T. Щепкина-Куперникъ
Вечеромъ.
(Набросокъ).
Вечером, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Около кулисъ.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Папа и мама ухали въ гости. За ними пріхалъ тотъ дядя, что не выговариваетъ ‘р’, и они вс вмст отправились къ той тет, у которой зеленая птица на шляпк, а Миша остался одинъ съ нянькой.
Онъ этого недолюбливаетъ: нянька стара и скучна: что ее не спросишь, она все отвчаетъ, разводя руками:
— Вотъ ужъ и не знаю, мой батюшка!
Она уметъ разсказывать только одну сказку, про мальчика-Удальчика, да и ту не до конца!
А Миша убжденъ, что въ конц-то и кроется самое интересное.
Когда ему очень ужъ скучно, онъ пристаетъ къ няньк:
— Ну, разскажи же мн сказку, няня! Да няня жеі
— Да какую же теб сказку, мой батюшка?,.
Пока Миша проситъ, у него еще остается смутная надежда, что вдругъ няня ему возьметъ да и разскажетъ какую-нибудь занимательную сказку! Но когда онъ слышитъ обычный отвтъ, то онъ покорно вздыхаетъ и говоритъ:
— Про мальчика-Удальчика.
Нян лнь, и она, звая, бормочетъ.
— Ужъ я чтой-то забыла сказку-то…
— Ахъ, няня! Ну, какъ жили были ддъ да баба…
— Ну, и жили…
— И у нихъ не было дтей…
— Вотъ и не было.
— А имъ хотлось… Да ну же, няня!..— дергаетъ ее Миша за платье.— Что же ты? какъ баба рубила капусту…
— Врно, капусту…
— И отрубила себ кусочекъ пальчика… И бросила его въ уголъ. Ну?
— Ну, и вотъ… Ужъ я забыла, мой батюшка!
— Какая ты, няня! — торжествуетъ Миша.— А я небось помню? Вдругъ она слышитъ изъ угла: ‘Мама, мама! возьми меня’ Глядитъ,— а передъ нею мальчикъ и говоритъ ей: ‘Я твой сынокъ, мальчикъ удальчикъ!’
— Вотъ, вотъ: мальчикъ удальчикъ!..
— Ну, а потомъ что? Что? скажи!— упрашиваетъ Миша.
— Потомъ-то я и не знаю! — равнодушно отзывается нянька и еще шире зваетъ.
— Ахъ, Господи! — вздыхаетъ Миша и замолкаетъ.
Воображеніе его работаетъ, Онъ придумываетъ самыя удивительныя продолженія сказки объ Удальчик, при чемъ представляетъ себя въ вид этого таинственнаго Удальчика… Вдохновеніе онъ черпаетъ изъ маминыхъ разсказовъ: ну, они поинтересне нянькиной сказки! Откуда мама все это знаетъ? говоритъ она, что изъ книгъ, которыя всюду у нея въ комнат валяются, и которыя Миша тоже прочитаетъ, когда научится, и это будетъ скоро: онъ уже знаетъ кружочекъ о и качели и.
А пока онъ ужасно любитъ слушать маму, и странно — при ней ему никогда не бываетъ скучно. И при пап, положимъ, тоже, но папу онъ рже видитъ, а мама съ нимъ почти всегда.
Папа у него большой, толстый, румяный, голосъ у него громкій, смется онъ такъ, что въ буфет рюмки всегда трясутся и звенятъ. Мама, наоборотъ, тоненькая, блдная, глаза большіе, такіе же, какъ у Миши, и тоже тоненькій носикъ, а ротъ немножко великъ, папа надъ ними подсмивается, и когда Миша задумается и по своей привычк раскроетъ ротъ, то велитъ ему:
— Закрой, а то карета въдетъ.
Мишинъ папа — писатель. Миша это знаетъ: онъ пишетъ такія самыя книги, какія мама читаетъ. Но когда онъ пишетъ, Миша этого не любитъ.
Тогда въ кабинетъ запираются двери, надо ходить кругомъ. Вс ступаютъ осторожно, а если Миша вздумаетъ брать крпость или охотиться на тигровъ, то мама испуганно вбгаетъ въ дтскую и шепчетъ ему:
— Тише, тише, папа занимается!
Это непріятно, когда папа занимается. Гораздо лучше, когда онъ уходитъ въ гости или на засданіе, тогда все можно длать, бгать по всей квартир, шумть, кричать, мама выдумываетъ такія хорошія игры…
Но иногда она узжаетъ вмст съ папой, особенно нарядно одвается и становится такая красивая, и пахнетъ отъ нея очень хорошо. Это бываетъ рдко, Миша знаетъ, что надо быть умнымъ мальчикомъ, и не плачетъ, но ему какъ-то пусто, и сердце у него бьется, такъ ему хочется не заснуть, пока мама не вернется.
Такъ и сегодня онъ бродитъ по комнатамъ, заложа руки за спину и медленно волоча за собой деревянную лошадь на палочк. Онъ останавливается у окна и смотритъ въ темный дворъ, на которомъ перебгаютъ какіе-то огоньки и тни. Потомъ онъ идетъ къ папиному столу и отъ скуки хочетъ уссться писать. Это очень легко: онъ видлъ, какъ папа пишетъ. Надо только взять перо, обмакнуть его въ чернильниц и потомъ водить по бумаг.
Миіна взбирается на вертящееся кресло, становится на колни, упирается локтями о столъ и начинаетъ писать, выставивъ кончикъ языка, сдвинутый въ лвый уголокъ рта.
Входящей няньк онъ важно отвчаетъ, подражая отцу.
— Не мшай, пожалуйста! Видишь — я занимаюсь.
Но скоро ему это надодаетъ. Удивительное дло! Какъ это папа можетъ сидть и водить такъ перомъ по нсколько часовъ подрядъ? Нтъ, ужъ Миша ни за что не будетъ писателемъ, когда вырастетъ. Онъ будетъ извозчикомъ: это гораздо веселе. У него будетъ своя лошадь и санки… Да, конечно, это лучше!
Онъ вскакиваетъ со стула и бжитъ къ няньк:
— Барыня, надо извозчика? Пожалуйте, барыня!..
— На Тверскую, извозчикъ! — покорно отвчаетъ барыня, зная свою роль.
— Сто рублей! — заявляетъ извозчикъ.
— Что ты, дорого! двугривенный!..
— Ужъ дайте пятналтынный, барыня!.. далеко!
Извозчикъ погоняетъ лошадь.
— Н-но! Тпру!..
Діалогъ возобновляется разъ десять, пока и это не теряетъ прелести новизны.
— Недурно и полотеромъ быть. Какъ они смшно танцуютъ! Такіе большіе и танцуютъ! И вс ихъ боятся: мама говоритъ горничной: ‘Даша, не уходите изъ комнатъ! Я боюсь этихъ полотеровъ ужасно! И спрячьте брошку’.
Старшій полотеръ похожъ на разбойника съ рыжей бородой. Они живутъ въ томъ же дом, въ подвал, изъ двичьей иногда слышно, какъ внизу играетъ балалайка по вечерамъ, и Даша говоритъ:
— Это у полотеровъ.
Нтъ, весело быть полотеромъ.
Миша принимается усердно танцовать по полу, встряхивая волосами, какъ полотеръ…
Это занятіе тоже прідается. Онъ бросается ничкомъ на диванъ въ темномъ кабинет и тихо напваетъ:
— ‘Мама! мама! ухала съ папой! Мама, мама, вернись поскоре!..’
Вдругъ раздается звонокъ. Это не мама,— они не вернутся такъ скоро: — мама сказала Даш, уходя:
— Къ 12-ти самоваръ.
— А вдругъ все-таки мама?— мелькаетъ мысль у Миши, и онъ, приподнявшись и настороживъ уши, вслушивается.
Въ передней отворяется дверь, слышенъ голосъ Даши:
— И баринъ и барыня ухали… Никого-съ нту!
Никого? Это Мишу оскорбляетъ. Глупая Даша! Какъ это никого, если онъ дома?
Онъ выбгаетъ въ переднюю со словами:
— Да вдь я-то дома!
И вдругъ испускаетъ радостный крикъ:
— Иванъ Ивановичъ! Иванъ Ивановичъ!
Передъ нимъ стоитъ маленькій, весь блый старичокъ въ потертомъ пальто и потираетъ озябшія руки.
— Мишенька! здравствуй, голубчикъ! — ласково привтствуетъ онъ его.
— Иванъ Ивановичъ! — Миша бросается къ нему и, хватая его за руки, умильно заглядывая ему въ глаза, говоритъ:
— Иванъ Ивановичъ! Посиди со мной! Посиди, пожалуйста!
— О? Посидть? Ну, изволь, изволь, посижу!… Что съ тобой длать! — соглашается старичокъ и снимаетъ свое пальтишко, самъ вшаетъ его и, покашливая, протягиваетъ Миш руку, какъ равному:
— Здравствуй, Мишенька! Какъ живешь, а?
— Я очень радъ, что ты пришелъ, Иванъ Ивановичъ! — говоритъ Миша.— Я скучалъ .. Мамы нту.
Миша любитъ Ивана Ивановича.
Иванъ Ивановичъ бываеть у нихъ не очень часто,— раза два въ мсяцъ. Иногда онъ является во время завтрака или обда. Глаза у него такіе смшные… Мама его начинаетъ упрашивать пообдать съ ними, но онъ отказывается и всегда говоритъ:
— Спасибо, Наталья Сергевна, я ужъ въ сущности обдалъ.
Прежде Миша думалъ, что ‘сущность’ это такое мсто, гд можно пообдать, какъ папа въ клуб иногда обдаетъ, и даже спрашивалъ у мамы:
— Мама, въ какой это ‘сущности’ Иванъ Ивановичъ всегда обдаетъ?
Посл отказа Ивана Ивановича мама его еще больше уговариваетъ, то общаетъ, что какіе-то особенные вареники будутъ, то разскажетъ, что изъ деревни поросенка прислали.
— Нельзя не попробовать!
Тогда Иванъ Ивановичъ усаживается, беретъ хлбъ дрожащими руками и принимается за обдъ. Когда онъ покушаетъ, то глаза у него длаются добрые, и посл обда онъ беретъ изъ угла гитару и поетъ Миш чудесныя псни, и смшныя, и грустныя, разныя — разныя, одна лучше другой.
Такъ и сейчасъ первымъ дломъ Миша тащитъ его въ кабинетъ и говоритъ ему:
— Спой мн псенку. Споешь, Иванъ Ивановичъ?
— Дайте имъ, баринъ, чайку напиться! — добродушно говоритъ Даша, открывая двери въ столовую.— И вамъ пора котлетку кушать!
Они усаживаются за большимъ столомъ въ столовой. Миш сразу длается весело. Самоваръ пыхтитъ, голубыя чашки такъ красиво стоятъ на блой скатерти, лампа горитъ ярко. Няня наливаетъ и Миш, и Ивану Ивановичу чаю, даетъ Миш котлетку, а Даша подставляетъ незамтно тарелку съ котлетами и Ивану Ивановичу.
Когда Миш отвязываютъ салофтку и вытираютъ ротъ, онъ беретъ гитару, которая чуть не больше его самого, и подноситъ ее Ивану Ивановичу:
— Теперь пой!
Иванъ Ивановичъ послушно отодвигаетъ тарелку, недопитый стаканъ чаю и берется за колки гитары, начиная ее настраивать. Онъ покашливаетъ и пробуетъ струны, раздаются отрывочные аккорды, мало-по-малу они сходятся ближе, становятся мельче и веселе, и вдругъ заигрываютъ быстро — быстро, такъ что Миш сразу хочется плясать. Но Иванъ Ивановичъ перестаетъ, откашливается и, ущипнувъ струны раза два-три, затягиваетъ заунывную:
—‘Віютъ вітры, віютъ буйны,
Ажъ деревья гнутся’…
Миша тутъ не вс слова понимаетъ, но слушаетъ съ интересомъ и сосредоточенно глядитъ въ ротъ Ивану Ивановичу.
Иванъ Ивановичъ сидитъ, отодвинувшись отъ стола и держа гитару на колняхъ. Онъ весь блый: и голова, и борода, только брови еще совсмъ черныя да живые глаза. На немъ старенькій пиджачекъ, мятая рубашка безъ крахмальнаго воротничка и завязанный жгутомъ галстукъ. Миша стоитъ передъ нимъ, тоненькій и стройный. На немъ ‘рафаэлевская’ блуза темно-краснаго бархата, перехваченная кожанымъ поясомъ пониже таліи, на ногахъ длинные, черные чулки и желтыя туфли, блестящіе, длинные темно-орховые волосы на лбу подрзаны до самыхъ глазъ и обрамляютъ блдное личико съ тонкими чертами. Большіе, срые глаза внимательно устремлены на старика, а ротъ раскрытъ, конечно — какъ папа не любитъ.
Иванъ Ивановичъ поетъ ему псенку за псенкой. Онъ увлекается. Спты и ‘Гопъ, мои гречаники!’, и ‘Запрягу я тройку борзу’ и ‘Ноченька’ и ‘Сударыня-барыня’.
‘Сударыня-барыня’ пользуется особымъ успхомъ. Миша заливается хохотомъ и подплясываетъ, отложивъ гитару, наконецъ, и задыхаясь, улыбается и старикъ.
— Иванъ Ивановичъ! откуда ты такъ хорошо поешь?..— вопрошаетъ Миша.
— Что, братецъ! Я, въ сущности, недаромъ артистомъ былъ.
— Артистомъ? Это что такое артистъ?
— Это?… старикъ, очевидно, многое хочетъ сказать, глаза его загораются… Но онъ махаетъ рукой и упавшимъ голосомъ произноситъ:— Несчастный это человкъ, вотъ что такое!..
Миша этимъ удовольствоваться не желаетъ.
— Ты что длалъ, когда ты молодой былъ?
— Вотъ, такъ вотъ плъ псенки, а мн за это деньги платили… хорошія, Миша, деньги.
— Какъ, ты подъ окнами ходилъ, какъ намедни музыканты? — догадывается Миша.
— Нтъ, братецъ ты мой. Плъ-то я въ театр. Пожалуй, знаешь, что это такое?
— Ну да, я на масленой былъ въ театр. Я смотрлъ Конька-Горбунка. Только тамъ не пли, а танцовали.
— Ну, а бываетъ такъ, что поютъ. Вотъ, я и плъ. Я, Миша, такъ плъ… Меня разъ, я теб скажу, самъ Шумскій за мою ‘Троечку’ расцловалъ.
— Это кто такое, Шумскій?
— Великій, братецъ ты мой, артистъ былъ!
— Да что же это такое — артистъ?
— Ну, вотъ я артистъ. Вотъ это что такое, только, видишь ли, старъ я сталъ… слабъ… вижу плохо… голосъ пропалъ… вотъ и никуда не гожусь.— Голосъ старика дрожитъ. — Никому, братецъ ты мой, не нуженъ, да…— Онъ порывисто дергаетъ гитару и запваетъ:
‘Доля моя горемычная…’
Смыслъ псни не вполн ясенъ для Миши, но ему становится очень грустно.
Онъ вспоминаетъ папины разговоры.
Дло въ томъ, что иногда по вечерамъ папа съ мамой усаживаются на большой диванъ и разговариваютъ. Миша забирается между ними и слушаетъ, и допытывается… Эти минуты онъ очень любитъ.
У нихъ тогда такъ уютно. Миша говоритъ:
— Правда, мы вс трое други?
А папа зоветъ маму ‘голубушкой’. Такъ вотъ, какъ-то недавно папа разсказываетъ мам:
— Знаешь, голубушка, былъ я сегодня у Ивана Ивановича… Заходилъ провдать: боленъ вдь.
— Что съ нимъ?
— Простудился… Пальтишко на рыбьемъ мху.
— Какой это мхъ — рыбій? — съ интересомъ спросилъ Миша.
— Значитъ, никакого нтъ.— Да, такъ если бы ты знала, въ какой онъ ужасной конур живетъ… въ подвал… сыро, темно, махоркой несетъ… Не знаю, что бы для старика сдлать?
— Бдный, бдный! — вздыхала мама,— и вдь совсмъ одинъ! Никого у него нтъ!..
Миша это запомнилъ отлично, и теперь, слушая грустную псенку, онъ глядитъ на старика и думаетъ:
— Значитъ, артистъ — это старенькій человкъ, который живетъ въ сыромъ подвал и носитъ пальто на рыбьемъ мху. Какой онъ бдный!..
Въ это время отворяется дверь, появляется нянька:
— Ну, батюшка, наслушался, пора и баиньки.
— Пойду и я. Прощай, Мишенька… прощайте, нянюшка! — старикъ встаетъ, кладетъ гитару и словно украдкой вздыхаетъ.
Миш становится страшно жалко старика, и онъ вдругъ ясно представляетъ себ, какъ онъ сейчасъ пойдетъ одинъ въ темный подвалъ… гд холодно и страшно. Онъ обхватываетъ колнку Ивана Ивановича обими руками и говоритъ:
— Иванъ Ивановичъ! Живи у насъ! Живи, пожалуйста! Ты будешь спать въ моей комнат, я позволяю. Не уходи!..
Но удивительно: вмсто того, чтобы обрадоваться этому предложенію, Иванъ Ивановичъ какъ-то странно взглядываетъ на Мишу. Лицо у него дергается. Онъ вынимаетъ клтчатый платокъ и начинаетъ громко сморкаться, отвернувшись отъ Миши.
Нянька смется и говоритъ:
— Ишь, чудной, что выдумалъ! Пойдемъ-ка спать!..
Но прежде чмъ его уводятъ, Иванъ Ивановичъ наклоняется къ Миш, цлуетъ его и что-то горячее капаетъ и обжигаетъ блдную щечку ребенка…