T. Щепкина-Куперникъ
Отрава.
I.
——
Отрава, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 47 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Около кулисъ.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
У подъзда гостиницы, идущаго полукругомъ, стояла щегольская викторія, очень глубокая — по мод. Кучеръ сдерживалъ лошадей, нетерпливо бьющихъ копытомъ объ асфальтъ мостовой. Дверь отворилась, выскочилъ швейцаръ и вытянулся въ струнку возл экипажа, съ готовностью подсадить. Второй швейцаръ держалъ дверь, распахнувъ ее передъ Жанной.
Жанна пропустила Заскина мимо себя и остановилась на подъзд, застегивая перчатки.
Стоя такъ, гибкая и стройная, въ своемъ длинномъ свтло-сромъ пальто и огромной черной шляп съ перьями, она была очень красива и сознавала это. Ей стоило посмотрть на лицо откровенно любующагося ею Заскина,— на нсколькихъ мужчинъ, завтракающихъ тутъ же у гостиницы за отдленными трельяжемъ столиками,— чтобы убдиться въ своемъ обаяніи,— и на ея губахъ играла спокойная, почти счастливая улыбка.
Она и была счастлива въ эту минуту.
Ярко-голубое небо, весь этотъ клочокъ Москвы, боле напоминающій Европу, чмъ другія улицы, великолпные заскинскіе рысаки, самъ онъ въ цилиндр, съ гвоздикой въ петличк,— все вмст взятое настраивало ее весело, казалось наряднымъ и радостнымъ. Она обвела вокругъ себя довольнымъ взглядомъ, а встртившись глазами съ Заскинымъ, прямо улыбнулась ему и сказала:
— Ну, демъ!
Онъ не далъ швейцару подсадить ее въ коляску, а самъ помогъ ей, почти поднялъ ее на рукахъ до подножки и незамтно сжалъ ея талію. Въ этомъ мимолетномъ жест онъ лишній разъ выказалъ наполнявшее его влеченіе къ ней, а ей и въ голову не пришло обидться. Она откинулась на кожаную подушку, прикрпленную съ правой стороны къ спинк викторіи, и приказала:
— На Двичье Поле.
— Слышалъ, Степанъ?
Заскинъ слъ рядомъ, и лошади сразу взяли крупной рысью. Покойный экипажъ, благодаря шинамъ, мягко и неслышно катился по неровной мостоврй.
— Отдохнули вы? — заботливо спросилъ Заскинъ, вглядываясь въ свжее, нжно-розовое лицо Жанны.— Впрочемъ, нечего и спрашивать: у васъ такой видъ!
— Я еще въ дорог чудно отдохнула. Для меня разстояніе отъ Петербурга до Москвы незамтно. Спальный вагонъ, отдльное купэ… Я совсмъ раздваюсь и силю, какъ убитая. Я даже люблю эти поздки, по крайней мр, рано ложишься спать и рано встаешь.
— Да, вы говорили мн, что только въ вагон начинаете вести ‘правильный образъ жизни!’
Оба засмялись.
Она дйствительно только-что пріхала съ курьерскимъ поздомъ. Заскинъ встртилъ ее на вокзал, отвезъ въ гостиницу и по ея повелнію возвратился за ней къ 12 часамъ. Она успла взять душъ и переодться, они ршили похать на Двичье Поле, а ужъ оттуда завтракать.
Завтракъ въ перспектив былъ пріятный. Заскинъ любилъ и умлъ пость и высоко ставилъ въ женщин легкую ‘gourmandise’.
— Ненавижу женщинъ, которыя не понимаютъ, что дятъ! — говорилъ онъ.— Дайте ей вареный картофель, дупели, прэ-сале или маринованную калошу, она не разберетъ. Воля ваша, въ этомъ видно отсутствіе извстной утонченности! У настоящей женщины вс пять чувствъ должны быть развиты и аффектированы!
Въ этомъ отношеніи, какъ и во всхъ другихъ, Жанна вполн удовлетворяла его вкусу.
Этотъ завтракъ долженъ былъ вознаградить ихъ за ту немножко непріятную поздку, которую предприняла Жанна: пріхавъ на мсяцъ въ Москву, она ршила навстить бднаго Макса въ лчебниц.
Конечно, это не общало ничего веселаго,— такой визитъ, особенно при ея нервности,— но она чувствовала своимъ долгомъ повидать бднягу.
— Удивляюсь я вашему желанію… хать къ этому несчастному Максу…— сказалъ ей Заскинъ, когда они выхали на Садовую и мчались между двумя линіями садовъ, запыленныхъ палисадниковъ и домовъ большей частью стариннаго типа.— Только разстроите себя.
— Что же длать! — принимая не безъ легкаго усилія грустный видъ, отвтила Жанна.— Это будетъ доброе дло. Нельзя же думать только о себ. Онъ былъ моимъ другомъ.
— Подозрительная дружба! — съ проснувшимся ощущеніемъ ревности къ прошлому, пробормоталъ Заскинъ.
— Почему это? — холодне спросила Жанна.
— Знаете, какъ-то плохо врится въ дружбу… между красивымъ молодымъ человкомъ, какимъ былъ Максъ, и такой женщиной, какъ вы.
— И, однако, это такъ было.
Жанна взглянула на него съ едва уловимымъ презрительнымъ оттнкомъ и продолжала:
— Вы, мужчины, удивительный народъ. Поврить въ существованіе какихъ бы ни было чистыхъ чувствъ и отношеній для васъ совершенно невозможно. Вы еще можете сдлать видъ, что поврили, если это вамъ выгодно, но не больше. Тмъ не мене Максъ былъ только моимъ другомъ.
Она помолчала.
— Скажу вамъ больше… если бы мы встртились при иныхъ обстоятельствахъ, можетъ быть… почти наврно, это и было бы иначе. Но когда мы съ нимъ познакомились, онъ весь былъ полонъ любовью къ другой, такъ что у насъ сразу установились только пріятельскія отношенія. Она его бросила, онъ хотлъ застрлиться. Я стала его утшать, какъ брата, и никогда ничего другого въ немъ не видла. Но онъ очень любилъ меня, это правда,— правда и то, что, вроятно, будь я стара и безобразна, онъ бы не чувствовалъ ко мн такой… какой-то нжности, не баловалъ бы меня, какъ онъ это длалъ. Онъ всегда старался исполнить малйшее мое желаніе, а отъ меня не требовалъ ничего. Такое отношеніе къ себ я видла настолько рдко, что не могла не цнить его. А теперь, когда онъ погибъ, я должна хоть навстить его… Это будетъ однимъ изъ немногихъ добрыхъ длъ, которыя мн зачтутся! — заключила она.
— Убжденъ… и побжденъ! — отвтилъ Заскинъ.— Преклоняюсь передъ милосердіемъ доброй самарянки. Теперь я, по крайней мр, спокоенъ за себя.
— Въ какомъ смысл?
— Въ томъ, что если я кончу, какъ бдный Максъ, то вы и меня не забудете, не правда ли?
— Ни за что, общаю вамъ! — серьезно отвтила Жанна, и опять оба засмялись. Всякая мысль о несчастіи, казалось, отъ нея такъ далека въ этотъ яркій и веселый день. Такъ же мало, вроятно, думаютъ о несчастіи пассажиры позда за минуту до крушенія.
Жанна Меранжи была дочерью маленькой французской актрисы и извстнаго русскаго тенора Заблоцкаго.
Мать ея, Розу Меранжи, привезла въ Петербургъ кузина, знаменитая въ то время актриса Михайловскаго театра, Инесъ Легранъ.
Красавица Инеса, прослуживъ нсколько лтъ въ Петербург, составила себ хорошую пожизненную ренту, пріобрла виллу въ Ницц и брилліанты, извстные отъ Невы до Сены. То же самое проектировала она и для своей юной кузины, дочери честныхъ парижанъ ‘rentiers’, которые вовсе были не прочь, чтобы ихъ хорошенькая Роза заработала себ приданое. Но къ странному негодованію Инесы, ея легкомысленная кузина, вмсто того, чтобы оправдать ожиданія родственниковъ, влюбилась безъ памяти въ молодого опернаго пвца ‘un cabot’, да, къ тому же, еще и женатаго. Она отвергла ухаживанія блестящаго гвардейца барона Линде, ‘trois fois millionnaire’, и ушла къ своему тенору, заявивъ кузин, что ‘будетъ ему принадлежать, пока бьется ея сердце’.
Инеса пришла въ бшенство, но въ конц-концовъ видя, что дла не поправишь, какъ женщина умная, махнула на все рукой и только совершенно перемнила свое отношеніе къ Роз. Роза изъ ‘mon petit chou adore’ превратилась въ ‘cette malheureuse insence’, а когда черезъ годъ посл этого ея теноръ поссорился съ дирекціей и ухалъ въ провинцію, заставивъ Розу бросить службу и хать за нимъ, то Инеса сказала:
— Je lui avais toujours prdit que cela va mal finir! — и окончательно выкинула изъ сердца неблагодарную кузину.
Такимъ образомъ прекратилась артистическая карьера Розы, потому что въ провинціи, по которой она здила съ Заблоцкимъ, никакихъ труппъ французскихъ не было, по-русски же хотя она и быстро,— какъ каждая женщина на язык любимаго человка,— научилась говорить, но говорила съ сильнымъ акцентомъ, такъ что играть бы не могла. Да ей было и не до игры. Она вся ушла въ безумное, болзненное чувство къ Заблоцкому.
Красавецъ-теноръ пользовался страшнымъ успхомъ, и когда они жили въ крупныхъ городахъ — Одесс, Кіев, Харьков, Казани, гд бы онъ ни плъ, его преслдовали раздушевныя записки, посыльные, внки и т. д., и т. д., а бдная Роза сходила съ ума отъ ревности.
Первымъ яснымъ воспоминаніемъ Жанны былъ ‘роскошный’ номеръ провинціальной гостиницы, съ ярко-синей триковой мебелью, зеркалами до потолка и пыльными цвтами. По стнамъ развшены высохшіе лавровые внки, лиры и т. п., а на этажерк стоятъ футляры отъ подношеній, чаще всего пустые, потому что подношенія обыкновенно закладывались: хоть денегъ было много, но расходовались он безъ толку, и къ концу мсяца семья сидла безъ гроша.
Въ этой комнат мать Жанны, красивая, хотя и очень худенькая, съ растрепанными волосами, съ красными пятнами на щекахъ, въ растерзанномъ капот, мечется изъ угла въ уголъ, какъ львица въ клтк. Отецъ красивый, чисто выбритый, съ улыбкой на румяныхъ губахъ, стоитъ передъ зеркаломъ и кончаетъ одваться.
— Чмъ безъ основанія изводиться, завяжи-ка мн лучше галстукъ, Розиночка! — миролюбиво говоритъ онъ.
Мать вспыхиваетъ.
— Чтобы я своими руками стала завязывать теб галстукъ, когда ты идешь на свиданіе?
— Ты съ ума сошла.
— Да, если еще не сошла, то это чудо, по ты скоро сведешь меня. Разв я не знаю, куда ты идешь, и зачмъ приходилъ посыльный, и отъ кого записка? Но ты напрасно думаешь, что я тебя пущу. Ты не пойдешь къ этой швали! — сильно грассируя, вскрикиваетъ она.
— Роза, брось! — приказываетъ отецъ.
— Не брошу! Я не позволю ей разрушать мое счастіе. Я не позволю насмхаться надо мной какой-нибудь распутной бабенк!
— Да ты кто такая сама? — отецъ поворачивается къ ней. Глаза у него свтлые-свтлые и холодные, какъ вода, когда онъ взбшенъ.— Какое ты имешь право пускать меня или не пускать, позволь тебя спросить? Что, ты жена мн, что ли?
Мать широко раскрываетъ глаза и хватается за сердце. Пятна на ея щекахъ становятся ярче.
— Ты должна быть еще довольна, что я тебя держу и кормлю, милая моя, и что люди считаютъ тебя моей женой. И такъ ты веревка на моей ше!
— Ah! Misrable! lche! lche! — вскрикиваетъ мать, отыскавъ голосъ и переходя на французскій языкъ, какъ всегда въ минуты возбужденія. Je te suis de trop? Mais tuemoi! Tue moi alors, tu n’as que cela faire. Oh, maudit soit le jour quand je t’ai vu pour la premire fois!
Ея голосъ дрожитъ истерическими нотами, она близка къ рыданіямъ: южный темпераментъ ея, легко воспламеняющійся, теперь вн себя. Она распахиваетъ капотъ и, подставляя худенькую грудь подъ воображаемый кинжалъ, кричитъ:
— Mais tuemoi donc, misrablel tuemoi donc!..
— Убивать я тебя не стану,— кричитъ въ свою очередь отецъ, со сжатыми кулаками и совершенно багровый отъ гнва,— а прибить прибью, если ты не бросишь свои штуки. Молчи, сумасшедшая баба! Слышишь, дай мн дышать, не то…
Онъ хватаетъ ее за руку, стискиваетъ до боли и швыряетъ на полъ, а самъ выбгаетъ изъ номера, хлопнувъ дверьми, онъ весь дрожитъ и бормочетъ:
— Изволь тутъ беречь голосъ!
— Jean! — съ отчаяніемъ и ужасомъ вскрикиваетъ мать и, не поднимаясь съ пола, съ безумными глазами начинаетъ тихо шептать, ея слова звучатъ, какъ жалоба ребенка:
— Il m’а frappe! Lui, mon Jean! Il m’а frappe, oh!..
Тогда Жанна выползаетъ изъ своего угла за печкой, гд она сидла притаившись, какъ мышка, широко раскрывъ свои огромные, такіе же синіе, какъ у матери, глаза. Ея сердчишко переполнено жалостью и страхомъ. Она тихонечко подбирается къ матери и, протягивая къ ней ручки, шепчетъ:
— Maman! ma petite maman!
Мать вздрагиваетъ. Видъ испуганнаго ребенка ярко воскрешаетъ передъ ней сцену ея униженія. Она рзко вскрикиваетъ:
— Va t’en, enfant de malheur!
И разражается рыданіями.
Тогда Жанна, чувствуя себя несчастной и взволнованной, быстро проскальзываетъ въ дверь, въ коридоръ. Она боится разсердить мать, потому что ей въ такомъ случа достанется не одинъ пинокъ или шлепокъ, а мама посл того, какъ поссорится съ папой и поплачетъ, бываетъ очень сердитой. Потому Жанна ршаетъ, что безопасне ей побродить въ коридор.
Съ первыхъ дней своего сознанія, она ничего кром номеровъ и коридоровъ не видла, и привыкла къ нимъ. Она думаетъ, что вс дома такіе, и что вс маленькія двочки спятъ за темными перегородками, гд наставлены корзины и сундуки, и гуляютъ по длиннымъ коридорамъ, гд разостланы срыя дорожки съ красными каймами. Естественнымъ ей кажется и зайти въ буфетную, гд на нее прислуга смотритъ, какъ на ручного зврька.
— Ты что, Женя, бродишь? спрашиваетъ ее какая-нибудь горничная, такъ они передлываютъ ея имя.
— Опять баталія была! — равнодушно отзывается коридорный.
— О! И какъ это имъ не надостъ? — возмущается другая горничная.— Да, ужъ нечего сказать! Одно слово, что господа, а больше нашего промежъ себя скандалятъ. Утромъ тринадцатая въ двадцать перваго-то блюдцемъ запустила.
— Ну-у?
— Ей-Богу! Дворня хохочетъ. Нсколько времени перемываютъ косточки постояльцамъ. Жанна узнаетъ, что къ ‘десятой’ мужъ пріхалъ, а у ней въ гостяхъ офицеръ, былъ скандалъ. Что ‘шестнадцатому’ хозяинъ хочетъ отказать, потому что онъ все барышень къ себ водитъ,— да бда: солидный гость и платитъ хорошо. Все это Жанна слушаетъ: присутствіемъ ея не стсняются. Потомъ Маруша вспоминаетъ о ней.
Марушу Жанна любитъ, она такая хорошенькая, отъ нея пахнетъ духами и юбки у нея шелестятъ, не какъ у горничной. Она гладитъ двочку по кудрявой голов и даетъ ей конфету изъ стащенныхъ у ‘пятой’.
— Ей ея старикашка что ни день пять фунтовъ привозитъ, куды ей вс, не объсться, небось. На, шь, Женя.
— А ну-ка, Женя, представь, какъ папаша поетъ?
Жанна рада сдлать своимъ друзьямъ удовольствіе. Она нсколько разъ видла отца въ театр. Слухъ у нея удивительный. Она схватываетъ пыльную метелку вмсто меча и начинаетъ пть, размахивая метелкой.
— Пускай же кро-о-овь пролье-о-о-отся!
Она путаетъ слова, переходитъ съ аріи на арію, поетъ, копируя отца: ‘О-о, повтори слова любви-и-и!’ Потомъ взмахиваетъ метелкой и выскакиваетъ въ ‘окно’, т.-е. черезъ скамью. Прислуга хохочетъ.
— А ну, представь, какъ мамаша въ обморокъ падаетъ?
Жанна вскрикиваетъ и падаетъ навзничь съ истерическими рыданіями. Она не сознаетъ, что это нехорошо, и кто бы ей это объяснилъ?
Прислуга въ полномъ восторг.
— Занятное дитя!
Коридорный подхватываетъ ее на руки и качаетъ.
Жанна визжитъ и смется отъ удовольствія.
Въ это время раздается звонокъ, другой.
— Теб, Маруша! ‘Пятнадцатый!’
— О, ч-чортъ! раззвонился! — въ сердцахъ говоритъ горничная, вставая.
— И я съ тобой,— и держась за юбку своей любимицы, Жанна отправляется съ ней.
Когда он приходятъ къ незнакомому господину, тотъ смотритъ на хорошенькаго ребенка, стоящаго въ дверяхъ.
— Это чья двочка?
— Это-съ… тутъ… г. Заблоцкаго-съ… и одной француженки! — понижая тонъ, объясняетъ Маруша, но двочка отлично слышитъ. Она давно уже знаетъ, что ее такъ называютъ и сама не понимаетъ почему, потому ли, что это говорится въ пониженномъ тон и слегка сконфуженно, но ей чего-то становится стыдно, когда она слышитъ эту фразу и ея 5-лтнее сердечко инстинктивно сжимается.
Обыкновенно ее подзываютъ, ласкаютъ, угощаютъ чмъ-нибудь. Она не дичится. Она привыкаетъ смотрть на поцлуи и на ласки, какъ на что-то, что легко можно давать всмъ. Когда Маруша убираетъ чей-нибудь номеръ, а она къ ней прижимается, то она видитъ, какъ Маруша спокойно отливаетъ себ духовъ, отсыпаетъ пудры, кладетъ въ карманъ конфеты и прибавляетъ:
— Отчего не взять? У нихъ всего много.
Такимъ образомъ она развиваетъ въ двочк взглядъ на пользованіе чужой собственностью, какъ на вещь естественную, и по-своему примняетъ прудоновское правило: ‘La proprit c’est le vol’.
Иногда отецъ, возвращаясь, застаетъ Жанну въ коридор.
— Ахъ ты, Боже мой! — сердится онъ.— Даже за ребенкомъ не можетъ присмотрть. Что ты тутъ длаешь, Жанна? Пойдемъ! Онъ беретъ ее на руки и вдругъ обращаетъ на нее вниманіе.
— Да ты у меня прехорошенькій чертенокъ! Любишь мармеладъ.
— Люблю.
— А шоколадъ?
— Люблю.
— Что больше?
— Оба больше.
— Завтра у тебя все будетъ.
Войдя въ номерь, онъ особенно долго нжничаетъ съ ней, словно желая уязвить этимъ мать. Онъ играетъ съ ребенкомъ, цлуетъ его, щекочетъ, напваетъ что-то. Жанна въ восторг. Она тянется къ нему всмъ тльцемъ, визжитъ, хохочетъ, наслаждается, какъ котенокъ на солнц. И только ей становится неловко, когда она видитъ вдругъ почти враждебный взглядъ синихъ глазъ матери. Она дтскимъ чутьемъ соображаетъ, что что-то неладно, и осмлившаяся, раскраснвшаяся отъ игры бжитъ къ матери и тянетъ ее за руки:
— Maman! Viens jouer avec nous!
— Va! — рзко отталкиваетъ ее мать.— Va chez ton pre! — и съ плохо скрытой злобой въ сторону говоритъ:— Il enjle mme за fille!
Если отецъ въ дух, то онъ не поднимаетъ реплики, а говоритъ ей: ‘Viens, viens, Rosinette! Donne moi vite un bon baiser’!
Онъ знаетъ ея слабую струнку. И дйствительно, отъ ласковыхъ словъ на родномъ язык она мняется, какъ по волшебству. Она бросается къ нему… Въ одну минуту она уже на колняхъ возл него, и льнетъ къ нему всмъ своимъ гибкимъ тломъ, и дрожитъ, и смется, и плачетъ, повторяя: ‘Vrai? Alors tu m’aimes encore un peu? Mchant, mchant’!., и цлуетъ его лицо, глаза, руки…
Изъ дождя этихъ поцлуевъ перепадаетъ и Жанн. Они сидятъ вс трое, обнявшись, умиленные, счастливые…
Жанну рано отсылаютъ спать и просятъ Марушу присмотрть за ней, а мама надваетъ большую шляпу, нарядную накидку — и улыбающаяся, красивая, похожая на шестнадцатилтнюю двочку, подъ руку съ папой уходитъ.
На ночь Жанна молится. Молится она по-русски: ее научила молитвамъ Маруша. Когда-то мама учила ее: ‘Notre Pre qui tes aux cieux’… Но Жанн больше нравится по-русски. Что-то таинственное есть въ непонятныхъ для нея славянскихъ словахъ… и она произноситъ ихъ, какъ заклинаніе, а потомъ прибавляетъ свою молитву о разныхъ вещахъ и главное — чтобы папа и мама всегда были такіе добрые и ласковые, какъ сегодня…
А на завтра повторяется то же.
Иногда къ ночи они не успютъ помириться и тогда всю ночь напролетъ спорятъ и ссорятся. Жанна слышитъ заглушенныя рыданія матери, жестокія слова, угрожающій шопотъ, вскрикиванія, обиды, взаимныя оскорбленія… И всю ночь не спитъ. Она лежитъ съ сухими, испуганными глазами и чувствуетъ странную горечь, почти озлобленіе, почти ненависть въ эту минуту, къ кому, къ чему — сама хорошенько не понимаетъ.
Иногда отецъ не ночуетъ дома. Тогда мать мечется, какъ безумная, по комнат и громко, и безсвязно говоритъ сама съ собою. То она его проклинаетъ, такъ что страшно длается, то начинаетъ думать, что съ нимъ случилось какое-нибудь несчастіе. Тогда она бросается на землю и кричитъ: ‘Sainte Vierge! Sauvez le moi!’
Но когда утромъ онъ возвращается здоровый и невредимый, то вмсто того, чтобы радоваться этому, она опять начинаетъ проклинать его.
Никогда Жанна не забудетъ одной сцены…
Отецъ пришелъ въ одиннадцать часовъ утра съ красными глазами, небрежно завязаннымъ галстукомъ. Не поздоровавшись съ матерью, онъ прошелъ прямо въ спальню. Мать судорожно схватила испуганную Жанну на руки. Она была такая хрупкая и слабенькая, что обыкновенно не могла поднять двочки, но сейчасъ подняла ее, какъ перышко. Она вскрикнула:
— Maintenant je sais ее qui me reste faire! — въ одно мгновеніе вскочила на большое окно въ гостиной и съ возгласомъ:— Adieu! распахнула его.
Жанна сразу поняла, что мать хочетъ выброситься въ окно. Она часто пугала этимъ отца… и крохотная двочка все сообразила. Въ смертельной тоск она крпко ухватилась одной ручонкой за шею матери, словно могла удержать ее, другой — за перекладину окна, и закричала:
— Non, non, maman, je ne veux pas!…
Но мать уже занесла одну ногу за подоконникъ. Съ высоты третьяго этажа передъ Жанной виднлась площадь, камни мостовой… Въ это время отецъ, полураздтый, усплъ добжать до нихъ и схватитъ обихъ. Все это было дломъ двухъ-трехъ минутъ, но Жанн он показались нсколькими часами… Отецъ почти грубо стащилъ мать на полъ, а самъ взялъ Жанну на руки и, задыхаясь, повторилъ:
— Безумная!..
Онъ былъ очень блденъ. Жанна судорожно вздрагивала и плакала, прижимаясь къ отцу, а мать упала на кресло и лежала, тяжело дыша и такъ смотря блуждающими глазами, словно ничего не видла.
— О, Господи! Господи!…— шепталъ отецъ.
На другой день они помирились, какъ будто ничего и не случилось. У нихъ были гости, вс пили, пли, смялись.
Жанн дали шампанскаго цлую рюмку! Хохотали надъ тмъ, что она опьянла, и заставили ее пть куплеты. И мужчины и дамы восхищались ею, цловали ее. Она переходила съ рукъ на руки. Толстый басъ схватилъ ее и началъ высоко подбрасывать въ воздухъ, говоря:
— А вотъ я тебя выброшу! У-у! Возьму и выброшу!
И вдругъ Жанна вспомиила, какъ вчера ее мама хотла въ окно выбросить. Она затряслась всктъ тломъ и закричала:
— Не хочу! Боюсь, боюсь!..
Съ ней сдлалась первая истерика. Растерявшійся басъ спустилъ ее съ рукъ. Мать, совершенно забывшая вчерашнюю сцену, дала ей сердитаго шлепка и отправила спать, а отецъ смялся.
— Въ шесть лтъ уже истерика! Вотъ это настоящая женщина.
Жанна долго въ темнот всхлипывала и дрожала, ей представлялось высокое окно и куда-то внизъ, на камни, мама ее броосала… И она вскрикивала, и сердце у нея разрывалось отъ страху, а въ сосдней комнат слышался хохотъ, игра на рояли и звонъ тарелокъ.
Такъ у нихъ часто собирались гости, ужинали, обдали, играли въ карты, а иногда въ дом вовсе не было денегъ. Особенно это не чувствовалось, потому что жили въ гостиниц и имъ отпускали въ кредитъ, но бывало такъ, что отецъ привозилъ ей десятифунтовую коробку шоколаду и мармеладу, а она ходила въ дырявыхъ башмачкахъ.
Такъ шло время.
Жанн минуло девять лтъ, когда отецъ ухалъ отъ нихъ. Онъ воспользовался предлогомъ, что Жанн надо учиться, и объявилъ матери, что он должны основаться въ томъ самомъ город, гд сейчасъ находились.
Посл неимоврныхъ сценъ съ обихъ сторонъ, онъ поставилъ на своемъ. Жанну отдали въ гимназію. Онъ общалъ платить за нее и кром того высылать имъ по двсти рублей въ мсяцъ. Самъ онъ ухалъ съ труппой, давъ слово вернуться постомъ.
Разстался онъ съ обими очень нжно, успокаивая Розу, говоря ей, что это все длается для блага ихъ дочки, что нельзя же двочку таскать за собою, не думая о ея будущемъ, а что онъ будетъ работать для нихъ и думать только о нихъ…
Мать посл его отъзда нсколько дней лежала замертво, потомъ стала оправляться — и, къ удивленію Жанны, начала обращаться съ ней гораздо мягче. Иногда она точно шла къ дочери за лаской.
Года два прошло монотонно, одно образно, разнообразясь только рдкими наздами отца. Он остались жить въ той же гостиниц, гд жили съ отцомъ, только взяли дешевле номеръ: Роза и подумать не могла о хозяйств и о чемъ-либо подобномъ. Привыкшая къ бурямъ и волненіямъ семейной жизни, теперь она становилась вялой и апатичной. Ходила не одваясь, не причесываясь, жила отъ письма до письма, гадая на картахъ, грызя леденцы и перечитывая романы Фелье и Саля… Общества у нея не было никакого: вс ея знакомые по трупп, гд служилъ Заблоцкій, отхлынули вмст съ нимъ. Не считая жившей въ той же гостиниц массажистки да оставшейся въ этомъ город француженки, опереточной пвички, нашедшей покровительство въ образ богатаго банкира,— она никого не знала. Только когда прізжалъ Заблоцкій, она оживлялась. За мсяцъ до этого она всмъ, не исключая и коридорнаго, разсказывала: ‘Мой мужъ прізжаетъ… Когда мой мужъ прідетъ’ и. т. д.
И т нсколько дней, что онъ прізжалъ, проводила, какъ въ чаду, похорошвшая, нарядная… Потомъ страстная истерика передъ его отъздомъ и опять монотонное существованіе…
Тмъ временемъ Жанна училась въ гимназіи. Училась она превосходно и быстро развивалась, но гимназія не приносила ей большой радости.
Если у нея и были дв-три подруги, съ которыми она сдружилась, ходя обнявшись и разговаривая на рекреаціяхъ,— то какъ только она звала ихъ прійти къ ней, он отвчали: ‘я спрошу маму’.
И всегда оказывалось, что нельзя.
Одна изъ нихъ, боле откровенная, чмъ другія, дочь богатаго инженера, сказала ей причину:
— Мама не позволяетъ мн ходить къ теб, потому что у тебя нтъ папы… и ты живешь въ гостиниц… и она не можетъ познакомиться съ твоей мамой…
Изъ двухъ разговаривавшихъ наиболе была смущена она, потому что у Жанны только глаза засверкали, какъ у волчонка, и она, сжавъ губы, отошла отъ подруги.
Этотъ случай заставилъ ее сторониться всхъ остальныхъ, изъ боязни натолкнуться на такую обиду,— и въ гимназіи она держалась особнякомъ.
Изъ маминыхъ знакомыхъ она больше любила хорошенькую, веселую пвицу. Та сама привязалась къ двочк, баловала ее, постоянно дарила ей разныя бездлушки, возила съ собой кататься и т. д.
Классныя дамы и учительницы, часто видя маленькую Меранжи на рысакахъ рядомъ съ хорошенькой m-me Флерэ съ ея накрашенными волосами, съ сожалніемъ покачивали головами и, поджимая губы, пріучались заране видть будущее прелестной двочки въ извстномъ свт.
Пріятельницы при Жанн не стснялись, и часто, сидя за столомъ и уча свои уроки, она вслушивалась и въ ихъ откровенные разговоры. Имена ркъ и заливовъ, Бискайскаго, Гасконскаго… переплетались въ ея голов съ вольными анекдотами и воспоминаніями о веселыхъ дняхъ въ Париж.
Изъ всхъ этихъ бесдъ,— особенно за чаемъ съ ликерами на французскій манеръ,— Жанна выносила много аксіомъ и уроковъ. Уроки эти были иного свойства, чмъ гимназическіе, но произносились такимъ авторитетнымъ тономъ и съ такой непреложностью, что невольно возбуждали къ себ довріе.
Напримръ:
‘Для женщины красота — это все. Только красотой и шикомъ и можно привязать къ себ это неблагодарное животное — мужчину’.
Или:
‘Та, которая не суметъ воспользоваться своей прелестью и пропуститъ удобный случай добыть себ капиталъ — une cruche, une idiote acheve’.
Или:
‘Добродтельны только или женщины очень глупыя, или очень некрасивыя!’ И такъ дале, все въ томъ же род.
— En voil une qui n’aura pas froid aux yeux! — кивала m-me Флерэ на свою маленькую пріятельницу, склонившуюся надъ географической картой.
— Да! если захочетъ, не одинъ изъ-за нее застрлится! — съ жирнымъ смхомъ подтверждала румяная массажистка, опрокидывая стаканчикъ ликера шутя.
— Ah, oui, ma fille! Tche de ne pas tre si bte que ta mre! — вздохнула Роза.— Si je voulais pourtant…
Тутъ начинали воспоминаться проекты Инэсъ Легранъ, баронъ ‘trois fois millionnaire’ и т. д.
Такъ дни шли, когда вдругъ Роза узнала, что Заблоцкій овдовлъ и немедленно женился на молоденькой барышн изъ общества…
Онъ самъ сообщилъ это Роз въ необыкновенно ласковомъ письм, просилъ принять это спокойно, признавался, что онъ не могъ не жениться, но что никогда онъ не забудетъ ихъ и по-прежнему будетъ о нихъ заботиться.
Когда Роза узнала, что онъ для нея безвозвратно потерянъ, она отравилась.
Жанна, которой уже было 13 лтъ, не растерялась, услышавъ отъ матери.
— Adieu, ma fille! Je me suis empoisonne!
Она немедленно разбудила массажистку, разослала прислугу за докторами, телеграфировала m-me Флерэ, и тмъ спасла мать.
Посл этого он какъ-то совершенно перемнились ролями. Жанна въ одну ночь выросла и стала взрослой двушкой. Роза — совсмъ превратилась въ ребенка, безпомощная, слабая, не интересующаяся тмъ, что съ ней длалось.
Какъ-то вечеромъ, когда она уже начала оправляться, она лежала и тихо разговаривала съ Флерэ. M-me Флерэ ухаживала за ней во время ея болзни такъ усердно, что даже волосы забывала подкрашивать.
На этотъ разъ ихъ бесда не носила никакой примси гривуазности.
Роза говорила какимъ-то не своимъ голосомъ, тихимъ, усталымъ.
Жанна, за перегородкой, у стола, на которомъ шумлъ остывающій самоваръ, учила урокъ исторіи. И сжавъ виски обими руками, старалась запомнить хронологію германскихъ королей, а сама невольно вслушивалась въ тихій разговоръ.
— Знаешь,— говорила ея мать.— Мн больно не столько то, что онъ бросилъ меня, сколько то, что онъ даже мысли не допустилъ, что это было мое право — стать его женой. Его настоящая жена скончалась… Вдь я никогда ей дурного недлала… Когда я его узнала, онъ съ ней уже разошелся… Я не настаивала ни на развод, ни на чемъ!… Я просто поврила ему — и отдала ему и себя, и свою жизнь. А я была честной двушкой, Маргарита! И я ему родила ребенка… такого прекраснаго ребенка!…
Жанна вздрогнула. Это слово въ устахъ ея матери такъ и пронизало ее. Такъ мать ее любила?..
— И что же? — продолжала Роза.— Когда онъ освободился, то вмсто того, чтобы вознаградить меня за эти 14 лтъ, чтобы дать имя и честную будущность нашей дочери, онъ поспшилъ обвнчаться съ той! Онъ пишетъ: ‘она была невинной двушкой, я иначе не могъ поступить’. Но вдь и я была молода и невинна, только онъ усплъ позабыть это!..
И она заплакала тихими слезами, не похожими на ея обычные истерическіе вопли, и Флерэ заплакала съ ней.
— Потому что эта ‘двушка изъ общества’! Изъ общества! — воскликнула Posa.— О, и потому ‘cette malheureuse enfant est ne pour tre dclasse!’
Жанна отодвинулась отъ лампы и застыла надъ своимъ учебникомъ. Въ ея душ смутно, неясно, но все сильне закипала вражда къ тому обществу, изъ котораго она ясно сознавала себя почему-то исключенной, отверженной, къ тому обществу, изъ-за котораго бросилъ ихъ отецъ, къ тому обществу, изъ-за котораго плакала ея мать.
И къ этому бросившему отцу росло въ ней враждебное чувство. Вспоминала она о немъ часто, тмъ боле, что онъ сталъ это длать рдко. Онъ все неаккуратне высылалъ имъ деньги, имъ случалось терпть нужду.
Жанна узнала дорогу въ ломбардъ. Часто она ходила туда, и стояла въ шеренг бдняковъ съ утомленными лицами, съ жалкими узелочками приходившихъ закладывать послдніе пожитки. И все лучше и лучше видла жизнь, какъ она есть. Ей приходилось самой отправляться къ хозяйк гостиницы просить подождать уплаты.
Хозяйка,— толстая купеческая вдова, пообтершаяся за границей, и ея управляющій, красивый господинъ съ бородкой la Фигнеръ и необыкновенными галстуками,— очень любили ея визиты.
Они заставляли тринадцатилтнюю Жанну при гостяхъ пть куплеты и танцовать, угощали ее любимой наливкой хозяйки, а управляющій въ темномъ коридор не разъ нагонялъ двочку, звеня брелоками, и обнималъ, и цловалъ ее. А она терпла все это, и длала веселую улыбку, потому что знала, что все это нужно терпть, иначе ихъ будутъ притснять. И только ночью она не спала и заглушала рыданія, кусая подушку, но если мать тревожно окликала ее:
— Jeanne tu не dors pas? Qu’est ее que tu as?
Она отвчала только:
— Ее n’est rien maman, j’ai un peu de migraine,— щадя мать, становившуюся все слабе.
Еще годъ прошелъ. Провинціальная гимназія продолжала относиться къ двочк по-прежнему, по-прежнему m-me Флерэ и массажистка составляли все ея общество, когда ея матери стало совсмъ плохо.
Въ одно утро Жанн показалось, что ей лучше. Она была оживленне и даже попросила:
— Oh, je voudrais tant un bouquet de violettes! когда Жанна разсказала ей, что на улицахъ уже продаютъ фіалки.
Жанна спустилась на площадь, купила и принесла матери букетикъ душистыхъ темно-лиловыхъ фіалокъ. Та занялась ими, распутала связывавшія ихъ нитки и, поставивъ на столикъ рядомъ съ кроватью, любовалась ими.
Пріхала m-me Флерэ и привезла ей конфетъ, тхъ pralines, которыхъ ей страшно хотлось, по-дтски, она раньше все просила ихъ.
Она обрадовалась и лежала совсмъ довольная, улыбающаяся. Велла дать себ чашку чая. Выпила глотокъ — и больше не могла, сразу устала, примолкла. Потомъ вдругъ приподнялась, широко раскрыла глаза, съ какимъ-то удивленіемъ сказала:
— Oh! Jeannette! Que je suis bien?
Откинулась на подушки — и умерла.
Жанна и m-me Флерэ поняли это только черезъ нсколько минутъ. Флерэ бросилась съ рыданіями на колни передъ постелью, а Жанна стиснула зубы, сжала руки — и окаменла.
Въ гробу Роза лежала тоненькая, прелестная, съ улыбкой счастливаго ребенка… и больше похожа была на 15-лтнюю двочку, чмъ Жанна, вся потемнвшая, суровая и безмолвная,
Телеграоировали Заблоцкому на его послдній адресъ. Въ этотъ же день къ вечеру получили телеграмму, раскрыли и прочли:
‘No 1355 адресата въ город не оказалось’.
Похороны устроила m-me Флерэ, она же и взяла къ себ двочку, рыдая и совсмъ не заботясь, что слезы портили румяна, она цловала Жанну и повторяла:
— Va, tu rfes pas seule, ne pleure pas, mon petit chou!
Подъ ея покровительствомъ Жанна и осталась.
Отецъ прислалъ ей очень ласковое письмо и сто рублей, и время отъ времени продолжалъ присылать деньги, но впослдствіи прекратилъ это совсмъ.
M-me Флерэ слышала, что онъ почти потерялъ голосъ и что ему самому туго приходится, а у него двое маленькихъ дтей.
Тогда Жанна по собственному ршенію отправилась къ городскому голов, пріятелю банкира m-me Флерэ, и выхлопотала у него сама, чтобы онъ устроилъ ей освобожденіе отъ взноса и маленькую стипендію.
Она пробыла у него больше двухъ часовъ, вышла пылающая, съ горящими мрачнымъ озлобленіемъ глазами, но стипендію онъ ей назначилъ.
Она блестяще окончила гимназію и не терпвшая ее начальница вынуждена была, скрпя сердце, выдать ей золотую медаль.
По окончаніи курса она ршила пойти въ актрисы.
— Таланта у меня нтъ,— сказала она m-me Флерэ,— но у меня есть умъ, энергія и наружность — и, думаю, что я чего-нибудь добьюсь.
— Mais oui, ma bichette! — поддержала ее Флерэ.
Жанна надумала обратиться къ тетк своей, знаменитой Инесъ Легранъ. Та уже бросила сцену, вышла замужъ за какого-то барона и жила въ Париж.
Она написала ей, что никогда не станетъ ей надодать своимъ родствомъ и не претендуетъ на ’emploi’ бдной родственницы, но проситъ отъ тетки только одной услуги: даже не говоря, что она ея племянница,— устроить ее безплатно въ петербургскую театральную школу.
Тетка, какъ и предполагала Жанна, сохранила связь съ театромъ, она откликнулась на ея письмо и устроила Жанн безплатный прісмъ, но предупредила, чтобы въ дальнйшемъ она на ея помощь не разсчитывала.
У Жанны, отъ продажи кое-какихъ бездлушекъ, подарковъ m-me Флерэ и т. д., накопилось рублей 500, и съ ними она, нжно простившись съ Маргаритой, ухала въ Петербургъ.
Въ училище ее приняли, но жить ей было не на что. Тогда она разузнала адресъ одного мецената, милліонера и коллекціонера Фирсова, о которомъ ей говорила m-me Флерэ, и спокойно пошла къ нему.
Въ траур, цвтущая нжной красотой 17 лтъ, она тронула его гуманное сердце, и онъ назначилъ ей стипендію, съ тмъ, чтобы она ежемсячно являлась къ нему за полученіемъ.
Милліонеръ очень не нравился ей и она сумла повести себя съ нимъ такъ, что старикъ видлъ въ ней двочку, и только. Онъ угощалъ ее завтраками, иногда катался съ ней и, зазжая къ Кнопу, дарилъ ей какія-нибудь бездлушки или духи. Ее видли въ коляск милліонера, съ нимъ въ лож. Ей не для кого было жалть своей репутаціи, да она и не знала хорошенько, что это такое… и репутація устанавливалась.
Жанна кончила школу. Таланта у нея не обнаружилось, но его дйствительно довольно успшно замняла красота, изящество, умъ и осмысленность читки. Ее хотли принять, какъ прочихъ, на выходныя роли въ императорскій театръ, на 50 руб. жалованья въ мсяцъ, но она разсчитала, что лучше, чмъ ‘выносить подносы’ и застыть на этомъ,— поиграть сначала на частныхъ сценахъ или въ провинціи, а тамъ посмотрть.
Унаслдованное отъ матери французское изящество сослужило ей большую службу.
Она выдлялась изъ толпы, и ее нельзя было не замтить. Волосы ея всегда лежали такъ, какъ будто были убраны лучшимъ куаферомъ, и она не боялась немного эксцентричныхъ причесокъ. Она поднимала шлейфъ по-парижски, ея походка, ея гибкая по-зминому фигура,— все было красиво и оригинально. Она культивировала свою красоту и холила себя. Еще стараго Фирсова она забавляла тмъ, что съ тонкимъ знаніемъ дла и выборомъ требовала отъ него разныхъ pte, ongoline, essence capillaire и т. п. Но такъ-же тщательно культивировала она и свой умъ: читала всхъ новйшихъ писателей, даже философовъ, запаслась Ларуссомъ и выписывала въ записную книжку наиболе поражавшія ее цитаты — отъ Ницше до Аннунціо.
Но какъ тло холила она съ точки зрнія кокетства, а не гигіэны, такъ и душу. Она длала это не изъ потребности развитія, самообразованія, а ясно понявъ, что именно въ ея круг и положеніи умъ и образованіе будутъ выдляться такъ ярко, какъ ни въ какомъ другомъ, сознательно готовила изъ себя женщину сильную не только красотою, но и ‘интеллектомъ’.
Съ этими картами она вошла въ жизнь, преждевременно все знающая, все презирающая, судящая о человчеств по тмъ людямъ, что встрчались до сихъ поръ на ея пути,— прелестная и совершенно одинокая въ свои 20 лтъ.
Въ большихъ городахъ есть совершенно особые кружки лицъ, самыхъ разно образныхъ, которыхъ связываетъ между собою одно общее: призракъ литературно-артистической профессіи.
Эти люди гд-то пишутъ, гд-то играютъ, гд-то поютъ, и т. д. Но если пишутъ, то не въ лучшихъ журналахъ, и ужъ, конечно, не серьезныя статьи. Романисты среди нихъ занимаютъ ‘подвальные этажи’ какихъ-нибудь листковъ мелкой прессы и описываютъ страданія въ великосвтскихъ гостиныхъ, которыхъ отъ роду не видывали. Поэты пишутъ въ отдл смси иллюстрированныхъ листковъ юмористическіе стихи, сочиняютъ цыганскіе романсы и куплеты для открытыхъ сценъ, драматурги переводятъ оперетки или выкраиваютъ обозрнія для лтнихъ театровъ.
Артисты служатъ въ фарсахъ, играютъ на клубныхъ сценахъ, пвцы поютъ въ опереткахъ, художники рисуютъ въ юмористическихъ изданіяхъ, и т. п.
Много здсь похороненныхъ надеждъ, сгинувшихъ мечтаній, попадаются и неудачники съ настоящимъ талантомъ, но рдко: чаще всего — большое самомнніе, дерзость и беззастнчивость.
Общество у этихъ людей самое смшанное.
Здсь въ большинств случаевъ семьи съ какимъ-нибудь изъяномъ, жены, живущія съ чужими мужьями, мужья — съ чужими женами, дти въ одной семь ‘твои’, ‘мои’ и ‘наши’. Барышни — съ таинственнымъ прошлымъ… Самыя невроятныя семейныя отношенія, средства, берущіяся невдомо откуда, но вмст съ тмъ этого нельзя назвать полусвтомъ. Всхъ ихъ именно спасаетъ профессія, заставляющая соблюдать извстный декорумъ.
У всей этой богемы — въ отличіе отъ богемы истинныхъ талантовъ и ‘аристократіи умовъ’ — страстное желаніе не отличаться отъ остальныхъ людей, быть ‘принятыми’, имть такую же столовую и гостиную, какъ ‘у всхъ’ — но вмст съ тмъ натура тянетъ ихъ къ безпорядочному веселью.
Въ этомъ обществ бываютъ самые неожиданные и разнородные элементы. То — пріхавшая изъ провинціи чья-нибудь сестрёнка, чистая и невинная двочка, рядомъ съ отцвтающей опереточной этуалью, то отставной пвецъ, ставшій профессоромъ bel canto — и рядомъ свтская дама, съ любопытствомъ совершающая эскападу въ неизвстный ей мірокъ, выше котораго она себя считаетъ настолько, что даже не боится скомпрометировать себя, какъ не боялась бы въ Париж пойти въ Moulin-Rouge, изъ любопытности. Вотъ прогорвшій антрепренеръ, предки котораго числятся въ Готскомъ Альманах, а вотъ комическая старуха, получившая наслдство и вышедшая за массажиста. Тутъ молодой офицеръ, покинувшій полкъ изъ-за женитьбы на солистк русскаго хора, и окончившая консерваторію барышня, служащая въ опереточномъ оркестр, и т. д. и т. д.
И этотъ призракъ профессіи объединяетъ ихъ всхъ подъ своей защитой, и длаетъ изъ нихъ что-то одно.
Такъ иногда въ дождь соберутся подъ воротами самые разнообразные люди укрыться отъ ливня: тутъ и модистка съ картономъ, и барыня въ шляп, и дрожащій нищій въ лохмотьяхъ, и толстый купецъ… и вс они въ это время представляютъ изъ себя что-то общее…
Къ такому обществу примкнула Жанна, и сразу оказалась вполн подходящей къ нему.
Одвалась она элегантно, какъ большинсгво женщинъ этого круга. Жила всегда въ хорошей гостиниц. Если оставалась долго въ одномъ город, то держала лошадей и съ удовольствіемъ разршала ими пользоваться знакомымъ дамамъ. У нея всегда было можно найти радушный пріемъ, хорошій ужинъ и полную свободу, кто хотлъ — могъ играть въ карты, кто — пть цыганскіе романсы, кто — развалиться въ качалк и читать газеты.
Хозяйка не только не стсняла никого, но даже иногда сама узжала на цлый вечеръ и, вернувшись, заставала у себя сервированный ужинъ и массу народу.
У нея бывали охотно: она, кром по клонниковъ — любила и умла создавать себ ‘друзей’, привлекая ихъ своимъ остроуміемъ и равнодушнымъ снисхожденіемъ къ ихъ слабостямъ, которое казалось добротою.
Обыкновенно при ней жила какая-нибудь пріятельница — начинающая актриса, консерваторка, что-нибудь въ этомъ род, которой она покровительствовала и услугами которой за то пользовалась: занять гостей, когда она узжала, разлить чай, създить въ магазинъ, гд-нибудь и какъ-нибудь ее замнить. Обыкновенно подруга занимала смежный номеръ, и тамъ Жанна скрывалась, если не хотла кого-нибудь принимать, вмсто нея выходила та и спроваживала нежеланнаго гостя и т. д.
Поклонниковъ у Жанны было много. Но она не стерпла бы офиціальнаго повелителя, а къ тому же жила одна — и въ дальнйшее никто не вступался. Съ улыбкой, втихомолку, указывали то на одного, то на другого, но въ сущности у всхъ было такъ много подобныхъ провинностей, что допытываться и преслдовать за это — никому и въ голову бы не пришло. Пусть живетъ, какъ знаетъ! Она красива, изящна, образована, въ глаза своимъ поведеніемъ не бросается — и отлично. Тмъ боле, что она рдко была безъ дла, она играла на разныхъ клубныхъ сценахъ, и играла очень мило,— а ея туалеты и вншность заставляли обращать на нее вниманіе, и многіе ея рдко изящную индивидуальность принимали за талантъ.
Сцены она не любила, хоть и говорила всмъ, что живетъ только для искусства. Она, впрочемъ, ничего и никого не любила.
Иногда въ ней просыпалась мучительная, безмолвная, почти безсознательная тоска по чемъ-то чистомъ и прекрасномъ, что должно же существовать на свт… но чего — она не знала. Обыкновенно это случалось подъ вліяніемъ природы. Природа на нее дйствовала, и она была способна просидть нсколько часовъ на одномъ мст, вглядываясь въ небо, въ море, словно ища въ нихъ отвта на свой нмой вопросъ. И безпричинныя слезы приходили потомъ, не облегчавшія, медленныя слезы. Но это было очень рдко. Чаще всего она интересовалась ‘вещами’, жизнью, какъ она ей представлялась. Она старалась добыть себ изъ этой жизни какое-нибудь удовольствіе, какъ истинная эпикурейка наслаждалась хорошимъ ужиномъ, прогулкой въ коляск по островамъ, легкою музыкой румынскаго оркестра и т. д.
Только проведя полный оживленія, шума и блеска день и очутившись на разсвт у себя въ спальной, взявши душъ изъ воды, разбавленной lait d’iris, и улегшись въ широкую кровать, блую и свжую — она вдругъ чувствовала, что это-то и есть самый лучшій моментъ дня, и что изъ-за него стоило жить.