ВДОХНОВЕНИЕ И РУКОПИСЬ
ВДОХНОВЕНИЕ И РУКОПИСЬ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Вдохновение и рукопись, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1932
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
В апреле 1824 г. Пушкин пишет Вяземскому и рассуждает о классической и романтической поэзии, но затем вдруг обрывает свои рассуждения: ‘Обо всем этом поговорим на досуге. Теперь поговорим о деле, т. е. о деньгах’. Спустя десять лет эта фраза повторена почти дословно в письме к Нащокину: ‘<...> сперва поговорим о деле, т. е. о деньгах’.
Высказываний такого рода в письмах его немало. Порой они принимают характер общих суждений и облекаются в форму афористическую. ‘<...> деньгами нечего шутить, деньги вещь важная’,— пишет он Плетневу в 1830 г., а спустя несколько месяцев, в письме к нему же, с мрачной иронией выделяет в особую строку:
‘Деньги, деньги: вот главное <...>‘.
Он был стыдлив и скрытен. Пуще всего он боялся явиться в глазах современников (а м.б., и потомства) в ореоле той сладенькой ‘поэтичности’, которою все-таки рано или поздно сумели окружить его имя. Эта боязнь была одной из главных причин, по которым свое поэтическое лицо так ревниво старался он скрыть под разными масками. Маска литературного дельца была в том числе. Он любил себя выставлять торгующим стихами, причем не скупился на выражения довольно цинические. В 1821 году, живя в Кишиневе, писал он Гречу, предлагая ему отрывок из ‘Кавказского пленника’: ‘<...> хотите ли вы у меня купить весь кусок поэмы? длиною в 800 стихов, стих шириной — 4 стопы, разрезано на 2 песни, дешево отдам, чтоб товар не залежался’. Когда ‘Бахчисарайский фонтан’ стал известен публике ранее напечатания, Пушкин писал брату, что при таких условиях впредь ему невозможно будет ‘продавать себя’ с барышом. Далее, в том же письме он жаловался: ‘Ни ты, ни отец… денег не шлете — а подрываете мой книжный торг’. В письмах к Вяземскому и Гнедичу называет он себя владельцем ‘мелочной лавки’. В 1827 г., когда его хотели заставить даром работать в журнале, он писал Соболевскому: ‘Да еще говорят: Он богат, чорт ли ему в деньгах. Положим так, но я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами <...>‘. Летом 1830 г. просит он своего кредитора Огонь-Догановского об отсрочке: ‘Я никак не в состоянии, по причине дурных оборотов, заплатить вдруг 25 тысяч’. Месяца за полтора до смерти, в письме к В.Ф.Одоевскому, он рассуждает: ‘Зачем мне sot-действовать Детскому журналу? уж и так говорят, что я в детство впадаю. Разве уж не за деньги ли? О, это дело не детское, а дельное’.
Иногда литературный доход свой сравнивал он с помещичьим — опять же в самых отчетливых выражениях. Уже в 1825 году, обещая отдать долг Вяземскому, он писал: ‘<...> жди оброка, что соберу на днях с моего сельца Санкт-Петербурга’. В августе 1831 г., назначая высокую цену за экземпляр Повестей Белкина, говорит он в письме к Плетневу: ‘Думаю, что публика будет беспрекословно платить сей умеренный оброк и не принудит меня употреблять строгие меры’. Тот же мотив ‘умеренного оброка’, налагаемого на публику, звучит и в стихотворных набросках, представляющих собою попытки вернуться к Евгению Онегину. Наконец, 15 сентября 1834 г., печатая Историю Пугачевского бунта, в письме к жене называет он Пугачева своим ‘оброчным мужичком’.
Однако ж поза литературного дельца далеко не была им попросту выдумана. Несомненно, что он охотно пользовался ею для той маскировки, о которой сказано выше, но в то же время житейские обстоятельства и на самом деле вынуждали его смотреть на занятия литературой как на важный источник денежных средств. Тотчас по выходе из Лицея он столкнулся с необходимостью добывать деньги. Его чиновничье жалованье было ничтожно. Его небогатый отец был к тому же скуп. Постепенно он понял, что литература может и должна стать главной и даже единственной его опорой. В письмах он говорит об этом неоднократно, всего отчетливей в письме к Бенкендорфу от 20 июля 1827 г.: ‘Не имея другого способа к обеспечению своего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих…’ и т. д. В следующем году он пишет к тому же Бенкендорфу: ‘Как надлежит мне поступать с моими сочинениями, которые, как Вам известно, составляют одно мое имущество?’
Искренность и правдивость таких высказываний не подлежит сомнению. В то же время, однако, нельзя не заметить, что своим положением литературного дельца он порою пользуется перед лицом правительства опять же для маскировки: необходимостью добывать деньги он прикрывает самое влечение к литературе. Вдохновение, вещь легкомысленную и даже подозрительную в глазах начальства, он подменяет нуждой в деньгах. В июле 1833 г. он пишет Мордвинову: ‘Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду’. Эта книга была Капитанская дочка. Но перед правительством он считал нужным оправдываться в желании писать роман: ‘Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге’. Что писание книг в глазах начальства есть ‘суетное занятие’, он давно знал. Еще в 1824 г., в мае месяце, он писал Казначееву: ‘Ради Бога, не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль частной промышленности…’. Он знал, что приписывая себе постыдное для поэта писание ради денег, зато выставляет себя перед начальством человеком благонамеренным и положительным. Несколько дней спустя, во французском письме к тому же Казначееву, он формулирует ту же мысль несколько точнее и, что касается вдохновения, несколько правдивее: ‘J’ai dj vaincu ma rpugnance d’crire et de vendre mes vers pour vivre, le plus grand pas est fait. Si j’en crits encore que sous l’influence capricieuse de l’inspiration, les vers une fois crits, je ne les regarde plus que comme une marchandise tant la piè,ce’.
Отнюдь не случайно, что это писано в 1824 году. Именно к этому времени Пушкину стало ясно, что, в силу житейских обстоятельств, писательская работа должна сделаться для него источником добывания денежных средств. Вопросы литературного рынка, спроса и предложения, производства и сбыта стали перед ним открыто и повлекли за собою вопрос более глубокий и морально существенный: вопрос о промышленной эксплуатации вдохновения. Он резко чувствовал здесь какое-то внутреннее если не противоречие, то затруднение, которое должно быть разрешено, примирено так, чтобы и вдохновение не было уничтожено, и ‘торговля стишистая’ могла продолжаться. Условия воспитания, среды, с детства усвоенные воззрения, все это, несомненно, приводило к тому, что первоначально Пушкин переживал необходимость торговать стихами как некое унижение. Это унижение прикрывал он напускным цинизмом. Еще в конце 1823 г., прося Вяземского скорее печатать ‘Бахчисарайский фонтан’, он поясняет: ‘<...> не ради славы прошу, а ради Мамона’. В январе 1824 года он пишет брату: ‘Русская слава льстить может какому-нибудь В.Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех, и других. Mais pourquoi chantais-tu? на сей вопрос Ламартина отвечаю — я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит — за деньги, за деньги, за деньги,— таков я в наготе своего цинизма’.
Однако перед самим собою напускным цинизмом отделаться было невозможно. Пушкин искал формулы, более приемлемой для своего поэтического сознания и более правдивой по существу. 8 февраля того же года, в письме к Бестужеву, он признается по поводу ‘Бахчисарайского фонтана’: ‘<...> я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны’. Затем, ровно месяц спустя, 8 марта, он пишет Вяземскому, теперь формула уже выработана им окончательно и лапидарно: ‘<...> я пишу для себя, а печатаю для денег’. Эта формула и остается затем для него некоей заповедью на всю жизнь. Приблизительно в то же время она им выражена поэтически, в ‘Разговоре книгопродавца с поэтом’, в знаменитых стихах:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
В 1833 году он начал набрасывать стихотворение, которого так и не кончил, но в котором почти слово в слово повторил то, что некогда писал Вяземскому:
На это скажут мне с улыбкою неверной:
Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный,
Вы нас морочите — вам слава не нужна,
Смешной и суетной вам кажется она,
Зачем же пишете? — Я? для себя.— За что же
Печатаете вы? — Для денег.— Ах мой Боже,
Как стыдно! — Почему ж?
На этом стихи обрываются, но в набросках к ‘Египетским ночам’ (1835) Пушкин автобиографически рассказывает о своем ‘приятеле’ стихотворце: ‘Долго дожидалась бы почтеннейшая публика подарков от моего приятеля, если б книгопродавцы не платили ему довольно дорого за его стихи. Имея поминутно нужду в деньгах, приятель мой печатал свои сочинения…’.
Его нелюбовь к славе, то есть к шумихе, сопряженной с обнародованием стихов, окончательно сложилась к началу тридцатых годов. 16 февраля 1831 г., за два дня до свадьбы, он пишет Плетневу: ‘Взять жену без состояния — я в состоянии — но входить в долги для ее тряпок — я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять, по крайней мере, на свадьбе. Делать нечего: придется печатать мои повести’. Три года спустя та же мысль еще отчетливей высказана в письме к Погодину: ‘<...> пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно ради денег <...>‘.
Между тем семейная жизнь вызвала резкое увеличение расходов, то есть требовала усилить производство. Тут получался замкнутый круг. 23 февраля 1833 года Пушкин жаловался Нащокину: ‘<...> нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения’. Таким образом, самое уединение отныне входит в его поэтическую бухгалтерию как известный пассив, как расход по производству.
В сентябре 1835 года он поехал в Михайловское. Измученный денежными заботами и необходимостью состоять при дворе, он приходил порою в отчаяние от своих мыслей. Он писал жене: ‘<...> я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставил мне имения, он его уж с половину промотал: ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу’.
Итак, он остался при том же, с чего начинал: при невозможности писать для денег. Но и писать для себя становилось уже все труднее. Бесконечно горька его ирония в рассказе о том, как в лесу или в четырех стенах ‘живо работает воображение’, о том, как никто не мешает думать ‘до того, что голова закружится’. Уже читатель ждет ‘высоких дум’, поэтических признаний или чего-нибудь в этом роде, а Пушкин тут-то и разбивает его надежды: ‘А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет?’
1932
Впервые — Возрождение, 1932/2711 (3 ноября). Переработка заметки 39 (ПхП, 1924, см. в настоящем издании), в другом варианте вошло в состав сб. О Пушкине (1937, см. в настоящем издании).
‘Спустя десять лет эта фраза повторена…’ — в письме к Нащокину от середины марта 1834 г.
Письма к Плетневу датированы: 9 сентября 1830 г., 13 января 1831 г.
‘В 1821 году, живя в Кишиневе, писал он Гречу…’ — в письме от 21 сентября.
‘Когда ‘Бахчисарайский фонтан’ стал известен <...> Пушкин писал брату…’ — в письме от 1 апреля 1824 г. Ср. письмо ему же от января-начала февраля того же года.
‘В 1827 г. <...> он писал Соболевскому…’ — в письме, дат.: ноябрь (после 10).
‘<...> в письме к В.Ф. Одоевскому…’ — письмо, дат. декабрь
1836 г. (т.е. — не ‘года за полтора’, как в газетной публикации). Каламбур построен на слове ‘sot ‘ — глупо (фр.).
‘Уже в 1825 году, обещая отдать долг Вяземскому…’ — в письме, дат.: вторая половина ноября 1825 г., Михайловское.
‘В августе 1831 г. <...> говорит он в письме к Плетневу…’ — дат.: около (не позднее) 15 августа 1831 г., Царское Село.
‘В следующем году он пишет к тому же Бенкендорфу…’ — в письме (черновое), дат.: вторая половина (не ранее 17) августа 1828 г., Петербург.
‘В июле 1833 г. он пишет Мордвинову…’ — в письме (вторая черновая редакция), дат.: 30 июля 1833 г., Черная речка.
‘Несколько дней спустя, во французском письме к тому же Казначееву…’ — письмо (черновое), дат.: начало (после 2) июня 1824 г. Одесса.
‘<...> в набросках к ‘Египетским ночам’ (1835) Пушкин автобиографически рассказывает о своем ‘приятеле’ стихотворце…’ — в отрывке (‘Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы…’), дат.: 26 сентября 1830 г.
‘Три года спустя <...> в письме к Погодину…’ — письмо, дат.: около (не позднее) 7 апреля 1834 г., Петербург.
‘Он писал жене…’ — в письме от 21 сентября 1835 г.