ВЕЛНО ПРИСКИВАТЬ
ПОВСТЬ.
ВЕЛНО ПРИСКИВАТЬ
ПОВСТЬ.
I
II.
III.
IV.
V.
VI.
Велено приискивать, Забытый О., Год: 1877
Время на прочтение: 144 минут(ы)
Наканун праздника Преображеня, вечеромъ, отецъ Арсенй, красный и потный, сидлъ по конецъ стола, на которомъ киплъ тщательно вычищенный самоваръ. Батюшка только-что пришелъ изъ бани и въ задумчивомъ молчани заплеталъ свои влажные волосы въ косы. Матушка, засучивши рукава, готовила чай. Сынокъ ихъ, двадцати-трехлтнй богословъ, успвшй на каникулярной свобод отпустить себ порядочную бородку, сидлъ возл окна и игралъ съ котенкомъ. Нсколько минутъ длилось молчане, которое, наконецъ, нарушилъ отецъ Арсенй.
— Кто что ни говори,— произнесъ онъ, затягивая на кос шнурокъ,— а владыка нашъ милостивъ, какъ посмотришь… Право… Надо сказать, очень даже многомилостивъ.
— А что? спросила матушка.
— Да какъ же!.. Разв я теб не сказывалъ? Кажется, сказывалъ… Или не сказывалъ…
— Да что такое? О чемъ?
— А о дочери-то… тово… Какъ его? Ну, этого… умершаго каедральнаго-то,— знаешь? Вдь ихъ дв сиротки-то: старшая, Елена, и младшая, Маша, такъ вотъ о старшей-то…
— Нтъ, ничего не слыхала. А что?
— Великую милость оказалъ ей владыка, истинно великую: веллъ прискивать…
— Вотъ что!
— Да, веллъ, веллъ. Дядя ея самъ сказывалъ… Въ город вотъ это видлись… Прямо сказалъ: говоритъ, велно…
— Дай Богъ, дай Богъ! Она такая славная, кроткая,— проговорила матушка, пододвигая супругу чашку чаю…— Петруша, бери чашку, будетъ теб съ дрянью-то возиться: не маленькй… Право, это очень хорошо… при ея сиротств…
— При сиротств… А ты думаешь — мало сиротъ-то… въ пригоршни слезы собираютъ? Не всякой-то вдь… А ужъ это именно владыка щедроты свои явилъ.
Произошла пауза, во время которой слышалось только, какъ члены благодатной семьи откусывали сахаръ, дули на горячй чай и звучно и смачно прихлебывали изъ своихъ блюдечекъ.
— Оно, положимъ,— началъ опять отецъ Арсенй:— онъ быль каедральный протоерей и человкъ близкй къ преосвященному. Да вдь мало ли что… Былъ, да сплылъ, и теперь ужъ другой приблизился… съ своими родственниками. Это разъ. А потомъ: какой тамъ ни каедральный, а ныньче ужъ это и владыкамъ не велятъ, чтобы тамъ… мсто сдавать. А владыка, по своей милости, все это обошелъ, только чтобы сироту призрть. Мало того — сироту: двухъ съ-разу облагодетельствовалъ. Дядю-то ея онъ, вдь, переводитъ въ другое, превосходнйшее село, а ей на его мсто прискивать соблаговолилъ. Вотъ вдь какъ! И тому, и другому хорошо. А поди-ка у другого архерея!.. Есть таке, что и братъ родной не подходи… А нашъ вотъ снисходить… Дай Богъ ему, право… Многомилостивъ и щедръ.
Снова наступило молчане, и снова раздались прикусыванья и прихлебыванья и причмокиванья.
— Ну, какъ же теперь они? Кого?— начала матушка, утирая со лба потъ.
— То-то вотъ они теперь безпокоятся насчетъ этого, отвтилъ батюшка.— Дядя-то совсмъ не знаетъ, куда и какъ обратиться. Просилъ все меня вступиться въ это,— убдительнйше просилъ. Въ нашей окрестности, говоритъ, жениховъ совсмъ что-то не видать, а подальше куда, говоритъ, не знаю… да и некогда, говоритъ. Притомъ же, говоритъ, и не ловко самому лзть съ невстой въ женихамъ, кабы, говоритъ, невсту нужно было найти,— другое дло: тогда бы, говоритъ, смло похалъ, хоть по всей епархи. Я, говорить, когда сватался, такъ уздовъ пять съ своимъ отцомъ объхалъ,— все выбиралъ, говоритъ, а тутъ, говоритъ, нельзя этакъ… Такъ вотъ онъ меня и просилъ: пожалуйста, говоритъ. У васъ, говоритъ, тамъ кажется, есть по сосдству… Намъ ужъ, говоритъ, не до студента, а такъ — чтобы былъ мало-мальски… Поскоре, говоритъ, хочется развязать руки, да на новоселье… Я пообщалъ, даже далъ слово: непремнно, я говорю, постараюсь. Да и нельзя не постараться: человкъ хорошй, еще съ семинари знакомы, притомъ же, мы, можно сказать, одолжены имъ. Вдь онъ-то къ намъ рдко, а мы-то къ нему… ты сама знаешь.. дешь въ городъ, къ кому на перепутья? Все къ нему. Каждый разъ и покой и привтъ достодолжный. Надо, надо какъ-нибудь постараться… устроить эту статью. На свадьб ужъ, конечно, мы первые гости.
— Такъ-то такъ,— промолвила матушка:— только какъ же это ты сдлаешь-то?
— То-то вотъ… какъ бы это… я все думаю…
— Кого намтить-то, еще неизвстно. У Брилвскаго священника сынъ еще учится. У дьячка тамошняго большой былъ малый, чуть ли не исключенъ ужъ: все что-то плохо о немъ говорили.
— Исключенъ,— вставилъ Петруша.
— Ну, вотъ, я такъ и думала. Снокосовскаго попа сынъ по гражданской служб пошелъ… Вотъ разв въ Лаптевскому попу обратиться? Его Андрей-то еще въ прошломъ году все мста искалъ. Нашелъ ли, нтъ ли,— не знаю.
— Нтъ,— снова вставилъ Петруша, накрывши чашку и сильно потягиваясь.— Онъ весною былъ у насъ на квартир и говорилъ, что никакъ, говоритъ, не добьюсь мста,— все отказываютъ: то вакантныхъ нтъ, а то по-достойнй люди находятся,— по крайней мр, такъ говорили ему въ консистори.
— Ну, вотъ и отлично,— подхватилъ отецъ Арсенй, выходя изъ-за стола и осняя себя крестнымъ знаменемъ:— вотъ ему и предложить бы, и поскоре бы это какъ-нибудь.
Онъ громко высморкался и молча прошелся по комнат. Матушка стала убирать чашки.
— Вотъ что, мать, воскликнулъ, наконецъ, батюшка,— остановившись посреди комнаты.— Самому мн хать въ Лаптево не приходится, по нкоторымъ резонамъ. Съ отцомъ Андреемъ я почтя незнакомъ, да и некогда мн туда хать, а мы это дло препоручимъ вотъ Петруш. Завтра праздникъ, длать ему нечего, вотъ онъ и сходитъ. Я пойду къ заутрен, а онъ по-маленьку въ Лаптево. Петруша, сходишь?
— Да какъ же это, тятенька? Вдь далеко пшкомъ-то,— 16 верстъ! Если бы на лошади…
— Э, тамъ на лошади!.. Лошадь, пожалуй, еще самому мн понадобится завтра. Чего стоитъ теб добжать? Дло молодое… со скотиной домой придешь, а пожалуй еще и скотину не пригонятъ, а ужъ ты дома будешь. Право, сходи-ка: доброе дло сдлаешь. Еще неизвстно, что будетъ: можетъ быть вс эти люди и намъ пригодятся. Да и теперь все-таки честь теб будетъ не малая, скажутъ: вотъ!.. даромъ, что молодой человкъ… къ тому же и яблочка тамъ пошь кстати: у нихъ садъ великолпный. И намъ съ матерью принесешь десяточекъ.
— Тяжело ли сходить? О чемъ толковать-то?— вставила матушка, вытирая ветошкой стаканъ. Сходить да и только. Я бы даже и сама, да только… Кто ихъ тамъ знаетъ… Досадно, что я съ попадьей-то незнакома. Знаю только, что Сидоровна, а видать ни разу не пришлось.
— Я пожалуй пойду,— согласился Петруша, только что же я буду тамъ длать? Что говорить?
— Вота-а!— протянулъ батюшка:— маленькй что ли ты? Вдь ты слышалъ сейчасъ разговоръ? приспособительно къ этому и будешь говорить. Я бы, пожалуй, письмо написалъ, да къ чему письмо, когда ты идешь? Ты лучше всякаго письма. Прямо пришелъ, повидался, такъ и такъ, молъ… Тятенька, молъ, врно узналъ,— стороной, молъ,— что мсто очищается, и просилъ передать вамъ… не угодно ли воспользоваться оказей… А предлогъ теб самый прямой: женихъ теб знакомъ и на квартир у тебя бывалъ, его и спроси прежде всего, какъ придешь въ ихнй домъ. Они и вс-то, кажется, ничего… добрые какъ будто.
Пять часовъ утра. Солнце не спша взбирается на высоту небосклона и пронизываетъ своими лучами застилающя его тонкя облака. Слабый прохладный втерокъ слегка цпляется за верхушки деревъ и соломенныя крыши избъ. Звонятъ въ утрени.
И звонъ смиряющй
Всмъ въ душу просится,
Окрестъ сзывающй
Въ поляхъ разносится.
Отецъ Арсенй, совсмъ уже собравшйся въ церковь, разбудилъ Петрушу, спавшаго на сновал, и вкратц повторилъ ему вчерашня соображеня и наставленя. Т же наставленя пришлось выслушать Петруш и отъ матери, которая, сверхъ того, посовтовала ему на дорогу надть парусинный пиджакъ, а сюртукъ завязать въ платокъ и нести подъ мишкой. Выпивши дв кружки холодной воды и вооружившись суковатой палкой, Петруша, въ качеств свата, побрелъ въ Лаптево. За селомъ ему то-и-дло встрчались группы прихожанъ, идущихъ и дущихъ къ утрени. Вс они низко кланялись ему и адресовали ему привтствя.
— Здорово, Птра!— произносили одни.
— Здравствуй, Арсеничъ! Далеча-ли поднялся?— произносили друге.— А что же Богу молиться? Не хотца, видно? А? Ха-ха-ха…
Вотъ прошелъ Петруша ‘ельникъ и песокъ’, и передъ нимъ за березками большой дороги обрисовалась квартира станового пристава. Поровнявшись съ нею, Петруша быль удивленъ неожиданною встрчею. Крупный молодой человкъ, съ непокрытой головой, съ взъерошенными волосами, быстро соскочилъ съ ‘станововскаго’ крыльца и широкими, проворными шагами приблизился къ Петруш.
Это былъ писарь станового, товарищъ нашего свата, годъ тому назадъ исключенный изъ семинари.
Вижу я въ котомк книжку:
Такъ учиться ты идешь?
— выпалилъ онъ, указывая на узелокъ Петруши.
— Вовсе не учиться,— отозвался Петруша, остановившись и подавая недавнему коллег руку.
— А куда же ты, ангелъ мой, стремишься?
— Чуть не жениться.
— Ну, полно! Да вдь ты еще… Нтъ, вправду?
Петруша, осторожно умолчавъ о подробностяхъ, въ урзанною вид наложилъ цль своего путешествя.
— Вотъ что! Ахъ, чортъ побери, вдь это и меня касается!— воскликнулъ писарь, сильно ероша себ волосы. Вдь я съ Андреемъ-то Андреевичемъ вмст квартировалъ и многое на гитар у него перенялъ. Славный малый, весельчакъ! Скажи ему, что если дло пойдетъ на ладъ,— я его непремнный шаферъ. Пустъ и лошадей не присылаетъ,— прилечу самостоятельно, а то пшкомъ привалю, только бы наврное знать, когда свадьба… Это, братецъ ты мой, любопытная штучка… Да что мы здсь на дорог-то стоимъ? Зайдемъ ко мн.
— Не могу… некогда… спшу.
— Да ну, зайдемъ, хоть на минутку! Вдь у насъ никого нтъ, и одинъ хозяйствую.
— Нтъ, ни за что… До свиданя.
— Хоть покурить…
— Не курю.
— Э, гороховый!.. Ну, я хоть провожу тебя маленько.
— Сдлай милость.
Писарь обхватилъ Петрушу за талю и оба прятели двинулись по пыльной дорог.
— Ну, какъ ты поживаешь?— спросилъ Петруша.
— Вообще здорово. Жизнь привольная, не то что въ семинари. Пишу по-маленьку, зжу съ становымъ на тройк производить дла. Эхъ, если бы ты зналъ, что это за парень нашъ становой!.. Прелесть! любота! Со мной все равно какъ съ братомъ. Недавно вотъ какой былъ случай… Поймали меня мужики ночью въ овин… Ну, тамъ… я… Вообще чепуха… Сейчасъ меня, раба Божя, подъ руки. Подняли гвалтъ: ‘къ становому его, къ становому!’ Волокутъ. Я примолкъ и не сопротивляюсь, радъ, что не бьютъ по крайней мр… А могли, конечно, и избить: вдь дло было въ потьмахъ, и они не знаютъ, кого поймали… Ладно. Вломились, наконецъ, къ становому въ сни, орутъ: ‘Николай Николаичъ, негодника въ теб привели, хорошенько его!’ Становой вышелъ въ сни со свчей, глядь, а это я! Чортъ знаетъ что! Скандалъ, братецъ ты мой! Тутъ мужики выпустили меня изъ рукъ и смотрятъ на меня. Куда и храбрость ихъ двалась: примолкли и жмутся въ стн. Только одинъ смльчакъ нашелся: что же это такое, говорить, ваше благороде? Вдь этакъ-то, говорить, все-таки нельзя… Становой спрашиваетъ: что такое? Мужики разсказали, въ чемъ дло.— Ладно, говоритъ становой: пошли вонъ, я съ нимъ расправлюсь. Мужики ушли, а онъ завелъ меня въ кабинетъ и чуть не лопнулъ со смху. Похохотали мы съ нимъ,— тмъ дло и кончилось. Душа-человкъ,— одно слово!.. А самъ-то какя штуки выдлываетъ! Жена у него чахоточная, злая, надола ему страсть! Разъ онъ и говоритъ: ты бы говорить, душенька, похала въ тет (это верстъ за 50), теб прокатиться полезно, тамъ, говоритъ, погостишь себ, а не хочешь — завтра же прдешь. Та собралась, похала. Только, какими-то судьбами, его еничка и возвратись ночью. Входить въ спальню, а тамъ… Господи, что тутъ было, что только было!! Я даже со двора сбжалъ. Вообще очень любопытно… Жизнь, братъ, столько представляетъ…
Въ это время ораторъ закурилъ папироску и — забылъ досказать, что именно представляетъ жизнь.
— А съ мужиками онъ чисто по военному,— снова началъ писарь, пустивъ тонкую струю дыма.— О прошлой пасх пришли мужики похристосоваться съ нимъ. Народъ все чиновный, солидный, старосты съ медалями, десятске… Становой выходитъ къ нимъ.— ‘Христосъ воскресе, ваше благороде!’ А онъ — бацъ по рылу одного! бацъ другого! бацъ третьяго! Дуетъ ихъ, да приговариваетъ: ‘во-истину воскресе! во-истину воскресе!’ А у одного старосты вотъ этакой клокъ изъ бороды вырвалъ… Мужики говорятъ: ‘За что же вы насъ, ваше благороде, ради такихъ дней?’…— А вы, говоритъ, починили дорогу между Шушуеввой и Драчовкой? Если, говоритъ, вы у меня не почините ее завтра же, всхъ васъ, бездльниковъ, въ грязь втопчу!.. Пошли вонъ!’ Т поклонились, да и пошли… Такъ-то, братецъ ты мой!.. Однако довольно, ступай теперь одинъ. До свиданя. Кланяйся Андрею Андреевичу. Шаферъ, молъ, уже есть,— такъ и скажи. Пусть только поскорй концы съ концами сводитъ.
Около двнадцати часовъ, солнце сильно припекаетъ. Воздухъ не колыхнется. Петруша, смоленный потомъ и покрытый пылью, тяжело дыша, приближался въ Лаптеву. Усвшись подъ плетнемъ, онъ снялъ свой пиджакъ, досталъ изъ узелка сюртукъ, надлъ его и тщательно отерши съ лица носовымъ платкомъ потъ, разбитымъ шагомъ двинулся отыскивать жилище жениха. На заваленк одной крестьянской избушки нсколько ребятишекъ склеивали змй.
— Гд тутъ домъ священника?— обратился Петруша къ ребятишкамъ.
— Поповъ-то?— переспросило нсколько ребятишекъ въ одинъ голосъ.
— Да.
— А вонъ крайнй-то,— гд человкъ-то сидитъ на крыльц. Это самъ попъ…
Черезъ нсколько минутъ Петруша добрался, наконецъ, до попа. Попъ сидлъ на лавк въ одной рубах, безъ шапки, и, склонивъ голову на бокъ, не то сонливо, не то задумчиво глядлъ въ пространство. Его голый, неуклюжй черепъ, короткй тупой носъ, какая-то волнистая нечесаная борода напомнили Петруш бюстъ Сократа, виданный имъ въ квартир учителя педагогики. Какъ будто лпитель укралъ въ Лаптев этотъ православный типъ для языческаго философа. Въ одной рук Сократъ держалъ берестовую табакерку, на колняхъ у него лежалъ коричневый платокъ, на поверхности котораго мстами проглядывалъ его первобытный зеленый фонъ.
— Здравствуйте, батюшка!— несмло проговорилъ Петруша, взойдя на первую ступеньку высокаго крыльца, и снялъ фуражку.
— Что теб?— спросилъ отецъ Андрей, вскинувъ черные глаза на гостя, и заморгалъ такъ, какъ будто кто замахнулся на него палкой.
— Андрей Андреичъ дома?
— Нтъ, нту.
— Гд же онъ?
— Ушелъ въ губерню. Тамъ ему есть дло… одно… важное… Нту, нту Андрея Андреича, нту!— скороговоркой проговорилъ отецъ Андрей, уже не глядя на пришельца и замтно стараясь поскоре отдлаться отъ него.
Въ это время изъ-за угла выскочила огромная черная собака и бросилась на Петрушу. Петруша прижался къ колонк крыльца и избралъ свои усталыя ноги средствомъ въ оборон. Отецъ Андрей, съ табакеркой въ одной рук и съ платкомъ въ другой, вскочилъ съ лавки, и, неистово топоча ногами и размахивая руками, закричалъ:
— Фиделька, цыцъ! Прочь пошла! Вотъ я тебя, анаему!
Фиделька, сердито рыча, послушно юркнула подъ крыльцо.
Одно изъ оконъ въ дом отворилось, и изъ него выглянула женская голова. Петруша ухватился-было за фуражку, чтобы раскланяться, но голова тотчасъ скрылась, и окно захлопнулось.
— Да… ушелъ, ушелъ нашъ Андрей Андреичъ, ушелъ,— проговорилъ Сократъ, усвшись на свое мсто и испустивъ глубокй, протяжный вздохъ.
— А скоро онъ возвратится?— полюбопытствовалъ Петруша, взойдя на вторую ступень крыльца.
— Неизвстно,— отвтилъ Сократъ, медленно раскрывая табакерку.
— Можетъ быть, онъ мсто пошелъ искать?— допытывался гость.
— Можетъ быть, и мсто… неохотно проговорилъ батюшка, поднося щепоть табаку къ носу.
— Такъ я вотъ тоже насчетъ мста пришелъ… нарочито для этого…
При этихъ словахъ Петруши отецъ Андрей, неимоврно сморщившись, начинивалъ уже другую ноздрю и потому не могъ ничего сказать съ-разу, а только искоса взглянулъ на Петрушу прищуренными глазами.
— Какого мста?— спросилъ онъ, наконецъ, крякнувъ и стряхнувъ съ пальцевъ табачную пыль. Морщины, образовавшяся на его физономи во время процесса нюханья, быстро исчезли и прищуренные глаза раскрылись во всю ширину.
— Мсто для Андрея Андреича,— пояснилъ Петруша:— въ одномъ сел открылось, и прискиваютъ теперь жениха,— добавилъ онъ.
— Да ты кто?— ршился наконецъ спросить отецъ Андрей.
— Горшковскаго отца Арсеня сынъ, воспитанникъ семинари, въ богословскаго класса,— отрапортовалъ Петруша.
— А-а, вотъ что-о!— протянулъ отецъ Андрей: — знаю, знаю отца Арсеня. Да что же вы стоите? Пожалуйте сюда, пожалуйте!— торопливо проговорилъ онъ, пошлепывая по лавк широкою ладонью.
Петруша, наконецъ, вознесся на высоту священнаго крыльца.
— Ну, здравствуйте!— произнесъ батюшка, протягивая гостю руку. Какъ васъ?.. что — Арсеньичъ, это я знаю,— а какъ ваше имя-то?
— Петръ,— отвтилъ гость, ставя палку въ уголъ.
— Петръ Арсеньичъ… хорошо! Прекрасно! Пожалуйте-ка, пожалуйте!— повторилъ отецъ Андрей, снова пошлепывая по лавк ладонью.— Такъ какое же это мсто? А?— спросилъ отецъ Андрей, повысивъ голосъ на послднихъ словахъ. При этомъ въ его голос, физономи, жестахъ выразилось нкоторое нетерпне и чаяне удачной комбинаци.
Петруша обстоятельно разсказалъ о мстечк, впрочемъ,— не превышая своего посланническаго полномочя, и ни на оту не нарушая родительскихъ инструкцй.
Во время разсказа отецъ Андрей указательнымъ пальцемъ правой руки повертывалъ свою табакерку между большимъ и указательнымъ пальцами лвой, и, нердка кивая головой, произносилъ: ‘гм! гм! гм!’
— Ну, а домъ у нихъ хорошъ?— спросилъ отецъ Андрей, дождавшись конца разсказа.— Вы меня извините: вдь нужно же все это знать… для врности.
— Да, домъ большой, удобный.
— Крыша тесовая?
— Нтъ, соломенная, только знаете… этакъ… сдлано подъ щепку. Ничего себ, очень красиво.
— Гм!… Ну, и невста какъ слдуетъ?.. Вы меня извините, право… Конечно, ваше дло еще… Но мн, какъ отцу, все-таки… на всякой случай…
— Хвалятъ… говорятъ,— славная такая.
— Да-а,— протянулъ отецъ Андрей, и задумался… Андрюши-то вотъ нтъ, этакая незадача, право…— проговорилъ онъ посл нкоторой паувы. Такъ вы говорите, поспшить надо!
— Да, тятенька говорить, поскоре…
— Създимъ, създимъ, только вотъ Андрюшу дождаться.
Въ сняхъ хлопнула дверь, заскрипли шаткя доски пола, и на крыльц появилась высокая, стройная, смуглая женщина, лтъ 45, съ продолговатою, выразительною физономею, съ длиннымъ носомъ и большими черными глазами. Голова и плечи ея, несмотря на страшную жару, покрыты были большою срою шалью.
Петруша, догадавшись, что это матушка, всталъ и молча поклонился.
— Это вотъ сынъ горшковскаго отца Арсеня, богословъ,— доложилъ отецъ Андрей, указавъ на Петрушу табакеркой:— охлопатываетъ мстечко нашему Андрюш. Да… Мы ужъ тутъ переговорили.
— Гм-гм…— произнесла матушка, взглянувъ на гостя твердымъ, пытливымъ взглядомъ…— Да что же это ты, попъ, гостя-то держишь на крыльц? Ты бы въ горницу его просилъ… Ахъ ты хозяинъ, хозяинъ!…
Матушка съ упрекомъ взглянула на супруга и покачала головой.
— Да! что же это мы въ самомъ дл?— спохватился батюшка.— Пожалуйте-ка въ горницу, пожалуйте, пожалуйте!— засуетился онъ, топчась на одномъ мст и перекладывая табакерку съ платкомъ изъ одной руки въ другую.— А мы, знаете, этакъ… пообдали, я и говорю: пойти, молъ,— посидть на крыльц… Пожалуйте!…
Хозяева пошли впередъ, гость поплелся за ними.
Войдя въ переднюю, матушка пригласительно указала гостю рукой въ залу и, слегка дернувъ ‘попа’ за рукавъ, откачнулась съ нимъ въ дверь направо. Хозяева довольно долго не показывались. Изъ-за переборки до слуха Петруши доносился неясный говоръ: батюшка съ матушкой то вполголоса, то сильнымъ, шипящимъ шопотомъ о чемъ-то бесдовали.
Пока хозяева шушукались и возились за переборкой, Петруша занялся разсматриваньемъ ихъ залы (гостиной тожъ). Въ переднемъ ‘святомъ’ углу помщалось нсколько иконъ большихъ и маленькихъ, въ котахъ и безъ оныхъ. Стны были простыя, бревенчатыя, съ висвшими по мстамъ блоками пакли. Въ одномъ изъ простнковъ залы висли часы, съ огромнымъ циферблатомъ и съ чугунными гирями на веревочкахъ. На переборк, отдляющей валу отъ передней, помщалась гитара съ вытертымъ пальцами грифомъ и съ порванной квинтой. Изъ-за маленькаго, съ раскрашенными рамками, зеркала выглядывалъ край ‘Руководства для сельскихъ пастырей’. Подъ зеркаломъ вислъ портретъ Александра -го, за нижнюю часть рамки этого портрета заткнуто было нсколько пожелтвшихъ фотографическихъ карточекъ, изображавшихъ неизвстныхъ Петруш личностей. Но самое главное украшене залы составляли два небольшихъ портрета, писанныхъ масляными красками и помщенныхъ надъ низенькою дверью, ведущею изъ залы въ — должно быть въ спальню. Одинъ изъ этихъ портретовъ изображалъ хозяина ‘среди самыхъ юныхъ лтъ’, впрочемъ уже облеченнаго въ рясу. Изображая сю персону, художникъ, кажется, придерживался византйской манеры иконописаня, потому что отецъ Андрей изображенъ сухощавымъ, съ острыми, суровыми очертанями физономи и съ сроватымъ цвтомъ волосъ. (Во время оно черепъ его, судя по портрету, былъ покрытъ приличною растительностю). Матушку Сидоровну изографъ, напротивъ, изобразилъ la Рубенсъ: плечи широкя, круглыя, щеки полныя, румяныя, выражене глазъ вызывающее и вмст манящее. Насколько эти портреты соотвтствовали дйствительности, этого не знали ни ихъ живые оригиналы, ни мудрый изографъ, вдалъ про то одинъ Господь Богъ.
Наконецъ послдовалъ торжественный выходъ хозяевъ. Впереди шелъ батюшка, успвшй уже облачиться въ нанковый, безъ подкладки, подрясникъ. Но, Боже мой, какъ смятъ былъ этотъ подрясникъ! Можно было подумать, что дней пять его жевали коровы, и потомъ, отнятый у нихъ и высушенный на. печи, онъ попалъ на плечи ерея. Вслдстве своей смятости, онъ былъ такъ коротокъ, что едва спускался ниже колнъ отца Андрея, и обнаруживалъ границы голенищей съ сосднею территорею. За отцомъ Андреемъ двигалась матушка, прикрывавшая ея голову шаль была спущена уже на плечи, причемъ черныя густыя косы ея, змею свернутыя на макушк, блестли, какъ вороново крыло.
— Ну вотъ, я и тово… образился немножко,— проговорилъ отецъ Андрей, остановясь среди залы и тщетно стараясь застегнуть подрясникъ. Отъ предполагаемыхъ имъ пуговицъ остался едва замтный слдъ. Убдившись въ этомъ, отецъ Андрей наконецъ плюнулъ.
— Ужъ эти мн пуговицы! Хоть не пришивай: то и дло рвутся.
— Отъ неаккуратности,— пояснила матушка, разставляя ломберный столъ.
— Отъ твоей,— отозвался батюшка, все еще продолжая стоить посреди залы и похватывать себя за бортъ подрясника.— Другая бы мужа-то всячески… а она… тово…
— Полно теб хвалиться неряшествомъ-то,— сказала матушка:— займи гостя-то.
Батюшка нсколько разъ кашлянулъ, понюхалъ табаку и помстился на стул подл гостя.
— Такъ-то, батюшка!— началъ онъ:— какъ бишь васъ?
— Петръ Арсеньичъ.
— Да, такъ-то батюшка, Петръ Арсеньичъ…
Гость не зналъ, что отвчать.
Отецъ Андрей нагнулся, сложилъ руки между колнъ и продолжалъ:
— Жизнь прожить — не поле перейти. Жизнь… э-э… Жизнь это, я вамъ скажу, не то, что…
Петруша испустилъ глубокй вздохъ и молча повернулся на стул. Между тмъ батюшка философствовалъ:
— Одинъ живетъ такъ (при этомъ Сократъ значительно кивнулъ головою), другой — иначе (Сократъ кивнулъ еще значительне). Кому какъ… Всякъ свое… и всякъ по-своему. Такъ-то, батюшка… Петръ Арсеньичъ…
Петруша, раскраснвшйся отъ усиля сказать что-нибудь подходящее, тоскливо водилъ глазами по стнамъ. Наконецъ, глаза его остановились на торчащемъ изъ-за зеркала ‘Руководств для сельскихъ пастырей’.
— Вы получаете духовные журналы?— спросилъ Петруша, чтобы только развязать языкъ.
— Это ‘Руководство-то?’ — спросилъ въ свою очередь батюшка,— взглянувъ на зеркало. Получаю,— проговорилъ онъ съ недовольствомъ и сдлалъ пренебрежительный жесть.— Велно… ничего не сдлаешь. Деньги тратятся, а когда намъ читать? То — то, то — другое, то — третье. Что поважне, и того не успешь сдлать. Вотъ ваше дло — иное. Знай себ книгу и больше ничего. Да и вамъ-то нужно соблюдать… какъ бы сказать… разборчивость. Вдь можно начитаться бознать чего. Читаешь, думаешь — хорошо, а тамъ глядишь — зловредность, пагуба. Не знаю, какъ вы… а друге семинаристы съ нехорошимъ душкомъ. Я вотъ знаю двухъ-трехъ Андрюшиныхъ товарищей. Что же вы думаете? Я съ ними безъ возмущеня говорить не могъ. Совсмъ забыли свое зване. И оскоромиться, по-ихнему, не грхъ, и псни пть подъ праздникъ де грхъ, и жениться безъ благословеня родителей не грхъ. Что за диковина такая? Какъ будто вовсе откачнулись отъ матери своей, святой церкви! Быть не можетъ, чтобы ихъ учили этому наставники, это непремнно отъ втренныхъ книгъ. Я имъ всегда говорилъ и даже вамъ вотъ теперь скажу,— хотя вы, можетъ быть и не тово… а все-таки скажу:— за этакя разсужденя, да за этакое чтене не только васъ, духовныхъ, а кого хочешь проберутъ, какъ узнаютъ. Не помню, отъ кого-то я слышалъ одну исторю, назидательную исторю. Давно ужъ это было. Одна княжна… не то графиня… даже баронесса, кажется…
— Болтай тамъ еще пустяки-то!— вставила матушка, уже сидя за столомъ передъ самоваромъ и разставляя чашки.
— Чего болтай! Своими ушами слышалъ. И что тутъ мудренаго? Императоръ Петръ-Великй, говорятъ, самъ палкой такого-то дурака отколотилъ, даромъ, что тотъ былъ вельможа. Какъ же иначе-то? Что это за народъ, который вольнодумствуетъ! Да будь я теперь начальство, да я бы всхъ такихъ вилами навозными запоролъ!
Отецъ Андрей хлопнулъ рукой о табакерку и вскочилъ со стула.
— Вольнодумецъ ни Богу, ни людямъ,— продолжалъ батюшка, ходя по зал,— а коли ты ни Богу, ни людямъ, куда же ты годишься? На что ты мн нуженъ?
При послднихъ словахъ хозяинъ развелъ руками и остановился передъ гостемъ. Петруша всталъ, и, заложивъ руки за спину, выстроился передъ Сократомъ, обратившимся въ Демосена.
— Такъ-то Петръ Арсеньичъ,— заключилъ батюшка:— это ужъ врно, будь только я начальство…
— Будетъ теб,— прервала матушка,— пока еще не начальство. Идите-ка чай пить.
— Чай то чай… Пожалуйте, Петръ Арсеньичъ… А по-моему — именно такъ! Какъ же иначе-то?
Услись. Матушка пододвинула Петруш стаканъ и желтую сахарницу, изображающую изъ себя утку,— а батюшка изъяснялъ:
— Вотъ Андрей мой… Онъ всего этого чуждъ. Правда, онъ хоть болтливъ, но болтаетъ шутки ради, чтобы повеселить человка. А чтобы отзываться о чемъ-нибудь — никогда… никогда! Кончилъ курсъ благополучно, никто его не замаралъ. Учителемъ здсь былъ — опять безъ всякаго пятна, вс имъ довольны, вс его любятъ. Вотъ, Богъ дастъ, удостоится благодати священства и — и заживетъ себ припваючи. Дай Богъ также и вамъ, да и всякому дай Богъ… Я какъ самъ Богомъ благословенъ въ своей жизни, такъ желаю и всякому, особенно своимъ… Вы водочки выкушаете?— вдругъ предложилъ батюшка Петруш.
— Нтъ, я не пью.
— А винца?
— И вина не пью.
— Вотъ какъ! Это похвально. Только какъ же это? Чмъ же васъ еще угостить-то… Подумаешь, сколько перемнъ происходитъ съ теченемъ времени,— началъ снова батюшка. — Въ наше время, я помню, меньше было воздержаня у семинаристовъ: иное, бывало, такъ накутятся, что и полиця ни по чемъ, полицю не разъ разбивали. Ей-богу. А чтобы кто совсмъ ничего не пилъ, такихъ, кажется, совсмъ не было.
— Ну вотъ, батюшка,— а вы не хвалите ныншнихъ семинаристовъ…— скромно возразилъ Петруша.
— За это-то я хвалю, а вотъ только бойкость въ нихъ мн не нравится. Да и то сказать: пить пей, только дло разумй. Бывало и пили, а свое творили: учились, кончали курсъ, получали мста, да еще какими людьми-то длались!.. А это я ткъ вообще сказалъ, что во всемъ замтна ныньче перемна противъ прежняго, не то что касательно семинаристовъ однихъ. Теперь что ни возьмите, все не то, что въ наше время. Да… Ну вотъ… что бы это такое взять?.. Вотъ хоть конвертъ для письма. Бывало, его ножницами вырзаешь изъ толстой бумаги, зачастую и нитками гащиваешь письмо-то, а теперь ужъ готовые пошли везд, не на одной только почт. Послюнилъ — и готово. Конечно, не все новое хорошо и не все старое плохо,— вотъ что нужно взять во внимане.
Напившись чаю, Петруша поблагодарилъ за угощене и началъ прощаться.
— Ну, дай Богъ часъ,— торжественно проговорилъ отецъ Андрей, благословляя Петрушу большимъ крестомъ.— Спасибо, что пожаловали съ доброй всточкой. И Андрюшка будетъ очень благодаренъ. Хорошо, если бы Господь устроилъ его по вашему указаню… А вамъ дай Богъ кончить курсъ въ добромъ здоровь. Попадется хорошая невста, долгомъ сочтемъ отрекомендовать вамъ.
— Въ случа, если дло сойдется, милости просимъ на свадьбу,— проговорила матушка, провожая гостя съ крыльца…— Попъ, проводи отъ собаки… Такъ и папаш съ мамашей передайте, чтобъ непремнно пожаловали. Тамъ что будетъ — не будетъ съ невстиной стороны, а мы покорнйше просимъ. Конечно, это еще не скоро, а все-таки… Прощайте.
Было уже темно, когда Петруша, усталый и голодный, едва передвигая ноги, всходилъ на родное крыльцо.
Въ дом дяди протоерейской дочери скоро узнали о результатахъ чрезвычайнаго путешествя Петруши въ Лаптево. Отецъ Арсенй при первой же окази обязательно сообщилъ объ этомъ длиннымъ обстоятельнымъ письмомъ. Извсте, объ открыти жениха подйствовало на невсту совсмъ иначе, чмъ на ея опекуновъ. Дядя ея, высокй, плечистый, рабой блондинъ, какъ-то просялъ и ожилъ: онъ замтно сталъ ласкове въ жен, чаще и продолжительне бесдовалъ съ нею на-един, даже движеня и жесты его сдлались быстре и ршительне. На физономи высокой, поджарой, сутуловатой супруги его заиграла небывалая улыбка, и хозяйственная дятельность ея приняла отпечатокъ суетливости. Что же касается Лнушки (какъ звалъ невсту покойный отецъ ея), то она, получивъ извсте о прискани ей жениха, стала особенно задумчива и молчалива. Ею овладлъ безотчетный страхъ, какъ будто она ждала бды на свою голову. Ея отношеня къ дяд и ттк значительно измнились: она даже стала избгать съ ними встрчи и разговора, особенно посл одной лаконической бесды съ нею дяди. Разъ найдя ее одну на крыльц, дядя подслъ въ ней и съ серьезнымъ видомъ, скороговоркой, проговорилъ:— ‘вотъ, того и гляди — женихъ прдетъ, не осрами себя, старайся всячески понравиться ему. Человкъ хорошй, священниковъ сынъ, не будь разборчива, иначе — живи какъ хочешь и гд хочешь’. Лнушку точно что-нибудь въ сердце кольнуло, она промолчала и невольно отвернулась отъ дяди. Слова его показались ей почему-то страшными… Но избгая своихъ Лнушка въ то же время чувствовала въ себ неопреодолимую потребность съ кмъ-либо побесдовать по душ. Подругъ у нея въ сел не было. Съ младшею сестрою о великомъ вопрос жизни говорить ей казалось неудобнымъ. Въ состояни мучительнаго затаеннаго томленя она ршилась высказаться передъ одной доброй старушкой, просвирней и сосдкой, Анною Ивановною. Однажды, часовъ въ шесть утра, Лнушка умывалась у себя въ кухн, обмотавъ вокругъ шеи полотенце, на подобе шарфа. Блестяще каштановые волосы ея безпорядочными прядями разсыпались по плечамъ. Дядя ея въ это время служилъ по комъ-то заупокойную обдню. Ттка еще спала.
— Что, матушка встала?— спросилъ вдругъ знакомый голосъ женщины, просунувшей голову въ слегка отворенную дверь.
— Нтъ еще,— отвтила Лнушка, плеская холодную, ключевую воду на свои заспанные, глаза.— Войди, Анна Ивановна, войди,— проговорила двушка, продолжая умываться.— Она теперь скоро встанетъ.
Вошла просвирня, помолилась Богу и ласково произнесла:
— Здравствуйте, милая! Что это вы съ срымъ мыломъ умываетесь-то? Вамъ вдь какъ теперь нужно холиться-то! Купить бы мыльца-то душистаго, да разъ бы по пяти въ день умываться!
— Ну, еще тамъ что!— отвтила Лнушка, повертываясь лицомъ въ гость и разматывая съ шеи полотевце.— Мыломъ вдь ничего къ своему лицу не прибавишь, да и не зачмъ.
— И, что вы это, моя милая!— съ нкоторымъ удивленемъ проговорила Анна Ивановна, широко раскрывъ глаза.— Вы теперь стойте на такой лини… Безпремнно должны наблюдать вокругъ себя чистоту и благородство. Оно хоть правда, что счастье счастьемъ и-и-и…, а и этимъ много берутъ и благополучя достигаютъ. Иная даже и вовсе ни туда, ни сюда, а мыльцемъ да душками такъ себя подправитъ, что — вонъ каке молодцы цпляются!..
— Я такъ думаю, что если захочетъ Господь устроить, такъ устроитъ, а не захочетъ — ничего не сдлаешь.
При этомъ Лвушка, вытерши послднй палецъ, энергически перекинула полотенце черезъ плечо.
— Теперъ-то ужъ, положимъ, устроитъ,— съ увренностю замтила Анна Ивановна.— Дло-то ужъ въ видахъ.
— Кто его знаетъ, все можетъ быть,— задумчиво проговорила невста, садясь на лавку.
— А вы бы, милая, погадали для спокойствя,— посовтовала просвирня.— Отъ Бога этотъ гадатель или нтъ, Богъ его знаетъ,— только вдь какъ иной разъ врно говоритъ:— какъ обржетъ! На моей родин было у священника дв дочери и такя об дурныя! Одна конопатая, а у другой нижняя губа вотъ этакъ оттопырилась, глаза и слезятся, и гноятся, притомъ же еще и гундосая. Но он мной-таки не брезгали, хоть я была и дьячкова дочь: бывало и ко мн придутъ, и меня къ себ позовутъ, особливо когда отца дома нтъ, вотъ разъ объ Рождеств ухали наши отцы въ приходъ, мы и собрались у нихъ въ горниц. Накупили это он подсолнуховъ… Давай, говорятъ, Анюта, о женихахъ гадать. Достали гадатель. Конопатая и загадай: ‘кому я нравлюсь?’ И вышло по гадателю: ‘слпымъ’. Ну, встимое дло, подняли смхъ. Потомъ загадала гундосая: ‘какой у меня будетъ женихъ?’ Вышло: ‘рябъ, какъ кукушка, но добръ’. Опять смхъ. Подъ конецъ мн загадали насчетъ жениха. Обо мн прямо сказано: ‘сиди лучше въ двкахъ’. Ей-богу, такъ и сказано: ‘сиди лучше въ двкахъ’. И что же вы думаете? Все какъ есть вышло правда. Конопатая вышла за подслповатаго приказнаго, гундосая за рябого, а я… встимое дло, лучше бы совсмъ не выходить, чмъ въ ту-жъ пору овдовть… Вотъ и вы, матушка, кинули бы себ на пробу на гадатель: что выйдетъ? Можетъ, онъ и покажетъ вамъ что-нибудь подходящее въ вашей жизни. Я сама вамъ, пожалуй, загадаю.
— О, Боже сохрани, ни за что!— живо проговорила Лнушка, отрицательно качая головой.— Выйдетъ что-нибудь пустое, а ты все будешь думать. Нтъ, нтъ!
Лнушка вздохнула и, наклонивъ голову, въ задумчивости начала комкать въ рукахъ конецъ полотенца.
— Господи, если бы живъ былъ папаша!— съ чувствомъ проговорила она, поднявъ голову.— Тогда было бы не то, совсмъ не то. Какъ онъ меня любилъ! Какъ онъ желалъ сдлать меня счастливою! Что же я вижу теперь? Вижу только одно желане дяди поскоре отдлаться отъ меня. И тетушка туда же… Господи, Господи!.. Пусть будетъ, что будетъ. Надюсь, что Господь меня не оставитъ.
— И-и, ягодка, что это вы ужъ больно сумнваетесь? Будете вы за священникомъ,— это ужъ врно,— разв это плохо? Иная бы… О, Господи, да доведись это до меня… Я бы прыгала съ радости, не токмо что. Да что это вы въ самомъ дл?..
Въ это время отворилась дверь въ кухню и вошла матушка.
Лнушка поднялась съ лавки и проворно ушла изъ кухни.
Просвирня стала просить у ‘матушки’ сита, потому что, куда она ни ходила, никакъ не могла и проч.
Лна — мы знаемъ — дочь каедральнаго протоерея города X, о. Якова Пурикордова. Яковъ Пурикордовъ былъ человкъ довольно оригинальный… Слабый здоровьемъ съ самаго дтства, онъ во весь длинный перодъ своего школьнаго воспитаня то-и-дло обращался къ докторамъ за совтомъ и по цлымъ мсяцамъ вылеживалъ въ больниц. Подъ влянемъ болзненности, въ немъ развился мистическй взглядъ на мръ божй. Этотъ взглядъ окончательно утвердился въ немъ въ академи, подъ влянемъ лекцй профессора психологи, который читалъ студентамъ эту науку по вдохновенному поэту-философу Шуберту и такъ восхищалъ ихъ своими чтенями, что они нердко выносили его изъ аудитори на рукахъ. Кончивъ курсъ въ академи со степенью кандидата, онъ ршилъ-было идти въ монахи, но, поступивъ на службу въ городъ X., скоро увлекся дочерью одного изъ своихъ сослуживцевъ, миловидной, востроносенькой блондинкой, женился и принялъ священство. Страстно любимая имъ жена черезъ годъ подарила ему дочку — Лнушку, свою копю, а черезъ три года другую, Машеньку, и — умерла. Выписанная изъ деревни для ухаживаня за дтьми дальняя родственница о. Якова, пожилая, неряшливая, плутоватая вдова, утвердилась въ его дом въ качеств полной хозяйки. Отецъ Яковъ доврчиво отдавалъ въ ея распоряжене все свое жалованье и доходы, съ тмъ, чтобы она снабжала его пищей и въ нужныхъ случаяхъ одеждой и обувью. Самъ онъ ни во что не входилъ и отчета отъ своей родственницы-хозяйки ни въ чемъ не требовалъ. Внимане его было сосредоточено преимущественно на милой Лнушк, напоминавшей ему собою милую, рано оставившую его, подругу жизни. Она постоянно была предметомъ его нжныхъ заботъ. Возвращаясь домой со службы, онъ каждый разъ нетерпливо спрашивалъ: что Лнушка? Сидя дома, онъ между длъ, забавлялъ Лнушку и самъ забавлялся ею. Садился ли онъ за чай, или за обдъ,— она непремнно у него на колняхъ. Ночью, заслышавъ ея плачъ, онъ требовалъ ее къ себ: надвши худенькую рясу, служившую ему халатомъ, и туфли, возьметъ онъ, бывало, свою дочку на руки, прижметъ ее къ груди, прислонится щекой къ ея головк, покрытой нжнымъ пушкомъ, и ходить по комнат взадъ и впередъ, тихо напвая какую-либо церковную пснь. Ребенокъ уже замолчалъ, ребенокъ уже спитъ, даже и нянька его успла уже заснуть, а отецъ Яковъ, слегка шмыгая туфлями, все еще ходитъ по комнат и все напваетъ. Слабо, какъ-бы въ дремот, мигающая лампада бросаетъ свой таинственный полусвтъ на высокую, движущуюся фигуру отца Якова и служитъ безмолвной свидтельницей его, яркою свчею горящей, родительской любви… Лнушка замняла ему вс удовольствя и развлеченя. Къ знакомымъ своимъ онъ ходилъ только въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ, точно также и его посщали только въ день его имянинъ и на велике праздники. Онъ выписывалъ нсколько духовныхъ журналовъ, читалъ и жестоко критиковалъ. Поля прочтенныхъ имъ книгъ были испещрены его рзкими замчанями. Онъ на все смотрлъ своеобразно. Истинными философами онъ считалъ Филона и Шуберта, истиннымъ богословомъ ому Кемпйскаго, истинными проповдниками — Ефрема Сирина и Тихона Задонскаго. Лучше изъ всхъ русскихъ писателей, по его мнню, Карамзинъ и Жуковскй, потому что у нихъ много сердца. Въ докторовъ онъ потерялъ вру. Докторъ,— говаривалъ онъ,— это слпой съ дубиной: попадетъ въ болзнь — болзнь пришибетъ, попадетъ въ здоровье — здоровье убьетъ. Чувствуя себя постоянно больнымъ, онъ лечился медикаментами собственнаго изобртеня. У него на чердак вислъ возл трубы цлый мшокъ различныхъ травъ, нарванныхъ имъ лтомъ въ лсу, въ поляхъ, въ лугахъ и садахъ. Изъ этихъ травъ онъ длалъ разные настои, отвары, и этими настоями и отварами старался исцлять свои недуги.
Когда старшая дочка отца Якова нсколько подросла, онъ усердно занялся ея образованемъ. Настольною книгою по педагогик было у него сочинене: ‘О воспитани дтей въ дух вры и нравственности христанской’. Выучивъ Лнушку читать и писать, онъ старался прохотить ее въ чтеню книгъ. Каждый день онъ прочитывалъ и объяснялъ ей по глав или по дв изъ историческихъ книгъ ветхаго завта и изъ евангеля. Затмъ, онъ сталъ читать ей избранныя, по его усмотрню, сочиненя Тихона Задонскаго, особенно занимательныя и поучительныя житя святыхъ, и, наконецъ, посвятилъ ее въ красоты Карамзинской поэзи и прозы. Кром того, онъ объяснялъ ей, по своему крайнему разумню, различныя явленя природы, а, придя изъ церкви, обыкновенно посвящалъ нсколько минутъ на объяснене богослуженя и т. п. Лтомъ онъ бралъ ее въ свои фармацевтическя экспедици, бгалъ и игралъ съ ней, какъ дитя. Лнушка всми силами души была привязана къ своему папаш: съ нетерпнемъ ждала его, когда онъ уходилъ изъ дому, и съ жадностью слушала каждый его разсказъ, каждое объяснене. Головка ея пручалась мало-по-малу мыслить и разсуждать, хотя и односторонне. Нердко она длала папаш разнаго рода возраженя, и онъ восторгался любознательностью и разсудительностью дитяти. Ршивъ ея вопросъ, онъ обыкновенно цловалъ ее въ голову и предрекалъ ей счастливую жизнь. Изъ Лнушки слагалась какая-то двочка-монашка: кроткая, наивная, нсколько созерцательная. Отецъ Яковъ такъ высоко цнилъ ее, что, перебирая въ своей голов извстныхъ ему молодыхъ людей своей среды, не находилъ между ними никого, кто бы могъ бытъ достойнымъ женихомъ его Лнушки. ‘Женихъ Лнушки долженъ быть съ ангельской душой’, иногда размышлялъ онъ, шагая въ сумеркахъ по комнатамъ.
Но не суждено было отцу Якову сосватать свою Лнушку и довоспитать младшую сестру ея — Машу. Въ одинъ изъ ненастнйшихъ осеннихъ дней, онъ, несмотря на свою осторожность, крпко простудился, слегъ въ постель и чрезъ три дня отдалъ Богу душу.
— Лнушка,— сказалъ отецъ Яковъ наканун своей смерти:— я, должно-быть, умру скоро…
Лнушка, присвъ на кровать къ больному, горько заплакала.
— Чего же ты? Это малодуше… Не печалься,— тихимъ и прерывающимся голосомъ проговорилъ отецъ Яковъ.— Если останешься… такою, какъ ты… теперь, то и безъ меня… и безъ меня, милая, будешь… счастлива.
Больной пожелалъ благословить дтей.
— Будьте, дти, тихи и кротки,— проговорилъ онъ, осняя дочекъ иконою.
Затмъ, на минуту закрывъ глаза и помолчавъ, отецъ Яковъ обратился къ Лнушк:
— Возьми, Лна, тамъ… на этажерк книжку: ‘Сокровище духовное… отъ мра собираемое’. Читай, дружокъ… читай почаще, и Машу пручай.
На другой день, отецъ Яковъ уже лежалъ на стол и дьяконъ монотонно басилъ надъ нимъ: ‘Азъ есмь пастырь добрый’ и проч. Лнушка, въ наскоро сдланномъ траур, стоя на колняхъ подл гроба, со слезами молилась Богу.
Къ похоронамъ отца Якова прхалъ изъ деревни братъ его, тотъ самый священникъ, у котораго, въ предыдущей глав, мы нашли Лнушку. Посл похоронъ, долго и горячо онъ бранился за что-то съ старой няней и, забравъ кое-какую рухлядь, оставшуюся посл покойника, ухалъ вмст съ 15-лтней Леной и 12-лтней Машей въ деревню. Впослдстви, изъ неоднократныхъ попрековъ дяди, Лна угнала, что папаша ея, дорожившй ‘Сокровищемъ духовнымъ, отъ мра собираемымъ’, не умлъ собрать отъ мра сокровища матеральнаго, ‘потому что былъ простъ, не зналъ, какъ жить и вообще не понималъ выгоды своего положеня’…
Въ дом дяди, Лнушку запрягли, какъ говорится, ‘во вся тяжкая’. Она сдлалась здсь — и нянькой, и горничной, и отчасти кухаркой. На каждомъ почти шагу ей пришлось выносить выговоры, брань, грубые упреки, тяжелыя оскорбленя.
— Ты, двка, забудь, что ты протопопская дочь, не разъ гнвно восклицалъ дядя.— Если бы твой протопопъ-то денегъ намъ оставилъ на ваше содержане-то, тогда мы тебя, пожалуй, въ святой уголъ посадили бы, а коли голыхъ оставилъ на чужую шею, такъ ужъ тутъ нечего морщиться и барствовать: благо еще прютъ дали добрые люди. Свои дти попеченя требуютъ, а тутъ еще чужихъ втромъ нанесло.
Лна на вс подобныя замчаня отвчала молчанемъ и съ кроткою покорностью исполняла капризную волю строптивыхъ родственниковъ. Но и эта самая кротость, и эта самая покорность не спасали ее отъ нападенй дяди и тетки. Молчитъ ли она,— ей говорятъ: ‘что ты букой смотришь? Злюка этакая!..’ Начнетъ ли она высказывать о чемъ-нибудь свое мнне,— ей замчаютъ: ‘ну, заумничала! Видно, что протопопская дочь’…
Такъ прожила Лнушка въ дом дяди три года. Къ Маш дядя и тетка были добре, потому что ее очень любили двоюродныя сестрнки ея, съ которыми она играла.
Разъ у отца Степана (такъ звали дядю Лены) куда-то забрела корова. Искали, искали ее вечеромъ — не нашли. Утромъ отцу Степану сообщаютъ, что его корову съли волки, подл Фонина оврага, въ кустахъ. Разсвирплъ отецъ Степанъ и цлый день ругался на все и на всхъ. ‘Чортъ васъ побери!’ повторялъ онъ нсколько разъ: ‘полонъ домъ народу, а присмотрть за чмъ-нибудь некому. Хоть самого волки съшь, имъ все равно. Все барыни собрались… Это разоренье! Просто, хоть бги, куда глаза глядятъ’…
На другой день, рано поутру, отецъ Степанъ поскакалъ въ городъ X.— ‘изложить все владык’, какъ онъ выразился въ разговор съ своей женой. Дорогой, въ пылкой голов озлобленнаго батюшки, этого ‘изложеня’ накопилось на цлый томъ. Прхавъ въ городъ и явившись къ архерею, отецъ Степанъ, ‘давъ волю словъ теченью’, не находилъ конца своимъ жалобамъ. Тутъ было поставлено на видъ — и обременене многочисленнымъ семействомъ, и малочисленность прихода, и скудость средствъ въ жизни, и быстрое ослабленье силъ и увяданье здоровья, и высокі,я заслуги покойнаго каедральнаго протоерея для церкви, и ‘неисчерпаемая благость его преосвященства, препобждающая всякое беззаконе’ и проч., и проч. Архерей съ трудомъ успокоилъ взволнованнаго батюшку, вошелъ въ его положене, общалъ ему лучшее мсто, а племянниц веллъ прискать жениха.
— Не покуда же мн, ваше преосвященство, жить въ вертеп,— проговорилъ просявшй отецъ Степанъ, цлуя руку у владыки.
Такимъ образомъ, ‘коровй вопросъ’ породилъ марьяжные интересы.
Въ конц августа, въ воздух уже повяло осенней прохладой, ясные дни начали перемежаться съ пасмурными, жиденькя, расплывчатыя облака низко и быстро неслись надъ землей, надъ слоемъ другихъ облаковъ, бловатыхъ и густыхъ, медленно плывущихъ въ другомъ направлени, солнце то застилалось облаками, то вновь выглядывало изъ-за нихъ, обрисовываясь на небольшомъ расчищенномъ фон далекой синевы. Съ утра никакъ нельзя было поручиться, что въ полудню не будетъ дождя… Хлбъ уже убрали съ поля и почти кончили свъ. По гумнамъ, то тамъ, то здсь раздавались удары увсистыхъ цповъ.
Въ одинъ изъ сренькихъ, полу-осеннихъ дней, около полудни, къ дому отца Степана подъзжала простенькая телжка, запряженная толстою пгою лошадью. На телжк сидлъ батюшка въ ватномъ суконномъ подрясник, подпоясанный синимъ кушакомъ. На голов у него была старинная, широкая и низенькая, взъерошенная пуховая шляпа. Уши его были подвязаны темнымъ ситцевымъ платкомъ. Поставивши колнки и обхвати ихъ руками, батюшка держалъ возжи и слегка подергивалъ ими. Подл него помщался молодой человкъ, въ сромъ холодномъ пальто и въ кожаной фуражк. Въ передк лежалъ армякъ, а сверху красовался огромный парусинный зонтъ, съ заплатой чуть не въ носовой платокъ.
— Батюшка!.. матушка!— женихъ!.. Сейчасъ провалиться,— женихъ детъ!— почти задыхаясь, прокричала работница, отворивъ изъ сней дверь въ покои отца Степана:— съ попомъ… на пгой… прямо къ намъ.
— Ступай скорй… тамъ… самоваръ… Что ты такая безобразная?— засуетился отецъ Степанъ.— Мать, слышишь?.. Гд Елена-то?..
Работница опрометью бросилась въ кухню, поправляя на себ поддернутую юбку. Схвативши около порога голикъ, она торопливо начала подметать въ сняхъ соръ. Но вотъ лошадь, размашисто качая годовой, остановилась у крыльца — и работница, оставивши кучу сору и голикъ среди сней, быстро скрылась въ кухню. Здсь она достала изъ сундука чулки, башмаки и крупныя ожерелья, убралась и начала вытряхивать самоваръ.
Между тмъ батюшка, привязавши лошадь къ колонк и бросивши ей съ телги клочокъ снца, забралъ армякъ и зонтъ и, въ сопровождени сына, направился въ сни. Голикъ среди сней смутилъ его, и онъ на минуту остановился.
— Андрюша, это ужъ не примта-ли какая?— цолушопотомъ проговорилъ онъ, сдлавъ полу-оборотъ къ сыну.
— Ну, тятенька, какая тутъ примта!— возразилъ Андрюша, тоже полу-шопотомъ
— Что ‘ну’? Бываетъ…— какъ-то таинственно проговорилъ отецъ Андрей.— Ты, смотри, не наступи на… Лучше обойдемъ.. Господи, помилуй насъ!
И отецъ Андрей описалъ возл кучи сора полукругъ, подозрительно косясь на невинный вникъ. Сынъ сдлалъ маленькую гримасу, но все-таки послдовалъ примру отца.
Когда гости вошли въ переднюю, хозяинъ въ спальн переодвалъ подрясникъ и сапоги, а хозяйка за перегородкой наряжала невсту. Сваливъ ношу на какой-то неопредленнаго назначеня ларь, отецъ Андрей степеннымъ шагомъ направился въ залу, прямо къ святому углу. Здсь онъ опустилъ висвшую на снурк лампадку, обмакнулъ палецъ въ масло и помазалъ себ, лобъ. Эта загадочная операця, кром санитарной цли, имла у отца Андрея другую, таинственную, и стояла въ связи съ чрезвычайнымъ обстоятельствомъ… Какъ-разъ въ тотъ моментъ, когда отецъ Андрей вздергивалъ лампадку, послышался позади его голосъ вошедшаго хозяина:
— Здравствуйте, гости дороге… Извините… я такъ долго…
Андрюша быстро всталъ со стула и, держа фуражку въ рукахъ, почтительно поклонился. Хозяинъ подалъ ему об руки.
Отецъ Андрей, принужденный оглянуться, выпустилъ изъ руки шурокъ. Лампадка снова спрыгнула внизъ и сильно заколебалась, огонкъ испуганно заморгалъ и чуть-было не погасъ.
— А вотъ я тово… самъ,— проговорилъ отецъ Андрей и торопливо шмыгнулъ себ по лбу рукавомъ.
Батюшки три раза облобызались, придерживая другъ друга за плечи. Хозяинъ жестомъ попросилъ гостей ссть, и — вс услись.
— Э-э-мм-э… Это вдь… сынъ мой… кончившй курсъ…— проговорилъ отецъ Андрей, сложивъ руки на живот и указывая на сына бородой.
— Да, да… Я тотчасъ… По поличью даже,— подхватилъ отецъ Степанъ, взглянувъ на Андрея Андреича.
‘Кончившй курсъ’, наклонивъ голову, слегка забарабанилъ пальцами по козырьку фуражки.
— Ты, Андрюша, положи картузъ-то: вдь не сейчасъ же мы удемъ,— обратился отецъ къ сыну.
Андрюша сконфузился и положилъ картузъ на окно.
— Ну, какъ вы… съ поля убрались?— спросилъ хозяинъ.
— Да, совсмъ,— отвтилъ отецъ Андрей.— Слава Богу, что Господь во-время вдрышко послалъ. Почитай безъ задержки все шло. Ну, и урожаемъ не обижены… А вы какъ?
— Да тоже… роптать — грхъ… Убрали-таки.
— Ныньче вдь какъ убирать-то? Уборка одна чего стоитъ. Работники и работницы — страсть вздорожали! Бывало, хорошй работникъ стоитъ двадцать цлковыхъ въ лто, а бабы такъ десять,— а теперь дай ему шестьдесятъ, а ей двадцать-пять. Вотъ вдь ныньче ужъ какъ. Какая-жъ тутъ прибыль отъ земли-то?. Притомъ и земля-то наша…— сами знаете…— песокъ: черезъ десять лтъ одинъ урожай, сколько ни вали на нее… Ныньче ужъ, съ позволеня сказать, и навозъ-то за деньги достаемъ,— пять копекъ телга! Это вотъ, бывало, при господахъ… ну, тогда еще было земледле… Бывало, попросишь барина… Какъ нагонитъ народу — мигомъ все слетитъ… и все даромъ. И навозъ этотъ, съ позволеня сказать, тоже съ барскаго двора… даромъ.
— А ‘помочь’ разв вы не созываете по праздникамъ?— спросилъ отецъ Степанъ.— Я созываю, и ничего… порядочное подспорье въ работ.
— Э, что это за помочь!— произнесъ отецъ Андрей, махнувъ рукой.— Злыдни одни… Мужики… вдь это… самый окаянный теперича народъ. Положимъ, я тоже зову. Цлую деревню обойдешь подъ праздникъ: молъ, приходите завтра пособить. Пообщаются… Наготовишь всего пропасть и ждешь. А они ажъ посл обда придутъ, да и то изъ пятаго въ десятый. Обожрутъ тебя всего, а дла не надлаютъ. Да еще какя разсужденя иной разъ слышишь: по праздникамъ, говоритъ, работать грхъ, а вы васъ, батюшка, заставляете. Дурачье, молъ, вы этакое! Вдь посл обда-то почитай ужъ другой день начинается… А когда же, говоритъ, намъ отдохнуть-то?.. Вотъ вдь окаянные каке!.. Можетъ быть у васъ… а у меня — о-о-о, окаянные! Еще кто нужду въ. теб чувствуетъ… тамъ свадьбу какую-нибудь затваетъ… ну, этотъ еще съ почтеньемъ… и услужить, и все… А ужъ друге… о-о-о!..
Отецъ Андрей снова махнулъ рукой.
— Ну, а вы помогали своему папаш?— обратился отецъ Степанъ къ Андрею Андреичу.
— По возможности…— отвтилъ тотъ.
— Именно ‘по возможности’,— прервалъ родитель,— какая отъ нихъ помощь? Это не то, что… какъ мы, бывало, у отца-то, ровно лошади ворочаемъ. Вакацю-то, бывало, дня божьяго не видишь… Оно, впрочемъ, что-жъ… его-то дло ужъ теперь… Женихъ… Съ бабами да съ мужиками въ одной рубах не… тово ужъ… Да, женихъ, женихъ… Вотъ намъ бы только Богъ далъ невсту… какъ-нибудь… Вотъ мы наслышались, что у васъ… тово… есть. Не придется-ли какъ-нибудь… породниться.
— Очень прятно… очень рады… благодаримъ за внимане…— съ улыбкой проговорилъ отецъ Степанъ, на половину приподнявшись со стула и кланяясь.
— Такъ стало быть… тово… можно и взглянуть?
— Конечно… это сейчасъ можно.
Отецъ Степанъ быстро всталъ со стула и направился къ боковой двери.
Хозяинъ скрылся, а отецъ Андрей кивкомъ подозвалъ къ себ сына, что-то пошепталъ ему и усадилъ рядомъ съ собой въ святомъ углу.
Отецъ Степанъ возвратился въ гостямъ въ сопровождени супруги, которую тотчасъ и представилъ имъ. Затмъ, едва давши ей приссть на стулъ, засуетился:
— Ну, мать, такъ ты тамъ… поскоре… самоварчикъ и ее… Вотъ сейчасъ увидите,— добавилъ онъ, обращаясь къ гостямъ.
Отецъ Андрей испустилъ глубокй вздохъ и началъ по-купечески вертть большимъ пальцемъ правой руки вокругъ большого пальца лвой. Андрюша, заложивъ руку за спинку стула вытянулъ ногу и уставилъ свой взоръ на кончивъ нечищеннаго сапога. Отецъ Степанъ, нсколько встревоженный, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат, то потирая руки, то закладывая волосы за уши. Прошло нсколько минуть напряженнаго затишья, изрдка прерываемаго какимъ-то принужденнымъ, неловкимъ кашлемъ одного изъ дйствующихъ лицъ. Наконецъ растворилась боковая дверь и показалась невста. Отецъ Андрей тотчасъ же устремилъ на нее исподлобья пристальный, какъ ему казалось, проницательный, но въ сущности тупой, дикй, стальной взглядъ. Женихъ, завидвъ невсту, немедленно подобралъ вытянутую ногу подъ стулъ, выпрямился, скрестилъ руки на груди и, окинувъ невсту мимолетнымъ взглядомъ, быстро забгалъ глазами по стнамъ, по полу, опять по стнамъ, опять по полу и не зналъ, Гд ихъ остановить. Между тмъ невста, одтая въ шерстяное сиреневое платье, въ убогомъ, какомъ то пгомъ шиньон, потупя взоры, робко несла гостямъ на громадномъ разрисованномъ поднос чай. Грудь ея замтно колебалась, руки тряслись и — чашки слегка гремли ца поднос. Дойдя до половины комнаты, она остановилась на мгновене — въ нершительности, кому первому поднести чай: жениху или его отцу. Отецъ Степанъ, подскочивши къ ней, почтительно указалъ рукой на отца Андрея. Увидвши невсту передъ самымъ своимъ носомъ, отецъ Андрей, нсколько прищуривъ глаза, медленно измрилъ ее съ ногъ до головы все тмъ же, якобы проницательнымъ, взглядомъ, затмъ, немного повозившись на стул, медленно снялъ съ подноса стаканъ чаю, такъ же медленно досталъ изъ широкой, накрытой крышкой, хрустальной сахарницы кусокъ сахару, зачмъ-то отряхнулъ его надъ подносомъ, затмъ дунулъ на него и, повернувшись къ ней спиною, помстилъ и стаканъ, и кусокъ сахару на стол, возл котораго сидлъ.
— Батюшка, не угодно ли въ накладку?— предложилъ отецъ Степанъ, пристально наблюдавшй за всми движенями и дйствями отца Андрея.
— Нтъ, я непривыченъ,— отозвался тотъ, наливая чай въ блюдечко и нсколько наклонивъ голову на бокъ.
Невста, все еще продолжавшая стоять передъ отвернувшимся отъ нея батюшкой, тихо проговорила:
— Хлба не хотите ли?
— Да, вотъ хлбца-то въ самомъ дл….— подхватилъ отецъ Степанъ.
Отецъ Андрей снова обернулся къ невст. Та молча указала ему подбородкомъ на лежавше на поднос ломти ноздреватаго, какъ губка, благо хлба, купленнаго на постояломъ двор.
— Хлбца-то? Э — гм… Нтъ, благодарствую: я къ этому тоже не очень сроденъ,— проговорилъ онъ и снова отвернулся къ столу.