Великий рассказчик, Дурылин Сергей Николаевич, Год: 1945 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

ПРОМЕТЕЙ 14

С. Дурылин

Великий рассказчик

Лучшее, полнейшее издание Горбунова, предпринятое кружком его друзей при Обществе любителей древней письменности, издано всего в 500 экземплярах, почти недоступно, и к тому же не окончено: в нем нет статей Горбунова по истории театра¹. Мало распространена и прекрасная, но редкая книга Павла Шереметева ‘Отзвуки рассказов Горбунова’². Наиболее распространенное издание — А. Ф. Маркса, изданное под редакцией А. Ф. Кони и приложенное к ‘Ниве’ 1904 года³, не полно, сильно пострадало от цензуры и Горбунова-рассказчика представляет гораздо слабее, чем Горбунова-писателя {В годы, последующие после смерти С. Н. Дурылина (1954), вышли: Горбунов И. Ф. Избранное. Составление, подгот. текста, вступительная статья и прим. Г. Бердникова. М.-Л., 1965, Горбунов И. Ф. Юмористические рассказы и очерки. Подгот. текста, послесл. и прим. Н. А. Сверчкова. М., 1962. Прим. публикатора.}.

Но судьба Горбунова — особая судьба: замечательного писателя, автора ‘Дневника дворецкого’, его никогда не выразит никакое самое полное и образцовое собрание его сочинений. Оно всегда будет несравненно меньше того, чем было его действительное художество, потому что Горбунов был художник не просто слова, как другие писатели, но живого слова,— а то его ‘слово’, которое мы находим даже в лучшем собрании его сочинений, лишь бедные крупинки, доставшиеся нам с того обильного пиршества, за которым присутствовали более счастливые люди прошлых поколений, захвативших ‘живое слово’ Горбунова (его деятельность рассказчика продолжалась несколько более сорока лет)…

Горбунов был рассказчик, чьему художеству дивились величайшие русские актеры Щепкин и Пров Садовский и чье изустное творчество считали равноценными со своим писательством такие художники, как Островский, Тургенев и Писемский. Горбунов был рассказчик, который умел возбуждать смех иронического Герцена и мистического Владимира Соловьева и рассказов которого искали Достоевский и Лев Толстой наравне со всею грамотною и неграмотною Россией вплоть до мужика, ходившего вместе с Горбуновым на медведя.

Поразительно единодушие, с которым сходились в оценке Горбунова-рассказчика все слышавшие его на протяжении сорока лет, от 50-х до 90-х гг.&lt,…&gt,

Все сходились в том, что перед ними исключительный художник, и то, о чем этот художник рассказывает, есть Россия — подлинная, живая, неуемная, неукладная, казенная и народная, городская и деревенская, верующая и неверующая,— та самая, о которой приятель Горбунова — Н. А. Некрасов сказал:

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и забитая,

Ты и всесильная,

Матушка-Русь!..

В словаре ‘Наши знакомые’, куда внесены все русские знаменитости начала 80-х годов, В. О. Михневич не побоялся назвать Горбунова ‘положительно самым популярным человеком в среде грамотной России’ &lt,…&gt, ⁴

Вот что обычно делалось в театральном зале после того, как Горбунов ‘рассказывал’ по программе, повторил и вновь повторил свой рассказ: — ‘Горбунова! Браво! Горбунов, бис! бис!’ — ‘Все увлекались так, что забывали всякое чувство сострадания и деликатности, доводя артиста до изнеможения. И снова бис, пока у самих не перехватит в горле и станет больно кричать и пока не потушат люстры и внушительно не посоветуют расходиться’⁵&lt,…&gt,

7 ноября 1879 года Горбунов, по обыкновению коротко, записал в дневнике: ‘Открытие Малого театра. Громадный успех’. А смысл этой записи весьма не короткий: дирекция Императорских театров открывала новый, заарендованный ею, театр в Петербурге, и благоразумно решила, что торжество будет не в торжество, если в конце спектакля не выступит Горбунов со своими рассказами.

М. Г. Савина была любимицей публики, она была очень ревнива к чужим успехам, тем более к успехам у нее на бенефисе,— однако ни один ее бенефис не обходился без ‘Сцены г. Горбунова’. В 1884 году, в феврале, Горбунов записал в дневнике: ‘6. Писал рассказ для бенефиса Савиной’ &lt,…&gt,

Выступление Горбунова с рассказом, да еще с новым, было событием — и умная Савина никогда от него не отказывалась. Если так поступала Савина, то что же сказать о других бенефициантах?

Вот записи Горбунова: ‘1884. Октября 16. Писал рассказ для бенефиса Арди. 17. В бенефис Арди рассказывал. Большой успех. Ноябрь 28. Бенефис Абариновой. Играл в двух пьесах и рассказывал’. И т. д. и т. д.

Не только в Петербурге Горбунов служил приманкою всех бенефисов, его выписывали на бенефисы в Москву. 26 декабря 1881 года и заносит в дневник: ‘Юбилей Никулиной. Подносил на сцене адрес и венок. В антракте читал. Успех огромный’.

Все это возможно было лишь потому, что публика, что бы ни шло в театре и кто бы ни играл на сцене, с неизменным восторгом встречала живое слово Горбунова, искала и жаждала его.

Просмотрев пять актов и десять картин трагедии ‘Смерть Иоанна Грозного’, весь зрительный зал остается, как один человек, ждать ‘Рассказов г. Горбунова’,— и после спектакля Горбунов кратко отмечает в дневнике: ‘Страшный прием публики’ (1879, декабря 25). Это успех — после трагедии, а вот успех после комедии: знаменитый артист, излюбленный всеми комик, справляет бенефис. Казалось бы, довольно смеха, достаточно веселья? Но вот что лаконически записывает Горбунов: ‘Бенефис Варламова. Вышел на сцену без четверти час, но все-таки имел успех’ (1887, февраля 13).

Можно без преувеличения сказать: ‘Сцена г. Горбунова’ была самой постоянной, шедшей с наибольшим успехом, пьесой репертуара Александрийского театра в 1870—1890 годах. В весенних (во время великого поста) и летних поездках Горбунов почти ежегодно объезжал со своими рассказами всю Россию от Сибири до Варшавы, от Вологды до Тифлиса. Успех его был шумным, громким, прочным, постоянным. Его буквально носили на руках. Иногда он сам даже как бы пугался этого успеха. В 1870 году, во время гастролей в Харькове, он записал в дневнике (март 9): ‘Концерт с громким успехом. Безобразие райка’. Очевидно, переполненный ‘раек’ просто неистовствовал в своих восторгах перед своим любимцем, в чем-то мешая своим смехом и шумом тонкому мастеру словесных оттенков и полутонов &lt,…&gt,

На Волге Горбунов имел такой же успех, как на юге, в ‘азиатской’ Астрахани, как в ‘европейской’ Одессе, в Нижнем Новгороде, как в Варшаве, в Рязани, как в Казани,— успех был повсюдный, и на всем протяжении деятельности Горбунова, при всех переменах политических настроений и веяний в искусстве.

Если б Горбунов захотел отказаться от этих бесчисленных выступлений в столицах и провинции, он не мог бы этого сделать, так как был человеком исключительной доброты и сердечности: огромное большинство его выступлений, особенно в зимний сезон, было вызвано желанием помочь человеческой нужде.

Благотворительная доблесть. Горбунова не знала пределов. Всякое общественное учреждение, ищущее средств к существованию, всякое частное лицо, погибающее в нужде, знало в 1870—1890 годах, что участие Горбунова в концерте обеспечивает полный сбор,— и он нес поистине огромный, совершенно безвозмездный суд по спасению своими рассказами всех логибающих от денежного худосочия. Он читал пользу Литературного фонда, Комитета грамотности, Высших женских курсов, Школы имени Достоевского, клуба Приказчиков и т. д. Он читал в пользу всевозможных благотворительных учреждений, в фонд памятников Гоголю, Островскому и т. д., он ‘рассказывал’ в пользу голодающих мужиков, писателей, актеров, студентов, курсисток, педагогичек, художников, гимназистов, гимназисток, в пользу частных лиц. В высокой степени показательна одна отметка в дневнике за 1883 год (февраля 23). ‘Читал в благородном собрании в пользу одной девицы. Из участвующих, кроме меня, никто не явился’, наконец в пользу &lt,…&gt, неизвестно кого и чего. Так именно и отмечал он сам в дневнике: ‘1884 (Одесса). Июль 17. Читал в пользу чью-то по просьбе прокурора Маркевича… 1889. Март 31. Читал в Консерватории в пользу… не знаю чего… 1890. Июль 21. Ездил на Сиверскую станцию в д. барона Фредерикса, читал в пользу не знаю чью… 1892. Апрель 19. Читал в пользу…?’⁶.

Это многоточие со знаком вопроса не нуждается в пояснениях. Горбунов безропотно и безотказно откликался своими рассказами на всякую просьбу о помощи и за сорок лет передал учреждениям и лицам большие тысячи, не получив за свои рассказы ни копейки, сам будучи человеком малосостоятельным.

Но публичные выступления в театрах и в концертных залах, с открытой продажей билетов, никогда, особенно в годы его художественной зрелости, не привлекали Горбунова. Он всегда предпочитал рассказывать в другой обстановке, вне официальных рамок спектакля или концерта, без необходимости считаться с требованиями цензуры, с вкусами или безвкусием публики,— он предпочитал ‘рассказывать’ там, где мог быть свободен в своем рассказе: в выборе темы, в развертывании сюжета, в порыве импровизации, в самом словаре своем. Он предпочитал выступать в более тесных кругах общества, в дружеской среде, у частных лиц и т. д.

Подводя итог 35-летней деятельности И. Ф. Горбунова, ‘Исторический Вестник’ писал: ‘Щедрость на свой талант у него изумительная, чисто русская, свойственная широкой русской натуре. Своим талантом он сорил, не считая: в театре, товарищеском кругу, холостой компании, на вечере у знакомых, при встрече на улице, в ресторане — всюду, где придется и где найдется у него несколько слушателей. В этом отношении он человек — единственный в своем роде, почему и популярность его тоже единственная, очень большая, проникшая во все слои столичного общества. Он действительно любимец публики, в самом точном значении этого слова, ибо кого же и любит публика, как не человека, своим талантом и остроумием заставляющего ее приходить в самое приятное расположение Духа’⁷.

Это заключение обозревателя исторического журнала полностью подтверждается дневником Горбунова. Судя по записям в дневнике, редкий день проходил без того, чтобы Горбунова не звали куда-нибудь рассказывать: в квартиру литератора, в редакцию газеты, в мужскую гимназию, в офицерское собрание, в больницу, во дворец, на юбилейный обед, на актерскую вечеринку, на товарищескую встречу студентов или профессоров, в мастерскую художника, наконец, просто к бесчисленным друзьям, приятелям и знакомым.

Из многочисленных писем Горбунова и из его дневника видно, что ни одно писательское торжество, начиная от простых ‘именин’, кончая пятидесятилетним юбилеем, не обходилось в Петербурге и в Москве без участия Горбунова. Круг его литературных знакомств включал в себя едва ли не весь наличный состав русской литературы 1850—1890 годов &lt,…&gt,

10 августа 1879 года Горбунов записывает в дневнике: ‘Виделся с И. А. Гончаровым’, известна замкнутость и даже нелюдимость Гончарова в эти годы. Для Горбунова же была всегда открыта дверь в кабинет автора ‘Обломова’.

В том же году Горбунов часто встречался и с И. С. Тургеневым и много ему рассказывал, в ноябре того же 1879-го (19) вписано в дневник: ‘Беседовал с Глебом Успенским’. В 1882 году (марта 24) отмечено: ‘Вечером у графини Толстой с В. Соловьем’. Это встреча с вдовою автора ‘Царя Федора Иоанновича’ и философом-поэтом Вл. С. Соловьевым.

В обществе взыскательных знатоков живого русского слова — С. В. Максимова и Н. С. Лескова Горбунов проводил долгие вечера в течение многих лет. Имя А. Н. Островского никогда не сходит со страниц дневника Горбунова.

Горбунов печатался мало и в немногих изданиях (‘Современник’, ‘Отечественные записки’, ‘Русская старина’, ‘Складчина’ и др.). но он был ‘своим’ во многих редакциях, даже там, где не поместили ни строки. В ‘Русских ведомостях’ — самой передовой из газет 1880—1890 годов, где сотрудничали Салтыков и Глеб Успенский, Горбунов поместил только одно ‘Письмо в редакцию’. Но редакция этой лучшей газеты своего времени высоко ценила общение с великим рассказчиком.

В марте 1883 года (15) Горбунов отмечает: ‘С Музилем у Островского. В редакции ‘Русских ведомостей’ рассказывал и имел громадный успех’. Этот успех у ученых редакторов и сотрудников профессорской газеты был так велик, что они пожелали повторить встречу с Горбуновым. Под 1 апреля 1884 года у него записано: ‘Обед в Эрмитаже с сотрудниками ‘Русских ведомостей’. Познакомился с Муромцевым (опальный профессор, будущий председатель Государственной думы.— С. Д.) и др.’. В 1887 году вновь повторяется эта редакционная встреча с Горбуновым: ‘Обедал с редакцией ‘Русских ведомостей’. Были: Лукин, Гольцев, В. П. Безобразов’ (июнь 27). В марте 1892-го (20) в дневник внесена подобная же запись: ‘Беседовал с Соболевским (редактор ‘Русских ведомостей’.— С. Д.), Глебом Успенским и Михайловским (известный критик-публицист.— С. Д.) в ‘Славянском базаре’.

Эти встречи на протяжении десяти лет не случайны: Горбунов был подлинный знаток народной жизни — и общение с ним было поучительно даже для таких знатоков русской деревни и глуши, как Глеб Успенский.

В дневнике Горбунова находим такие примечательные записи: ‘1881.Х.9. Обедал с Ковалевским в Европейской гостинице. Был ректор Бекетов, Сеченов, Спасович и др. &lt,…&gt,

Тут, что ни имя, то страница или целая глава из истории русской науки. Историк и социолог Максим Ковалевский, ректор Петербургского университета академик А. Н. Бекетов, глава и зачинатель русской школы физиологов И. М. Сеченов, юрист-криминалист В. Д. Спасович, историки К. Д. Кавелин, Н. И. Костамаров, академик А. Ф. Бычков, знаменитый терапевт С. П. Боткин — вот те, кто искал встречи с Горбуновым! Можно бы привести еще много подобных же отметок из дневника Горбунова, свидетельствующих о его дружеском и творческом общении с миром ученых.

Еще более прочно было творческое общение Горбунова с миром соседних искусств — музыки и живописи. Знаток и мастер русской народной песни, он общался с лучшими музыкантами своего времени. Записи из дневника свидетельствуют о непрерывном общении Горбунова с К. Ю. Давыдовым — знаменитым виолончелистом и композитором и с А. Г. Рубинштейном.

Знакомство Горбунова с П. И. Чайковским началось еще в 1870-х годах. 13 сентября 1879 года он отметил: ‘Обедал у Савиной. Были Апухтин, Чайковский с братом’. Знакомство продолжалось до кончины автора оперы ‘Евгений Онегин’.

Горбунов водил дружбу — а где дружба, там были и рассказы — и с художниками. В их клубе он был членом. В его дневник нужно прилежно заглянуть биографам русских художников 1870—1890-х годов. В мае 1883 года в Москве он отмечает свои встречи с художниками: ’11. Встретился с художником Зичи. 15. Встретил у Тестова художников Боголюбова, Маковского, Богданова, Каразина, потом Бочарова. 16. Обедал с художниками. Были Григорович, братья Маковские, Клевер, Каразин, Крамской и др.’. В ноябре 1884 года (4) внесена запись: ‘В Соляном городке. Там собираются художники. Встретил много старых друзей’. В том же ноябре записано в дневнике: ‘7. У художника Крамского. Хочет он с меня портрет писать… 9-го: на сеансе у Крамского. Вечером читал в пользу гимназистов. 11. С Крамским у фотографа Деннера. Снимали карточку’.

У Горбунова всюду была и ждала его аудитория. Друзья его знали случаи, когда Горбунов на людной площади, в вагоне железной дороги, на станции, в пролетке извозчика, на медвежьей охоте, там и сям — всюду и везде метким словом умел извлекать из собеседников клады народного острословия и сам тут же отдавал в обмен собеседникам самые полновесные куски своего творчества, а собеседниками были извозчики, фабричные, мужики и пр. и пр.

Однажды Горбунову довелось обедать вместе с другими гостями у офицеров в гусарском полку. После обеда пели солдаты-песенники. По заведенному обычаю песенники качали гостей, а гости им давали на водку. Качали и Горбунова, и выше других, а он ‘вместо того, чтобы дать им на водку, сказал: ‘Я, братцы, зам что могу’ — и тут же в кругу столпившихся солдат рассказал им несколько сцен, вызывая общий неудержимый их смех’⁸.

Горбунову подобало бы современное почетное звание ‘народный артист’: он действительно в полноту этого ответственного слова был народный артист. Популярность, или, по-старинному, ‘народность’, Горбунова была так велика и беспримерна, что по России наряду с настоящим Горбуновым разъезжали лже-Горбуновы, самозванцы-рассказчики, выдававшие себя за Горбунова и копировавшие его рассказы.

Однажды Горбунов в городе, куда приехал на гастроли, прочел афишу такого лже-Горбунова и, купив билет, ‘пошел смотреть себя’ — конечно, похожего на себя не увидел. Но каков был конфуз самозванца, когда после рассказа Горбунов к нему подошел, сказав: ‘Как я рад, что я наконец слышал настоящего Горбунова’. Его мнимый Горбунов узнал, конечно, и на его лице изобразился такой испуг, что Ивану Федоровичу его просто жаль стало, и он его успокоил, сказав, что не выдаст его’⁹. И уехал, не выступив на эстраде.

Горбунов не преследовал и литературных самозванцев, выпускавших под его именем сборники своих сцен и рассказов.

В воспоминаниях А. Витмера читаем: ‘Как-то Горбунов и певец Комиссаржевский совершили совместные гастроли по провинции.

Горбунов рассказывал об этом: ‘Стою я у кассы. Подходит элегантная дама:

— Правда, что будет петь в концерте Комиссаржевский? — (При этом Горбунов крайне забавно меняет свой голос на дамский, томный.)

— Правда-с.

— Настоящий?

— Конечно, настоящий, как в афише сказано.

— Дайте нам два билета первого ряда. Подходят две чуйки.

— Горбунов будет рассказывать?

— Будет.

— Настоящий — Иван Федорович?

— Иван Федорович.

— Давайте десять билетов дешевле чего получить невозможно’¹⁰.

Эти ‘чуйки’, добившиеся ‘настоящего Ивана Федоровича’, вероятно, люди малограмотные или даже неграмотные, были любящими слушателями — ценителями Горбунова: недаром они, с настоящей лаской, величали его запросто: ‘Иван Федорович’.

Это широчайшая, объединившая всю Россию популярность Горбунова объясняется, кроме его замечательного дарования, еще тем, что шумливый и многосложный поток подлинной русской жизни каким-то чудом протекал живою речью и порождаемыми ею образами через его рассказы. Россия знала, что Горбунов ее знает и в смехе своем — любит, и платила ему тем же: знала и любила. ‘Он действительно мог похвалиться знанием русского народного быта,— вспоминает один его прилежный слушатель, оставивший ряд драгоценных записей его рассказов,— как однажды и выразил:

— Нас, батюшка, больше спрашивайте, все расскажем’¹¹.

Горбунов пристально следил за событиями. У него была большая опытность в людях, и суждения его были всегда метки и своеобразны.

Его рассказы были неразрывно связаны с русской жизнью и бытом в их течении — каком угодно: верхнем, среднем, нижнем. При всяком ярком обнаружении какого-нибудь нового и сложного явления народной жизни мне не раз случалось слышать от людей, которым выпало на долю счастье слушать Горбунова:

— Ах, как бы рассказал об этом Иван Федорович, живи он теперь! Всё бы поняли.

И в словах этих было сожаление, что Ивана Федоровича нет в живых и никто, ни писатель, ни актер, ни исследователь, ни публицист, не сумеет уже так верно представить, так жизненно и правдиво подойти к новому явлению народной жизни, как это сделал бы Горбунов. В своей известной статье А. Ф. Кони выяснил, с какою правдивостью и полнотою изображена Горбуновым жизнь дореформенной николаевской России. Но Горбунов не менее правдив был и в изображении жизни пореформенной России, давая это изображение с широтою охвата и значительной глубиной. Его творчество был чистый родник живого слова о живой жизни русского народа. В этом заключена разгадка его беспримерного успеха.

И. Ф. Горбунов пошел на сцену, как он сам много раз говорил, ‘по благословению’ Прова Михайловича Садовского. 16 ноября 1853 года он вышел впервые на сцену половым в комедии А. Н. Островского ‘Не в свои сани не садись’, исполненной в Москве, в любительском спектакле в доме Пановой. В этом спектакле сам Островский играл роль трактирщика Маломальского.

Дебют Горбунова был так удачен, что через год Пров Садовский пригласил его участвовать в своем бенефисе: 16 ноября 1854 года Горбунов появился на сцене Малого театра в роли молодого купчика Ивана Прохоровича в комедии M. H. Владыкина ‘Образованность’.

Ровно через год состоялся дебют Горбунова в Петербурге, в Александрийском театре, 16 ноября 1855 года он, в бенефис Л. Л. Леонидова, выступил в роли пастуха Вани в народных сценах М. А. Стаховича ‘Ночное’. В этой роли с песнями Горбунов имел большой успех.

21 ноября Горбунов писал отцу про свой первый дебют, что тот прошел великолепно. В первое представление его вызвали два раза, во второе четыре.

И далее в этом же письме Горбунов пишет: ‘После спектакля я был в одном доме, и Иван Сергеевич Тургенев (писатель) поздравил меня с успехом, предложил тост за мои будущие успехи. ‘Комедия на станции’ сочинена мной’ ¹².

Бросается в глаза резкое различие в приеме Горбунова публикой при первых и при последнем дебюте: если раньше его принимали сочувственно, то теперь его награждали ‘громом рукоплесканий’.

Дело объясняется просто. В первые спектакли дебютировал Горбунов — даровитый актер, в последнем дебютировал Горбунов — исключительно одаренный рассказчик. Его ‘Комедия на станции’ была не что иное, как три его рассказа, произнесенные им со сцены в костюме некоего ‘проезжего’, проезжий этот требует лошадей, бранит ямщика, а в ожидании, пока тот подаст тройку, вспоминает различные сцены из жизни, то есть попросту передает рассказы Горбунова ‘Мастеровой’ и ‘У квартального надзирателя’ (театральная цензура превратила его в ‘управляющего’). Третий рассказ, включенный в эту ‘Комедию на станции’, был чудесный рассказ о деревенском парне, едущем на возу в темную ночь и изливающем свою душу в песне:

Сторона моя, сторона,

Незнакомая сторона,

На тебе, моей сторонке,

Нету батюшки отца,

Нету милого дружка…

Этот-то рассказ с песнями и вызвал такой восторг публики, что ‘почти за каждую фразу кричали: ‘Браво!’

Успех этого спектакля, который был успехом трех рассказов Горбунова, решил его судьбу: 15 марта 1856 года он был принят в труппу Александрийского театра — и оставался в ней до конца жизни.

Горбунов всю жизнь был актером и всю жизнь был писателем, но истинное творчество его лежало на грани между тем и другим. В какой-то степени и актерство и писательство были нужны для истинного его творчества — для искусства рассказа.

Бесспорно, однако, что Горбунов не потому был превосходный рассказчик, что был превосходным актером, как это было, по-видимому, со Щепкиным и Провом Садовским. Те, кто сохранил в памяти каждое ‘словцо’ из рассказов Горбунова, те слабо помнили, каков он был на сцене, хотя неоднократно видели его при свете рампы. Наиболее единодушно признаются, что Горбунов был очень хорошим Кудряшом в ‘Грозе’, Тургенев любовался им в этой роли, и сам он считал Кудряша лучшей своей ролью. Горбунов был замечательным знатоком и мастером народной песни, и, быть может, в этом ключ к тому, что ему удавался Кудряш, эта ‘песенная’ роль по преимуществу.

По суду большинства свидетелей, Горбунов был актером только средним, не более. Его сотоварищ по сцене А. А. Нильский утверждает даже, что Горбунов ‘никогда не мог достигнуть способности быть хорошим актером на сцене’ и что даже роли в репертуаре Островского, ‘казалось, совершенно подходящие к его способностям, ему никогда и нигде не удавались’. Так писал Нильский в посмертных воспоминаниях о Горбунове. В жизни он выражался еще резче.

Н. Я. Соловьев — автор пьесы ‘На пороге к делу’ пишет Островскому: ‘Горбунов просил у меня роль старшины Буровина, я, со своей стороны, с удовольствием отдал бы ему, но Нильский (бенефициант) просто выходит из себя: ‘Он, говорит, погубит эту роль, и пьеса не будет иметь успеха, сто человек вам это скажут: он не актер, а только рассказчик’.

После представления своей пьесы драматург и сам признал: ‘Горбунов-Буровин очень слаб и вдобавок выдумывает своего’. Сообщая Островскому об успехе его комедии ‘Сердце не камень’, Н. Я. Соловьев спешит порадовать: ‘даже Горбунов (он исполнял роль бродяги Иннокентия.— С. Д.) превзошел себя,— тон почти верный, движение довольно развязное’ ¹³.

‘На сцене театров,— вспоминает другой свидетель сценической деятельности Горбунова, не актер, не драматург, а внимательный зритель (С. В. Максимов),— он всегда казался временным и случайным гостем, чрезвычайно приятным, очень всеми желаемым, веселым и развязным, но никогда не мог сделаться хозяином — владельцем ее’ ¹⁴.

Этот более мягкий отзыв, в сущности, приближается к более суровым оценкам актера и автора. Случалось, что даже в свой бенефис Горбунов не выступал как актер, а ограничивался выходом после пьесы — со своими рассказами. Тот же Н. Я. Соловьев сообщал Островскому: ‘Пьеса моя &lt,…&gt, ‘Медовый месяц’ скоро пойдет здесь, в бенефис Горбунова, у него собственно нет роли, и он будет участвовать в своих сценах’ ¹⁵.

В репертуаре Горбунова и количественно и качественно преобладали роли из репертуара Островского, он сыграл их около двадцати пяти, и в них ему выпал наибольший успех. В списке его ролей значатся такие ответственные, как Подхалюзин (‘Свои люди — сочтемся’), Гриша (‘Воспитанница’), Разлюляев (‘Бедность не порок’), Андрюша Брусков (‘Тяжелые дни’), Непутевый (‘На бойком месте’), Маломальский (‘Не в свои сани не садись’), Петр ‘Лес’), Ипполит (‘Не все коту масленица’)… Понятно, что успех Горбунова-актера связан преимущественно с этими ролями. Островский черпал свои образы из той лее среды, из которой Горбунов почерпал материал для своих рассказов.

Горбунов писал и драматические пьесы: (‘Смотрины’, ‘Сговор’, ‘Просто случай’, ‘На ярмарке’, ‘Самодур’ &lt,…&gt,). Некоторые из них с успехом шли на сцене, но почти все они кажутся вариантами комедий Островского из купеческого быта, набросками его недовершенных пьес. Горбунову-драматургу не хватает драматического стержня, твердого сценария, в его пьесах люди не раскрываются в своих действиях, в логике своего поведения, но они живы в своих речах, красочны в своих словах.

Точь-в-точь так Горбунов играл и в пьесах Островского: он был ярок в слове, звонок в песне, выразителен в мимике, но не силен в действии, не отчетлив в логике поведения своих героев. Его обвиняли в том, что он не твердо знает текст ролей и вставляет так называемые отсебятины. Обвинение это, думается, построено на недоразумении. Некоторые пьесы Островского чуть не рождались в присутствии Горбунова и все были у него на слуху. Но Горбунов был прирожденный рассказчик, творец слова, полный хозяин своей речи, и немудрено, что к слову Островского он, по привычке, относился как к собственному слову, живому, подвижному, подверженному переменам, а не как к неподвижному тексту, назначенному для актерской передачи со сцены. Как истый художник слова, Горбунов не мог не импровизировать в образах Островского, которые были ему трижды родны, как москвичу, как рассказчику и как драматургу Неподражаемый рассказчик мешал Горбуновуу быть хорошим актером.

В чужом сценическом слове Горбунов никогда не чувствовал себя свободным, и неудивительно, что там, где роли были без слов, Горбунов был отличным актером. Ему превосходно удавался князь Тугоуховский, растерявший всю свою речь, довольствующийся одними междометиями. Горбунов был яркий мимист, и его сцена с графиней-бабушкой возбуждала всеобщий смех. В одном из юбилейных спектаклей ‘Горе от ума’ Горбунов сыграл совсем безмолвного Фильку, распекаемого разгневанным Фамусовым (‘Ты, Филька, ты прямой чурбан!’) и дал одной мимикой характерную фигуру крепостного слуги ¹⁶.

Но и слово и мимика — все это находило у Горбунова настоящее место не на сцене, не в роли, а в изустном рассказе.

Горбунов был ярким, одаренным писателем, но и в Горбунове-писателе всегда таился мастер изустного сказа, творческое внимание которого направлено на речь человеческую, на отдельное слово, в котором часто, помимо воли человека, трепещет его подлинное бытие. Даже в его замечательных записках о прошлом, где перед читателем предстают Щепкин, Пров Садовский, Писемский, они прежде всего оживают в своем слове — мягком и добродушном у Щепкина, емком и сочном у Садовского, едком и крутом у Писемского.

‘Мы сделались известными чтецами и вошли в моду,— рассказывает Горбунов о себе и о Писемском,— нас приглашали в самое лучшее общество.

— Мы с тобой точно дьячки,— сказал он один раз,— нам бы попросить митрополита, чтобы разрешил стихари надеть’ ¹⁷. Писемский весь здесь, в его усмешливом и крутом слове.

В превосходном очерке ‘Белая зала’ Горбунов создал яркий образ знаменитого трагика Н. X. Рыбакова, и этот трагик-пешеход, чье имя с благоговением вспоминает Несчастливцев в комедии Островского ‘Лес’, весь дан Горбуновым в его напутственном завете молодому актеру: ‘Да, путь наш узкий, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в ‘Скопине Шуйском’. Старайся! Не сквернись! Вышел на сцену — забудь весь мир! Ты служишь великому искусству!’ ¹⁸.

Так в двух-трех словах умеет Горбунов-писатель запечатлеть жизненное дыхание тех, о ком он пишет, будут ли это большие исторические люди или ничтожные обитатели захолустья.

Приведу один пример. Мужики двух деревень в новгородской глуши ждут не дождутся, когда приедут к ним охотники из Петербурга поднимать медведя, чают от господ большой поживы, а в ожидании ведут нескончаемые споры, какой из деревень принадлежит медведь.

— Вольный зверь, не по пачпорту ходит,— где захотел, там и лег,— вмешалась старуха,— запрету ему нигде нет.

Но ей возражает ‘мужичонко Мирон’:

— Это за нашу-то добродетель — спасибо! Ведмедь наш — песчанинский! У нас он лежал,

Кузьма Микитин с нашей земли его перегнал &lt,…&gt,’ ¹⁹.

В медведя вложено все упование деревни, и в споре о нем раскрывается вся безнадежная нищета этой деревни, Горбунов не описывает ее, не повествует о ней, но она вся до дыр, до наготы сквозит в этом несуразном споре из-за спасительного ‘ведмедя’.

В своем подлинном слове человек сам изобличает и изъясняет себя, и Горбунов-повествователь не любит говорить за человека: он больше верит человеку в его собственном сказе о себе. Вот отчего дневники и записки — любимая форма его рассказов (‘Записная тетрадь старого москвича’, ‘Записная книжка’, ‘Купеческое житье’ и др.). Лучшее произведение Горбунова — ‘Дневник дворецкого’. Трагическая история разгула и падения некоего молодого графа — отпрыска древнего исторического рода, передана здесь в обрывках дневника старого верного слуги, которому его преданность беспутному графу и его роду не мешает быть строгим летописцем ниспадения и разложения этого исторического рода. В ‘Дневнике дворецкого’ Горбунов далек от всякой стилизации, но крепостной слуга, дворовый книгочей, любитель церковного чина, сторонник строго жизненного уклада, старый москвич, выросший между Арбатом и Пречистенкой, виден в каждой строчке, в каждом словечке его дневника. Можно было бы подумать, что дневник этот не написан, а только издан Горбуновым, найденный им где-нибудь на чердаке старого барского особняка, если бы не тот превосходный художественный лаконизм, с которым веден этот дневник. В нем слышится голос живого человека, говорящий в тон своей жизни, в лад своей бытовой среде: это живой сказ, насыщенный правдой сердца и горечью действительности.

Весь талант Горбунова-писателя, как и Горбунова-актера,— это дар живого сказа, дар многообразия непосредственно жизненной речи.

Вот почему Горбунов-писатель весь целиком ушел в Горбунова-рассказчика. И это же самое в еще большей степени случилось с Горбуновым-актером.

Слагаемыми для актерства: дикцией, мимикой, прирожденным комизмом, сильнейшей властью над словом — Горбунов обладал превосходными, но эти слагаемые не слагались у него в сумме, которой имя — актер. Очевидно, сочетание этих данных в Горбунове было творчески соединено совсем по другому плану, чем тот, который неизбежен для актера. Горбунов не скрывал, что не любил рассказывать в театре перед публикой, а предпочитал более тесный круг слушателей.

‘В любом частном доме, в каждой публичной зале,— вспоминает о Горбунове С. В. Максимов,— стоило ему лишь подхватить, по усвоенной привычке, стул, поставить его перед собой и опереться на ручку,— и его сцена готова без рампы, без декораций, именно та его собственная сцена, на которой он чувствовал себя совершенно дома’ ²⁰.

Другой наблюдатель пишет: ‘Он не терпел насилия над своими личными душевными движениями и поднимался до необычайной высоты только в свободной импровизации. Его стесняло даже собственное творчество, как установившаяся форма, написанные им сцены он повторял всегда с какими-нибудь новыми подробностями и, главное, прелесть его рассказов для слушателя заключалась именно в том, что последний внимал не механическому исполнению, а всегда живому проявлению остроумной мысли, тонкому наблюдению и поражающе меткому слову’ ²¹.

Рассказ был для Горбунова кровно близким ему средством творческого общения с людьми. Такое общение требовало непосредственной близости общающихся. Вот почему совершенства и подлинной меры своего дарования Горбунов достигал в тех своих рассказах, которые рассказывал в тесном кругу лиц, ему близких, сочувственных, а не со сцены и эстрады.

Рассказ — самодовлеющий род живого слова, монолог есть отрывок сценического текста и действия, и как монолог лучше всего передается исполнителем со сцены, так и рассказ лучше всего рассказывается и воспринимается во внесценических условиях непосредственного общения. Горбунов знал это и искал не слушателей-зрителей, а слушателей-собеседников. ‘Замечательно, как видоизменялись его рассказы в зависимости от слушателей его среды. Чутко схватывая, куда именно направляется известное сочувствие, или наоборот, и в этих оттенках и переходах от одного к другому никогда не переступая через край, он выказывал изумительную находчивость, удивительную выдержку и отменное художество… Он был необыкновенно восприимчив по отношению к слушателям, замечая все оттенки, до самых мельчайших и неуловимых, достаточно было для него одного или двух лиц, ему истинно сочувствующих, чтобы быть в ударе, но бывали и лица, при которых он вовсе не был в состоянии рассказывать’ ²². Он был свободный художник поистине свободного слова.

‘Рассказ’ Горбунова был особым родом искусства, которого единственным полноправным представителем он был сам. Эту своеобразную единственность и великолепную законность искусства Горбунова чутко почувствовал Пров Садовский — сам прекрасный рассказчик.

С. В. Максимов, автор ‘Крылатых слов’, отлично знавший и Горбунова и П. М. Садовского, вспоминал: ‘Садовский с отеческою нежностью отнесся к нему тотчас же, как только прослушал первые рассказы. Артистическою душою, конечно, сразу почувствовал, что в них нет ничего насильно притянутого, искусственно сочиненного, ради усиления смеха неестественною речью, изуродованной учеными или книжными словами, чем достаточно грешат все его (Садовского.— С. Д.) рассказы от имени купцов. С появлением Горбунова он даже стал примолкать… Когда потом обращались к нему с просьбой, чтобы он рассказал что-нибудь из своего, Садовский брал Горбунова за плечи, ставил его перед собой, говорил:

— Вот, просите его-с. Он лучше может. Рассказывайте, Иван Федорович. Все, что ни скажете, чудесно будет.

И снова заваливался в угол дивана, молча слушал и наслаждался’ ²³.

В отзывах и действиях Островского, Писемского, А. Потехина и других участников кружка молодого ‘Москвитянина’ сквозит то же отношение к Горбунову, какое было у Садовского: в их глазах изустное искусство Горбунова было полноправной областью художества рядом с их собственным искусством. Когда Островского, замечательного мастера чтения, приглашали куда-нибудь читать, ‘он неизменно привозил с собою молодого Горбунова. Горбунова просили что-нибудь рассказать, и Островский любовно улыбался на рассказчика, как любящий отец на своего сына. Потом он сам читал свои пьесы’ ²⁴.

Из собственных воспоминаний Горбунова о Писемском видно, с какой нежностью относился этот крутой и резкий на язык человек, сам мастер художественного чтения и рассказа, к зачинающему Горбунову. А. А. Потехин — знаток народной речи, драматург и чтец — называл Горбунова ‘необыкновенным, феноменальным рассказчиком’ и утверждал, что ему присуща ‘необыкновенная жизненная правдивость и художественность его рассказов, тонкая наблюдательность, способность имитации, гибкость голоса, мимика, остроумие и оригинальность творчества’ ²⁵.

Сам Горбунов вспоминал, что при первых же его рассказах он ‘был приветствован литературным ареопагом’. В Петербурге к Московскому ‘ареопагу’ присоединились новые судьи,— столь же благоприятные для Горбунова. 14 апреля 1855 года Горбунов писал Островскому из Петербурга: ‘Был у Краевского. Вся Петербургская литература была у него. Рассказы мои произвели большой восторг. У него я полакомился с Меем’. 18 июля он писал отцу: ‘В субботу был у кн. Одоевского. Прямой дедушка Ириней! Доброты неестественной &lt,…&gt,. У него я познакомился с поэтом Тютчевым’

Одним из самых горячих ценителей рассказов Горбунова стал поэт, которому особенно близка была народная жизнь,— Н. А. Некрасов. Он не только любил слушать рассказы Горбунова, но и печатал их в своем ‘Современнике’ (‘Лес’, ‘Утопленник’, ‘На большой дороге’). Как дорожили в ‘Современнике’ сотрудничеством Горбунова, видно из письма к нему M. E. Салтыкова: ‘Помня ваше обещание, многоуважаемый Иван Федорович, доставить для ‘Современника’ рассказ, я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой: не найдете ли возможным прислать нам этот рассказ для ноябрьской книжки, которая скоро начнет уже печататься. Если бы вы доставили к 1-му числу ноября, то весьма бы обязали преданного вам М. Салтыкова’ ²⁷. Суровый сатирик-редактор редко писал подобные письма.

Некрасов был связан дружбой с Горбуновым. Автор ‘Медвежьей охоты’ любил ездить с Горбуновым на охоту, в свою ярославскую глушь, откуда вынес своих ‘Коробейников’, а Горбунов — ряд народных рассказов.

‘Одно лето я жил на Волге, в деревне у покойного Н. А. Некрасова, верстах в двадцати от Ярославля. Большую часть времени мы проводили на охоте. Места в этой стороне живописные и для охоты необыкновенные’ — так начинается один из рассказов Горбунова ‘Дьявольское наваждение’, изображающий Некрасова на охоте, где, обычно ‘хмурый и задумчивый’, ‘он был неузнаваем: живой, веселый, разговорчивый, с мужиками ласковый и добродушный’.

В 1881 году (июля 30) в горбуновском дневнике есть запись: ‘Анна Алексеевна подарила мне стихотворение Некрасова’. Сестра Некрасова хорошо знала дружбу, связывающую ее брата с Горбуновым.

Высоким ценителем рассказов Горбунова был Ф. М. Достоевский. В одной записке, подписанной Достоевским вместе с Орестом Миллером, читаем: ‘Выручайте, добрейший Иван Федорович, из беды: И. С. Тургенев заболел, если и вы не будете — скандал, выручайте’. Дело идет о ‘благотворительном литературном чтении’: в глазах Достоевского участие Горбунова может восполнить отсутствие Тургенева. Прося Горбунова принять участие в поминальном литературном вечере в память Достоевского (Горбунов должен был читать отрывок из ‘Идиота’), Орест Миллер писал ему: ‘Покойный Федор Михайлович так любил вас’ ²⁸.

Не менее любил Горбунова Тургенев. Знакомство Тургенева с Горбуновым было очень давнее — с первого дебюта в Александрийском театре. В заграничном дневнике Горбунова находим такую запись, сделанную в 1862 году, 14 мая, в Париже: ‘Обедали с Тургеневым и Кавелиным в Пале-Рояле. Изображал генерала. Кавелин был очень доволен’.

Это первое известие о знаменитом ‘генерале Дитятине’, который семнадцатью годами позже произнесет свою прославленную речь о Тургеневе.

Под 19 мая вторая запись: ‘Вечером был с Кавелиным у Тургенева-декабриста’ — у Н. И. Тургенева. Три записи о встречах с Тургеневым находим в дневнике Горбунова 1879 года: ‘Февраль 10. Спектакль в клубе, ‘Гроза’, был И. С. Тургенев’. Знаменитый писатель смотрел Горбунова в его лучшей роли Кудряша. ‘Март 13. Обед Тургенева у Бореля, говорил речь’. В 1880 году, 31 января, в дневник внесена запись: ‘У Савиной. У ней был Тургенев’.

Отношения Горбунова с Тургеневым были так благожелательны, что только ими объясняется запись в его дневнике от 19 сентября 1881 года: ‘Обедал у Савиной… Показывала она мне свою переписку с Тургеневым’. Известно, что Савина никому ее не показывала.

Не менее давним было знакомство И. Ф. Горбунова с Л. Н. Толстым. 11 декабря 1855 года Толстой давал приятелям вечер с цыганами, и в числе гостей были Тургенев, Дружинин, И. Ф. Горбунов. В 1858 году Горбунов (вместе с Островским) посетил Толстого в Москве ²⁹. Через тридцать лет, в 1886 году, Горбунов трижды отметил свои встречи с Л. Н. Толстым в Москве, в Хамовниках. 13 марта он записал: ‘С Стаховичем у гр. Л. Н. Толстого. Много я у него рассказывал’.

Рассказы эти так увлекли Толстого — сурового ригористичного Толстого 80-х годов,— что встречи с Горбуновым, очевидно, по прямому желанию Толстого, повторились в скором времени. 28 марта Горбунов записал: ‘Обедал и вечер провел у Льва Николаевича Толстого. Великий он человек’. 30-го. ‘Обедал у Л. Н. Толстого’.

На протяжении тридцати лет Лев Толстой, так много в эпоху 1880-х годов отвергнувший в искусстве, оставался неизменным ценителем изустного художества Горбунова, как истинного, прямого и честного искусства жизненной правды. Льва Толстого, как некогда Писемского, в горбуновском художестве поражал живой и верный охват ручьев и ручейков народной речи,— верный признак глубокого, сочувственного понимания народной жизни.

Во время заграничного путешествия Горбунов посетил Лондон ‘и виделся там с Герценом’, поразившим его силою своего таланта и тем ‘дьявольским остроумием’, которым он, по словам Горбунова, отличался. В свою очередь, и Горбунов, после двух-трех рассказов, среди которых, кажется, был ‘Квартальный’, завоевал все симпатии Герцена. Последний пришел в неописуемый восторг, горячо обнял Горбунова и расцеловал его. И Горбунов говорил: ‘Он помянул меня в своих сочинениях’.

Герцен, расставаясь, подарил Горбунову свою фотографическую карточку ³⁰, на которой он снялся вместе с Огаревым. Герцен действительно ‘помянул’ Горбунова ‘в своих сочинениях’.

Герцен писал в ‘Былом и думах’, рассказывая об остроумии своего знакомца Энгельсона: ‘Комический талант Энгельсона был, несомненно, огромен, до такой едкости (курсив Герцена.— С. Д.) никогда не доходил Левассер, разве Грассо в лучших своих созданиях да Горбунов в некоторых рассказах’ ³¹. Этот отзыв тем более лестен для Горбунова, что исходит от великого остроумца, а Левассер и Грассо — европейски знаменитые комики-рассказчики. Встречу с первым в Москве, у гр. Закревского, и соревнование в рассказах Горбунов передал в своих ‘Воспоминаниях’.

‘Едкость’ Горбунова, отмеченная Герценом, выражалась прежде всего в его сатирических зарисовках больших и малых ‘властей’ царской России, от ‘квартального’ до ‘генерала Дитятина’.

Горбунов в своих рассказах воскресил перед великим эмигрантом и образы русского крестьянина, не утерявшего за века крепостничества сокровища ума, бодрости, юмора. Герцен горячо отозвался на картины русской жизни, воскрешенные перед ним Горбуновым.

‘Во время беседы разговор вращался вокруг темы о готовившемся освобождении крестьян. Носились слухи о будто бы безземельном освобождении, которые не могли не волновать Герцена. Горбунов передавал сцену: Герцен посреди разговора вдруг с размаху ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Нет! Крестьяне будут освобождены с землей!’ ³².

Рассказы Горбунова оказались для Герцена внезапно распахнувшимся окном на родину, откуда повеяло подлинной русской жизнью.

Сердечной дружбой, тесным взаимопониманием был связан Горбунов с автором ‘Бориса Годунова’. Горбунов, еще в начале 1870-х годов, в числе немногих, умел высоко оценить творчество Мусоргского. Он участливо следил за работой Мусоргского над ‘Хованщиной’ — он соучаствовал в этой работе. 23 июля 1873 года Мусоргский, повещая В. В. Стасова о своих успешных усилиях постичь ‘характер напевов раскольничьих’, делился своей радостью: ‘Вот что делает Муеорянин, дорогой вы мой, а от Горбунова имею капительных две старинных русских песни, обещал и побольше, да жена хворая — подождать надо. Обычаем таким собираю отовсюду мед, чтобы соты вышли вкусные и посдобнее, ведь опять-таки народная драма’ ³³.

Шестью годами позже, в 1880 году, в одну из самых тяжелых своих годин, весь в труде над неоконченными ‘Хованщиной’ и ‘Сорочинской ярмаркой’, изнемогая от нищеты, почти разошедшийся с друзьями из ‘Могучей кучки’, Мусоргский именно с Горбуновым делился своей неугасимой верой в правоту своего творческого пути. В ночь с 4 на 5 января он пишет Горбунову: ‘Дальше, вперед, тем же творческим путем, дальше, вперед, с тою же силой правды, любви и непосредственности!’ Эти слова могучего художника обращены к другу, художнику, идущему тем же творческим путем.

В том же 1880 году Мусоргский посылает Горбунову записку: ‘В память 16 ноября 1880 года — день 25-летнего юбилея народного русского художника Ивана Федоровича Горбунова, писал душевно преданный дорогому русским людям юбиляру, Модест Мусоргский’ ³⁴.

Славное имя народного художника здесь Горбунову дал тот гениальный художник, который сам по справедливости носил его. Это имя заслужено Горбуновым.

Нередко, вслушиваясь в горбуновский рассказ, в живой сплав ‘простонародной’ речи, каких-то, по-видимому, случайных и необыкновенно смешных осколков народной молвы, слушатель Горбунова, только что смеявшийся до упаду, восклицал: ‘Какая трагедия!’

Живое слово Горбунова текло так, как течет жизнь: широко, неуемно, пестро,— и вдруг за ним вскрывалась целая глубина народного страдания, бездонная тоска, непомерная тягота исторического жребия. Искусство Горбунова, такое непритязательное ‘по титулу’,— ‘искусство рассказчика’ — оказывалось нужным и близким Тургеневу и Л. Толстому, Некрасову и Салтыкову, Герцену и Мусоргскому: оно давало им нечто существенно новое и важное, даже сравнительно с их собственным высоким искусством: в живом слове оно поднимало целину народной жизни, обогащало знанием о родном народе, усиливало любовь к нему: поднимало чувство ответственности перед ним.

III

Корни искусства Горбунова весьма глубоки и ветвисты.

И. Ф. Горбунов родился в 1831 году под Москвой, в Вантеевке, около старинного села Пушкина, в семье вольноотпущенного дворового человека помещицы Баташовой Федора Тимофеевича Горбунова, он долгое время служил сначала конторщиком, потом управляющим крепостной фабрики, существовавшей с XVIII столетия.

Горбунов знал отлично быт фабричных рабочих в такую раннюю эпоху в истории русской фабрики, как 30—50-е годы XIX столетия. Первые рассказы его изображают этот именно быт. Это едва ли не первое в русской литературе изображение рабочих. Рассказы из этого быта Горбунов не переставал рассказывать до конца жизни. Большинство таких рассказов до нас не дошло, а многие из них Горбунов мог рассказывать только в тесном кругу, так как цензура не допускала их публичного рассказывания.

‘Однажды,— вспоминает один из его прилежных слушателей 1880—1890-х годов,— Горбунов изобразил стачку рабочих одной из фабрик. Подробностей не упомню. Была здесь ж толпа рабочих, вчера слушавших новые речи, а сегодня… смирившихся перед властью, и люди, предполагавшие, что их народ легко поймет и за ними последует, и, наконец, власть, явившаяся в сопровождении вооруженного отряда’ ³⁵.

Тем, кто знает речевое богатство и тонкую правдивость горбуновского сказа, этот уклончиво-беглый пересказ сюжетной основы рассказа дает возможность догадываться, какая правдивая и трагическая картина была развернута тут Горбуновым! Рассказ относится к эпохе 1880-х годов, ко времени первых больших забастовок на фабриках московского промышленного района. Он может служить примером, во-первых, отзывчивости Горбунова на текущие события народной жизни, во-вторых, его склонности к передаче массовых сцен со множеством действующих лиц из разных социальных слоев. По контрасту тут уместно вспомнить рассказ Горбунова о заседании ‘Общества прикосновения к чужой собственности’. Это едкая сатира на заседание одного из бесчисленных акционерных обществ, возникших в эпоху буржуазного финансового ажиотажа 1870-х годов.

Связанный с крепостной фабрикой, Горбунов рос в прямом соприкосновении с деревней, и потому он с детства знал крестьянский быт и речь. В дальнейшем он умножил это знание, и таких своих рассказах, как ‘Лес’, ‘Безответный’. ‘Медведь’, поражал даже знатоков крестьянской жизни чистотой и простотой, яркостью языка и глубоким пониманием деревенской повадки, свычаев и обычаев.

Не менее хорошо был известен Горбунову город с отдельными углами его быта: барским, купеческим, духовным, мещанским, мелкоремесленным,— с их особыми словесными окрасками и речевыми уклонами.

Горбунов был прирожденный и убежденный москвич. Всю жизнь играя на театре в Петербурге (с 1885 года), он не только не утерял, но хранил на себе ‘московский отпечаток’ и ежегодно великим постом приезжал в Москву, чтобы с московскими приятелями встретить здесь пасху. Речь Горбунова-писателя и рассказчика — образцовая московская речь, классическая по своей чистоте, образности и выпуклой емкости. Он учился этой речи у множества учителей: не только у пресловутых ‘московских просфирен’, но и у московских протопопов, купцов, генералов, ‘мастеровых’, половых, странниц, птицеловов и т. д. и т. д. Всех этих людей Горбунов знал и постигал через их слова и изображал их в их слове.

Любопытно проследить, как Горбунов, чутко и прилежно вслушиваясь в живую речь, нападал на какой-нибудь характернейший оборот, употребляющийся в народной речи с постоянством, граничащим со степенью лексического закона. Приведу один пример.

Однажды Горбунов разговорился с гробовщиком. На вопрос, как идут дела, гробовщик отвечал: ‘Теперь хуже, а вот весной, когда младенец шел, тогда было лучше’ ³⁶. Купцы, озабоченные отысканием голосистого дьякона, устанавливают некий закон успешного дьякононахождения: ‘лучший дьякон всегда идет из Сибири’ ³⁷.

Собирательное значение единственного числа в народной речи тонко подмечено Горбуновым, и он сам пользуется им не только в рассказах, но и в обычной речи. В его дневнике (1888, июня 21) читаем: ‘На станции давка: мужик тронулся по домам’. Сообщая о своей артистической поездке с баритоном Мельниковым, он пишет: ‘Баба шла на Мельникова, а купец на Горбунова’.

Горбунов в совершенстве входил в пошиб, в социальную окраску, в бытовую расцветку всякого ручья или ручейка живой речи, но он не допускал искусственного наклона речи, нарочитого изображения наивыпуклых для данной среды слов и речений, чем грешили иногда такие чтители народного живого слова, как Даль и Лесков. В творчестве Горбунова были живые роднички народной речи, а не искусственные фонтаны народнического сказа.

Сочинения Горбунова свидетельствуют, что он писал превосходным, чистейшим русским языком — строгим, точным, ясным и вместе с тем — звучным, сочным, ярким. Но ‘писал’ — это не более одной пятой настоящего Горбунова, четыре пятых падают на долю ‘говорил’ и, быть может, все пять пятых на долю ‘рассказывал’.

В юности Горбунов был причастен к кружку молодой редакции ‘Москвитянина’, в состав которой входили Аполлон Григорьев, Островский, Писемский, Мей, А. Потехин, Б. Алмазов и др. Три члена этого кружка были замечательными художниками живого слова, Островский и Потехин славились как отличные чтецы своих произведений, а Писемский в мастерстве живого слова соперничал с Щепкиным и Садовским. Произведения этих писателей были для Горбунова не книгами для чтения, а созданиями живого слова, услышанными из уст их творцов. Такою же школою явился для него Московский Малый театр, где П. Садовский, С. Васильев и другие в совершенстве разработали московский говор тонически и ритмически. Выработке на сцене классических художественных форм московского говора много содействовали первые пьесы Островского, оставившие на Горбунова неизгладимое впечатление.

Т. Филиппов замечает про Горбунова: ‘Язык русской песни и ее напевы были ему знакомы, как редко кому’ ³⁸. Это признание полновесно в устах такого знатока, собирателя и исполнителя русской песни, каким был сам Филиппов. Многие рассказы Горбунова построены на песне и без ее живой основы теряют свой смысл. Такова знаменитая ‘Канареечка’, восхищавшая Григорьева. Горбунов пел чувствительную мещанскую песенку и на фоне этого пения набрасывал легкими чертами свой сказ.

Такова поэтичная сцена на большой дороге, которую, в другом варианте, Горбунов включил в ‘Комедию на станции’. Ночь. Тянется обоз с сеном. На одном возу лежит парень и поет: ‘Ах ты, воля, моя воля’ &lt,…&gt,. Он весь ушел в песню: его душа, его молодая удаль, его мечта-надежда — все вложено без остатка в песню. Горбунов пел ее, также вкладывая в песню все свое сердце. Песня тянется вольная и зовущая к воле.

— Петрунька, с Москвы, что ли? — спрашивает вдруг кто-то со встречного воза и едет мимо. Парень снова продолжает свою песню, но когда он особенно распелся при словах: ‘Я тогда буду доволен &lt,…&gt,’ следующий встречный, также с возу, неожиданно, молча, с размаху стегает его кнутом. Первую минуту огорошенный и пристыженный парень только чешет спину, а потом снова продолжает песню. И только уже после окончания песни он начинает злобно грозить кулаком назад и кричит вдогонку озорнику: ‘Ч-е-ерт, л-е-ешай, сквозь полушу-у-бок прохватил’.

Конечно, сцена эта без звуков песни непередаваема ³⁹.

В своих воспоминаниях Ф. И. Шаляпин пишет:

‘Образцом великого художника, который движением лица и глаз умел рисовать великолепные картины, может служить наш известный рассказчик И. Ф. Горбунов. В чтении рассказы его бедноваты. Но стоило только послушать, как он их рассказывает сам, и посмотреть, как при этом живет, жестикулируя, каждая черта его лица, каждый волосок его бровей, чтобы почувствовать, какие это перлы актерского искусства. Если бы вы видели, как Горбунов представляет певчего, регента, мужика, лежащего в телеге и мурлыкающего песню, если бы вы видели, как этот мужик реагирует на неожиданный удар кнута, которым его пожаловал кучер, везущий барина, то вы поняли бы, что такое художественный жест, независимо от слова возникающий. Без таких жестов жить нельзя и творить нельзя. Потому что никакими словами и никакими буквами их не заменить.

Если двери, которые открываются при посредстве кирпича, подвешенного на веревке,— примитивный блок. Вы эти двери знаете, видали их. Но как скрипит такая дверь, как хлопает, как через нее валят клубы пара на улицу — это может быть рассказано только теми прочувствованными и рисующими жестами, на которые был великий мастер И. Ф. Горбунов. Нельзя жестом иллюстрировать слова. Это будут те жесты, про которые Гамлет сказал актерам: ‘Вы будете размахивать руками, как ветряная мельница…’ Но жестом при слове можно рисовать целые картины’ ⁴⁰.

‘Язык народной песни’ помогал Горбунову создавать и такие важнейшие его создания, как ‘Лес’ и ‘Безответный’.

Все, знавшие Горбунова, свидетельствуют о нем, как о любителе и знатоке древнерусской письменности. Изумительные подражания его языку и слову XVII и XVIII веков вводили в заблуждение археографов.

Член Общества древнерусской письменности Горбунов ввел в полное заблуждение другого его члена, ученого археографа П. И. Савваитова, предъявив ему ‘статейный список’ середины XVII века, содержавший донесение некоего ‘сироты государева’, посланного в чужие края и описывающего игру в рулетку в ‘городе Емус’ (Эмс). Язык донесения был до того доподлинный, что ученый археограф не усомнился было признать донесение памятником XVII века, смущаясь лишь тем, что речь в нем шла о рулетке.

Но и в этой области умершего слова и отбытовавших речей Горбунов прежде всего искал и находил язык не книжника и витиеватого книгочея, а пестрый, живой язык вседневности. Он больше всего интересовался памятниками быта, вслушивался в шумливо-суетный говор и меткую речь приказов, судебных дел, частных писем и бытовых дневников людей XVII и XVIII веков.

Посылая приглашение на свой бенефис Т. И. Филиппову, некогда товарищу по кружку молодого ‘Москвитянина’, приятелю и собрату по увлечению народной песней, а теперь — государственному контролеру, Горбунов не без иронии облекает это приглашение в форму челобития от скомороха, ‘гудошника Ивашки’ — ‘близнему боярину’, вхожему на ‘Верх’, то есть ко двору.

В этой ‘челобитне’ Горбунов рассказывает свою собственную историю: ‘хоть ‘гудошник Ивашка’ и ‘взят в Верх, в верховые Его царского Величества скоморохи’, то бишь в артисты Императорских театров, но жалованье тому гудошнику Ивашке идет ‘против других верховых скоморохов вполы’, то есть вполовину, и оттого гудошник ‘обносился и оборвался’. Бенефис должен помочь ему сбросить с себя эти обноски и сменить ‘рвань’ на пристойную одежду. Горбунов, под личиной скомороха, указывает и на цензурные стеснения, которым подвергается он со своими сценами: ‘а что он, гудошник, действовать будет и какие слова говорить — (Великий Государь.— С. Д.) указал взять в приказе список за рукою, что он чего, своею дуростью, не своровал’.

Старые русские архивы были для Горбунова хранилищами живой речи русского народа, свидетельствующей о славных его ‘днях’ и неизмеримых его ‘трудах’. Старая русская речь, книжная и письменная, была, на слух Горбунова, истоком многих речевых и бытовых явлений жизни современной.

По свидетельству Т. И. Филиппова, В. К. Истошна, Горбунов был знатоком церковного богослужения и обряда. Он сам читывал и певал на клиросе. В этом была у него потреба, как у художникa народного быта дореформенной России, a в иных созданиях и допетровской Руси. В народной речи и быту встарь церковно-славянское слово приобретало особую окраску и звуковой оттенок, в бытовом употреблении у этого слова был иной вес, чем у обычного расхожего слова.

У Горбунова было немало рассказов из народной жизни, построенных именно на таком качении церковнославянского слова в устах народа. Сохранилась запись-припоминание одного из них. Действуют в рассказе две старухи богомолки. ‘Одна из них, подперши руками подбородок, всхлипывая и вздыхая, передает другой впечатления, вынесенные из церкви, где происходил обряд анафематствования с участием митрополита Филарета.

— Впяхнули меня в церковь божию. Что народу… что людей… что всего прочего… всякого, разного… И свечи все возженные!

— Возженные? — перебивает первую старуху другая.

— Возженные, матушка, возженные,— отвечает та,— и болдухание такое… И вывели его, батюшку. Шапка у его камням горит. И поставили на месте уготованное. И как начали его проклинать. Уж проклинали его, проклинали. Уж я плакала, плакала. А у его, у батюшки, только бородка седенькая трясется’ ⁴¹.

Даже в краткой передаче слушателя ясно, что рассказ построен на контрасте между бытовыми, певучими ‘впяхнули’, ‘камням’ — и благоговейно повторяемыми рассказчицей, непонятными ей, славянскими: ‘возженные’ и ‘уготованное’, в которых ей чудится особая, таинственная значительность.

Медлительный строй и торжественный склад иных ответвлений народной речи, опирающиеся на какие-то славянские и древнерусские словесные первоосновы, без усилий давались Горбунову при его глубоком поэтическом внимании к древнерусской письменности. Горбунов владел ее формами, как живыми, а не стилизованными. В 1886 году, при вести о военном столкновении генерала Комарова с афганами при Кушке, он написал остроумное и превосходное по языку (слогом XVII века) донесение московского воеводы о битве с афганами. Оно далось ему ценой большого труда, лексических справок и словесных раскопок, а написалось сразу, в один присест.

Творческое знакомство Горбунова с народной песнью и древнерусской письменностью чрезвычайно важно: он и прошлое того народа, о настоящем которого рассказывал, знал по живому слову. В этом отзвучавшем живом слове находил он корни еще звучащего слова, которому служил всю жизнь.

Публикация А. Виноградовой

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Сочинения Горбунова И. Ф. Изданы под наблюдением Комиссии при Комитете Императорского Общества любителей древней письменности. Петербург. 1904 — 1907 гг. Вышли тома: том I, Петербург, 1904, том II, Петербург, 1904, том III, части 1—4, Петербург, 1907. В этот том вошли: ‘Личные воспоминания И. Ф. Горбунова’, сбереженные им ‘Письма от милых друзей и разных людей’ (в их числе — письма Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. А. Григорьева, А. Н. Островского, гр. А. К. Толстого, Н. А. Некрасова, А. Ф. Писемского, Прова Н. Садовского, М. Г. Савиной, Е. А. Никулиной, А. А. Потехина, Н. Я. Соловьева, С. В. Максимова, Н. И. Враского и др.), ‘Воспоминания и статьи об И. Ф. Горбунове’ С. В. Максимова, А. Ф. Кони, П. Н. Садовского, М. И. Писарева, А. А. Потехина и др.). ‘Дневник’ И. Ф. Горбунова за 1862 и 1895 гг. и другие биографические документы. Эти 1—4-я части III тома являются драгоценным собранием материалов для биографии И. Ф. Горбунова. В последнюю, пятую часть III тома должны были войти статьи Горбунова по истории русского театра, но эта часть не вышла в свет. Собрание сочинений Горбунова богато иллюстрировано его портретами и рисунками, специально исполненными для этого издания И. Е. Репиным, А. П. Рябушкиным, Н. П. Богдановым-Бельским, П. П. Соколовым, В. И. Навозовым, А. Афанасьевым и др., в тексте воспроизведены и рисунки самого Горбунова.

Из предисловия к III тому узнаем печальную судьбу этого ценного издания, выполненного с большой любовью к Горбунову. В то время, когда кружком почитателей Горбунова было уже приступлено к изданию его сочинений, ‘в августе 1899 года право на издание сочинений И. Ф. Горбунова было уступлено наследниками его издателю ‘Нивы’ А. Ф. Марксу, который при этом требовал, чтобы рисунки издания, начатого при Обществе любителей древней письменности, по окончании издания поступили в его распоряжение, но так как на это согласия изъявлено не было, то осталось в силе другое условие, чтобы это последнее издание было напечатано в количестве не более 500 экземпляров и цена каждого была бы не дешевле 18 рублей. С этими условиями пришлось считаться руководителям настоящего издания’. Издание вышло в числе 500 нумерованных экземпляров и является редкостью.

Далее ссылки на это издание делаются: Горбунов, римская цифра указывает том, арабская страницу.

² Шереметев П. Отзвуки рассказов И. Ф. Горбунова 1883—1895. 1901.

Эта книга, напечатанная в самом ограниченном количестве экземпляров, содержит тщательные записи рассказов, острословии и ‘крылатых слов’ Горбунова, по преимуществу из числа тех, которые не выносились им на эстраду и не получили литературной обработки для печати. Книга цитируется далее: ‘Отзвуки рассказов’.

³ А. ф. Маркс, добившись того, чтоб наиболее полное и более свободное от цензурных тисков издание Горбунова было ограничено небольшим кругом читателей, издал ‘Сочинения И. Ф. Горбунова’ под редакцией и с предисловием А. ф. Кони в двух томах. В это издание не вошло очень многое из того, что вошло в издание друзей Горбунова: из всего цикла ‘Генерал Дитятин’, состоящего в этом издании из восьми произведений, в издание Маркса вошло лишь два произведения, отсутствует в издании Маркса остро сатирическое ‘Дело по поводу рождения Михаила Барсукова’, не напечатаны два рассказа о Сарре Бернар, ‘Переписка Дюма — Фиса’, не помещен ‘Дневник Горбунова’ и т. д. Но зато в издании Маркса помещены, правда в далеко не полном виде, статьи Горбунова по истории театра. ‘Сочинения И. Ф. Горбунова’ выдержали три издания: два (без обозначения года) продавались по 4 руб. за том, третье, в четырех книжках, составляющих два тома, было приложено к ‘Ниве’ в 1904 году под названием ‘Полное собрание сочинений И. Ф. Горбунова. 3-е издание’. Это сочинение цитируется: Издание ‘Нивы’.

⁴ Михневич В. О. Наши знакомые, фельетонный словарь современников. 1000 характеристик русских государственных и общественных деятелей, ученых, писателей, художников, коммерсантов, промышленников и пр. Спб., 1884, с. 63 — 64.

⁵ Максимов СВ. Из давних воспоминаний (По поводу первой годовщины смерти И. Ф. Горбунова). ‘Ежегодник императорских театров’. Сезон 1895 — 1896, с. 476.

⁶ Дневник И. Ф. Горбунова. Горбунов. III, 413.— Дневник обнимает период 1862—1895 годов (с. 405—508). Для сбережения места указаний на страницы дневника не делается, но в самом тексте всегда указываются даты записей в дневнике (год, месяц, число).

⁷ Тридцатипятилетний юбилей артистической и литературной деятельности И. Ф. Горбунова.— ‘Исторический Вестник’. 1891, т. XIII, No 1, с. 293.

⁸ Горбунов. III, 349.

⁹ Со слов П. С. Шереметева, см. также:Плещеев А. А. Что вспомнилось. Актеры и писатели. Спб., 1914, т. III, с. 120—121.

¹⁰ ‘Театр и искусство’. 1915, Ns 25, с. 449.

¹¹ Горбунов. III, 529—530, пьеса Горбунова ‘Комедия на станции’ обнародована А. Поляковым в его статье ‘Из горбуновского наследия’.— ‘Еженедельник государственных академических театров’. Петроград, 1922, No 1 — 2, с. 8—10.

¹² Там же.

¹³ Нильский А. А. Воспоминания.— Горбунов. III, с. 275— Литературный сборник, I. Письма Лермонтова, Гоголя, Жуковского, А. Потехина, Островского, Н. Соловьева, Короленко и Л. Толстого. Кострома, 1928, с. 49, 70.

¹⁴ Максимов С.В. Неподражаемый рассказчик.— Горбунов. III, с. 174.

^1а Литературный сборник. I. Кострома, 1928, с. 98.

¹⁶ Кн. Урусов А. И. Статьи. Письма. Воспоминания о нем. М., 1907, т. I, с. 270.

¹⁷ Горбунов. III, с. 51. ^1а Горбунов. III, с. 42.

¹⁹ Горбунов. II, с. 171 — 172.

²⁰ Максимов С. В. Неподражаемый рассказчик.— Горбунов. III, с. 174.

²¹ Истомин В. К., Горбунов И. Ф. Личные воспоминания.— Горбунов. III, с. 389.

²² Истомин В. К. Горбунов И. Ф. Личные воспоминания.— Горбунов. III, с. 389.

²² Г. С. III. Воспоминания об И. Ф. Горбунове. — Горбунов. III, с. 278—280.

²³ Горбунов. III, с. 177.

³⁴ Долгов H. A. H. Островский 1823—1923 гг. М.—Л., ГИЗ, 1923, с. 68.

²⁵ Из письма А. А. Потехина.— Горбунов. III, с. 185.

²⁶ Горбунов. III, с. 518, 527.

²⁷ Горбунов. III, с. 75.

²⁸ Горбунов. III, с. 76.

²⁹ Гусев Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. М.—Л. 1936, с. 59, 107.

³⁰ Горбунов. III, с. 345.

³¹ Герцен А. И. Былое и думы М.—Л., ‘Academia’, 1932, т. 1 с. 26.

³² Горбунов. III, с. 345.

³³ Мусоргский М. П. Письма к В. В. Стасову. Спб., 1911, с. 51.

³⁴ Мусоргский М. П. Письма и документы. Редакция А. Н. Римского-Корсакова. М.— Л 1932, с. 407.

³⁵ Отзвуки рассказов, с. 107.

³⁶ Там же, с. 104.

³⁷ Там же, с. 87.

³⁸ Филиппов Т. Сборник. Спб., 1896, с. 294 (Памяти И. Ф. Горбунова).

³⁹ Отзвуки рассказов, с. 56—57.

⁴⁰ Шаляпин Ф. И. Маска душа. Мои сорок лет на театрах. 1932, с. 112 — 113.

⁴¹ Отзвуки рассказов, с. 86, см. также: Горбунов. III, с. 324.

С. Дурылин

Великий рассказчик

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: