Вербное воскресенье
Вербное воскресенье
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Вербное воскресенье, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
По всей Красной площади в Москве раскинуты палатки вербного базара. Блистают на весеннем солнце золотые купола кремлевский соборов. За храмом Василия Блаженного видна голубая даль, и радостно сияют воды Москва-реки. Она широко разливается по лугам, заманчиво розовеют дали оголенных весенних лесов.
У торговых рядов и памятника ‘Минина Пожарного’ стоят рядами пролетки извозчиков и частных экипажей. Народу — не протолпишься. Пеструю толпу освещает весеннее солнце. После долгой суровой зимы вербный базар — какой-то особый праздник Москвы. Веселый базар. Товары кустарей, любителей в бесчисленном разнообразии. Груды детских игрушек, куклы нарядные, глазастые, румяные, упряжки с лошадьми крашеными, в темных яблоках, деревенская мельница в зеленых елках, где ходит мельник с мешком,— игрушка с заводом, какие-то невиданные гусары верхом на лошади, зайцы бьют в барабан. А тут рядом — пряники, конфеты в цветных бумажках, перевязанные лентами с позолотой, ландрин, патока, монпансье в банках. Над толпой высоко в воздухе красные дутые шары,— покупатели тут же пускают их в небо. Цветы бумажные невероятных форм и окраски, которые москвичи ставят с вербой к иконам в доме у себя.
Базар завален снедью — пастилой, черносливом, дулями, мочеными яблоками, апельсинами, халвой, рахат-лукумом, патокой. Бабы-торговки носят большие стеклянные кувшины со стаканами: в них розовый клюквенный квас и яблочный. Книжки с картинками — Еруслан Лазаревич, Бова Королевич, Жития Преподобных, лубочные картины, монастыри русские. На них в облаках нарисована Святая Троица. Иконы в ризах, портреты царя и царицы, а в клетках птицы и белки в колесе. Пряники, орехи. Хрустальная посуда, самовары, чашки с золотом, пузатые чайники с узорами и цветами — яркие, часы с кукушкой, ну чего только нет на вербном базаре…
Какой-то бойкий парнишка предлагает:
— Вот купите: лекарь — из-под Каменного моста — аптекарь. — У него в зубах трубочка стеклянная, а в ней опускается и поднимается, поворачивается внутри зеленый чертик с рожками. Почему аптекарь — неизвестно.
У каждого в руках пучок свежей вербы, завязанный красной ленточкой. На вербе белые пуховки — цветы весенней радости.
Никита Иванович уже давно снял лисью шубу и шествует в драповом пальто. В руках у него пучки вербы и игрушки для домочадцев, родных и внучат. Рядом идет его сын. Одет франтовато, лицо гладкое, полное, глаза серые, хитрые, себе на уме.
— Ну что же, был вчера? Видел?— спрашивает отец.
— Видел,— отвечает сын.
— Ну что ж, хороша, нравится?
— Да ничего, папаша.
— Чего ‘ничего’? Да ты видел ли?
— Как же, папаша, видел…
— Что я из тебя язык-то чисто клещами тяну? Ну, что ж? Ведь двести тыщ!.. Красная горка не за горами. Смекай. Понять надо…
— Как не понять, понимаю.
— Он сам-то с тобой как, Замков-то?
— Да ничего.
— Ay обедни-то ты был?
— Был.
— Видал ее, отец был?
— Да как же — говеют…
— Пил чай в доме-то?
— Как же, пил.
— Спиртного не было?
— Да он хотел мне коньяку в чай, а я говорю: ‘Не пью’.
— Правильно сказал… — ответил Никита Иванович. — Только когда ты, Василий, врать бросишь. У обедни-то не был,— я ведь заходил! У Егорова ты был! Опять с этим саратовским актером! Мне сказывали…
— Извиняюсь, ничего подобного,— отвечает сын.
— Вот этой самой вербой бы тебя поучить надо, да время упустил… Все через мать.
— Чего ж вы, папаша? Я согласен. Ваш выбор. Невеста ничего…
Кабинет трактира Егорова. Собрались друзья-приятели Василия Никитича. Он, выпив рюмку, закусывает балыком. Говорит:
— Сегодня я ко всенощной иду. Приходите, она там будет. Посмотрите, какой мордоворот. Вязанье дома мне свое показывала, рукоделие, значит. Так уж у нас полагается, по-купечески. Сказывала мне прислуга, что она поет. Оно, конечно, за деньги берешь, а то бы…
— Да тебе с лица воду не пить,— говорит, смеясь, приятель. — Только деньги-то он отдаст ли тебе?.. Крепок Замков-то. Походишь около. Он тоже ведь не лыком шит.
— Да вот тут-то вся и мотня спрятана… — говорит Василий Никитич. — Думаю, что папаша мой норовит деньги-то себе хапнуть. А ну!.. только это не пройдет…
У всенощной в церкви Утоли Моя Печали впереди, у клироса, стоит, наклонив голову, молодая девушка, Софья Замкова. Около нее полная женщина — ее мать, и в стороне, высокого роста, купец Замков. А с ним рядом Никита Иванович. Он осматривается по сторонам. Сына нет—не пришел. ‘Эх,— думает,— ну погоди!.. Не драл я его смолоду-то, все мать виновата. А тут бы вербу исхлестал об его. Не пришел, когда надо’.
Хочется Никите Ивановичу заговорить с Замковым, а тот глазами уперся на алтарь, молчит. ‘Не пришел Василий,— думает отец,— что с ним делать?’
Всенощная кончается. При выходе, видит Никита Иванович,— у дверей в притворе стоит сын. Подошел к матери Замковой, поцеловал ей руку, поклонившись Замкову, подошел к дочери Софье. Та покраснела. Идя с ней из церкви сзади отца, Василий говорит:
— Вчера, Софья Петровна, отец на вербном базаре такой пучок вербы купил… Пожалейте вербу, прошу вас. Он драть меня ею хочет…
— Да что это вы!.. — говорит девушка, смеясь. — Вы уж выросли. Поздно уж сечь-то вас…
— Ну вот, я тоже думаю, что поздно.
— А за что же?— спрашивает его Софья.
— Оно есть, конечно, за что… А главное, что боится, как бы я вас не упустил. За вами двести тыщ приданого, а он их на фабрику свою пристроить хочет…
— Сватаетесь, Василий Никитич, ко мне… А без денег-то вы бы не стали, без приданого-то…
— Это верно,— говорит Василий Никитич,— правильно, не стал бы…
— Спасибо вам за правду. И скажу вам, что ответ ваш мне нравится. И вы мне за это — тоже, за честный ответ ваш. А то я всю эту всенощную просила Господа: отврати меня от напасти. Так вы — ничего… Только вот… лицо у вас что-то такое…
— Какое?— озабоченно спросил Василий Никитич. — Скажите, Софья Петровна.
— Да как сказать… ровное такое… скучное… вроде как мордоворот… Василий Никитич даже подскочил от неожиданности и, горячась, заговорил: —Я… я… Софья Петровна… ей-Богу… я ничего… Вот вам не нравлюсь, что с этим
поделаешь… И… и… и это вот ваше самое, что вы так прямо… очень даже меня за душу берет… Этакое вот… в первый раз слышу…
— Ничего, Василий Никитич,— это ведь вы меня у Егорова в трактире сегодня мордоворотом назвали друзьям своим.
Василий Никитич, мигая, молчал и глядел на девушку Замкову, которая сразу показалась ему необыкновенно интересной и привлекательной.
‘Кто же это,— думает он,— сказал ей… Неужто Миша Ершов — друг мой? Ах, беда, предатель. Сегодня же буду ему морду бить’.
— Молчите, Василий Никитич? Думаете, наверно, что это мне сказали? Нет, дорогой… Я, когда вы пришли ко мне смотрины устраивать и ваши отец и мать глядели на меня, так я и подумала: деньги ищут… И проследила я вас. Я у цыган была в Грузинах, где вы кутили с Ершовым. Там еще кутила Пикион был. А цыганка пела, помните:
Когда по целым дням в безумном восхищеньи
Я глаз не отводил от милого лица…
Помните?
Василий Никитич, растопырив глаза, смотрел на нее в изумленье.
— Половой в трактире Егорова, курчавый, когда вы с Мишей Ершовым были вчера, балык вам подавал. Кто это был? Я была. Переодета. Я — мордоворот… И в трактире Егорова я была…
Василий Никитич был смущен и глупо молчал.
— Молчите, Василий Никитич?— сказала девушка. — Думаете: потерял двести тысяч… Скажите мне, Василий Никитич, когда цыганка-то пела романс, почему у вас были слезы и вы дали ей в руки два серебряных рубля на чай? Помните? Они у меня.
— Тогда как же?.. — растерянно сказал Василий Никитич.
— А почему слезы-то были?
— Вот почему. Правду говорю… Я подумал: как она, эта цыганка, похожа на нее, которую я сватаю, то есть на вас… И жалко, что не у ней, не у цыганки этой, двести тысяч…
— Вот ведь что… Ту-то цыганку вам не найти…
Схватив руки Софьи Петровны, Василий Никитич в удивленье и восторге смотрел на нее…
Никита Иванович у себя в конторе считает на счетах,— контора скучная, мрачная,— и, обернувшись, спрашивает приказчика:
— Скажи-ка мне, Илья Петрович, говорят, что Василия видали у цыган в Грузинах с Пикионом, он там кутит с ним.
— Видали, говорят,— отвечает приказчик.
— Ну, ступай.
Оставшись один, Никита Иванович ходит по пустой конторе и говорит: ‘Ох ты… ой, ой, ну-ну… верба хлест — бьет до слез. Не я буду, ежели этой вербой его не отдеру. По морде, куда попало. Не посмотрю ни на что. Сам родил — сам убью!’
И он взял из угла от иконы ветку вербы и, ходя по конторе один, хлестал по воздуху, говоря: ‘Вот тебе, вот тебе цыгане, вот тебе Мишка Ершов, вот тебе Пики-он, вот тебе, сукин сын!..’
Вдруг отворяется дверь, и в контору входит сын, Василий Никитич, и с ним Софья, дочь Замкова. Держа друг друга за руки, опускаются на колени перед Никитой Ивановичем. Сын говорит:
— Благослови нас, отец…
И старик-отец, растерявшись, рассыпает из рук вербу и второпях, как-то неуклюже, снимает из угла с веревки икону…
Вербное воскресенье — Впервые: Возрождение. 1936. 5 апреля. Печатается по газетному тексту.
У… памятника ‘Минина Пожарного’… — памятник народным героям — гражданину Кузьме Минину и князю Дмитрию Пожарскому, организаторам национального ополчения в борьбе с польской интервенцией начала XVII в. Скульптор И.П. Мартос. Работа продолжалась с 1804 по 1818 г. На создание памятника шли народные пожертвования. Торжественно открыт на Красной площади 20 февраля 1818 г. Первоначально установлен лицом к Кремлю, в 1931 г. памятник был передвинут к собору Василия Блаженного.
У Егорова ты был!— Егоров — владелец трактира в Москве.
Опять с этим саратовским актером!— имеется в виду актер Михаил Ершов.
Сам родил — сам убью!— см. прим. к с. 151 кн. 1 наст. изд.