Великорусские религиозные вольнодумцы в XVI веке, Костомаров Николай Иванович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Костомаров Н. Н. Бунт Стеньки Разина. Исторические монографии и исследования.

Серия ‘Актуальная история России’.

М.: ‘Чарли’, 1994.

Великорусские религиозные вольнодумцы в XVI веке.

МАТВЕЙ БАШКИН И ЕГО СОУЧАСТНИКИ.— ФЕОДОСИЙ КОСОЙ.

Акты Археографической Коммиссии, т. 1, стр. 241-256. — Акты Исторические, т. 1, стр. 296. — Чтения в Императорском Общ. Истории и Древностей, 1847 г., No 3. — Московские соборы на еретиков XVI века. — Чтения в Императорском Общ. Истории и Древностей, 1858 г., No 2. — Розыск или список о богохульных строках. — Рукопись Императорской Публичной Библиотеки. — Толстовский каталог, отд. III, No 64. — Зиновия отенскаго инока Истины показание к вопросившим о новом учении.

I.

Склонность критиковать церковные писания и обряды, попытки найти своим умом другие точки воззрения, отличные от тех, какие приняты Церковью, сопоставление противоположностей, стремление к одухотворению Церкви составляло сущность религиозного брожения на севере еще в XV веке, когда православие должно было поражать разбившихся на разные толпы стригольников, а потом смесь различных мнений, которую, по поводу вмешательства в эту путаницу Евреев, озаглавили именем жидовствующей ереси. После развода и расселения Новгородцев, это брожение распространилось по всей Руси и произвело ряд явлений более или менее сходных между собою в сущности, отличных в подробностях и нередко противоречивых по вероучению и приложению к делу. Самобытное реформационное русское движение соприкасалось с реформационными началами, развившимися тогда на Западе и проникавшими в русский мир. Исподоволь сближение с Западом при Иоанне IV не могло остаться без того, чтоб приезжавшие к нам иностранцы не беседовали с русскими и не вносили господствовавшего тогда на западе духа религиозных умствований и прений. Это направление удачно совпадало с тем, что уже существовало подобное в русской Церкви. Так, в деле Башкииа является какой-то аптекарь литвин, да Андрей Хотеев, названные латинниками.

Мы не думаем, чтобы западная реформация произвела те явления, которые наступили у нас в XVI веке: предыдущая история нашей умственной деятельности достаточно указывает на предварительную подготовку для дальнейшего вольнодумства. В 1554 году являются в Москве и осуждаются вольнодумные кружки людей светских и духовных, оставшиеся в нашей церковной истории под именем ереси Матвея Башкииа. Непосредственная связь этой так называемой ереси с жидовствующею и стригольническою заключается в преемственном брожении религиозных мнений, продолжавшемся от XIV века.

Некто, живший в Москве, неизвестно откуда родом, но, судя по фамилии, происхождения татарского, Матвей Семенович Башкин, в великий пост пришел к священнику благовещенского собора, Симеону, и просил его поновить, то есть исповедовать. ‘Я христианин’, говорил он: ‘верую во Отца и Сына и св. Духа, и поклоняюсь образу Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и Пречистой Богородицы, и великим чудотворцам, и всем святым, на иконе написанным’. Но когда Симеон стал его исповедовать, Матвей начал ему задавать такие вопросы, которые показались попу недоуменными: не понравилось ему, как видно, то, что Башкин сам же стал и разрешать эти вопросы, которых не мог разрешить священник, да, в заключение, припомнил ему высокую обязанность священника в таких выражениях:

‘Ваше дело великое’, сказал он: ‘ничто же сия любви больше, еже положите душу свою за други своя’, и вы полагаете за нас души свои и бдите о наших душах, ибо за то воздадите слово в день судный’. — Недовольный формальною исповедью, Башкин приехал к священнику в дом, стал с ним рассуждать, объяснял евангельские беседы. В душе его было какое-то волнение, жажда добра, стремление перелить слово в дело, в то же время он был недоволен тем, что вокруг себя мало находил приложения евангельских истин к жизни. — Ради Бога, — были его слова, — пользуй меня душевно, надобно читать написанное в евангельских беседах, но не надеяться на слово, а совершать его делом. Все начало от вас, священников, вам следует показать пример и нас научать! Видишь ли, в евангелии стоит: научитесь от меня, яко кроток есмь и смирен сердцем, иго бо мое благо и бремя мое легко есть’. Что же нужнее человеку, как быть смирным, кротким, тихим? Все это на вас лежит. — После того еще беседовал Матвей с своим попом и показал ему апостол, измеченный восковыми пятнами по таким текстам, которые в нем возбуждали размышления. Он спрашивал у священника объяснений, но Симеон становился втупик, и Башкин предлагал ему свои собственные объяснения. Между прочим, однажды пригласил он его к себе и, толкуя с ним об отмеченных местах, сказал: ‘написано: весь закон заключается в словах: возлюби искренняго своего, как сам себя’, если же вы себя грызете и терзаете, смотрите, чтоб не растерзать друг друга. Вот мы Христовых рабов держим своими рабами, Христос же называет всех братнею, а у нас на иных кабалы нарядные (фальшивые), на иных — полные, а иные беглых держат. Благодарю Бога моего: у меня была кабалы полныя, все изодрал, держу людей у себя, государь, добровольно, хорошо ему у меня — живет, а не нравится — пусть идет, куда хочет, а вам, отцам, надобно посещать нас, мирян, почаще, да научить нас, как самим жить и как людей у себя держать, чтоб их не томить. Я видел, что все это в правилах написано, и мне показалось хорошо. (Во апостоле-де написано: весь закон в словеси скончевается, возлюбиши искренняго своего яко сам себе, аще себе угрызаете и снедаете, блюдите да не друг от друга снедени будете, а мы-де Христовых рабов у себя держим, Христос всех братьею нарицает, а у нас де на иных и кабалы, на иных беглыя, а на иных нарядныя, а на иных полныя, а я-де благодарю Бога моего: у меня-де что было кабал полных, то-де есми все изодрал, да держу-де, государь, своих добровольно, добро-де ему и он живет, а не добро, и он куды хочет, а вам, отцем, пригоже посещати нас почасту и о всем показовати, как нам самим жити, и людей у себя держати). Такия рассуждения, как равно и те, которыя относились к толкованию других мест апостольских книг, показались Симеону подозрительными. Постановленный втупик, он сказал Башкину: Я этого не знаю. — Так ты спроси Сильвестра, сказал Башкин — он тебе скажет, а ты тем пользуй душу мою. Я сам знаю, тебе некогда об этом ведать, в суете мирской ни день, ни ночь покоя не знаешь. — Эти слова должны были служить обличением и укором Симеону. Симеон сообщил об этом Сильвестру, замечал, что приходил к нему духовный сын необычен, толкует не об одних религиозных вопросах, многое спрашивает недоуменное, да сам же еще и учит: сказал, что он показывает ему измеченныя во многих местах апостольския писания до трети и прибавил: да учал меня спра-шивати и мне то показалось развратно. — Но уже видно, Башкин не с одним Симеоном вел такие б.еседы, и Сильвестр слышал о нем из других источников. — Каков тот сын духовный будет, — сказал Сильвестр: — слава про него недобра носится. — Царя в то время не было: он ездил в Кириллов монастырь. Сделалась тревога между духовными: ‘прозябе ересь и явися шатание в людех. Навели справку, и когда царь вернулся, ему донесли об этом Сильвестр, Симеон и Андрей-протопоп. Алексей Адашев тоже свидетельствовал что-то недоброе. Говорили: около Башкина составляется кружок, который неправильно умствует о сыновнем существе Христа Спасителя, о таинствах, о Церкви и о всей православной вере. (Испражняют владыку нашего Христа, непщуют Сына Божия быти и преславныя действа таинства, и о литургии, и о причастии, и о церкви, и о всех православных в вере христианской). Царь сказал Симеону: ‘Вели Матюше изметить те слова в апостоле и подать мне. — Башкин, уверенный в правоте своих толкований, отдал Симеону, который потребовал у него апостол, и пришел сам в церковь. Царь смотрел, духовные объясняли ему, что это ересь. Но, как кажется, царь не обратил на это тогда строгого внимания, не трогал Башкина и уехал в Коломну. Между тем, узнал митрополит Макарий. Толки о Башкине ходили самые неодобрительные. Царь приказал арестовать Башкина. С ним взяли под стражу его сообщников, двух братьев Борисовых: Григория и Ивана, по отчеству Тимофеевых, и еще других: какого-то Игнатия и Фому. На все вопросы царские они отвечали, что они вовсе не еретики, но православные христиане. Тогда царь приказал посадить их в подклеть, в своих палатах. Оказывалось, что ересь эта распространена между монахами заволжских монастырей, дошла до Бела-озера, и оттуда привезли в Москву монаха, Феодосия Косого.

Собрался собор. Председательствовал митрополит Макарий, членами собора были святители русские: архиепископ ростовский и ярославский Никандр, епископ суздальский и торусский Афанасий, епископ рязанский и муромский Кассиян, епископ тверской и кашинский Акакий, епископ коломенский и каширский Феодосии, епископ сарский и подонский Савва, честные архимандриты, преподобные игумены и священные протопопы. Подсудимых обвиняли в том, что они утверждали неравенство Христа со Отцом и Духом, почитали евхаристию простым хлебом и вином, отвергали зданную церковь, покаяние, предания жития святых и деяния святых седми соборов, и даже дерзали сомневаться в действительности евангельских и апостольских событий. Башкин и товарищи его запирались, но царь сам — говорит современное известие — начат их испытывати премудра, хотя от них уведати известно, как убо сии лукавии и каково имуть своя мудрования. Должно быть, способы эти премудраго испытания были нелегки. Башкин потерял и присутствие духа и рассудок, и занес бессмыслицу (богопустным гневом обличен бысть, бесу предан и язык извеся, непотребная и нестройная глаголаша на многие часы). Говорили, что ему представлялся голос Богородицы, которая побуждала его к сознанию, и он пред духовным отцом своим изложил подлинно свое еретичество и назвал своих единомышленников. Это значило, по смыслу современного известия, ‘что в разум прииде’. Сообщники перепутались в показаниях: одни запирались, другие на себя наговаривали, третьи других уличали. Оказывалось, что они уложили между собою зарок не поклоняться иконам. Тогда, под строгими допросами, Башкин привлек к делу бывшего троицкого игумена, Артемия, и дьяка Висковатого. Собор стал его допрашивать. Оба допроса очень любопытны и проливают свет как на сущность и характер этого свободомыслия, так и вообще на способ исследования дел на церковном суде.

Этот Артемий был происхождением из Пскова — по крайней мере, там застаем его в первое время. К сожалению, неизвестна ранняя судьба этого человека и как он попал в монашеское звание. Потом он является в какой-то пустыне. Когда в Троицком монастыре скончался игумен Серапион, братья пожелали избрать Артемия. Конечно, он чем-нибудь сделался известен. Артемий удалялся от начальства. Его привезли в Москву, поместили в Чудовом монастыре. Сильвестру приказано было от царя испытывать его. Сильвестр беседовал с ним и нашел его вполне достойным человеком (и тогда — говорит Сильвестр — от уст артемьева ученья книжного довольно ми показалося и добраго нрава и смирения исполнен бысть, тако всеми людьми видим бысть и ближними и дальними), он был поставлен в игумены, но в то же время заронилось о нем подозрение. Был у него ученик Порфирий. Несколько раз он ходил к Симеону, тот принимал его ради страннолюбия, беседовал с ним и заметил у него в беседах что-то не совсем строго православное. Он сообщил об этом Сильвестру, пересказал то, что слышал от Порфирия, и изъявил свои сомнения в православности его мнений. Сильвестр также задумался, позвал Порфирия к себе, также под видом страннолюбия, и выведал от него, что мог. Это пересказано было царю. Вот характеристическая черта и нравов, и способов, каким образом в тот век следили тайно за убеждениями. Человек мог, ничего не подозревая, высказывать свои мнения по-приятельски другому, и тотчас эти мнения тайно передавались правительству. Однако, порфирьевы речи не имели в себе настолько предосудительного, чтоб можно было за них придраться к нему явно. И на него, и на Артемия, с которым он был близок, пало подозрение. Немного времени прошло, и Артемий добровольно должен был оставить игуменство, должно думать, это сделалось именно вследствие того, что за ним следили, и он заметил, что к нему не благоволят высшие. Вместе с ними неразлучно был и Порфирий. У троицких старцев Артемий оставил благоприятное впечатление. Его отход приписывали внутреннему смирению и любви к монашескому уединению. ‘Его, говорили они, государь сильно и на игуменство взял и в попы поставил против его желания, он бегал от этого, потому что не хочет славы мира сего. Душе его не в пользу игуменство, и он того ради оставил игуменство. Хочет не погибнуть душою и совершить Христовы заповеди евангельския и апостольския, от своих рук питатися пищею и одеждою доволитися’. Он удалился в Нилову пустынь. Когда началось дело Башкина, Артемий с Порфирием были вызваны в Москву и поместились в Андроньевом монастыре. Их вызвали под предлогом присутствовать на соборе, но на самом деле их вытребовали как подозрительных людей. Их свели с Башкиным и с сообщниками Башкина и велели с ними состязаться. Это, видно, было еще тогда, когда Башкин не сознавался. Артемия побуждали к спорам под тем предлогом, что считали его книжным и ученым человеком. Артемий уклонялся от споров и говорил: ‘это не мое дело’. Наконец, когда Башкин, в припадке расстройства, начал оговаривать других, то сказал что-то недоброе и на Артемия. Против него были уже предупреждены, и потому сейчас же придрались к показанию. Артемий, видя, что ему не сдобровать, когда начнут его истязать, убежал из Москвы, вместе с Порфирием, в свою пустынь, вероятно, собираясь убежать подалее от преследования. Но ему не удалось. Его вместе с Порфирием привезли в Москву и поставили на соборе.

— Зачем ты убежал самовольно? спрашивали его.

— От наветующих меня убежал! сказал Артемий. — До меня дошел слух, будто говорят про меня, что я не истинствую в христианском законе, я хотел уклониться от молвы людской и безмолвствовать.

— Кто же эти наветующие на тебя? спрашивали его, — И отчего ты не бил челом государю и нам, и не свел с себя навета, а бежал из Москвы безвестно? Вот тебе и вина.

Артемий почему-то не назвал по имени наветующих.

Свели его на очную ставку с Башкиным. Башкин на него показывал. Артемий запирался. Какого рода показания эти были — неизвестно, но остались вопросы, которые по этому поводу делал Артемию митрополит.

— Матвей, объяснял митрополит что-то сказанное Матфеем: — разделяет Сына от Отца и неравно именует Сына Отцу, ибо он говорил так: если я прогневаю Сына (грубо учиню), то на страшном пришествии Отец может меня избавить от муки, а если прогневаю Отца, то Сын меня не избавит от муки. Матвей составил молитву Отцу, а Сына и Духа отставил.

— Матвей, сказал Артемий: — делал ребячество, и сам не знает что затевает: ни в писании того нет, ни в ересях не написано.

— Прежних еретиков, которые не каялись, сказал митропо—лит: — святители проклинали и цари осуждали, заточали и предавали казням.

— Меня, сказал Артемий: — призвали судить еретиков, а не мне судить и предавать их казни, да и еретиков нет и не слышу я, чтоб кто-нибудь говорил спорное (ив спор никто не говорит).

Из этого ответа видно, что Артемий открыто не признавал ничего еретического в словах Матвея Башкина, которые хотели выставить еретическими.

— Как же не еретик Матвей, сказал митрополит: — когда он написал молитву к единому началу, написал единаго Бога Отца, а Сына и св. Духа отставил?

— Нечего было ему и врать, сказал Артемий. — Молитва готова Манассии ко Вседержителю.

— То было до Христова пришествия, объяснил митрополит: — а теперь кто так напишет молитву к одному началу, тот еретик.

— Однако, заметил Артемий: — манассиина молитва написана в большом нефимоне и говорят ее.

— Если ты виноват, то кайся! сказал митрополит.

— Не в чем мне каяться, сказал Артемий: — я так не мудрствую как на меня сказывали, все это на меня лгали: я верую в Отца и Сына и в св. Духа в Троицу единосущную!

Такие ответы, обращенные к митрополиту на соборе, поставили Артемию в обвинение. Тогда на Артемия посыпались другие обвинения от разных лиц. Игумен Ферапонтовского монастыря, Нектарий, более всех обличал его и укорял в еретических мнениях.

— Вот он говорил, сказывал на него Нектарий: — что у Иосифа Волоцкого в книге неправильно, будто Бог, посылая к Лоту в Содом двух ангелов, посылал в самом деле в их образе Сына и св. Духа.

Неизвестно, что ответил Артемий на это обвинение.

— Артемий, показывал Нектарий: — не проклинает новгородских еретиков, хвалил латынь, не хранит поста, во всю четы-редесятницу ел рыбу на воздвиженьев день за столом у царя и великого князя ел рыбу.

Замечательно, как тогда монахи друг за другом подсматривали, стараясь один другого обвинить и обличить в несоблюдении правил иноческой жизни.

— Правда, сказал Артемий: — я ел рыбу, но только тогда, когда случилось мне быть у христолюбцев, и у царя за столом рыбу ел.

— Не гораздо ты чинил это, сказал ему митрополит от всего собора: — это тебе вина, ты сам себе вопреки божественных уставов и священных правил разрешаешь пост, а на тебя смотря, и люди соблазняются.

Артемий, без сомнения, оправдывался тем, что по духу св. писания даже по примеру благочестивых мужей, предлагаемое дозволено есть, и пост не должен выказываться наружно.

— Артемий, продолжал Нектарий: — когда был во Пскове, то ездил из Печерского монастыря в немецкий Новый городок и там хвалил немецкую веру, говорил там с немецким князем.

— Я тогда ездил и говорил с немецким князем, сказал Артемий: — и спрашивал, не найдется ли у них человек, кто бы поговорил со мной книгами. Хотелось мне узнать — у них христианский закон таков ли, как у нас, но мне тогда не указали такого книжного человека.

— А зачем тебе, строго заметили ему на соборе: — ты ведаешь сам, что наша вера греческаго закона сущая православная, а латинская вера святыми отцами от православной веры отречена и проклятию предана. Это ты чинил не гораздо. Это тебе вина.

И еще много-много говорил на Артемия Нектарий, обвинял его в богохульстве и еретичестве. Артемий на все отвечал:

— Нектарий клевещет на меня: я этого не говорил никогда, я неповинен в делах, которые на меня взводят.

Нектарий сослался не свидетелей: пустынников Ниловой пустыни Тихона и Дорофея, Христофора Старого, соловецкого старца Иосифа Белобаева, но призванные на собор старцы не показали ничего на Артемия и не подтвердили обвинения, взведенного Нектарием.

Поднялся на Артемия другой обвинитель: бывший Троицкий игумен Иона. Он написал на соборе обличительные показания на Артемия.

‘Артемий, — писал он: — возлагал хулу на крестное знамение. Артемий произносил такие слова: ‘нет в том ничего, что не положит на себя крестное знамение, прежде клали на челе иное знамение, а нынче на себе большие кресты кладут. На соборе о крестном знамении много толковали, да ни на чем не порешили’.

— Я только говорил о соборе, что на нем не порешили о крестном знамении, а про самое крестное знамение так не говорил, сказал Артемий.

— Вот ты сам сказал, отвечали ему, — что говорил о соборе, стало быть, и то говорил, что в крестном знамении нет ничего. Надобно в этом верить Ионе. Ты хулу говорил, это тебе вина.

Потом явился третий обвинитель: Троицкий келарь Ангелов и доносил следующее:

— Артемий в Корнильевом монастыре был в келье у корнильевскаго игумена Лаврентия и говорил там, что нет помочи умершим, когда поют по них панихиды и служат обедни, тем они муки не минуют на том свете.

— Я говорил, объяснял Артемий: — что если люди жили растленным житием и грабили других, а потом хоть и станут за них петь панихиды и служить обедни, то Бог не принимает за них приношения, нет пользы оттого: тем не избавиться от муки.

— Это ты говорил не гораздо, приговорили члены собора: — верить во всем Адриану, это тебе вина. Ты отсекал у грешников надежду спасения, ты уподобился Арию, который также говорил, что не следует приносить приношения за умерших. Об этом так написано в 75 гл. правил Епифания Кипрского.

Явился четвертый обвинитель: Троицкий старец Игнатий Курачев, и написал по памяти: ‘Я слышал от Артемия про каноны. Говорил Артемий про Иисусов канон: такой Иисусе, такой Иисусе, и про акафист говорил: радуйся да радуйся’.

Артемий на соборе ответил:

— Я говорил так: в каноне читают: Иисусе сладчайший, и как услышат слово Иисусово о его заповедях, как Иисус повелел пребывать, как и житие вести, так горько делается заповеди Иисуса исполнять (и услышат слово иисусово о заповедях его, как велел выти и они в горести прелагаются, что заповеди сотворити), а про акафист я так говорил, читают: радуйся да радуйся, чистая, а сами не радят о чистоте и пребывают в празднословии, стало быть, только наружно обычай исполняют, а не истинно (ино то обычаем водими глаголют, а не истину).

— Это ты говорил не гораздо, произнесли на соборе: — про Иисусов канон и акафист говорил развратно и хульно, а всякому христианину подобает Иисусов канон и акафист пречистой Богородицы держать честно и молить всякий день, сколько силы достанет.

Пятый обвинитель был кирилловский игумен Симеон. Когда арестовали Матвея Башкина, в то время Артемий находился в Кирилловском монастыре.

— Я тогда, доносил игумен: — сказал Артемию: Матвея Башкина поймали в ереси. А он, Артемий, мне отвечал: ‘не знаю, что это за ересь, вот сожгли Курицына и Рукаваго, а до сих пор не знают сами за что их сожгли’.

Поставили Артемия на очную ставку с Симеоном. Артемий запирался. Симеон указал на свидетеля, кирилловского старца Никодима Бруткова. Артемий сказал так:

— Я не могу вспомнить теперь, был ли разговор о новгородских еретиках, не за моей памяти сожгли их, и точно, я не знаю, за что их сожгли, может быть, я так и сказал, но я не так говорил, что этого не знают, а говорил-де только про себя одного.

Когда же Артемия водили к допросу, за ним следили, шпионили и ловили каждое слово. Царский дьяк Шестак доносил, что когда Артемия свели с собора, то на улице встретился он с Порфирием, которого другие вели также с допроса. Порфирий сказал Артемию: — благослови, отче! — Артемий отвечал: Бог отче! — Порфирий спросил: а что, мне стоять крепко против них? — Артемий отвечал: молчи, отче, наше дело колеблется, не время, я молчать готов. — Порфирий сказал: — мне так стоять спорно. — Молчи, — сказал Артемий, и они разошлись. Когда их поставили на соборе на очную ставку, Артемий не заперся, и это поставили ему в вину. Между прочим, Артемий объяснял, что Порфирий вовсе не ученик его, хотя они и взяты были в одно время из пустыни.

Неизвестно, по какому поводу зашла на соборе при допросах речь о посвящении. Артемий говорил, что он не желал в игумены, и когда ему свидетельствовали и он должен был исповедовать свои грехи, тогда проотцами духовными он сознался в блудном грехе, который ему препятствовал бы принять сан, но духовный отец велел ему преступить этот грех и не говорить о нем (коли-де и меня к Троице во игумены наркли и велели меня свидетельствовать, и яз-де и того отцу духовному сказывал свои блудные грехи, и он-де и мне говорил: то-де и переступи).

Дали ему очную ставку с духовным отцом. Последний говорил, что напротив, он его спрашивал о тяжелых грехах убийственных и блудных и Артемий ему не сознался. Артемий сказал, что тут стоял другой поп, который сказал: ‘то переступи, это не нужно’.

— Я, прибавил он: — теперь имени ему не припомню: тогда было семь свидетелей.

Это неясное место, вероятно надобно так понимать, что об Артемии открылось что-нибудь относительно его частной жизни, и его стали допрашивать, зачем он не объявил об этом тогда, когда посвящался в игумены. Это сознание было важно. По этому одному поводу с него сняли сан священства и поставили ему в вину, что он оклеветал своего духовного отца, уверяя, что сам сознавался в грехе, а духовный отец велел ему оставить это без внимания.

Собор не мог признать Артемия вполне доказанным преступником, потому что нектариевы показания не были подтверждены теми свидетелями, на которых доноситель ссылался. Тем не менее, его сочли опасным, чтобы он не совращал христиан (его ради со благочестивым царем соборне судихом о нем, да не како свободне живет идеже хощет и учит, и пишет, и послание посылает, и беседует с ними ж хощет).

Его приговорили сослать на тяжелое заключение в Соловецкий монастырь. Он должен был жить одиноко в келье, не следовало допускать монахов и бельцов беседовать с ним, запрещалось ему переписываться с другими, что бы то ни было от кого-нибудь принимать или пересылать кому-нибудь, не иметь с людьми сообщения, но сидеть в затворе и молчать. Один пресвитер, по указанию настоятеля, должен был надзирать над ним и испытывать когда он будет каяться: истинно ли его покаяние, а сам игумен, по временам, должен читать ему поучения от божественного писания и наставлять его во всем, что нужно для его обращения. Ему не позволялось читать других книг, кроме молитвенных, какие укажет игумен с монастырским собором. Следовало наблюдать даже над тем сторожем, который будет приставлен к нему, чтобы обвиненный не совратил его. Даже над священником, который будет приставлен для его обращения, игумен должен был надзирать, чтобы он не увлекся еретическими убеждениями. Все те, которые в противность этого запрещения стали бы домогаться сношений с Артемием, подвергались осуждению, как его единомышленники. Пребывая в таком состоянии, Артемий лишался св. причащения, впрочем, если бы случилась с ним смертельная болезнь, тогда можно было его причастить. Иначе он получал св. причащение только пред смертию.

Что касается до главных еретиков, то приговор их не дошел до нас, и не видно, в чем он уклонялся от приговора над Артемием. Из письма Иоанна к Максиму Греку, где царь излагает сущность в таких же выражениях, в каких она излагается в приговоре над Артемием, показывается, что одни и те же выражения в царском письме принадлежат и приговору, но так как письмо Иоанна было писано прежде приговора, то, должно быть, приговор составлен был по прежде изложенному обвинению (Еже о святем Дусе сын святыя церкви и нашего смирения, православный и христолюбивый и боговенчанный царь и великий государь князь всея Русии самодержец зело потщася с великою божественною ревностию по святей и животворящей и всемогущей Троицы и по всех святых честных иконах, с нашим смирением и со архиепископом и епископы, и со всем священным собором в царствующем граде Москве в царских его палатах, соборовах с ним и с братьею его и со всеми боляры на богопротивного и лукавого безбожного еретика и отступника православныя веры Матфея Башкина и на его едино мыс ленников, иже хулу глаголавшего на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и неравна его Отцу поведают, неции ж еще и других поучают на сие здочестие, к сим же честное и святое тело Господа нашего Иисуса Христа и честную и св. Его кровь ни вочтож полагают, но токмо прост хлеб и просто вино вменяют, также святую соборную апостольскую церковь отрицают, глаголюще яко верных собор сие есть токмо церковь сия ж зланная ничтожс есть, также и божественныя плоти христовы воображение и пречистые Богоматере и всех святых его честных икон воображение идолы окаянии наричают, таже и покаяние ни во что же полагают, глаголюще: как престанет грех творити, аще у священника и не покается, то несть ему греха, отеческая же предания и их житья баснословие вменяют и на сельмь святых вселенских собор святых отец гордость возлагают, глаголюще: яко все себя деля писали, чтоб им всем владети и царьским и святительским, и спроста рещи вся божественная писание баснословие наричают, Апостол же и Евангелие не истинно излагают по глаголющему апостолу: иже истин в неправде содержащим. К сим же и иныя хулныя вины их многы и всяко законопреступление). (А.А.Э. I.250).

Судьба Башкина неизвестна. Соумышленников его заточили в темницы, по монастырям. Об этом сообщает никоновская летопись (И осудиша их неисходным быти, да не сеют злобы своея роду человеческому).

Вместе к этому делу был прикосновенен дьяк Иван Висковатый, хотя косвенным образом. После большого пожара в Москве, когда погорели церкви кремлевские, приказано было привезти из разных городов образа. Некоторые образа казались не похожи на те, какие привыкли видеть прежде, это возбуждало соблазн. В тот век входил вкус писать символические изображения лица или исторического действия. Дьяк Висковатый начал умствовать. Но как изображения на иконах выражали внешним образом идеи и догматы, то объяснение так или иначе должна быть написана икона соединялось со внутренним смыслом, выражаемым изображением. Некоторые объяснения высказаны были так, что возбудили обвинение в уклонении от строгой чистоты православной догматики. Дьяку поставили в укор, что он всенародно делал объяснения об иконах и порицал некоторые способы изображения. Дьяк, призванный на собор, подал свою исповедь, в которой изложил кое-какие свои сомнения. Его, между прочим, соблазняло то, что писали на иконах пророческие видения. Он указывал, что пророческие видения различествуют между собою и что таким образом пропадает правильный образец иконного письма. (И того ради Господа нашего пишет в Давыдове образе кроме отчаго исхождения и предотечева свидетельства и о сотворении Божий писали иные многие письма, и ял мнех, что оно написано кроме свидетельства… От кого такову власть взяли, чтоб сказали и засвидетельствовали и которое уложат писати, ино во одним образцом писали, чтоб было не соблазнено, а то в одной паперти оубо одна икона, а в церкви другая: тож писано, а не тем видом). Он нападал на то, что у Спасителя изображались сжатые руки, и выводил из этого, что это значит будто бы Христос не очистил адамова грехопадения (Роукы зжаты мудрование суетное иже помышляют яко не оци-стил Господь наш Иисус Христос Адамова грехопадения: мняху его проста человека). Он негодовал на то, что Иисуса Христа изображали в ангельском образе, что Христос на кресте изображен покровенным крилами херуфимов, доказывая, что это латинский обычай. (И аз увидел, что в сотворении небеса и земли и в сотворении Адамли и в иных местех написали Господа нашего Иисуса Христа в ангельском образе, и того для говорил есми, чая коварства смотря на исповедь хрестиянскую еже так мудрствовати не велено, а велено Господа нашего Иисуса Христа превечное Слово Божие описовати по плотскому смотрению (Чтения 1858 г. кн. 2, Розыск, стр. 10)… А херувимскими крылы покрыто тело Господа нашего Иисуса Христа нам ся видит латинские ереси мудрование: слыхал семя многажы от латынь в розговоре яко тело Господа нашего Иисуса Христа укрываху херувимы от срамоты. Греки его пишют в портках, а он портков не нашивал, и аз того для о том оусумневаюсь, а исповедаю яко Господь наш Иисус Христос нашего ради спасения принял смерть поносную и волею претерпел распятие, а от укоризны не оукрывался (ibid., 8).

По поводу изображенного на иконе символа веры он соблазнялся тем, что в нем нарисован Бог Отец, и представлял, что не следует изображать невидимого божества и вообще бесплотных (не подобает невидимого божества и безплотных воображати, как ныне на иконе писано). Он не одобрял также антропоморфических изображений добродетелей и пороков, что входило тогда в иконописание (в полате в середней государя нашего написан образ спасов да тоутож близко него написана жонка, спустя рукава кабы пляшет, а подписано над нею: блоужение, а иное ревность, и иные глоумлениа, а мне, государь, мнится, что то кроме божественного писания, о том смущаюсь) (ibid., 11). , Исповедь, написанная дьяком, составлена была очень почтительно и в кротком, покорном духе, но послужила к его обвинению: он неудачно выразился в некоторых местах, за то к нему придрались и вывели из этого еретические мнения. Например, он выразился: ‘тако бо честному кресту покланяющееся, на нем же животворимое распростерто бысть слово’. Это сочли неправильным, ибо на кресте распростерто было тело, а не слово. Дьяк указывал, что это он взял из правил книги, принадлежащей Василию Михайловичу Юрьеву. Обвиняли его, что он сказал о Христе чюдотвориа приа распяся, выписав это из книги Дамаскина, принадлежащей Морозову, но в книге той написано чюдотвори, приа страсти, распяся. Сославшись на синодик, сказал, будто там написано: ‘тако веруем и тако исповедуем истинного Бога нашего’, когда на самом деле в этом синодике оказалось: ‘тако веруем и тако проповедуем Христа истинна Бога нашего’. Таким образом, его осудили на трехлетнее покаяние (судихом и дахом тебе епитемью на три лета: едино ти лето плакатись подобает, вне дверей стоя церковных и входящим верно молясь, молитву творити за ся, исповедая своя согрешения: потом же второе лето послушающи божественных писаний, прият будешь в церковь, и третье лето да стоиши с верными в церкви общения ж не приемлеши, скончавшим же ся трем летом святых тайн причастник будеши). (А. Э. I, 244).

В обвинении Висковатого действовала досада духовенства, что миряне осмеливаются судить о религиозных предметах свободно. Как только дьяк заявил свои размышления, митрополит сказал ему: ‘Ты о том мудрствуешь и говоришь не гораздо, понеже не велено вам о божестве и божиих делах испытовати. Знал бы ты свои дела, которыя на тебе положены, не разроняй списков’. В соборной епитемии над ним говорится: ‘всяк человек убо должен есть ведати свой чин и не творити себе пастыря, овча сый в глава да не мнит нога сый, но повиноватися от Бога преданному чину и уши свои отверзати на послушание благодати приемлющих учительская словеса’.

Этим осуждением Висковатого проводилось притязание, чтобы никто не рассуждал, а все повиновались духовенству, Висковатый не мог подлежати осуждению, ибо он изъявил свои мнения в своей исповеди, предлагал их на обсуждение собора, изъявляя готовность покориться соборному приговору. Сам собор признал справедливым одно из его замечаний о сжатых руках на образе Спасителя. Другие были объяснены не так, как думал Висковатый, — и он покорился. Неправильности в его исповеди были, очевидно неумышленные и не могли подавать повода к подозрению в ереси, когда в той же исповеди он выражает во многих местах свои православные убеждения. Этот суд над Висковатым подает нам повод сомневаться, чтоб все дело Башкина и его сообщников было точно таково, как изображает нам известие о нем, дошедшее до нас единственно из уст их обвинителей.

Мы сделаем его разбор.

Артемия признали виновным по нескольким пунктам, из которых в некоторых было его полное сознание, в других отчасти, третьи были растолкованы им самим иначе, нежели как обвиняли его, четвертые он отрицал.

1) Он признавал справедливым, что ел рыбу в гостях и у царя за обедом, он сознался, что разговаривал с Порфирием и сказал ему ‘Боже отче’, когда тот говорил ему, ‘благослови, отче’, и оба условились молчать. Ни в том, ни в другом не было достаточных обвинений. Хотя он нарушал пост, но не по охоте, а по случаю, и притом, прежде надлежало обвинить царя, который угощал рыбою монахов на Воздвиженье. Коль скоро у царя за столом подавалась рыба, то царь должен был защищать Артемия. Что касается до другого, то в том, что двое подсудимых условились молчать и стоять крепко, не заключается еще повода подозревать их, когда дело с Висковатым показывает, как легко могли обвинить человека в еретичестве на основании какого-нибудь неловко сказанного слова, хотя бы без того смысла, который после можно будет извлечь из него.

2) Он сознался, что ездил в немецкий городок искать книжного человека, и не сознался в том, что хвалил латинскую веру, как его обвиняли. Никогда Церковь не препятствовала узнавать о чужих верах и о чужих обычаях. Он сознался, что действительно говорил, что на соборе ничего не было постановлено О крестном знамении: и тут не было не только неправославного, но никакого суждения. То был факт, известный всем, нельзя было на этом основании признать справедливость другой половины того же обвинения, что Артемий говорил о самой сущности крестного знамения. Точно так же слова его о новгородских еретиках, сколько он сознавался сам, не представляли судьям никакого повода заключать о его неправославности: он высказывал единоственно то, что не знал исторического факта, о котором шла речь.

3) Все, что Артемий растолковал, было православно и не подавало повода к обвинению. Артемия обвиняли в отрицании действительности поминовения и молитв за умерших, Артемий объяснял, что он говорил о недействительности приношений за тем, которые своим растленным житием и хищениями соделались недостойными этих приношений за их души. Его обвиняли в неуважении к акафисту и канонам, но он объяснил, что считал недостаточным их чтение при несоблюдении заповедей Христовых.

4) Наконец, что касается обстоятельств при его поступлении, то осталось темным: он ли не сказал духовнику греха, или духовник велел ему не говорить об этом?

Ясно, что всех этих обстоятельств не только недостаточно было, чтоб обвинить Артемия, но они все слагались так, что скорее могли оправдать его. Видя, что Артемия, как и Висковатого, обвинили без явных улик, можно сомневаться и в действительности вины самого Башкина и его ближайших сообщников. Правда, указывается собственное сознание, но это сознание произнесено в припадке страха и как бы сумасшествия. Очевидно, что царь задал ему такого страха, что он совершенно потерялся. ‘Извеся язык свой на мног час непотребная и нестройная глаголеша’, слышал голос Богородины и т.п. — эти черты показывают, в каком состоянии находился Башкин. На одни пункты, которыми обвиняли подсудимых в отступлении от православия, не представлялось никаких доказательств: неизвестно, на чем судьи основали, будто подсудимые именно так думали и рассуждали, как им ставили в вину. Некоторые же пункты объясняются собственными словами подсудимых, но эти слова не позволяют выводить такого заключения, какое было выведено на соборе. Их обвиняли, что они отвергали Церковь, это доказывается следующими словами: ‘яко верных собор — сие есть токмо церковь, сия же зданная ничтоже есть’. Очевидно, здесь идет дело о храме. Башкин, как ясно кажется из этих слов, хотел выразиться, что под Церковью следует разуметь верных собору, а не созданный храм. Что касается до обвинения, будто они отрицали писание, говоря, что святые отцы писали для себя, чтоб им владеть царским и святительским, то мы не знаем, о чем именно тут шла речь. Подобные обвинения делались по поводу имений духовных лиц, против чего вооружались самые православные люди. Очень быть может, что и здесь говорили именно в этом самом смысле. Далее о покаянии: их обличают в том, что они отвергают покаяние, ни во что же полагают, и это подтверждали словами еретиков. ‘Как престанет грех творити, аще и у священника не покается, то несть ему греха’. Нельзя видеть здесь отвержения покаяния, здесь изображается, что конечная цель покаяния не в исповедании греха священнику, а в том, чтобы отстать от греха. Но Башкин, как видно, не отвергал при этом и таинства покаяния и причащения, за этим он приходил к священнику, и с такого поводу возникло все дело. Если б в самом деле он отвергал покаяние и причащение, тогда не для чего было бы ему и приходить. Их обвиняли в том, что они не признавали Иисуса Христа равным Отцу и св. Духу. Доказательств прямых на это не приводится, Артемий, призванный на собор, не видел ереси у Башкина, когда ему указывали, и соборные члены ничего не могли ему выставить в доказательство, кроме того, что Башкин написал молитву К Богу единому началу, не упоминая о Троице. Артемия обвинили, несмотря на то, что он уверял, что верует в Троицу. Башкин в том же уверял и при том при таких обстоятельствах, при которых ему можно более верить, чем Артемию. Положим, что Артемий был понужден к этому, когда уже стоял на суде, но Башкина никто не понуждал, когда он добровольно явился к священнику и говорил: ‘я христианин и верую в Троицу единосущную Отца и Сына и святаго Духа’. Если бы Башкин доходил до сомнения в догматах, то никак нельзя было думать, что он отрицал то, что Церковь признавала, потому что он пришел к священнику, пастырю Церкви. Но у Башкина не показывалось и сомнения. То, что он говорил священнику, было совершенно православно. Если такое дело, как освобождение рабов, могло наводить сомнения на священника, то ясно, что поводом к обвинению было то, что тогда духовные готовы были признать еретиком всякого, кто дерзал только рассуждать о религии и о нравственных обязанностях человека на религиозном основании. Наконец, нельзя не обратить внимания на то, что приговор над Башкиным, очевидно, составлен прежде окончания дела, ибо царь, в письме к Максиму Греку, выражался такими точно словами, какие были выписаны о Башкине в приговоре над Артемием. Что это письмо к Максиму Греку было писано прежде приговора, видно из того, что в этом письме царь приглашал Максима Грека на собор для рассуждения о ереси и суда над нею, приговор же, естественно, должен был состояться после суда. Очевидно, царь писал с обвинения подсудимых, и приговор, сходный с царским письмом, списан целиком с того же обвинения, которое составлено прежде суда и которое должно было или оправдаться, или опровергнуться судом. Итак, если приговор дословно списывал обвинение, то не дает ли это права сильно сомневаться в правильности и нелицеприятии суда, так как этот суд не изменил даже буквы обвинения?

Все эти обстоятельства заставляют предполагать, что Башкин и его единомышленники были осуждены невинно.

К этому располагает нас еще и то, что Курбский, знавший это дело близко, такого же мнения. Курбский называет клеветником Нектария, обвинявшего Артемия, епископа суздальского называет человеком пьяным и сребролюбивым, епископа ростовского, которому послали под начало товарища Артемьева Савву Шаха — пьяницею, Артемия же совершенно оправдывает, называя его преподобным, премудрым, честным.

К этому делу был привлечен Феодорит, апостол лопарей, бывший в то время архимандритом Суздальского Евфимиевского монастыря. Он был давний приятель Артемия. Они жили некогда вместе в заволжских пустынях и, по представлению Артемия, в бытность его игуменом троицким. Феодорит, по воле царя, поставлен был архимандритом. За строгость жизни, служившую укором для других, и за обличения монашеских слабостей Феодорита не терпели. Когда он апостольствовал в Лопской земле и основал Кольский монастырь, монахи так на него озлобились за строгость (не токмо жен, а ни скота единого отнюдь женского полу имети тамо), что нанесли ему побои и прогнали. Теперь, будучи архимандритом в Суздале, он вооружил против себя монахов, которыми начальствовал, злился на него и суздальский владыка за то, что Феодорит обличал его за сребролюбие и пьянство. По сказаниям Курбского, когда Нектарий и его соумышленники на соборном суде хотели очернить Артемия, последний требовал свидетелей, ему представили некоторых: Артемий отвел их, представив, что они недостойны свидетельствовать. Тогда указали на Феодорита и старца Иосифа Белобаева, ссылаясь на них, будто они слышали произносимые Артемием хульные словеса. Эти лица, напротив, оправдывали Артемия. Тогда суздальский епископ сказал: ‘Феодорит давний согласник и товарищ Артемия, он сам, быть может, еретик, с ним в одной пустыне проживал!’ Как ни мало было доказательств на стороне врагов Феодорита, но тем не менее, по окончании соборного суда, его заслали в Кириллобелозерский монастырь, где суздальский епископ был прежде игуменом и где остались его ученики и сторонники. Там враги делали Феодориту поругания и бесчестия. Наконец, по ходатайству бояр, и в том числе Курбского, Феодорит был освобожден, прожив в Кириллове монастыре полтора года (Курбс, стр. 125).

Подозрение в неправославии и еретичестве также падало и на одного из членов собора, судившего Башкина и его единомышленников. Это был Кассиян, епископ муромский и рязанский. Он один подал голос за осужденных, доказывал несправедливость и пристрастие судей и особенно защищал привезенного из Соловок старца Иоасафа Белобаева. Когда зашла речь о необходимости сурового преследования еретиков вообще, все ссылались на книгу Иосифа Волоцкого: Кассиян один не только не восхвалял ее, но порицал. Возник спор. Принесли книги Иосифа. Царь и митрополит одобряли ее, все духовенство вторило им, один Кассиян восстал против всех и доказывал, что в Иосифовой книге неверные свидетельства. Духовенство озлобилось против него. Говорили, что Бог наказал его: у негр отнялась рука, и он должен был уйти в монастырь, но не оставался там, потому что начал сеять развращение и говорил, что не следует называть Христа Вседержителем, что это грех. Сверх того, о нем сохранилась молва, что он оказал неуважение к мощам Димитрия Прилуцкого. Не каясь в своих еретических мнениях, этот архиерей навлек на себя божие наказание: у него повернулась назад голова и в таком болезненном состоянии он умер (Рук. Летоп. Арх. Ком. No 16).

II.

Появившаяся после Башкина ересь Феодосия Косого обыкновенно считается преемственно непосредственным продолжением прежней, то есть так называемой ереси Башкина. Но она имела с нею связь, во-первых, только по тому умственному брожению, из которого возникли разнородные толки, и в том числе толки Башкина и Косого, а во-вторых, потому, что Феодосии жил в заволжских пустынях, где сосредоточивалось это умственное движение. Тесной догматической связи между ними не видно. Единственный полный источник об этой ереси есть сочинение Зиновия, монаха Отенского монастыря (близ Новгорода), бывшего ученика Максима Грека. Зиновий подвергся участи, одинаковой со своим учителем, и был сослан в Отенскую пустынь. Сочинение это изображает, что к Зиновию приходят три последователя ереси Косого, крылощане Спасова (Хутынского) монастыря, двое были монахи: Герасим и Афанасий, третий мирянин, именем Феодор, ремеслом иконописец. Они изложили ему учение Косого, которое называют ‘новым’. Достойно замечания, что пришельцы начали свою беседу с того, что жаловались на неудобовразумительность отческих книг (книжное писание закрыто) и высказали тем самым, что побуждение к произвольным толкам была потребность такого вероучения, которое было бы ясно и открыто для всех. Это учение, по их мнению, было преподано Косым. Вместе с тем, они заранее объявили, что новое учение уже успело достаточно распространиться и многими принято (от многих приемлемо и похваляемо). Видно, что мыслящие головы, вращаясь в религиозной сфере — единственной сфере, куда могла тогда устремиться умственная деятельность — затруднялись темнотою и неясностью, которую, при недостатке необходимого образования, встречали в книгах, и потому-то с готовностью бросались на всякую новинку, как скоро она излагалась в простом и удобовразумительном виде. Ересеучитель Косой выигрывал уже тем, что держал перед слушателями раскрытую книгу, объяснял из нее места и давал каждому читать и размышлять по произволу. ‘Что это за учителя епископы и попы — говорили его последователи и почитатели — учат, а книг в руках не держат, а Косого так сразу видно, что истинный учитель: в руках книгу держит, разогнет и прочтет и каждому самому даст прочитать (Ложнии учители епископы и попы, понеже учат книг в руку не держат: сам же Косой посему истинна учителя себе сказует, понеже вруку имеяй книгы и шыа разгибаа комуждо писаниа дав самому прочиташи). Не зная сущности православного учения, многие готовы были принимать за истину все, что только им представят понятным способом, и крылошане очень наивно говорили, что еще такого учения, каким казалось им учение Косого, не было от создания мира. (Глаголю никтоже от прежних учителей тако истину позна, не бысть инаго учениа такова учениа преже, якоже новое учение иже ныне явшееся в лете от созданиа седмь тысячном и шестьдесятном). Те, которых неуспокоенный ум утомился от темноты, какую встречал в книгах, переходивших из поколения в поколение, естественно, увлекались новостью учения. Именно новое для них было привлекательно: но строгое православие в лице Зиновия обличало их, еще не зная того, что они предложат, но заранее осуждая все, что бы они ни сказали, уже единственно потому, что учение их новое. В глазах строго православного не могло и не должно было существовать чего бы то ни было нового в деле веры, и одно то, что оно новое, уже осуждало себя тем самым (понеже именевасте учение се, и несть потребы на мнозе разсмотряти его от наречениа его едина, сие учение познаваемо есть, занеже именовати его новым учением, откровенно показу-ет в нем являемое беззаконие и вельмы нечестие к Богу).

Таким образом, в этом начале диспута православия с вольнодумством высказывались превосходно основания той и другой стороны, главнейшие черты из коренных стремлений. Одно требует довольства установленным, другое порывается к чему-то иному. Одно опирается на покорность авторитету, другое возмущается во имя свободной мысли. Одно, признавая божественное происхождение за откровением, строго-логически и последовательно почитает его крайним пределом мудрости в том виде, в каком оно сохраняется со всем своим развитием, совершившимся под признанным непосредственным участием верховной силы, другое, напротив, отступает от логической последовательности, признавая за вероучением божественное происхождение, однако же допускает свободное действие человеческого ума, и тем самым подрывает ту божественность, которую взяло за исходный пункт своего размышления.

Личность Косого и обстоятельства его жизни, рассказываемые его последователями, дают возможность обоим направлениям высказаться во взгляде своем, не только на религиозные, но и на социальные отношения. Выше мы заметили, что у нас вольнодумство, нагулявшись в религиозном кругу вопросов, переходило к общественным и политическим. Здесь это является в резких чертах. ‘Кто такой Косой?’ спрашивает крылошан Зиновий. — ‘Он был раб’ — отвечают крылошане (раб единаго от слуг царевых). Этого уже было достаточно, чтоб дать Зиновию возможность высказать понятие о рабе, принесенное к нам из Греции и установившееся под влиянием местных условий. Он ссылался на слова Соломона, что земля понести не может, аще раб воцарится. Он ссылается на градские законы греческих царей, которые ему были известны в приложениях к кормчим, что рабам не следует доверять ни в чем и допускать их ко свидетельствам на суд. (Законы градские отмещут от рабов бываемая свидетельства, не повелевают рабов на судища представляти во взыскании межи прящихся быти послухама). При таком бесправии как же можно допустить раба к гораздо большему значению в общественной жизни — быть учителем? (Како же раб учитель будет его же писание отмещет и закон отрицает?).

В противность этому православному взгляду Зиновия на личность раба крылошане заявили противоположный взгляд свободной мысли. В оправдание Косого, в защиту прав раба, для них достаточно было сказать, что он уже не раб — освободился посредством ума своего и мужества: он обокрал своего господина и убежал от него. (Зело свободу улучи Косой мужеством и разумом своим, поем бо коня и имение отай и шед от господина своего). Понятие о свободе принимает в их глазах широкое развитие, нестесняемое тем, что признается долгом нравственности. Человек, будучи рабом, не только имеет право освободиться от рабства, но и вознаградить себя за работу тому, кому был порабощен. По понятию Зиновия, взятие коня и имения было уже преступление, последователи Косого находили, что он взял только свое. (Конь его есть на нем же ездяше Косой и иже имение у него одежа и прочая особная от господиновых ему и яже взя у господина его, мзда есть его, понеже служил господину своему Косой, и яже притяжа имениа у господина мзда есть работы его). Священное писание, снабжая доказательствами православие, доставляло их и противной стороне. В оправдание Косого крылошане ссылались, например, на Израильтян, бежавших из Египта. (Понежа Израильтяне бежавшие Египта взяша египетское богатство разумом за мзду работы своеа). Оправдавши для себя самовольное освобождение от рабства, раб идет далее и ломает закон, который держал его в неволе, во всех его дальнейших стеснениях свободы. Косой прибегнул к средству, которое характеристически издавна и до сих пор отличало и отличает русских бродяг, это — хождение под вымышленным именем. (Еще бо прихожаше землю рождениа своего внегда идя-ше грады и места проименоваше новое имя себе, да не оуведан будет, и идяше учаше в граде коем или месте, соблюдаше себе и учеников своих от зазора множицею, и некиих учеников своих в черныя ризы облечаше и имена иные им налагаше, мясо ядеше точию с учениками своими, и в среду и пяток и в великие посты, и себе и своа учеников от зазора многих храня, сего ради в посты отай нощию ядяще млеко и мясо. Сице имать Косой разум здрав и весть истину: всех учитель изряден). Здесь Косой является удалым молодцом. Как только они разрывали узы, привязывавшие их к общественному порядку, первая форма, с которой проявлялось такое удальство — было бродяжничество. У Косого приемы русского бродяги: побег от господина, снос господских вещей, перемена имени, умение притворяться и проводить других. Последнее качество считается признаком ума и смышлен-ности по народному великорусскому понятию. Удалой молодец впадает в разбой, Косой проповедует ересь, между тем и другим не без аналогии: один разрушает спокойствие общественного быта, другой — спокойствие ума.

Убежавши от господина, Косой укрылся в монастыре на Белом-озере. В старой Руси случалось, что беглый раб, как скоро успевал ловко извернуться от преследования, легко возвращал себе во мнении других гражданские права: все прежнее легко забывалось. Сам прежний господин узнавал местопребывание Косого и угождал ему. Но вот, по обвинению в ереси, его взяли из Бела-озера с товарищами и посадили в монастыре в Москве. Это случилось после заточения Артемия. Тогда посадили с ними Игнатия, Вассиана, Порфирия. (Поймоша самого Косого и Вассияна и Игнатия и Порфириа, а преж их Артемия и иных многих), но арестованные успели освободиться. Косой приласкался к стражам, которым поручено было его беречь, довел их до того, что они за ним наблюдали чересчур слабо, и он убежал с своими товарищами. Косой, по известию его последователей, ушел в Литву, там он женился на вдове-еврейке и стал распространять свое учение с успехом. (Ят же быв Косой, соблюдем в едином от монастырей московских, приласкав же ся хранящим, прием послабление от них и бежя в Литву отиде, идяше учаше новое учение, и браком законным оженися вдовицею жидовинею, поя и есть честен тамо и мудр учитель новом учению, познал истину паче всех, имеет бо разум здрав).

Сущность учений Косого состояла в том, что он признавал Христа не рожденным свыше, а сотворенным, следовательно, отвергал его божественное происхождение, как единородного Сына Божия. ‘Как это — говорил он — дерзнули в Верую написать об Иисусе рожденна не сотворенна? А Петр апостол сказал, что Иисуса сотворил Бог, видите, сказал он: сотворил, а не сказал: родил. Недостойно для Бога, говорил он, находиться в женской утробе. Вот и Павел говорит: Един Бог — един ходатай Богу и человеком человек Иисус Христос’. Указывал он на смысл заповеди: ‘не сотвори себе кумира’ и проч. Он ссылался на бытейские книги, на соломонову премудрость, на пророчества, называл идолами иконы, а божественную службу идольскою службою, церкви — кумирищами, отвергал пост, молитву, все отеческие предания и думал применить к Церкви слова св. Василия: ‘прельстив нас злый обычай и развращенное человеческое предание соделалось виною всякому злу’ и проч. (Како дерзнуша написати и вину глаголати в Верую во единого Бога рождена и не сотворена Христа. Петр же глаголет, яко Христа Господа сотворил есть Бог сего Иисуса, а не глагола Петр, яко роди Бог, а не сотворил есть сего Иисуса. Разгибаа же Посланца Павла апостола показует писанаа: един бо есть Бог и един ходатай Богу и человеком человек Иисус Христос. Егда же бытейская книги носит разгибаа показует писаниа. Слыши Израиль: Господь Бог твой Господь един есть и писано есть: да не будут тебе Бози инии ризве мене. Не сотвори себе кумира и всего обличиа, еже на небеси горе и елика на земли низу, а елика в водах и исподи под землею, да ся не поклониши им ни да служиши им. В премудрости соломони и в пророческих книгах и посланием Еремииным разсказует иконы идолы быти, по Давиду и по Соломону и по прочих пророк, и церкви кумирницы и церковнаа служба идолская служба и пост непотребен молитва не подобна: вся та человеческая преданиа. Яко же и великий Василий в книге своей глаголет: тем же прельстил есть нас злейший обычай и великим злым вина нам бысть развращенно человеческое предание, и в начале слова сего, егда и еще не познав, глаголет, яко же на мериле, овогда убо семо, овогда же овамо, преклоняхся к иному, инако или к себе мя влекущу, ради многолетнаго человеком обычая или инако оттыкающу (?) ради иже в божественных писаниях познаваемыя истины. Глаголет же Косой: яко сиа глаголет Василие о правилах и о уставе, и разсужает от книг Косой: Богу единому быти, а не многим, и что Богу восхотети воплотитися, какоже и в чреве ему лежати жен-сте? И како сиа достойно будет Богу в месте таком калне лежати, и таким проходом пройти?).

Косой жаловался, что у них читают только одних отцов и не знают вовсе Ветхого завета. Сам Зиновий, возражая его последователям, мог указать на известность книг Ветхого завета только по парамиям, избранным для богослужения. Моисеевы книги Косой называл книгами столповыми и говорил, что их с умыслом не дают читать, что они лежат припрятаны в монастырях (еще и зде в монастырех столповыя книги да сохранены и запечатлены лежат: не дают их прочитати и тая их от людей, а столповыя книги подобает прочитати, глаголет Косой). Это важное значение, какое дает еретик главным книгам Ветхого завета, побудило Руднева подозревать в ереси Косого тайное жидовство, но из смысла всего учения, изложенного крылошанами Зиновию, ясно, что он придавал им такое почетное наименование не с иудейской точки зрения, а думая найти в моисеевом учении о единобожии оправдание арианскому взгляду на личность Иисуса Христа.

Крылошане говорят, что Косой придавал важность книгам апостольским и побуждал их читать (разгибая книгы апостольский дает прочитати писанное). Только послание Павла к евреям еретик считал неподлинным, известно, что западные протестанты заподозревали это сочинение Нового завета. (Косой не повелевает прочитат посланиа Павла ко евреям, понеже мудро еще мнится не апостола Павла посланиа, но иного некоего Павла).

Вопреки православному учению о том, что человек создан бессмертным, что человек пал и вследствие этого возникла необходимость обновления, которое могло совершиться только божеством, еретик толковал, что человек создан смертным, как и прочие животные. (Что есть сие еже умрет человек? Не умирают ли рыбы великия в море и гады и кит, також птицы небесныя, и звери и лвы и слоны великиа на земли, вся та создание Божие якоже и человек). Против догмата об искуплении и обновлении человека Иисусос Христом еретическое учение указывало на то, что состояние человеческого естества не изменилось после пришествия Христова, и человек так же, как и прежде, подвержен недугам и смерти, (Что убо глаголеши поновити Богу обетшалый образ свой и создание его падшее, вдвигнути ему и справити. Не глаголеши же что обетшание образу? что же ли зданию падение? Како же ли поновление и возвижение и исправление ему? И како образ Божий в человеке истле? Человеком живущим единако и пребывающим, якоже от начала, такоже и по Христове пришествии, таже человеком пребывающим и живущим, рожающимся и умирающим, елицы веществом здрави бываху человецы — здрави и до смерти пребывают, елицы же человеци впадают в недуги, тии истлевают различно. Которое убо тому поновление или вздвижение есть! Всем также пребывающим человеком: яко же до пришествия Христова, такоже и по пришествии его?). Не принимая вовсе необходимости обновления, ересь находила, что если бы даже допустить такую необходимость, то все-таки Богу незачем было воплощаться самому: он мог совершить это и без воплощения? Еретики находили непоследовательность между тем, что Бог сотворил человека не воплощаясь, а обновить его и исправить испорченное должен не иначе, как приняв на себя плоть. (Глаголеши, яко Бог рукою своею созда Адама, обновити же прииде Сын Божий воплотися и исправити создание свое. Почто убо сам прихолит во плоти? можаше во рукою своею и паки поновити образ свой и не воплотяся). ‘Не вы ли сами утверждаете, возражал он православным, что Бог всемогущ и все сотворил своим словом, зачем же он не обновил своим словом и образ свой и подобие? Он все может творить и без вочеловечения. (Словом вся сотвори: чего рали образ и подобие словом не понови, и кроме вочеловечения, вся моги яко Бог?).

Косой восстал против поклонения иконам и приводил слова Давида: ‘Идоли язык сребро и злато дело рук человеческих, очи имут и не видят, уши имут и не слышат, воздри имут и не обоняют, уста имут и не глаголют, руки имут и не осязают, ноги имут и не ходят’. Это, по толкованию Косого, Давид пророчествовал об иконах, и у них, как у идолов, написаны очи, и уши, и ноздри, и уста, и руки, и ноги, и не могут ими действовать. Вы иметуете себя православными, а вы идолослужители: поставили церкви и утвердили на стенах изображения мертвых. В премудрости соломоновой говорится об идолах: ‘прогортающее красками и червленаа творяще баканы цвета того, украсив его всяко и сотворит ему по нем обитание, на стену возложив, железом укрепить да не падет, зря и ведя, яко не может помощи, образ бо есть и треба есть тому помощи, и от существа своего, и от сынов своих, и от браков обеты творяще, не срамится гла-голати к бездушному, за исчеление его немощного молится и за живот молит мертваго, на помощь призывает, пути просит у него иже ходити не может’. Косой применял это к иконам (не красками ли суть помазаны иконы, и позлащены також, и обитание иконам такоже сотворяют и на стене укрепляют железом же, и несть не по идольскому ничесоже о иконах сотворено). Чудеса от икон ложны, как Никон пишет в своей книге о ложных знамениях (яко от сопротивнаго действа чудеса бывают на прельщение). Пусть бы изображения были почтенны, но все же они не Бог, а православные почитают иконы равными Богу {По неразумию простоши из народа, а не православные.}). ‘Никола не равен Моисею, а православные Николу как Бога почитают’. Он восставал против построения церквей, поклонения святым и составления им служб, (Не подобает почитати человеки умершие, аще и праведницы будут, еже творят именующися православнии, умысливше им всенощные и каноны и тропари, яко отселе несть веление в писании — глаголет Косой. Именуют себе Русь православная, а они паче человекослужители и идолослужители, понеже храмы поставиша, и в них иконы мертвых аки идолы утвердиша на деках, и мертвеци положиша с ковчеги в церквах их, всем на видение и соблазн, нарекше преподобными и праведными и святыми, уставивше сами поют им канон и прочитают написавше житие их, и молятся мертвым, и просят от них помощи, свечи зажигают, кадило приносят, и отводят людей от Бога к мертвецам, и люди в том обычаи Бога забыша, токмо едино служение мертвецем и иконам навыкоша служители. Бога же не видят ниже могут ведати, понеже во идолослужение впадоша). Слова Христа о последователях его, которые чрез то будут с ним едино, как он со Отцом едино есть, они, еретики, относили единственно к апостолам и не распространяли на тех, которые были после них. (Тая Христос о апостолех своим глагола, а не о тех, иже после апостолов быша вернии в Христа). Косой укорял православных за поклонение мощам, находил, будто в самых книгах православных отцов есть место, воспрещающее оставлять тела умерших вне земли, ссылался на Никифора, патриарха константинопольского, на житие Антония Великого, который порицал обычай погребения у египтян, указывал на то, что тело самого Господа было погребено под землею. (Аще истинна быти глаголеши отеческаа писаниа и правила, и Духа Святого законоположение суще правила почтоже православнии не хранят правил: чрез правила усопших мощи в церквах имеют и почитают их, аки святых? Патриарх бо Царя Града Никифор правило о сем уставил есть, глаголя сице: яко отселе аще и приизящно постничество или мученик будет, яко мертвец да почитается, а не яко свят, и в житии великого Антония повествуется сице: египтяне бо умирающих спешных телеса паче же святых мученик любят сохраняти их и обвивати понявицами и не скрывати под землею, но на обрех полагати и хранити у себе, мняще теми почитати отшедших. Антоние же многажды о сем и епископы моляще заповедати людям, и обладающий вооражаше, и женам прещаше, глаголя: несть законно, ниже всячески подобно суще се: патриаршеская бо гробница пребывают доселе, и самого же Господа тело во гробе положиша и камень положный окры и, донележе вста тридневно, глаголя, показаше ясно беззаконно творяще, еже не скрывают тела умерших, либо и свята суть. Что бо боле или святее тела Господня? Мнози же убо слышавше сокрыша под землею и благодарствиа дааху Богу добре научени, се и Антоние и Никифор возбраняют не погребати и читати, аще и святых учителей телеса будут). Ученики Косого, приводя эти слова своего наставника, спрашивали: ‘Чем же разнствует Косой от этих ваших православных учителей? Не то же ли самое и он говорит, чему они учили?’ Когда православные толковали, что они почитают не мертвых, но живых, пребывающих в вечной жизни, еретики утверждали, что не следует поклоняться тоже и живым, и указывали на пример Петра, который воспретил вошедшему Корнилию кланяться себе, и на апокалипсис Иоанна Богослова, где ангел вообразил Иоанну поклонение (понеже писано есть сие: Петр во апостол внегда вниде к Корнилию и Корнилие. пад. поклонися Петру. Петр же взбрани Корнилию поклонение, якоже в деянии их пишет: также апостол и в апокалипсисе ясно: внегда поклонися Иоаннангелу. ангел же избрани Иоанну поклонение. Се убо писаному сему не внемлют православнии).

Косой отвергал церковные уставы, пение, тропари, поклоны и все вообще наружные обряды и применял к ним слова Василия, приведенные выше о злейшем обычае и развращенном человеческом предании: ни в евангелии, ни в апостольских сочинениях нет правил, их сложили епископы — поэтому они человеческие предания. Косой называет монастыри человеческими преданиями и по-своему толкует св. Василия. (Монастыри — человеческая предания и в них законы и уставы по своих воль обычаю предаша. в поеных же Василий глаголет: яко да сподобимся благодати Господа Бога нашего Иисуса Христа и учительством св. Духа, отскочивше убо от своих волий и обычаев человеческих, преданий назирания, приложишеся Евангелию блаженнаго Бога нашего, благоугодне тому поживше и прочее, монастыри же в Евангелии и законы их и уставы несть писаны, и от тех убо волей обычая и тех человеческих преданий назирания глаголет Василие отскочити).

Замечательно, что еретики постоянно старались находить подтверждение своих идей в писаниях св. Василия, одного из столпов православной Церкви, как будто бы желая поражать враждебное учение собственным его оружием. Они, ссылаясь на слова того же Василия, укоряли Церковь в разногласии и употребляли для этого выражения того отца Церкви, которые православные относили к ересям. Но, вместе с тем, в самом Василии Косой отыскал противоречие себе самому. ‘Василий, толковал он: в одном месте говорит, что всякое согрешение, хотя бы и малейшее, принимает неотложно месть. В другом месте он назначает епитемии за разные согрешения, то великие, то малые. Что-нибудь одно из двух: или же он себе противен, либо равно должны наказываться согрешения как великие, так и малые, либо отпускаются согрешения по правилам, либо это слово и правило, которое вы ему приписываете, не им написано’.

Еретики таким образом обличали православное духовенство: ‘нет у вас единомыслия, не соблюдается, как велит Василий, союз мира, не хранится крепость духа, но обретаются раздвоения, ссоры, ревность, великая дерзость будет называться членами Христовыми, поставленными от Христа в начальство. Просто, надобно сказать, плотское мудрование царствует у ваших игуменов, епископов и у митрополита, нет духа кротости, оттого они и нас гонят, запирают в тюрьмы, не дают нам узнать истины, а утверждают свои предания. Повелевают не есть мяса и не жениться, возбраняют исполнять евангельскую заповедь, которая ясно говорит: ‘не входящая в уста сквернит человека’, и заповедь апостольскую об изженных совестию, возбраняющих женитися и удалятися брашен. По этому всему, не следует слушать епископов, когда учат преступать заповеди, как и сами их преступают, а только прилежат пению, да канонам, чего в евангелии не показано хранить и творить. Они отвергают любовь христианскую, именуя нас еретиками, мучат нас, а в евангелии не велено мучить и еретиков, как указано в притче о сельных плевелах, они же гонят нас за истину’.

Учение Косого было, таким образом, отрицание всего, что составляло сущность православия. Его последователи выражают его в сокращении такими словами: ‘Учить Косой сиа повелевав человеком на земли, отца себе не именовати, но на небеси Бога Отца себе именовати, и кресты и иконы сокрушати, и святых на помощь не призывати, и в церкви не ходити, и книг церковных учителей и жития и мучений святых не прочитати, и молитвы их не требовати, и не каятися, и не причащатися, и темианом не кадити, и на погребение от епископ и от попов не отпеватися и по смерти не поминатися’.

Преосвященный Евгений, в своем ‘Словаре писателей духовнаго чина’ (т. 1, 191), видит этих беглецов в лицах трех проповедников реформационных идей, пришедших из ‘Московии в Витебск. Об этом говорит польский писатель, протестант XVII века, Адриан Венгерский, писавший под вымышленным именем Регенвольского (Regenvolscius). В его книге ‘Systema Historica Chronoegicum’ на стр. 262-263 рассказывается, что в 1552 году из Московии прибежали в Витебск три монаха греческой веры: Феодосии, Артемий и Фома. Несмотря на то, что они не знали другого языка, кроме отеческого, с успехом распространяли они протестантское учение и возбуждали народ к истреблению икон, называемых ими идолами, сначала в частных домах, а потом и в церквах, и научали признавать одного Бога, чрез посредство Христа, при помощи св. Духа, но потом, когда духовные восстали против них и возбуждали против них верную часть народа, начав угрожать им огнем и мечом, они ушли из Витебска в дальнейшую Литву. Артемий приютился у слуцкого и копельского князя Юрия. Феодосии, уже восьмидесятилетний старик, скоро умер. Фома, красноречивейший и ученейший более других сделался пастором в Полоцке и потом был утоплен в Двине Иваном Грозным. Их учение не осталось бесплодным:

‘In districtu Albae Russiae A. 1552 e Media Moscovia trХs Monachi Graecanii ritus habitusque vulgo szernci, quasi nigritae appellatis videlicet Theodosius, Artemius et Thomas, Vitepseiam Albae Russiae amplissimam et celeberrimam civitatem appulerunt. Hi nulla alia lingua praeter maternam nullousque literis aliis praeter patrias instituti, idolatricos cultus damnare, idolla primum quidem e privatis laribus mox e publics delubris confracta eicere, populum as invocationem solius Dei per Christum, auxilio S.Sancti, voce et scriptis revocavere. Verum, cum in primo, propagandae purioris religionis fervore, odium et furorum superstitiose, et imagunculis perquam addictae plebis ferre haud possent exstimulantibus sacrificulis Graecanicis, qui ferrum et ignem, omnibus eorum sectatoribus minitabantur extulere inde pedem in interiorem Lituaniam delati, ubi jam paulo liberius vox Evangelii personabat. Ac Theodocius quidem senio confectus, atque octuagenario major, non multo post ad superos migravit. Artemius autem ad Georgium Ducem Slucensem et Copylensem se contulit. Porro Thomas caeteris eloquentior et cognitione sacrarum instructior, ad ministerium Evangelii promotus atque Polociam, paucis post annis, ubi jam doctrina purior pulullare caeperat ad instituendos, et in vera cognitione ac pietate confirmandos fidХles, missus est. In qua vocatione fideliter per aliquot annos purgens, et constanter persevarans, morte sua et sanguine, fundamenta jactae doctrinae conspersit et confirmavit. Cum enim Johannes Basilides Magnus Moscoviae Dux et Tyrannus A. 1563 idib. februari Polociam expugnasset en in cives gravius desaeviret, etiam in probum illum Christi praeconem exemplum crudelitatis statuere decrevit eoque gravius quod hominem suae nationis suaeque religionis aliquando fuisse, jam autem in diversa de religione sententia et manere et constanter perseverare, fando accepisset. Is igitur eductum in flaciem Dunae fluvii, fuste prius capit ejus illiso in aquam, glacie perfracta, ubi flumen erat vorticosius praecipitandum curavit. Sed neque ex cordibus Vitepsciensium verbuma Monachis illis, non sine divino numine sparsum, rediit vacuum. Nam gustato verbo Dei, pertaesi idolatricorum cultuum cum ex Lituania, tarn ex Polonior V-D. ministros et purioris religionis praecones, non multa interposito mora, accersiverunt, atque domum publicam audiendis sacris concionibus invocando Divino Nomini, administrandisque sacramentis, in inferiori Castro prope templo Nativitatis, Christi, unanimiter ereserunt. Ad eo tempore et Polocia urbs regia Christo ejusque verae Exclesiae hactenus praebuit hospitium’.

Великорусские религиозные вольнодумцы в XVI веке.

I.

II.

Читайте также: