Валлоттону и Коттэ. Но сколько большихъ мастеровъ прошлаго не только не близки, но чужды современному пониманію. Мы не можемъ не признавать этихъ великихъ, но мы не хотимъ длить нашу жизнь съ прекрасными покойниками. А разв не прекрасны и не ‘покойники’ Рафаэль, Гоббема, Мурильо?
Искусство каждаго момента иметъ своихъ предковъ и корни едва распустившихся цвтовъ современности уходятъ далеко въ землю. За спиной каждаго художника, какъ бы ни былъ онъ индивидуаленъ, стоитъ тнь его предшественника. Весь вопросъ въ томъ: мшаетъ ли эта тнь работ или помогаетъ ей. Иногда эти ‘совты прошлаго’ преподаются большимъ мастерамъ ничтожными сравнительно съ ними пигмеями, а то, что безусловно прекрасно, можетъ и не дать ростковъ. Часто тихій шелестъ минувшаго явственне и пльнительне громкаго эхо. Такъ, недавно еще увлекались, до смшного, всмъ милымъ хламомъ россійской самодльщины, а все же и эта, почти ребяческая, забава дала намъ рядъ драгоцнныхъ перловъ интимнаго творчества. Все потому, что это, хоть и не великое, прошлое воспринималось и чувствовалось нами, какъ часть насъ самихъ, какъ нчто родственное по духу нашимъ мечтамъ и желаніямъ, Въ моменты возрожденія оно становилось для насъ явью. Въ переживаніи нами ушедшаго — тайна плодотворныхъ совтовъ загробнаго міра. Вотъ почему понятія о ‘старомъ’ и ‘новомъ’ въ произведеніяхъ искусства не имютъ никакого отношенія ко времени ихъ созданія. Ибо въ творческомъ геніи есть только живые и мертвые, и нтъ старыхъ и молодыхъ. И не все ли равно: сколько лтъ живущимъ и давно ли мертвецы лежатъ въ гробахъ?
Вермееръ Дельфтскій… Какое знакомое имя и какъ мало знаютъ его. Его, такъ долго забытаго, полюбили теперь, полюбили, какъ можно любить очень старыхъ людей, которые сердцемъ дти,его любятъ, какъ хочется любить наивнаго ребенка, дтскими глазами зврька смотрящаго на міръ, его любо смотрть намъ, какъ любо старикамъ грться на солнц. И вправду знаменательно, что въ эпоху Матисса, посл измученнаго Одилона Рэдона, посл туманныхъ экстазовъ современности, такъ дорого и такъ безконечно мило спокойное, ласковое, ясное творчество Вермеера. Вдь у всякой эпохи два лика: ликъ непрестанныхъ исканій, жаждущій новаго, и другой, ликъ, обращенный къ воспоминаніямъ о далекомъ дтств. Вотъ почему теперь, на ряду съ извилистой сложностью, понимаютъ и цнятъ все, что просто. Такъ просты великіе nature morte’ы Сезанна, такъ простъ Валлоттонъ. Такъ же простъ Вермееръ и даже безконечно ихъ проще.
Теперь, когда возрождается nature morte, нельзя не любить Вермеера. Странное названіе — nature morte — ‘мертвая природа’… Разв мертвы дома, разв мертва мебель, разв не живетъ фарфоръ, бронза, холсты картинъ? Да, вс живы, вс говорятъ, у всхъ свой разговоръ и своя музыка красокъ. И ‘мертвая природа’ Сезанна, и ‘живая жизнь’, написанная, какъ nature morte, Вермееромъ — равнозначущія одушевленныя существа.
Вермееръ всегда ясенъ и логиченъ, онъ говоритъ всегда лаконически. Въ этой простот, въ отсутствіи ‘выдумки’ — огромная моральная сила наивной мудрости. Вермееръ прямая противоположность Рембрандту. Онъ не фантастъ, онъ только пвецъ свта, пвецъ нжныхъ, ласковыхъ лучей. Тогда, когда Рембрандтъ не выходилъ изъ мрачнаго чулана и писалъ съ трагическимъ величіемъ загадочную сторону жизни, Вермееръ, какъ ребенокъ, отдавался солнечной радости. Нжный, хрупкій фаянсъ, похожій на тло, и тло, похожее на фаянсъ,— вотъ тона его музыкальной гаммы. Какъ хорошо… Все что есть въ жизни свтлаго и спокойнаго: ясная радость и нжная улыбка, шопотъ шелка и плачъ клавесинъ, все сливается въ тихой музык Вермеера Дельфтскаго. Не даромъ онъ изъ Дельфта, изъ Дельфта съ его дивнымъ голубымъ фаянсомъ, на которомъ такъ красиво дрожатъ солнечные лучи.
Вермееръ въ своей области быта, и въ выбор своихъ intrieuro’въ не былъ первымъ среди своихъ современниковъ. Уютъ комнатъ любила вся интимная Голландія, Голландія, гд хозяйки такъ хорошо чистятъ посуду я такъ вкусно и аккуратно раскладываютъ на блюдахъ всякую сндь. Комнаты съ людьми въ бездйствіи и съ людьми за работой писали и Питеръ де Хоохъ, и Янсенъ. Но оба они были людьми своего времени и своей среды. Дельфтскій Вермееръ на нсколько столтій опередилъ свое время, онъ стоитъ особнякомъ отъ всхъ. вс произведенія его современниковъ являются вполн логичными и понятными выводами изъ исканій предшествующихъ поколній, въ нихъ нтъ ничего неожиданнаго, ничего выходящаго изъ круга понятій и вкусовъ средняго человка XVIІ столтія. Отличить Питера де Хооха отъ Яна Вреля или Янсена, можетъ только тотъ, кто внимательно изучалъ индивидуальныя и мало значительныя особенности каждаго изъ нихъ. Вермееръ Дельфтскій рзко выдляется изъ окружающей его среды художниковъ своимъ особымъ, свжимъ, неожиданнымъ взглядомъ на жизнь и искусство. И даже нельзя сказать: изъ какого теченія онъ вышелъ, кто были его учителя. Вдь никто до него — и никто посл — не писалъ такими блестящими, прозрачными ‘фарфоровыми’ красками, никто не умлъ связать нсколько полутоновъ въ одинъ завершающій аккордъ.
Въ этомъ умніи обобщить, въ синтез, въ независимомъ взгляд на природу заключается то особое обаяніе, чмъ чаруютъ насъ картины Вермеера. Онъ шелъ далеко впереди своего времени и смотрлъ въ XVII столтіи на природу такъ, какъ увидли ее художники конца XIX вка.
На картинахъ Вермеера Дельфтскаго не Голландія, не мстный колоритъ, не типическія особенности изображеннаго времени играютъ главную роль. Мечтающія, читающія и занятыя музыкой двушки его не имютъ ни расовыхъ чертъ, ни ‘семейнаго сходства’ съ женщинами на другихъ картинахъ голландскихъ мастеровъ. Воздухъ картинъ Вермеера также совсмъ особенный: свтлый и радостный, прозрачный и теплый, ласковый и нжный. Дельфтскій Вермееръ сказочникъ того, гд, казалось бы, не можетъ быть сказки. Онъ тихо повствуетъ на своемъ изысканномъ язык о жемчужныхъ сумеркахъ, о красот фаянсовыхъ сосудовъ, о блеск стекла, мерцающаго утренними каплями росы. Онъ поетъ почти шопотомъ, но явственно, какъ ребенокъ. Его краски чистыя, безъ примси: голубое, лимонное, срое. Эти три тона — подпись Вермеера Дельфтскаго. Что можетъ быть мудре простоты? Что проще красокъ Вермеера? Когда думаешь объ его творчеств и вспоминаешь его баюкающія краски, то почты забываешь о тхъ, кого онъ писалъ. Не все ли равно? Для него двушки и женщины, нарядные кавалеры и ученые географы были живыми, прекрасными куклами изъ дельфтскаго фаянса. Дельфтскій фаянсъ былъ для него живымъ, теплымъ существомъ, той же мечтательной двушкой, тмъ же отвлеченнымъ, вн пространства и времени, чистымъ тономъ краски.
Такъ же какъ звукъ, каждая краска иметъ свой глубокій смыслъ и значеніе. Вермееръ зналъ это. Тхъ, кого онъ хотлъ представить на картин, онъ сажалъ у полуоткрытаго окна. Солнце, пробиваясь сквозь стекло, дробилось и ползло и вкрадчиво ластилось ко всему прекрасному: къ нжнымъ глазамъ и полуоткрытымъ влажнымъ губамъ мечтательныхъ двушекъ, къ мягкому шелку синихъ матерій, къ хрусталю, ко всему, что такъ хорошо горитъ и живетъ для солнца и отъ него. У двушекъ Вермееръ особенно нжно любилъ шею, глаза и губы. Имъ, вмст съ лучемъ солнца, посылалъ онъ свою мечту. И вправду: какъ серебрится жемчугъ на розовой шею ‘Двушки’ въ Берлинскомъ музе! Почти слышно, какъ дышитъ она, почти видно какъ теплится кровь тла сквозь кожу и серебристость жемчужнаго ожерелья. Еще трепетно любилъ художникъ губы. Помните на картин въ Гааг, какъ лниво и свободно открыты уста fillette, похожей на мальчика? Или дама ‘Веселаго общества’ Брауншвейгскаго музея, или женскій портретъ изъ собранія Аренбергъ…
Такъ же, какъ женщинъ, Вермееръ любилъ музыку. Не только вс краски его звучатъ музыкальными аккордами, но и на многихъ картинахъ мечтательныя женщины играютъ на спинет или лютн. На ‘Урок музыки’ Виндзорской галереи, въ комнат, залитой солнцемъ, сидитъ кто то за спинетомъ, спиной къ зрителю и только въ зеркало видно милое женское лицо. И чудится будто поетъ старый спинетъ, и поетъ молодая женщина, и нжно вторитъ ей зачарованная солнечной сказкой горница: мебель и картины и зеркала, все поетъ. На картин Амстердамскаго музея женщина сидитъ съ лютней, въ Лондонской національной галере она опять у спинета… Такъ много разъ, въ разныхъ положеніяхъ, одинокая мечтательница предается своимъ грезамъ. Вермееръ не имлъ никакой фантазіи, или, правильне, не хотлъ выдумывать. Его тихая, дтская душа не улетала въ далекія страны, въ нездшній міръ. Художникъ былъ бденъ и писалъ жизнь только своего дома, и все его живописное творчество является какимъ то ‘voyage autour de ma chambre’. Дйствительно, вс люди Вермеера всегда сидятъ въ той же скромной комнат съ шашечнымъ поломъ, всегда ровно и спокойно льется свтъ въ то же окно съ узорной пестрядью стеколъ. И стоитъ тотъ же стулъ съ блестящими гвоздиками съ головками, а на стн виситъ картина или географическая карта. Даже люди, находящіеся въ комнат — все т же, чаще всего это некрасивая, но прелестная двушка съ тонкой, нжной шеей подростка, съ живыми, блестящими, газельными глазами. И всегда она не то улыбается, не то въ задумчивости о чемъ то мечтаетъ, мечтаетъ какъ грезитъ все въ этой тихой комнат, почти пустой, но заселенной живой теплотой кажущихся ‘мертвыми’ предметовъ. Можетъ быть, смотритъ слишкомъ ‘земной’, слишкомъ обыденной эта обстановка средняго голландскаго дома, этотъ вчно-повторяющійся ‘живой инвентарь’ картинъ? Но въ простот, въ скромной музыкальной ритмичности красокъ кроется и новый вчный свтъ, Вермееръ поэтъ краски для краски, живописи для живописи.
Надо ли дать свднія о жизни художника? Вдь о немъ, какъ и о многихъ величайшихъ мастерахъ извстью мало. Онъ жилъ въ Дельфт, маленькомъ голландскомъ город, гд работалъ до смерти. Спорятъ о томъ, кто былъ его учителемъ: Карель Фабриціусъ или Леонардъ Брамеръ. Не все ли равно? Вдь Вермееръ Дельфтскій не похожъ ни на того, ни на другого, онъ ‘самъ по себ’, онъ одинокъ среди всхъ его окружавшихъ. Извстно, что онъ былъ бденъ, имлъ большую семью, умеръ еще молодымъ, въ 1675 году, сорока трехъ лтъ отъ роду. Этотъ тихій работникъ всю свою жизнь не покидалъ родного города и, наврное, писалъ сотни картинъ, прежде чмъ достигъ своего изумительнаго техническаго умнія. Тмъ боле странно, что до сихъ поръ найдено лишь тридцать съ чмъ то его произведеній. Въ Россіи ихъ нтъ совсмъ, такъ какъ два уже проданы: одно — Демидовыми, другое — А. А. Половцевымъ, всего лишь нсколько лтъ тому назадъ. Гд же другіе холсты мастера, хотя бы т, что перечислены и описаны при аукціон его вещей, въ 1696 году, въ Амстердам? И странно подумать, что жизнь Вермеера, этого простого, безхитростнаго и столь близкаго намъ художника-ребенка осталась какой-то загадкой для насъ. Съ тмъ большей жадностью и трепетомъ любишь его немногія, такія рдкія и прекрасныя картины. Можетъ быть лучшая изъ нихъ маленькое ‘Письмо’ въ Амстердамской галере. Поютъ нжныя фарфоровыя краски меланхолическую кантату: перламутръ и жемчугъ, лимонное золото и небесная бирюза, молочно-блое, сизо-срое, зеленое… Кажется, будто все это — не краска, а самой природой данный цвтъ. Потомъ другая картина, названная ‘Читающая’. Она опять въ голубомъ, эта женщина, опять играетъ на ея лиц солнце и цлуетъ, и льнетъ, ласкаясь къ нему. Женщина та же, что читала прежде письмо, или сидитъ въ Лувр за плетеніемъ кружевъ. Или еще — ‘Пустая комната’ въ Берлинскомъ музе. Манитъ тихая поэзія вещей: ласковость шелка, твердая увренность стульевъ и стола, шуршаніе драпировокъ и веселый лепетъ солнечныхъ лучей, пробирающихся въ окошко. Но, можетъ быть, ‘лучшая изъ лучшихъ’ — ‘Голова двушки’ въ Гааг — живая голова изъ хрупкаго фарфора. Вспомните — встрчаются иногда такія молодыя двушки старинной породы, съ нжными, стараго фарфора, влажными глазами. И кажется, будто патина, дивная патина времени коснулась ихъ юныхъ лицъ. На картин Бермеера лицо двушки именно такое: молодое по выраженію и старинное по веществу, и сочетаются и ласкаются на немъ тона свжей кожи съ красками аксессуаровъ. Эти тона — далекая мелодія вечера, закатъ солнца. Потомъ другая картина, которой теперь подобрали названіе ‘Новый Завтъ’. Опять гамма фарфоровыхъ тоновъ: голубое, блое, золотое, нжно-коричневое и розово-блое. Лучше всего Здсь nature morte,— если такъ можно назвать оживленные Вермееромъ неодушевленные предметы: пестрый занавсъ — налво стулъ съ ярко-голубой накидкой, яблоко и полъ шашками. Здсъ только предлогъ, чтобы написать женщину, блый съ чернымъ паркетъ, змю, изъ пасти которой бжитъ свтло-алая струйка крови. Особенно характерна здсь живопись тла, совсмъ какъ на ‘Кружевниц’ въ Лувр. Вермееръ никогда не длалъ контуровъ, а только накладывалъ планами краски: свтъ серебристо-желтый, какъ слоновая кость, тни лицъ цвта стекла бутылокъ.
На пейзажахъ у него замченъ пріемъ pointillist’овъ — круглыми точками краски накладывать свтлые блики, покрывать картину какъ бы мелкими каплями росы. Роса на дельфтскомъ фаянс — вотъ живописный девизъ Вермеера Дельфтскаго. По живописи онъ иногда папоминаетъ Коттэ, или, правильне, въ лучшихъ Коттэ чувствуется вліяніе Дельфтскаго. Техника его широкая, и необычайно свжи его ‘обобщенныя’ краски. Дивный, дивный — словно сейчасъ написанъ — его пейзажъ въ Гааг ‘Видъ Дельфта’. Тихо и торжественно застыли воды, и солнце купается въ нихъ. Свтъ, свтъ повсюду: въ облачномъ неб сквозь гряды облаковъ, въ срой вод, на красныхъ черепицахъ домовыхъ крышъ, на лицахъ и на одеждахъ людей. Особенно ‘звонко’ написаны барки,— ярко-черныя съ блыми пятнами отъ солнца…
Вермееръ, какъ изысканный ювелиръ, зерно за зерномъ нанизывалъ драгоцнныя жемчужины красокъ. Всегда, думая о немъ, я прежде всего вспоминаю его картину ‘Ожерельс’. Здсь, какъ бы живописный канонъ мастера. Краски Вермеера могутъ передать только звуки музыки — нжной, баюкающей, ласковой, грустной. Въ нихъ мерещатся свтлые вечерніе сумерки, солнечные дни, каналы застывшей воды съ блыми лебедями. Въ нихъ мудрость и простота золотого вка, несбыточное счастье дтскихъ сновъ. Его творчество, какъ лучъ солнца, всегда радуетъ, всегда успокаиваетъ и баюкаетъ сердце. Жемчужное ожерелье и лимонъ на фон дельфтской вазы…