Бар. H. H. Врангель
Любовная мечта современныхъ русскихъ художниковъ
MАДОННЫ
Voуez cette Mаdone, — c’est le portrаit d’une courtisаne.
Mrime.
ЭРОТИКА ГРУСТИ И БОЛИ
ПРАВДА И СКАЗКА
ПРИЗРАКИ
Любовная мечта современных русских художников, Врангель Николай Николаевич, Год: 1909
Время на прочтение: 11 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 3, 1909
Женщина, посл грхопаденія, была изгнана изъ рая. Блый ангелъ съ мечомъ сталъ у дверей, чтобы охранять блаженство, недоступное соблазненнымъ. Но Змй-искуситель — главный грховникъ — не перешелъ границъ Эдема.
Онъ остался въ раю — жить, учить и блаженствовать. Въ Старомъ Завт не сказано, что въ раю поселились новыя существа. Но такъ было въ дйствительности. Въ райскомъ саду красоты мечтой художниковъ и поэтовъ были созданы призраки полу-Двы — умне и хитрp3,е ангеловъ. А изгнанницу Еву обожествила земная мечта и въ невдніи назвала Мадонной — прекрасной, величавой, смиренномудрой Двой. И много вковъ люди, жаждущіе красоты недостижимой, молились ей…
Но тамъ, въ раю, долго невидимыя, безплотныя, жили безликія тни гршницы, порочной и изысканной, лишь наполовину внявшей соблазнамъ Змя. Она взяла только нужное, изъ того, что полностью предлагалъ услужливый Дьяволъ и запрещалъ Ангелъ.
Это была Лилитъ — первая жена Адама которой Сатана, по словамъ Реми де Гурмона, сказалъ:
‘Человка я отдалъ въ твою власть, чтобы ты унизила его, чтобы слезы его стали смшными, чтобы домъ его сталъ больницей, а кровать лупанаромъ. И женщину я сдлаю такою же, какъ ты. Посл удовольствія она будетъ выть, какъ мать, ребенка которой волчица уноситъ въ пасти… In vulvа infernum… И Ефратъ прольетъ черезъ нее свои воды и не угаситъ ея углей’.
Предреченное сбылось. И теперь эта женщина, сдланная Дьяволомъ, — не Ева, не Лилитъ, а Мечта нашихъ дней. Ева, никогда не гршащая только потому, что она родилась порочной и сдлаться ею не можетъ,—
двушка съ невиннымъ лицомъ ребенка, одтая какъ взрослая, въ пышной
прическ, раскрашенная какъ кукла, смсь дьяволицы и серафима,—
съ маленькой головой и большими глазами, какъ у бархатной бабочки, а
ротъ—какъ кровавый ивтокъ съ крошечнымъ розовымъ язычкомъ кошечки,—
смсь зла и невинности, подростка и старушки,—
больной, оранжерейный цвтокъ въ оправ Лалика,—
странное и острое сліяніе непонятнаго и знакомаго, невинности и грха,
двочка, о которой сказалъ бы Альтенбергъ: ‘И смотря на нее, дти становятся взрослыми, а взрослые дтьми’…
Вотъ он — манящіе призраки современности, женщины-тни, которыми населенъ рай!
А Мадонна, Два-Марія, которой поклонялись столько вковъ? Гд возсдаетъ она на своемъ пышномъ трон? Гд убранная ризами — мечта съ ликомъ земной женщины? Гд она — богиня неизреченнаго, безмолвнаго, великаго поклоненія и неразгаданной красоты?
Долгіе вка обожали и любили люди свою Мадонну, обожествленную Еву. Женщину земли одвали божественной, причесывали и гримировали. Женщину любовницу, по модному одтую, съ кокетливой прической, въ новомъ сіяніи, въ новыхъ нечеловческихъ ризахъ, окруженную своими приспшниками, называли святыней. И ни одинъ дерзкій не смлъ говорить, что это — та земная подруга, которую онъ такъ хорошо зналъ.
Но въ сказк Андерсена дуракъ увидлъ, что король — голый. Такъ и современный художникъ узналъ въ Мадонн изгнанную Еву, давно знакомую ему и его друзьямъ женщину. Ту самую, что онъ вчера рисовалъ вакханкой.
И никакія силы не могутъ cъ тхъ поръ закрыть людямъ глаза. Во всхъ божественныхъ ликахъ мы видимъ теперь одно земное очарованіе.
Многіе разно, по своему создавали свою Мадонну — мечту, но она сошла на землю, превратилась въ обычное существо, и во всхъ грезахъ о ней мы любимъ только земную сказку.
Кто же тогда наша недосягаемая Мадонна? Я говорю о томъ, въ какомъ образ и въ какомъ наряд воплощается современная мечта о женщин Рая? Кто она?
Разв я не отвтилъ? Это — тнь гршницы, порочной и изысканной, только наполовину внявшей соблазнамъ Змя. Это Лилитъ, которой Сатана сказалъ: ‘Человка я отдалъ въ твою власть, чтобы ты унизила его, чтобы слезы его стали смшными, чтобы домъ его сталъ больницей, а кровать лупанаромъ’…
Вотъ почему въ живописи, украшающей храмы молитвы, грустны и унылы безликія Божества. Непорочной Двы-Маріи нтъ больше въ жизни, и потому нельзя ввести ее въ храмъ, убрать ризами и сдлать мечтой, всмъ жутко и благоговйно желанной.
Съ XVIII-го столтія и до 80-хъ годовъ девятнадцатаго вка русскіе художники представляли себ Мадонну въ вид розовой, улыбающейся, нарядной и красивой по земному женщины, иногда съ дланно-испуганными глазами, но всегда соблазняющей своей тлесной, реальной красотой.
Мадонна въ русской живописи этого времени кажется намъ знакомой, свтской или простонародной женщиной, часто мщанкой, но ни въ какомъ случа не отвлеченнымъ типомъ. Въ этомъ сказалась религіозная немощь, охватившая Россію со временъ Царя-Антихриста.
Васнецовъ первый захотлъ возсоздать прежнюю Дву-Марію, но не смогъ. Хотя бы потому, что его видніе не воплотилось въ художественную форму. Мадонны Васнецова — театральныя гримасницы, ничуть не убждающія насъ своими широко-раскрытыми глазами въ тайнахъ Неба.
Въ нихъ нтъ убдительности уже оттого, что он взяты на прокатъ у Старой Византіи. И безплодно искреннее желаніе художника вдохнуть трепетъ земной прелести лику неземному!
Цль понятна, но путь невренъ. Мадонны Васнецова не т женщины, что ищетъ и любитъ современный человкъ, он не могутъ быть предметомъ его мечтаній.
Вотъ почему и тихій поэтъ аскетизма и смерти тла — Нестеровъ — оказался тоже безсильнымъ.
У него есть святыя жены, святыя дти, святые старики, святое небо и природа, святой міръ. Но у него нтъ и не можетъ быть Мадонны.
Двы Маріи, непорочной Матери, идеальной женщины, родившей Іисуса — этой Мадонны не создастъ больше никто, такъ какъ ея нтъ въ современномъ пониманіи.
Только женщина нашихъ новыхъ грезъ — райская Лилитъ — возсіяетъ красотой божества, когда возведутъ ее художники на тронъ ея предшественницъ.
Только эта женщина-тнь — что умне и хитре ангеловъ — облеченная славой богини, можетъ стать новой Мадонной.
Женщины — Гандара, Англады, Бирдслея, Бакста, Врубеля, Мусатова, Сомова — вотъ т, что стоятъ у врать храмовъ.
И только имъ можемъ поклоняться, объятые экстазомъ вры въ красоту, экстазомъ желанія.
Врубель особенно глубокъ въ своихъ исканіяхъ правды жизни, и потому его греза почти кажется дйствительностью.
Часто онъ близокъ къ Мадонн, не ища ее. Вдь его ‘Купавы’, ‘Царевны Волхвы’ и ‘Царевны Лебеди’, женщины тайныхъ грезъ и мечтаній, больныя и страждущія, порочныя морфинистки, въ своей испорченности — почти дти.
Въ одной небольшой картин — ‘Нимфа’ — Врубель какъ будто даетъ символъ своей вры.
Съ ужасомъ и болью смотришь, какъ въ зачарованномъ ядовитыми травами лсу корчится въ судорогахъ бшенства женщина съ изжитымъ лицомъ и съ хрупкимъ тломъ ребенка. Въ мукахъ рождается молодое и умираетъ изможденное.
Старчество и младенчество такъ близки между собой…
Вотъ почему современная мечта о Дв будетъ воплощена только однимъ изъ поэтовъ больной, истеричной, грховной и изысканной женщины, однимъ изъ тхъ, кто, въ поискахъ, быть можетъ, діавола, случайно найдетъ Святыню…
Грустно, когда чего-то нтъ наполовину, когда уходящее медлитъ уйти совсмъ, а то, что ушло, кажется близкимъ Когда умираетъ одно и еще не родилось другое. Грустно, когда сумрачно, когда снится прежнее, нжное, больное…
Въ Россіи за послдніе полъ-вка полюбили грусть, не боль, не отчаяніе, а тихую тоску, блдную безысходность. Вечерняя элегія ‘Сельскаго кладбища’ черезъ много лтъ была переложена на новыя ноты.
И всегдашняя любовь русскаго человка къ печальной мечт пріобрла острый, чувственный оттнокъ.
Красивымъ стало больное и некрасивое, все, что мучительно.
Самоуниженіе и самобичеваніе героевъ Достоевскаго, черезъ Чехова, постепенно претворилось въ любованіе болью.
И то, что когда-то считалось порочнымъ и низменнымъ, создало культъ, имющій цлью — сладость собственныхъ мученій.
Грхъ и порокъ сдлались новыми идолами современности, и ихъ названія стали писать съ прописной буквы.
Темнымъ и страшнымъ кошмаромъ, какъ химерическіе зври Средневковья, надвигалась похоть, хватала, рвала, кусала, истощала и душила человка.
Безпощадная, сильная и прекрасная своимъ нечеловческимъ ликомъ, мечтательная похоть полонила міръ.
И художники отдались ей, со скрежетомъ борясь съ ея властью.
Такъ посл женщинъ Достоевскаго пришли героини Врубеля, Сомова, Бальмонта, Сологуба,— вс покорныя цпямъ чувственности.
Грусть породила мечту объ уродливомъ, безобразіе — боль, боль — возбужденіе пола.
‘Святыхъ легко отличить, а уродство всегда фигурно — личность въ немъ видна, въ чемъ явное пороковъ превосходство’.
Такъ безобразіе въ новомъ символ вры было названо прекраснымъ. Впрочемъ, разница была только для тхъ, кто еще помнилъ старые символы.
Въ этомъ новомъ поклоненіи уродству таилась радость садиста, какое-то нравственное утшеніе за то униженіе, что терпишь, любя уродливое.
Въ ореол жуткаго соблазна родились новые чувственные экстазы.
‘У Вры отвислыя груди, но я люблю ихъ — дко’ говоритъ Зиновьева-Аннибалъ въ ‘Тридиати трехъ уродахъ’.
Эта фраза могла быть сказана только въ наши дни.
Такъ совершилось моральное и вншнее превращеніе женщины.
Типъ грустной и больной женщины появился сперва въ литератур, а потомъ перешелъ въ живопись.
Уже у Достоевскаго и Чехова намъ нравились только больныя, страждущія и грустныя.
Сологубъ пошелъ дальше. Въ его творчеств — квинтессенція современной любовной мечты. Онъ не довольствуется тмъ мучительнымъ, что даетъ жизнь, онъ искусственно и нарочито придумываетъ физическія и нравственныя страданія. Чаще даже не страданія, а легкія боли.
‘Опечаленная невста’ сама создаетъ свое горе, радуется и тшится имъ.
Въ сотняхъ другихъ положеній героини Сологуба испытываютъ физическія ощущенія столь легкой боли, что она граничитъ съ удовольствіемъ.
Гд тотъ предлъ, гд кончается наслажденіе и начинается боль? О, Сологубъ это знаетъ и всякое ощущеніе красоты сопоставляетъ съ безобразіемъ, всякую радость съ мукой!
Въ ‘Мелкомъ Бс’ онъ такъ описываетъ Варвару: ‘Лицо ея въ свжемъ человк возбудило бы отвращеніе своимъ дрябло-похотливымъ выраженіемъ, но тло у нея было прекрасное, какъ тло у нжной нимфы. съ приставленною къ нему, силою какихъ то презрнныхъ чаръ, головою увядшей блудницы. И это восхитительное тло для этихъ двухъ пьяныхъ и грязныхъ людишекъ являлось только источникомъ низкаго соблазна. Такъ это и часто бываетъ,— и воистину въ нашемъ вк надлежитъ красот б_ы_т_ь п_о_п_р_а_н_н_о_й и п_о_р_у_г_а_н_н_о_й’.
Какъ любитъ Сологубъ подчеркивать неуловимость грани между болью и наслажденіемъ! И какъ любитъ неясныя ощущенія, которыя вызываютъ непонятныя чувства, почти всегда грустныя. Щекотка нжная, тихая, раздражающая, болзненная и пріятная — вотъ мечта его желаній: ‘Александра Ивановна пошла изъ дверей. Въ сняхъ теплыя подъ ногами шатались и скрипли доски сорнаго пола, и какія-то щелочки да песчинки весело и забавно щекотали конецъ ногъ’.
Маленькія ноги Нины — ‘Опечаленной невсты’ — такія же чуткія, щекотки боятся.
‘Плотный, мелкій, укутанный волнами песокъ сообщалъ ея стопамъ свою теплую хрупкость и влажность. Слегка щекоталъ конецъ нжныхъ ногъ, еще не загрубвшихъ отъ частыхъ прикосновеній къ милому песку земныхъ взморій’.
Въ ‘Старомъ дом’ ноги Наташи такія же чуткія:
‘Ступеньки неширокой внутренней лстницы изъ мезонина внизъ тихо скрипли подъ легкими Наташиными ногами, и жесткое ощущеніе досчатаго холоднаго пола подъ теплыми ногами было забавно весело’.
Такъ смшивается ‘жесткое’ съ ‘забавно-веселымъ’, но иногда и только же стокое доставляетъ радость. Поэтъ любить тло женщины, какъ мучительное и больное наслажденіе, адъ и рай одновременно.
Этотъ садъ пытокъ влечетъ и мучаетъ притягательно.
И, добравшись до него, хочется терзать его, это тло, преступное и дивно-нжное, хочется бить и мучить его въ отместку.
Хочется красными рубцами боли и маленькими алыми рубинами крови покрыть мраморную близну:
‘Разстегни свои застежки и завязки развяжи.
Тло, жаждущее боли, нестыдливо обнажи.
Опусти къ узорамъ темнымъ отуманенный твой взоръ,
Закраснйся и засмйся и ложися на коверъ’.
Такъ говорить Сологубъ, и опять чудятся слова ‘Мелкаго бса’: ‘Въ нашемъ вк надлежитъ красот быть попранной и поруганной’.
Въ живописи еще ярче, чмъ въ литератур, вырастаетъ новый типъ желанной женщины, больной, мечтательной и грустной, смсь сентиментализма временъ ‘Бдной Лизы’ съ порочными мечтами современности.
И странное сочетаніе грха и наивной чистоты производитъ острое и щемящее впечатлніе.
Женщины Сомова — съ лицами двочекъ — вс грустны и печальны, измучены и больны, но въ этихъ страданіяхъ виноваты он сами.
Добродтельная ‘Бдная Лиза’ была несчастной жертвой судьбы, женщины Сомова собственной грховной жизнью создаютъ свои мученія.
Въ нихъ такъ много извращенности, что он даже не могутъ быть настоящими, он только призраки далекаго и заманчиваго, изысканно-порочнаго позапрошлаго вка.
‘Le bаin de lа Mаrquise’ Александра Бенуа какъ бы символизируетъ развратную наготу когда-то давно, давно умершей блудницы.
И лишь одинъ живой человкъ, и то негръ, и то сквозь шелку, можетъ смотрть на ея чары…
Сомовъ и Бенуа прекрасно поняли, что только недоступное будетъ всегда желанно.
Воскресили и пустили въ среду живыхъ этихъ куколъ-людей, которыя милы намъ своей отдаленностью.
И жуткая нагота ихъ тлъ, и некрасивость лицъ особенно изысканно-притягательны.
Вдь человкъ современности не можетъ себ представить Соблазнительницу или Мечту съ классическими чертами.
Въ этихъ исканіяхъ ‘некрасивой красоты’ я опять вижу эротику боли. И снова чудится: ‘Въ нашемъ вк надлежитъ красот быть попранной и поруганной’…
Въ искусств всегда дв правды: правда жизни и правда фантастики. Или жизнь. какъ лучъ солнца, застывшій въ кристалл льда, или вымыселъ — отраженіе мечтаній.
Женщина всегда была для поэтовъ лучемъ солнца и выдумкой.
Мечтатели и творцы во вс вка творили своихъ женщинъ изъ сновъ жизни и лжи небывалаго. Но въ искусств правда жизни лгала чаще, чмъ вымыселъ. Вдь не та женщина, что всегда съ нами, а та, что создается нашими хотніями — нужна намъ. Современная греза ярче нарисуетъ ныншній вкъ, чмъ разсказъ о современной жизни. И наша сказка станетъ лтописью о насъ.
Вотъ почему и въ современномъ творчеств больше врится образамъ женщинъ-фей, чмъ женщинъ-самокъ. Он стоятъ рядомъ и въ русской живописи. То грубая, воющая отъ голода. немытая и растрепанная, сильная своей звриной природой баба Малявина — аллегорія деревенскаго трагизма. То худая, изможденная, нервная, хрупкая и блдная женщина Срова — типъ средняго класса. То стройная, тонкая, элегантная англоманка Трубецкого. Вотъ — три копіи съ современности, въ сущности совсмъ не отражающія психологіи новаго человка.
Квинтессенція женщины-мечты не выражена ни однимъ изъ трехъ. И черезъ нсколько столтій никто не представитъ себ женщину XX вка въ образ бабы Малявина, натурщицы Срова или живой куклы, созданной Трубецкимъ.
Бакстъ, стоящій на рубеж между мечтателями и сказителями жизни, ближе ихъ узналъ женщину.
Онъ — поэтъ кокотки и свтской нарядницы — соединилъ жизнь съ мечтой.
Женщины Бакста всегда красиво сложены, чмъ не похожи на настоящихъ и близки къ тмъ, которыхъ мы хотимъ. Всегда — умныя, изысканныя чувственницы, порочныя полу-двы. Псни Биллитисъ поютъ он — стройнотлыя, живыя, теплыя танагретки.
Кажется, будто пришла куртизанка Эллады и, плнясь современностью, стала жеманиться, какъ кокотка. Такъ она дйствуетъ нагая, а одтая прикидывается свтской двушкой.
Всякій, смотря на этихъ красивыхъ куколъ, мечтаетъ добиться ихъ любви.
Хочется имть сразу двухъ женщинъ, спаянныхъ въ одно. Желаніе, похожее на стремленіе грековъ къ гермафродиту…
Я бы сказалъ, что если теперь вдругъ воскресить аинца IV вка, то и онъ не остался бы безразличенъ къ женщин Бакста и, быть можетъ, предпочелъ бы ее своимъ.
Наша мечта была бы для него только правдой, зато наша правда манила бы его, какъ мечта!
Баксть въ женщин любить самое острое — подробности,— т оттнки ощущеній, что волнуютъ больше всего. Онъ нжно чеканитъ розовые жемчуга грудныхъ точекъ, ласково скользитъ по переходу отъ ногъ къ торсу, ловко причесываетъ волосы, гладитъ глаза и оттачиваетъ на рукахъ и ногахъ ногти. И всегда помнитъ, что женщина должна быть красиво раздта и одта опять. Въ этомъ любованіи игрушками тла сказалась возродившаяся страсть къ дорогой роскоши: цвтистымъ камнямъ, фарфору, кружевамъ, духамъ, шелку, къ забытому одно время баловству холеныхъ тлъ.
Смотря на картины Бакста, мерещится, что тло — теплые камни: розовые. срые, черные жемчуга, жгучій агатъ, сапфиры, изумруды и, конечно, мраморъ. Такъ греза о Греціи стала чувственностью.
Рядомъ съ этимъ лукавымъ знатокомъ подробностей стоять другіе искатели. У ихъ грезы есть тло, но неясное, безформенное, а лица совсмъ нтъ. Ихъ женщины будто въ маскахъ: безчувственныя, часто злыя, больныя, грустныя. еоилактовъ и Павелъ Кузнецовъ — поэты безликихъ. У перваго апоеозъ чувственности, у второго — болзни.
Вс женщины еоилактова на одно лицо, замаскированныя. Вс — съ широкими бедрами, короткими ногами и тлами сладострастныхъ самокъ. Эти красивые инструменты ласки слишкомъ обыденны, чтобы сдлаться идеаломъ. И не приблизитъ ихъ къ намъ окутывающій ихъ сумракъ.
Павелъ Кузнецовъ не ищетъ одалисокъ гарема, которыя пьянятъ чувственностью плоти. О,— нтъ! онъ, какъ некромантъ, раскапываетъ могилы. И страшными кошмарами возникаютъ его больныя, чахоточныя созданія. Тла ихъ зелено-срыя, землистыя, мертвыя. Провалившіеся глаза, кажется, уже выдены червями. Въ болзненной грез кривляется и пляшетъ свой Todtentanz, воскресшій трупъ женщины. Тянутся кривые пальцы высохшихъ рукъ, и гримасничаютъ судорожные лики. И ужасъ мерзости и стыда, липкая грязь лупанара, болзнь мрачныхъ госпиталей и срый бредъ подваловъ дымами тумана окутываетъ этихъ женщинъ… Страшная сказка… Безумная мечта… Такъ иные художники создаютъ свои безликіе кумиры.
Недавно еще не любили тла, теперь любятъ только тло, закрывъ голову. Но женщина-греза должна снять маску, чтобы сдлаться желанной.
Есть сны — отраженіе дйствительной жизни. Люди, закрывъ глаза, вспоминаютъ прошлое,— тхъ, кого нтъ теперь, но которые были когда-то. Сонъ о минувшемъ всегда сильне реальности.
Только того, кто умеръ, любитъ y Сологуба ‘Опечаленная Невста’, о комъ-то далекомъ поютъ ‘Стихи о Прекрасной Дам’: былое возсоздаютъ художники нашихъ дней.
И мнится: пришли наряженныя въ старыя платья, бальзамированныя, призрачныя тла далекихъ.
На фон старинныхъ парковъ, на фон усадебъ съ колоннами, на берегу спящихъ озеръ, словно листья осени, шуршатъ он. Блдноликія, грустноокія, печальныя, осеннія…
Только звукъ стараго клавесина поетъ о васъ, и блеклые шелка вамъ улыбаются И кажется, что ваша мнимая правда — отблески въ тусклыхъ зеркалахъ!
Трудно ршить: старые ли гримируются по новому, или молодые нарядились въ бабушкины платья? Въ печальной, сонной мечт таится невыразимое очарованіе…
Мусатовъ понялъ это и полюбилъ тхъ, кого узналъ по разсказамъ няни. Женщинъ забытыхъ усадебъ, стоящихъ опечаленными y тихихъ водоемовъ, нжную грусть вковыхъ гніющихъ парковъ, шорохи тлющихъ стнъ, томные вздохи листопада.
И среди зелени парка проходятъ хороводы женскихъ тней: милыхъ, печальныхъ, ласковыхъ, грустныхъ. Въ этой толп много двушекъ и нтъ женщинъ.
Странное дло, но прелесть далекой грезы таится только въ двственной не тронутости. Женщина-жена никогда не была идеаломъ русской литературы. Татьяна Ларина — милая, какъ дикая серна — съ выходомъ замужъ стала банальной и скучной. Наташа Ростова, переставъ быть двушкой, потеряла всю свою прелесть. Вспомните и героинь Достоевскаго.
Самое прекрасное и великое въ нашемъ пониманіи женственности — острое ощущеніе грани между непорочностью и видніемъ грха.
Вотъ почему такъ болзненно тянетъ къ двушк, прислушивающейся къ жизни.
Здсь, можетъ быть, растворится Сезамъ, и мы увидимъ Мадонну.
Двушки Мусатова хороши тмъ, что совсмъ не похожи на нашихъ. Часто съ чертами лица современности, он притягиваютъ неразгаданной жизнью чего-то прежде видннаго. И, напрягая память, силишься вспомнить: гд, когда и давно ли ихъ зналъ?
Чудится, будто жилъ съ ними и даже ласкался къ нимъ. Любилъ гобелены, живые, шелестящіе… Близкіе, милые призраки полонили насъ чарами недотрогъ. Ихъ нельзя коснуться, — они разсыпятся, ихъ нельзя приласкать — они исчезнутъ, уйдутъ, развются, какъ лепестки почти увядшаго цвтка, пробормотавъ невнятно послднюю сказку…
Сомовъ и Бенуа — совсмъ другіе. Они любятъ тхъ, которыя не только позволяютъ, но и требуютъ ласкъ. Раздтыя и одтыя, лежа, сидя и стоя, вдвоемъ съ подругой или съ собачкой, или съ наряднымъ кавалеромъ, даже со своимъ веромъ он мечтаютъ о любви! Это маніаки, думающіе только о наслажденіяхъ. Почтальоны приносятъ имъ любовныя письма, подруги шепчутъ на ухо непристойности, маленькія изящныя книжки разсказываютъ, какъ Дафнисъ любилъ Хлою или Биллитисъ своихъ подругъ. Женщины это или двушки — узнать нельзя.
Он всегда заняты собственной персоной, но для того, чтобы нравиться другимъ. Он нюхаютъ острый табакъ и крпкіе духи, сильно румянятся и умютъ забавно раздваться. Всякій предметъ — живой или неодушевленный — созданъ, по ихъ понятіямъ, только для любви. Туфли обуваютъ ноги. которыя цлуютъ, также — чулки и кружевныя панталоны. За ними слдуютъ юбки, которыя надо трогать, платье, которое надо снимать. Наконецъ, остаются драгоцнности, такъ хорошо украшающія голое тло.
Мебель и стны комнатъ — только пріюты для влюбленныхъ, столы, стулья, кровати и кушетки, очень удобныя для ласкъ и прикосновеній. Стны скрываютъ любовниковъ, a зеркала отражаютъ ихъ.
Вотъ стройный міръ, созданный единой волей. Въ этой сказк-мечт живутъ призраки минувшаго, воскресшіе теперь. Или теперешніе, одтые по старому. Не все ли равно?
Въ XVIII вк двочки двнадцати и одиннадцати лтъ выходили замужъ. Мечта современныхъ поэтовъ вернулась къ старин, къ мертвымъ. И двушка въ наряд своей прабабушки ласково зоветъ къ любви, къ прежнему, къ небытію. Такъ спаялись въ одно Любовь и Смерть.
Подведемъ итоги. Мечта современныхъ русскихъ художниковъ влечетъ ихъ къ грустному, далекому и больному. Прежнія непорочныя Мадонны умерли для искусства, и вмсто нихъ нтъ никого. И, если не однемъ въ ризы женщину современности, мы останемся безъ Мадонны.
Кто же теперь возможный идеалъ? Та ли женщина, которую столько вковъ считали недостойной? Та ли, что первымъ человкомъ была оставлена въ Раю? Да,— она. По древнему преданію она была первой женой Адама. Ее звали Лилитъ. Она была матерью злыхъ духовъ, — той ‘Ночной’, по названію евреевъ, которая преслдуетъ и пугаетъ дтей, какъ привидніе. Такъ, быть можетъ, теперь эти дти — художники, a страшный, но манящій призракъ Ночной Царицы — современный идеалъ?