ВЕЛИКАЯ РАЗРУХА
ВОЙНА
НАРОД ЗАБЫЛИ…
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
Великая разруха, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911
Время на прочтение: 12 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014. С. 5-14.
———————
Чтобы увидать предмет весь, целиком, а не по отдельным частям, — надо отойти на расстояние.
Чтобы увидать жизнь во всём её объёме, не раздробленной на отдельные ‘миги’, — надо уйти в одиночество.
Это моё глубокое убеждение.
Я живу в лесу. На острове. Волга разлилась и затопила леса и луга на десятки вёрст. Над водой остались только высокие места и маленький хутор на берегу озера, где я живу.
Лес, вода и небо. И по вечерам такая тишина, что с Волги за несколько вёрст доносится каждый звук.
Смотришь из лесу на далеко оставленную ‘жизнь’, и всё представляется по-новому.
Я и раньше знал, что скверно. Очень скверно. Но что до такой степени — не думал: видел по частям, а теперь ‘отошёл’ и увидал сразу.
Разруха! Великая разруха…
И, собственно говоря, увидав эту великую разруху, для честного человека только два выхода: или ‘сдаться’ — и пустить пулю в лоб, или поверить — и тогда объявить ‘жизни’ войну не на жизнь, а на смерть.
Средина же — или от недостаточно яркого сознанья наступившей разрухи, или от полнейшего душевного нигилизма: я, мол, сыт, а на остальное мне наплевать! 1
Если не ‘утешаться’ собственным благополучием, то, право, я не знаю, чем бы сейчас могло утешиться человеческое сердце? Я имею в виду, разумеется, не мечту о будущем, в которую надо верить, а самую настоящую действительность, которую нельзя не ‘признавать’.
Ведь надо правду говорить, ни себя, ни других не обманывая, — всюду упадок, всё по швам трещит. И утишаться решительно нечем.
Начните с литературы. Это наша гордость, наша слава. И что же? Стыдно. Стыдно и за читателей, и за писателей. Уж значит, пали, если Куприн и Андреев попали в ‘первоклассные’ писатели, а всевозможные Чулковы, Архиповы, Олигеры и пр., и пр., и пр., которых в прежнее время не пустил бы к себе ни один серьёзный журнал, — теперь наводнили литературу. Какова беллетристика, такова и критика. Надо всеми царит Чуковский, который, по меткому выражению Розанова, ‘не столько критик — сколько воробей’ 2, а ‘славу’ его разделяет Измайлов 3, выколачивающий строки и в ‘Русском слове’, и в петербургской ‘Биржёвке’!
Вместо Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого — Куприн и Андреев.
Вместо Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского — Чуковский и Измайлов.
Дожили!
Общественная жизнь. О третьей Думе, с её вопросами о ритуальном убийстве и торговлей молодёжи, лучше не говорить. Но… может быть, само правительство ‘идёт вперёд’ и обновляет Россию? Недаром же столько ревизий и громких процессов. Но, Боже мой, разве не ясно, что ‘ревизии’ — не ‘реформы’, что одни чиновники ревизуют таких же других чиновников. Какое тут обновление? 4 Это называется ‘вариться в собственном соку’.
Может быть, внешняя политика? Мощь России? О внешней политике мы знаем только следующее: унизительная уступка Австрии на Балканах 5, испорченные отношения с Персией и Китаем, бесплодные предостережения Турции…
Но все эти ‘падения’ ничто перед самым страшным падением — общества. Началась какая-то вакханалия ‘малых дел’. Своего душевного бесстыдства даже и не скрывают. Им хвастаются. Публицисты щеголяют цинизмом. Ибо это нравится разлагающемуся обществу. Сказать хлёсткую мерзость — считается ‘шикарным’. Вся жизнь свелась к игре уличных мальчишек: ‘кто дальше плюнет’!
Скажут: но вы забыли аэропланы и науку, Мечников и прочее.
Нет, не забыл. Но я очень хорошо помню также и изображение жизни у Толстого, где ‘на экспрессах носятся оскотинившиеся люди и при свете электрических фонарей показывают, как они оскотинились’ 6. И если люди будут показывать, как они оскотинились, ещё на аэропланах, — я не знаю, кому от этого будет легче.
А наука, Мечников и прочее… то я также не вижу никакого утешения в том, что пустая, развращённая, оскотинившаяся жизнь будет усилиями науки продолжаться не 50 лет, а восемьдесят 7.
Речь о коренном перерождении жизни. Речь о том, что всё разлагается, всё обветшало, всё прогнило 8. Готовится великая разруха. Речь о том, где искать точки опоры, чтобы великая разруха не разбила вдребезги всей жизни. Где искать точки опоры в борьбе за лучшее будущее, за новое здание жизни.
Эти точки опоры — в религии и в народе 9.
Но не в исторической религии, не в официальном исповедании, — а в новой, нарождающейся религии свободного человека, в которой основой будет положено сознание божественного достоинства человеческой личности 10.
Мы не боимся великой разрухи. Наоборот. Пусть скорей падает то, что отжило свой век. Пусть старое даёт простор для новых идей, новых творческих сил, новых форм жизни.
Несколько лет тому назад, в разгар увлечений мирной Гаагской конференцией 11, профессор международного права граф Камаровский 12 читал доклад, в котором доказывал, что ‘Европе войны бояться нечего, так как не из-за чего воевать’. Есть один только больной вопрос — Эльзас-Лотарингия, ибо не может забыть Франция победу Германии. Да и то, достаточно дать Эльзас-Лотарингии конституцию — дело уладится.
Время шло. И теперь стало ясно, что Европа уже несколько лет живёт накануне войны. Захват Боснии Австрией, события в Китае, в Персии, в Турции — всё это достаточные ‘поводы’, которые один раз удалось разрешить ‘дипломатическим’ путём, — а другой раз, может, и не удастся 13.
Таким образом, вопрос о войне — стоит перед совестью каждого. Я говорю, перед совестью, потому что имею в виду вопрос о войне вообще. Не о том или ином отдельном случае, не о войне, положим, России с Турцией или Германии с Францией, — я беру вопрос шире и отвлечённей:
Допустима ли какая бы то ни было война?
На первый взгляд вопрос этот удивительно прост.
Разумеется, недопустима: она разоряет народ, ожесточает нравы, несёт с собой страшные эпидемии. Моралисты прибавляют к этому: убивать безнравственно. Верующие прибавляют: убивать безбожно.
Но вопрос о войне на самом деле бесконечно более сложен и должен быть решён далеко не так категорически, — он требует целого ряда оговорок.
Оставим пока в стороне религию. Ведь громадное большинство, называя войну злом, делает это не на основании Евангелия, а на основании общечеловеческой гуманности или, ещё чаще, простой целесообразности. Так вот, с точки зрения этого самого ‘большинства’, разве уж так ‘безусловно’ может быть решён вопрос о войне?
Конечно, война разоряет, развращает, калечит людей. Но разве в ‘мирное’ время не происходит того же самого? Разве в рудниках или на спичечных фабриках людей не калечат, не хоронят заживо? Почему же кричат: долой войну! — а не кричат: долой фабрики?
Оценивая ‘войну’ с точки зрения целесообразности и гуманности, нельзя брать ближайшие последствия войны — разорение, увечье, болезни и т. д., надо рассматривать явление в общей исторической связи со всей последующей жизнью — и тогда оценка будет другой.
Не далеко ходить за примером.
Севастопольская война, в которую были убиты десятки тысяч людей, — дала толчок к освобождению крестьян и к ‘эпохе великих реформ’ Александра II.
Недавняя японская война, в которую нас побили, опозорили на весь мир, лишили десятков тысяч молодых ратников, — дала толчок освободительному движению, всё значение которого учесть пока невозможно.
Ведь с точки зрения ‘гуманности’ весь наш ‘прогресс’ движется по трупам. И если ‘простительно’ для культуры замучивать рабочих на фабриках, почему же это так ‘негуманно’ на войне? Надо быть последовательными. Целесообразность — так целесообразность. Тогда не надо ужасаться количеству трупов, а надо спрашивать, стоит ли своей громадной цены купленное этими трупами?
Вот почему для безрелигиозных людей вопрос о допустимости войны должен быть решён так:
Война допустима, но только тогда, когда в конечном счёте даёт положительные результаты для человечества.
Как же религия?
Здесь, кажется, ещё проще: ‘не убий’ — и всё ясно.
Но два величайших русских мыслителя, оба ‘христиане’, оба основываясь на Евангелии, оба не за страх, а за совесть — решали этот вопрос в прямо противоположном направлении: для Толстого война — величайший грех, для Вл. Соловьёва — величайший подвиг. Для Толстого — ‘преступление’, для Соловьёва — ‘дело Божье’.
По-моему, оба были неправы.
Толстой неправ потому, что назвал войну злом не только для христиан, но и для всех людей. Соловьёв неправ потому, что назвал её делом святым не только для неверующих людей, но и для христиан.
Вы скажете: что же, по-вашему, две морали, две истины?
Нет, одна. Но разные степени её осуществления.
Как поступить. Если на ваших глазах разбойник убивает вашего сына, и вы можете защитить его, только убив разбойника, — можно стоять равнодушно? Это преступление. Убить разбойника — это правда человеческая, основанная на высшей любви человеческой. И, наконец, ‘не убить’, но не из равнодушия, а из высшей правды Божией.
Для неверующих все эти слова ‘пустые звуки’, но мы говорим о религиозном решении вопроса. Для верующих слова эти полны значения.
На войне христиане не могут ‘словом’ останавливать неприятеля, но они должны помнить, что в жизни, в общемировой истории, они несут особую высшую миссию — и потому для них неполная, человеческая правда войны — недостаточна, грех, как грех христианину убить разбойника 14. На плечах христиан лежит крест бесконечно более тяжёлый, ибо легче убить разбойника, чем простить его.
Божественная правда осуществляется постепенно, и неодинаковы требования различных ступеней добра. Не прав тот, кто будет отрицать войну из равнодушия к своему народу. Свято поступит тот, кто из человеческой любви к родине пойдёт на войну (Вл. Соловьёв), но ещё более прав тот, кто, во имя Божие, осудит войну как величайшее зло (Лев Толстой).
Начну с одного маленького разговора.
Речь шла о предстоящем празднике ‘белой ромашки’ 15. Москва успела забыть, разумеется, и о белых цветах, и о своём ‘великодушии’. А в глухой провинции, в пыльных, грязных, поистине ‘туберкулёзных’ городах только ещё начинают ‘праздновать’.
Разговор вот какой:
— Ромашку ещё какую-то выдумали. Господа с жиру бесятся, а денежки мы давай.
— На больных, слышь ты, собирать будут.
— Всё одно: барская затея. И лечить господ будут. А наш брат давай денежки — да подыхай.
Разговор этот происходил в поезде 7 июня.
А 8 июня начался ‘праздник’…
По городу ездили автомобили, украшенные цветами, и по пыльным душным улицам расхаживали обворожительные барышни в белых кисейных платьях, с перетянутыми ногами: барышни продавали ‘белые цветы’, а изящные кавалеры носили ‘кружки’.
Денег, вероятно, собрали много. И всё-таки:
— Барская затея.
Один мой здешний приятель, простой крестьянин, обратился в управу с просьбой разрешить ему продавать ‘белую ромашку’, ему ответили:
— Цветы будут продавать только барышни.
Вместо того, чтобы привлечь и простых людей, придать празднику демократический характер, — всюду подчеркнули, что хотя, может быть, оно и ‘для народа’, но затея всё же барская.
По существу, это было очень скверно.
По результатам — очень невыгодно.
Кисейные барышни на пыльных улицах были прелестны. Но ‘народ’, я уверен, не ‘осмеливался’ покупать у них цветы:
— Это для господ!
Я взял праздник ‘белой ромашки’ только для примера. Но пример этот очень характерен.
Мы до того пренебрежительно относимся к ‘народу’, что не находим нужным привлечь его даже к такому делу, которым хотим его облагодетельствовать.
На наши нервы ужасно действует, что от ‘народа’ скверно пахнет и что ногти у него не чищены 16.
Мы почти и не стараемся скрыть своего презрения к народу. И удивляемся, что он нам платит тем же и всё больше и больше не любит нас и, главное, не верит нам. Не верит в наше великодушие, в наше желание его ‘облагодетельствовать’.
Пять лет назад ‘народ’ был ‘в моде’. С ним нянчились, перед ним распинались… всё ждали, что народ пойдёт и добудет нам свободу.
По каким причинам — вопрос другой, но надежды не оправдались. Народ пошёл, но свободы не получил.
И все объятия с народом кончились!
Я уверен, будь праздник ‘белого цветка’ пять лет назад, рабочий продавал бы цветы, а барышня в кисейном платье тащила бы кружку.
Какой же вывод?
А вывод тот, что искренней, бескорыстной любви к народу очень мало. Те, кто любил народ по-настоящему, за любовь свою поплатились как следует… А ‘большинство’ в глубине души народ презирает, как нечистоплотных зверей, и отворачивается от него, как только он перестаёт быть ‘нужен’.
Чего же удивительного, что народ тоже отворачивается от нас 17.
Как ему верить, что мы его друзья, когда мы, совершенно не изменяя своей жизни, хотим ‘слиться с народом’, хотим спасти народ?
Представьте себе человека, который объедается, опивается и протягивает чёрствую корку хлеба умирающему с голоду 18.
Может ли голодный поверить в искренность любви такого ‘благодетеля’?
Под ‘корочкой хлеба’ я разумею не только материальную помощь. Кто хочет служить народу и любить его по-настоящему, должен начинать жизнь сначала, и тогда — не ‘корочку хлеба’, а всю кровь своего сердца, все силы своей души отдаст ему.
Только такую любовь примет и поймёт народ.
В прошлом году мне пришлось посетить в Сибири одну каторжную тюрьму 19.
Начальник тюрьмы очень охотно разрешил мне ознакомиться с её внутренним распорядком. И даже допустил подробно осмотреть мастерские, в которых работают каторжане. Надо сказать, что начальник этот отличался редкой гуманностью: недавно его перевели куда-то…
Он держался того взгляда, что в тюрьме надо как можно шире поставить отдел мастерских. Это — лучшее средство ‘успокоения’ арестантов. Тюрьма превращается тогда в большой работный дом. Заключённые мало-помалу входят в колею рабочего человека — их не доводит до сумасшествия и отупения бездеятельное однообразие долголетнего заключения.
И действительно, за время своего недолгого ‘начальствования’ он сумел поставить на широкую ногу тюремные мастерские. Длинный ряд комнат был отведён под столярные, токарные, плотничные работы. Появилась целая мастерская ‘художественных работ’, в которой выжигали по дереву, лепили, рисовали масляными красками. Любителям садоводства предоставлено было возиться в тюремном саду.
Я слышал, что с уходом этого начальника в тюрьме начались совсем другие порядки. Работа в мастерских сокращена больше чем наполовину, а единовременно с этим из тюрьмы заключённые стали писать на волю тяжёлые, тоскливые, жуткие письма…
Тюрьма — одно из ужаснейших несчастий человечества. Отрицать тюрьму — это значит отрицать государство. Таким образом, признавая государство несовершенной, но исторически необходимой формой организации людей, приходится признать и тюрьму как ‘неизбежное зло’.
Принудительное лишение людей свободы, абсолютно недопустимое в христианском обществе, — в обществе не христианском, объединённом не Церковью, а государством, — будет существовать до тех пор, пока будут существовать преступники.
Преступление и наказание в жизни государства связаны неразрывно. Но именно в силу этой ‘неразрывности’, в силу ‘неизбежности’ этого зла — государство должно напрягать все свои силы на то, чтобы ‘зла’ было как можно меньше и чтобы ‘наказание’ преследовало свою настоящую цель: исправления и временной изоляции вредного члена общества.
Тюрьма, как и всякое ‘наказание’, легко вырождается в орудие мести, и тогда из наказания она превращается в преступление.
Долг всякого правительства — строго блюсти, чтобы учреждение, призванное служить государственным интересам — исправлению и спасению преступников, — не превратилось в учреждение ‘легального мучительства’.
Признаки извращённого понимания у нас идеи ‘наказания’ налицо. Ещё не так давно в Государственном совете цинично возмущались, что в наших тюрьмах слишком хорошо кормят преступников и вообще им слишком хорошо ‘живётся’. Как будто бы задача тюрьмы — морить голодом и сделать жизнь невыносимо тяжёлой.
Нет, как раз наоборот.
По внутреннему смыслу ‘наказания’ — государство берёт испорченного человека, под своею ответственностью, на исправление. Оно обязано заботиться о хорошем питании, дабы вернуть исправленного человека здоровым физически. Оно не должно бесцельно создавать тяжёлые условия для заключённых, ибо самое лишение свободы есть уже достаточно большая ‘тяжесть’.
Словом говоря, при правильном взгляде на преступника как на человека, нуждающегося в исправлении, — и при правильном взгляде на наказание как на средство исправить преступника, — коренным образом изменится вся система нашего тюремного управления.
Государство не должно ‘мстить’, это был бы возврат к диким временам, к эпохе родовой мести. Государство должно спасать. Во имя этого высокого назначения — оно только и может быть прощено за один из величайших грехов: за лишение свободы человека.
Как далеко зашла преступная идея, что тюрьма — место, где всё ‘позволено’, могут служить события в исправительном приюте в Одессе 20 и убийство в Рукавишниковском приюте в Москве 21.
Швейцар бьёт кочергой по левому боку мальчика так, что сердце разрывается, детей бросают в карцер с каким-то особенным ‘зубчатым полом’, — и делают так потому, что мальчики очень испорчены, очень надоели, ‘вывели из себя’.
Другими словами, швейцар и администрация кочергой и карцером сводят с малолетними преступниками ‘счёты’ — мстят им.
Они поступают так, не чувствуя всей чудовищности своего дела, потому что и во всём учреждении видят такую же ‘кочергу’, такое же орудие для сведения счётов с преступниками, для мщения им со стороны государства.
И долго будут ещё всплывать на поверхность подобные же чудовищные факты, до тех пор, пока государство не встанет на высоту своего призвания во всех вопросах государственной жизни, и в частности, в вопросе о преступлении и наказании.
1 Ср.: ‘Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить’ (Достоевский Ф. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972-1990. Т. 5. С. 174).
2 В. В. Розанов в статье ‘Богатый и убогий’ (1911) сказал ‘писатель’, а не ‘критик’.
3 Измайлов Александр Александрович (1873—1921) — критик, автор пародий на писателей-современников.
4 Ср. нынешние попытки правительства РФ обуздать коррупцию.
5 Австро-Венгрия 24 сентября 1908 г. аннексировала Боснию и Герцеговину, административное управление которой ей было предоставлено в 1878 г., а Россия, по настоянию П. А. Столыпина, 10 марта 1909 г. признала законность захвата. Эта постыдная капитуляция получила название ‘дипломатической Цусимы’.
6 Неточная цитата (Толстой. Т. 26. С. 379), подр. см.: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 2. Письма ко всем: Обращения к народу 1905-1908. М., 2011. Прим. 538.
7 В начале ХХ в. средняя продолжительность жизни человека в развитых странах приближалась к 50 годам (в России — 30, в основном за счёт детской смертности), а век спустя почти достигла 80. Стало ли от этого больше праведников?
8 ‘А ещё многие думают, что до революции всё было будто бы прекрасно… Нет и нет! Столбы уже подгнили… и никакие подпорки не могли исправить нашего дома’ (Вениамин (Федченков), митр. О вере, неверии и сомнении. М., 1992. С. 36).
9 ‘…Вне духовной укрепы от православия нам на ноги не встать… Россию нельзя спасти без энергичного, деятельного народного участия’ (Солженицын А. Россия в обвале. М., 1998. С. 187, 192).
10 ‘Я ведь говорю не об истине догматов православия, об этом нет и спору, не о той единой Святой Церкви, Церкви живых и мёртвых, о которой писал Хомяков, но о церкви исторической, если можно так выразиться, — церкви, в которую необходимо внести этого жизненного элемента… Если Запад грешит развитием личности, то мы, кажется, грешим безличностью, т. е. уничтожением личности всюду… и преимущественно в сословии духовном и в жизни церковной’ (Аксаков И. Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Эпистолярный дневник 1838-1886 гг.: В 3 т. М., 2004. 2, 226).
11 Во II Гаагской конференции 1907 г. участвовали 44 государства, их главной задачей была разработка мер по ограничению вооружений и обеспечению всеобщего мира.
12 Камаровский Леонид Алексеевич (1846—1912) — заслуженный ординарный профессор ИМУ, в 1907 г. преподавал международное право на IV курсе, с 1909 г. декан юридического факультета, член-корреспондент Академии наук (1910), лекции по вопросам сохранения мира читал во многих городах. В 1880-х гг. правовед и пацифист был куда трезвее: ‘Ничтожнейший повод будет достаточен для того, чтобы во всей Европе загорелся огонь всеобщей войны’.
13 Очередное, сбывшееся в 1914 г., пророчество Свенцицкого.
14 Правила 8, 55 свт. Василия Великого. Указывая на них, еп. Агапит (Горачек) писал: ‘Так Церковь побуждала осмыслять пролитие крови, независимо от причины его, как нарушение Божией заповеди, потому что умирал человек — личность, сотворённая по образу Божию’ (Митрофанов Г., прот. Трагедия России. СПб., 2009. С. 4). Подр. о подвиге прощения см.: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 2. Письма ко всем: Обращения к народу 1905-1908. М., 2011. С. 260-262.
15 По примеру Шведской противотуберкулёзной ассоциации, проводившей схожий благотворительный праздник с 1908 г., Всероссийская лига борьбы с туберкулёзом организовала в крупных городах страны сбор средств на лечение больных: цветы продавались за символическую плату. В Москве 20 апреля 1911 г. было собрано около 140 тыс. руб., в Петербурге — более 100 тыс., в Казани — более 18 тыс. После долгих дебатов, 8 июня 1911 г. акция прошла и в Царицыне. В наши дни традиция возрождается.
16 Ср. интеллигентские сетования: ‘траурная кайма не сходила с ногтей Свенцицкого, а где он ни селился, всюду стоял спёртый воздух’ (Вишняк М. Дань прошлому. Н.-Й., 1954. С. 169), ‘запах немытых ног — импрессия, чисто моральная’ (Белый А. Начало века. М., 1990. С. 299).
17 Что же удивительного в резне, начавшейся в 1917 году? Она готовилась веками.
18 Схоже отзывался об этом сщмч. Иларион (Троицкий) в статье ‘Об увеселительной благотворительности’ (Христианин. 1911. Ноябрь. С. 634-640).
19 Свенцицкий несколько раз посещал А. С. Краснова в Тобольской каторжной тюрьме.
20 ‘Административным дознанием подтверждается факт жестокого обращения с воспитанниками в приюте, которых, без ведома директора, почти ежедневно подвергали избиению… Часто били до потери сознания. Сажание воспитанников в голом виде в карцер с рубчатыми полами широко практиковалось воспитателями’ (Новая земля. 1911. 20. С. 5).
21 Рукавишниковский приют — исправительная школа в Москве для состоящих под следствием или судом детей до 14 лет. 18 января 1911 г. сторож приюта Савельев убил 14-летнего питомца Затевахина, нанеся ему три удара железной кочергой, и получил за это год (!) тюрьмы. Ср. события в подмосковном филиале: ‘В колонии при штате в 80 мест, находится всего 33 воспитанника. Из них 14 были посажены в карцер. [Остальные] освободили товарищей. …20 воспитанников сбежали… В колонии дежурят стражники’ (Новое время. 1911. 30 сентября).