Великий трагик, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1859

Проза
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Скачать в PDF

Аполлон Григорьев

Великий трагик
Рассказ из книги ‘Одиссея о последнем романтике’

Аполлон Григорьев. Воспоминания
Издание подготовил Б. Ф. Егоров
Серия ‘Литературные памятники’
Л., ‘Наука’, 1980
В мирном и славном городе Флоренске, как зовет его Лихачев, {1} посол царя Алексея Михайловича к Дуку Фердинандусу, — я жил в одной из самых темных его улиц… или нет, не улиц. Улица — это via, via, например, Ghibellina, via Кальцайола, а я жил в Борго, в Borgo Sant-Apostoli, т. е. в улице, состоявшей из нескольких улиц, перерываемых множеством узеньких, маленьких, грязненьких кьяссо, {2} которые были отдушинами Борго на Лунгарно, т. е. на набережную Арно. Отдушины эти — нельзя сказать чтобы отличались благовонием, тем более что в них вы не встретили бы ни разу обычной надписи: Si il nome christiano portate {Если вы носите христианское имя (итал.).} {3} и т. д. Нельзя сказать также, чтобы кьяссо отличались особенными изяществом и роскошью. Из них под вечер выскакивают обыкновенно на Лунгарно или оборванные синьоры ‘с чужим ребенком на руках’ {4} и с припевом, действующим ужасно на человеческие нервы, если только эти нервы не канаты или не укреплены какой-нибудь крепко всаженной в них теорией — хотя бы теорией, например, английской о вреде безразличной помощи ближним или нашей доморощенной об исключительной помощи соотечественникам. Но теория, как известно, мастерски вьет из человеческих нервов канаты, на которые ничто не действует, даже болезненный, пожалуй, выученный, но лучше сказать, вымученный тон стона синьоры в отребиях, {5} преследующей вас своим sono fame, signer, sono fame {я голодна, синьор, я голодна (итал.).} от Понте-Веккио до Понте делла Тринита и гораздо далее, нагло — но как-то жалко-нагло цепляющейся вам за рукав, поспевающей за вами, как бы вы ни ускоряли ваши шаги. Не могу также добросовестно сказать, чтобы кьяссо были замечательны относительно целомудрия их обитателей. Pst, pst — этот призывный клич слышится вам из окон почти во всякое время дня и ночи и, право, едва ли не болезненней Jo sono fame действует на вас, особенно когда вы только что вышли из галереи Уффиции или шли из-за Ольтр-Арно, {6} из палаццо Питти, где женственная красота и чистота столь бесконечно разнообразными идеалами наполняли вашу душу, так уверили вас в своем бытии, такие гармонические ответы дали на ваши вопросы.
А задние окна моей комнаты, как нарочно, выходили на один из таких кьяссо, и я мог всегда, когда только захочу, иметь перед глазами отрицательную поверку идеалов.
Был апрель. Итальянская весна дышала всем, чем ей дано дышать и целыми стенами роз по стенам садов в городе и по дорогам за горе дом, и блестящей совсем молоденькой, разноотливистой зеленью в Кашинах, и целыми роями ночных светляков в траве, скачущих, летающих, кружащихся перед вашими глазами, как маленькие огненные эльфы. Была весна… но, впрочем, что я говорю — была, лучше сказать — стала весна, основательно утвердилась, потому что еще и прежде в конце февраля, в начале марта, она вдруг, нежданно высовывала иным утром из-за травки, из-за листьев деревьев свою светленькую кудрявую головку и вдруг обдавала вас жгучим пламенным взглядом. Не шутя я помню совсем весенний, дышащий росой и свежестью вечер в один из первых дней великого поста и совсем весеннее, сияющее, обдающее жаром утро с палящими лучами солнца, нагревшими ожидавшую меня у Сан-Донатской церкви карету. Итак, весна стала…
Толковать о том, какое тревожное, немного страстное, немного тоскливое чувство развивает в душе северного человека весна, — будет, кажется, совершенно излишне, на тысячу ладов и всегда разнообразно пересказывали нам об этом странном чувстве наши поэты, особенно трое из них. {7} Лучше их мне не сказать — смешные бы это были претензии повторять ими сказанное, сводить в новую мозаическую картинку помеченные ими черты, уловленные ими оттенки, одним словом, сочиняя по печатным источникам физиологию весенних чувств… — это повело б нас бог знает как далеко, в целую этюду, а таковой мне писать в настоящую минуту не хочется. Скажу вам только то, что сам особенно почувствовал. Иногда мне казалось, что либо наша весна лучше, или мы, северные люди, глубже чувствуем. А в сущности ни то ни другое. Наша весна приходит резче, приходит с талыми ручьями, возбуждая больше ожиданий, сильнее раздражает нервы, изменяя радикально все природы, обращая ее из белой в зеленую, из сжатой и суровой в растаявшую, распускающуюся, сильнее и тревожнее дышащую всеми порами после долгого усыпления под снежным саваном. Одним словом — вот поневоле обратишься к любимым поэтам — весной у нас
Еще лежит, белеясь средь полей,
Последний снег и постепенно тает, {8}
и оттого-то таким криком радости, ликования приветствуем мы ее:
Весна идет! Весна идет! {9}
и оттого-то:
Какой-то странной жаждою
Невольно грудь полна,
И над душою каждою
Проносится весна… {10}
Да, ‘май вылетает к нам’ из ‘царства вьюг и снега’. {11} Мы его ценим, мы ценим весну как гостя, — а в Италии она вечный жилец, только притаивающийся на время. Весна в Италии, как шалун мальчик, которого поставили в угол: нет-нет— да вдруг и выкинет он гримасу, в которой проглянет самая безнадежная неисправимость, самая неистовая жажда жизни. Зимой я часто дрог благодаря безобразию каминов, ибо до печей итальянцы, по милой распущенности своей, не дошли, да и никогда не дойдут, несмотря на многократные опыты холодов до замерзания маленьких ручьев, мужчины греются в кофейных, а женщины… но зачем женщины коптят себя проклятыми жаровнями? Кабы вы знали, как это неприятно, особенно принимая во внимание прирожденную неопрятность всякой синьоры и синьорины! !.. Итак, зимою бывало страшно холодно… Выйдешь продроглый на Лунгарно, на солнце — лучи его сияют по-весеннему и поневоле долой верхнее платье… Сошед с Лунгарно, углубишься немного в эти узкие улицы, с их мрачными и сырыми каменными комодами и сундуками, носящими название домов, — и опять дрожишь до нового пространства, до нового просвета ярких, всегда весенних лучей солнца… Я помню, раз в самом разгаре зимы вздумалось мне ехать в Сиенну, только что вышел я за городские ворота, на пространство между зданием железной дороги и Кашинами… всякая зима исчезла у меня из глаз и помышлений. Налево зелень Кашин, — толпы легко отдетых женщин пешком, экипажи с дамами, которые только из явного кокетства набросили на плеча опушенные мехом или даже вовсе не опушенные мантильи… Солнце жжет — а это было в конце января. Мои читатели, не бывавшие в Италии, подумают, что я им сказки сказываю?.. Не так ли?
Но мое путешествие в Сиенну обращает меня к предмету моего рассказа… Дело в том, что с начала апреля я особенно хандрил — не только что вследствие влияния весны на нервы, но потому еще, что был один. Приятель мой Иван Иванович тоже уехал в Сиенну после святой недели. Другой мой приятель, несмотря на свое богатырское сложение, раскис до противности от тоски по отъезде любимого предмета и при каждом свидании терзал меня — Господи! что влюбление может сделать даже из умного и порядочного человека — маниловскими мечтами о мечте семейных радостей… и замучил совсем, заставляя раз по пяти при свидании аккомпанировать себе, когда он с искренним неистовством пел что-то такое из опер Донидзетти, в чем беспрерывно звучали слова: ‘Vedi im angelo, un angelo in Ciel’ {‘Я видел ангела, ангела в небесах’ (итал.).} — это что-то было, коли хотите, вещь прелестная, равно как и одна весенняя серенада, сочинение флорентийского маэстро, аббата Федериги (аббаты там нередко композиторы весьма страстные, по старой памяти), — и пел все это мой друг так хорошо, как поют соловьи в весеннюю пору, но от повторения все это приелось… Я жаждал Ивана Ивановича с его эксцентрическими движениями, едкой хандрой, ‘метеорскими’ выходками и тонкими замечаниями — даже с его цинизмом, наконец, с его дикими, противными ‘загулами’.
Я заметил вообще, что мы особенно жаждем того, что или скоро нам дается, или уж вовсе никогда не дастся, так что наша жажда есть или простое чутье собаки на трюфли, {12} или неугомонная работа червя, подтачивающего и без того уже гнилое дерево.
Иван Иванович дался мне очень скоро — стало быть, жажда моя была чутье пса.
В один прекрасный день — употребляя это казенное выражение вовсе не в казенном его смысле, ибо день в самом деле был прекрасный, — отобедавши в ближайшей от меня траттории {13} delle antiche Carozze, я решительно не знал, что с собою делать до самого вечера, когда я мох идти к одной прелестной до самых зрелых лет и впечатлительной — вероятно, до самой дряхлости — женщине, и такие экземпляры, надобно заметить, встречаются только между северными женщинами: да и туда как-то против обыкновения не манило. Разговор наш с нею принимал всегда такое серьезное, почти суровое направление, так искренно касался глубоких вопросов души и жизни, что мне не хотелось серьезного разговора — мной владели лень и апатия, из которой может вывести душу только новое впечатление, а уж никаким образом не анализ. Правда — и честь за это женщинам вообще, честь глубине и мягкости женской натуры — мне случалось выносить из бесед с моей доброй соотечественницей чувство светлое, примиряющее, но в самом светлом чувстве было что-то унылое, как свет сумерек, что-то похожее на затихшую боль, на усталое и готовое за что угодно ухватиться сомнение. Такого впечатления я не хотел — да и, во всяком случае, его надобно было ожидать до вечера, а было еще только четыре часа. Идти в монастырь Сан-Марко и отдаться всей душой великой религиозной поэме фресков Беато Анджелико… Для этого надобно было быть способным хоть на минуту переселиться сердцем в ее пролог, в страстное упоение страдания, с которым его Доминик судорожно обнимает крест Распятого, — а способность переселяться в подобные миры
Лишь в лучшие мгновенья
Бытия слетает к нам… {15}
как сказал наш Беато Анджелико, Жуковский.
…Когда я вошел в свою комнату, куда решился возвратиться на время, она, с ее холодным мрамором каминов, окон и столов — в Италии нипочем ведь мрамор, вы его часто встретите там, где уж никак не ожидаете, — показалась мне еще унылее, еще серее, в противуположности с тем ярким весенним светом, который заливал половину площади del gran Duca. Бессмысленно прислонился я к окну и бессмысленно стал глядеть на мрачную и узкую улицу, явления были все известные: santo padre {святой отец, монах (итал.).} с кружкою и с закрытым лицом, немного покачиваясь справа налево, тянул с сильным горловым акцентом однообразную литанию, {16} испрашивая подаяния бедным, разносчик безжалостно-звонко, всей ужасной полнотою итальянского грудного крика орал: ‘Carciofi, carciofi’. {‘Артишоки, артишоки!’ (итал.).} Проревел, наконец, трижды и ослик под грузом какой-то тяжести, прошли, громко рассуждая и размахивая руками, трое тосканских солдат, да какая-то растрепанная синьора густыми контральтовыми нотами обругала — или, как говорится у нас в Москве, обложила куплетами — засаленного и босого на одну ногу мальчишку… Во всех этих звуках было что-то такое полное и сильное, что бывает подчас совершенно непереносно и для наших северных нервов… Мне не раз случалось чувствовать истинную злобу на разносчиков и торговцев Флоренции, на какое-то ужасное, зверское, разбойничье выражение лиц их, при беспощадном сиповато-грудном крике, — как в другие минуты случалось ценить и любить эту силу, мощь, порыв итальянской природы — разлитые всюду: в человеческом голосе, в реве осла, в стрекотанье итальянских кузнечиков, которые всегда мне казались задатками итальянских теноров, — ибо, право, у каждого итальянского кузнечика бычачья грудь невыпевшегося, но сильнейшего тенора Ремиджио Бертолини, которого слышал я целый осенний сезон… Но в этот день я бы не вынес и Ремиджио Бертолини, и кузнечиков: тем неприятнее действовали на меня звуки, несшиеся из улицы. Попробовал отойти от окна и приняться за чтение — как раз оказалось, что дело неподходящее… Глаза читали, а душа была далеко — где именно, и сама она не знала с точностью, а была далеко, в каких-то весенних снах, в тех легких и прозрачных снах отрочества, которых невозможность так тяжела в тридцать пять лет… На часах пробило пять. Вошла синьора Линда с кувшином горячей воды per il the, {для чаю (итал.).} ибо я и в Италии сохранил привычку пить три раза в день китайский напиток, от которого итальянцы, если вы его им предложите, отказываются со словами: Gratia, signore, non voglio purgar mi… {Благодарю, синьор, я не хочу слабительного (итал.).} На этот раз я сам отказался от чаю, ибо даже на меня, привыкшего, как москвич, к его употреблению, он стал сильно действовать весною, только не в том отношении, в каком боятся его итальянцы… Вместо того чтобы пить чай, я вдруг спросил синьору Линду: ‘Carissima signora, dite mi — avete un amante?’ {‘Дражайшая синьора, скажите мне — есть ли у вас возлюбленный?’ (итал.).}
Линда, крошечное, добродушно-миленькое, хотя немножко рябенькое и значительно неопрятное существо, нимало не смутилась от моего вопроса и тотчас же отвечала с самою наивною радостью, как будто бы выиграла в тосканскую лотерею 300 пиастров:
— Si, signor!! {— Да, синьор!! (итал.).}
Право — что-то такое детски-радостное было в этом ответе, что… да что тут говорить — мне стало просто досадно.
Чтобы дать, однако, какую-нибудь приличную причину моему кому вопросу, я достал несколько пар затасканных перчаток ‘l’amante della signora’. {‘для возлюбленного синьоры’ (итал.).}
‘Signora’ ушла в истинном восторге, — а я… опять остался один.
Наконец я решился на крайнее, последнее, отчаянное средство — я пошел в Кашины.
Вовсе не гиперболически называю я это крайним, последним, отчаянным средством. Большая часть моих читателей не знают конечно, такое Кашины. Кашины (Cashine) — герцогский загородный скотный двор, с прекрасным парком, с прекрасными узенькими дорожками для пешеходов и с широкими для экипажей. Там присутствует ежедневно вся фешенебельная Флоренция и даже вся не фешенебельная зимой от трех до шести часов, летом от пяти до семи. Не фешенебельная гуляет по лесу и по берегу Арно… Фешенебельная сосредоточивается на пьяццоне. Место прекрасное, нечто вроде берлинского Тиргартена, если вы его знаете, и наших Сокольников, которые вы наверно знаете, только гораздо лучше Тиргартена и несравненно хуже Сокольников. Во всяком случае, из этого описания Кашин читатели никак не поймут, почему мне так трудно было собраться в Кашины. Все зависит, извольте видеть, от обстоятельств. Идя в Кашины, я имел два шанса: или попасть на берег Арно и неминуемо встретить доброго приятеля, мечтающего о мечте семейных радостей, или героически решиться на пьяццоне, на эту небольшую площадку, загроможденную стоящими экипажа: всегда одними и теми же, напоминающими всегда одни и те же попы интриги, de secrets, que tout le monde connait, {тайны, всем известные (франц.).} которые известны тому, что сами интригующие об этом всем рассказывают. Чтобы понять все то омерзение, которое чувствовал я к пьяццоне, надобно знать хоть немного, хоть по слуху, — что такое Флоренция — не та Флоренция, которая раскидывается перед вами своими сурово-стильными памятниками прошедшего, которую полюбите вы искренно в театрах, кофейнях и на узких улицах, несмотря на все неистовство итальянского горлана. Нет! а болотная, сонная, праздная, делающая ‘ничего’, ‘il far niente’ (это совсем не то, что ничего не делающая), погрязшая в маленьких интригах и пошлых сплетнях, не могущая жить и дышать без этих сплетен. Отнимите от Флоренции ее вековечное прошедшее и в настоят поглубже лежащие пласты ее населения — и вы получите в результате губернский город Т. или В. или какой хотите. Пока вы — как со мной было целых полгода — видите и знаете только верхние, снаружи лежащие пласты жизни, вы готовы сказать, что жизнь здесь одряблела, pазменялась на мелочь, на бесконечную пошлость, однообразную, безличную, как стертая монета. По этим наружи лежащим пластам жизни проходит именно наша губернская струя: с одной стороны, всеобщая радость всякому маленькому скандалу, с другой — добродушное правило: ‘кому какое дело, что кума с кумом сидела’, — и этим, коли вы хотите, объясняется предпочтение Флоренции другим городам Италии всеми праздношатающимися лицами обоего пола из разных иностранных наций. Во Флоренции — безграничная терпимость в отношении ко всяким скандалам и вместе с тем вечный толк о скандалах, интересы губернских сплетен, стертость и пошлость мелочной, дрянью удовлетворяющейся жизни… Но об этом когда-нибудь после. Теперь же сделал я черную заметку потому, что мне хотелось объяснить вам все мое отвращение к пьяццоне, этому губернаторскому саду губернского города Флоренска.
А все-таки из двух зол я предпочел идти на пьяццону… В чужих мечтах есть что-то раздражающее, что-то вызывающее на отрицание всегда более или менее крайнее, преувеличенное, стало быть, всегда более или менее ложное, за что после упрекаешь самого себя, как за некоторую позировку. Человек так уж устроен, что, когда он становится в близкое отношение к другому человеку, ему хочется всегда заставить ближнего быть зеркалом, в котором он может глядеться, когда захочет, и весьма редко удается одержать такую победу над самим собою, чтобы обратиться самому в зеркало для ближнего. Я, может быть, еще более других — говорю это без малейшей натяжки — способен быть зеркалом для чужой радости, чужого горя и чужих интересов — но ненадолго: отрицательное или, проще, не возвышенным слогом говоря, самолюбивое начало берет верх, и зеркало начинает показывать доверчиво смотрящемуся ближнему на лицо его и гримасы лица. Хорошо это или дурно — право, я не знаю. В былую пору я назвал бы это критическим отношением к личностям, да этим бы и порешил, как будто сказал дело, в былую пору я стал бы даже уверять, что сам готов вытерпеть в отношении к собственной особе то, что один приятель называет продергиванием и в чем он, между прочим, большой мастер, но говоря так, я бы только добросовестно надувал самого себя и других… Я знал целый кружок, в котором продергивание, критическое отношение друг к другу — было чисто догматом, и в ту пору я искренно негодовал на одного весьма желчного и раздражительного господина, который говаривал, что ни одного ближнего не следует баловать до того, чтобы он когда угодно мог безнаказанно запускать лапы, часто довольно грязные, во внутренность искренней души. Кто был правее: кружок или желчный господин, для меня доселе осталось еще загадкою, знаю только, что в самом кружке каждый любил систему продергивания только в отношении к другим и никак не мог сохранить надлежащего спокойствия, когда очередь доходила до его собственной особы, знаю, с другой стороны, что и в правиле желчного господина отражалось оскорбленное самолюбие, что это правило вело к чистому самопоклонению.
Впрочем, я весь обратился в сомнение, — и вы, мои читатели — не слушайте меня, а поступайте по собственному сердцу. Если оно и лжет в вас, то лжет все-таки наивнее, добросовестнее чужого правила.
Когда я дошел до пьяццоны, обычная жизнь ее была в полном разгаре, т. е. праздношатающиеся юноши и старцы (некоторые из старцев пляшут во Флоренции до 80 лет, и с большим успехом) слонялись межу экипажами, передавая итальянским синьорам и нашим русским барыням обычные сплетни, грек, капитан российской службы, сидя на скамье подле музыкантов, рассказывал под гром музыки в стопятьдесятый раз о давно известном карнавальном скандале, не щадя репутации соотечественниц, столетний шевалье, спящий за зваными обедами, потому что спать ночью мешают ему стукающие духи, и евший, по сказаниям общества, человеческое мясо на островах Тихого океана, таскал по пьяццоне свою длинную и худую, как шест, особу, англичанки с неподвижною чинностью сидели в колясках, а зато одна из наших львиц хохотала без умолку с пожилым, но красивым итальянцем, картинно опиравшимся правою рукою на ее коляску… одним словом, явления обычные.
Вдруг из-за толпы, окружавшей музыкантов, которые играли из Верди что-то неумолимо-шумное, показался Иван Иванович. Я так и бросился к нему.
— Хорош, нечего сказать, — закричал я, невольно увлекшись нежданностью его появления, — хорош! Во Флоренции — и глаз не покажете.
— Здравствуйте, — отвечал он, прорываясь ко мне и обеими руками схватывая мою протянутую руку. — Можете себе представить, — продолжал он, — что я только что сейчас с железной дороги.
— Как сейчас?
— Так… Багаж — впрочем, багаж мой, как вы знаете, весьма невелик, — прибавил он с добродушнейшею улыбкою, — бросил в Сан-Донато у приятеля, а сам помчался сюда, чтобы как-нибудь добить полтора часа до театра.
— До театра? Что вдруг за страсть припала к театру… Корради, что ли, вы не слыхали? Он спал с голосу: тенор слаб — basso profundo {глубокий, низкий бас (итал.).} груб, как дубина, и трио идет отвратительно. А примадонна — немка. В дуэте Арнольдо и Матильды {17} она и тенор это две немазаных телеги, которые одна на другую наезжают… — Все это проговорил я скороговоркою и со всем увлечением злобной досады, потому что накануне был жестоко обманут в своих ожиданиях насчет ‘Вильгельма Телля’. Обещала Пергола {18} в этот сезон что-нибудь путное и надула страшно. Во всю осень и зиму только и был хороший оперный сезон от сентября до половины декабря, когда в Перголе пели ‘Джованну ди Гузман’ (местное переименование ‘Сицилийских вечерен’) {19} да ‘Троватора’ {20} Альбертини и муж ее Бокарде, а в Пальяно Ремиджио Бертолини без особенного искусства, но с могучестью свежего голоса и дикою энергиею производил Рауля в ‘Anglican!’ (местное же переименование ‘Гугенотов’)… {21} Иван Иванович знал все это, как и я же, — и оттого-то стремление его к театральному позорищу показалось мне поистине изумительным.
Но, прежде всего, вы не знаете, мои почтенные читатели, кто такой Иван Иванович. Скажу вам откровенно, что вы и мало узнаете о нем и о его судьбах из сего первого рассказа. Одиссея о нем — весьма длинная одиссея. На первый раз скажу вам, что Иван Иванович один из моих старых университетских товарищей, что в былые времена подавал, как говорится, ‘блестящие надежды’ всему своему факультету и последующею жизнию жестоко разочаровал благодушно-доверчивый и почтенный факультет в его надеждах, что вот уже года четыре, как он шляется за границею, проживая маленький капитал, который достался ему после престарелой бабки. Мы с Иваном Ивановичем живали несколько раз полосами общею жизнию — и вот в городе Флоренске выпала нам опять такая общая полоса. Скажу вам еще, что Иван Иванович — брюнет, и, кроме знойно черных, но каких-то усталых глаз, особенных примет не имеет: с лица довольно худ, и худоба его еще поразительнее от его длинных, висящих до плеч волос, губы у него тонкие и бледные, иногда странно судорожно подергивающиеся — и это самая резкая особенность его физиономии. Что вам еще прибавить о нем? Да… он отлично играет на гитаре, хоть никогда этим, как, может быть, и ничем вообще серьезно, не занимался — и от него-то с предпоследней полосы нашей общей с ним жизни происходит моя несчастная страсть к этому инструменту, очень нелегко дающемуся, несмотря на все мои труды и усилия, приводившие в глубокое отчаяние всех моих домашних и всех московских друзей, и поныне, рано или поздно, но постоянно успевающие приводить в некоторое остервенение хозяев различных квартир и отелей, в которых случается мне жить за границею. Есть безнадежные страсти, и они с летами безнадежно же укореняются. Выщипывать иногда тоны из непослушного инструмента стало для меня такой же необходимостью, как выпить утром стакан чаю, — и ведь надобно правду сказать, что, когда я говорю о безнадежности страсти своей, я делаю уступку злым приятелям и не менее злым хозяевам квартир и отелей. Надежда никогда не покидает человека. Во всяком случае, в моей гитарной страсти виноват Иван Иванович, виноваты эти полные, могучие и вместе мягкие, унылые, как-то интимные звуки, которые слышал я только от него и от Соколовского и которые, как идеал, звучат в моих ушах, когда я выламываю свои пальцы. Один из злых приятелей, {22} из лютейших и безжалостнейших врагов моей гитары, — в минуту спекулятивного {23} настройства, когда всякое безобразие объясняется высшими принципами, понял это. ‘Господа, — сказал он, обращаясь к другим приятелям, — они в это время играли все в карты, а я, уставши играть и взявшись за лежавшую на диване гитару, старался выщипать унылые и вместе уносящие тоны ‘Венгерки’. — Господа, — сказал мой приятель (вероятно, ему пришли в это время в голову разные выводы из столь любимой им психологической системы Бенеке), — я понимаю, что он слышит в этих тонах не то, что мы слышим, а совсем другое’.
Действительно — широкая и хватающая за душу, стонущая, поющая и горько-юмористическая ‘Венгерка’ Ивана Ивановича раздавалась в это время в моих ушах.
‘Да нам-то каково!..’ — заметил на это другой приятель. Все захохотали, но замечание психолога все-таки было справедливо, — и я до сих пор, без надежды когда-либо услышать вновь в действительности могучий тон Ивана Ивановича, слышу его ‘душевным ухом’. Почему же не быть и душевному уху, когда Гамлет видит отца в ‘очах души’ своей. Но довольно обо мне и довольно об Иване Ивановиче — о нем, разумеется, довольно только на сей раз.
В ответ на всю мою злобную выходку против флорентийской оперы Иван Иванович сказал только:
— Гусь же вы, однако!
— Как гусь?
— Так, как гуси бывают… Вы толкуете мне об опере, а я вам говорю о Сальвини… — И он взглянул при этом настолько с торжеством, насколько обычная, унылая усталость его взгляда допускала торжество… — А я вам говорю о первом трагике Италии, — продолжал он с жаром… — может быть, — добавил он еще с большим жаром, — о первом трагике в свете… Понимаете?
— Нет, все-таки не понимаю — ich bin eben so klug, wie ich vordem war, {я также мудр, как и раньше (нем.).} как говорят немцы.
— Здесь ведь теперь в Кокомеро играет драматическая труппа — не так ли?
— Да… только я в Кокомеро не был с тех самых пор, как мы вместе с вами слышали импровизаторшу…
— И когда мы ее так безжалостно с вами отделывали — помните? — сказал он смеясь.
— Мы с вами… т. е. вы ее отделывали, — возразил я… — Вот то-то и дело, бог вас поймет, Иван Иванович, то вы все режете анатомическим ножом, то вы чуть что не скачете от какого-то неизвестного господина Сальвини… Это у вас капризы, немецкая Laune, {прихоть (нем.).} приливы…
— Неизвестного… — проворчал сквозь зубы Иван Иванович… — И это говорит господин, — продолжал он громко и сердитым тоном, — который имеет претензию на самостоятельность взгляда, на неподогретость — я вашим языком говорю — чувства… И, во-первых, это неправда. Сальвини играл в Париже и произвел там фурор, а во-вторых, и Мочалов был неизвестен в Европе.
— То дело другое, — возразил я, — мы еще не Европа.
— Да неужели вы думаете, что итальянский актер бывает известен где-нибудь, кроме Италии? Я говорю об актере, а не о певцах.
— Чувствую… А Ристори?
— Видели вы Ристори?
— Нет, не видал, но о ней много говорят.
— И я не видал, и я знаю тоже, что о ней много говорят. А знаете ли, почему говорят и именно говорят во Франции?.. Потому что во Франции была Рашель, — а такое необычайное явление как-то требует всегда сравнений и сличений… Я думаю, что если б какая-нибудь эфиопка приехала в Париж играть роли Рашели на эфиопском языке — французы и ее бы сравнивали с Рашелью… А кстати, — окончил Иван Иванович… — Не совестно вам было написать ваше стихотворение ‘Рашель и правда’?
— Да вы где и в чем видели Сальвини? — спросил я, не отвечая по многим причинам на его вопрос. {24}
Иван Иванович лукаво-мягко взглянул на меня и отвечал:
— В Риме — и во всем, в трагедиях Альфиери и в ‘Отелло’ Шекспира… даже во французских драмах ходил я его смотреть, как хаживали мы, бывало, смотреть Мочалова в ‘Скопине-Шуйском’ {25} и в ‘Уголино’… {26} Но дело не в том, где и в чем я его видел. Если б я даже его вовсе не видал, мое желание видеть знаменитого итальянского актера все-таки было бы понятнее вашего цинического равнодушия.
— Permesso, signore… {Разрешите, синьор… (итал.).} — обратился к нему запачканный и оборванный итальянец в рыжем пальто, из которого, по общему стремлению итальянцев к их типическому костюму, он успел образовать эффектно накинутую на плеча мантилью. Слова его значили, что он желает закурить сигару — и Иван Иванович молча протянул ему свою. — Grazia tanto!.. {Большое спасибо!.. (итал.).} — сказал итальянец и оборотился к музыкантам.
— Однако пойдемте — пора. Полчаса седьмого, — обратился ко мне Иван Иванович, взглянув на часы.
— Вот как… часы завелись! — заметил я насмешливо. — Надолго ли?
— Глупый, с позволения сказать, вопрос, мой милейший, — отвечал Иван Иванович, нисколько не смущаясь, — глупый потому, что совершенно лишний… Часы — это касса сбережения ходячей монеты, до первого востребования… Однако пора, говорю я вам.
Мы пошли.
— Знаете ли, что в вашем равнодушии, — начал опять Иван Иванович, только что мы вышли в аллею, миновавши мизерную кофейную Кашиня, — много непоследовательности… Вы вообще гораздо смелее пишете, т. е. говорите с самим собою, нежели говорите с другими… Между этим равнодушием и тем значением, которое придаете вы трагической струе в человеческой душе, лежит целая бездна. После того, что вы мне читали, именно от вас-то и надобно было ждать, что вы броситесь, как угорелый, на представления Сальвини… В сущности вы ведь ждете трагика как некоторого откровения, как подтверждения вашей внутренней веры…
— Послушайте, — отвечал я уже совершенно серьезным тоном… — То, что видел я здесь до сих пор по этой части — и в чем, как хотите, а должен все-таки выказаться тон итальянского трагизма — не могло мне дать подтверждения веры. Вспомните представление ‘Медеи’, не истовый крик и зверообразные гримасы актрисы, позировки Язона., все это я лучше хочу видеть на площадях, где продавец разных медицинских средств, размахивая руками, с патетическим тоном рассказывает толпе об удивительной, чудесной силе своих товаров, — чем в театре. Итальянская трагедия — опера… вот это дело другое. Помните, даже тщедушная Альбертини обращалась в трагический образ в сцене восстания в первом акте ‘Джованны ди Гузман’ — и помните в каком я был восторге. Вспомните притом, сколько раз я добросовестнейшим образом обманывал себя в своих исканиях трагического!!. Я вам рассказывал, кажется, что, увлеченный криками толпы, я не мс устоять в своем первом впечатлении от игры одного молодого актера.
— Нет, не рассказывали, — отвечал Иван Иванович. — Это очень любопытно.
— Не знаю, любопытно или нет, но для меня самого это факт весьма важный и наводящий на размышления… Явился раз на сцене моле дои дебютант. {27} Я ходил его смотреть всякий раз — и несколько раз сряду мне все казалось одно и то же, что природа не создала его трагиком. Голос у него был сильный и звонкий, того, что называется теплотой и что в трагизме гроша не стоит, было у него ужасно много, — рутина уже в него въелась — проникла во все: в интонации, в эффектные заканчиванья монологов, в движения. А главное, главное, что бесило меня, — это была физиономия, красивая, благодушная до телячьего благодушия, да еще преобладание сентиментального тона — лучше сказать у него только и был один тон, тот тон, в котором заканчивал покойный Мочалов первый акт драмы ‘Смерть или честь’, {28} словами: ‘о надежды человеческие, что вы такое?..’. Этого тона трагику мало — и не им бы великий Мочалов, т. е., пожалуй, и им, но в соединении с другими тонами. Мнение свое выражал я открыто. Юный трагик сердился — да и множество приятелей стали на меня сердиться. Публика встречала и провожал нового любимца постоянными рукоплесканиями. Он переиграл множеств ролей, мочаловских и каратыгинских — создания, лица не было и в одной… но между тем что-то было, что-то он играл, играл искренне и нельзя было сказать, что это нарочно, что это только игра. Нет — какие-то стороны лиц он играл взаправду, и этим он был много выше другого, опытного актера, который все лица играл нарочно, хотя между ними обоими было много общего в сентиментальном тоне… Вот это что-то его игры, соединенное с некоторою верою в общее увлечение с некоторою трусостью собственного чувства, под конец увлекло меня — ненадолго правда, но увлекло. Потом это что-то, разумеется, всем приелось. Начали говорить, что он недобросовестно учит роли, что он на деется только на средства своей груди… Может быть, и так, но кажется, правее было мое первое впечатление. Он не был рожден трагиком — и что бы он ни делал для ролей, он всегда чувствовал бы только одну их сторону, а прочие выходили бы не живые, а деланные… Вот вам один мой опыт. Хотите другой?
— Я вас слушаю внимательно и принимаю ваши слова к сведению, — отвечал задумчиво мой приятель.
— Были вы в Берлине? — спросил я.
— Был — а что?
— Кого вы там видели из трагиков?
— Дессуара или Дессойра — не знаю, право, как произносится его имя.
— Ну и я его видел… В Ричарде III видели?
— Видел.
— Ну что ж?
— Да то же, что вы сказали о другом, только с другой стороны. Он не поэт, а сочинитель: он делает роль…
— И ведь удивительно искусно делает, — перебил я… — Помните последнюю сцену первого акта, сцену с убийцами. Тут было сделано — до ужаса.
— Правду вам сказать, — отвечал Иван Иванович, — он разочаровал меня только с третьего акта. Помните ли вы сцену с Анною в первом акте? Несмотря на общую форсировку немецкой трагической дикции, на общую же угловатость движений, — она была ведена так искусно, что только потом уж я догадался, что это искусственно. Потом костюмировка, историческая верность образа, мастерство в отделке частностей!!. Влияние первого акта на меня было таково, что, когда во втором он появился в залу, куда привели умирающего короля, — его появление навело на меня ужас, смешанный с отвращением… Жаба какая-то, випера… {29}
— Ну да… — перервал я опять. — Почти так чувствовал я, и почувствовал бы, вероятно, всякий, в ком любовь к шекспировским трагическим образам приготовляет известного рода душевную подкладку… Но второй же акт и положил предел всему, что можно сделать, — так что все дальнейшее обличило только сделанность предшествовавшего… От целого представления вы, вероятно, как и я же — чувствовали удивительное наслаждение, но какое-то холодное, совсем ученое наслаждение. Не только Ричард — все актеры ужасно умно сочиняли свои роли: в представлении была гармония, целость…
— И великолепная обстановка, — перебил Иван Иванович. — Помните появление теней и их совершенно незаметное исчезание?
— Ну да — все это было отлично сделано: я помню, что я мог победить даже свою прирожденную русскую насмешливость в отношении: к напыщенности немецкого тона чтения. Но трагизмом тут не пахло.
— Да! тут трагизмом не пахло — вы правы, — сказал Иван Иванович. — Я знаю, что уже под конец третьего акта я желал, чтобы исчезла эта великолепная и добросовестная постановка, вся эта исторически верная подделка костюма и наружности и даже привычек главного лица… чтобы все это заменить хоть на минуту одним мочаловским звуком, одним волканическим порывом. Фуй, — как низко упал Дессуар в сцене, где он велит трубами заглушить проклятия матери, и как ничего не выгорело из его эффектного молчания по ее уходе… У вас хорошо сохранились в памяти мочаловские представления Ричарда?
— Мочаловские минуты — да! а представления, целые представления — довольно тускло. Я видел его в Ричарде, когда мне было лет четырнадцать. Правда, что меня с девяти лет начали возить в театр и что я видел Мочалова во всем, что ни играл он, — отвечал я.
— Ну-с — я ведь тоже вырос на Мочалове, — начал опять Иван Иванович, только так как я вас годом старше — то и воспоминания мои несколько определеннее. У меня перед глазами — и безобразный, какой-то полиняло-бланжевый костюм Мочалова… припоминаете? и декорации, которые так же могли представлять Париж, Флоренцию, даже Пекин — как и Лондон, предо мною и несчастнейший, выступающий гусиным шагом Боккингем или Буккингам — с твердейшим ударением на букву г произносилось это имя, и Клеренс, которого, видимо, протрезвляли целые сутки, — ведь это все было уже давно, очень давно, во времена патриархальные, и леди Анна такая, что лучше фигуры нельзя было бы желать для жены гоголевского портного в ‘Шинели’… И из-за всего этого вырисовывается мрачная, зловещая фигура хромого демона с судорожными движениями, с огненными глазами… Полиняло-бланжевый костюм исчезает, малорослая фигура растет в исполинский образ какого-то змея, удава. Именно змея: он, как змей-прельститель, становился хором с леди Анною, он магнетизировал ее своим фосфорически-ослепительным взглядом и мелодическими тонами своего голоса…
— Боже мой, что это был за голос, — перебил я невольно… — В самой мелодичности было что-то энергическое, мужеское, не было никогда противной, аффектированно-детской сентиментальности, которая так несносна в разных jeunes premiers, {первых любовниках (франц.).} не было даже и юношеского… Нет, это была мелодичность тонов все-таки густых, тонов грудного тенора, потрясающих своей вибрацией… Ну как же вы, Иван Иванович, после этого сердитесь на меня, что я не бегу смотреть, как угорелый, на вашего Сальвини? То, что мы видали с вами, неповторяемо.
— А в самом деле, — проговорил Иван Иванович своим обычным задумчивым тоном, — какие условия должен соединять в себе трагик для того, чтобы можно было верить в трагизм!…
Разговор завлек нас обоих так, что мы дошли уж до Понте della Trinita и только тут заметили, что взяли самую дальнюю дорогу.
Иван Иванович вынул опять часы, посмотрел на них с добродушнейшею ирониею, раскрыл и взглянувши сказал: — Эх! не опоздать бы!
— А вы все-таки хотите? — спросил я.
— Да уж нельзя же, — отвечал он.
— Ну, так и быть — и я с вами.
Мы опять пошли по направлению к piazza del gran Duca.
Шли мы опять так же тихо и опять так же мало заботясь о том, что выбрали самую дальнюю дорогу к театру Кокомеру… Надобно вам сказать, что мы с Иваном Ивановичем все итальянские названия площадей, улиц, церквей и проч. склоняли по-русски: так, Trinita склонялось у нас Тринита, Триниты, Трините, Тринитою, о Трините, — Иван Иванович импровизировал даже раз в альбом одной из милейших соотечественниц стихотворение, начинавшееся:
Когда пройду я, бывало, Гибеллину
И выбравшись на площадь Триниту.
Итак, мы пошли к театру del Cocomero, спеша медленно и продолжая прерванный разговор.
— Вы говорите — условия! — начал я… — Да вот что, — и я остановился идти и остановил Ивана Ивановича за металлическую пуговицу его бархатного пиджака… — Истинный трагик такая же редкость, как белый негр. Право… Физиономия у трагика должна быть, особенная, голос особенный и, par dessus le marche, {сверх всего этого (франц.).} душа особенная.
— Но именно par dessus le marche, — заметил Иван Иванович. — Одной души трагической мало: надобно, чтоб средства у нее были выразить себя…
— А что такое трагическая душа, Иван Иванович?
— Бог ее знает, что она такое, — отвечал он. — Может быть, именно то, что вы называете веянием… {30}
— Да, — сказал я, почувствовавши себя на своей почве… — Трагик как Мочалов есть именно какое-то веяние, какое-то бурное дыхание. Он был целая эпоха — и стоял неизмеримо выше всех драматургов, которые для него писали роли. Он умел создавать высоко-поэтические лица из самого жалкого хлама: что ему ни давали, он — разумеется, если был в духе — на все налагал свою печать, печать внутреннего, душевного трагизма, печать романтического, обаятельного и всегда — зловещего. Он не умел играть рыцарей доброты и великодушия… Пошлый Мейнау {31} Коцебу вырастал у него в лицо, полное почти байронской меланхолии, той melancolie ardente, {пламенной меланхолии (франц.).} которую надобно отличать от меланхолии, переводимой на язык хохлацкого жарта мехлюдией…
— А из Ляпунова-то в ‘Скопине Шуйском’ что он делал? — с живостию перебил Иван Иванович… — Он уловил единственную поэтическую струю этого дикого господина — я говорю о Ляпунове драмы, а не о великом историческом — Прокопии Петровиче Ляпунове, — он поймал одну ноту и на ней основал свою роль. Эта нота — стих:
До смерти мучься… мучься после смерти!
Ну и вышел поэтический образ, о котором, вероятно, и не мечталось драме, рассчитывавшей совсем на другие эффекты.
— То-то и дело, — перервал в свою очередь я, — Мочалов, играя всегда одно веяние своей эпохи, брал одну струю и между тем играл не страсти человеческие, а лица, с полною их личною жизнию. Как великий инстинктивный художник, он создавал портреты в своей манере, в своем колорите — и, переходя в жизнь представляемого лица, играл все-таки собственную душу — т. е. опять-таки романтическое веяние эпохи. Коли хотите, можно было критиковать каждое его создание — как объективное, даже самое лучшее, даже Гамлета. Ведь Гамлет, которого он нам давал, радикально расходился — хоть бы, например, с гетевским представлением о Гамлете. {32} Уныло зловещее, что есть в Гамлете, явно пересиливало все другие стороны характера, в иных порывах вредило даже идее о бессилии воли, которую мы привыкли соединять с образом Гамлета…
— То-то привыкли! — сквозь зубы сказал Иван Иванович. — Помните, у некоторых ‘господ — разумеется, у мальчишек литературных — смелость приложения этой идеи бессилия воли доходила до совершенно московской хватки, до сопоставления Гамлета с Подколесиным… {33} Видели вы, кстати, как раз играли у нас Шекспира по комментариям и Гамлета по гетевскому представлению, {34} доведенному до московской ясности?
Я расхохотался, как сумасшедший. Память нарисовала передо мной все это безобразие — и Гамлета, сентиментального до слабоумия, детского до приторности, верного до мелочности всему тому, что в Шекспире есть ветошь и тряпки, — до спущенного чулка и обнаженной коленки, и Офелию, которую доставали нарочно — искали, видите, чистейшей простоты и ‘непосредственности’ — и которая мяукала какие-то английские народные мотивы, а главное, короля, прелестного короля, ходившего и садившегося по комментариям, толстого, но с постной физиономией три дня не кормленного santo padre…
— Ну вот видите, — сказал Иван Иванович, когда я достаточно объяснил ему причину своего смеха… — Вы еще одну прелестную подробность забыли: несколько мальчишек, громко рассуждавших в фойе {35} о том, что в первый раз играют в Гамлете человека, — да положение публики, совершенно не знавшей, как к этому делу отнестись… Ну скажите же мне, кто тут, в этом до сентиментальности развенчанном Гамлете, понимал бессилие воли и тому подобные психологические тонкости… Да что уж Гамлет… Те, которые нередко плакали от бывалой Офелии {36} — талантливой в сценах безумия, хотя отвратительной дурным тоном до этих сцен безумия, которым песни ее были понятны в музыке инстинктивно-гениального Варламова, — все эти господа и госпожи находились в совершенной конфузии от постного представления по комментариям. Мальчишки кричали о невежественности публики… а для кого же, я вас спрашиваю, театр существует, как не для массы, не для публики?
— Разумеется, — отвечал я, — Мочалов-то тем был и велик, что поэзия его созданий была, как веяние эпохи, доступна всем и каждому — одним тоньше, другим глубже, но всем. Эта страшная поэзия, закружившая самого трагика, разбившая Полежаева и несколько других даровитейших натур, в этом числе поэта Иеронима Южного, — эта поэзия имела
разные отражения, в разных сферах общества. Одна из глубоких черт Любима Торцова {37} Островского-это то, что он жертва мочаловского влияния, еще резче наш поэт выразил это в лице заколоченного в голову до помешательства и помешавшегося на трагическом Купидоши Брускова… {38}
— Да-с… великий трагик есть целая жизнь эпохи, — перервал Иван Иванович. — И после этого будут говорить, что влияние великого актера мимолетное!
— Вы сказали, жизнь… Не вся жизнь, но жизнь в ее напряженности, в ее лихорадке, в ее, коли хотите — лиризме.
Мы были уже между тем на площади del gran Duca.
Милостивые государи! Я вас ничем не беспокоил из-за границы: ни рассуждениями о влиянии иезуитов и о борьбе с ними Джоберти, ни благоговением к волосам Лукреции Борджиа, {39} ни Дантом — ничем, решительно ничем. Я был свидетелем, как перекладывали из старых гробов в новые множество Медичисов и лицом к лицу встретился с некоторыми из них — и ни о чем я вам не рассказывал… но в настоящую минуту, только что помянул я площадь del gran Duca, — во мне возродилось желание страшное сказать о ней несколько слов, с полной, впрочем, уверенностью, что если вы’ ее не видали, то мой восторг от нее не будет вам понятен, а если видели, то приходили в восторг и без меня… А все-таки я даю себе волю. Потому что изящнее, величавей этой площади не найдется нигде — изойдите, как говорится, всю вселенную… потому что другого Palazzo vecchio — этого удивительного сочетания необычайной легкости с самою жесткой суровостью вы тщетно будете искать в других городах Италии, а стало быть, и в целом мире. А один ли Palazzo vecchio… Вон направо от него — я ставлю вас на тот пункт, с которого мы с Иваном Ивановичем шли в этот вечер на площадь, — вон направо от него громадная колоннада Уффиции, с ее великолепным залом без потолка, между двумя частями здания, с мраморно-неподвижными ликами великих мужей столь обильной великими мужами Тосканы. Вон направо же изящное и опять сурово-изящное творение Орканьи — Лоджиа, где в дурную погоду собирались некогда старшины флорентийского веча и где ныне — mutantur tempora {времена меняются (лат.).} — разыгрывается на Святой флорентийская томбола!.. {40} Вон налево палаццо архитектуры Рафаэля — еще левей широкая Кальцайола, флорентийское Корсо, {41} ведущее к Duomo, которого гигантский купол и прелестнейшая, вся в инкрустациях, колокольня виднеется издали. А статуи?.. Ведь эти статуи, выставленные на волю дождей и всяких стихий — вы посмотрите на них… Вся Лоджиа Орканьи полна статуями — и между ними зелено-медный Персей Бенвенуто Челлини и похищение Сабинок… А вот между палаццо Веккио и Уффиции могучее, хотя не довольно изящное создание Микель Анджело, его Давид, мечущий пращу, с тупым взглядом, с какою-то бессмысленною, неразумною силою во всем положении, а вон Нептун, а вон совсем налево Косма Медичис на коне, работа Джованни да Болонья. И всем этом такое поразительное единство тона — такой одинаково почтенный, многовековый, серьезный колорит разлит по всей пьяцце, что он представляет собою особый мир, захватывающий вас под свое влияние, разумеется, если вы не путешествуете только для собирания на месте фотографических видов и не мечтаете только о том, как вы будете их показывать по вечерам в семейном или даже не семейном кружке… Если вы способны переходить душою в различные миры, вы часто будете ходить на пьяццу del gran Duca… Днем ли, при ярком сиянии солнца, ночью ли, когда месячный свет сообщает яркую белизну несколько потемневшим статуям Лоджии и освещает как-то фантастически перспективу колоннад Уффиции… вы всегда будете поражены целостью, единством, даже замкнутостью этого особенного мира, — и когда вы увидите эту дивную пьяццу — чего я вам искренно, душевно желаю, в интересе расширения симпатий вашей души — вы поймете, почему я перервал в рассуждения страницей об одном из изящнейших созданий великой многовековой жизни и человеческого гения.
Даже и в этот раз мы с Иваном Ивановичем, по нескольку раз в день видевшие пьяццу, не могли удержаться от того, чтобы не заметить эффект освещения ее вечерним светом. Заметил, впрочем, это не я, а он, потому что две недели его не было во Флоренции и, стало быть, его чувство зрения было менее притуплено обычными пунктами.
Замечали ли вы, что, если разговор двух лиц прерван каким-нибудь малоинтересным вмешательством третьего ближнего, его возобновить его можно, даже иногда довольно легко — душевный строй ваш остался после таким же, каким был до удара по нему обухом любезного ближнего, ибо струны этого странного инструмента, называемого человеческою душою, чрезвычайно упруги, но если разговор ваш прервался душевным впечатлением, если на струны, необычайно чуткие, подействовала струя иного воздуха, то надобно быть немцем, чтобы опять выкапывать со дна души старое впечатление, надобно положительно не верить в жизнь и наития, а верить только в поставленный вопрос и в теорию, из оного развивающуюся, — надобно иметь душу-книжку.
Иметь душу-книжку есть великое благо… для науки и сциэнтифических {42} споров, но знаете ли, что есть еще большее благо: иметь душу-комод, со множеством ящиков, из которых в один кладутся старые тряпки в другой кухонные припасы, в третий то, в четвертый другое, и наконец там в десятый, одиннадцатый возвышенные впечатления. Все это по востребованию вынимается, потом в случае нужды опять кладется на место и заменяется другим. Я встречал много таких душ, как мужских, так дамских. Последние в особенности чрезвычайно милы, когда устроен комодами: c’est tres commode {это очень удобно (франц.).} — пошлый каламбур, коли хотите, но это в самом деле удобно и главное дело — душа-комод ни к чему не обязывается, потому что все в ней совместимо.
Так как ни я, ни мой безалабернейший из смертных приятель не имели счастия при рождении быть награждены душою-книжкой или душою-комодом, то мы до самого Кокомеро не пытались продолжать прерванного новыми впечатлениями… Вечер был так хорош, Кальцайола так кипела жизнию, контральтовые ноты груди итальянских женщин звучали так полно, попавшаяся нам синьора Джузеппина, которую мы прозвали ‘золотою’ после поездки на церемонию в Прато, ибо в самом деле без ее предводительства и наивно-дерзкой расторопности мы ничего бы там не увидали и вдобавок, не попавши на железную дорогу, принуждены были бы ночевать, может быть, sur le pave du bon Dieu {на мостовой господа бога (франц.).}, — синьора Джузеппина так обольстительно завязала слегка шею легкой ярко-красной шелковой косынкой, отчего ее черные огненные глаза получили еще более пламенный отлив… что мы забыли обо всем, кроме полногласной, полногрудной, яркой, пестрой и простодушной жизни, нас окружавшей. Мы дышали всеми порами, мы впивали в себя эти чистые, еще свежие, но уже сладострастно-упоительные, густые, как влага настоящего Орвиетто, струи весеннего воздуха — мы шли, отдаваясь каким-то странным снам, меняясь изредка замечаниями насчет физиономий попадавшихся нам женщин, и так достигли до площади собора, до piazza del Duomo… Читатель или читательница… вы уже бледнеете — не бойтесь: на сей раз вам не грозит никакой опасности. Мы пройдем с вами мимо Duomo, как прошли мимо, не обративши даже на него внимания, с Иваном Ивановичем…
Миновавши cafe ‘Piccolo Helvetico’, Иван Иванович заметил только: что ж? опять сюда зайдем после театра.
— Иван Иванович!.. — сказал я тоном упрека. И слово опять, употребленное Иван Ивановичем, и мой тон упрека объяснятся впоследствии.
Огромный хвост был уже у театра Кокомеро, когда мы подошли к нему. Стало быть — надобно было lasciar ogni speranza, {оставить всякую надежду (итал.).} {43} заплатить только интрату {44} и найти хорошее местечко в партере. Пришлось брать posto distinto. Надобно вам сказать — если вы этого не знаете, а впрочем, если и знаете, то не беда, — что во Флоренции платится в театры за вход, платится интрата. Если вы хотите иметь нумерованное место в первых рядах, так называемое posto distinto, — вы платите за него особенно. Никто почти, кроме особенных высокоторжественных случаев, не берет этих отдельных мест. Берут, разумеется, англичане да некоторые из наших соотечественников — да и то из последних немногие, ибо наш, уж ежели раскутится, то берет ложу, ‘один в четырех каретах поедет’. {45} На этот раз мы едва, однако, нашли и posti distinti. По всему видно было, что представление — высокоторжественное. Когда я с трудом достал афишу — афиш там, собственно, и нет в смысле наших и немецких, а есть огромными буквами напечатанные театральные объявления, у меня невольный озноб пробежал по составу. На афише стояло: Otello, il moro di Venezia, tragedia di Guglielmo SK (sic!) akspearo — tradotta e ridotta per la scena da Garcano… {Отелло, венецианский мавр, трагедия Вильяма Шекспира, переведенная и переделанная для сцены Каркано (итал.).}
Отелло! Шекспировский Отелло! Отелло, как бы он ни был tradotto ё ridotto!
Театр был битком набит, и притом набит не той массой, которая обыкновенно наполняет Перголу или другие оперные театры, которой совершенно все равно, что бы ни представляли, — ибо в то время, как примадонна поет свою лучшую арию, большая часть публики делает по ложам визиты своим знакомым. В театре Кокомеро — чисто драматическом пьесы не даются по несколько недель сряду и на него не смотрят, как на залу какого-нибудь казино — притом же в нем и меньше откупных лож, стало быть, и меньше обычных посетителей. Публика, наполнявшая его в этот вечер, представляла смесь публики перголовской с тою живою, подвижною, волнующеюся массою, которую найдете вы во время карнавального сезона во всех маленьких театрах, которая жарко и не чинясь сочувствует успехам или плутням своего Стентерелло, {46} негодует на артистов, представляющих его врагов, и преследует их часто криками о! scelerato… {о! злодей… (итал.).} Я обрадовался этой публике, волновавшейся и жужжавшей как рой пчел, и, садясь на свое posto distinto, заметил о ее присутствии Ивану Ивановичу… До начала представления оставалось еще четверть часа — и так как ложи бенуара и бельэтажа по общепринятому в большом свете всех стран порядку наполняются только в начале представления — да и вообще-то эти два ряда лож перестали уже нас с ним интересовать, то мы с ним и стали прислушиваться к тому громкому и резкому жужжанию, которое, не умолкая, раздавалось позади. Об этом жужжании не можно составить себе и понятия, не бывши в Италии. В выражении чувствований, даже самых домашних, никто тут не церемонится. Говор в театрах, особенно до начала представления, гораздо живее, чем в кофейнях. Оно и понятно, почему. Публика, платящая только интрату забирается пораньше большею частью целыми компаниями, запасающимися возами апельсинов, сушеных фиг, миндалю и грецких орехов. О милая простодушная и энергическая масса! как мы с Иваном Ивановичем полюбили ее в карнавальный сезон, полюбили все в ней от резких, не сколько декорационных очертаний ее физиономий и картинной закидки итальянского плащика до ее простодушной грубости в отношениях, грубости, в которой, право, затаено больше взаимного уважения людей друг к другу, чем в гладкости французов и чинной приторности немцев: я говорю это насчет театральной массы и притом партерной. Она своим простодушием напоминала нам нашу массу райка — как и вообще многие черты типического, не стертого итальянского характера напоминали нам иногда черты славянские… Мы только выдержаннее или задержаннее потому на вид суровее, но внутренне мы страстны, как южное племя страстность наша не выделалась в типы, в картинность движений и определенность порывов — и нам же, конечно, от этого лучше: перед нами много впереди!
Об этом мы прежде уже успели наговориться вдоволь с Иваном Ивановичем и потому в эту минуту молчали, прислушиваясь только к общему жужжанию, вследствие чего оно в ближайших позади нас рядах все более и более переходило для нас в явственный говор… Женские голоса особенно сильно звенели в этом говоре грудными нотами или ворковали теми горловыми звуками, которые даны только итальянкам и цыганкам… Иван Иванович не утерпел, однако, чтобы в десятый, может быть, раз не указать мне на действительно поразительное сходство женщин этих двух различных племен. Для него, четверть жизни проведшего с цыганскими хорами, знавшего их все, от знаменитых хоров Марьиной рощи и до диких таборов, кочующих иногда около Москвы за Серпуховскою заставою, нарочно выучившегося говорить по-цыгански до того, что он мог безопасно ходить в эти таборы и быть там принимаемым как истинный ‘Романэ Чаво’, — для него это была одна из любимых тем разговоров… Подходили ли мы с ним в Уффиции к одной из картин Бассано, изображающей итальянское семейство за ужином, — он не мог обойтись без того, чтобы не обратить моего внимания на женщин с мандолинами и в особенности на действительно цыганский тип лица старухи и при этом случае замечал, что у молодых цыганок черты лица тоньше итальянских — чисто декорационных черт, теряющих много на близком расстоянии, — и что только старухи-цыганки совсем похожи на старух итальянских… Бывали ли мы с ним в одном из оперных театров — он доходил до того, что начинал уже звать труппу Перголы хором Ивана Васильева, {47} труппу Пальяно хором Петра Соколова, а маленькую труппу Боргоньизанти, где, однако, был удивительно даровитый и ловкий комик-баритон да прелестный и свежий, хотя еще не выпевшийся сопрано молоденькой примадонны, — одним из безвестных хоров Марьиной рощи, откуда вербуются часто контральто какой-либо Стеши {48} или Маши-козлика… Сначала, разумеется, мне странно было слушать его парадоксы, потом я к ним привык и сам, большой любитель племени цыган и их пения, перестал оскорбляться сравнением двух рас с истинно-прирожденною музыкальностью, хотя, может быть, и неравною. Он и теперь не прочь был бы пуститься рыскать по одному из любимых полей, тем более что домашние тайны двух синьор, лет уже довольно зрелых, и рассказ их о том, как муж застал синьору Аннунциату с синьором Винченцо и что из сего воспоследовало, интересовал нас довольно мало… но раздался звонок к поднятию занавеса. Странно, что мы тут только заметили отсутствие оркестра и нашу близость к сцене. Как то, так и другое нам чрезвычайно понравилось. К шекспировскому Отелло не шла бы ни fiera polka, {ярмарочная полька (итал.).} ни даже — да простит мне великий итальянский маэстро! — россиниевская увертюра к опере: в ней не слыхать Яго, как не слыхать его в самой опере. Перед Шекспиром давайте либо бетховенскую музыку, либо уж вовсе никакой не нужно!.. По крайней мере согласитесь, что уж polka fiera вовсе не шла бы, тем более что публика не удержалась бы не подкрикнуть единодушно в ее середине оркестру, ибо это — polka с криком, полька ярмарка, как показывает самое ее название.
Занавес поднимался и, к сожалению, с препятствиями: вверху зацепился за что-то, и партерная толпа дружно и наивно хохотала над его бесплодными усилиями.
— Как бы, — заметил Иван Иванович, — в былую пору, в умозрительную пору молодости мы с вами негодовали на этот хохот массы!
— А вам и он нравится? — спросил я, сам уже, впрочем, свободный от классического негодования.
— Как все живое и простое, — отвечал он. — Я был раз свидетелем в Берлине подобного же происшествия — и признаюсь я вам, несмотря на все желания проникнуться глубочайшим уважением к невозмутимо серьезности немцев, приготовлявшихся проштудировать Гамлета, — не мог видеть в этом ничего, кроме отсутствия живой комической струи.
— Да ведь вы сами больше трагик, чем комик по душе, Иван Иванович?
— Да вот, я трагик, как вы говорите, и между тем… но после, т. е. слушайте!..
Прежде чем слушать, я хотел, однако, видеть.
Декорации были просты, но делал их художник, а не мастеровой, ибо они дышали Венецией и ни одна черта не нарушала венецианского впечатления… Сначала, слушая разговор Яго и Родриго, я желал только дознаться — поэт или мастеровой возвращал Отелло на почву Италии, как только оказалось, что поэт, т. е. такой человек, который чувствует и передает тип лица, то я на этот счет совершенно успокоился…
Актер, игравший Яго, был далеко не трагик, но с первого раза видно было, что он человек умный. Ни злодейской выступки, ни насупленных бровей… ничего подобного. Это был просто человек лет тридцати, продувная итальянская бестия, с постоянно юмористическим оттенком в обращении с Родриго — этим загулявшим совсем синьором, — готовый сам загуливать с ним, только, конечно, не на собственный счет, шатавшийся с ним по всем возможным albergo, {гостиницам (итал.).} тратториям и темным кьяссо, an Ruffian {сводник и сплетник (итал.).} — как зовет его Брабанцио. Когда он заговорил о мстительном чувстве своем к Мавру, в его речах послышался самый искренни но опять-таки нисколько не напряженно трагический тон итальянской прирожденной вендетты — и это несколько меня смутило. Когда-то я был убежден и даже писал о том, что у Яго нет личного мщения к Отелло, что поводы его мстить основаны, с одной стороны, на деле ничтожном — на повышении перед ним Кассио, да на подозрении — чисто им самим выдуманном насчет того, что Мавр осквернил его супружеское ложе, что Яго ненавидит Мавра инстинктивно, непосредственно, как все мелочное и низкое ненавидит все широкое и великое, что в Яго есть начало змеи, ехидны. Когда раз я говорил об этом с Иваном Ивановичем, он расхохотался и назвал мою мысль немецким умозрением и вдобавок еще оскорблением Шекспира, который ищет всегда для зла пружин чисто человеческих, а не демонских: в Ричарде уродства и безобразия, соединенных с ужасною энергией) души, в Макбете величия, поистине достойного первого места, с слабостью души, не могущей устоять против самолюбия и против внушений жены, в Яго мельчайшей чиновничьей раздражительности, соединенной с громадным своей плутоватостью умом, сознающим свое превосходство в деле мошенничества до артистического им восхищения… И вот итальянский актер, не бог знает как даровитый, но очень умный и играющий искренно, как итальянец — выполнял передо мною не моего, а скорей Иван Ивановичева Яго… Представление становилось поучительным. Оно и не могло быть, впрочем, иначе. Отелло возвращался на почву, с которой был взят, на ту грубую, может быть, почву, но, во всяком случае, коренную его почву, на которой вырастил его Giraldi Cintio в своей новелле del capitano Moro chi prende per Mogliera una cittadina Venetiana et caet… {о полководце мавре, который взял в жены жительницу Венеции и т. д. (итал., лат.).} {50} Яго рос не как трагик, а как умный актер с каждым шагом в разговоре с Родриго умел ловко и жизненно выставить все итальянские стороны характера. Сцена с Брабанцио — стариком, который только что сорвался как будто со стен галерей портретов праотцев владельца одного из итальянских палаццо, прошла также благополучно, т. е. в нее можно было поверить, как в настоящее, совершившееся событие.
Но вот перемена декорации — и показался сам Отелло. Гром рукоплесканий приветствовал трагика… Флоренция уже знала его — но если б и не знала, то есть такие наружности и такие входы, при которых рукоплескания совершенно понятны. Изящнее, величавее и стройнее наружности я еще не видывал: это было нечто среднее между исполинским ростом Каратыгина и очень средним Мочалова, на гримированной по условиям роли физиономии ярко сверкали огненные глаза — и, кроме того, Это была не безобразная физиономия хамита-негра, а открытая, благородно-спокойная и, несмотря на зрелый возраст, прекрасная, хотя бронзовая физиономия семита-мавра. В поступи, в движениях видна была исполненная сознания достоинства простота сына степей, соединенная с образованностью средневекового итальянского генерала. Костюм его был великолепен, яркие цвета. Востока играли в нем значительную роль, но между тем это был не турок, не араб, а венецианец, сохранивший только некоторые из привычек Востока в манере одеваться… Все эти условия весьма важны, ибо все это поясняет магическое обаяние, которое произвел он на Дездемону.
Покамест только еще и можно было сказать о трагике — да, может быть, и хорошо было то, что только еще и сказать было можно. Так уже надоели мне разные Отелло, появляющиеся с громом и треском, что на меня довольно сильно подействовала простота Сальвини… В разговоре его с Яго, с Кассио — было такое отсутствие желания напрашиваться на рукоплескания, а в разговоре с Брабанцио такая почтительная и достойная зрелого человека вежливость к оскорбленному им старику, — что цивилизованный уже Мавр и много испытавший вождь являлся в нем очевидно и ярко.
Но вот и зала сената, вот и почтенный старец, дож Венеции, — все это настоящее, как зала сената, все это костюмированное сообразно эпохе, говорящее важно, степенно, но по-человечески, двигающееся по сцене совершенно свободно и знающее свое место. А между тем — никакой особенно роскошной обстановки тут не было — да и откуда бы очень небогатый театрик Кокомеро взял роскошную обстановку? Были тут только итальянское художественное чутье да итальянская почва. Одного только не мог я никак понять: какой добрый дух внушил ‘итальянцам играть Шекспира так просто, им, ломающим трагедии в пьесах Альфьери, не могущим напечатать афишки без штуки вроде tragedia del immortale Alfieri, или comedia del immortale Goldoni, {трагедия бессмертного Альфиери… комедия бессмертного Гольдони (итал.).} не могущим продать зубного эликсира без пластических размахиваний руками и необузданного потока напыщенных речей?.. Да — какой-то добрый дух вмешивался, видимо, в представление ‘Отелло’… Только Дездемона не соответствовала шекспировскому’ идеалу, потому что была чистая, кровная итальянка средней и южной Италии, а не рыжая или белокурая венецианка, — она была слишком пластична, слишком рельефна, а не легка, грациозна и прозрачна, как все шекспировские женщины, кроме Джульетты и без исключения нервной и разбиваемой преступлением леди Макбет. Самый тон ее звучал излишнею страстностью и густотою контральтовых нот, а ведь Шекспир ясно говорит об одном из своих поэтических идеалов:
Голос
У ней был нежный, тихий и приятный —
Вещь в женщине прелестная. {51}
Нет-нет — какая была это Дездемона, ‘лиана, обвившаяся около мощного дуба’ {52} (слова поэта о другом его идеале, который он поставил в комичнейшее положение обвиваться плющом или лианою вокруг ослиной шеи). В такой энергической и итальянски-прямой перед сенатов женщине — вовсе непонятны ни ее последующее легкомыслие чистоты ни ее кошачьи приставанья {53} к Отелло, ни то северно-меланхолическое чем окружен ее образ в сцене песни об иве и в сцене смерти.
Я, однако, с нетерпением стал ожидать знаменитого объяснения перед сенатом. Вот выступил и Отелло: странно — но он не произвел тут на меня впечатления — несмотря на все удивительные, то мелодические, то металлические звуки его голоса… Мне казалось, и доселе еще я думаю казалось верно, — что так можно и, пожалуй, должно читать октавы Тасса, но не эту задушевную исповедь, представляющую собою один из венцов шекспировского драматического лиризма, исповедь, в которой все правда — и простота тона и обилие восточных метафор. Одно было хорошо, что Сальвини тут не ярился, как ярятся другие Отелло… И мне опять припомнилось одно из удачных представлений мочаловских, в котором именно эта исповедь высказалась такими глубоко верными тонами, после которых никакие другие не вообразимы — хоть, правду сказать, бывали другие представления, когда и наш великий трагик фальшивил в ней ужасно…
Но не только уже мало впечатления, а впечатление дурное произвела на меня сцена с Дездемоною, перед уходом. Зазвучали какие-то приторные, слишком юношеские ноты…
Я стал внимательно прислушиваться и приглядываться к заключительной сцене Яго с Родриго. Яго вел ее очень умно, мастерски скрыл даже резкости шекспировской формы — беспрестанное упоминание кошелька, играл отлично в итальянски-трактирном тоне, который, между прочим, очень близок к нашему, ловко и с подходцем издевался над Родриго: но ведь этого мало — тут у Яго заключительный монолог… Пусть и прав Иван Иванович, пусть мстительность и зависть составляют пружины действия Яго, — но он способен быть артистом зла, способен любоваться своей адской расчетливостью, своим критическим предведением, тут уже не просто мошенник, а софист, который порешил для себя все сомнения и колебания, окончательно отдался злому началу. Тут уже нужен трагик…
Акт кончился. Мы с Иваном Ивановичем молча вышли из posti distinti и молча же пошли в театральную кофейню, сальнее и грязнее которой едва ли найдется где-либо другая в целом мире, исключая опять-таки Флоренцию, — ибо кофейня театра Боргоньиссанти еще краше этой.
Сохраняя то же молчание, Иван Иванович подошел к буфету, вонзил в себя (я вообще желаю сохранить для потомства многие его выражения) рюмку коньяку, — застегнул оную апельсином, выбросил павел (т. е паоло) {54} и оборотился ко мне.
— Вы говорили мне, — начал он, продолжая есть апельсин, — что я трагик. Пожалуй, так, но я трагик такого сорта, что понимание трагического у меня идет об руку с пониманием комического. Мне смешны те люди, которые восторгаются Рафаэлем и не понимают фламандцев: по-моему, они и Рафаэля-то не понимают… А трагизм ходульный мне смешнее, чем кому-либо другому, — вы это знаете… Да! да! — продолжал он с жаром, — много нужно трагику для того, чтобы можно было поверить в трагизм.
— Один актер, мой приятель, {55} — начал я, — большой мастер на рассказы, удивительно представляет провинциального трагика. Его рассказ — этот рассказ я слышал перед самым отъездом за границу и он уцелел у меня в памяти, вместе с последнею сходкою множества разъезжавшихся в разные стороны друзей…
— Господи! вы и говорить наконец привыкаете такими же несносно-длинными периодами, какими иногда пишете, — перебил с нетерпением Иван Иванович… — Ну-с… его рассказ — ведь в нем дело, а не в ваших приятелях… Но постойте… я пройдусь еще по коньячилле.
— Иван Иванович! — начал было я с упреком, но видя, что он уже свое дело кончил мгновенно, я ограничился только замечанием насчет того, что он заражен в выражениях тоном Яго и Родриго.
— Рассказ его, — продолжал я затем, — произвел на меня сильное впечатление. Не могу вам передать всего комизма его, ибо много комизма пропадет за отсутствием мимики и интонаций. Приятель мой отлично представлял, как трагик — Ляпунов, рычавший неистово в четвертом акте Скопина-Шуйского, рычит еще и по закрытии занавеса, рычит в уборной, рычит, когда его вызывает беснующаяся публика и т. д., как он потом напивается у содержателя, ругает его, недовольный им за его несправедливости и подлости, ибо трагики без негодования на несправедливости и подлости существовать не могут, — и под конец, в злобе на неверность первой трагической артистки, — скусывает ей нос на прощанье… Все мы хохотали до судорог, но мне все приходила в голову мысль, — что ведь это только комическое представление черт, которые существуют и — может быть — должны существовать в истинном, великом трагике, мне приходил в голову великий трагик, которого я знал лично… {56} Как вы думаете, верит ли и в какой степени верит трагик в представляемые им душевные движения?.. {57}
— Ну, это длинный вопрос… пойдемте, пора, — сказал Иван Иванович. — Должно быть, начинают, видите, никого не осталось в кофейной…
— А что ж Сальвини, — спросил я не уходя.
— Ничего: посмотрим! — отвечал Иван Иванович… — Мне что-то доброе сдается.
— И мне, — сказал я.
В задний план сцены уже колотили что есть мочи чурбанами, что обозначало пальбу из пушек, когда мы вошли, — значит, прибыли корабли в Кипр. Садясь, мы застали уже на сцене Кассио, Монтано и про чих. Потом, как следует, явились Яго и Дездемона — и кстати, знаете ли что это имя произносится итальянцами не Дездемона, как мы произносим и как выходит по складу стиха у самого отца ее, а Дездемона. Половина острот и куплетов Яго была выброшена — да я об них и не жалел: их надо или передавать с солью, понятной для современной публики, или лучше вовсе выбрасывать. Явился Отелло, и я был опять поражен его наружностью и новой костюмировкой — уже совсем воинственной, но опять изящной без изысканности. Несколько слов к Дездемоне были сказаны так душевно и так мелодически, звучали такою пламенно страстью, что все вместе оправдывало увлечение молодой венецианки пятидесятилетним сыном степей, бурь и битв… Он был чудно хорош — своим коричневым лицом, с высоким, изрытым морщинами челом под чалмою, обвивавшей блестящий стальной шлем, с двоими пламенным глазами, в белом плаще, из-под которого сверкали латы… Толпа снова встретила его взрывом — и в самом деле, так просто-величаво умел входить только он… Vorrei amar lo un giorno e poi morir!.. {Любить его хоть один день, а потом умереть!.. (итал.).} — говорила мне потом синьора Джузеппиа.
Дальнейшие сцены по уходе его до вторичного его появления шли гладко и не оскорбляли ничем фальшивым, — хотя Яго начал все более и более оказываться несостоятельным в них как трагик, — да и, признаться, я видел только одного состоятельного Яго, именно M ** (я не хочу льстить никому из живых наших), когда он играл с покойным К**, {58} — ну да М** играет и Гамлета, играет не нарочно, а взаправду! Я помню зловещее, мрачное, зло-радостное выражение лица его и всей фигуры, когда он напаивает Кассио и поет песню о серебряной чарочке… Зато целость всего была более чем удовлетворительна, и вся история походила на жизнь, а не на театральное позорище, — а ведь великое дело целость: без целости исчезала для массы и игра хоть бы помянутого мною М**, без целости обстановки мог играть только Мочалов и вообще могут играть только гении первой величины… С ними как-то все забывается, всякое безобразие исчезает, — и я помню, что никому не было смешно, когда великая Паста пела по-итальянски, а хоры ответствовали ей по-русски:
Здравствуй, здравствуй, о царица,
Здравствуй, здравствуй, красная!.. {59}
В представлении, которое я описываю, все шло очень живо благодаря Художественной натуре итальянцев и какому-то доброму гению, внушившему актерам играть Шекспира, как они играют своего immortale Goldoni. Самая драка Монтано с Кассио вышла отлично, вышла так, что могла разбудить Отелло, вырвать его из объятий его обожаемой Дездемоны.
Явился сам — и это появление самого действительно могло заставить прильпнутъ язык к гортани. {60} Вы знаете, что немногоречив тут Отелло, но немногие речи его были поистине грозны, — а лучше-то всего, что и появление и речи вовсе не рассчитывали на эффект. Старый венецианский генерал задал страху своим подчиненным и только, — но все поверили тому, что он задал им страху. И вновь мелодически-страстные тоны, но в которых звучало еще не стихшее раздражение, — раздались при появлении Дездемоны… Я уверился, что всего этого нельзя было сделать, что это рождено вдохновением, что сей господин играет, по удачному выражению Писемского, нервами, а не кровью. Иван Иванович взял меня под руку по конце второго акта (что означало у него особенное, лирическое расположение), и мы опять направились в кофейню.
— Ну-с!.. — сказал он, поглядевши на меня с торжеством.
— Да-с! — отвечал я ему, не употребивши даже обычного между нами присловья, что Nuss по-немецки значит орех.
Этим разговором мы и ограничились… Иван Иванович выпил еще одну рюмку коньяку, на что я смотрел с горьким чувством неудовольствия, ибо знал по многократным опытам, что подобная быстрота деятельности весьма надолго не предвещала ничего хорошего, впрочем, неприступал к нему с советами и укорами по причине их совершенной и по опытам же дознанной бесполезности. Зная притом, что он огасал — как он выражался — очень не скоро, я насчет сегодняшнего вечера оставался покоен. Его загулы длились обыкновенно по целым неделям, но только к концу их приходил он в то нервическое состояние, в котором человек бывает способен видеть существа иного мира, большею частию. в образе зеленого змея или маленьких дразнящих языками бесенят… В первые же поры он доходил только до трагизма, до мрачной хандры, чтения стихов из лермонтовского ‘Маскарада’ и бессвязных, но ядовитых воспоминаний.
Мы вышли из кофейной скоро — третий акт еще не начинался, а так как в зале театра было душно, то мы прошлись еще по коридорам, все-так же, впрочем, молча.
Вот тут-то и встретил я золотую и милейшую синьору Джузеппину, Глаза у нее решительно разгорелись, узел красной косынки на ее смуглой, но совершенно античной шее переехал как-то набок, густая труба левого локона находилась в наиближайшем расстоянии от глаза, тогда как правая сохраняла законную близость к уху. Она была истинно прекрасна в эту минуту, и хотя шла об руку с двумя другими синьорами, но бросила одну из них и энергически схватила мою руку.
— L’avete gia veduto, signer A.?.. {— Видели ли вы его раньше, синьор А.?.. (итал.).} — спросила меня она, сверкнувши взглядом. Я отвечал, что еще нет, что вижу в первый раз — но что понимаю ее восторг.
Вот тут-то, стиснувши мне руку и наклонившись ко мне, чтоб не слыхал Иван Иванович, которого она мало знала, и сказала она мне сладострастным шопотом: О! — любить его хоть день и потом умереть… Фраза, коли хотите, совсем оперная, избитая — но потому-то она так и избита в оперных либретто, что живет в душе итальянской женщины — Джузеппине нужно было только кому-нибудь сказаться — и сказавшись, она тотчас же меня бросила.
Да и нам пора было идти.
По обыкновению, выпущены были первые сцены третьего акта — и он начат был прямо с разговора между Дездемоной, Эмилией и Кассио. Отелло вошел опять в новом, т. е. домашнем, костюме и без чалмы, — так что тут только можно было вполне оценить всю выразительность физиономии Сальвини. Да и зачем Отелло будет носить чалму у себя в комнатах?.. Ему предстояла тут огромная задача: провести в разговоре с просящей за Кассио Дездемоной тревожную ноту странного чувства, заброшенного в его душу замечанием Яго: ‘это мне не нравится’. Обыкновенным нашим трагикам это очень легко — они ярятся с самого начала, ибо понимают в Отелло одну только дикую его сторону. Но Сальвини показал в Отелло человека, в котором дух уже восторжествовал над кровью, которого любовь Дездемоны замирила со всеми претерпенными им бедствиями… У него как-то нервно задрожали лицо и губы от замечания Яго, и только нервное потрясение внес он в разговор с Дездемоною, — он еще не сердился на нее за ее докучное и детское приставанье к нему, он порой отвечал ей только как-то механически, и было только видно, что замечание Яго его не покидает ни на минуту… Но не знаю, как чувствовали другие, а по мне пробежала холодная струя… Звуки уже расстроенных душевных струн, но не порывистые, а еще тихие, послышались в восклицании: ‘чудное создание… проклятие душе моей, если я не люблю тебя… а если разлюблю, то снова будет хаос’… Вся безрадостно до встречи с Дездемоною прожитая жизнь, все те чувства, с которыми утопающий хватается за доску — за единственное спасение, и все смутное сомнение послышались в этой нервной дрожи голоса, виделись в этом мраком скорби подернувшемся лице… И потом в начале страшного разговора с Яго он все ходил, сосредоточенный, не возвышая тона голоса, и это было ужасно… Временами только вырывались полувопли… Когда вошла опять Дездемона, — все еще дух мучительно торжествовал над кровью, — все еще хотелось бедному Мавру удержать руками свой якорь спасения, впиться в него зубами, если изменят руки… О! только тот, кто жил и страдал, поймет эту адскую минуту последних, отчаянных, неестественно напряженных усилий удержать тот мир, в котором душа прожила блаженнейшие сны!.. Ведь с верою в него расстаться тяжело, и не скоро расстанешься: даже в полуразбитой вере еще будет слышаться глубокая, страстная нежность… Она-то, эта нежность, но соединенная с жалобным, беспредельно грустным выражением прорвалась в тихо сказанном ‘Andiamo!’ (Пойдем!) — и от этого тихого слова застонала и заревела масса партера, а Иван Иванович судорожно сжал мою руку. Я взглянул на него. В лице у него не было ни кровинки…
— Он, он!.. — шепнул мой приятель с лихорадочным выражением.
— Кто он?..
— Мочалов!
Да это точно был он, наш незаменимый, он в самые блестящие минуты… Мне сдавалось, что сам пол дрожал нервически под шагами Сальвини, как некогда под шагами Мочалова.
Мы ждали его снова, слушая, впрочем, Яго и Эмилию… ибо таково свойство артистической игры, что она вводит человека во всю драму, как в нечто живое.
Когда он явился с словами: ‘Ahi! donna infida…’, {‘О! она изменила…’ (итал.).} это был уже другой человек. Процесс совершился в душе… яд вошел в нее… и что было в этой сцене с Яго, — как от стонов разбитого сердца и мрачной сосредоточенности перешел он к тому воплю и прыжку разъяренного тигра, с которыми душит он Яго, как все усиливались и усиливались эти ярые вопли, этот звериный рев, — этого словом передать нельзя. Все в театре приковалось взорами к актеру… все следило за ним жадно, не переводя дыхания… Он мучил нас по всей своей воле, не давая отдыху, — до той минуты, когда они с Яго упали на колена, произнося клятву. И как он упали на колени! Как естественно и вместе как итальянски-художественно!.. Всюду была красота страсти и страдания — то идеальное преображение, которое, бывало, из малорослого Мочалова делало какой-то гигантский призрак.
После этой сцены можно было актеру упасть и он все-таки остался бы высоким актером, — но гениальные натуры создают роль цельно… И в сцене с Дездемоной, в ласкании ее руки, волшебник нашел в свое натуре средства терзать сердца зрителей. Что это было такое? наполовину человек, глубоко разбитый, наполовину тигр, притаивающий тщетно свою ярость и разражающийся наконец всем неистовством в вопросах о платке… А главное — главное, что впечатление не перерывалось, что одна и та же струя пробегала по игре в течение целого акта, держала вас под таким влиянием, что порою решительно захватывалось дыхание. Что это все, одним словом, не делалось, не сочинялось, а рождено был одним бурным вдохновением…
Мы вышли какие-то отуманенные… Иван Иванович не пошел даже в буфет — и мы ходили с ним по коридору, ни на кого не смотря, никого не замечая и даже не передавая друг другу своих впечатлений… Что тут комментировать… Дело было совершенно ясное и простое. Волканическая натура, в соединении с высокой артистичностью, может делать чудеса — и такое чудо пронеслось перед нами, обвеяло нас каким-то знойным и бурным дыханием. В голове бывает, коли вы хотите, какой-то чад в подобные минуты, но то, что видится сквозь этот чад, право, дороже многого, видимого в обыкновенном расположении нашем… Странно, но ходя я думал уже не о Сальвини, я думал о Шекспире…. и, между прочим, вот какой вопрос пришел мне в голову: отчего я сто раз пойду смотреть эту беспощаднейшую и мучительнейшую его драму, сто раз готов выстрадать всю эту адскую последовательность мук Отелло, последовательность, в которой ни одного шага, даже полушага не опущено, — и отчего я положительно не могу выносить французских драм с и выставлением наружу всевозможных язв. Т. е. не то чтобы только в художественном отношении они были мне противны: нет, они меня мучат невыносимо — мне просто нехорошо, неловко, болезненно, как в разных водевилях, например, мне также просто непосредственно делается стыдно.
Когда я сообщил мой вопрос Ивану Ивановичу, он отвечал, что сам то же испытывал и испытывает, но что причины предоставляет разыскивать мне самому, а теперь бы оставил я его в покое. Глаза у моего приятеля становились из обычно-усталых какими-то дикими, руки у него горели.
А я продолжал все-таки анализировать — такая уж проклятая привычка образовалась. Я попал на свою заветнейшую думу об идеализме и натурализме в искусстве. {61} Конечно уж французские драмы, не принадлежащие даже к области натурализма, а составляющие простой рыночный продукт, сменились другими, более серьезными вещами — в голове сопоставлялись ‘Записки сумасшедшего’ Гоголя и в контраст им ‘Дневник г. Голядкина’ {62} — ‘голова Медузы’ Леонардо да Винчи и ‘голова Медузы’ же Караваджио… Во всяком случае, я уже успел себя успокоить, но на моего Ивана Ивановича было почти так же страшно смотреть, как на Сальвини: губы его подергивались уже совсем судорожно, и он начал даже запускать правую руку в волосы…
Вообще это все отзывалось мочаловским представлением, — первыми порами ‘Гамлета’ — увлечениями, которые я считал уже совершенно невозвратными, — увлечениями, может быть дорогими болев настоящих, потому что они волновали нас под суровым, зимним небом, в трескучие морозы… Все человеческое уже исчезло в Отелло в IV акте: походка тигра или барса, судорожные движения, глаза, налившиеся кровью, сухие и разбитые тоны в голосе — вот что заменило прежнее благородство, прежнее величие, прежнюю страстную нежность… Но и тут соблюдена была удивительная психологическая последовательность. Не с самого начала акта явился таким великий артист…’ Когда он вошел — видно было только, что прежний человек в нем разрушился, на физиономии его, судорожно подергивавшейся, обозначались следы таких мук, которые поистине могут назваться нездешними и после которых душа, кажется, должна уничтожиться… Но когда Яго довел разговор до своего адского и цинического рассказа, тогда можно было убедиться, что есть муки еще злее, еще ядовитее виденных. Сальвини не повалился тут на пол в судорогах, как делают это другие трагики, как делал — и иногда удивительно делал Мочалов, — он только схватился руками за стол и припал к нему грудью с диким ужасным воплем, в котором слышались и физическая боль ломающегося сердца, и рев кровожадного тигра, и вой голодного шакала, и вместе с этим стон человека. Затем — человек обратился в зверя — и опять с массою зрителей сделалось то же, что было в третьем акте, т. е. до самого конца четвертого акта волшебник держал нас под своим влиянием, не давал ни на минуту анализировать себя, потому что сам не отдыхал ни на минуту. Только и можно было остановиться, вздохнуть после минуты, когда он бьет Дездемону …
Мы опять не рассуждали и не хотели рассуждать во время антракта. Я. заметил только, что напрасно выпущено лицо любовницы Кассио, Бьянки, на что Иван Иванович отвечал, что это сделано, вероятно, во имя местной нравственности…
Пятый акт был начат сценою песни об иве. Такова уж поэзия этой глубоко меланхолической сцены, что в ней преобразилась и наша Дездемона… У нее как-то смягчились резкие горловые акценты и подернулись северным туманом грусти яркие черты лица… Дездемона отпустила Эмилию и легла. Сказать, что мы ждали появления Отелло, было бы в высшей степени неверно. Шекспировская трагедия и Сальвини захватывали под свою власть душу как настоящая правда жизни… Ждать того или другого лица можно только тогда, когда представлению не подчиняешься, а мы, да и вся масса, подчинились тут ходу драмы.
Я и забыл сказать, что пестрая толпа, наполнявшая партер, преследовала уходящего в четвертом акте Яго энергическими, хотя шепотом произносимыми восклицаниями: Scelerato!! Bestia!! {Злодей!! Животное!! (итал.).}.
Теперь только, когда я описываю впечатления, приходит мне в голову вопрос: прерывалось ли у трагика во время антракта его нервное настройство и, припоминая покойного Мочалова, который во время антрактов мрачно и молча сидел или ходил один, вдали от всех, с судорожными движениями, — думаю, что — нет…
Перервавши, хотя и на минуту, душевный процесс — пусть это процесс и воображаемый и представляемый, — нельзя было войти таким, каким вошел Сальвини. В театре опять настала мертвая тишина…
Видно было ясно, что яд уже окончательно совершил свою работу над душою Отелло… Искаженный, измученный, разбитый и вместе неумолимый, подошел он к постели тихой походкою тигра и остановился. Опять страсть обманутая, но безумная страсть прорвалась какими-то жалобными, дребезжащими тонами. Все тут было — и язвительные воспоминания многих блаженных ночей, и сладострастие африканца, и жажда мщения, жажда крови… Одну из этих сторон душевного настройства выразить нетрудно, но выразить их все, выразить то, что Шекспир сам хотел сказать последним поцелуем, который дает Отелло своей Дездемоне, — для этого надобно быть гением.
Странная, непостижимая вещь природа гениального артиста — странное, непостижимое слияние постоянного огненного вдохновения с расчетливым уменьем не пропустить ни одного полутона, полуштриха… Как это дается и давалось натурам, подобным Сальвини и Мочалову, — проникнуть мудрено. Думаю только, что это дается только постоянством вдохновения, целостным, полным душевным слиянием с жизнию представляемого лица, — вырабатывается долгою думою, но не придумывается, ибо дума поэта или артиста есть нечто вроде физиологического процесса, — и наконец захватывает всего человека!.. Слово: ‘расчетливое уменье’ употребляю я только за недостатком другого. В такой игре расчета — в смысле составления физиономии перед зеркалом, придумывания и заучения интонаций — быть не может, но и вдохновением назвать этого нельзя, в том смысле вдохновением, на основании которого ревут, беснуются и ярятся, как буйволы, обыкновенные трагики…
Обо всем пятом акте после первого представления только и можно было сказать, что это все было правда и что эта правда захватывала у зрителей дыхание до той самой минуты, когда Отелло рассказал о том, ‘как собака турок осмелился бить христианина, как он схватил его за горло и зарезал… Cosi!’ (так!) — перехватил себе мечом горло и, захрипев смертельным стоном, потянулся, шатаясь, к постели Дездемоны…
Ни восторгаться отдельными моментами, ни анализировать — в первое представление было положительно нельзя.
Можете ли вы, в первый раз слушая какой-либо квартет Бетховена или Шумана, восхищаться отдельными ходами? Нет — потому что вас покоряет целость непрерывного впечатления…
Истинно артистическая игра та же музыка! В ней постоянно ведется один ход, и он-то спаивает, сплачивает впечатления.
И потому ничего не анализировали мы с Иваном Ивановичем в эту ночь, сидя в кафе ‘Piccolo Helvetico’ на площади собора. Иван Иванович мрачно и беспощадно пил коньяк, а я смотрел в окно кофейной на чудную весеннюю, свежодышавшую ночь да на мою любимицу, колокольню Duomo — эту разубранную инкрустациями, но не отягощенную’ ими, стройную, легкую и высокую ростом красавицу! И одно только я знал и чувствовал, что хорошо, по словам нашего божественного поэта, ‘упиться гармонией и облиться слезами над вымыслом’. {63} Когда я сказал эти стихи, Иван Иванович перервал меня и с каким-то рыданием докончил:
И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной!.. —
потом с бешенством ударил кулаком по столу.
Я хотел было сказать ему, что Александр Македонский, конечно, герой… {64} но удержался, — мне стало жаль его, последнего романтика, добросовестно и постоянно вносившего в личную жизнь поэтические впечатления и жертвовавшего им всем, что зовется в жизни положительным, я только спросил его: — Иван Иванович — отчего вы, переживший, перечувствовавший много, не напишете о ‘трагическом в искусстве и жизни’. Вы ведь сами на этом коньке ездили — и можете сообщить много интересных наблюдений!
— Нет, уж пишите лучше вы, — отвечал он с горькою улыбкою и подымаясь с места. — Вы забываете, — добавил он, взявши фуражку, — что ведь это — тема, не дописанная тургеневским Рудиным! {65} — а мне прозвище Рудина, которое я имел честь получать не раз от двух женщин, надоело до смерти!
— Вы, мой милый, — заметил я, выходя с ним на площадь, — наполовину Рудин и наполовину Веретьев, {66} коли уж дело пошло на тургеневских героев, и в этом-то ваша оригинальность!

ПРИМЕЧАНИЯ

При жизни Григорьева его автобиографическая проза печаталась в журналах большинство произведений опубликовано с опечатками и искажениями. Новые издания его прозы появились лишь в XX в., по истечении 50-летнего срока со смерти автора (до этого наследники были, по дореволюционным законам, владельцами сочинений покойного, и издавать можно было только с их согласия и с учетом их требований). Но большинство этих изданий, особенно книжечки в серии ‘Универсальная библиотека’ 1915-1916 гг., носило не научный, а коммерческий характер и только добавило число искажений текста.
Лишь Материалы (здесь и далее при сокращенных ссылках см. ‘Список условных сокращений’) — первое научное издание, где помимо основного мемуарной произведения ‘Мои литературные и нравственные скитальчества’ были впервые напечатаны по сохранившимся автографам ‘Листки из рукописи скитающегося софиста’, ‘Краткий послужной список…’ (ранее воспроизводился в сокращении) письма Григорьева. Архив Григорьева не сохранился, до нас дошли лишь единичные рукописи, некоторые адресаты сберегли письма Григорьева к ним. В. Н. Княжнин, подготовивший Материалы, к сожалению, небрежно отнесся к публикации рукописей, воспроизвел их с ошибками, комментарии к тексту были очень неполными.
Наиболее авторитетное научное издание — Псс, единственный вышедший том (из предполагавшихся двенадцати) содержит из интересующей нас области лишь основное мемуарное произведение Григорьева и обстоятельные примечания к нему. Р. В. Иванов-Разумник, составитель Воспоминаний, расширил круг текстов, включил почти все автобиографические произведения писателя, но тоже проявил небрежность: допустил ошибки и пропуски в текстах, комментировал их весьма выборочно.
Тексты настоящего издания печатаются или по прижизненным журнальным публикациям, или по рукописям-автографам (совпадений нет: все сохранившиеся автографы публиковались посмертно), с исправлением явных опечаток и описок (например, ‘Вадим Нижегородский’ исправляется на ‘Вадим Новгородский’). Исправления спорных и сомнительных случаев комментируются в ‘Примечаниях’. Конъектуры публикатора заключаются в угловые скобки, зачеркнутое самим авто— ром воспроизводится в квадратных скобках.
Орфография и пунктуация текстов несколько приближена к современным, например, не сохраняется архаическое написание слова, если оно не сказывается существенно на произношении (ройяль — рояль, охабка — охапка и т. п.).
Редакционные переводы иностранных слов и выражений даются в тексте под строкой, с указанием в скобках языка, с которого осуществляется перевод. Все остальные подстрочные примечания принадлежат Ап. Григорьеву.
Даты писем и событий в России приводятся по старому стилю, даты за рубежом — по новому.
За помощь в комментировании музыкальных произведений выражается глубокая благодарность А. А. Гозенпуду, в переводах французских текстов — Ю. И. Ороховатскому, немецких — Л. Э. Найдич.

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I-XIII. М., изд-во АН СССР, 1953-1959.
Воспоминания — Григорьев Аполлон. Воспоминания. Ред. и коммент. Иванова-Разумника. М.-Л., ‘Academia’, 1930.
Егоров — Письма Ап. Григорьева к М. П. Погодину 1857-1863 гг. Публикация и комментарии Б. Ф. Егорова. — Учен. зап. Тартуского ун-та, 1975, вып. 358, с. 336-354.
ИРЛИ — рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Ленинград).
ЛБ — рукописный отдел Гос. Библиотеки СССР им. В. И. Ленина (Москва).
Лит. критика — Григорьев Аполлон. Литературная критика. М., ‘Худ. лит.’, 1967.
Материалы — Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Под ред. Влад. Княжнина. Пг., 1917.
Полонский (следующая затем цифра означает столбец-колонку) — Полонский Я. П. Мои студенческие воспоминания. — ‘Ежемесячные литературные приложения’ к ‘Ниве’, 1898, декабрь, стб. 641-688.
Пcс — Григорьев Аполлон. Полн. собр. соч. и писем. Под ред. Василия Спиридонова. Т. 1. Пг., 1918.
ц. р. — цензурное разрешение.
ЧБ — Григорьев Ап. Человек будущего. М., ‘Универсальная библиотека’, 1916.

ВЕЛИКИЙ ТРАГИК

Впервые: Рус. слово, 1859, No 1, отд. III, с. 1-42. Последующие публикации: Григорьев Ап. Великий трагик. Со вступительной статьей Н. Н. Русова. М., ‘Универсальная библиотека’, 1915, 77 с., Воспоминания, с. 218-287.
Рассказ-очерк действительно мыслился Г. как часть большой книги ‘Одиссея о последнем романтике’. Публикуя поэму ‘Вверх по Волге’ с подзаголовком ‘Из ‘Одиссеи о последнем романтике», Г. снабдил его следующим примечанием: ‘Одна из частей этой — едва ли, впрочем, имеющей быть конченной ‘Одиссеи’ напечатана в ‘Сыне отечества’, 1857 г. (‘Борьба’), другая — рассказ в прозе ‘Великий трагик’ в ‘Русском слове’, 1859, No 1, третья — поэма ‘Venezia la bella’ в ‘Современнике’ 1858 г., No 11. Дело идет, одним словом, о том же самом Иване Ивановиче, за безобразия и эксцентричность которого не раз уж приходилось отвечать невинному повествователю благодаря особенным понятиям о благопристойности, развившимся в нашей литературной критике в течение последнего пятилетия’ (Рус. мир, 1862, No 41, с. 750).
Иван Иванович — поэтический двойник Г. Этот образ будет и впоследствии использован Г. в его очерках, особенно в начавшемся было (и прервавшемся из-за ухода из журнала) цикла очерков-фельетонов ‘Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности и о многих других вызывающих на размышление предметах’ (Сын отечества, 1860, No 6, 7).
В очерке ‘Великий трагик’ описывается впечатление от игры выдающегося итальянского артиста Сальвини, который в середине XIX в. был еще мало известным.
Отзывы в печати об очерке были отрицательные. Например, Р. Н. в рубрике ‘Пчелка’ (Сев. пчела, 1859, No 69) вначале свысока оценивает творчество Г. в целом (‘Это просто наш журнальный партизан… Он невольно представляется нашему воображению: на борзом коне (любимый его конек немецкая туманная философия), в славянском полукафтане, с молодецкой бородкой, с шапкою набекрень и с нагайкою в руке!..’ — с. 274), далее рецензент издевается над ‘Великим трагиком’: над терминами ‘веяние’ и ‘бурное дыхание’ (отныне эти два выражения станут общим местом в антигригорьевской критике, особенно в ‘Искре’), над возвеличиванием Мочалова (дескать, актера знала только Москва), над Любимом Торцовым, ‘этим жалким промотавшимся пьянчугой’ (с. 275), над тем, как Иван Иванович заходил в буфет вонзить в себя рюмку коньяку и т. д. (кстати, здесь Р. Н. совсем не понял иронии Г., очевидно, имевшего в виду строку из стихотворения В. Г. Бенедиктова ‘Сознание’: ‘Вонзи смертельный поцелуй!’).
1 …городе Флоренске, как зовет его Лихачев… — Г. неоднократно ссылался в своих статьях на ‘Статейный список посольства… Василья Лихачева во Флоренцию в 7167 (1659) годе’, где содержится характерное для мышления человек допетровской Руси отношение к Западной Европе (см. например: Лит. критике с. 170-171). ‘Статейный список…’ издан: ‘Древняя российская вивлиофика’ ч. IV, 1788.
2 Кьяссо — маленькая улочка (итал. chiasso).
3 Si il nome Christiane portate… — Начало стандартного объявления о запрещении использовать укромные уголки.
4 … ‘с чужим ребенком на руках’. — Последняя строка из стихотворения Б. А. Баратынского ‘Подражателям’ (1830).
5 … в отребиях… — Г. неверно употребил это слово, на самом деле означающее не ветхую одежду (отрепье), а сор, мякину после теребления.
6 Ольтр-Арно — часть Флоренции за рекой Арно, там находится картинная галерея Питти.
7 … поэты, особенно трое из них. — Судя по следующим ниже цитатам, Г имеет в виду Н. П. Огарева, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета.
8 Еще лежит… и постепенно тает… — Начало стихотворения Огарева ‘Весна’ (1842).
9 Весна идет! Весна идет!.. — Строка из стихотворения Тютчева ‘Весенние воды’ (1830).
10 Какой-то странной жаждою… Проносится весна… — Неточная цитата из стихотворения Фета ‘Уж верба вся пушистая…’ (1844): Г. соединяет несколько редакций.
11 … ‘май вылетает к нам’ из ‘царства вьюг и снега’. — Неточная цитата из стихотворения Фета ‘Еще майская ночь’ (1857), в подлиннике:
… из царства вьюг и снега
Как свеж и чист твой вылетает май!
12 Трюфли — вид грибов.
13 Траттория — трактир.
14 … прелестной… женщине… — Вероятно, имеется в виду Варвара Александровна Ольхина, жена адвоката А. А. Ольхина. И. С. Тургенев в письме к В. П. Боткину от 15-25 марта 1858 г. из Флоренции советует адресату познакомиться через Григорьева ‘с г-жею Ольхиной, прекрасная женщина’ (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 3. М.-Л., 1961, с. 203-204).
15 Лишь в лучшие мгновенья Бытия слетает к нам… — Неточная цитата из стихотворения В. А. Жуковского ‘Лалла Рук’ (1821): в подлиннике вместо ‘лучшие’ — ‘чистые’, вместо ‘слетает’ — ‘бывает’.
16 Литания — молитва у католиков.
17 В дуэте Арнольда и Матильды… — Из оперы Дж. Россини ‘Вильгельм Телль’ (1829).
18 Пергола — театр во Флоренции. Ниже будет назван еще театр Пальяно.
19 ‘Сицилийские вечерни’ (‘Сицилийская вечерня’) — опера Дж. Верди (1855).
20 ‘Троватор’ (‘Трубадур’) — опера Дж. Верди (1853).
21 ‘Гугеноты’ — опера Дж. Мейербера (1835).
22 Один из злых приятелей… — Имеется в виду Е. Н. Эдельсон, товарищ Г. по кружку ‘молодой редакции’ ‘Москвитянина’, с годами все более отходивший от Г., раздражавший его своим рационализмом и нравоучениями.
23 Спекулятивный — умозрительный.
24 … не отвечая по м_н_о_г_и_м причинам на его вопрос. — Речь идет о стихотворении Г. ‘Искусство и правда’ (1854), в рукописном варианте называвшемся ‘Рашель и правда’, — этот вариант, видимо, больше запомнился Г. Стихотворение имело подзаголовок ‘Элегия — ода — сатира’ и было посвящено отрицательному описанию французской классицистской манеры игры знаменитой Рашели, гастролировавшей тогда в Москве, и прославлению труппы московских актеров, правдиво и задушевно сыгравших любимую Г. драму Островского ‘Бедность не порок’. Контрастно резкие хула и хвала вызвали насмешки современников, статьи и эпиграммы, болезненно действовавшие на Г., кроме того, впоследствии Г., очевидно, понял чрезмерные крайности обеих оценок и мог стыдиться своих пристрастий.
25 ‘Скопин-Шуйский’ — драма Н. В. Кукольника (1834). Мочалов играл роль Ляпунова.
26 ‘Уголино’ — трагедия Н. А. Полевого (1838). Мочалов играл роль Нино.
27 … молодой дебютант. — Очевидно, имеется в виду Корнелий Николаевич Полтавцев (1823-1865), подражавший Мочалову в роли Гамлета, см. отзыв о нем в этой роли: Григорьев А. Летопись московского театра. — Москвитянин, 1851, No 15, с. 235-248.
28 ‘Смерть или честь’ — драма Н. А. Полевого (1839). Мочалов играл роль Бидермана.
29 Випера — змея.
30 … то, что вы называете веянием… — См. с. 379, примеч. 2.
31 Пошлый Мейнау… — Герой драмы А. Коцебу ‘Ненависть к людям и раскаяние’ (1789).
32 … с гетевским представлением о Гамлете — т. е. с представлением о силе ума и слабости воли Гамлета.
33 … до сопоставления Гамлета, с Подколесиным… — Г. вспоминает свою статью ‘Гоголь и его последняя книга’: ‘в ‘Женитьбе’ даже колоссальный лик Гамлета сводится в сферы обыкновенной, повседневной жизни, ибо, говоря вовсе не парадоксально, безволие Подколесина родственно безволию Гамлета и прыжок его в окно — такой же акт отчаяния бессилия, как убийство короля мечтательным датским принцем’ (Моск. городской листок, 1847, No 62, 17 марта, с. 249).
34 …раз играли у нас Шекспира по комментариям и Гамлета по гетевскому представлению… — Вероятно, речь идет об увлечении Г. немецким ученым Г. Гервинусом, автором 4-томного труда о Шекспире (1849-1850), вообще популярного тогда в России (его переводил на русский яз. В. П. Боткин). Г. пропагандировал книгу Гервинуса в сопоставлении с идеями Гете в ‘Заметках о Московском театре’ (Отеч. записки, 1850, No 4, отд. VIII, с. 270-283). В этой же статье Г. отмечает игру в роли Гамлета молодого актера Леонида Львовича Леонидова (1821-1889), который долго готовился и много думал над спектаклем, не исключено, что Г. оказал артисту помощь в философском истолковании шекспировской трагедии.
35 … несколько мальчишек, громко рассуждавших в фойе… — Вероятно, намек на новых — в Москве начала 1850-х гг. — друзей Г.: А. Н. Островского, Е. Н. Эдельсона, Б. Н. Алмазова и др., составивших ‘молодую редакцию’ ‘Москвитянина’.
36 … бывалой Офелии… — Вероятно, имеется в виду московская актриса, партнерша Мочалова, Н. В. Репина: см. в статье А. Григорьева ‘Александрийский театр’: ‘… о г-же Орловой не скажем мы ни слова, потому что, признаем откровенно, никогда не принадлежали к числу ее поклонников, особенно же в ту эпоху, когда на московской сцене еще сияла звезда первой величины — несравненная, гениальная Н. В. Репина… Репина и Мочалов!’ (Репертуар и пантеон, 1846, No 11. Театральная летопись, с. 77).
37 Любим Торцов — персонаж драмы А. Н. Островского ‘Бедность не порок’ (1853), один из самых ценимых Г. литературных героев, воспет Г. в стихотворении ‘Искусство и правда’.
38 Купидоша Брусков — персонаж драмы А. Н. Островского ‘В чужом пиру похмелье’ (1855).
39 … благоговением к волосам Лукреции Борджиа… — Имеются в виду распространенные в Италии легенды об изумительной красоте волос Лукреции Борджиа и об их роковом влиянии на судьбу влюбленных в нее.
40 Томбола — лото.
41 Корсо — центральная улица Рима.
42 Сциэнтифический — научный, термин употреблен с ироническим оттенкам (от лат. scientia — наука).
43 … lasciar ogni speranza… — Намек на ‘Ад’ Данте (песнь III, строка 9) надпись на вратах ада: ‘lasciate ogni speranza’ (‘оставьте всякую надежду’).
44 Интрата — входной билет.
45 … ‘один в четырех каретах поедет’. — Имеются в виду слова Гордея Торцова из комедии ‘Бедность не порок’ Островского: ‘… один в четырех каретах поеду’ (д. III, явл. 13).
46 Стентерелло — персонаж народного театра, в образе которого подчеркивались местные, флорентийские особенности, поэтому он был любимцем публики в этом городе.
47 … хором Ивана Васильева…— О цыганских хорах XIX в. см.: Пыляев М. И. Старый Петербург. Изд. 3-е. СПб., изд. А. С. Суворина, 1903, с. 408-417. О хоре Васильева там говорится: ‘В пятидесятых годах явился Иван Васильев, ученик Ильи Соколова, это был большой знаток своего дела, хороший музыкант и прекрасный человек, пользовавшийся дружбой многих московских литераторов, как, например, А. Н. Островского, Ал. А. Григорьева и др. У него за беседой последний написал свое стихотворение, положенное впоследствии на музыку Ив. Васильевым. Вот слова этого не напечатанного романса:
Две гитары за стеной зазвенели, заныли,
О мотив любимый мой, старый друг мой, ты ли?
Это ты: я узнаю ход твой в ре-миноре
И мелодию твою в частом переборе.
Чимбиряк, чимбиряк, чимбиряшечки,
С голубыми вы глазами, мои душечки!..
Сам Иван Васильев был хороший баритон, его романсы в то время имели большой успех и распевались всеми &lt,…&gt, У Ивана Васильева особенно процветали квартетное пение и трио, первое soprano пела жена его Аграфена, второе Маша, по прозвищу Козлик, последняя исполняла особенно хорошо вместе с Грушей песенку ‘Ох болит…’ на перекличку и русскую песню ‘Не будите меня молоду…’. Такой улыбки и мимики, говорят старые цыгане, как у Груши, теперь и не встретишь’ (с. 414-415).
Видимо, М. И. Пыляев черпал сведения у цыган-музыкантов следующих поколений, чрезвычайно интересно здесь указание на Васильева как на автора мелодии к знаменитой ‘Цыганской венгерке’ Григорьева: ведь в музыкальной литературе имя автора не было раскрыто. Интересны также варианты текста, ранее не известные (Пыляев однако не знал, что ‘Цыганская венгерка’ была опубликована в 1857 г.).
48 Стеша — ср. описание Стеши в рассказе Фета ‘Кактус’.
49 … писал о том, что у Яго нет личного мщения к Отелло… — В статьях Г. не обнаружены подобные высказывания.
50 …Giraldi Cintio в своей новелле del capitano Moro… et caet. — Новелла Дж. Чинтио (1566) послужила Шекспиру сюжетной основой для ‘Отелло’.
51 Голос у ней был нежный, тихий и приятный — Вещь в женщине прелестная. — Слова Лира о Корделии (‘Король Лир’ Шекспира, акт V, сцена 3). Г. неточно цитирует перевод В. Якимова (СПб., 1833), по которому играли ‘Короля Лира’ в русских театрах 1830-1840-х гг. (последняя строка у Якимова: ‘прекрасная вещь в женщине’).
52 …’лиана, обвившаяся около мощного дуба’… — Слова Титании в комедии Шекспира ‘Сон в летнюю ночь’ (акт IV, сцена 1), околдованная Титания влюбляется в человека с ослиной головой.
53 …кошачьи приставанья… — Г. называл ‘кошачьими’ женские характеры, страстные, но ‘ускользающие’, не поддающиеся чужой воле.
54 Паоло — итальянская медная монета.
55 Один актер, мой приятель… — Очевидно, известный рассказчик И. Ф. Горбунов.
56 …великий трагик, которого я знал лично… — П. С. Мочалов.
57 … верит ли и в какой степени верит трагик в представляемые им душевные движения?.. — Вопрос о возможностях перевоплощения художников в их создания постоянно волновал Г., на эту тему написана большая его статья ‘О правде и искренности в искусстве’ (1856).
58 … M**… когда он играл с покойным К**… — Имеется в виду Алексей Михайлович Максимов, актер Александрийского театра в Петербурге, при В. А. Каратыгине игравший вторые роли, а с 1853 г. ставший премьером и успешно выступавший в роли Гамлета.
59 Здравствуй, здравствуй, о царица… красная!.. — Речь идет об опере Дж. Россини ‘Семирамида’ (1823). Паста гастролировала в Петербурге в сезоне 1841/42 гг.
60 … прильпнуть язык к гортани. — Перифраз выражения из ‘Псалтыри’: ‘…язык прильпе к гортани’ (псалом 136, стих 6).
61 … думу об идеализме и натурализме в искусстве. — Г. будет подробно развивать свои представления о художественном методе в статьях ‘Реализм и идеализм в нашей литературе’ (Светоч, 1861, No 4, с. 1-26), ‘О реализме в искусстве и литературе’ (Якорь, 1863, No 13, с. 241-244), ‘О Писемском и его значении в нашей литературе’ (Якорь, 1863, No 18, с. 341-345). После сложной эволюции Г. пришел к отрицанию и идеализма, и натурализма, к защите ‘истинного реализма’, сочетающего правдивое отображение жизни с возвышенными идеалами.
62 ‘Дневник г. Голядкина’. — Так Г. назвал ‘Двойника’ Ф. М. Достоевского (1846). Отношение Г. к творчеству писателя претерпело существенную эволюцию: от негативной оценки в 40-50-х гг., когда произведения Достоевского отождествлялись с натурализмом (в котором Г. больше всего огорчало даже не выставление напоказ ‘язв’ жизни, а изображение характера человека как результата воздействия среды, критик возмущался отсутствием всеобщей борьбы за человека, за его нравственную цельность и самоответственность), и до положительных в целом характеристик творчества Достоевского в 60-х гг. В ‘Великом трагике’ Г. еще не изменил своей первоначальной оценки.
63 …упиться гармонией и облиться слезами над вымыслом’. — Рассказчик и Иван Иванович пересказывают и цитируют стихотворение Пушкина ‘Элегия’ (1830).
64 … Александр Македонский, конечно, герой… — Намек на известные слова Городничего: ‘Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?’ (‘Ревизор’ Гоголя, д. I, явл. 1).
65 … тема, не дописанная… Рудиным… — Рудин намеревался окончить ‘большую статью’ ‘о трагическом в жизни и в искусстве’ (роман Тургенева ‘Рудин’, гл. VI).
66 Веретьев — герой повести Тургенева ‘Затишье’ (1854).
Григорьев Аполлон Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Человек будущего, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1845
  2. ‘Роберт-дьявол’, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1846
  3. ‘Гамлет’ на одном провинциальном театре, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1846
  4. Мое знакомство с Виталиным, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1845
  5. Васька Красный, Горький Максим, Год: 1899
  6. Гобеленовая комната, Сабатини Рафаэль, Год: 1913
  7. Романсеро, Милль Пьер, Год: 1908
  8. Счастливый случай, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1897
Электронная библиотека