ПАМЯТИ ВРЫ ФЕДОРОВНЫ KOMMИССАРЖЕВСКОЙ
ПАМЯТИ ВРЫ ФЕДОРОВНЫ KOMMИССАРЖЕВСКОЙ
ВЧНОЕ-ВЧНО.
ВЧНОЕ-ВЧНО.
Георгій Питоевъ.
Вечное-вечно, Питоев Георгий, Год: 1911
Время на прочтение: 14 минут(ы)
‘Алконостъ’, кн. I. Изданіе передвижного театра П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. 1911
Вра едоровна говорила:
— Тогда я играла Чайку. Стояла я въ темной кулис — это была Я, а сейчасъ пойду туда и буду — Чайка. А онъ подошелъ и сказалъ: — ‘У моей Нины были такіе же глаза, какъ у васъ’. И ушелъ. Я мало встрчалась съ нимъ. Помню, въ Крыму… Онъ долженъ былъ на другой день ухать, а я просила не узжать. Былъ вечеръ. Молчали. Онъ попросилъ: ‘Прочтите что-нибудь’. Я читала до ночи. Онъ поцловалъ мою руку и сказалъ: ‘Я не уду завтра’. Но на другой день Чеховъ ухалъ…. Мн роль Чайки принесли за нсколько дней до спектакля, я не знала пьесы. Въ первый разъ я прочла Чайку въ эту ночь. Всю ночь проплакала. Утромъ я любила Чайку и была она моей — я жила душою Чайки. Они не поняли. Чеховъ убжалъ изъ Петербурга. Они не поняли. Чайка моя любимая. Быть Чайкой — мн радость.
И Вра едоровна не говорила больше ничего о — Чайк.— ‘Я не могу говорить, потому что я очень люблю… Я никогда не читаю Пушкина. Пушкинъ для меня самое большое. И я никогда его не читаю. Разъ какъ-то ршилась — письмо Татьяны — и я не могла. Было ужасно. Никогда я не буду больше читать Пушкина. Истинно — Пушкина мало понимаютъ. Странное чувство, я даже не могу объяснить. Когда мн бываетъ очень тяжело, я вспоминаю его — и мн становится тихо. Разъ было непонятное: я шла… тогда было невыносимо, казалось, нельзя больше жить. Все падало, умирало. Было отчаяніе. Нтъ въ жизни ничего — и вдругъ Онъ, его лицо передо мною, и я смотрю ему въ глаза… долго… И такая радость въ душ. Для меня это было такъ. Я видла его, онъ пришелъ ко мн. Потомъ, черезъ много дней, я проходила по той же улиц. Въ окн магазина былъ выставленъ большой портретъ Пушкина. Я видла тогда портретъ… Видла только портретъ по я не врила… я не врю. Онъ пришелъ тогда, чтобъ дать мн силы. Кто знаетъ’…
Передъ отъздомъ въ Москву, послдней осенью, Вр едоровн подарили большое, чудное изданіе Пушкина съ иллюстраціями. Вернулась домой Вра едоровна поздно, усталая и прогоняетъ насъ:
— Уходите, уходите… отдыхать, отдыхать!
Уходимъ. Уже на лстниц. Вдругъ зоветъ. Возвращаемся. %
— Вы не видли, какое изданіе Пушкина мн подарили? Я тоже не успла хорошо посмотрть.
И долго мы стояли надъ толстыми книгами и разсматривали картинки, перечитывали отрывки стиховъ. Вра едоровна была въ восторг и не прогоняла насъ больше и не позволяла, даже сердилась, когда торопились, не достаточно внимательно разсматривали иллюстраціи.
Уложите.
— Какъ, Вра едоровна, вы будете возить съ собой эти толстыя книги?
Вра едоровна даже удивилась.
— Конечно.
Вра едоровна посмотрла еще разъ на книги:
— Непремнно уложите сегодня же — сегодня.
Въ Париж, въ послдній день передъ отъздомъ, вдругъ Вра едоровна вспомнила, что забыла купить полное собраніе Бодлера.
— Забыли!
Рано начинался день въ Париж. И такъ мало времени. Столько надо, столько надо! И къ тому же пропала записная книга, въ которой все было записано, и пришлось руководствоваться черновикомъ, проврять все, что записано на кусочкахъ бумаги, догадываться по отдльнымъ словамъ. И сколько времени, чтобы разобрать и понять, что записано, ничего не забыть, потому что все нужное, самое нужное. Вра едоровна всегда записывала все, что надо было сдлать, купить, куда пойти, что вспомнитъ — сейчасъ же запишетъ, и ночью записная книга была около.
— Вдругъ проснусь, вспомню — сейчасъ же и запишу.
Какъ только успвали! Когда видли, что дйствительно невозможно успть, разъзжались въ разныя стороны, каждый со своимъ спискомъ.
На Avenne de l’Opera Вра едоровна заходила въ магазины по одной сторон улицы, я по другой. И съ какой быстротой, скоре французовъ. И довольна была Вра едоровна, что такъ все хорошо успваемъ! Въ магазин Louvre насъ просто попросили уйти: магазинъ запирали, громадными холстами покрывали прилавки, все укладывали, а Вра едоровна отдергивала холсты и все выбирала,— ‘нужное, самое нужное’. Мы вышли изъ Louvre послдніе. За нами несли громадную корзину покупокъ. И довольна была Вра едоровна.
— Мы послдніе. Все успли, все успли!
Бдемъ на автомобил, подъзжаемъ къ гостиниц, уже семь часовъ, дома ждутъ, должны придти по дламъ, надо успть пообдать, а въ 8 часовъ надо въ театръ. Опоздаемъ, достанемъ ли мста?! Все ршили, распредлили, на обдъ времени не осталось, но это все равно.
Подъзжаемъ къ гостиниц.
— А Бодлеръ… Забыли! Позжайте, позжайте скоре! Бодлера надо достать обязательно, обязательно!
Магазины уже запирали, но все же я Бодлера досталъ.
— Бодлеръ есть, Вра едоровна.
— Вотъ хорошо, вотъ хорошо. Все, все успли!
Вечеромъ были въ Lnna Parck. Это новость въ Париж — американская игрушка.
Около Bois de Boulogne — Foire, ярмарка. Русскія горки, карусели, лодка съ высокой горы летитъ въ волны бушующаго моря въ нсколько квадратныхъ десятковъ метровъ — машины бурю устраиваютъ прекрасно. Есть и качели ‘морская болзнь’, и мостикъ ‘кек-уок’. Ждете по мостику, а мостикъ въ тактъ музыки танцуетъ ‘кек-уок’ — и трудно итти, и все невольно танцуешь, танцуешь веселый танецъ. Мостикъ за тебя танцуетъ, а выходитъ что ты. Трудно удержаться на мостик кек-уок — и такіе смшные вс танцоры: входятъ испуганные, лица блдныя и непремнно глупыя — смшныя! Интересно!
Вра едоровна не пропускала ни одного ‘удовольствія’. Носились мы по горкамъ, чтобъ только попасть въ число счастливцевъ, добравшихся до вагонетки, стояли въ очереди по полчаса, слетали на лодк въ воду и, не теряя времени, сейчасъ же бжали къ другимъ игрушкамъ.
— Такъ весело! И никто тебя не знаетъ! Весело!
Долго прельщалъ Вру едоровну ‘кек-уок’.
— Пойти или нтъ? Глупое лицо будетъ и вс будутъ смяться… А интересно! Вра едоровна пошла на мостикъ. Плавно покачиваясь, прошла Вра едоровна, улыбалась, только немного поблднла.
— Вра едоровна идетъ по мостику ‘кек-уок’!.. Вра едоровна!
Чудныя, веселыя игрушки, такія смшныя, — Вра едоровна вся въ нихъ. Такъ весело, когда замираетъ духъ на русской горк, и такъ забавно кричатъ пассажиры, — а Вра едоровна смется. Я сидлъ рядомъ и громко кричалъ, — а Вра едоровна была довольна и смялась…
Обидно было очень: на Морскую болзнь опоздали. Уже 12 часовъ, и все закрывается. Печально смотрла Вра едоровна на неподвижную лодочку качель.
— Не успли. Конецъ. Вс уходятъ и намъ надо уходить. Завтра — въ Петербургъ. И въ синематографъ не успли. Ничего, въ синематографъ пойдемъ въ Берлин, мы будемъ тамъ цлый вечеръ, успемъ.
И правда, въ Берлин, отъ позда до позда, успли побывать въ трехъ синематографахъ и въ двухъ паноптикумахъ. Было весело — но не такъ, какъ въ Париж. Въ Париж — веселе!
— А у меня было глупое лицо, когда я шла по мостику ‘кек-уок’?
— Нтъ.
— Я знала, а то бы не пошла.
Весело было въ Париж, такъ хорошо, много, много трушекъ — а завтра Петербургъ, театръ, дла, школа и Юдифь.
Великій образъ еврейской женщины жилъ въ душ Вры едоровны такъ близко около юной, пробуждающейся души Дикарки — жилъ прекрасный, вдохновенный.
Великая еврейская женщина!
— Ты не знаешь еврейской женщины, — говоритъ Юдифь Олоферну.
И стояла Вра едоровна передъ Олоферномъ и гордая была, великая, познавшая истину, ршившаяся.
Вра едоровна играла Юдифь только нсколько разъ. На первомъ представленіи въ Москв того, что ждали отъ Вры едоровны, не было. Отчего? Вс говорили, — не роль для Коммиссаржевской. Не можетъ Вра едоровна играть Юдифь. Что отвтить? Была одна репетиція, когда Вра едоровна въ сцен убійства Олоферна достигла величайшей силы — это было такъ, когда нтъ словъ, когда нельзя разсуждать,— это было вдохновеніе, какое только знала Вра едоровна. А на спектакл этого не было. Юдифь жила въ душ Вры едоровны яркимъ, сильнымъ, великимъ образомъ… Это не пришло на спектакль — трагедія художника.
Юдифь — двушка, вдова, не бывшая женой безумнаго мужа… Вотъ она передъ нами, проникновенная, вся въ грез сна. Далекій голосъ разсказываетъ виднія ночей Юдифи. Юдифь открываетъ тайну встрчи съ мужемъ въ брачную ночь, когда какая то высшая сила остановила его передъ молодою женой и осудила Юдифь остаться безбрачной. Любовь и предчувствіе великаго въ жизни — и ждетъ Юдифь любви. Въ любви — жизнь, и ‘только черезъ мужчину становится женщина человкомъ’… И видимъ мы Юдифь въ двственной красот души ея, прекрасную, съ мдно-черными косами, въ срыхъ покрывалахъ, и звучитъ голосъ далекій, и будитъ онъ въ душ забытое, вчно прекрасное… Это была не душа этой женщины, нтъ, — звучалъ голосъ женщины. Образъ библейской Юдифи сталъ нереальнымъ, и, какъ сонъ, проносится Юдифь, то плачущая надъ молодостью своею, то полная тайны предчувствія, то говорящая съ Богомъ, и отъ Него — Всевышняго — получающая всть объ избраніи на подвигъ великій. И ршилась Юдифь — вотъ стоитъ передъ Олоферномъ… Теперь, когда я вспоминаю Вру едоровну въ ту минуту — невыразимо прекрасное охватываетъ душу. Вотъ она — вся трепетъ! Юдифь передъ Олоферномъ! И слышу голосъ — онъ говоритъ: ‘Олофернъ’!.. Ж цлуетъ Юдифь Олоферна. Какая безконечная красота — вся душа Вры едоровны была здсь со всмъ безграничнымъ страданіемъ, тоскою, — силой.
Стояла Юдифь, прекрасная вчнымъ — и въ ней была вся Вра едоровна послднихъ дней. Вотъ видимъ мы Рози, Дикарку, Безприданницу, Магду — но въ нихъ теперь переживанія уже отжитого, возвращеніе къ ушедшему. Переживаніе великое — но только ушедшаго. А вотъ Юдифь — и здсь Вра едоровна та, что сейчасъ. Она дошла до Юдифи. И встала Юдифь тамъ, гд Сестра Беатриса живетъ — и въ ней вся любовь, вся душа Вры едоровны.
Мн пришлось быть, въ продолженіе всей постановки ‘Юдифи’, около театра Вры едоровны. Я былъ почти на всхъ репетиціяхъ, отъ первой считки и до послдней, генеральной. Какъ мечтала Вра едоровна объ Юдифи. Изъ Парижа Вра едоровна здила въ Мюнхенъ посмотрть постановку Юдифи. Предстоялъ долгій зимній сезонъ, Вра едоровна не отдохнула лтомъ, и мы просили не здить въ Мюнхенъ, не утомляться.
— Нтъ, ни за что. Надо видть постановку ‘Юдифи’ въ Мюнхен. Надо ставить ‘Юдифь’ въ Петербург.
И Вра едоровна похала въ Мюнхенъ, билетъ въ театръ былъ купленъ заране. Но Вр едоровн такъ и не удалось увидть ‘Юдифь’. Прізжаетъ въ Мюнхенъ и сейчасъ же въ театръ, и что же,— Юдифь не идетъ. Перемна — ‘Фаустъ’, Юдифь завтра, но остаться Вра едоровна не могла, надо было еще захать въ Парижъ на два дня и сейчасъ же, скорй — въ Петербургъ.
Вотъ первая считка въ фойэ ‘театра Коммиссаржевской — бывшаго’. И Вра едоровна здсь… и странно, что ‘бывшаго’. Почему? Зачмъ? Вра едоровна, полная силы, работаетъ. Вра едоровна такая радостная… но тяжело…
— Пойдемте, я покажу вамъ мой театръ, вдь вы не видли?
— Нтъ.
Идемъ по темнымъ корридорамъ театра. Я не вижу ничего, ведетъ Вра едоровна. Вошли въ ложу. Темно, едва освщенъ утреннимъ свтомъ залъ. Долго стоимъ — молчимъ. Вра едоровна говоритъ тихо:
— Мой бывшій театръ… Посмотрите — хорошо? Это я такъ устроила, онъ былъ другой, совсмъ другой.
Идемъ дальше. Вотъ костюмы шьютъ для ‘Юдифи’. Новый хозяинъ театра позволилъ работать здсь, разршилъ репетировать Коммиссаржевской въ фойэ, а на сцен идутъ репетиціи новыхъ артистовъ новаго театра, а Вра едоровна въ фойэ. Да, вотъ костюмы — ‘красивые, чудные костюмы., красивые, — а Петербургъ не увидитъ!’
Идемъ дальше. Лстницы… корридоры… Поднялись высоко, высоко, на колосники… идемъ по мосткамъ…
— Тише, тише, чтобъ не услышали. Посмотримъ, послушаемъ, что они тамъ репетируютъ.
Съ высокихъ колосниковъ смотритъ Вра едоровна внизъ на новыхъ артистовъ… какъ тамъ они репетируютъ.
Долго молчали, а потомъ тихо пошли обратно.
Радостная, сильная была Вра едоровна — но сколько тяжелаго… какъ грустно…
Петербургъ…— Вра едоровна отдала ему лучшее жизни. Вотъ этому самому театру отдала т годы, когда не увлеченіе юности отдаетъ душу, а глубокая, опредленная вра — вра художника.
Театръ душа артиста. И былъ этотъ театръ душою Коммиссаршевской, а теперь здсь — чужіе…
— Нтъ, они не чужіе… я, я чужая.
И преклоняешься передъ силою духа великой Вры едоровны:— Всхъ озаряла, всхъ пріобщала къ прекрасному своей души.
Считка Юдифи.
Прочли первую картину. Юдифи нтъ въ первой. Вторая, — начинаетъ Юдифь. Тихо, едва слышно читаетъ Вра едоровна. Я ловлю каждый звукъ, и встаетъ передъ мною вся Юдифь. Одинъ взглядъ, одно слово Вры едоровны — и чувствую я, что будетъ тамъ, на сцен, когда встанетъ передъ толпою Юдифь — Вра едоровна.
Много, безконечно много длъ въ Петербург: надо ликвидировать дла, надо организовать поздку на цлый годъ, репетировать старыя пьесы… школа… и надо всмъ — Юдифь.
Въ Юдифи была вся Вра едоровна… Но великій образъ творчества встртила холодная толпа — холодная Москва. Больно это говорить, но на насъ, пріхавшихъ этой осенью въ Москву, повяло отъ любимаго города холодомъ, и все время между сценой и зрителями стояла холодная стна. Больно чувствовала это Вра едоровна, страшно больно, потому что любила Москву. Холодные, съ опредленнымъ желаніемъ найти ‘нехорошее’, приходили москвичи въ ‘Театръ Коммиссаржевской’, и всюду слышалось… ‘надо играть Дикарку, Безприданницу, а новаго не надо, новое нехорошо… Ошибки… Фокусы… Неестественно’…— и вс эти слова трафарета. А тамъ, за занавсомъ, въ уборной, — была Вра едоровна. Уйдешь отъ толпы всезнающей — и тамъ Вра едоровна — И такъ чувствовалось ея одиночество, одиночество среди всей этой толпы ‘поклонниковъ таланта’… Была одна, совсмъ одна и чувствовала тамъ, за стной занавса — всхъ чужихъ.
Человка, какъ Вра едоровна — жалть нельзя. Трагедія — души великой.
Мн невольно приходитъ сейчасъ на мысль сравненіе: въ Италіи пвцу, неудачно взявшему верхнюю ноту, свистятъ, и готовы забросать его всякой грязью, хотя бы онъ геніально плъ всю оперу, — такое же впечатлніе производили ‘москвичи’ на ‘Юдифи’: вс пришли и съ первой минуты ждали, какъ это Коммиссаржевская возьметъ мечъ и отрубитъ голову Олоферну… Что то будетъ потомъ, ‘какъ это она сыграетъ’. Это чувствовалось опредленно, это было такъ. И вотъ, верхняя нота зазвучала не такъ какъ ждали — и свиститъ публика, и кричитъ: ‘гд Коммиссаржевской играть Юдифь’ — ‘Ну какая Юдифь Коммиссаржевская… зачмъ ушла съ Императорской сцены, зачмъ не играетъ ‘Бой бабочекъ’.
Что сказать еще?
Вра едоровна въ этотъ пріздъ въ Москву страдала очень. Оскорбили Юдифь — оскорбили Вру едоровну.
Похали въ провинцію, и посл трехъ городовъ надо было снять съ репертуара ‘Юдифь’ — публика требовала ‘Дикарку’, публика не приходила на ‘Сестру Беатрису’… и декораціи и костюмы Юдифи отправили обратно въ Петербургъ.
Вс видли Вру едоровну въ яркой работ, вчно ищущую, всегда готовую откликнуться на мелькнувшую истину. Вра едоровна русской публик отдала душу свою. Какъ отвтила русская публика? Что требовала отъ Вры едоровны?! Но мы не видли слезъ *Вры едоровны. Сильная передъ нами была… И вотъ, Вра едоровна написала отреченіе отъ сцены. Откинемъ слова, форму!
За тріумфомъ — гоненія. И знала Вра едоровна тріумфъ — и знала гоненія, гоненія отъ тхъ, кому несла свою душу, великую душу художника, женщины, человка.
Въ этомъ трагедія души. Быть можетъ, такъ и должно быть. Всегда одинокая — и только страданіе. Черезъ страданія познаетъ истину человкъ — Вра едоровна познала истину — и отдала ее людямъ.
Я никому не нужна, я имъ чужая. Зачмъ это я? Зачмъ гастроли?— говорила Вра едоровна.
хали на гастрольный спектакль въ Павловскъ.
— Не нужна я имъ. Вотъ всегда, когда не играю мсяцъ, два… потомъ вернусь, — кажется мн, что забыли меня, что не нужна я имъ, — зачмъ меня приглашаютъ на гастроли?
А вотъ еще слова Вры едоровны — он такъ тяжело звучатъ сейчасъ:
— Говорятъ, что я всегда волную Петербургъ, что все таки мной интересуются.— ‘Все-таки’ — это точное слово. Изгнанница Вра едоровна! ‘Мной все-таки интересуются’…
Яркая красота молодости была Вра едоровна. Вчно юная въ искусств, въ жизни.
Молодость — какъ сущность жизни: вчное обновленіе и въ душ далекое небо грядущаго, жизнь всею душою, жизнь какъ любовь, и любовь какъ вся жизнь, молодость страстнаго порыва… Трепетъ передъ сознаніемъ силы своей и тяжесть сомннія — ‘а если?’… И радость, какъ солнце… и пснь… зи вся жизнь для мгновенія, для псни одной, великое взгляда, вчное слова, — Какъ утро, заря, какъ ночь и черная тьма… и тоска… и слезы… и смерть… и снова и снова, надежда, какъ солнце, молодость духа — вотъ Вра едоровна.
И она приходила къ намъ въ образахъ разныхъ и всегда несла намъ душу свою. И мы любили ее, и тянулись къ ней руки — и пла псни она…
Вотъ плачетъ Лариса… ‘Вася… что длать мн… спаси’…
Вотъ Нора — птичка… Какъ звонко кричитъ… ‘Я сейчасъ!!, я сейчасъ!..’ Она тайну скрываетъ… и ждетъ она чуда…
Вотъ Марикка…
‘Моя мать воровкой была — и я буду красть, красть любовь’… и гимн побдный, гимн пламени ночи одрой — поетъ Марикка…
А вотъ Бронка…
Вотъ Ганка… Сестра Беатриса… Юдифь… и всегда и вчно — Коммиссаржевская.
Вра едоровна не воплощалась въ образъ, не брала отъ образа въ себя мелодію души — отъ себя ему отдавала… и пла псню жизни своей.
Великая жизнь и великая, темная тайна смерти, вся душа человка, вчное — только вчное — и творитъ онъ, и творитъ онъ — человкъ, и мы постигаемъ высоты, предчувствуемъ освобожденіе отъ тайны міра, живемъ сокрытымъ въ глубинахъ нашего существа — только необъятнымъ души… нтъ словъ, нтъ движенія… и только мысль и духъ чаянья жизни солнца грядущаго дня…
Творчество художника все въ немъ, и несетъ душа истинное, прекрасное…
Когда нтъ ничего отъ мысли, сознанія — когда вс чувства выростаютъ за предлы возможности земли, остается только духъ страстнаго порыва, охватившаго безуміемъ… и является могущественная красота — величайшая, всепобждающая — вотъ сила, которую знала Вра едоровна.
За это, Кнутъ Гамсунъ для меня великій, его сила въ этомъ, я такимъ Чувствую его. Онъ надъ жизнью и въ этомъ — Кнутъ Гамсунъ. ‘Прекрасенъ силой своей и — Верхарнъ. Но онъ другой, совсмъ другой — прекрасный’…— ‘Монастырь Верхарна, если бы можно было дать его на сцен’!
Образъ молодого монаха трагедіи Верхарна увлекалъ Вру едоровну, и мечтала Вра едоровна о юной душ, свтлой чистотою двственной красоты, объ образ послушника, познавшаго міръ истины душою ребенка, озарившаго жизнь яснымъ свтомъ любви.
Жизнь въ вчномъ… А вотъ взошло солнце и настала радость утра, утра нашей жизни здсь. Веселая пснь звонко летитъ, высоко-высоко, и много цвтовъ прекрасныхъ, цвтовъ жизни, земли. И только радость… и только пснь.
Жизнь утра, зари… и цвты все, цвты…
Въ волшебномъ хоровод несутся свтлые образы. Вра едоровна поетъ и смется — и поетъ и смется пришедшій увидть, узнать Вру едоровну человкъ…
Душа художника безгранична.
Легкая, стройная статуэтка изъ Севра… Тонкая сть, кружево звуковъ и красокъ… вотъ бжитъ, и вся, какъ струйка, серебристая, разсыпается искрами радости, смха… и блестятъ глаза… и летятъ, какъ алмазныя капли, псни — слова…
Вы видли статуэтку изъ Севра, — вы видли Мирандолину — Вру едоровну?!.
‘Хозяйка гостиницы’ — Гольдони. Юдифь, Мирандолина и Ганка въ ‘Пир жизни’ Пшибышевскаго — послднія роли Вры едоровны.
Комедію Гольдони поставили въ первый разъ въ Москв, черезъ нсколько дней посл ІОдифи. Юдифь и Мирандолина… Между ними — безконечное.
‘Хозяйку гостиницы’ репетировали мало, вс были поглощены работой надъ Юдифью.
На послднія репетиціи Вра едоровна не приходила, не могла. Сегодня сыграли Юдифь, а завтра ‘Хозяйку гостиницы’ надо играть. Было трудно и тяжело. И была мысль отмнить спектакль. ‘Ясно, что будетъ не хорошо. Надо еще такъ много работать’. Но спектакль не отмнили. ‘Хозяйку Гостиницы’ играли. И случилось неожиданное: съ первыхъ словъ Мирандолины все преобразилось. Ничего подобнаго не было ни. на одной репитиціи. Было вдохновенье минуты, вечера — все создавалось здсь, вдругъ, неожиданно для самихъ исполнителей. Вра едоровна была, какъ вдругъ загорвшаяся звзда, — и вокругъ все засвтилось свтомъ истиннаго творчества. Это бываетъ не часто въ театр, это было тогда: творчество всхъ, какъ одного. Огонь принесла Вра едоровна, и засіяло кругомъ все.
И какъ истинно хорошо было въ тотъ вечеръ тамъ, по ту сторону занавса. Вра едоровна жила красотою созданія яркой псни Мирандолины… Прекрасны были тогда и вс другіе…
Вра едоровна была съ ними…
Юдифь… Мирандолина… Ганка, — послднія роли… Послдніе цвты… Послднія слезы…
Ганка — послдняя роль.
Живетъ Ганка среди цвтовъ, любви и молодости… Сильная, она ушла къ жизни любви и солнца, ушла отъ прошлаго….Совсмъ? Навсегда? Разв знаетъ человкъ? Нтъ, нтъ, страшное, непобдимое охватило душу Ганки! Руки ребенка, оставленнаго ею въ жизни, потянулись къ ней непобдимымъ призывомъ! Охватило душу властное, — отъ жизни, быть можетъ, отъ земли? Нтъ, — не знаетъ она, нтъ, нтъ… Тянутся, тянутся маленькія руки и зовутъ, зовутъ вчно… и страшная тоска… Зачмъ цвты? Зачмъ любовь? Все въ жизни стало только въ одномъ — только въ одномъ. Все бросаетъ Ганка и бжитъ обезумвшая туда, бжитъ, чтобъ увидть, только увидть ребенка. Ребенка. Только ребенокъ?— Не знаю. Нтъ, это больше. Она сейчасъ надъ этой жизнью, жизнью цвтовъ и любви, мысли и словъ. Только одинъ великій порывъ души. Борьба, все рушится, гибнетъ жизнь — на что жизнь?!.. Духъ жизни сталъ надъ минутой существованія и онъ въ вчномъ. Идетъ Ганка туда… Нго будетъ? Въ жизни прошлаго все разбито, все уничтожено, а что впереди?.. Безвстное…
И тысячи разъ мысль остановитъ, не дастъ такъ страшно убивать все, что есть жизнь. По Ганка идетъ.— Вра… Нтъ. Надежда?.. Нтъ. Нтъ словъ — Пиръ жизни. Пиръ — пируетъ человкъ. Пиръ!— Несется вихремъ къ небу я въ глубины земли духъ человка! Пируетъ человкъ!.. Есть жизнь здсь — жизнь дня прекраснаго, дня счастья и горя, свта, страданія… а вотъ — Пиръ!!.
Громадное, страшное, ворвалось въ жизнь: никогда не достигнетъ. Никогда, не будетъ того, что стало единственной истиной въ жизни. Рушится послднее.
И въ вихр ночи, въ безуміи тьмы — свтъ истины, любовь, небо, — уносятся потокомъ землю.. Ганка была небомъ для Яноты, далекимъ небомъ любви… души! И пришла ночь, и увлекла ихъ въ бездну свою, въ бездну земли, чувства!.. Встали горы, вершины земли. Ганка бжитъ къ высотамъ и здсь безуміе пришло… Тайну открыла старуха. Тайну источника исцляющаго, всепрощающаго. Безумная старуха повдала тайну: ‘Ты молодая, ты еще можешь дойти до истопника’. И коснулась старуха рукою головы Ганки… ушла. Нтъ истопника исцляющаго для Яноты. Одъ не нашелъ.— Старуха сказала неправду. ‘Кто хопетъ — найдетъ’ — вотъ вра Ганки… И коснулась Ганка рукой головы Яноты… и ушла.
Истопникъ спасенія — смерть… Пиръ жизни… Ушла Ганка. Куда? Люди здсь говорятъ — умерла…
Послдняя роль. Ганка коснулась рукой головы Яноты… Она для него — святое жизни… и коснулась головы… ушла.
Вра едоровна говорила:
— Когда я хочу сказать человку самое большое свое чувство, меня непреодолимо влечетъ коснуться рукой его головы.
И странное чувство охватило меня, когда я прочелъ въ первый разъ послднее дйствіе ‘Пира жизни’, когда увидлъ Ганку, такъ уходящую изъ жизни. Я это сказалъ Вр едоровн.
— Ганка тоже, да… И еще одинъ человкъ… Посл третьяго дйствія ‘Родины’ я пошла въ уборную къ Дузэ… Я не была знакома съ нею… Я вошла и молчала, я чувствовала, что если скажу слова, то… Дузэ тоже молчала, потомъ подошла ко мн и, вдругъ, взяла меня рукою за голову… и долго смотрла въ глаза. Мы не сказали другъ другу ни слова. Дузэ на другой день должна была пріхать на ‘Безприданницу’… но Дузэ заболла и такъ никогда и не видала меня на сцен.
Въ послдній разъ Вра едоровна играла — Рози, ‘Бои Бабочекъ’. На другой день — драма Пшибышевскаго… но спектакль отмнили по болзни Вры едоровны.
Страшное, непонятное?! Нтъ не страшное, непонятное, если уйти отъ того, что мы въ жизни называемъ понятнымъ.
Ганка коснулось рукою головы Яноты… ушла къ источнику обновленія, источнику новой жизни.
Послдній аккордъ творчества — ‘Пиръ жизни’. Пиръ жизни — какъ символъ. Жизнь на земл окончена — и послдняя пснь унеслась къ Пиру жизни… Что въ этомъ?.. Мысль молчитъ, не уметъ сказать, живетъ только чувство, и оно знаетъ — да, знаетъ.
Ушла, умерла… Надъ землей пронеслась жизнь, жизнь какъ — пиръ.
‘Вчная память’ — несется по кладбищу, и далеко вторятъ голоса — ‘Вчная память’… и далеко, далеко — ‘Вчная память’… Срый день. И такъ много… безконечно цвтовъ… Бросаютъ цвты на гробъ… Сейчасъ бросятъ землю… И вдругъ яркій лучъ солнца… Все замолчало… Стало тихо. Непонятное — становится истиной. И въ эту минуту постигаешь правду великую. И глубокой врой становится жизнь. А что такое жизнь?.. Что такое — солнце?.. Ты знаешь, знаешь въ эту минуту.
Вчная память.. Поютъ люди. Далеко, далеко… вч… на… я… память… Зачмъ?.. Что это?— Умерла Вра едоровна. Какая страшная жизнь! Такая пустота охватываетъ душу, что вотъ здсь хочешь слиться съ землею, не жить больше. Вра едоровна умерла!!.. Мысль несется неудержимо. Вчная память. Солнце! Вра едоровна… Нтъ Вры едоровны. Смерть… и все гибнетъ въ вчномъ. Вчная память… Память?.. Память? Это значитъ — въ душ. Въ душ, всегда. Мы видли тебя — человкъ, мы рукою касались твоей руки, но душу твою знала душа наша. Вчная память. Вчная жизнь души твоей — въ нашей душ.
Вотъ солнце горитъ!.. Понимаю! Отчаяніе, смерть — отъ земли. Вчная жизнь — побда духа. Прекрасная, свтлая, великая жизнь пронеслась въ вчности надъ землей. Пронеслась… а мы здсь… Солнце свтитъ!.. Вчная память… несется надъ могилой Вры едоровны. И много… безконечно цвтовъ… Ея жизнь пронеслась безконечнымъ. И можетъ ли смерть убить нашу жизнь?! Если такъ — то жизнью своею дала она ничтожное передъ тмъ, что смерть ея принесла. Смерть — побдитъ? Нтъ — я врю. Вра едоровна была для человка — какъ солнце, она человка звала — къ душ человка. И въ душ — вчная память… вчная жизнь души твоей.
Жизнь пойдетъ день за днемъ… Забудутъ люди Вру едоровну… ‘забудутъ паши лица, голоса и сколько насъ было’… Но сотворенное — сотворено… и на всегда.
Наши души стали другими, потому что знали ее. И мы вчно будемъ другими… Другими… Какъ другими?— Кто знаетъ! По сотворенное — сотворено.
Вчное — вчно.