Василиса, Арнольди Нина Александровна, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 316 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ВАСИЛИСА

РОМАНЪ

въ четырехъ частяхъ

Н. А. Арнольди.

1909.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Домашнй божокъ изъ воска стоялъ случайно забытый передъ огнемъ, въ которомъ обжигались драгоцнные кампанске сосуды. Онъ началъ таять и горько жаловался огню: ‘Смотри’, говорилъ онъ, ‘какъ ты жестоко со мной поступаешь! Имъ ты сообщаешь прочность, меня же — разрушаешь!’ Огонь отвчалъ ему: ‘Жалуйся не на меня, а на свою природу, потому что я, что до меня касается, одинаково для всхъ огонь’.

Ardinghello.

Кончалась обдня въ русской православной церкви въ Ницц. Пвче-итальянцы дружно гласили съ клироса: ‘Отче нашъ’, разряженныя горничныя и круглолицыя кормилицы, столпившись у дверей, клали земные поклоны и усердно крестились, церковный староста ходилъ между прихожанами, слышалось слабое бряцане падающихъ на тарелку монетъ. Съ лвой стороны отъ входа, у одной изъ колоннъ, стояла молодая женщина, съ двочкой лтъ четырехъ. На ребенк было синее суконное платье съ широкимъ поясомъ, свтлые волосы, подстриженные на лбу, спускались на плечи мягкими волнами, нжное личико смотрло умно и выразительно. Она держалась очень прямо, съ какой-то дтской важностью, и только по временамъ оборачивалась и взглядывала на мать, которая улыбалась ей въ отвтъ, и указывала глазами на царскя двери. Она была вся въ черномъ. Волосы у нея были свтлые, съ золотистымъ отливомъ, цвтъ кожи смуглый, губы свжя и румяныя. Какая-то неуловимая улыбка блуждала на этихъ губахъ, а тонкя брови были слегка сдвинуты и темносрые глаза смотрли задумчиво, почти строго, изъ подъ черныхъ рсницъ.

Когда кончилась обдня и священникъ вышелъ съ крестомъ, она взяла двочку за руку и направилась къ выходу.

У дверей, прислонясь широкими плечами къ стн, стоялъ молодой человкъ высокаго роста, съ красивымъ, нсколько худощавымъ лицомъ. Онъ не раскланивался ни съ кмъ, и, сложивъ на груди руки, равнодушно поглядывалъ на проходившую мимо него толпу.

Когда подошла къ двери молодая женщина, онъ посторонился, чтобы дать ей пройти и въ то же время поклонился, не столько ей самой, сколько шедшей съ нею двочк. Она слегка наклонила голову, какъ отдаютъ поклонъ незнакомому человку и прошла мимо, не подымая глазъ.

— Ma ch&egrave,re madame Zagorsky, раздался за ней голосъ, куда вы такъ торопитесь? Дайте съ вами поздороваться.

Та, которую называли Загорской, остановилась. Къ ней подошла старушка въ обношенномъ шерстяномъ капот коричневаго цвта, съ капоромъ, вмсто шляпы, на голов и въ вязанныхъ перчаткахъ. Это была знаменитая когда-то красавица Елкина, блиставшая лтъ тридцать пять тому назадъ въ Петербург, являвшаяся при двор и — какъ выражались въ т времена — плнявшая собою вс сердца. Молодость прошла, красота исчезла, остались мелкя заостренныя черты лица, покрытыя морщинами и быстрые каре глаза, которые смотрли бойко, пытливо и недобро.

Он поздоровались. Загорская какъ-то сдержанно, словно нехотя, отвчала на привтъ, и тотчасъ-же примолвила:

— Мн пора домой, до свиданя.

— Куда вы спшите? вдь дома васъ никто не ждетъ! Я пройду немного съ вами, мн по дорог.

Не дождавшись отвта, она поровнялась съ Загорской.

— Скажите, пожалуйста, начала она, стараясь поспвать за своей спутницей, отчего вы живете такой нелюдимой?— старыми знакомствами пренебрегаете, новыхъ не длаете… Это не хорошо, въ ваши лта, и особенно въ вашемъ положени, нужно стараться поставить мнне свта за себя…

Загорская вспыхнула, какой-то гнвный огонь сверкнулъ въ ея глазахъ и мгновенно потухъ.

— Я въ свт не живу, сказала она тихимъ голосомъ, мн до него нтъ дла, и свтъ, я полагаю, обо мн не заботится.

— Напрасно вы такъ думаете, вы слишкомъ спсивы… Свтъ вправ требовать отъ васъ извстнаго къ себ вниманя. А propos, скажите, пожалуйста, кто этотъ молодой человкъ, что вамъ при выход поклонился?

— Какой-то русскй…

Она прибавила въ вид объясненя:

— Я его не знаю… Онъ живетъ въ томъ же дом, гд и я… Моя дочь въ саду съ нимъ познакомилась.

— Вы не знаете, какъ его зовутъ?

— Его имя, кажется, Борисовъ.

— Борисовъ! воскликнула старуха. Вы наврное знаете, что Борисовъ?

— Кажется…

— Ну поздравляю!.. Подарила васъ судьба сосдомъ!

— А что?

— Что?… Такъ вы не слыхали?… Не знаете?

— Я ничего не слыхала, сказала Загорская.

— Въ такомъ случа считаю долгомъ просвтить васъ…

Елкина съ жаромъ принялась разсказывать какую-то исторю.

Загорская слушала, раскрывъ немного губы отъ удивленя.

— Неужели? произнесла она, и подумавъ прибавила:

— Какъ же вы, все это такъ подробно знаете?

— Мн разсказывалъ графъ Толстовъ, который это дло самъ разсматривалъ… Притомъ же, этотъ молодой человкъ довольно интересная личность, своего рода герой. Добро бы былъ Сидоровъ или Карповъ, а вдь онъ изъ нашего круга, человкъ съ состоянемъ, съ именемъ и — вдругъ бросилъ все и пошелъ въ народъ проповдывать про какую-то свободу, какое-то равенство! Такого рода фанатиковъ не всякй день встрчаешь!

— Это правда, проговорила задумчиво Загорская, для этого нужно много силы воли и горячую вру…

— Ради Бога, не увлекайтесь!.. Какая вы восторженная! Я вамъ это разсказала для того, чтобы вы были осторожны, не знакомились бы съ своимъ сосдомъ, таке люди опасны.

— Благодарю за участе, проговорила Загорская, невольно улыбаясь.

Елкина глянула на нее искоса.

— Въ васъ очень много самонадянности… Впрочемъ, это не удивительно,— на то вы и молоды. Опытность-то, охъ, какъ горько дается!… Но все таки повторяю: берегитесь. Вы одн, вамъ боле, чмъ всякой другой слдуетъ быть осторожной.

Они дошли до угла улицы.

— Здсь, кажется, наши дороги расходятся, сказала Загорская. Извините меня, мн надо домой. Прощайте.

Она поклонилась, не подавая руки, и скорымъ шагомъ пошла дале.

— До свиданья, ma ch&egrave,re, я у васъ буду, проговорила ей во слдъ старуха.

По другой сторон улицы, мрнымъ шагомъ, проходилъ красивый, высокй, среднихъ лтъ мущина.

— Графъ едоръ Ивановичъ! позвала громкимъ голосомъ Елкина.

Графъ поднялъ голову, посмотрлъ, поклонился и хотлъ идти дале, она еще разъ позвала его.

— Подите сюда, мн надо вамъ что-то сказать.

Онъ перешелъ улицу.

— Вотъ что, добрйшй графъ, вы меня звали въ прошлое воскресенье къ себ завтракать, я тогда не могла, а сегодня хочу воспользоваться вашимъ любезнымъ приглашенемъ.— Дома графиня?

— Она изъ церкви ухала съ Ганскими, кажется они условились вмст завтракать въ London-House…. Жена будетъ очень жалть, прибавилъ онъ вжливо.

— Вы также идете въ London-House?

— Да.

— Такъ я съ вами пойду, приглашаю себя безъ церемонй на вашу partie de cabaret. Можно?

Графъ поклонился, ничего не отвтилъ, даже не улыбнулся.

Мимо ихъ прохала коляска, въ которой сидли дв дамы и нсколько дтей.

Елкина замахала руками, коляска остановилась.

— Вы куда, Анна Петровна?

— Домой, проговорила Анна Петровна.

— Хотите взять меня съ собой? Вотъ графъ зоветъ меня завтракать съ своей женой въ London-House, но я уже давно общала провести у васъ день en famille.

— Ахъ, мы будемъ очень рады, сказала, какъ-то робя и красня, Анна Петровна.

— Есть для меня мсто въ коляск?

Анна Петровна оглядлась въ смущеньи и еще боле покраснла.

— Ежели вы хотите подождать немного, я отвезу дтей домой и прду за вами.

— Хорошо, такъ позжайте же, я васъ здсь подожду.

Коляска покатилась. Елкина обратилась къ графу.

— Знаете, кто была та молодая женщина, что вышла вмст со мною изъ церкви?

— Не знаю.

— Загорская.

— Какъ Загорская? рожденная баронесса Позенъ? съ оживленемъ спросилъ графъ. Неужели это она?

— Она самая, — та, что имла, три года тому назадъ, эту скандальную исторю.

— То есть, какъ скандальная, замтилъ графъ. Она развелась, или лучше сказать, разъхалась съ мужемъ, потому что развода, кажется, выхлопотать не могли… Она была права, я Загорскаго знаю, пустой малый и просто негодяй.

— Какъ ихъ тамъ разобрать, кто правъ, кто виноватъ! зло замтила Елкина. Дло въ томъ, что эта бабенка а fait parier d’elle и находится теперь въ самомъ двусмысленномъ положени.

— Дурнаго про нее я ничего не слышалъ, сказалъ графъ. Говорили, что она купила у мужа свою свободу и право оставить при себ дочь цною своего состоянья, и что она живетъ теперь съ самыми скромными средствами. Двусмысленнаго тутъ ничего нтъ.

— Вы подкупной судья, графъ, увлекаетесь хорошенькими глазками.

Подъхала Анна Петровна.

Графъ помогъ Елкиной ссть въ коляску, раскланялся съ дамами и пошелъ своей дорогой. На поворот улицы онъ встртилъ свою жену, которая за нимъ хала. Онъ слъ къ ней въ карету. По тротуару проходила Загорская съ дочерью. Графъ поклонился.

— Кто это? спросила графиня.

— Загорская, Василиса Николаевна.. Вообрази!…

— Василиса! неужели? Съ какихъ же поръ она здсь? Надо будетъ непремнно къ ней създить, мн ужасно хочется ее видть.

— Я разузнаю сегодня же ея адресъ, сказалъ графъ.

Предметъ этихъ разговоровъ, Василиса Николаевна Загорская, подходила въ это время къ своему жилищу, находившемуся въ одномъ изъ узенькихъ переулковъ отдаленнаго квартала. Домъ, въ которомъ она жила, былъ маленькй, старенькй, онъ стоялъ посреди большаго запущеннаго сада, гд олеандры и лимонныя и апельсиновыя деревья росли перемшанныя съ грядами капусты и артишоковъ. Квартира Загорской была во второмъ этаж, подымались въ нее по наружной лстниц полукаменной, полудеревянной, съ расшатанными перильцами и уставленной, въ вид украшеня, горшками съ алоэ. Изъ крошечной прихожей входили въ гостинную, служившую вмст и столовою. Въ углу стоялъ диванъ и рабочй столикъ, по сторонамъ камина два большя кресла, въ простнк висло зеркало надъ неизбжной консолью съ мраморной доской и облупившейся позолотой. Рядомъ съ этой незатйливой гостинной была спальная Василисы Николаевны и еще комната, которая служила дтской. Все было просто, немного потерто, немного старо, но смотрло уютно и привтливо. Единственной прислугой Загорской была русская няня, Марфа Ильинишна. Это была женщина или, лучше сказать, двица лтъ пятидесяти, высокая, полная, съ умными карими глазами и всегда веселымъ выраженемъ лица. Она любила поговорить, поподчивать, помолиться Богу, казалась простой, но была сметлива и не безъ хитрости. Предана была своей госпож безпредльно. Поступила она къ Василис Николаевн еще въ лучшя времена, когда ея должность ограничивалась уходомъ за новорожденной Наташей. Съ той поры многое перемнилось, Василиса разсталась съ мужемъ, ухала за границу, няня похала съ нею. Сначала он жили въ гостинницахъ и пансонахъ, потратилась порядочно Василиса Николаевна, вслдстве своей неопытности, захворала было отъ мелкихъ заботъ и безпрестаннаго страха, что вотъ, вотъ не хватитъ денегъ. Докторъ посовтовалъ спокойстве и тихую жизнь, Марфа Ильинишна настояла, чтобы наняли маленькую квартиру и предложила свои услуги по части хозяйства. Съ той поры она превратилась въ женскаго калеба, исполняла въ дом вс должности, замняла своей особой повара, дворецкаго, горничную и няньку. Хозяйство шло на славу, няня оказалась отличной стряпухой, варила русскя щи, жарила битки, пекла ватрушки и все это стоило дешевле и было лучше жидкихъ суповъ и засушенныхъ buf la mode табль д’отовъ.

Первое время Василиса Николаевна читала французске романы, лежа на диван, или просто ничего не длала, молча дивилась нян и благодарила судьбу, ей въ голову не приходило, что она можетъ помочь ей въ чемъ нибудь. Какъ-то разъ няня вошла къ ней съ озабоченнымъ лицомъ.

— Вотъ, матушка, платьице барышнино все порвалось, надо бы починить, да времени нтъ.

— А я, няня, сама починю.

— Съумете ли? Чай шить-то не учились.

— Какъ не съумть, что за пустяки!

Василиса Николаевна принялась за починку платья. Она дйствительно шить хорошо не умла и первый опытъ не удался. Но это заставило ее съ большимъ рвенемъ взяться за работу. И продолжени двухъ недль иголка не выходила у нея изъ рукъ, она пробрла вс нужныя свдня по части швейнаго искусства, привела въ порядокъ весь гардеробъ дочери, попробовала скроить и сшить для нея новое платье и тогда только успокоилась.

Скоро она начала присматриваться и къ хозяйству.

— Нянюшка, я вамъ въ кухн помогу, сказала она однажды.

— Что вы, сударыня, господь съ вами, блыя-то ручки пачкать!…

Но Василиса Николаевна не жалла своихъ блыхъ ручекъ и поставила на своемъ. Избалованныя искусственной атмосферой въ которой родились и выросли, извстнаго рода женщины долго сохраняютъ дтскую наивность въ своихъ премахъ и не сразу понимаютъ, въ чемъ дло, когда жизнь обращаетъ къ нимъ свою будничную сторону, он поэтизируютъ неприглядную дйствительность, невольно внося въ нее извстную долю безсознательной, совершенно искренней позы. Василиса стала ходить въ кухню и думала, что совершаетъ великй подвигъ. Ее занимало смотрть, какъ няня стряпаетъ, она брала въ руки то ту, то другую посуду, длала кулинарные опыты и интересовалась знать, что изъ этого выйдетъ. Но это ребячество скоро съ нея соскочило, таланта къ хозяйству въ ней не оказалось, мелкая хлопотня была противна ея природ и скоро надола ей, она перестала ходить въ кухню для развлеченя, за то понабралась кое-какихъ практическихъ премовъ и не безъ нкоторой гордости сознавала, что въ случа надобности могла замнить Марфу Ильинишну у хозяйственнаго очага.

Няня ждала Василису Николаевну на крыльц.

— Съ праздникомъ, матушка, проговорила она, кланяясь. Хорошо Богу помолились?

— Устала, няня. Солнце-то какъ жжетъ…

Няня отлично читала выражене лица своей госпожи и угадывала расположене ея духа по звуку ея голоса. Ея вопросъ пошелъ прямо къ цли.

— Чай повстрчали кого нибудь? промолвила она.

— Да… эту старуху Елкину. Какая сплетница!

— Эхъ, матушка, что на сплетни смотрть-то, ихъ не оберешься! Пожалуйте-ка лучше покушать, биточки вамъ приготовила, да лапшу, какъ вы любите.

Няня взяла Наташу на руки, какъ маленькаго ребенка, и он пошли на верхъ.

II.

Исторя Василисы Николаевны Загорской, хотя и имла свою драматическую сторону, была самая обыкновенная, и не отличалась ничмъ отъ исторй тысячи другихъ женщинъ ея круга и рожденя. Она принадлежала къ хорошей семь, выросла и воспитывалась частью въ Петербург, частью заграницей. Мать ея, очень красивая, свтская женщина, мало занималась дочерью, предоставивъ ее съ ранняго дтства на попечене русскихъ и французскихъ гувернантокъ, которыя мудрили надъ ней и каждая на свой ладъ додлывала и передлывала ея воспитане. Восемнадцати лтъ ее стали вывозить въ свтъ, а черезъ годъ ее выдали замужъ. Бракъ этотъ не оказался счастливымъ, любви между супругами не было,— одинъ женился, потому что представилась хорошая партя, другая вышла замужъ съ полнымъ равнодушемъ,— не вдая, что творила. Она очнулась, когда уже было поздно, когда судьба неразрывно связала ее съ человкомъ, образъ мыслей, характеръ и нравственное и физическое существо котораго были ей ненавистны. Сначала она возмущалась, плакала, рвалась вонъ, но потомъ все это застыло въ сознани безпомощнаго, безвыходнаго горя.

Загорскй былъ человкъ дюжинный, крайне сухой и эгоистичный. Онъ скоро понялъ, что въ лотере супружества на его долю выпалъ неудачный номеръ, и предложилъ Василис Николаевн разстаться на неопредленное время, съ тмъ, чтобы она отдала въ его распоряжене небольшое свое приданое, въ замнъ, чего онъ обязывался предоставить ей воспитанье дочери, родившейся въ первый годъ ихъ супружества, и выплачивать ежегодно извстную, весьма незначительную сумму на ея прожитье заграницею. Василиса Николаевна приняла предложенье, и разлука ихъ совершилась безъ всякаго шума, что, однако, не помшало людямъ, подобнымъ Елкиной, намекать на какую-то скандальную исторю.

Заграницей Загорская вела жизнь самую скромную, она жила въ полномъ уединеньи, не вызжала, никого не видала. Она провела зиму въ Гейдельберг, двочка ея заболла, какъ-то не поправлялась,— ей посовтовали югъ, она собралась со средствами и похала въ Ниццу.

Перемнивъ мсто жительства, она не перемнила образа жизни. Изъ многочисленныхъ ея знакомыхъ, находящихся въ Ницц, она ни съ кмъ вновь не сблизилась. Она бывала въ русской церкви изрдка, не всякое воскресенье. Домъ, въ которомъ она жила, стоялъ въ глухомъ переулк, не по дорог ни къ кому и ни къ чему, такъ что и попасть къ ней было довольно трудно. Дни ея проходили тихо, мирно, одиноко. Иногда это однообразе жизни наводило на нее тоскливую скуку.

‘За то я свободна!’ мелькнетъ у нея въ голов.

‘Но, на что мн эта свобода,’ опять задумается Василиса Николаевна. ‘Я веду жизнь затворницы, съ утра до вечера все т же мелкя заботы, однообразныя занятя. Сижу я и вышиваю, черезъ часъ Наташа вернется изъ сада, прочту съ ней страницу въ буквар, потомъ чай, потомъ спать ее уложу, опять сяду за работу, въ девять часовъ няня начнетъ звать, мы съ ней простимся, я возьму книгу, почитаю, а тамъ и сама лягу… И такъ сегодня… завтра… всякй день!… мсяцы… годы!… Какая цль всего этого? Какой смыслъ этой жизни? Наконецъ, жизнь сама, въ чемъ она выражается? Гд ея интересы и задачи?.. Какое мое дло? Дочь воспитывать? Да это, покуда, не работа и цли окончательной я все таки не вижу. Вырастетъ дочь, выйдетъ замужъ, начнетъ жить своею жизнью, будетъ сама имть дтей, будетъ ихъ воспитывать, любить ихъ, въ свою очередь съ ними разставаться… И такъ, поколнья за поколньями исчезаютъ, какъ листья, что втеръ срываетъ съ дерева и уноситъ. Какъ мало значитъ судьба одного человка въ безконечной верениц поколнй! А все таки какъ-то хочется жить, что нибудь длать — подняться на ноги, не двигать безпомощно подъ давящимъ гнетомъ обстоятельствъ. Но какъ? За что ухватиться? Какъ взяться за жизнь, чтобы заставить ее быть полезной и счастливой?

Воротясь изъ церкви, она сидла посл обда, съ книгой у камина. Наташа бгала въ саду. Ничмъ не прерываемое молчане, какъ затишье, царило вокругъ нея. Раздался звонокъ у входной двери. Няня пошла отворять, Василиса Николаевна услышала незнакомый голосъ, посл недолгаго разговора дверь опять затворилась и все утихло.

— Няня, Марфа Ильинишна! позвала Василиса тревожнымъ голосомъ. Кто тамъ былъ?

— Ничего, не безпокойтесь, матушка, сейчасъ прйду, руки только вытру.

Няня вошла и подала письмо.

— По ошибк снесли сосду, русскому, что внизу живетъ, онъ и принесъ на верхъ.

Помолчавъ, няня прибавила:

— Просила его войти, не хотлъ.

— Хорошо сдлалъ, сказала Загорская, мн не до гостей, да къ тому же еще и незнакомыхъ.

Она распечатала письмо. Няня стояла, ожидая сообщеня какихъ нибудь извстй.

— Ничего, няня, новаго нтъ, пересылка денегъ за треть…

— И то слава Богу! въ пору пришли, а то безпокоиться изволили бы.

Няня ушла. Минутъ черезъ десять опять послышался звонокъ. Марфа Ильинишна вбжала, отороплая и въ попыхахъ.

— Сударыня! лакей спрашиваетъ, дома ли вы… Графиня, какая-то, къ вамъ съ визитомъ прхала.

Василиса посмотрла на поданную ей карточку. Легкая краска покрыла ея лице.

— Скажите, что дома нтъ, проговорила она.

— Уже поздно-съ, просила пожаловать. Вонъ и карета въ садъ възжаетъ.

Слышался шумъ колесъ по усыпанной мелкимъ камнемъ узенькой але сада.

Черезъ нсколько минутъ вошла графиня Сухорукова съ мужемъ.

Василиса встала имъ на встрчу спокойная, привтливая, тни волненя не виднлось на ея лиц.

— Извините меня, сказала она своимъ тихимъ, ровнымъ голосомъ, что я имла нескромность принять васъ, и заставила подыматься по моей неудобной лстниц.

— Мн слдуетъ извиняться, что я къ вамъ явилась такъ, ни съ того, ни съ сего! перебила цлуясь съ нею графиня. Но я такъ желала васъ видть, возобновить прежнее знакомство…

Они сли. Разговоръ завязался оживленный. Боле всхъ говорила графиня. Она разсказывала про общихъ знакомыхъ, про Петербургъ, про самую себя, про разныя новости и свтскя сплетни, и съ такой же простодушной откровенностью разспрашивала Василису Николаевну про ея дла и упрекала ее въ отшельнической жизни.

— Вы такая хорошенькая, такая умная! говорила она, вы всегда имли такой успхъ! кому же и жить въ свт, ежели не вамъ…

И графъ прибавилъ:

— Вы не имете права, Василиса Николаевна, лишать общество лучшаго его украшеня.

Загорская только улыбалась на лестныя рчи и отвчала уклончиво.

Когда графиня встала, чтобы хать, она выразила надежду скоро опять увидться.

— А не буду ждать отъ васъ формальнаго визита, сказала она, прзжайте къ намъ вечеромъ. Мы почти всегда дома, а по вторникамъ у насъ собирается небольшой кругъ друзей.— Общайте, что будете.

— Я буду у васъ, отвчала Василиса.

— Вечеромъ,— да?

— Постараюсь, во всякомъ случа благодарю за любезное приглашене.

Проводивъ своихъ постителей, Василиса сла опять въ кресло у камина, и задумалась. Она сидла на томъ же мст, въ той же поз, какъ часъ тому назадъ, но настроене ея духа измнилось, ее что-то тревожило, у нея было непокойно на душ,— словно графиня, въ складкахъ своего платья, внесла въ ея затишье духъ волненя и свтской суеты. Дремлющя желаня и потребность всего того, что составляетъ блескъ и наружное убранство жизни, проснулись въ ней съ небывалой силой. Она сравнивала свою участь съ участью женщины, только что отъ нея ухавшей, счастливой, беззаботной, проживающей свой вкъ въ довольств, порхающей, какъ бабочка, отъ одного прятнаго впечатлня къ другому.— А я? что моя жизнь? какя мои радости?— Ей представлялся рядъ годовъ, проведенныхъ въ глуши, въ холодной скук, въ отчуждени отъ всякихъ живыхъ, волнующихъ умъ и сердце интересовъ… И такъ пройдетъ молодость, и вся жизнь, думала она. Отчего такая несправедливость,— отчего я, именно я, должна покориться и прозябать безполезно, когда я чувствую силы и желане жить!— Ей хотлось заплакать, но она стыдилась этихъ слезъ, и сжавъ руки, сдвинувъ брови, сидла и смотрла въ огонь. Красное пламя охватило дрова и разгораясь взвилось яркими цвтами къ верху.— Какъ бы я хотла знать, думала она, будетъ ли какой нибудь просвтъ въ моей жизни?… Глаза ея глядли въ огонь, а мысли старались разгадать незримое будущее.

Графиня, между тмъ, сидя съ мужемъ въ карет, сообщала ему свои впечатлня.

— Ахъ, Федя, какъ я довольна своимъ визитомъ! Вотъ что значитъ умная женщина! даже несчастье свое умла привлекательно обставить. Эти маленькя комнатки, полныя цвтовъ! эта няня! все это прелесть! и сама она, какая поэтичная въ этомъ темномъ плать… Надо узнать, кто ея портниха. Замтилъ, каке у нея прелестные глаза! Надюсь она будетъ часто у насъ. Только прошу въ нее не влюбляться, слышите?— прибавила графиня, кокетливо поглядывая на мужа. Я помню, въ Петербург вс въ нее влюблялись.

— Только она ни въ кого, замтилъ графъ.— Cela fait compensation.

— Да, она слыла за недоступную. Какъ вс блондинки, она холодна, неспособна увлекаться, ршила графиня, имвшая черныя косы и темные какъ ночь глаза. Ея добродтель ей ничего не стоитъ, а вамъ, messieurs, по дломъ,— не сходите по ней съ ума.

На другое утро Загорская гуляла съ дочерью въ саду. Подойдя къ бесдк, она увидла молодаго человка, который наканун въ церкви ей поклонился. Онъ сидлъ возл стола на скамейк и запустивъ об руки въ густыя пряди темнорусыхъ волосъ, весь погрузился въ чтене раскрытаго передъ нимъ журнала. Наташа подбжала къ нему. Первымъ движенемъ Загорской было отозвать ее и пройти мимо, но она упрекнула себя за это чувство, въ которое входило, какъ ей показалось, столько же гордости, какъ и неумстной застнчивости. Она остановилась у входа бесдки. Въ это мгновене Борисовъ поднялъ голову и взглянулъ на нее. Она сдлала шагъ впередъ, и очень просто, безъ излишней привтливости, но и безъ холодности, сказала:

— Вы были такъ добры, принесли мн вчера письмо. Позвольте поблагодарить васъ.

Онъ привсталъ и поклонился.

— Не за что, проговорилъ онъ.

Въ звук его голоса, въ его поклон, въ непринужденной улыбк, съ которою онъ смотрлъ на нее, было что-то мягкое и открытое, что доврчиво къ нему располагало. Василиса почувствовала мгновенно, какъ всякая натянутость была бы тутъ неумстна. Передъ ней стоялъ вполн простой человкъ, съ которымъ и обращаться слдовало просто.

— Мы, кажется, сосди, сказала она.

— Да, я живу въ этомъ дом.

Наташа ласкалась къ нему, онъ гладилъ ея длинные волосы.

— Какая у васъ славная дочка…

— Вы любите дтей?

— Да, когда они не избалованы. Съ вашей двочкой мы друзья.

— Она мн разсказывала, какъ вы къ ней добры… Однако, мы вамъ помшали, вы были заняты. До свиданя.

— До свиданя, отвчалъ онъ.

Прошло нсколько дней. Василиса Николаевна возвращалась разъ домой, по Rue de France. Утромъ шелъ дождь, узеньке тротуары были покрыты скользкой грязью, она шла, подбирая одною рукою платье и держа въ другой нсколько свертковъ. Ей встртился Борисовъ. Они поздоровались.

— Вамъ неудобно нести вс эти пакеты, позвольте, я вамъ помогу, сказалъ онъ.

Она передала ему одинъ изъ свертковъ.

— Однако, какой тяжелый! замтилъ Борисовъ. Какую вы это такую полновсную покупку совершили?

Василиса засмялась.

— Не мудрено, что тяжелая, это кусокъ свинца.

— На что же вамъ свинецъ?

‘Какой онъ странный, зачмъ это онъ спрашиваетъ’, подумала Василиса. Однако, она объяснила ему, что этотъ кусокъ свинца обвернется въ вату, обтянется чахломъ и будетъ служить рабочей подушкой.

— Это практично. Что же вы такое шьете?

— Мало ли что, платья для дочери, для себя разныя вещи…

Василиса дивилась своей сообщительности. Посл небольшого молчаня она спросила:

— Васъ какъ будто удивляетъ, что я шью?

— Нисколько. Отчего же не шить, если это заняте кажется вамъ полезнымъ и прятнымъ.

Они дошли до дому. Загорская поблагодарила своего спутника и пошла на верхъ.

— Какъ онъ простъ въ обращени, опять подумала она, какой онъ долженъ быть добрый… Неужели это тотъ ужасный революцонеръ, про котораго говорила Елкина!…

У нее промелькнуло въ голов: Онъ еще такъ молодъ. Неужели невозможно отвлечь его отъ опаснаго пути?

Недли дв спустя, няня, подавая обдъ, замтила:

— А Сергй Андреевичъ вдь больны.

— Какой Сергй Андреевичъ?

— Сосдъ нашъ, уже три дня изъ комнаты не выходитъ. Бывало, какъ встанетъ, бжитъ себ голубчикъ… Знать, не хорошо ему.

— Бдный! Онъ, должно быть, одинъ, некому за нимъ ходить. Сойдите къ нему, няня, спросите, не надо ли ему чего нибудь. Не хочетъ ли онъ русскаго чаю?

Няня пошла и принесла отвтъ, что Сергй Андреевичъ приказали благодарить, имъ немного лучше, русскй чай у нихъ есть, а только просили няню заварить.

Марфа Ильинишна занялась этимъ дломъ очень усердно, и слдующе дни то и дло, возилась съ самоваромъ и бгала къ больному. Въ конц недли она доложила Василис Николаевн, что онъ совсмъ поправился и веллъ спросить, можно ли прйти поблагодарить за участе.

Василиса хотла было отклонить это посщене,— няня настояла..

— И, матушка, что за бда!… Прйдетъ, посидитъ, поговоритъ съ вами, онъ говорить гораздъ. Ему, сердечному, не такъ будетъ скучно, и вамъ веселй, а то все одн, да одн…

Борисовъ пришелъ на слдующй день. Василиса приняла его привтливо.

— Я очень рада, что вамъ лучше, вы врно простудились?…

— Должно быть простудился, вышелъ безъ пальто, и прихватило. А ваша нянюшка ужъ совсмъ собралась отходную надо мною читать! Все чаемъ поила, пробовала даже подчивать липовымъ цвтомъ, но я отказался.

— Эхъ, баринъ, молоды! здоровьемъ шутить изволите? А здоровье что птаха,— улетитъ, не вернешь.

— Ваша правда, Марфа Ильинишна. Вотъ ежели меня когда нибудь не на шутку прихватитъ, я васъ въ сердобольныя возьму.

— А что, я пойду, право пойду… коли барыня пустятъ.

Василиса Николаевна засмялась.

— Вотъ что, няня, дайте-ка намъ чаю. Вы не откажетесь, Сергй Андреевичъ?

— Я отъ хорошаго дла никогда не отказываюсь.

Загорская придвинула широкое кресло къ камину и усадила въ немъ своего гостя. Она въ первый разъ видла Борисова такъ близко. Ей показалось симпатично его худощавое лицо съ тяжелыми прядями волосъ, повисшихъ на широкй лобъ, и съ ласковымъ, немного пытливымъ выраженемъ темныхъ глазъ. Онъ держалъ себя очень просто, говорилъ свободно, смялся добродушно и какъ-то по дтски.

Выпивъ чашку чая, онъ спросилъ:

— Можно закурить?

Василиса замялась. Онъ положилъ портъ-сигаръ обратно въ карманъ.

Ей сдлалось вдругъ почему-то совстно.

— Пожалуйста курите, промолвила она.

Онъ воспользовался позволенемъ такъ же просто, какъ принялъ сначала отказъ.

Заговорили о погод.

— Вотъ хороше дни опять настали, сказала Василиса, славу Богу, а то безъ солнца какъ-то скучно.

— Да, солнце вещь хорошая, да вообще Ницца безъ солнца немыслима, на то она и Ницца.

— Вы Ниццу любите?

— Такъ себ, край ничего, жить можно. А вы, любите?

— Я?… нтъ. Мн вообще южная природа какъ-то не симпатична.

— Почему же вы тутъ живете?

— Для дочери, климатъ здшнй для дтей, говорятъ, полезенъ.

— Ну, ваша дочь смотритъ вове не тщедушной! трудно вообразить себ боле здороваго ребенка.

— Не правда ли! сказала Василиса и все лицо ея просвтлло.— Она такъ выросла, такъ развилась, никто не вритъ, что ей только четыре года.

— Богатырь барышня, говорить нечего.— Но она на васъ не похожа.

— Она лицомъ похожа на своего отца… А вы давно уже здсь? спросила Василиса.

— Съ начала зимы. Прхалъ повидаться съ больнымъ товарищемъ, да и зажился.

Василиса придвинула къ себ рабочую корзинку и развернула шитье по канв. Борисовъ, имвшй привычку постоянно вертть что нибудь въ рукахъ, когда говорилъ, взялъ раскрытую на стол книгу.

— Можно полюбопытствовать?

Онъ посмотрлъ на заглаве.— Это былъ недавно появившйся русскй романъ. Рядомъ лежала другая книга, онъ и въ нее заглянулъ,

— ‘Les Neveux de Rameau’,— протестъ здраваго смысла, замтилъ онъ. Которую же изъ этихъ двухъ книгъ вы предпочитаете?

— Какой странный вопросъ! подумала Василиса и отвчала:

— Разумется — Дидро.

— Для чего же вы читаете этотъ пошлый романъ, произведене свтскаго хлыща, не имющее даже достоинства быть написаннымъ порядочнымъ слогомъ? Ежели вамъ понятенъ и вообще симпатиченъ смлый образъ мыслей Дидро, васъ не можетъ занимать описане великосвтскихъ гостинныхъ.

— Я взяла эту книгу для того, чтобы почитать что нибудь по русски…

— Русскихъ книгъ я принесу вамъ сколько хотите, у меня съ собой есть, да и здсь можно достать. Угодно?

— Я буду очень благодарна.

Посидвъ еще немного, Борисовъ простился и ушелъ.

На другой день онъ принесъ цлую кипу русскихъ книгъ и брошюръ: Блинскаго, Добролюбова, Некрасова, нсколько современныхъ романовъ и повстей.

— Вотъ хорошая вещь, прочтите, ежели васъ интересуетъ этотъ вопросъ, сказалъ онъ, указывая на небольшую брошюру.

— Прочту. А вы, Сергй Андреевичъ, заходите къ намъ иногда, въ свободную минуту, — развлеченья большаго я вамъ предложить не могу, я сижу всегда одна съ дочерью и няней… Ежели вамъ это не покажется скучнымъ, милости просимъ.

— Какого же надо веселья. Я буду очень радъ,— вотъ иной разъ вечеркомъ,— ежели позволите.

— Отлично, мы пьемъ чай въ девятомъ часу,— приходите.

Онъ общалъ и пришелъ на другой же день.

Загорская была ему рада. Она показала это просто и безъ всякихъ лишнихъ извиненй въ томъ, что онъ засталъ ее въ расплохъ. Она сидла на диван и занималась вечернимъ туалетомъ своей дочери.— Двочка полураздтая, въ длинной ночной рубашк, съ туфлями на голыхъ ножкахъ, сидла на табурет у ея ногъ и весело болтала, мать расчесывала ея длинные волосы и заплетала ихъ бережно въ косу.

— Вотъ вы застали насъ въ какомъ nglig! сказала она весело. Но въ четыре года можно не конфузиться.— А посмотрите какая у насъ коса! прибавила она съ гордостью.

— Да, коса первый сортъ, три шиньона изъ нея можно сдлать. Наталья Константиновна, подарите мн вашу косу.

— Нтъ, — я поцловать васъ хочу, сказала двочка.

Она взобралась къ нему на колни, онъ сталъ съ ней играть, она шалила, смялась и совсмъ разгулялась. Василиса принималась нсколько разъ ее унимать, наконецъ, позвала няню, которая взяла шалунью на руки и понесла спать. Она заплакала, но не противилась и только черезъ плечо няни, съ порога спальни, посылала Борисову поцлуи.

— Вы, я вижу, совсмъ не строги, замтилъ онъ, барышня няни боится гораздо боле, чмъ васъ.

— Да я и не хочу, чтобы она меня боялась. Прйдетъ время, она будетъ понимать мои совты, а до той поры, безусловное послушане было бы только пустою формою.

— Это врно, богъ съ ней, со всякой формальностью.

Василиса прибрала разбросанныя игрушки, подвинула, на мста кресла и табуреты, поправила лампу, горящую подъ блымъ абажуромъ и тогда только услась съ своей работой. Она любила порядокъ, ея маленькая квартира была во всякое время прибрана какъ игрушка, крошенная гостинная, съ незатйливой меблировкой, смотрла какъ-то свжо и нарядно, въ ней пахло всегда свжими цвтами, огонь весело горлъ въ камин, на столахъ лежали мелкя бездлушки, придающя комнат тотъ видъ осдлости и уютности, безъ которыхъ какъ-то непрятно живется.

— Прочли вы брошюру, на которую я вамъ указывалъ? спросилъ Борисовъ.

— Прочла.— Сергй Андреевичъ, я хочу у васъ спросить, въ чемъ, по вашему, заключается то, что называютъ соцальнымъ вопросомъ?

— То есть вы хотите знать, въ чемъ заключается вообще соцальный вопросъ?

— Нтъ, — я желала бы знать какъ именно вы къ нему относитесь.

— Да тутъ, Василиса Николаевна, не можетъ быть различныхъ точекъ зрня. Вопросъ очень простъ, — онъ основанъ на самомъ неопровержимомъ закон природы: когда вы голодны, вамъ слдуетъ кушать. Вотъ чтобы во всякй голодный желудокъ попалъ кусокъ хлба, необходимый для существованья, эта задача и составляетъ соцальный вопросъ.

— Отчего же онъ представляется иногда такимъ сложнымъ?

— Онъ самъ по себ не сложенъ, — непониманье его настоящей сути, незнанье фактовъ, человческй эгоизмъ длаютъ его такимъ. Знаете поговорку, ‘сытый голоднаго не разуметъ?’ Пробрлъ человкъ, или получилъ отъ своихъ праотцевъ, готовое состоянье,— сытъ, одтъ, обутъ, живетъ въ свое удовольстве,— онъ этимъ и удовлетворяется, жмуритъ глаза, не хочетъ глядть дале, по ту сторону черты его личнаго благоденствя, гд простирается, широко и угрюмо, поле роковой и безвыходной нужды. Голодающй людъ — большинство человчества, громадное большинство, онъ многочисленъ, какъ песокъ на дн морскомъ, онъ состоитъ изъ тружениковъ и темныхъ созидателей нашего комфорта, изъ черни, что въ трущобахъ живетъ, изъ фабричныхъ, которые за двадцать копекъ работаютъ двнадцать часовъ въ сутки и должны прокормить семью, изъ безчисленнаго количества женщинъ, которыхъ голодъ толкаетъ въ развратъ, изъ пятилтнихъ дтей, работающихъ на фабрикахъ и въ угольныхъ копяхъ — изъ всхъ неимущихъ, безпомощныхъ, согнутыхъ подъ бременемъ непосильнаго труда, которыхъ современная цивилизаця клеймитъ общимъ именемъ пролетарата.

Василиса слушала, устремивъ на Борисова внимательный взоръ, когда онъ кончилъ, она сидла нсколько милутъ молча.

— Неужели, проговорила она, это все правда, и нужно допустить, что огромное большинство человчества терпитъ голодъ и умираетъ отъ него? Я всегда думала, что таке страшные случаи — исключеня.

— Нтъ, Василиса Николаевна, не исключеня, масса человчества мретъ съ голоду,— это фактъ, который ежеминутно совершается вокругъ насъ, только мы про это не знаемъ, не хотимъ знать. Историческя событя разрываютъ иной разъ занавсъ и указываютъ на настоящее положене длъ въ минуты ршительнаго кризиса. Мы тогда ужасаемся и называемъ это смутными временами. Такимъ моментомъ было во Франци возстане юньскихъ дней, въ сорокъ восьмомъ году. Въ голодающей Ирланди до сихъ поръ раздаются слабые вопли подавленнаго протеста, въ свободной Америк ведется отчаянная борьба труда и капитала, въ Кита цлыя народонаселеня продаютъ себя за кусокъ хлба!… Да зачмъ ходить такъ далеко. Посмотрите, что длается у насъ на родин, прочтите простые статистическе отчеты. Если хотите, я принесу вамъ завтра журналъ. Онъ издавался прежде въ Цюрих, теперь издается въ Лондон, программа журнала не совсмъ подходитъ къ цли практическаго примненя, а редакця дльная. Но объ этомъ успемъ потолковать въ другой разъ. Мн хочется, чтобы вы выслушали повсть о народномъ гор, къ которому вы такъ скептически отнеслись, по этому вопросу журналъ богатъ матерьяломъ.

На другой день Борисовъ принесъ полугодовой сборникъ журнала и прочелъ нсколько бойкихъ, горячо написанныхъ статей. Василиса слушала со вниманемъ, она впервые внимала свободно льющемуся слову на родномъ язык. Новая область мысли открывалась передъ нею. Все въ этомъ мр протеста и безпощаднаго анализа было ей чуждо: смлость теорй, критическое изложене фактовъ, самый оборотъ рчи, гд встрчались незнакомыя ей выраженя… Невольное чувство сомннья возникало въ ней, въ то же время какая-то струна въ глубин ея души была затронута и внятно отзывалась. ‘Правда ли все это?’ думала она. Она боялась увлечься тмъ впечатлнемъ, которое испытывала, или врне, ей было больно доврять ему.

— Вотъ вамъ яркая картина народныхъ бдствй, сказалъ Борисовъ. И не думайте, что это преувеличено, факты почерпнуты изъ разныхъ оффицальныхъ газетъ, иной разъ самаго буржуазнаго содержаня, — въ ихъ дйствительности стало быть сомнваться не приходится. Все это существуетъ, а ежели оно существуетъ, то можетъ ли и должно ли такъ остаться? Вотъ вопросъ.

— Какъ же перемнить настоящй строй общества? Мн кажется, это невозможно, при одной мысли о такой задач, голова кружится.

— Гд же невозможность? Человкъ побдилъ природу и сдлался надъ ней полнымъ хозяиномъ, неужели же онъ не можетъ устроиться въ общественной жизни такъ, чтобы пользовалось, наслаждалось той природой, которую онъ себ побдилъ, не извстное меньшинство, а вообще все человчество? Вокругъ васъ, по всей вроятности, часто произносили, да и вы сами не разъ употребляли громкя слова: цивилизаця, культура, прогрессъ. Въ чемъ же суть этихъ словъ?— Въ движени впередъ, къ лучшему, не такъ ли? А въ чемъ выражается это лучшее, ежели не въ томъ, чтобы человчество имло бы какъ мощно боле потребностей и какъ можно легче удовлетворяло бы ихъ, именно человчество, а не извстное сослове, классъ, группа, меньшинство. Вы какъ объ этомъ судите, Василиса Николаевна?

Она не тотчасъ отвчала.

— Не спрашивайте, сказала она, все это очень ново для меня, мн нужно вдуматься, отдать себ отчетъ. Мы въ другой разъ съ вами поговоримъ.

Когда Борисовъ уходилъ, она попросила его оставить ей журналъ до слдующаго дня.

Долго за полночь Загорская сидла у горящаго камина, перелистывая страницу за страницею и задумываясь. Самъ по себ предметъ, о которомъ трактовалось въ длинныхъ, тсно напечатанныхъ столбцахъ, казался ей сухъ и даже скученъ, но въ ея ушахъ звучалъ еще голосъ Борисова, она вся была подъ впечатлнемъ его живаго слова.

— Счастливецъ, думала она, какъ онъ вруетъ искренно, горячо!— Эта вра казалась ей самымъ завиднымъ счастьемъ.

III.

Василиса стала видать своего новаго знакомаго довольно часто. Онъ приходилъ обыкновенно по вечерамъ, сидлъ часъ, или два, они дружески бесдовали, толковали о разныхъ предметахъ, иной разъ читали, но къ концу вечера разговоръ почти всегда принималъ одинъ и тотъ же оборотъ: то есть, переходилъ на тему соцальныхъ и политическихъ переворотовъ. Для Загорской, какъ боле или мене для всхъ женщинъ ея среды и воспитаня, эти вопросы принадлежали до сей поры къ самой отвлеченной области мысли, она имла о нихъ очень смутныя понятя. Ея симпати тянули ее на сторону движеня впередъ, теоретически она признавала надобность протеста и смлыхъ преобразованй, но въ тоже время въ ней существовалъ развитой средою инстинктъ консерватизма, который давалъ отпоръ. Она возражала Борисову въ силу предвзятыхъ, но далеко не усвоенныхъ идей, которыя окружали мысль искусственной атмосферой и мшали ей вникать съ перваго же взгляда глубоко въ извстные вопросы. Ей казалось, что Борисовъ увлекался, она считала какъ бы долгомъ доказывать ему, не столько по убжденю, сколько ради принципа, несостоятельность его теорй. На видъ образъ ея мысли отдлялся рзко отъ образа мыслей Борисова, она съ нимъ спорила, горячилась,— и становились тогда два мросозерцаня, совершенно различныя, другъ противъ друга и обмнивались тми абсолютными аргументами, которые, именно въ силу своей абсолютности, ни къ какому заключеню никогда не приводятъ, а только служатъ къ тому, чтобы ознакомить два противоположные взгляда съ свойственными каждому изъ нихъ премами. Притомъ же способы борьбы были у нихъ неравные, Борисовъ владлъ словомъ, его сжатая далектика, строго-логическая послдовательность въ выводахъ, сбивали Василису съ ногъ и часто заставляли ее умолкать. Сознане какого-то внутренняго разлада рождалось въ ней тогда.— Неужели онъ правъ, думала она, и я это сознаю, такъ зачмъ же я спорю? Иногда ей становилось стыдно, точно она не совсмъ добросовстно играла словами тамъ, гд онъ выходилъ на честный бой. Они толковали о Дарвин, о Стюарт Милл, о Спенсер, Борисовъ отстаивалъ школу утилитаризма, онъ старался уяснить основные ея принципы, Василиса соглашалась съ нимъ въ отдльныхъ предложеняхъ, но, когда Борисовъ пытался доказать, что все стоитъ на этихъ началахъ и что утилитаризмъ есть альфа и омега человческаго прогресса, она возмущалась и, въ свою очередь, приводила, не всегда удачно, т доводы, которые черпала отчасти просто въ нравственномъ чувств, отчасти въ тхъ авторахъ, мнне которыхъ она привыкла считать авторитетомъ.

— Это все старая псенька, отвчалъ Борисовъ. Я привожу вамъ факты, а вы отвчаете мн выдержками изъ прописной морали.— Докажите.

— Есть истины, не нуждающяся въ доказательствахъ. Какъ доказать, напримръ, безнравственность лжи? а эта безнравственность существуетъ, потому что лгать стыдно и унизительно.

— Кто вамъ это сказалъ? А я, вотъ напротивъ, нахожу, что лгать въ иныхъ случаяхъ можетъ быть даже очень возвышенно и благородно!… Гд тотъ кодексъ нравственности, который между нами ршитъ,— кто его писалъ?

— Его никто не писалъ, но онъ существуетъ, онъ живетъ въ совсти. Возьмите въ доказательство хотя то, что человкъ краснетъ, когда онъ говоритъ неправду.

— Не всякй краснетъ. Я первый не покраснлъ бы, ежели бы мн пришлось соврать и я считалъ бы это нужнымъ и полезнымъ. Но положимте, что краснютъ, — что же изъ этого? Краснть есть дло темперамента, слдстве впечатлительности нервовъ, и обусловливается тми привычками ума, которыя выработались изъ поколня въ поколне и посредствомъ атавизма перешли на индивидуума. Вотъ вы бы, напримръ, непремнно покраснли, ежели бы у васъ съ плечъ упала косынка,— а на островахъ Отаити самыя цломудренныя двицы ходятъ безъ всякаго одяня, кром пояска изъ павлиныхъ перьевъ. И вы правы, и он правы, потому что вс, въ этомъ случа, чувствуютъ сообразно съ тми понятями о скромности, которыя вселила въ нихъ среда.

Загорская молчала, покоренная, но не убжденная. Таке споры возобновлялись при каждой встрч.

Борисовъ еще ни разу не говорилъ ни о своемъ прошломъ, ни о своей семь, Василиса тоже не касалась, въ разговор съ нимъ, этого предмета.

Разъ вечеромъ, сидя у чайнаго стола, онъ вынулъ изъ кармана фотографическую карточку и показалъ ее Василис.

— Письмо сегодня отъ своихъ получилъ, посмотрите, какая у меня хорошенькая сестренка.

Загорская взглянула на карточку и съ удивленемъ подняла глаза на Борисова.

— Это ваша сестра? спросила она.

— Да, вамъ не врится? Она красавица, мы вовсе другъ на друга не похожи.

Василиса не отвтила и продолжала глядть на фотографю. Борисовъ замтилъ ея смущенье.

— Вы, можетъ быть, знавали мою сестру? спросилъ онъ нершительно.

— Да, я встрчала княгиню Анну въ свт, мы часто съ ней видались… но я никакъ не могла предполагать, что вы ея братъ… Стало быть, ваше настоящее имя…

Она остановилась.

Борисовъ нахмурилъ брови, выражене не то досады, не то смущенья, пробжало по его лицу, но это продолжалось не долго, онъ разсмялся веселымъ, беззаботнымъ смхомъ.

— Ну, тмъ лучше… Вотъ вамъ теперь и извстны моя семья и мое легальное прозвище… Да я и не намревался скрывать. Зову себя за границею Борисовымъ, потому, что такъ удобне, проще выходитъ, не по барски, — да и для сестры: имя отца, дескать, компрометируешь — фамильная честь терпитъ. Ну, и сложилъ съ себя это имя.— Не все ли равно, какъ называться?

Неожиданное открыте взволновало Василису.

— Неужели это вы, тотъ младшй братъ, про котораго княгиня Анна мн такъ часто говорила? твердила она, съ любопытствомъ вглядываясь въ Борисова. Теперь я вспоминаю, я видла у нея вашъ портретъ, вы были тогда гимназистомъ. Она васъ такъ любила… такъ о вашей будущности мечтала!… Да Боже мой, вырвалось у Загорской, какъ же вы попали на эту дорогу?

— Какая дорога? произнесъ съ неудовольствемъ Борисовъ. Не по какой особенной дорог я не иду, да и нтъ такихъ дорогъ, все это слова одни. Человкъ сбросилъ съ себя барство, выработалъ себ здоровый взглядъ на жизнь и дйствуетъ въ силу своихъ убжденй. Все это очень просто, очень нормально, ничего тутъ особеннаго нтъ.

— Да какъ же это случилось? спросила Василиса. Она чувствовала, что ступила на тряскую почву и не знала, хорошо ли длаетъ, что спрашиваетъ.

— То есть, что случилось?.. Что не вышло изъ меня салоннаго хлыща, или — какъ желала того моя сестра — порядочнаго молодаго человка, съ блестящей карьерой впереди?

— Зачмъ же непремнно сдлаться салоннымъ хлыщемъ? Какъ будто человкъ не можетъ мыслить, развиваться и — все таки не переставать принадлежать къ тому кругу общества, въ которомъ онъ родился?

Борисовъ ходилъ по комнат, онъ зажегъ папироску, курнулъ два-три раза, бросилъ ее въ каминъ, и свъ противъ Загорской, сказалъ:

— Вы, Василиса Николаевна, барыня умная, многое понимаете, а этого разсудить не хотите. Разв можно развиваться, пробртать независимый образъ мыслей, не выходя изъ той тсной рамки, которую вы сами называете какимъ-то своимъ кругомъ? Одно уже слово: кругъ, выражаетъ ограниченность, замкнутость. У мыслящаго человка никакого своего круга нтъ… Чтобы развиться, выработать себ какую нибудь самостоятельность въ убжденяхъ, надобно жить,— а живешь только на свобод, между людьми,— всякими людьми. Поприглядишься, узнаешь, понаберешься опыта, мысль тогда сама собой разовьется и приведетъ къ извстнымъ заключенямъ.— Не такъ, разв?

Онъ посмотрлъ на нее вопросительно.

— Обстоятельства для меня съ самаго начала уже такъ сложились. Отецъ и мать умерли рано, осталось насъ двое, сестра и я. Росъ я вн семейнаго элемента, въ дом опекуна, который, по равнодушю, баловалъ меня. Воспитанемъ моимъ занимался нмецъ-гувернеръ. Консерваторъ закоснлый, каналья былъ! даромъ что самъ бдняга, за старые порядки крпко держался, въ самомъ что ни есть феодальномъ дух воспитывалъ. Подышалъ я этимъ тлетворнымъ воздухомъ до четырнадцатаго года, мальчишка я былъ своевольный, упрямый, учился порядочно только чему хотлъ, желалось мн вырваться на свободу, пожить независимо, добился, наконецъ, отставки гувернера и поступилъ въ гимназю. Тамъ сошелся съ товарищами, случайно познакомился съ нкоторыми личностями,— и новая жизнь началась для меня. Не то чтобы-разомъ озарила какимъ нибудь свтомъ,— нтъ, а просто, живя съ людьми настоящими, мало по малу самъ сталъ человкомъ. Мысль созрла, выработалось опредленное направлене, сталъ я на положительную почву анализа и опыта, и съ нея уже боле не сходилъ.

— Что же ваши близке, на это, говорили?

— Что говорить? Понятно, я дома не длился ни съ кмъ своею внутреннею жизнью,— въ голову не приходило да и не съ кмъ было бы. Жилъ полною душою только съ товарищами, въ сред единомыслящихъ людей. Въ семнадцать лтъ я сталъ страшно кутить, до пьяна. Не виномъ опивался, не думайте,— хотя и это бывало,— а такъ, жизнью, избыткомъ силъ, которыя не знали себ еще мры и предла. Влюблялся до безумя… Ну, да все это скоро прошло. Когда стало нужно, стряхнулъ съ себя этотъ хмль, и усиля-то большаго, по правд сказать, не стоило.— Видали вы, какъ закаливаютъ желзо? Разогрютъ до красна и окунутъ въ холодную воду. Такъ и человкъ: тотъ только и годенъ, кто побывалъ въ огн и въ вод, всего попробовалъ, все испыталъ… Получилъ, значитъ, закалъ, ну и довольно, на всю жизнь хватитъ.

Василиса смотрла на блдное, оживленное лицо Борисова. Темные глаза его разгорлись, какая-то ршимость звучала въ голос, обычная добродушная улыбка исчезла, красивыя губы, вокругъ которыхъ ложилась небольшая темнорусая борода, выражали волю и энергю.

— Да, этотъ человкъ уметъ хотть! подумала она.

Ей вспомнился ея разговоръ съ Елкиной.

— Родственникъ мой, какъ водится, хотлъ опредлить меня на военную службу. Нельзя же, генеральскй сынъ! Но я на эту штуку не поддался, пошелъ въ университетъ, по естественнымъ наукамъ.

— И кончили курсъ? спросила Василиса.

Борисовъ посмотрлъ на нее изъ подлобья.

— Нтъ, отвчалъ онъ коротко. Не до ученья мн тогда было, подоспла настоящая работа, другимъ дломъ надо было заняться.

— Какимъ же дломъ?

— А вотъ какимъ. Извстно вамъ, что на Руси народъ, то есть рабочая сила, изнываетъ подъ самымъ возмутительнымъ гнетомъ деспотизма и произвола. Вотъ эту силу, эту массу надо просвтить,— указать ей ея права, освободить ее отъ рабскаго чувства самоуниженья, исторически въ ней выработавшагося.— Василиса Николаевна, есть губерни, гд мужикъ выручаетъ изъ земли шесть рублей, а податей платитъ восемь!… Разв это не вопюще? Первая задача, стало быть, дать возможность мужику выйдти изъ этого положеня. Но какъ же это сдлать? Самостоятельно дйствовать онъ не можетъ. Вковое рабство и вковая нищета слишкомъ обезсилили, исковеркали его. Нужно вмшательство другого элемента, который, въ силу политическихъ и экономическихъ условй, можетъ боле сознательно отнестись къ народному бдствю. Этотъ элементъ у насъ въ Росси боле многочисленъ, силенъ и развитъ, чмъ въ другихъ странахъ, и называется мыслящимъ пролетаратомъ. Народное бдстве ему не чуждо оно ему сродни, самъ онъ не усплъ испортиться, извратиться, въ масл онъ не катается и подчасъ голодаетъ не хуже крестьянина. Вотъ этотъ-то элементъ и долженъ, опираясь на народныя силы, разрушить политическя формы, которыя мшаютъ создать новый общественный строй.

— Сергй Андреевичъ, спросила помолчавъ Загорская, я слышала, что много молодежи пошло въ народъ… такъ, кажется, выражаются?

— Да. Было время, когда молодежь думала, что войдя въ народную жизнь, она внесетъ въ нее потребность протеста, — но практика показала другое, пришлось разочароваться и искать другаго способа.

— Какая же была цль этого хожденя въ народъ?

— Цль была агитировать, возбуждать протесты, устраивать стачки между рабочими и поддерживать ихъ нравственными и, разумется, матеряльными средствами. Вы имете поняте объ Интернацонал?

— Я что-то читала.

Загорская прибавила съ невольнымъ испугомъ:

— Вдь, вы, Сергй Андреевичъ, не принадлежите къ Интернацоналу?

— А на что вамъ знать, не все ли равно, принадлежу я къ нему, или нтъ? Дло въ томъ, что ежели вы читали, вамъ извстно, хотя отчасти, какую цль иметъ въ виду эта ассоцаця рабочихъ, какими средствами она располагаетъ, и какая ея роль въ тхъ столкновеняхъ, гд трудъ и капиталъ стоятъ лицомъ къ лицу. Впрочемъ, Интернацоналъ, который былъ явленемъ важнымъ, имющимъ глубокй историческй смыслъ, утратилъ теперь свое значене въ дл соцальной революци. Т, которые стояли во глав его, забыли, что экономическая жизнь народа тсно связана съ его политическою жизнью, борясь исключительно на экономической почв, Интернацоналъ не занимался борьбой съ политическимъ строемъ, это-то и было причиною его гибели. Извстная часть членовъ хотла вывести эту ассоцацю на путь настоящей борьбы, но боле многочисленный элементъ протестовалъ. Пошли раздоры — и такимъ образомъ могучая сила, которая должна была создать революцю, утратила всякое для нея значене.

Борисовъ задумался и молча смотрлъ въ огонь.

— Сергй Андреевичъ, начала Василиса, не примите мой вопросъ за простое любопытство, но вы все это такъ хорошо знаете, стало быть, вы тамъ были? вы сами участвовали въ этихъ длахъ? Какъ же сестра ваша, зять вашъ на это смотрли? Неужели они ни о чемъ не догадывались?

Лицо Борисова повеселло.

— Препотшное дло вышло! Вы знаете, какой человкъ мужъ моей сестры: аристократъ, консерваторъ-либералъ, стоитъ за земство, за обязательную воинскую повинность и такъ дале,— а впрочемъ, славный малый и джентельменъ самыхъ утонченныхъ понятй. Вообразите, что сталось съ этимъ сторонникомъ мирнаго прогресса, когда онъ узналъ про мои немирныя дла! Когда меня схватили…

— Какъ схватили?

— Такъ, какъ хватаютъ,— пришли, да и взяли. Я былъ тогда на Волг, въ одномъ фабричномъ сел, занимался для вида слесарнымъ мастерствомъ, имлъ съ собою, разумется, книги, и дло шло у меня успшно. Какъ-то распознали, стали за мной слдить, нагрянули разъ и стащили, куда слдуетъ. Начались допросы, вотъ тутъ-то мой любезнйшй зять очутился между двумя огнями,— гоноръ и гражданскй долгъ, съ одной стороны, родственныя чувства, съ другой. Потха, да и только! Прдетъ ко мн, бывало, въ арестантскую, сидитъ, толкуетъ, увщеваетъ, даже похудлъ за это время,— право. А человкъ онъ съ влянемъ, съ связями, могъ бы выручить не совсмъ прямыми путями,— не выручилъ. Я его за это уважаю. Просидлъ я два мсяца, наконецъ, по недостатку доказательствъ, выпустили. Пообождалъ я немного, пожилъ у сестры,— и опять пошелъ на Волгу. Вотъ, ежели бы второй разъ попался, было бы плохо. Друзья, однако, во время предупредили, я усплъ убраться, распростился съ матушкой Россей,— и вотъ теперь я заграницей,— русскй эмигрантъ, бездомный скиталецъ, citoyen de l’univers!

— Какъ же вы перехали границу?

— Перехалъ! Гд намъ, безпаспортнымъ, перезжать?— перешелъ-съ. Жидъ провелъ. На границ Царства Польскаго и Познани они главнымъ образомъ этимъ и промышляютъ, да перевозкой контрабандныхъ книгъ,— первый ихъ доходъ! Я чуть-чуть не попалъ въ бду. Иду это я, переодтый жидомъ, съ своимъ провожатымъ, несемъ на спин тюки, прошли благополучно часть дороги, натыкаемся на пограничнаго стражника. ‘Кто таке?’ Купцы. ‘Съ товаромъ идете?’ Съ товаромъ. ‘Куда?’ Видимъ, дло дрянь. Пропускъ неудобно показывать. Назвали ближнее мстечко. ‘Ну, идите. Да смотрите вы, нехристи, не. плутовать, а то у меня, того, не отпляшетесь!’ Пошли мы это вдоль границы, по направленю къ мстечку, солдатъ, каналья, такъ и уперся намъ во слдъ глазами, а въ полуверст стоитъ другой. Ночь наступала, жидъ мой шепчетъ: ‘Нельзя, баринъ, перейти, ружье у него заряженное, подстрлитъ, ой вай!— подстрлитъ, какъ зайца, а у меня жена, дти малыя’. Занылъ мой жидъ: воротимся да воротимся, и съ мста не двигается. Я его за шиворотъ. Нтъ, шалишь, Авраамово отродье: взялся провести, такъ веди! А возл дороги течетъ рченка, жидъ на нее и показываетъ: ‘Такъ ползай, баринъ, въ воду, обождемъ ночи.’ Залзли мы въ камыши, слышимъ, идетъ стражникъ. ‘Ложись, баринъ, ложись!’ Легли на брюхо, одна голова торчитъ, вода за воротъ и въ сапоги такъ и льется, а дло было въ ноябр, погода стояла сквернйшая… Такъ и пролежали часа два. Солдатъ проклятый, какъ будто чуялъ, съ мста не сходилъ, сдлаетъ двадцать шаговъ направо, двадцать шаговъ налво, прйдетъ и станетъ опять на то же мсто. Наконецъ, совершенно стемнло. Жидъ потихоньку тащитъ меня за рукавъ, ползи — молъ осторожно за мной. Переползли мы такимъ образомъ рченку, вылзли на противоположный берегъ, жидъ сталъ на ноги, я тоже хочу встать,— не могу. Жидъ меня подымаетъ, а у меня, какъ пудовики на ногахъ. Что за дьяволъ? Минутъ съ десять провозился, наконецъ, догадался: у жида на босу ногу дырявые башмаки, а у меня здоровенные охотничьи сапоги. Вода какъ, попала за голенища, ступить и нельзя! Стащилъ я сапоги долой и ну бжатъ черезъ поле. Такъ и добжалъ босикомъ до первой прусской деревни. Тамъ только, благодаря жиду, обулся и переодлся. А вдь честный, каналья, былъ. Моихъ восемсотъ рублей все время у него за пазухой лежали, могъ бы сказать, что въ вод обронилъ,— ничего не бывало — вс отдалъ, до послдняго рубля.

Борисовъ умолкъ, въ комнат стемнло, огонь въ камин потухъ. Борисовъ подложилъ дровъ, бросилъ еловыхъ шишекъ, сталъ раздувать тлющй уголь. Скоро вспыхнуло и пламя.

— Видите, какой я мастеръ разводить огонь, остатки кузнечнаго ремесла…

Онъ услся на полу, у камина.

— О чемъ вы задумались, Василиса Николаевна?

Она подняла глаза:

— Я думала о васъ.

— Что же вы думали, нельзя знать?

— Можно, отвтила она. Я проходила мысленно нашъ разговоръ. Меня удивляетъ опытность, которая проглядываетъ въ вашихъ словахъ. Вы еще такъ молоды, начинаете только жить, а у васъ уже будто цлая жизнь лежитъ позади, вы все знаете, все понимаете, у васъ такая опредленность въ сужденяхъ… Откуда вы все это почерпнули?

— Какъ будто для этого нужны лта! Иной человкъ въ двадцать два года прожилъ боле, чмъ другой въ цлыхъ пятьдесятъ. Живешь и пробртаешь житейскй опытъ, внутреннй человкъ складывается раньше и полнй, очень естественно. За то мы и старемъ скоро, прибавилъ онъ смясь. Въ тридцать пять лтъ я буду человкъ отжившй, а вы вотъ, Василиса Николаевна, въ тридцать пять лтъ будете все еще цвтущей красавицей!

— На что мн молодость и красота?… Скажите, Сергй Андреевичъ, неужели вы покинули Россю навсегда?

— Зачмъ навсегда! нужно будетъ, попадемъ туда, а теперь работа есть и здсь.

— Что же вы будете длать?

— Въ какомъ смысл, Василиса Николаевна?

— Вообще. Чмъ вы займетесь? какую дадите вы цль своей жизни за границей?

— Цль моя вамъ извстна, а что я буду длать? Вотъ поживу въ Ницц еще мсяцъ или два,— поду въ Англю, въ Лондон есть люди, съ которыми нужно повидаться. Потомъ думаю отправиться въ Женеву и до поры до времени, вроятно, тамъ и поселюсь.

— Въ Женев?

— Да, мстожительство, по-многимъ причинамъ, удобное, да кром того я думаю слушать лекци въ тамошнемъ университет.

— Какя лекци?… Медицины?

— Медицины, или агрономи,— соображаясь съ обстоятельствами. Однимъ расположенемъ къ извстной наук руководствоваться я не могу, потому что готовлю себя не къ научной дятельности, а къ чисто общественной. Буду изучать ту спецальность, которая покажется мн боле нужной и для моихъ цлей боле практичной.

— Да какая же именно цль? настойчиво, хотя и не безъ тайной робости, переспросила Василиса.

— Ахъ, Василиса Николаевна, вы пречудной, ей Богу,человкъ! Цль, для которой я и друге работаютъ, вамъ объяснена: уничтожене старыхъ порядковъ и замна ихъ новыми, боле справедливыми, подходящими къ иде, которую мы себ составили о правильномъ общественномъ стро. Къ осуществленю этихъ идеаловъ я и буду способствовать всми моими силами. Затмъ, мало ли что можетъ случиться? Мы стоимъ наканун великихъ переворотовъ. На Восток, въ славянскихъ земляхъ, сильное брожене умовъ… Да, наконецъ, во Франци соцальная революця можетъ и должна вспыхнуть въ непродолжительномъ времени.

— Опять парижская коммуна?

— Да, коммуна, но не такая, какъ въ 71-мъ году. Это былъ неудачный опытъ, а не удался онъ потому, что элементъ революцонеровъ-теоретиковъ,— элементъ, который погубилъ впослдстви и интернацоналъ, взялъ перевсъ. Тутъ нужны люди дла, а не теорй.

— Неужели вы похали бы въ Парижъ драться на баррикадахъ?— Вы, русскй!

— Дерутся за идею, а разв идея можетъ быть русская, французская или американская?— Идея общечеловческая, и для мыслящаго человка все равно, торжествуетъ ли она на французской, или на русской почв.

— Наконецъ, продолжала Василиса, вы можете быть убиты. Неужели жизнь ваша никому не дорога?— вашей семь… вамъ самимъ, для вашего же дла?

— Разумется, желалось бы не умереть!… А ежели какая-нибудь шальная пуля повалитъ, бда невелика. Что я такое? Лучше, сильне, полезне меня люди умирали. Индивидуумъ самъ по себ ничего не значитъ, ничтожная единица въ общей сил, важенъ принципъ. Мало ли нашихъ погибаетъ, не на однихъ баррикадахъ? Свобода кровью покупается, Василиса Николаевна. Посмотрите въ исторю: ни одинъ шагъ къ прогрессу не совершался безъ страшныхъ жертвъ. Одно христанство какихъ потоковъ крови стоило,— а это была идея мира и любви! Съ тхъ поръ, что свтъ стоитъ, люди умирали за свободу. Пора же свобод восторжествовать!

IV.

Борисовъ досталъ романъ Чернышевскаго ‘Что длать’, и по вечерамъ читалъ его въ слухъ Загорской. Длинные споры завязывались у нихъ по поводу этой книги, гд затрогивается вопросъ, такъ близко касающйся нравственной жизни женщины. Загорскую возмущала развязность, съ которою героиня предается страстному влеченью къ другу своего мужа.— Она называла это распущенностью.

— Да вдь она боролась, возражалъ Борисовъ.

— Разв такъ борятся? Такая неуспшная борьба, по моему, просто малодуше и доказываетъ только отсутстве воли…

— Неужели вы не допускаете, что страсть, въ данную минуту, можетъ взять верхъ надъ силою воли?

— Въ данную минуту, да, но здсь не про данную минуту говорится, здсь цлый рядъ недль и мсяцевъ, въ продолжени которыхъ длится борьба. Я не врю въ эту борьбу, Сергй Андреевичъ, мн кажется, для истинно честной женщины, такя колебаня существовать не должны. Вопросъ очень простъ, стоитъ только поставить его просто и не мудрить съ своей совстью, одно изъ двухъ: или признаешь свое чувство законнымъ и отдаешься ему,— или же, наоборотъ, сознаешь, что оно незаконно и тогда откладываешь всякя желаня и надежды въ сторону. Это даже не вопросъ нравственности, а просто дло логики и разсудка.

— Стало быть, по вашему, отъ любви слдуетъ лечиться, какъ отъ какого-нибудь припадка лихорадки?

— Да, только хининой нравственной. Надо работать, заниматься, стараться отвлечь свое внимане отъ болзненно раздраженнаго чувства, дать мыслямъ боле широкое направлене, и тогда, право, все само собой исчезнетъ, успокоишься, отрезвишься и стряхнешь съ себя это влюбленье, какъ пыль посл дороги… Вотъ какъ борятся, мн кажется, честныя женщины.

— Однако, вы строго судите! Желалось бы посмотрть на васъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, что бы вы длали?

— Я? Не знаю, что бы я длала, но, во всякомъ случа, я смотрла бы дйствительности прямо въ глаза и, вроятно съумла бы съ нею справиться.

— Вотъ вы какая сильная! А ежели нтъ?

— Ежели нтъ… Сергй Андреевичъ, мн кажется не должно допускать такой невозможности…

— Вы не можете не допускать ее, въ противномъ случа вы либо себя обманываете и передъ другими шарлатаните, либо не отдаете себ, какъ слдуетъ, отчета.

Загорская покраснла.

— Разумется, все можетъ быть… Я допускаю, что бываетъ любовь, влеченья которой стоятъ выше всякихъ добродтелей, я даже придаю такой любви высокое значене, и думаю, что это могучй рычагъ, высшее и самое свтлое человческое счастье…

— Вотъ видите, усмхнулся Борисовъ.

— Да, но условимтесь. Я не говорю про обыкновенныя банальныя увлеченья, источникомъ которыхъ бываетъ жажда новыхъ ощущенй, праздное воображене или, просто, случайность. Я думаю, что есть любовь иная, горячая, непреодолимо охватывающая все существо… Это чувство такъ полно, такъ совершенно соотвтствуетъ всмъ требованямъ ума, сердца и души, такъ богато заставляетъ жить всми силами, что человкъ подъ его влянемъ растетъ, преображается, достигаетъ высшей степени своего развитя. Но,— такое чувство исключительно и рдко, не всякому дано его испытывать, какъ и не всякй способенъ внушить его, оно вн обыкновенныхъ законовъ, и я все таки прихожу къ своему заключеню, что въ большинств, случаевъ, борьба возможна и обязательна.

— Вотъ какъ! Слдовательно, вы признаете на поприщ любви существоване какой-то аристократи, привилегированнаго класса, которому все дозволено, который знать не хочетъ, законны или незаконны его стремленя, и все ломитъ на колно, въ силу лишь того афоризма, что, дескать, я есмь, стало быть я правъ! Вы не хуже Декарта разсуждаете.

— А вы какъ объ этомъ судите?

— Никакого особеннаго разсужденя я къ этому не прилагаю. Къ чувству любви, какъ и ко всякому другому явленю, я отношусь съ точки зрня чисто реальной. А впрочемъ я съ вами соглашусь. Есть въ томъ полномъ чувств, про которое вы говорите, своего рода сила, дйствующая возбуждающе и, вслдстве этого, пожалуй, и благотворно, на человческй организмъ. По моему, самый естественный идеалъ счастья, въ извстную пору лтъ, то есть въ молодости, есть сильная работа и, для отдыха, сильная страсть! Жизнь тогда полна, настаетъ гармоническое равновсе двухъ противуположныхъ потребностей — потребности дятельности и потребности наслажденя, упоенье страстнаго счастья даетъ рабочей энерги свжй импульсъ и обратно, человкъ дышетъ полною грудью, онъ счастливъ, цль достигнута!— Вотъ отчего, прибавилъ Борисовъ, посл небольшаго молчаня, настоящй строй общества кажется такимъ уродливымъ на здоровый глазъ. Общественныя условя почти всегда ставятъ препятствя нормальному ходу страстей. Человку нужно работать, заняться дломъ, а какая-нибудь любовь ляжетъ поперекъ его дороги, онъ и давай себя ломать, бороться съ неудовлетворенными желанями,— силы тратятся даромъ и человкъ выходитъ изъ этой внутренней ломки исковерканнымъ, ни на что боле негоднымъ. А все это во имя какихъ-то отвлеченныхъ принциповъ, никому ненужныхъ, никому неполезныхъ. Скажите сами, Василиса Николаевна, не есть ли это нравственное компрачикосство?

— Однако, нельзя же допустить полную свободу страстей.

— Отчего же нельзя? Разумется, ежели вы возьмете общество такимъ, каково оно есть въ настоящую минуту, изуродованное, испорченное,— нравственная свобода имла бы свои неудобства. Но вообразите себ общество здоровое, подготовленное воспитанемъ нсколькихъ поколнй, привыкшее относиться реально ко всякому явленю, какъ къ матеральному, такъ и психическому, разв то, что теперь кажется невозможнымъ, не станетъ первой потребностью на естественныхъ началахъ построенной жизни? Новая форма и новый духъ, понятно, что одно безъ другаго не идетъ. Въ Писани даже сказано: ‘никто не вливаетъ вина молодого въ мхи старые.’

— Вотъ вы сейчасъ привели Св. Писане, проговорила Василиса. Мн часто приходитъ на умъ, что вы и единомысляще съ вами похожи на тхъ исповдниковъ, которые въ первые времена христанства выходили возвщать добрую всть и такъ горячо вровали, что умирали за свою вру…

— Богъ съ вами, не прочьте намъ мученическаго внца, мы жить хотимъ! А вотъ что, Василиса Николаевна, мн хотлось бы спросить васъ о чемъ-то. Можно?

— Да, отвтила Василиса.

— Вотъ видите, вы относитесь ко всмъ почти вопросамъ довольно непрактично, то есть, съ слишкомъ идеальной точки зрня. Объ одномъ же вопрос, именно о томъ, о которомъ мы съ вами сейчасъ толковали, вы судите гораздо боле реально, стало быть, вы его хорошо проанализировали, прочувствовали… Не примите мой вопросъ за нескромное любопытство, но мн хотлось бы знать, имли ли вы въ своей жизни то, что вы называете увлеченьемъ?

Василиса выпрямилась, яркй румянецъ покрылъ ея лицо. Она взглянула на Борисова съ недоумньемъ и, какъ ему показалось, нсколько строго.

— Я поставилъ себ задачу, и вашъ отвтъ поможетъ мн разршить ее, продолжалъ онъ. Вдь мы разсуждаемъ съ вами въ настоящую минуту, какъ два психолога, неправда ли?… Разсматриваемъ вопросы съ точки зрня чисто критической, отршившись отъ всякихъ субъективныхъ соображенй… Отвчайте же мн прямо, не по женски.

Онъ смотрлъ на нее съ улыбкой, пытливо.

— Я буду откровенна, проговорила она. У меня были увлеченя, иначе я не могла бы судить о нихъ, но я также знаю по опыту, что можно имъ не поддаваться, и что сила воли, честно приложенная, можетъ удержать на скользкомъ пути. Я встрчала людей, которые были мн очень симпатичны, я увлекалась ихъ умомъ, талантомъ, той стороной ихъ природы, которая соотвтствовала моимъ тогдашнимъ стремленямъ. Я не буду скрывать, эти впечатлня были иной разъ очень сильны, мн стоило съ ними бороться, но, когда первый чадъ проходилъ, и разсудокъ бралъ верхъ, мн становилось стыдно, и я благодарила судьбу, что не поддалась искушеню! Вотъ вамъ моя исповдь. Вы видите, что я безъ всякаго женскаго кокетства сбросила съ себя мантю непогршимости, въ которую вы меня, быть можетъ, одвали.

Борисовъ подошелъ къ ней и пожалъ ея руку.

— Хорошй вы человкъ, Василиса Николаевна. Не потому, что вы цломудренно устояли,— богъ съ ней, съ цломудренностью, это дло пустое, по крайней мр, на мой взглядъ,— а потому, что вы прямо и честно судите. Умница вы, вотъ что, говорится съ вами хорошо.

Загорская не привыкла къ такой безцеремонной оцнк своей нравственной особы.— Хорошо ли я длаю, что позволяю ему такъ со мной обращаться? подумала она.

Пробило двнадцать.— Вотъ насъ психологя до какого часу довела, проговорила она весело. Пора спать идти, прощайте, Сергй Андреевичъ.

— Гоните? ну, богъ съ вами… До свиданя, спокойной ночи…

Въ этотъ вечеръ Загорская долго не могла заснуть. Она лежала и думала. Какое-то тревожное чувство притаилось на дн ея души и волновало ея внутреннй мръ. Образы рисовались ярко, мысли складывались отчетливо въ ея голов.

— Да, думала она, это жизнь, какъ она должна быть, какъ сама природа имла ее въ виду, когда создала человка и велла ему жить и наслаждаться жизнью. Трудъ, полезный, здоровый, по силамъ, и, для отдыха, страсть,— вотъ счастье! Здсь нтъ боле мста для скуки, для разочарованя, для напрасныхъ стремленй…. Все ясно, все просто и все такъ радостно! Старость и смерть боле нестрашны, поживешь всми силами души, выпьешь чашу счастья до дна, сердце успокоится, страсти улягутся, настанетъ покой, такой же ясный, такой же здоровый, какъ были въ свое время работа и любовь. Правъ онъ, продолжала думать Василиса. Пора разбить застарлыя формы, выйти изъ узкихъ, полусгнившихъ рамокъ… Но какъ?… Гд дорога, что ведетъ къ новой жизни? Гд путеводная звзда, лучъ которой озаритъ душу полнымъ, чистымъ свтомъ нравственной правды? Нужно сознать свои силы и приложить ихъ къ длу…. Но гд это дло? Что оно? Какъ взяться за него?….

Долго бесдовала съ собою Василиса и безпокойно металась на подушк. Мало по малу мысли ея начали путаться, глаза закрылись, она дремала и вдругъ просыпалась, словно толкнетъ ее кто-нибудь. Она вздрагивала и широко раскрывала глаза. Тихое дыхане ребенка чуть слышалось у изголовья ея постели, изъ сосдней комнаты раздавался сильный, ровный, изрдка прерываемый глубокимъ вздохомъ храпъ спящей няни, Василиса прислушивалась и снова начинала дремать. Къ утру она уснула.

Марфа Ильинишна давно убрала комнаты, поставила самоваръ, Наташа бгала по саду и ждала мать, а Василиса все спала. Огонь въ лампадк вспыхнулъ и погасъ, лучъ утренняго солнца пробивался черезъ ставню, онъ тянулся золотой полосой до постели и касался свтлыхъ волосъ, разбросанныхъ на подушк.

Василиса сдлала движене, открыла глаза и прищурилась отъ яркаго блеска. Она лежала въ полудремот и что-то припоминала, невдомое до той поры радостное, полное свжей жизни ощущене прихлынуло къ ея сердцу, улыбка скользнула по губамъ, и она проснулась.

Протянувъ руку, она посмотрла на часы, лежавше возл нея на столик.

— Десятый часъ… Боже мой, что же это я такъ заспалась! Наташа, няня, гд вы?

— Здсь, матушка, раздался голосъ няни въ сосдней комнат, барышню чаемъ пою. Хорошо почивать изволили?

— Ахъ, няня, даже совстно! Откройте-ка окно…

Василиса встала и начала торопливо одваться. Струя холодной воды побжала по плечамъ. Она расчесала длинную косу, приколола ее на скорую руку красивымъ плотнымъ узломъ, надла суконное платье, которое какъ-то по двичьи охватывало ея тонкй станъ, повязала синй галстукъ и вышла въ гостинную, гд Наташа и няня пили чай,— стройная, красивая, свжая….

— Съ добрымъ утромъ, матушка! поздоровалась няня. Въ прокъ вамъ, сударыня, утреннй сонъ! Какой красавицей расцвли!

— Хороша красавица, засмялась Василиса, у меня дочь въ невсты скоро годится. Налейте мн чаю, няня, да покрпче, и хлба дайте: что-то сть хочется.

— На здоровье кушайте, въ кои вки захотлось…

Василиса сла у открытаго окна, взяла Наташу на колни и стала пить чай, болтая съ дочерью, отхлебывая поочередно съ ней изъ чашки.

— Кушайте сами, матушка, приговаривала няня. Наталья Константиновна уже напились. Ишь, вдь, дти, какя ненасытныя, право!

Василиса смялась, золотые лучи солнца играли на стнахъ маленькой комнаты, легкй втерокъ шевелилъ занавску и приносилъ запахъ фалокъ. Ей казалось, будто что-то радостное было разлито въ воздух, самое небо смотрло празднично.

— Знаете, что, нянюшка? сказала она, спуская Наташу на полъ и вставая со стула. Подемте-ка кататься, день такой чудесный, право, сидть дома гршно. Взяли свой завтракъ, и похали бы въ горы. Наташ здорово побгать на вол.

— Какъ угодно, сударыня, собраться недолго. Прикажете послать за коляской?

— А вотъ что, няня: сходите-ка къ Сергю Андреевичу и, ежели онъ дома, спросите, не подетъ ли онъ съ нами? Скажете, что я и Наташа его приглашаемъ.

— Вотъ это хорошо, одобрила няня. Богъ знаетъ, что можетъ случиться, съ мущиной все врнй.

Марфа Ильинишна пошла къ своему любимцу и принесла отвтъ, что Сергй Андреевичъ очень рады, приказали благодарить и сказать, что, ежели угодно, пойдутъ сами за коляской.

А въ саду уже раздавался голосъ Борисова.

— Здравствуйте, Василиса Николаевна! Какъ почивали?

Она кивнула ему головой.

— Хорошо, даже проспала. дете съ нами въ горы?

— Куда хотите, хоть на край свта!… Я сейчасъ вернусь съ коляской.

Онъ весело махнулъ шапкой и исчезъ за калиткой.

— Экой красавчикъ какой! замтила няня, глядя ему вослдъ.

— Ну, нтъ, няня, онъ вовсе не красавецъ, сказала Василиса и отвернулась, потому что чувствовала, что краснла.

Марфа Ильинишна уложила въ большую корзину завтракъ, предусмотрительно собрала теплую одежду для обратнаго пути и не забыла забжать въ комнату Сергя Андреевича и захватить его пледъ,— а то, сердечный, самъ не догадается, подумала она.

Все было уже готово, когда Борисовъ воротился съ коляской. Уложили вещи и похали.

День былъ ясный, похожй на лтнй, ниццкое декабрьское солнце такъ и свтило, и жгло. Синее небо уходило въ неизмримую глубь, воздухъ былъ пропитанъ запахомъ цвтовъ и сильнымъ ароматомъ лимонныхъ листьевъ.

Дорога, по которой они хали, была знаменитая Corniche, ведущая по берегу моря, изъ Ниццы въ Геную. По мр того, какъ подымались въ гору, видъ становился шире и величественне. Городъ съ узкими улицами, портомъ, виллами, садами, широко раскинулся между горами и моремъ. Марфа Ильинишна искала домъ, въ которомъ они жили и, когда Борисовъ указалъ ей небольшую точку, блвшую между деревьями, она ахнула и даже перекрестилась.

— На какую высь-то забрались, легко сказать!

Горы, какъ великаны окружали небосклонъ, и, чмъ выше подымалась дорога, тмъ вершины ихъ становились многочисленне и сами он какъ будто выростали. Скоро показались, въ направлени Тенды, снжныя очертаня высокихъ приморскихъ Альповъ.

— Никакъ, снгъ, матушка! восклицала изумленная Марфа Ильинишна. При лтней погод-то. Вотъ диво!

При поворот, гд въ первый разъ видна долина Пальона, стоитъ маленькая часовня.

— Какое поэтическое мстоположене для молитвы и уединеня, не правда ли? сказала Василиса. Когда мн было лтъ четырнадцать, я была съ матерью въ Ницц и часто, въ сопровождени гувернантки, здила сюда кататься. Она была англичанка, такая педантная, бывало, во время нашихъ прогулокъ толкуетъ про исторю среднихъ вковъ, я сижу и какъ будто слушаю, а мысли мои, Богъ всть куда уносятся. Вотъ эта часовня, имла для меня какую-то таинственную прелесть… Я по цлымъ часамъ думала, какъ было бы хорошо жить здсь совсмъ одной, молиться по ночамъ у этого алтаря, на мраморныхъ плитахъ, освщенныхъ луною, никого не видть, ни съ кмъ не говорить, жить съ своими мечтами, въ какомъ-то святомъ сообществ съ Богомъ и съ природой… Я такъ вдумалась въ эту отшельническую картину, что, бывало, стоитъ только закрыть глаза — я вижу эти горы, эту долину,— слышу шопотъ втра въ оливковыхъ деревьяхъ, и мн чудится, что я сижу на ступенькахъ часовни и смотрю на звздное небо…

— Вдь какя все болзненныя воображеня бываютъ у этихъ барынь! замтилъ Борисовъ.

— Какая же барыня? мн не было тогда пятнадцати лтъ…

— Ну, барышня, все равно. The child is lather to the man, говоритъ Шекспиръ.— А все это отъ чего? Отъ того, что такой благовоспитанный двиц не даютъ жить, не даютъ чувствовать самостоятельно. Съ малыхъ лтъ внушаютъ ей про одно приличе: держись, молъ, прямо, говори скромно, не смй думать, не смй дохнуть безъ спросу… Небойсь, природу не перехитришь, она возьметъ свое, подавленные инстинкты и прорываются въ безобразной форм,— понятно.

— Я сама не сторонница этихъ тепличныхъ воспитанй, хотя и росла подъ такимъ началомъ, замтила Василиса. Но все таки оно не совсмъ дурно, кладетъ основане,— впослдстви можно передлаться.

— Передлаться? А нравственная ломка для этого какая нужна, силъ богатыхъ что даромъ истрачивается!

Онъ спросилъ указывая на Наташу:

— Неужели вы и ее будете воспитывать въ этомъ же дух?

— Теперь время не то, да и обстановка жизни другая.

— Положимъ, времени ушло немного. Вдь вы бесдовали такъ-то, in aparte, съ своими думами, подъ глазами дальновидной гувернантки, какихъ-нибудь-лтъ десять тому назадъ, не богъ всть, какъ давно. Дло, значитъ, только въ обстановк. Будь рамка жизни, приличествующая вашему положеню, вы бы шли по битой дорог и длали бы изъ своей дочери то, что старались сдлать изъ васъ самихъ, такъ, Василиса Николаевна?

— Право, не знаю. Я прежде всего, мн кажется, старалась бы сдлать изъ своей дочери честную, добрую женщину, а потомъ сама жизнь дала бы ей направлене.

— Эхъ, Василиса Николаевна, слова все одни! Какъ можно сдлать честнаго или добраго человка? При нормальномъ воспитани можно развить способность правильно мыслить, здраво разсуждать,— а сдлать,-то есть, передлать природу — нельзя, даже у ученыхъ собачекъ и стриженыхъ елокъ. А вы говорите такъ серьезно, какъ будто врите этому!

— Не браните меня, сказала Василиса ласковымъ голосомъ. Мн сегодня какъ-то весело, хорошо на душ…

— Почему такъ особенно? спросилъ Борисовъ.

— Не знаю, бываютъ таке дни…

— Бываютъ, но никогда безъ причины..

Онъ взглянулъ на нее и прибавилъ:

— А вдь мы съ вами вчера порядкомъ поспорили. Вы не сердитесь на меня?

— За что сердиться? Я долго думала о нашемъ разговор.

— До чего же вы додумались? Можетъ, быть теперь вы со мной согласны?

Онъ глядлъ на нее пытливо и, какъ ей казалось, насмшливо.

— Въ чемъ же именно? Мы о столькихъ вопросахъ толковали… отвчала она уклончиво.

Онъ усмхнулся.

— Я вамъ дамъ совтъ. Никогда не обдумывайте никакого разговора. Извстныя истины могутъ быть вамъ не по нутру, не подходить подъ ваши принципы, вы ихъ прямо и отвергайте. А уже ежели начали понимать логичную связь всего, не щурьтесь трусливо отъ свта. Взяли нитку въ руку, мотайте до конца, — вотъ что .

Помолчавъ, онъ спросилъ:

— Врно?

Она невольно улыбнулась.

— Врно, Сергй Андреевичъ. Хотя и не хочется признаться, а вы опять взяли мою логику въ расплохъ.

— А очень обидно?

— Обидно не за себя… за учителя, неблагодарный трудъ для него выходитъ.

— Объ учител не безпокойтесь, не съ такой бдой справится.— Посмотрите, какое хорошенькое мстечко: итальянскя сосны повисли надъ самымъ обрывомъ, видъ прелестный. Прикажите-ка остановиться, и расположимся здсь бивуакомъ, отъ втра будемъ защищены, и солнце не будетъ припекать.

Они вышли изъ коляски. Наташа бросилась рвать цвты, Василиса пошла за нею. Разостлали ковры подъ соснами, Марфа Ильинишна, съ помощью Борисова, распаковала корзинки. Сли завтракать.

Василиса сняла шляпу, золотистые волосы, разбитые втромъ, играли вокругъ ея лица. Она сидла, прислонясь къ дереву, мало говорила, разсянно прислушивалась къ говору другихъ и смотрла въ даль. Няня сдлала чай, напоила всхъ, и сама принялась за дло съ такимъ усердемъ, что между каждой чашкой утирала платкомъ свое влажное лицо. Борисовъ лежалъ на трав, разбиралъ собранные Наташею цвты и бесдовалъ съ Марфой Ильинишной.

— А что, Марфа Ильинишна, у васъ въ молодости, врно, былъ женихъ купецъ?

— Отчего вы такъ полагаете, сударь?

— Такъ, ужъ знаю… На роду вамъ было написано, быть статной купчихой и сидть за самоваромъ, распивая чай! Очень вамъ это къ лицу. Какъ же вы такъ свою судьбу миновали?

Польщенная Марфа Ильинишна самодовольно улыбалась.

— Вотъ вы все шутить изволите, что я чай люблю, а вдь я привыкла къ нему по невол.

— Какъ по невол?..

— Да такъ-съ. Изволите видть, когда барышня маленькя были, еще при кормилиц, он занемогли, а я, чтобы не засыпать по ночамъ, и стала выпивать вечеромъ рюмочку водки,— да такъ-то привыкла, что Наталья Константиновна уже давно здоровы, а меня, какъ вечеръ придетъ, бывало, такъ и тянетъ, ничего не подлаешь. Разъ сижу я такъ, да и думаю: А что, какъ Господь Богъ за грхи мои накажетъ меня, и я сдлаюсь пьяницей! Подумала я это, и такой страхъ меня, сударь, взялъ, что въ тотъ же мигъ снесла рюмку и графинъ въ буфетъ… Съ той поры въ ротъ не брала. Зато вотъ чайкомъ, не взыщите, досыта напиваюсь.

— Жаль, Марфа Ильинишна, что вы не во Франци родились. Вамъ непремнно поднесли бы Prix Monthyon.

— А что это такое, батюшка?

— Награда такая, за добродтель. Мудреная очень штука, сразу не поймешь. Слыхали вы про машину, что цыплятъ высиживаетъ? Вотъ такъ точно придумалъ французъ высиживать искусственнымъ образомъ добродтельныхъ людей. Да что, разв это одна его выдумка! Есть еще много потшне, да больно ужъ того… не знаю сказывать ли?

— Скажите, батюшка, просила любопытная и любившая поболтать няня.

— За цломудренность, Марфа Ильинишна, награждаютъ! Живетъ себ двка въ сел, и, коли до восемнадцати лтъ грха съ ней не приключилось, такъ соберутъ это въ воскресный день весь честной народъ, наднутъ ей на голову внокъ и ведутъ ее въ церковь, а впереди идутъ пожарные и трубачи трубятъ, потомъ, приданое ей дарятъ,по всему краю молва о ней идетъ, въ газетахъ печатаютъ, что вотъ, молъ, въ такомъ-то сел, нашлась такая цломудренная двка.

— Безстыдники! Срамъ какой! промолвила, опустивъ глаза, Марфа Ильинишна.

— Какъ кому. Вотъ, по вашему, срамъ, а по ихнему, честь великая.

Такъ просвщалъ Борисовъ Марфу Ильинишну насчетъ французскихъ нравовъ.

Василиса сидла, не шевелясь, она вся погрузилась въ свои мысли, выражене тихой, свтлой радости лежало на ея лиц.

— Въ какихъ вы это сферахъ витаете? сойдите на землю, проговорилъ Борисовъ, дергая ее за кончикъ платья. Хотите, пройдемся немного? повыше есть прекрасный видъ.

Она встала, и они пошли по дорог въ гору. Щегольской фаетонъ съзжалъ въ эту минуту къ нимъ навстрчу, въ немъ сидли графъ и графиня Сухоруковы. Увидвъ Загорскую, они велли остановиться и вышли изъ экипажа.

— Фу, ты, чортъ, вотъ не думалъ повстрчать! воскликнулъ Борисовъ съ досадой.

— А что?

— Родственники мои, посл скажу.

Загорская пошла къ нимъ навстрчу. Они поздоровались. Графъ прищурился и съ недоумньемъ посмотрлъ на Борисова.

— Сергй! никакъ это ты?

— Я самый, какъ видишь.

Они обнялись.

— Serge! восклицала въ свою очередь графиня, протягивая Борисову руку, которую онъ поцловалъ, — какъ, вы въ Ницц и не были у насъ?

— По правд сказать, я и не зналъ, что вы здсь, я нигд не бываю.

— Что же ты тутъ длаешь? спросилъ графъ.

— Въ настоящую минуту сопровождаю Василису Николаевну Загорскую съ дочерью на прогулк, въ качеств тлохранителя, а, вообще, шляюсь днемъ по Promenade des Anglais, а вечеромъ съ курами спать ложусь.

— Ну, не поврю, сказала графиня, вовсе на васъ непохоже. Слушайте-ка, mon cousin, я вамъ прощу, что вы не были у меня, подъ однимъ условемъ: послзавтра у насъ вечеръ, вы непремнно должны явиться, слышите?

Графиня обратилась къ Загорской.

— Я собиралась хать къ вамъ, вы не откажете мн въ моей просьб,— быть у насъ посл завтра, это день рожденя моего мужа. Дайте слово, что измните для меня, на этотъ разъ, своимъ отшельническимъ привычкамъ.

— Право, не знаю, я никогда по вечерамъ не вызжаю.

— Одинъ разъ, какъ исключенье, ну, я прошу! Мой мужъ и я, мы будемъ такъ рады.

— Мн просто совстно, хорошо, я постараюсь.

— Вотъ душечка! благодарю васъ. Теперь прощайте, тороплюсь, пять визитовъ надо сдлать до обда.

— А ты, Сергй, гд остановился? спросилъ графъ у Борисова.

— Не трудись, я самъ у васъ буду. Притомъ же, я скоро узжаю.

— Что такое? спросила графиня. Мы васъ не пустимъ,— я не пущу. Я слышала про ваши ужасныя тамъ дла! Мн надобно еще, по родственному, прочесть вамъ мораль.

— За моралью я явлюсь, вдь за уши не выдерете?

— Балованный! сказала графиня, садясь въ коляску, знаетъ, что всегда былъ моимъ любимымъ cousin. Ну,Богъ съ вами, а послзавтра будьте непремнно, а то мы не друзья.

Коляска тронулась.

— Зайди сегодня вечеромъ, хоть на минутку, крикнулъ графъ. Приходи обдать, мы садимся за столъ въ семь часовъ.

— Хорошо.

Они ухали.

— Нашли, кого на вечеръ звать! проговорилъ Борисовъ. Человкъ бжалъ отъ всхъ этихъ салонныхъ безобразй, а тутъ изволь опять изъ себя шута разыгрывать. Какъ же! Да у меня и фрака въ завод нтъ.

— Который изъ нихъ вамъ родня? спросила Василиса.

— Онъ. Она кузина, такъ, съ боку припека. Добрые люди, но уже очень своимъ аристократизмомъ проникнуты.

Дорога подымалась круто въ гору. Повернувъ направо, она извивалась между голыми вершинами, откуда не было уже видно ни Ниццы, ни моря, одн скалистыя вершины горъ, съ зелеными долинами между ними, наполняли кругозоръ. Нсколько дале картина вдругъ мнялась. Дорога, обогнувъ сверную покатость горы, выходила на южную, и волшебный видъ открывался передъ глазами. Море, какъ синй сафиръ, сверкающй блескомъ бриллянта, уходило въ необозримую даль и, казалось, дышало, подымаясь и опускаясь ровной волною. Подъ самымъ обрывомъ, по вершин котораго дорога бжала карнизомъ, полуостровъ св. оанна врзывался въ море и напоминалъ, въ маломъ вид, своими изгибами, чертежъ итальянскаго материка на карт. Направо виднлась долина Вара, Антибскй мысъ съ маякомъ, горы Прованса и дале, отдленный отъ берега синей полосой моря, островъ св. Маргариты. Налво тянулась гряда красныхъ, освщенныхъ солнцемъ утесовъ, съ безчисленными бухтами, а въ туманной дали, облитыя розовымъ свтомъ, проглядывали Бордигера и итальянское прибрежье.

Василиса остановилась и молча любовалась.

— Да, ошалешь, сказалъ Борисовъ. Ширь-то какая!… глядишь, не насмотришься. Сядьте-ка сюда, отдохните.

Они помстились у самого обрыва, на скал.

Борисовъ первый прервалъ молчане.

— Да, проговорилъ онъ вполголоса, красенъ божй мръ! жаль только, что въ немъ такъ скверно живется…

Василиса повернула голову: эти слова отвчали на мысли, которыя проходили въ эту. минуту въ ея голов.

— Сергй Андреевичъ, я хочу спросить у васъ: вы врите въ будущее счастье человчества?

— Ежели бы не врилъ, работать не стоило бы, оттого и работаю, что врю.

— Какого же рода будетъ это счастье?

— Разумется, прежде всего матерьяльное. Человкъ будетъ сытъ, обезпеченъ, богатъ общимъ довольствомъ. Онъ будетъ свободенъ, вотъ и нравственное счастье.

— А дале?…

— Какъ дале? Кажется, и этого довольно.

— Это все для земли, оно землей и кончается. А потомъ?

— Это вы объ душ безсмертной хлопочете? Отбросьте такое попечене, Василиса Николаевна, пишите ‘nihil,’ а ежели не можете, предоставьте невдомымъ силамъ распоряжаться вашей душею, какъ он знаютъ,— и опять таки не заботьтесь объ этомъ вопрос. Онъ васъ ни до чего не доведетъ.

— Можетъ быть, но я не о безсмерти души думала въ эту минуту. Я думала, вообще, о духовной жизни человка. Надъ этимъ благополучемъ и матерьяльнымъ счастьемъ неужели не будетъ царить идея о Бог, не будетъ для человка чувства упованя на существо высшее, боле совершенное, чмъ онъ самъ?

— Зачмъ же уповане, когда есть наслаждене?

— Наслаждене не все. Вы сами, Сергй Андреевичъ, врите же во что-нибудь?… Я помню, я васъ въ церкви видла…

— Въ церкви здсь, въ Ницц, точно, я бываю,— и, если хотите знать, въ силу какихъ побужденй, могу удовлетворить ваше любопытство. Поютъ дьячки, — гласитъ попъ про православныхъ христанъ, — пахнетъ ладаномъ, крестится народъ,— ну, забудешься на минуту, и кажется, какъ будто находишься тамъ, на Руси…

Голосъ у него дрогнулъ, онъ отвернулся…

— Вамъ очень хочется въ Россю?

— Да, иной разъ тянетъ… Кажется, все бы отдалъ, чтобы степь широкую увидть, подышать роднымъ воздухомъ.

Слеза блеснула въ его глазахъ.

— Да что!… Все это ребячество, старые предразсудки, нтъ отечества. Весь человческй родъ, вотъ отечество, для него и работай.

Посл небольшаго молчаня онъ прибавилъ:

— А я все таки буду въ Росси. Не прямымъ путемъ, такъ иначе, а ужъ попаду. Проберусь на Волгу. Хорошо вдь будетъ… а? Василиса Николаевна?

— А ежели васъ возьмутъ?…

— Зачмъ брать!… Мы еще поглядимъ, заставимъ за собой побгать.

Онъ расправилъ свои широкя плечи.

— Ежели вы будете въ ту пору въ Росси, и мн прйдется скрываться, я къ вамъ явлюсь. Спрячете?

— Разумется, спрячу. Только я на это дло не гожусь.

— Эхъ, храбрая барыня, уже испугались!

— Нтъ, я не испугалась, но мн за васъ больно. Скрываться — это какъ-то недостойно, какъ-то уменьшаетъ человка.

— А по вашему какъ? Такъ, прямо придти и сказать: вотъ, дескать, я, берите. Нтъ, шалишь! Мы, Василиса Николаевна, люди чернорабоче, должны дло длать, намъ такя рыцарскя штуки выкидывать не приходится.

Настало молчане. Борисовъ вертлъ между пальцами втку душицы, кусты которой росли кругомъ въ разслинахъ скалы, онъ смотрлъ на море, гд вдали, у самаго небосклона, блло нсколько парусовъ. Василиса также туда смотрла.

— Сергй Андреевичъ, спросила она, не поворачивая головы, вы, въ самомъ дл, собираетесь скоро хать?

— Да, собираюсь.

— Что такъ внезапно?… Мн казалось, что вы хотли пробыть здсь еще мсяцъ или два…

— Не всегда длаешь то, что хочешь. Надо.

— Отчего же надо?

Онъ посмотрлъ на нее.

— А вамъ очень хочется знать? Климатъ здшнй для меня не годится, въ голову бьетъ, вотъ вамъ и причина. А вы что думали?

— Я ничего не думала… Мн будетъ очень жаль, когда вы удете.

— Хорошая вы моя! сказалъ Борисовъ мягко, отчего же вамъ будетъ жаль? Вдь у насъ съ вами, кром споровъ ничего не бывало.

— Зачмъ вы это говорите? произнесла тихо Василиса, вы знаете, что я вамъ многимъ обязана…

— Вотъ я, такъ другое дло, продолжалъ Борисовъ, мн точно будетъ жаль съ вами разставаться, даже очень скверно будетъ на душ первые дни.

— Зачмъ же хать? спросила Василиса.

— Зачмъ? А вотъ зачмъ: человкъ очень скоро привыкаетъ ко всему хорошему и вслдстве этого балуется. Сидишь день за день съ симпатичной барыней у камина, бесдуешь о разныхъ вопросахъ, толкуешь съ ней обо всемъ, какъ съ добрымъ другомъ, заглядываешь въ ея душу, перебираешь ея думы и мысли, какъ драгоцнные камни. Все это баловство, ни къ чему не ведетъ, а потому предаваться этому не слдуетъ…

Послдня слова онъ произнесъ протяжно, точно ожидалъ возраженя. Но возраженя не было, Василиса сидла задумавшись.

— Хорошее вы слово сказали: ‘какъ съ добрымъ другомъ,’ промолвила она. Говорятъ, дружба невозможна между мужчиной и женщиной. Я этому не врю, я думаю, наоборотъ, что такая дружба одна естественна и прочна… Вы какъ думаете?

— Какая женщина!… А впрочемъ, я не отрицаю возможности такой дружбы,— при извстныхъ условяхъ, конечно.

— Какя же особенныя условя?

— Во первыхъ, чтобы женщина была, какъ говорится, вся тутъ, не кокетничала бы…

— Само собой разумется.

— Ну, не всегда. Во вторыхъ, и это услове sine qua non,— она должна быть дурна, имть, ежели возможно, одну или даже дв бородавки на носу…

— Я думала, вы дло скажете, а вы шутите!

— А вы, небось, серьезно говорите?

— Я?… очень серьезно. Можетъ быть, моя откровенность неумстна, но я скажу вамъ прямо, Сергй Андреевичъ: я желала бы быть вашимъ другомъ, длиться съ вами моими мыслями, знать, что и вы относитесь ко мн съ довремъ. Словомъ, прибавила она, я желала бы осуществить свой идеалъ, доказать самой себ, что я не ошибаюсь.

— Зачмъ же дло стало? Мы съ вами и друзья. Довре между нами, кажется, существуетъ, я, по крайней мр, никакихъ тайнъ отъ васъ не имю, обмниваться мыслями мы можемъ, а когда я уду, мы будемъ переписываться.— Вы мн будете аккуратно отвчать?

— Еще бы.

— И будете писать длинныя письма?

— Да.

Василиса отвернула голову, какая-то мягкость нашла на нее. Ей было досадно на самое себя, но она чувствовала, что не можетъ совладать съ нахлынувшими вдругъ на нее ощущенями. Она плакала, слезы неудержимо бжали по лицу. Одна изъ нихъ, тяжелая и блестящая, скатилась съ рсницъ и упала ей на руку. Борисовъ увидалъ это.

— Василиса Николаевна! Что съ вами?…

Онъ нагнулся и взглянулъ ей въ лицо.

— Эхъ! эхъ! эхъ!… Я думалъ, вы молодецъ, а выходитъ, вотъ вы барыня нервная какая, походили по горамъ, уже и готовы! Вы, какъ птичка, отъ воздуха и солнца пьянете.

Онъ взялъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ.

— Вотъ я выпилъ вашу слезу. Соленая какая… Видите, какой я ужасный реалистъ!— даже въ слезахъ поэзи не нахожу, а просто на просто глотаю и опредляю ихъ вкусъ.

Василиса сидла смущенная и молча глядла передъ собой. Солнце клонилось къ закату, послдне багровые лучи его отражались въ мор.

— Знаете, какая мысль пришла мн въ голову, сказалъ Борисовъ. Возьму я васъ въ охапку, спущусь съ горы, посажу въ одну изъ тхъ лодочекъ и увезу съ собой… Поминай, какъ звали!

Онъ говорилъ не то шутя, не то серьезно.

— Право, что бы вы на это сказали?

Она усмхнулась.

— Куда? спросила она.

— Куда самъ поду, сначала въ Лондонъ.

— Что же мн тамъ длать?

— Будете учиться жить, знакомиться съ людьми, съ дломъ. Вы до сихъ поръ еще не жили, вы сидли въ своей рамк и только издалека смотрли, какъ друге люди живутъ. А жизнь можетъ быть такая богатая, такая прекрасная! Вы этого не знаете. Вы еще не испытывали, что такое чувство солидарности съ людьми, которые мыслятъ одинаково съ вами, работаютъ для той же цли, врятъ въ т же идеалы. Вы не знаете, какъ легко и хорошо дышится въ такой сред! стулъ, на которомъ сидишь, и тотъ длается дорогъ!

— Не говорите… Ужъ и такъ тяжело!

— Зачмъ же оставаться тамъ, гд тяжело?

— Что же длать?

— Выйти изъ тсной рамки, пойти туда, куда тянутъ убжденя и сочувстве къ длу.

— Нельзя, нельзя… вы это знаете.

Она закрыла лицо руками.

— Все можно, только надо хотть, надо ршиться протянуть руку и взять то, чего хочешь.

Въ это время послышались голоса, показались няня и Наташа. Борисовъ всталъ и пошелъ имъ навстрчу. Скоро подъхала коляска, и стали собираться въ обратный путь.

— О чемъ мечтаете? спросилъ Борисовъ, подходя къ Василис, которая сидла неподвижно на томъ же мст.

Она подняла на него свои влажные отъ слезъ глаза.

— Сергй Андреевичъ, трудно бываетъ съ своимъ прошлымъ прощаться?

— Какое прошлое… Иной разъ бываетъ, напротивъ, очень отрадно,— идешь, не оглядываясь, къ свтлому будущему.

Она вынула изъ кармана записную книгу и подала ее Борисову.

— Напишите мн что-нибудь въ память сегодняшняго дня.

Онъ пожалъ плечами, но, подумавъ, взялъ книгу и написалъ нсколько строкъ.

— Не теперь, посл прочтете, сказалъ онъ, отдавая ее.

На обратномъ пути вс были молчаливы. Наташа дремала на колняхъ у няни, Борисовъ сидлъ на козлахъ и курилъ, Василиса, закутанная въ пледъ, прижалась къ углу коляски и ни слова не говорила. Разъ только Борисовъ обернулся и, указывая на садящееся солнце, сказалъ:

— Посмотрите, какая заря… Огнемъ горитъ! Мы прямо на нее демъ. Вотъ такъ и въ жизни, надо всегда идти по направленю къ свтлой точк.

Стемнло, когда прхали домой. Борисовъ простился и ушелъ къ своимъ родственникамъ. Наташу уложили спать, няня занялась хозяйственными длами. У Василисы болла голова, она распустила волосы и легла на диванъ. Огонь въ камин слабо освщалъ комнату, она лежала, не шевелясь, завернутая въ мягкя складки благо капота, который обрисовывалъ стройныя лини безукоризненно-прекраснаго тла. Всякя мысли проходили у нея въ голов, имъ не было ни словъ, ни названя, он пестрли передъ ней длинной вереницей и приходили вс къ одному заключеню, что нелегко живется.

Раздался звонокъ у входной двери. Василиса услышала голосъ Борисова, Марфа Ильинишна отворила дверь въ гостинную.

— Это Сергй Андреевичъ, матушка, можно имъ?

Борисовъ вошелъ.

— Что съ вами? Я вернулся домой немного поране и взбжалъ на минутку узнать, какъ вы можете?

— Я рада, что вы пришли.

Онъ взялъ стулъ и слъ возл нея.

— А я совсмъ не радъ, что нахожу васъ на диван. Вотъ они пейзажи и вышки, только голова отъ нихъ разбаливается! Дайте-ка пульсъ, нтъ ли у васъ лихорадки? Я вдь немного докторъ.

— Да я не больна, даже не устала, а такъ лнюсь…

Она прибавила:

— Я прочла, что вы въ книжку написали.

— Что же, нравится?— по душ?

— Очень. Прочтите мн сами.

Онъ прочелъ вполголоса стихи Некрасова:

‘Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,

‘Обагряющихъ руки въ крови

‘Уведи меня въ станъ погибающихъ

‘За великое дло любви!’

‘Великое дло любви!’ повторила Василиса. Да, высокое, свтлое дло! За него радостно погибать! Какъ прекрасно выражене: ‘Уведи меня,’ словно берешься за руку сильнаго, добраго друга, который поможетъ.

— Такъ и слдуетъ. Когда не знаешь дороги, берешь провожатаго.

— Но куда ведетъ эта дорога?

— Куда?… Къ свобод, къ свту…

— А ежели и тамъ неудовлетворене?

— Видите, какой вы неисправимый скептикъ! Вы ищете свта и боитесь его. Вамъ душно въ тсной сред, застарлыя формы не имютъ боле для васъ смысла и значеня, а вы все таки не ршаетесь съ ними разстаться. Нтъ ничего хуже сомння, оно разслябляетъ, парализируетъ нравственныя силы человка. Полно вамъ раздумывать! Ступите смло на новую почву, начните новую жизнь, съ новыми людьми, съ людьми врующими, борящимися за то дло, которое они считаютъ правымъ. Ваше мсто посреди насъ. Богатыя силы, которыя теперь даромъ въ васъ погибаютъ, найдутъ себ приложене. Вы станете между нами, какъ своя, первая будете…

Онъ дотронулся до ея руки. Въ полутьм комнаты онъ боле угадывалъ, чмъ видлъ выражене ея лица.

Она молчала.

— О чемъ вы задумались? спросилъ онъ, подождавъ нсколько минутъ.

— Я не задумалась. Я въ эту минуту ни о чемъ не думала. Мн было такъ хорошо!— словно я въ первый разъ живу.

У Борисова руки похолодли.

— Дорогая моя! произнесъ онъ тихо.

Она повернула къ нему голову.— Мы скоро разстанемся Сергй Андреевичъ, мн очень тяжело думать объ этомъ.

— Я не сейчасъ ду, проговорилъ онъ, еще недли дв-три можно повременить.

— Но вы все таки удете, и настанетъ минута, когда я буду одна… Я хочу, чтобы вы знали, что я буду долго вспоминать васъ… очень долго… Моя жизнь получила новое направлене, съ тхъ поръ, что я васъ знаю. Хотя вы моложе меня, но я смотрю на васъ, какъ на учителя, ваши рчи не пропали даромъ, всякое слово впало мн въ душу. Когда вы удете, я буду жить вашимъ духомъ, буду руководиться во всхъ своихъ дйствяхъ вашимъ образомъ мыслей… Вы будете мн часто писать,— да?

Борисовъ молча сжалъ ея руку.

— Вы сдлали изъ меня другого человка, продолжала Василиса. Я была самолюбивая, недовольная: меня мучила мысль, что жизнь не дала мн полной доли счастя, всякй мелкй эгоизмъ и свтское притворство были во мн… Вы заглянули въ мою душу своимъ чистымъ, строгимъ взглядомъ, и мн стало стыдно за себя. Въ васъ есть какая-то сила правды, которая покоряетъ вамъ совсть людей. Вы видите все такъ ясно, такъ просто,— живя съ вами, самъ длаешься лучше, нравственный горизонтъ расширяется, начинаешь относиться ко всему справедливе, мягче, не такъ эгоистично… Въ каждомъ вашемъ слов чувствуется духъ любви, безконечнаго сочувствя къ человческимъ страданямъ!… Я уважаю васъ и врю въ васъ, какъ никогда никого не уважала и ни въ кого не врила. Я вс мои мысли отдаю на вашъ судъ, вы для меня больше, нмъ другъ, вы стали моей живою совстью…

Приподнявшись на локоть, она наклонилась впередъ и старалась уловить выражене его лица.

Борисовъ сидлъ, опустивъ голову, сосредоточенное, почти суровое выражене, лежало на его лиц.

— Василиса Николаевна, проговорилъ онъ, вы увлекаетесь. Воображене рисуетъ вамъ какого-то идеальнаго человка — я вовсе не таковъ. Я не добръ и не искрененъ, по крайней мр, въ такомъ смысл, какъ вы это понимаете. Мой кодексъ справедливости ограничивается тмъ, что я на шею никому не сажусь,— но и не позволяю другимъ садиться мн на шею. Иныхъ законовъ нравственности я не признаю, да и необходимости въ нихъ не вижу.

— И только? сказала она. Нтъ неправда, въ васъ есть самоотверженность и любовь къ ближнему, иначе вы не пошли бы на такое дло.

— Вы ошибаетесь. Самоотвержене и то, что называютъ любовью къ ближнему, очень прекрасныя добродтели, но он не достаточно сильные факторы, чтобы могли служить мотивомъ для борьбы противъ существующихъ несправедливостей. Ивана и Петра я не знаю, мн до нихъ дла нтъ, человчество, какъ коллективное цлое,— поняте слишкомъ абстрактное, чтобы отдавать ему свои силы. Единственный мотивъ, который заставляетъ меня поступать такъ, а не иначе, это разумное отношене къ дйствительности. Мой интеллектъ отказывается признать нормальными извстныя несправедливости, потому что он слишкомъ явно противорчатъ мросозерцаню, логически выработавшемуся въ моей голов. Ученый не можетъ помириться съ неправильными научными выводами, такимъ же образомъ человкъ, просто разумный, не можетъ безучастно и хладнокровно относиться къ тмъ непослдовательностямъ, которыя встрчаются въ жизни дйствительной, имя единственнымъ raison d’tre грубую силу и безсмысленную рутину.— Вотъ вамъ моя profession de foi. Вы видите, что во всемъ этомъ нтъ ничего поэтичнаго, ничего такого, чмъ можно было бы увлечься. Одинъ голый, сухой разумъ, и только. Но, ежели дйствовать согласно съ разъ начертанной себ программою, идти твердо по указанному пути, жертвовать всмъ для достиженя цли,— является въ вашихъ глазахъ чмъ-то возвышеннымъ, въ этомъ смысл я оправдаю вашу горячую вру и достигну высоты, на которую вы ставите вашъ нравственный идеалъ.

Онъ прибавилъ боле мягкимъ тономъ:

— Не я, а вы хорошй человкъ! Все прекрасное, что вы хотите во мн видть, находится въ васъ самихъ, а я служу только объектомъ для вашей идеализаци.— Покиньте воздушныя пространства и станьте на землю, мы пойдемъ рядомъ, рука объ руку, какъ хороше товарищи. Въ васъ такой богатый запасъ энерги… Ежели мн когда-нибудь измнятъ силы въ тяжелой борьб, я обращусь къ вамъ за нравственной помощью,— вы поддержите меня, вдохнете живой огонь, заставите идти впередъ съ свжей энергей.

Онъ взялъ ея руку и спросилъ:

— Заставите,— да!

Василиса не отвчала. Эта минута казалась ей торжественною. Человкъ, котораго она чтила такъ высоко и въ котораго такъ безгранично вровала, поднималъ ее на нравственный пьедесталъ, предъ которымъ самъ стоялъ съ обнаженной головою. Ее наполняла свтлая, гордая радость, для выраженя которой у нея не было словъ.

Въ комнат было совсмъ тихо, когда вошла Марфа Ильинишна съ лампой въ рукахъ и подала записку.

— Сейчасъ принесли, отвта не ждутъ.

Поставивъ лампу на столъ, няня спросила:

— А что, матушка, головка у васъ все-еще болитъ? Подать вамъ чайку?

— Подайте, няня.

— Кто это вамъ пишетъ? спросилъ Борисовъ.

— Не знаю,— да и читать не хочется.

— Напрасно, хотите, я вамъ прочту?

— Пожалуйста.

Онъ подошелъ къ ламп и распечаталъ маленькй конвертъ.

— Фу, какимъ амбреемъ разитъ! и гербъ во всю бумагу…

Онъ прочелъ:

Ch&egrave,re belle,

‘Пишу эти строки, чтобы напомнить вамъ общане быть у насъ посл завтра вечеромъ. Вы его сдержите, не правда ли?

‘Хотлось бы захать къ вамъ завтра, но rception въ префектур, боюсь, не успю. Mille tendresses.

Toute vous
Comtesse V&egrave,ra G.

‘Р. S. Вы найдете у меня нсколько старыхъ знакомыхъ и между ними князя Кирилу Сокольскаго, который сгораетъ желанемъ васъ видть, но не дерзаетъ явиться къ вамъ, en forant la consigne, какъ сдлала это я.’

— Ужъ очень хочется моей любезнйшей кузин видть васъ у себя, не знаетъ, чмъ заманить! засмялся Борисовъ. Что же, подете?

— Общала, должна хать. А вы?

— Я къ нимъ отправлюсь какъ-нибудь утромъ.

Борисовъ посидлъ еще немного и простился.

— Завтра потолкуемъ, сказалъ онъ, уходя.

VI.

Но Борисову не удалось на другое утро потолковать съ Василисой. Онъ только что пришелъ, какъ Марфа Ильинишна доложила о гость. Вошла Елкина.

— Здравствуйте, ch&egrave,re madame Zagorsky, вотъ и я, наконецъ! давно къ вамъ собиралась.— Что вы подлываете? Все такую же уединенную жизнь ведете?

Она взглянула вскользь на Борисова,

— Господинъ Борисовъ, Марья Антоновна Елкина,— представила Василиса. Прошу васъ, садитесь.

Борисовъ собирался уйти и стоялъ, держась за спинку стула и ожидая удобной минуты, чтобы раскланяться. Но Елкина взяла его къ допросу.

— Очень рада съ вами познакомиться. Вы родственникъ Ивана Васильевича Борисова? Я хорошо знала покойнаго генерала и его жену.

— Нтъ, они мн не родственники, отвчалъ Борисовъ.

— Такъ вроятно вы Борисовыхъ пензенскихъ? Хорошая, старинная семья.

— И пензенскихъ Борисовыхъ не знаю.

— Неужели? Позвольте, были еще Борисовы въ Москв, домъ у нихъ, если не ошибаюсь, на Покровк, да, именно на Покровк…

— Въ Москв я ни съ какими Борисовыми даже и не знакомъ.

— Скажите! произнесла съ удивленемъ Елкина. Къ какимъ же, наконецъ, Борисовымъ вы принадлежите? Я знаю, боле или мене, вс дворянскя фамили наперечетъ, кром названныхъ мною Борисовыхъ, никакихъ другихъ въ Росси нтъ.

— Вы, по всей вроятности, и не ошибаетесь. Только почему же вы заключили, что я непремнно принадлежу къ дворянской фамили?

Лукавая старуха не нашлась.

Борисовъ продолжалъ спокойнымъ тономъ:

— Моихъ однофамильцевъ очень много. Есть на Лубянк, въ той же Москв, книгопродавецъ Борисовъ, другой, на Апраксиномъ двор, въ Петербург, торгуетъ сырами. Есть еще очень почтенное семейство Борисовыхъ — жена блошвейка, а мужъ дворецкимъ въ какомъ-то дом служитъ, можно сказать, благочестивые люди.

Загорская ничего не говорила, глаза у нея весело смялись, она слегка закусывала розовыя губы.

— Что же! сказала Елкина, изъ всякаго слоя общества можетъ выйти честный и порядочный человкъ. Я сторонница прогресса и сама, надо вамъ сказать, ужасная либералка. Впрочемъ, въ этомъ нтъ ничего удивительнаго: вдь я славянофилка. Вс мои друзья передовые люди, я со многими чехами знакома, меня тамъ очень любятъ. Прошлое лто я шесть недль въ Праг у Ригера гостила, на мельниц у него жила.

— Вотъ вы въ Праг у Ригера на мельниц жили, а на Руси только дворянъ Борисовыхъ наперечетъ знаете, про насъ, плебеевъ, и думать не хотите! проговорилъ Борисовъ, и лицо его при этомъ выражало такое простодуше, что Елкина почти усомнилась въ врности распространяемыхъ ею же слуховъ.

— Мн пора идти, до свиданя, Василиса Николаевна, сказалъ Борисовъ.

Онъ пожалъ ей руку, поклонился Елкиной и вышелъ.

Старуха посмотрла ему вслдъ и обратилась къ Василис:

— Скажите, пожалуйста, est-ce que vous le prenez au serieux… Онъ, въ самомъ дл, усплъ васъ уврить, что онъ, Борисовъ, двоюродный братъ какого-нибудь портного?

— Онъ ни въ чемъ не уврялъ меня, да и какое мн дло, кто кому родня?

— Однако же, это нельзя: вы живете съ нимъ въ одномъ дом, вы должны знать, кого вы у себя принимаете. Я вамъ всю исторю въ подробности разскажу…

— Благодарю васъ, но, право, мн кажется, это будетъ совершенно лишнее… Что нужно, я, по всей вроятности, уже знаю — остальное мн неинтересно.

— Какъ хотите… Только, право, такая деликатность вовсе неумстна, надо знать, съ кмъ имешь дло…

— Разумется, засмялась Василиса, un homme averti en vaut deux… Чтобы отблагодарить васъ за попечене обо мн и вполн васъ успокоить, могу сообщить вамъ прятное извсте: этотъ опасный человкъ скоро изъ Ниццы узжаетъ…

Елкина нсколько разъ сряду поспшно перекрестилась.

— Слава Богу!… я за васъ рада!… Никогда не знаешь, чмъ могутъ кончиться такя знакомства. Этотъ молодой человкъ обладаетъ очень симпатичной наружностью, увлечешься сначала его идеями, а потомъ въ него самаго влюбишься… Примры бывали.

Загорская вспыхнула.

— Въ такихъ людей не влюбляются, проговорила она рзко.

Елкина усмхнулась.

— Вы хотите сказать, что ихъ любятъ! Въ настоящее время длаютъ такое различе, но я стара для этихъ тонкостей. Полюбить или влюбиться, по моему, все одно. За примромъ ходить не далеко: на прошедшей недл была свадьба княжны со студентомъ какимъ-то, недоучившимся лекаремъ — Богъ знаетъ съ кмъ! Вдь также началось съ того, что она понимала и цнила его, а кончила тмъ, что повнчалась съ этимъ косматымъ господиномъ…

— Что же, она была права, сказала Василиса.

— Права была сдлать такую ужасную msalliance! подарить свою семью такимъ родствомъ!… Кто же изъ порядочныхъ людей женится теперь на ея сестрахъ?

Елкина сдлала притворно-удивленное лицо и устремила свои пытливые глаза на Василису.

— Выходятъ замужъ для себя, а не для своей семьи, проговорила Загорская. Двушка не находитъ въ своемъ кругу человка, ей симпатичнаго, соотвтствующаго требованямъ ея сердца и ума, она встрчаетъ его. въ другой сфер общества: этотъ человкъ сочувствуетъ ея стремленямъ, онъ способенъ руководить ею, развить ее,— неужели она не иметъ права полюбить его, а, полюбивъ, отчего же ей не выйти за него замужъ?

Такъ говорила Василиса и въ то же время думала: Отчего это я разсуждаю въ настоящую минуту именно такъ? Сколько разъ я спорила съ Борисовымъ и поддерживала совершенно противное мнне! а теперь я говорю то, что говорилъ бы онъ самъ, ежели бы былъ здсь… Неужели я начинаю видть вещи иначе?

Елкина, между тмъ, покачивала неодобрительно головой.

— Да вы, я вижу, совсмъ заразились новыми идеями. Какъ вамъ не совстно, madame Zagorsky! Вамъ слдовало бы удержать молодого человка, постараться возвратить его на путь истины, а вы сами туда же, за нимъ! Нехорошо… нехорошо…

Василиса не отвчала на эти благонамренныя рчи и перемнила разговоръ. Елкина посидла еще нсколько, времени, сообщила вс городскя сплетни, перебрала знакомыхъ и незнакомыхъ, пожаловалась на судьбу, на свои ревматизмы, на своихъ сыновей,— и, наконецъ, простилась, общая скоро прйти опять.

Когда она ушла, Василиса позвала няню и приказала Елкину въ другой разъ не принимать.

Она испытывала непрятное чувство, которое выносишь изъ разговора съ несимпатичнымъ и любопытнымъ собесдникомъ, когда тому удалось задть, противъ нашей воли, какя-нибудь струны внутренней жизни. Она досадовала на Елкину, на самое себя, за свою, какъ ей казалось, недостаточную сдержанность. ‘И зачмъ она ходитъ ко мн!’ думала она. Она утшала себя мыслью, что своимъ приказанемъ нян оградила свое спокойстве отъ будущихъ нарушенй, по въ то же время, какъ ни старалась Она убжать отъ сознаня главнаго факта, сознане это становилось поперекъ всхъ утшительныхъ размышленй: Василиса чувствовала, что въ намекахъ Елкиной была правда, и эта правда уязвляла ее.

Она одла Наташу и пошла съ ней гулять на Promenade des Anglais.

Пестрая толпа расхаживала по широкой алле, усаженной пальмами и олеандрами. Василиса спустилась по подмосткамъ, ведущимъ къ купальнямъ, и сла на голышахъ, у самаго края воды. Широкое море простиралось въ даль, синее и гладкое, какъ озеро, чуть замтная волна прибивала, къ берегу съ тихимъ журчаньемъ, разноцвтные камешки, влажные отъ воды, блистали на солнц, Наташа собирала ихъ и приносила матери. Подъ звукъ ея лепета Василиса думала о вчерашнемъ дн и вечер.— Она была собой недовольна.— ‘Все это глупо и до крайности смшно, ршила она. Я вела себя, какъ семнадцатилтняя институтка — расчувствовалась, расплакалась, и изъ-за чего? Ужъ и впрямь я, какъ онъ говоритъ, отъ воздуха опьянла. Что онъ подумалъ?… Онъ такъ молодъ, онъ могъ ошибиться… понять, богъ знаетъ, какъ!… Надо будетъ ему объяснить, не могу же оставить его подъ такимъ ошибочнымъ впечатлнемъ! Но какъ это будетъ неловко! Во всякомъ случа, не надо боле впадать въ чувствительный тонъ… Вдь отъ меня зависитъ… Я буду теперь осторожна… А впрочемъ, я рада, что онъ скоро детъ. Лучше, право…. Богъ знаетъ, куда бы все это повело!’ заключила Василиса свои разсужденя словами Елкиной.

Она возвратилась домой. День прошелъ въ какомъ-то безпокойств. Она пробовала работать, читать, но книга показалась ей скучною, шитье валилось изъ рукъ. Нервное, томительное бездлье овладло ею.

Вечеромъ, часу въ девятомъ, пришелъ Борисовъ. Онъ засталъ ее на диван, противъ обыкновеня, безъ работы въ рукахъ.

— Лнитесь, что такъ?

Онъ слъ возл нея.

— А старая эта вдьма, Карга оминишна — долго еще у васъ сидла?

— Порядочно. Отдлали же вы ее! Я не думала, что вы обладаете такимъ талантомъ школьничать…

— Почему же мн и не обладать имъ? А ей подломъ, не хитри. Вдь она очень хорошо знаетъ, кто я такой… Хотлось сконфузить неопытнаго юношу, и получила сдачи. О чемъ же вы бесдовали, когда я ушелъ?

— Она мн мораль читала… про васъ говорила…

— Про меня? Что же она такое говорила?…

— Что вы очень опасный человкъ,— что васъ слдуетъ остерегаться…

Василиса старалась принять развязный тонъ, но эта искусственная непринужденность плохо ей удавалась.

— Вотъ какъ!… А мораль вамъ какую читала?

— Просила меня не увлекаться.

— Чмъ?

— Вами, и вашими идеями…. вообразите!

— А вы что ей на это отвтили?

— Не помню… но она боле не пробовала объ этомъ говорить.

— Ахъ, богиня вы моя олимпйская! Люблю я на васъ смотрть, когда вы народъ морочите.

— Какъ народъ морочу?

— Такъ, сами не отдавая себ отчета. Смотрите такой степенной, положительной, все выходитъ у васъ такъ обдуманно — лишняго слова не скажете, пади огонь небесный къ вашимъ ногамъ, бровью, кажись, не поведете. А все это только такъ, для виду! Подъ этимъ наружнымъ спокойствемъ бьется, охъ, какое человческое сердце, наполненное всякими волненями и желанями, и никто про это не знаетъ! Вдь это нехорошо, Василиса Николаевна, вдь это своего рода обманъ…

Она смшалась и немного покраснла.

— А знаете что? вы правы…. Я никогда объ этомъ не думала.

— Уже сейчасъ и поврили, что обманъ…. Каяться готовы!… Совсть у васъ больно изнженная! Я только такъ, проврку хотлъ сдлать вашей самостоятельности. Ну посудите сами, разв можно упрекнуть человка въ обман, потому что онъ чувствуетъ и желаетъ, и не высказываетъ всякому свои мысли и желаня. Посл этого, и платье, что мы на себ носимъ, тоже обманъ?

— Не играйте словами, Сергй Андреевичъ. Когда вы относитесь такъ легко къ инымъ вопросамъ — я не могу вамъ этого объяснить — но во мн какъ будто что-то расшатывается….

— Небось, васъ не скоро расшатаешь… Вы крпкая.

Она засмялась и покачала головой.

— Некрпкая, стало быть… нтъ?

Онъ нагнулся и взялъ ея руку.

— Такихъ-то, какъ вы, намъ и нужно…. Снаружи все тихо и гладко, а во всякой жилк страсть бьетъ ключемъ… Такя женщины — сила…— Он за собой увлекаютъ, ведутъ, куда, хотятъ… Он — рычагъ, съ помощью котораго можно свтъ перевернуть…. Но для этого нужно, чтобы он сами врили…. любили…. эти царицы красоты и наслажденя! А он умютъ любить…. Все ихъ существо проникнуто огнемъ, въ ихъ глазахъ пьешь какое-то страшное счастье….

— Вотъ оно!… подумала Василиса.

Тайный страхъ начиналъ овладвать ею. Она отняла руку.

— Я хотла вамъ сказать, Сергй Андреевичъ…. мн нужно объяснить вамъ….

Она искала слова, ей становилось невыносимо тяжело говорить съ нимъ.

Борисовъ глядлъ на нее со вниманемъ, но весело и ласково. Его не смущалъ ея озабоченный видъ.

— Что вы хотите сказать, что объяснить, красавица вы моя?…. Говорите, я васъ слушаю.

Онъ опять взялъ ея руку и, не спша, не спуская съ нея потемнвшихъ отъ страсти глазъ, провелъ губами по кончикамъ ея пальцевъ и нсколько разъ беззвучно поцловалъ ихъ. У Василисы начинала кружиться голова. Ей казалось, что отъ концовъ этихъ пальцевъ, которые онъ цловалъ, до глубины ея души сверкнуло пламя и сжигало ее.

— Что же вы хотите сказать? повторилъ Борисовъ неровнымъ голосомъ. Дорогая моя…. милая…. Вдь моя?…. да?…. вся моя?….

Онъ обнялъ ее за плечи и привлекъ къ себ. Она не противилась, у нея въ глазахъ потемнло, она вся обмерла. Онъ цловалъ ея волосы и закрытые глаза. Василиса не шевелилась, только отвернула голову и прижалась лицомъ къ его плечу. Она слышала тяжелый стукъ его сердца, шопотъ несвязныхъ словъ… Ей было страшно, и въ то же время казалось, что счастье цлыхъ столтй стснилось въ эту минуту и неслось ей навстрчу свтлой волной.

Что со мной? подумала она и сдлала движене, чтобы освободиться.

— Сергй Андреевичъ… нельзя!… Оставьте меня… шептала она чуть слышно.

Онъ опустилъ руки, которыя держали ее, какъ въ желзныхъ оковахъ.

Она прислонилась головой къ дивану и лежала съ закрытыми глазами, вся блдная, тяжело дыша.

Борисовъ смотрлъ на нее. Страсть тяжелой волной билась во всемъ его существ. Онъ нагнулся, губы его касались уже края ея щеки… но сила воли взяла верхъ, онъ остановился. Нсколько мгновенй онъ оставался неподвиженъ,— потомъ откинулъ голову, тяжело вздохнулъ, словно переломилъ себя, и всталъ съ дивана.

— Василиса Николаевна! окликнулъ онъ тихо.

Она не отвчала. Онъ провелъ рукой по ея похолодлому лицу и отправился въ сосднюю комнату, откуда принесъ стаканъ съ водою.

— Выпейте воды… Это ничего, это пройдетъ…

Онъ поддерживалъ ея голову, самъ онъ былъ блденъ, и руки у него дрожали.

Загорская отпила глотокъ, Борисовъ поставилъ стаканъ на столъ и прошелся нсколько разъ по комнат.

— Лучше вамъ? спросилъ онъ, подходя къ дивану.

— Да.— Глаза у нея блистали, лицо горло румянцемъ.

— Сядьте сюда, ко мн, дайте мн вашу руку, проговорила она.

Онъ слъ возл нея, она взяла его руку.

— Скажите мн что-нибудь…

— Что же я вамъ скажу? Что вы меня очень перепугали, это, да?

— Не браните, скажите что-нибудь доброе, хорошее.

— Скажите, что мы съ вами друзья что вы меня любите.

— Вы и такъ знаете, что я васъ люблю,— очень люблю.

— Какъ друга, да?

— Всячески,— и какъ друга.

— Вотъ это слово хорошее. Теперь я счастлива, мн ничего боле не нужно

Она вздохнула и прижалась щекой къ его рук.

— Дорогая моя, началъ Борисовъ дрожащимъ отъ волненья голосомъ: вдь это не дружба, разв вы этого не понимаете? Неужели вы въ настоящую минуту ничего не желаете… боле полнаго счастья, и довольны тмъ, что сидите около меня и держите мою руку? Мн больше, гораздо больше надо. Я васъ хочу обнять,— хочу поцловать, я васъ всю, всю хочу…

Темные глаза его горли, все лицо его, молодое, прекрасное, дышало страстью.

Василиса положила руку на эти глаза, чтобы не видть ихъ блеска.

Онъ тихонько отвелъ ея руку.

— Помните одинъ нашъ разговоръ? Вы тогда говорили, что надо смотрть всякой дйствительности прямо въ лицо. Смотрите же теперь на нее, не отворачивайтесь.

Онъ повернулъ къ себ ея голову.

— Вы думаете, мн это не стоило борьбы? Я прежде васъ увидалъ истину, долго не врилъ, думалъ, передумывалъ, подводилъ итоги и пришелъ, наконецъ, къ настоящему заключеню. Прежня простота и спокойстве отношенй нарушены навсегда. Теперь поздно объ этомъ сокрушаться,— теперь насталъ новый фазисъ того же чувства. Это явлене нормальное, естественное, ему слдовало быть, и мы съ вами не дти, не больные нравственно люди, чтобы этого пугаться.

— Господи! вырвалось у Василисы. Я была такъ счастлива вчера, а теперь…

— Голубчикъ, произнесъ тихо Борисовъ, вы заблуждаетесь. Вы, такой правдивый, честный человкъ, въ настоящую минуту, сами того не сознавая, страшно шарлатаните, хотите свою совсть обмануть. Вчера было то же, что и нынче, только оно не имло названя, слово не было еще выговорено. Но разв правда, даже самая ужасная, не во сто кратъ лучше самой прекрасной иллюзи? Про какое счастье говорите вы? Оно не ушло: оно здсь, въ вашихъ рукахъ, берите только его.

— Я не свободна, вы это знаете, съ усилемъ проговорила Василиса.

Борисовъ нахмурилъ брови:

— То есть какъ не свободны? Въ какомъ это смысл?

— У меня есть мужъ, дочь. Я съ мужемъ, правда, не живу, но я все таки съ нимъ связана… я ношу его имя.

— И будете продолжать носить это имя. Разв это можетъ стснить вашу нравственную свободу?

— А дочь?

Борисовъ не тотчасъ отвтилъ.

— Василиса Николаевна, сказалъ онъ посл минутнаго молчаня, я самъ обо всемъ этомъ думалъ. Мн кажется, что исходная точка вашихъ разсужденй неврна. Вообразите себ такого рода обстоятельства: встрчаются двое людей, ихъ сближаетъ сначала взаимная симпатя, нкоторое, можетъ быть, и отдаленное сходство въ ихъ понятяхъ, между ними завязывается живой обмнъ мыслей. Затмъ, умственная связь длается тснй, отношеня принимаютъ характеръ дружескаго довря, является потребность высказываться, заглядывать глубже во внутреннй мръ одинъ другого. Рчь идетъ уже не просто о наслаждени умственными бесдами — здсь входятъ въ игру друге факторы психической жизни, рождается душевное влечене, привязанность, любовь… и наконецъ является страсть со всми своими требованями,— требованями вполн законными, естественными, безъ удовлетвореня которыхъ немыслима никакая гармоня, да, наврядъ ли, и само чувство можетъ достигнуть своей полноты. Что же должны длать тогда эти люди? Надо полагать, что они дйствовали сознательно и привыкли относиться реально къ явленямъ жизни: въ такомъ случа они поймутъ, что стоятъ передъ очень простой загадкой, къ разршеню которой ихъ вело все предыдущее, и тогда мн кажется, второстепенныя соображеня сами собой исчезаютъ, и добродтельные предразсудки утрачиваютъ значене, которое придаетъ имъ условная мораль. Такъ, Василиса Николаевна, или нтъ?

Она молчала.

— Предполагается, что люди, про которыхъ мы говоримъ, продолжалъ Борисовъ, достаточно уврены каждый въ самомъ себ и другъ въ друг, чтобы знать, что они не увлекаются мимоходнымъ впечатлнемъ, минутной вспышкой воображенья — по крайней мр, что касается меня, то я имю эту увренность. Ежели бы я видлъ въ васъ только красивую женщину, къ которой влекла меня одна страсть, я воспользовался бы той минутой, что была четверть часа тому назадъ, когда вы лежали, здсь, на диван,— и я принесъ вамъ воды… Вы знаете такъ же хорошо, какъ и я, что немного бы стоило мн труда заставить замолчать вашъ разсудокъ… Я этого не сдлалъ, потому что я на столько же люблю въ васъ женщину, какъ и уважаю свободнаго, мыслящаго человка. Я не хочу васъ увлечь, пользуясь минутной слабостью. Мн дорого васъ убдить. Вы должны прйти сами, прямымъ путемъ анализа, къ тмъ же заключенямъ, какъ и я, сознательно хотть того же.

Онъ держалъ ея холодныя руки, грлъ и цловалъ ихъ.

— Отвчайте же. Скажите что-нибудь, докажите мн, если можете, что я не правъ.

— Вы правы, но….

— Но что? Вы боитесь мння свта, le qu’en dirat-on, да? или, быть можетъ, въ силу религозныхъ понятй, вы смотрите на страсть, какъ на преступлене?

Она покачала головой.

— Какя у меня религозныя убжденя!… и мннемъ свта я не дорожу. Но мн ужасно… Это — какъ будто посягательство на что-то святое. Неужели вы не понимаете!…

— Отчего ужасно? Дорогая моя! Вдь вы меня любите, стало быть, ничего ужаснаго быть не можетъ. Слово, пустая форма, смущаетъ васъ. Взгляните на вещи такъ, какъ они есть, а не такъ, какъ вамъ ихъ рисуетъ болзненный идеализмъ. Даже съ точки зрня условной морали, не все ли равно, стремиться къ человку всми силами своихъ желанй, или отдаться ему? Принципъ строгой нравственности, который вамъ такъ дорогъ, въ одномъ и въ другомъ случа одинаково попранъ, иллюзироваться на этотъ счетъ — жалкая игра въ жмурки. Или, можетъ быть, вы думали муками неудовлетворенныхъ желанй искупить вину невольнаго чувства? Въ такомъ случа казнь будетъ безнравственне грха.

— Желаня свои можно заставить молчать, чуть слышно произнесла Василиса.

— Вы полагаете? Конечно, все можно, можно взять и задушить себя собственными руками. Вопросъ въ томъ, насколько такой образъ дйствй практиченъ и послдователенъ.

Онъ нагнулся, и увидалъ слезы въ ея глазахъ.

— Голубчикъ мой, о чемъ же вы плачете? Что съ вами? Скажите, не мучьте меня. Мои слова не могли оскорбить васъ: все, что я говорилъ, очень реально, очень грубо, можетъ быть, вы привыкли въ вашемъ свт къ боле смягченнымъ формамъ,— но вдь чувства тамъ искуственне и слабе…

— Ваши слова добрыя и хорошя, он не могутъ оскорбить… Мн жаль нашей дружбы, которая была для меня такимъ свтлымъ счастьемъ…

— Вы не должны о ней жалть,— вдь это были иллюзи, злыя, вредныя иллюзи.

— Я была ими счастлива, я ничего другого не желала!

Неподдльная искренность звучала въ этомъ восклицани. Борисовъ почувствовалъ это и былъ пораженъ.

— Ничего боле не желали? повторилъ онъ. Такъ неужели же я все время заблуждался!

Онъ всталъ и прошелся по комнат.

— Василиса Николаевна, помогите мн понять, по крайней мр, до извстной степени, что въ васъ происходитъ. Я положительно теряюсь. Вы, насколько я вижу, не допускаете возможности свободной любви между вами и мною. Отвтьте, если можете, на слдующй вопросъ: какое имя давали вы трагикомеди, которая впродолжене послднихъ недль разыгралась въ вашей душ? Не могли же вы не отдавать себ вовсе отчета?

Она молчала.

— Значитъ, вы понимали, куда вели васъ эти стремленя? или же, въ самомъ дл, прйдется допустить, что вы чистосердечно принимали это чувство за дружбу?

— Я его не провряла,— никакихъ названй не прискивала. Я васъ любила, въ васъ врила. Я думала, что вы останетесь навсегда моимъ другомъ… самымъ близкимъ… дорогимъ.

Послдня слова она произнесла чуть внятно.

Борисовъ усмхнулся.

— Дружба?… Положимъ, что вы все прикрывали этимъ несчастнымъ словомъ, которымъ такъ злоупотребляютъ. Допустимъ, что вамъ удалось обмануть себя и меня: мы съ вами друзья, вы счастливы, по своему. Что же дальше? Дружба не можетъ наполнить всю жизнь. Ежели вы для меня не все, другая женщина встанетъ когда-нибудь около меня. Вы съ этой мыслью можете помириться?

— Не допытывайтесь! не мучьте меня допросомъ! проговорила она, рыдая.

По лицу Борисова мелькнуло выражене не то досады, не то жалости къ слабому существу. Онъ отвернулся и нсколько минутъ просидлъ молча, прислонясь головой къ. мраморной доск камина.

— Вы правы, проговорилъ онъ наконецъ, этотъ допросъ, какъ вы его называете, ни къ чему не приведетъ, оставимъ его. Я исчерпалъ вс аргументы: видно, приходится сдаться. Не плачьте, прибавилъ онъ мягко,— слезы еще никигда никакой бд не помогали. Мы все обдумаемъ и переговоримъ съ вами, когда оба будемъ спокойне: теперь никакая мысль не идетъ въ голову. Утрите ваши глазки, хорошая вы моя.

Онъ придвинулъ табуретъ и слъ у ея ногъ,

— Все будетъ по вашему, вы поведете, какъ хотите. Я отдаюсь въ ваши руки. Довольны? да?— Вотъ вы какого покорнаго изъ меня сдлали. Скажите же мн за это доброе слово,— или нтъ, лучше ничего не говорите, я буду на васъ смотрть, и самъ прочту въ вашихъ глазахъ, что мн нужно.

Онъ положилъ голову къ ней на колни. Черезъ нсколько минутъ вки его опустились, тнь длинныхъ рсницъ легла на блдныя щеки, онъ тихо и ровно дышалъ. Василиса сидла, не шевелясь, и всматривалась въ черты его успокоеннаго лица.

— Вы думаете, я заснулъ? сказалъ Борисовъ, не открывая глазъ. Нтъ. Знаете, что такое реакця? Налетитъ буря, поломаетъ человка и броситъ его на землю, оправляйся, какъ знаешь. Вотъ и лежишь.

Онъ взялъ ея руку и поцловалъ въ ладонь.

— Прощайте, пора, второй часъ. Лягте, усните, не думайте ни о чемъ. Утро вечера мудрене. А я пойду, пройдусь по саду, свжаго воздуха вдохну. Душно что-то.

Долго раздавался его мрный шагъ въ саду. Василиса сидла неподвижно и прислушивалась. Когда онъ смолкъ, она встрепенулась и пошла въ свою комнату.

На другое утро дверь ея спальни тихонько растворилась, и вошла няня. Она поставила на туалетный столъ, передъ которымъ стояла Василиса и чесала волосы, корзинку, полную розъ и блой сирени. Въ комнат такъ и запахло весной.

— Сергй Андреевичъ приказали пожелать вамъ добраго утра, и вотъ цвтовъ принесли.

Няня спросила:

— Сами изволите убрать?

— Да, я сейчасъ въ гостинную прйду.

Смуглое лицо Василисы покрылось румянцемъ и рдло ярче розановъ.

— Сударыня, замтила Марфа Ильинишна, кажись, вдь сегодня вечеръ у графини…— Надть что изволите?

— Въ самомъ дл, няня, хорошо, что напомнили… Приготовьте черное бархатное платье и кружево для головы.

— Слушаюсь.

— Да еще ботинки, не знаю, есть ли. Надо будетъ купить.

— Ботинки атласные есть, съ застежками и высокими каблуками, разъ только надванные. Эхъ, эхъ, эхъ! вздохнула Марфа Ильинишна.

— Чего вы вздыхаете, няня?

— Такъ, матушка, припоминаю времячко, когда всего было вдоволь, дюжинами лежали готовые — и перчатки, и башмачки, и кружевные платки, въ шкапахъ платье къ платью висли, выбирай только, а теперь!…

— И, няня, стоитъ объ этомъ горевать! Что въ нихъ, въ этихъ тряпкахъ? я и думать про нихъ забыла. Вспомните-ка, сколько несчастныхъ вовсе безъ башмаковъ ходятъ. А за то у насъ цвты каке. Я не отдала бы ни одной изъ этихъ розъ за вс сокровища земли!

Она нагнула голову съ распущенными волосами надъ корзинкой и прильнула лицомъ къ пахучимъ вткамъ.

— Дорогой мой! шепнула она.

Василиса одлась и принялась разбирать вмст съ Наташей цвты.

Борисовъ пришелъ въ двнадцатомъ часу и засталъ ее за этимъ занятемъ. Онъ подслъ къ столу, на которомъ стоялъ рядъ вазъ разныхъ формъ и размровъ, и взялъ Наташу на колни.

— Хорошо спали? спросилъ онъ у Василисы.

— Да. А вы?

— Я всегда хорошо сплю.

Его непринужденность, дружескй и простой тонъ, съ которымъ онъ говорилъ, успокоили ее. Она немного боялась этой встрчи, вообразивъ почему-то, что прочтетъ во взгляд Борисова чрезмрную нжность или холодность, и заране смущалась проявленемъ того и другого чувства. Ничего подобнаго не было видно на лиц Борисова, оно было спокойно и имло выражене самое буднишнее. Онъ разговаривалъ, шутилъ съ Наташей и ни разу, самымъ дальнимъ намекомъ, не далъ знать, что въ немъ происходило что-нибудь необыкновенное. Онъ смотрлъ, какъ Василиса выбирала втки, стригла ножницами тонке стебельки и размщала цвты въ вазахъ.

— Вы совсмъ мастерица своего дла! сказалъ онъ, и, вызвавшись ей помогать, сталъ наливать воду изъ графина и разбирать связанные пуки папоротника.

Свтлые лучи солнца золотили комнату, запахъ розъ, видъ свжихъ цвтовъ, разбросанныхъ на стол, беззаботный смхъ Борисова, лепетъ двочки, все это составляло рядъ впечатлнй, успокоивающихъ по своей простот и безстрастности. Василиса испытывала ихъ тихое вляне, ей становилось съ каждой минутой легче на сердц. Предыдуще дни съ тревожными волненями и борьбой уходили отъ нея въ даль: это былъ сонъ, отъ котораго она проснулась, и видла, что ничего не выходило изъ обычной колеи.

Когда вазы были убраны и разставлены по мстамъ, Василиса подошла къ Борисову.

— Теперь я могу съ вами поздороваться, какъ слдуетъ, сказала она, протягивая ему свои свжя, душистыя отъ прикосновеня къ цвтамъ руки.

Онъ крпко сжалъ ихъ.

— Что съ вами? спросилъ онъ, глядя въ ея свтлые, счастливые глаза, и прибавилъ тихо: Мучительница вы моя!

Она засмялась и покачала головой.

— Мы съ вами друзья, не забывайте своего общаня. Все радостно, все хорошо! У меня въ душ — точно звонъ воскресныхъ колоколовъ раздается!

Борисовъ взглянулъ на нее пристально, и легкая усмшка скользнула по его чертамъ.

— Неземная вы этакая! проговорилъ онъ.

— Отчего же неземная?

— Такъ, больно не по человчески чувствуете. На какую высь вознеслись! За вами не взберешься.

VII.

Борисовъ не врилъ въ заоблачныя пространства и потому считалъ икаровы крылья, которыя люди любятъ привязывать къ своимъ плечамъ, однимъ изъ злыхъ и вредныхъ обмановъ человческой природы. Василиса, наоборотъ, врила въ способность души подыматься надъ всмъ земнымъ и страстнымъ и, однимъ взмахомъ крыла, достигать, тхъ лазурныхъ высотъ, гд свтитъ вчное солнце идеальнаго счастья. Въ ней все какъ будто притихло, и въ ея сердц, дйствительно, раздавался, какъ она выразилась, звонъ праздничныхъ колоколовъ. Откуда проистекало это чувство горячей радости, куда оно стремилось, какя были ея цли и надежды? Василиса не знала, да она и не старалась знать, ее подхватила свтлая волна счастья, она отдавалась ей и врила, что эта волна вынесетъ ее на желанный берегъ.

Цлый день она оставалась въ этомъ настроени духа. Часы проскользнули быстро, незамтно, въ какомъ-то блаженномъ оцпнени.

Посл обда она пошла съ дочерью гулять и встртила Борисова, который шелъ по противуположной сторон улицы. Сердце у нея забилось, кровь бросилась въ лицо, она была рада, что онъ къ ней не подошелъ.

Вечеромъ она легла на диванъ, двочка прютилась около нея, и, долго въ полутьм комнаты раздавался разсказъ о Жаръ-Птиц и Бов Королевич. По временамъ Василиса умолкала, Наташа дожидалась нсколько минутъ терпливо и потомъ тихонько маленькой ручкой трогала мать за подбородокъ.

— Ну что же, мамаша, что дальше?

Василиса снова принималась за разсказъ.

Въ девятомъ часу Марфа Ильинишна пришла напомнить, что пора одваться. Она лниво встала и пошла въ спальню.

Часъ спустя, она стояла, уже совсмъ одтая, передъ зеркаломъ и застегивала длинную перчатку. Черное бархатное платье стройно обхватывало тонкую фигуру и оттняло нжную близну кожи.

Василиса смотрла на себя. Она до той поры придавала мало значеня своей красот, въ настоящую же минуту сознане этой красоты наполняло ее какой-то тревожной радостью. Она тихонько провела веромъ по обнаженнымъ рукамъ, эти молодыя, круглыя, съ тонкими кистями руки были прекрасны… Она улыбнулась.

— Хороша я, няня? спросила она хлопотавшую вокругъ нея Марфу Ильинишну.

— Что и говорить, матушка,— красавица! Богъ не обидлъ. Одни глазки чего стоятъ! сине вдь, а при огн черными свтятся. Наталья Констатиновна, дай имъ, Господи, здоровья, въ васъ пошли — такая же стройная растетъ.

Загорская не носила ни серегъ, ни браслетовъ, ни брошекъ,— и въ настоящемъ случа не измнила своему обыкновеню, какъ ни упрашивала ее Марфа Ильинишна надть изумрудный медальонъ, остатокъ прежней роскоши.

— Зелененькаго цвта ради! убждала Марфа Ильинишна. А то все въ черномъ, словно монашенка…

Василиса выбрала дв темныя розы, на которыя Борисовъ обратилъ утромъ ея внимане, и приколола одну на грудь, другую въ волосы. Потомъ подошла къ кроватк, гд спала Наташа, поцловала ее и, въ сопровождени Марфы Ильинишны, которая въ одной рук несла лампу, а другой подбирала шлейфъ ея платья, сошла внизъ.

— Юбочку-то кружевную попридержите, матушка, твердила она заботливо. Вишь, соръ-то какой на лстниц! подмести не могутъ, а господамъ въ наемъ отдаютъ, деньги берутъ! Суще жиды, прости, господи!

Марфа Ильинишна, по обыкновеню русскихъ людей, сильно не жаловала хозяевъ дома.

— Богъ милостивъ, прибавила она, себ въ утшене, все приведетъ къ концу. Не вкъ же по фатерамъ жить!…

Карета выхала на Promenade des Anglais и остановилась у подъзда большой виллы, окна которой были ярко освщены. Ливрейный лакей выскочилъ на подъздъ и открылъ дверцы кареты. Василиса взошла по широкой мраморной лстниц въ большую переднюю, гд стояли пальмовыя деревья въ японскихъ горшкахъ, и сильно пахло куреньемъ. Половинки широкой двери были открыты на анфиладу гостинныхъ, убранныхъ цвтами, широколистыми растенями и освщенныхъ люстрами. Человкъ тридцать гостей — вечеръ только что начинался — группировались вокругъ камина и угловыхъ дивановъ, слышался слабый гулъ разговоровъ. Вытянутыя фигуры мущинъ въ блыхъ галстукахъ, фигуры женщинъ съ высокими прическами, съ обнаженными плечами и длинными, обтянутыми спереди юбками изъ яркаго бархата и атласа, выдавались тутъ и тамъ и производили, въ общей масс, впечатлне чего-то наряднаго и изящнаго. На Загорскую такъ и повяло свтскимъ воздухомъ, той знакомой и уже забытой атмосферой, вн которой ей когда-то казалось невозможнымъ дышать.— Зачмъ я сюда прхала? подумала она. Я къ этимъ людямъ боле не принадлежу. Я ношу въ себ думы, которыя — не ихъ думы, желаня, которыя — не ихъ желаня. У меня ничего нтъ съ ними общаго…

Покуда она такъ думала и внутренно смущалась, она уже стояла въ дверяхъ гостинной, спокойная, стройная, съ легкой улыбкой на зарумянившемся лиц, и искала глазами хозяйку дома. Графиня, въ сромъ атласномъ плать, съ жемчугами на ше и пунцовыми азалями въ волосахъ, увидвъ ее, стремительно встала ей навстрчу.

— Какъ я рада!… Я васъ поджидала и, признаться сказать, все боялась, что вы не прдете.

Графъ тоже подошелъ и выразилъ свою благодарность.

Онъ довелъ Загорскую до дивана и усадилъ ее.

— Вы знакомы? спросилъ онъ.

Сосдка Василисы оказалась старинной знакомой: он, двушками, вызжали вмст, но съ тхъ поръ потеряли другъ друга изъ виду.

Завязался разговоръ.

Къ нимъ подошелъ человкъ среднихъ лтъ, сутуловатый, съ полнымъ, розовымъ лицомъ, чисто выбритымъ подбородкомъ и карими глазами, насмшливо глядвшими изъ-подъ благо, круглаго лба.

— Василиса Николаевна, позвольте напомнить о себ…

— Не нужно, графъ, я васъ не забывала.

— Вы въ Ницц, и я только сю минуту объ этомъ узналъ! Какъ же я не имлъ счастья встртить васъ до сихъ поръ?

— По очень простой причин: я нигд не бываю.

— Не вызжаете, наслаждаетесь природой въ полномъ уединени? Впрочемъ, я это понимаю: природа здсь восхитительна.

— Да, промолвила Василиса.

— Но, съ другой стороны, это очень эгоистично удаляться такъ отъ свта. Наше общество ныншнй годъ довольно вяло, оно нуждается въ молодыхъ, прелестныхъ женщинахъ, которыя дали бы ему толчокъ, оживили бы его. Принимать и вызжать ваша прямая обязанность въ отношени насъ, бдныхъ смертныхъ, которые не знаютъ, куда дваться отъ тоски.

— Въ принимающихъ и вызжающихъ, кажется, нтъ недостатка, замтила Василиса.

— Да, но все это перелетныя птицы, или до того застарлыя, вывтрившяся вывски, что и глядть на нихъ не хочется. Вотъ, противъ васъ сидитъ виконтесса Бранколаръ: двадцать лтъ сряду здятъ танцовать на ея космополитпые балы, но разв это un salon, какъ вы могли бы его имть?

Василиса взглянула на группу, центромъ которой была женщина самыхъ представительныхъ формъ и размровъ. Бархатное платье блдно-зеленаго цвта, залитое шитьемъ и кружевами, стлалось по полу роскошными складками и до того съуживалось и уменьшалось въ направлени кверху, что, начиная отъ пояса, платья, такъ сказать, уже боле не существовало, гирлянда блыхъ нарцисовъ, перекинутая съ одного плеча на другое, скудно замняла его. Руки, шея, спина и вс формы выставлялись изъ этой скромной рамки, какъ нчто громадное, поражающее своей ослпительной близной. Василис вспомнилось то мсто въ Гейне, гд говорится про Красное море. Толпа поклонниковъ окружила виконтессу и тснилась вокругъ нея, какъ рой черныхъ жучковъ вокругъ огромнаго подсолнечника. Тутъ былъ одинъ французъ, худой и жиденькй, съ тоненькими усиками и быстрыми глазами, онъ фронтомъ велъ дла любовныя и государственныя, говорилъ вполголоса комплименты и жаловался на то, что въ настоящее время во Франци не умютъ цнить людей съ именемъ и положенемъ. ‘Le temps est la canaille’, говорилъ онъ съ презрнемъ. Отецъ его былъ извстный игрокъ, спустившй миллонное состояне въ рулетку, и вслдстве этого сынъ, не пользовавшйся популярностью въ своемъ департамент, провалился на депутатскихъ выборахъ, гд ему предпочли одного богатаго фабриканта. Былъ австрйскй князь, юноша съ громкимъ именемъ и хорошенькой, женоподобной, ничего не выражающей головкой на длинномъ туловищ, онъ былъ одтъ очень изящно и носилъ въ бутоньерк, вмсто ордена, цвтокъ изъ букета виконтессы. Былъ также одинъ русскй — красивый, широкоплечй малый, съ курчавой головой и нахальной улыбкой, онъ старался придать своему лицу еще боле дерзкое выражене, и весьма успшно подражалъ французу въ его парижскомъ жаргон.

— Это одна изъ здшнихъ львицъ, сказалъ графъ Рповъ, любившй посплетничать. Она иметъ мужа, титулъ, большое состояне, великолпную виллу въ восточномъ вкус, гд принимаетъ всю прозжую знать, а была, лтъ тридцать тому назадъ, пвицей изъ нмецкихъ жидовокъ. А вотъ тамъ, въ углу, этотъ господинъ съ сумрачнымъ лицемъ, это счастливый супругъ. Онъ ревнивъ — судите о его радостяхъ. Впрочемъ и его бографя довольно любопытна. Почтенный родитель его былъ гражданиномъ города Парижа и, первый, при Людовик-Филипп, устроилъ крытыя купальни на Сен. Онъ нажилъ большое состояне и былъ возведенъ королемъ-ситуайеномъ въ бароны. Сынъ по всмъ правиламъ геральдики называется виконтомъ. Кто-то съострилъ про эту чету, что: tous deux ont fait leur fortune sur la Seine.

— Вы, я вижу, по прежнему, очень злы, графъ, замтила, смясь, Василиса,— всю скандальную хронику знаете. Переверните-ка страничку и скажите, кто эта барыня тамъ, возл камина, руками размахиваетъ и глазами такъ странно вскидываетъ. Она въ розовомъ плать, и у нея страшно худыя, обнаженныя плечи.

— Какъ, вы ее не знаете? Это Любовь Ивановна Заборова, знаменитая Любовь Ивановна! Со всми знакомится, ко всмъ липнетъ, со всми ссорится и, къ довершеню всхъ бдъ, одержима злополучной привычкой влюбляться. Самое богопротивное существо! Этотъ толстякъ, что сидитъ возл нея, съ унылымъ выраженемъ лица,— самъ генералъ Заборовъ, ея мужъ. Вообразите, что она съ нимъ недавно сдлала… Онъ человкъ солидный, занимаетъ видное мсто, вслдстве чего пользуется извстнымъ почетомъ,— на сколько заслуженнымъ, это иной вопросъ. На одномъ обд, при двадцати человкахъ — я самъ былъ свидтелемъ — она ему вдругъ говоритъ: Митя, съ тобой нельзя вызжать въ порядочное общество, ты ршительно не умешь себя держать!… Такъ таки и сказала. Онъ только глаза опустилъ и сталъ жевать концы усовъ.

Въ эту минуту подошелъ человкъ небольшаго роста, съ изящно расчесанными бакенбардами и съ безукоризненно натянутыми на небольшой рук перчатками. Отъ него такъ и вяло тмъ, что называютъ порядочнымъ, человкомъ. Начиная съ его поклона и кончая бантомъ его благо галстука и лакированными носками ботинокъ, все въ немъ и на немъ было до тонкости прилично и аккуратно, даже голосъ его имлъ особенную, утонченную мягкость.

— Вы, вроятно, не узнаете меня, Василиса Николаевна. Я имлъ счастье кланяться вамъ въ церкви, но не удостоился вашего вниманя… Я Скромновъ, Алексй Степановичъ. Я имлъ нсколько разъ удовольстве обдать съ вами у княгини Lise въ Петербург…

— Ахъ, Алексй Степановичъ, я очень рада васъ видть, промолвила Загорская.

— Узнавъ отъ графини Вры, нашей милой хозяйки, что вы общали быть сегодня вечеромъ, я поспшилъ сюда, чтобы возобновить прятное знакомство.

— Это очень любезно…

— Гд вы сегодня обдали, Алексй Степановичъ? спросилъ графъ Рповъ.

— Ахъ, не спрашивайте! У Заборовыхъ, далъ себ слово никогда боле тамъ не обдать.

— А что? Разскажите, Василис Николаевн очень хочется слышать.

Графъ съ намренемъ употребилъ эту маленькую хитрость, и она ему удалась.

— Вамъ это угодно, Василиса Николаевна, извольте,— хотя я врагъ привычки говорить дурно про своихъ друзей, а генералъ, cet estimable homme,— мой прятель. Я былъ званъ къ нимъ обдать сегодня. Въ семь часовъ безъ пяти минутъ я звоню у ихъ двери, вхожу въ гостинную, Димитрй Андреевичъ сидитъ у камина и читаетъ газету, Любовь Ивановны нтъ дома. Ждемъ полчаса, еще четверть часа,— все нтъ. Въ восемь часовъ генералъ звонитъ и приказываетъ подавать обдать. Мы идемъ въ столовую, садимся, уже подаютъ жаркое,— какъ вдругъ раздается звонокъ, входитъ Любовь Ивановна, вся запыхавшись, и, разумется, сейчасъ же длаетъ мужу выговоръ, отчего не подождалъ. Димитрй Андреевичъ, по обыкновеню, ничего не отвчаетъ. Она обращается ко мн и начинаетъ жаловаться на судьбу, вообще, и на свое супружество въ особенности… Прятное мое положене!?… Потомъ садится за столъ и, не снимая шляпы, начинаетъ кушать, то есть приказываетъ поставить вс блюда передъ собой и накладываетъ изъ нихъ все на одну тарелку,— и рыбу, и filet aux champignons, и горошекъ… Весьма неаппетитно это выходитъ. Посл обда, въ гостинной, Любовь Ивановна хотла возобновить неоконченную сцену и начала опять длать мужу упреки, но Димитрй Андреевичъ, взявъ свою чашку кофе, пригласилъ меня курить въ свой кабинетъ. Я, признаюсь, былъ очень радъ этому приглашеню. Только что мы ушли, раздался звонъ колокольчиковъ, забгали горничныя, и по всему дому запахло гофманскими каплями.

— А на вечеръ все таки похала. Сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, замтилъ графъ Рповъ.

— Графъ, эта молодая двушка въ сосдней комнат, съ гладкой прической,— это княжна Брянская? я не ошибаюсь? спросила Василиса.

Графъ посмотрлъ.

— Да, это она, т. е. не княжна Брянская, а m-me Остенъ.

— Она замужемъ? давно ли?

— Второй годъ.

— Кто ея мужъ?

— Гвардейскй офицеръ, теперь при посольств, военнымъ агентомъ гд-то служитъ,— въ Вн или въ Париж, не помню. Замчательно красивый и очень оригинальный господинъ.

— Уменъ?

— Да, онъ неглупъ, но… на весь мръ смотритъ, какъ-то негодуя, словно обидлъ его кто-нибудь.

Василиса встала и отправилась въ сосднюю гостинную.

Бывшя прятельницы возобновили знакомство и сли рядомъ.

М-me Остенъ была женщина очень маленькаго роста, съ продолговатымъ лицомъ, съ свжимъ цвтомъ кожи, съ черными, какъ смоль, волосами и темными, блестящими глазами. Ея рчь, ея движеня, все ея существо было проникнуто какимъ-то спокойствемъ, какою-то нешумливостью, если можно такъ выразиться, и говорила она просто, и смялась тихо, и ходила легкой походкой, не задвая ничего на пути. Вся ея фигурка занимала какъ-то мало мста и привлекала своею миловидностью. Она была нсколькими годами старше Василисы, но казалась моложе ея.

— Давно мы съ тобой не видались, сказала она, съ самаго Петербурга…

— Ты замужемъ?

— Да. Позволь представить теб моего мужа. Constantin…

Блдный, высокй молодой человкъ, сидвшй поодаль, всталъ и подошелъ.

— Костя, другъ дтства моего Василиса Загорская желаетъ съ тобой познакомиться.

Остенъ молча поклонился.

Василису поразили идеальная красота его лица и угрюмое, безучастное его выражене, словно горе какое или скука неизлечимая застыли на дн его души. Онъ, даже приличя ради, не улыбнулся.

— Сядь къ намъ, Костя, попросила жена.

Онъ слъ.

— Вы давно въ Ницц? спросила Василиса.

Ее до того озадачивалъ его холодный видъ, что она не знала, о чемъ съ нимъ заговорить.

— Мы здсь не живемъ, сухо отвтилъ Остенъ.

— Мы живемъ въ Ментон, подхватила жена, мой мужъ Ниццу не любитъ. Мы здсь только проздомъ.

— Говорятъ, въ Ментон очень скучно, замтила Василиса.

— Везд скучно, проговорилъ Остенъ угрюмо и замолчалъ.

Василиса не пыталась боле вступать съ нимъ въ разговоръ. Ей сдавалось, что на другой вопросъ онъ ей вовсе не отвтитъ.

— Мы ведемъ въ Ментон очень уединенную жизнь, проговорила m-me Остенъ, никого не видимъ, много гуляемъ, рано ложимся спать…

Остенъ закашлялъ въ эту минуту, жена его заботливо обернулась.

— Ахъ, окно здсь открыто, а я и не видала. Ты простудишься, Костя, отойди подале.

Онъ всталъ, не говоря ни слова, и слъ на прежнее мсто.

— Мой мужъ немного грудью слабъ, объяснила М-те Остенъ… Ну, какъ ты его находишь?

Василиса не успла выразить своего мння, — въ дверяхъ показался хозяинъ дома, въ сопровождени человка лтъ сорока, съ просдью, съ тонкими, словно вычеканенными чертами лица и съ той осанкой, которую французы называютъ le grand air. Оба подошли къ Загорской.

— Василиса Николаевна, сказалъ графъ Сухоруковъ, вашъ давнишнй поклонникъ и усерднйшй обожатель, князь Кирила Федоровичъ Сокольскй желаетъ предстать передъ ваши ясныя очи…

При вход князя, легкй румянецъ покрылъ лицо Василисы. Она привтливо улыбнулась и протянула ему руку.

— Здравствуйте, князь, какъ я рада васъ видть.

Онъ низко поклонился, молча сжимая кончики ея пальцевъ.

Они сли. Графъ заговорилъ съ madame Остенъ. Князь смотрлъ на Василису, взоръ его долго покоился на ея лиц.

— Все такая же, проговорилъ онъ,— ни черточки не измнились, даже не похорошли, а только словно расцвли. А вдь цлыхъ три года мы не видались!

— Да, но вотъ и встртились, наконецъ… Я рада этой встрч, прибавила она.

— Рады?! Что же, и я радъ: доказательствомъ этому мое здсь присутстве, а то, вдь, я, какъ медвдь, живу въ своей берлог, никуда ни ногой. Какъ вы поживали эти три года, Василиса Николаевна? Что подлывали?

Улыбка сошла съ ея лица, словно тучка набжала на солнце.

— Я жила все время заграницей… Невеселые были эти годы.

— Невеселые! повторилъ князь,— да для кого же, вообще, жизнь бываетъ веселая? Идешь, идешь, все на что-то надешься, и придешь къ концу, не повстрчавъ ни на какомъ перепутьи того рдкаго гостя, что называютъ счастьемъ! Я не о васъ говорю, вы счастья не ищете, такимъ непогршимымъ оно и ненужно, гордость имъ замняетъ все.

Черные глаза князя, блестяще и ясные, какъ два брильянта, смотрли на нее пытливо. Ей вдругъ представилась ея маленькая комнатка, столъ съ рабочей корзинкой, цвты на камин, и посреди этой знакомой обстановки возникъ образъ Борисова, какимъ онъ впечатллся въ ея душ, сильный и чистый, съ горячею врою въ свое дло, съ строгой красотой мысли и воли на молодомъ лиц… Сердце у нея дрогнуло и такъ и рванулось къ нему. Я люблю его, и я права! мелькнуло у нея въ мысляхъ.

Князь смотрлъ на нее вопросительно.

— Вы говорите, что гордость все замняетъ? спросила Василиса.

Она чувствовала, что улыбка сознательнаго счастья, помимо ея воли, пробивалась на ея уста, она произнесла эти слова, чтобы что-нибудь сказать.

Князь понялъ ихъ по своему.

— Кто васъ разгадаетъ! проговорилъ онъ съ притворнымъ равнодушемъ. Вы всегда были и остаетесь для меня непонятнымъ существомъ. Можетъ быть, гордость… а можетъ быть, просто сердца у васъ нтъ, и въ жилахъ, вмсто крови, течетъ розовая водица…

— Очень можетъ быть. Вотъ видите, какъ вы легко разршили загадку!

— Сфинксъ! вздохнулъ князь, знаете, что не такъ, оттого такой скромной и прикидываетесь,— какъ божество, покоитесь въ своей сил. Меня одно утшаетъ: не удалось мн заглянуть въ вашу душу, зато и никому другому не удастся: сфинксовъ до сихъ поръ никто не разгадывалъ.

— Потому что ихъ нтъ, сказала Василиса.

Ей вспомнился одинъ разговоръ съ Борисовымъ и безцеремонное его опредлене миологическаго чудовища, перенесенное на почву современныхъ нравовъ. ‘Надъ людьми, не умющими разгадывать загадки, этотъ зврокъ — не зврь — длается властелиномъ, но отгадай его загадку, скажи ему, кто онъ, дикй зврокъ обращается въ домашнее животное: вся суть въ красивой шерстк’, такъ разсуждалъ Борисовъ. Что бы князь на это сказалъ? подумала Василиса.

— Нтъ сфинксовъ? продолжалъ князь. А вы сами что?

— Я? Да я самый простой и мирный человкъ, во всякомъ случа, вовсе не загадочный.

Князь усмхнулся. Но ему не пришлось продолжать интересной бесды… М-me Остенъ обратилась вновь къ Василис, разговоръ сдлался общимъ.

Къ нимъ присоединились Скромновъ и графъ Рповъ. Графиня Вра также подошла и присла на пуфъ, сзади Василисы.

— Наконецъ, мн удается съ вами побесдовать, сказала она. А я все поджидаю моего негоднаго cousin! Вообразите, зашелъ сегодня утромъ и объявилъ, что не будетъ, и какой, вы полагаете, выдумалъ предлогъ?… смшно сказать.

Графиня нагнулась и шепнула на ухо Василис: Фрака нтъ, а!? Не дикй ли человкъ?…

Она махнула рукой.

— Да что, il en а fait bien d’autres! Теперь въ свтъ показываться не хочетъ, изображаетъ изъ себя нигилиста, а два года назадъ было совсмъ противное. Онъ былъ влюбленъ тогда или, лучше сказать, влюблялъ въ себя маленькую графиню Лидову, Nadine, помните? Бывало, по средамъ уже, наврное, видишь его въ ея лож aux Italiens, сидитъ за ея кресломъ, такой хорошенькй, элегантный, съ блой камелей въ бутоньерк. Что онъ тамъ ей проповдывалъ подъ звуки оркестра, богъ его знаетъ, только бдная Nadine чуть съ ума не сошла. Въ одно прекрасное утро она объявила мужу, что бракъ безъ страсти унизительная деморализаця, и что она ршилась отъ него уйти… Куда бы вы думали?… въ рабочую артель варить похлебку для какихъ-то переплетчиковъ!

Графиня проговорила послдня слова съ разстановкою, чтобы дать имъ полный всъ.

— Какъ вамъ это покажется! Но графъ Павелъ, молодецъ, долго не раздумывалъ, взялъ жену и увезъ ее заграницу. Сначала она страшно скучала, но потомъ попала въ Мюнхенъ и влюбилась въ музыку Вагнера,— это ее вылечило. Но что вы скажете про моего cousin? Вдь мальчишка, ему тогда двадцати лтъ не было, а какихъ было бдъ надлалъ. Вы его давно знаете?

— Нтъ, я съ нимъ только здсь познакомилась. Онъ живетъ въ томъ дом, гд и я.

— Неужели? Онъ намъ этого не говорилъ. едя! позвала графиня своего мужа, вообрази, Serge живетъ въ одномъ дом съ Василисой Николаевной, а намъ про это ни слова. Каковъ!

— Въ самомъ дл?…

Графъ подслъ къ Василис.

— Правда ли, мн говорили, что онъ проживаетъ здсь подъ чужимъ именемъ, Борисова или Иванова?…

— Да, онъ называется Борисовымъ, сказала Василиса.

— Зачмъ эта ненужная комедя? замтилъ съ неудовольствемъ графъ. И такъ довольно компрометированъ.

— Сдлалъ глупость, всю жизнь свою испортилъ, проговорила графиня. А мальчикъ былъ умный, большя надежды подавалъ, очень жаль…

— Про кого вы говорите? спросилъ князь Кирила Федоровичъ.

— Про одного доморощеннаго Лассаля, отвтилъ графъ,— ихъ теперь много развелось на Руси.

— Болзнь вка, замтилъ равнодушно князь. Была когда-то пора байронизма, потомъ вертеризма, носили длинные волосы, имли разочарованный видъ, теперь мода перемнилась, настала очередь соцализму, надваютъ красную рубаху и — новизны ради — идутъ въ народъ.

— Совершенно справедливо, князь, проговорилъ, улыбаясь, Скромновъ. Ныншняя молодежь сама не знаетъ, чего хочетъ. Причиной всему упадокъ образованя. Когда я встрчаю такого заблудшаго юношу, я не упускаю случая твердить: учитесь, молодой человкъ, учитесь!

— Что такое соцализмъ? съ оттнкомъ раздражительности продолжалъ князь. Собственно говоря, соцализмъ есть не что иное, какъ обратное дйстве принципа индивидуализма, на которомъ все построено и до сей поры преблагополучно держалось. Возьмите исторю съ самаго начала, что вы видите? Борьбу сильнаго съ слабымъ: сильный беретъ верхъ, покоряетъ слабаго и, въ лиц императора, короля, феодальнаго барона и такъ дале, по всмъ градацямъ, авторитетъ сильнаго становится закономъ. Отдльныя личности царятъ надъ массами, сосредоточиваютъ въ себ цль и причину историческихъ измненй. Теперь движене длается въ обратномъ порядк: принципъ индивидуализма исчезаетъ передъ стремленемъ слить отдльныя силы въ общую совокупность. Я, вотъ видите ли,— ничего, идея человчества — все! Эту идею возвели чуть не на степень религи. А въ сущности, все это тотъ же эгоизмъ, только въ измненномъ вид. Bonnet blanc, blanc bonnet, заключилъ князь.

Вс съ княземъ согласились. Одинъ графъ Рповъ ничего не сказалъ и только скептически улыбался. Онъ шелъ, дале другихъ по пути отрицанья: для него подобные вопросы вовсе не существовали.

Василиса тоже молчала, она считала неумстнымъ вмшиваться въ разговоръ. Глаза у нея разгорлись, раза два губы шевельнулись для смлаго протеста, но ей удалось овладть этими порывами,— она понимала, что одного сочувствя къ длу недостаточно, и, чтобы защищать успшно симпатичные ей принципы, въ кругу предубжденныхъ людей, требуется боле вскихъ и доказательныхъ аргументовъ, чмъ т, которыми она владла.

Втечене вечера нсколько разъ подходили хозяинъ и хозяйка дома и знакомили ее съ разными лицами. Въ комнатахъ начинало длаться тсно. Мужчины, въ начал вечера удобно располагавше свои жиденькя особы въ широкихъ креслахъ, сидли теперь торчкомъ на пуфахъ и тоненькихъ золоченыхъ стульчикахъ, или стояли вдоль стнъ и уныло глядли въ пространство.

Толпа, наполняющая гостинныя графини Вры, была крайне разнообразна. Извстно, что русске заграницей не выказываютъ, въ выбор своихъ знакомствъ, той исключительности, которой они такъ строго придерживаются дома. Тутъ были французы, англичане, американцы, соотечественники были въ большинств. Между ними представители извстныхъ именъ и, рядомъ съ ними, темныя личности, про которыхъ никто не зналъ, откуда они и кто они. Графиня Вра улучила минуту и шепнула Загорской: Вы, пожалуйста, не удивляйтесь этому разнообразю. У всхъ этихъ людей здсь виллы, они даютъ балы и праздники, на которые я зжу. Je leur rends leur politesse.

Отрывки разговоровъ долетали до Василисы.

— Вы изъ какой части Росси? освдомлялся вжливый французъ у одного юноши, въ шикозномъ парижскомъ фрак и съ проборомъ во весь затылокъ. Юноша, не задумываясь, отвчалъ добродушно и увренно: изъ Карпиловки. Французъ только приподнялъ брови и, боясь обнаружить свое невжество, не сталъ добиваться, что это за страна Карпиловка.

Въ сосдней групп толковали о государственныхъ длахъ, о восточномъ вопрос, о недавно появившейся брошюр ‘Наше положене’. Господинъ въ черномъ парик, съ выдающейся впередъ, по обезьяньи, нижней челюстью, уврялъ, что подобныя брошюры только разжигаютъ политическя страсти и тормозятъ ходъ либеральныхъ намренй правительства, а что всего важне, въ конц концовъ, приводятъ къ тому лишь врному результату, что русскя бумаги падаютъ нсколькими процентами на европейскомъ рынк.

Загорская была очень окружена. Она являлась лицомъ новымъ, т немноге, которые ее знали, относились къ ней съ особеннымъ почитанемъ, остальные находили ее красивой и привлекательной. Вокругъ нея образовался кружокъ, говорилось много пустого и вздорнаго, но то что говорилось дльнаго, было сказано для нея и обращалось къ ней. Даже женщины какъ будто заискивали ея вниманя. Это маленькое торжество было ей прятно. Она слишкомъ полно жила всми нервами своего существа, чтобы не ощущать возбуждающаго вляня, присущаго всякому успху.

Вечеръ кончился музыкой. За пянино слъ тотъ широкоплечй, курчавый молодецъ, который такъ усердно ухаживалъ за виконтессой. Втечене вечера онъ былъ представленъ Василис, и кто-то сказалъ ей про него: отличный музыкантъ, но страшный кутила. Онъ этой репутацей не конфузился и, въ разговор съ нею, самъ отрекомендовалъ себя богемомъ. Онъ сплъ звучнымъ баритономъ одинъ изъ глинковскихъ романсовъ. Въ гостинной все притихло, дружныя рукоплесканя раздались при конц, и обычныя bravos и c’est charmant полетли изъ устъ въ уста. Затмъ послдовала народная псня, удалая и заунывная, передана она была мастерски, но ее слушали уже съ меньшимъ вниманемъ, начался опять разговоръ, сначала вполголоса, потомъ громче. Господинъ за пянино не обращалъ вниманя на равнодуше своихъ слушателей и, казалось, плъ уже не для нихъ, а для самаго себя. Онъ перепробовалъ два, три мотива и перешелъ на какую-то тихую тему, полную гармони и задушевной грусти.

Василиса прислушалась и подошла къ фортепьяно.

— Что за чудная мелодя, сказала она. Что это такое?

— Вамъ нравится?

— Очень. Откуда это?

— Изъ Лоэнгрина, прощанье съ лебедемъ. Хотите послушать сначала? прибавилъ онъ, не подымая глазъ.

— Да, я буду очень рада.

Онъ сплъ всю арю вполголоса, но такъ искусно, что она не утратила ни малйшей красоты. Аккомпанементъ однообразно повторяющихся аккордовъ звучалъ, какъ будто вдали, сладке звуки псни лились и переливались, то возрастая, то замирая, словно неровный полетъ птицы надъ гладкой поверхностью озера.

Когда онъ кончилъ, онъ молча взглянулъ на Василису. Съ его лица исчезло выражене пошлаго нахальства, дерзкая улыбка не кривила рта, глаза смотрли свтло и вдохновенно.

Василиса тоже ничего не сказала въ первую минуту, потомъ съ невольнымъ увлеченемъ произнесла: Вотъ это музыка!

Онъ кивнулъ головой.

— Но, отчего же, продолжала она, вы пли вполголоса? Никто почти васъ не слышалъ.

— Да я и не желалъ, чтобы слышали. Разв это — онъ повелъ презрительно кругомъ глазами — для нихъ писано?

— Однако же искусство…

— Ничего они не понимаютъ… филистеры… А хотите, я сейчасъ заставлю всхъ обернуться, и посыпятся восхищеня?

— Какимъ же образомъ?

— А вотъ увидите.

Онъ ударилъ по клавишамъ и съ какимъ-то неистовствомъ заигралъ ritournelle изъ Fille de m-me Angot. Тотчасъ же вс головы повернулись въ его сторону. Онъ заплъ знаменитый вальсъ, раздались аплодисменты.

— Вотъ это для нихъ! промычалъ онъ сквозь зубы.

Одна барыня повторяла съ неподдльнымъ восторгомъ:

— Ахъ, какъ мило, какъ прелестно! Спойте намъ что-нибудь изъ Belle-Hel&egrave,ne, вы такъ неподражаемо поете, совсмъ парижскй шикъ и акцентъ.

— Слышали? обратился онъ къ Василис. Вотъ вамъ и искусство!

Восхищающейся барын онъ ничего не отвтилъ, а, прищуря глаза и дерзко на нее уставившись, заплъ, кривляясь, звучнымъ голосомъ:

‘Je suis celui qui vous adore’.

Василиса тихонько отошла отъ фортепано. Она посидла немного съ m-me Остенъ, потомъ пожала ей руку, и въ половин перваго незамтно ускользнула изъ гостинной.

За ней послдовалъ князь Кирила Сокольскй.

— Можно явиться къ вамъ, Василиса Николаевна? спросилъ онъ, прощаясь съ нею.

— Я буду очень рада, князь, только я боюсь, вы меня дома не застанете, я очень часто гуляю съ моей маленькой дочерью.

— Я постараюсь застать, сказалъ князь.

VIII.

Когда Василиса очутилась въ карет, она глубоко и свободно вздохнула. Вс впечатлня послднихъ часовъ разомъ отъ нея отлетли, и она опять погрузилась въ мръ внутренней своей жизни, который на время уходилъ на второй планъ. Она вспомнила о завтрашнемъ дн и о той радостной минут, когда она увидится съ Борисовымъ. Сердце билось сильне при этой мысли — онъ становился съ каждымъ часомъ для нея боле близокъ и дорогъ! Она думала о будущемъ, длинный рядъ ясныхъ, тихихъ дней представлялся ей, что-то счастливое свтило впереди, оно мерцало въ неопредленной форм, и эта неопредленность успокаивала ее. Она не вдумывалась, не всматривалась, а только всей душой неслась навстрчу счастью, которое такъ внезапно озарило ея жизнь. Она почти вслухъ произнесла: Завтра я его увижу! и ни о чемъ уже боле не хотла думать. Она закуталась въ шубку, прижалась въ уголъ кареты и, счастливая, успокоенная, вся проникнутая тихой радостью любви, смотрла, сквозь опущенныя рсницы, на мелькающе мимо фонари и дома.

Она переживала самый ясный моментъ счастья, который, какъ заря, длится одинъ мигъ и уже боле не возвращается.

Карета въхала въ садъ и остановилась у подъзда. Кто-то отворилъ дверцу, знакомый голосъ спросилъ:

— Въ цлости обртаетесь?

— Это вы, Сергй Андреевичъ?

— Онъ самый.

— Неужели вы меня дожидались?

— А то какъ же? Запропастилась барыня, мы съ Марфой Ильинишной уже думали, что совсмъ сбжала.

Онъ высадилъ ее изъ кареты, отпустилъ кучера и взошелъ вмст съ нею по лстниц. Наверху ожидала Марфа Ильинишна.

— Можно войти на минутку? спросилъ Борисовъ.

— Конечно. Какъ тутъ хорошо! воскликнула Василиса, входя въ уютную гостинную, гд пахло розанами, и на стол горла лампа подъ абажуромъ.

— Не даромъ говоритъ пословица: въ гостяхъ хорошо, а дома лучше! проговорила няня, снимая съ барыни шубку. Что, весело, матушка, было? Щечки-то у васъ какъ раскраснлись, чай, устали?

— Нтъ, жарко.

Она не могла говорить отъ внутренняго волненя. Ее влекло къ Борисову, ей хотлось подойти къ нему, протянуть ему об руки. Не зная, какъ скрыть свое волнене, она подошла къ зеркалу и стала поправлять волосы.

Няня, прибравъ шубку и перчатки, ушла.

Борисовъ стоялъ поодаль. Она чувствовала, что онъ на нее глядлъ, и сознавала надобность сказать что-нибудь, чтобы прервать натянутое, какъ ей казалось, молчане.

— Что вы устремили на меня такой критическй взоръ, Сергй Андреевичъ? спросила она, силясь придать своему лицу равнодушное выражене.

— Любуюсь вами, разв это запрещено? Какъ свтскй-то воздухъ на васъ дйствуетъ!

— А что?

— Другимъ человкомъ стали, узнать нельзя. Изъ застегнутой до подбородка пуританки въ какую пышную дочь мра сего превратились,

— Сергй Андреевичъ!…

— Разв неправда? поглядите сами.

Она взглянула въ зеркало, куда онъ указывалъ.

Огонь, горящй въ камин, освщалъ снизу темносине глаза, тонкя брови, весь нжный очеркъ головы и плечъ, закутанныхъ въ черное кружево, и ту трепетную улыбку, которая выдавала такъ несмло сознане завтнаго, дорогого счастья.

Загорская закраснлась и отвернулась.

— Убдились? спросилъ Борисовъ. А теперь разскажите, что подлывали цлый вечеръ, съ кмъ и о чемъ бесдовали.

Онъ подвинулъ къ камину низкое кресло для нея, а самъ расположился, полусидя, полулежа, на ковр у ея ногъ.

— Ну-съ, разсказывайте, я слушаю.

— Разскажите вы мн лучше, какъ вы графиню Nadine звали въ артель, рабочимъ похлебку варить.

— Уже успли вамъ наболтать? Языки-то каке! Ничего подобнаго не бывало. Такъ, была бабенка пустенькая, нахваталась кое-чего изъ моихъ словъ, и давай туда же: Хочу, дескать, тоже женщиной быть, а не куклой, хочу дло себ найти… Извстно, избалованная барыня, которой все прлось. А мн и даромъ ее не надо было,— ни на какое дло не годилась.

— Вы были въ нее очень влюблены? спросила Василиса, и сама удивилась, какъ ее вдругъ что-то въ сердце кольнуло.

— А вы какъ объ этомъ думаете?

— Я думаю, что были.

— Влюбленъ, не влюбленъ, а такъ забавлялся, отъ нечего длать. У нея были таке невинные, вчно смющеся глаза,— хотлось видть, каковы будутъ эти глаза, когда въ нихъ вспыхнетъ страсть.

— И ради этого… опыта вы не побоялись посягнуть на ея семейное счастье?

— Оберегать семейное счастье было ея дло, не мое, да оно и не пострадало. Мужъ увезъ ее заграницу лчить отъ гнусныхъ идей, и, по всей вроятности, усплъ въ этомъ.

Неужели онъ ко всмъ женщинамъ относится такъ легко? промелькнуло въ голов Василисы.

— Вамъ еще не хочется спать? спросилъ Борисовъ.

— Нтъ.

— Такъ можно посидть? Мы съ вами поболтаемъ, а когда вамъ захочется почивать, вы меня прогоните.

Онъ зажегъ папироску и сталъ курить въ каминъ.

— Мн сейчасъ пришло на память, помните, когда я въ первый разъ попалъ къ вамъ, какъ васъ покоробило, когда я спросилъ позволеня закурить?

Она засмялась.

— Помню.

— А вдь съ тхъ поръ многое перемнилось?

— Да, многое, сказала Загорская и задумалась.

Борисовъ докурилъ папироску, бросилъ ее въ огонь и повернулся къ Василис.

— Вотъ вы сейчасъ сказали — многое, а ежели поразобрать хорошенько, такъ очень мало перемнилось, даже ничего. Вы теперь, пожалуй, не посмотрите такъ грозно, случись другому такому неотесанному революцонеру, какъ я, обойтись съ вами такъ безцеремонно, но въ душ вы почувствуете то же негодоване, потому что вы, какъ тутъ ни верти, все та же свтская барыня и неисправимая аристократка.

— Я, аристократка? откуда же вы это взяли? Разв въ такой обстановк живутъ свтскя барыни и аристократки?

— Вы ссылаетесь на низенькя комнаты и на то, что прислуга у васъ — одна нянюшка? Это ничего не значитъ: question d’argent, какъ говорятъ французы, обстановка не вашего выбора. Но вы, по своей натур, эпикурейка, вы любите комфортъ, роскошь, утонченную роскошь… Вамъ мало, чтобы руки ваши были чисты, вамъ непремнно нужно, чтобы он хорошо пахли, какъ цвтокъ какой, и во всемъ такъ.

— Упрекъ это?

— Нтъ. Всякй человкъ иметъ свои особенности. Вамъ это изящество, пожалуй, и къ лицу.

— Разв вы изящество не любите?

— Очень люблю, но я хочу, чтобы это было наслаждене, доступное для всхъ, а покуда просторныя хоромы, батистовыя рубашки, тонкя вина и жирные обды будутъ достоянемъ только привиллегированнаго, ничтожнаго меньшинства, они для меня противны. Впрочемъ, не заключайте, что я совсмъ вандалъ, продолжалъ Борисовъ. Мн вотъ очень прятно, въ настоящую минуту, касаться бархатнаго платья, мять этотъ кружевной платокъ, видть кончикъ ножки, обутой въ атласную ботинку. Какой бы я ни былъ, въ извстномъ смысл, иконокластъ, я сознаю, что все это гораздо красиве и привлекательне дерюги.

— Выходитъ, что не я, а вы эпикуреецъ! засмялась Василиса.

Она отколола отъ пояса розу и бросила ее Борисову.

— Вы не были на вечер, а вашъ розанъ былъ. Возьмите его.

Борисовъ поймалъ на лету цвтокъ, подышалъ его запахомъ и началъ осторожно отгибать лепестки.

— Что вы длаете? спросила Василиса.

— Вы видите, искусственнымъ образомъ распускаю розу.

— То есть насильственнымъ?

Онъ засмялся.

— Хорошая вы моя! Когда розанъ самъ собой не развертывается, надо же помочь природ.

— Но розану больно.

— Неправда, не больно! А ежели и больно, зачмъ же онъ такой красивый, и зачмъ онъ такъ крпко свернулся, что съ нимъ ничего не подлаешь?

Онъ бросилъ цвтокъ и придвинулся къ Василис.

— Такъ больно? сказалъ онъ, глядя ей ласково въ глаза. Это ничего, это боль здоровая, отъ нея крпнешь и ростешь. Въ васъ цлый мръ нетронутый лежалъ, онъ пропадалъ даромъ,— я дерзнулъ расшевелить дремлющя силы… Самъ не знаю, что меня толкало, но я шелъ впередъ, прорубалъ дорогу, давалъ доступъ свту и воздуху… Теперь будетъ ваша забота, чтобы расчищенныя дорожки не заглохли и не заросли бы снова мхомъ.

Никогда еще, казалось Василис, эти глаза не смотрли на нее такъ мягко, съ такимъ добрымъ, дружескимъ выраженемъ. Ей было очень хорошо на душ.

— Сидите смирно, не шевелитесь, продолжалъ Борисовъ. Я снимаю теперь мысленно для себя вашъ портретъ. Когда я буду въ Лондон и погружусь по уши въ свою работу, невсегда веселую, я буду иной разъ отпирать завтный шкапчикъ своей души и смотрть на ликъ пречистой Мадонны.

— Но вдь вы еще нескоро будете въ Лондон, замтила какъ бы вскользь Василиса.

Онъ посмотрлъ на нее пристально, словно раздумывалъ что-то.

— Нтъ, скоро, сказалъ онъ, наконецъ, очень скоро. По настоящему, слдовало бы уже давно бжать безъ оглядки… а я не ршаюсь!… Лежу вотъ тутъ и упиваюсь понемногу ядомъ. Вы думаете, это можетъ долго такъ продолжаться?

Василиса чувствовала, что онъ боле не шутилъ, ей самой было не до смху, она поблднла.

— Не узжайте, проговорила она тихо.

— Отъ васъ зависитъ. Все въ руцхъ вашихъ! Вы это знаете.

— Да, но мы не будемъ объ этомъ говорить, произнесла она торопливо.

— Какъ хотите, и въ этомъ вы властелинъ. До поры, до времени у меня своей воли нтъ,— весь тутъ, вяжите.

— Вотъ какой я смирненькй сталъ! продолжалъ онъ, смясь. Изъ хищнаго волка въ агнца какого превратился. Сижу, укрощенный, у вашихъ ногъ, смотрю на васъ, какъ голодный смотритъ на пищу, кончикомъ пальца не прикасаюсь къ вамъ. Что значитъ — забрать себя въ руки! Но вдь это смха достойно. Разскажи кто-нибудь такую штуку: изъ тысячи людей, ей Богу, двое не поврятъ. Да вы сами въ прав считать меня за дурака.

— Не говорите таке ужасы, сказала Василиса и ударила его тихонько веромъ по губимъ. Ваша кузина увряла меня сегодня, что въ васъ скрывается ‘un don Juan manqu.’ Я начинаю думать, что она права, и что въ васъ, точно, кроется свтскй mauvais sujet, только особаго пошиба… Lauzun какой-нибудь или Моту. Это вдь также были очень сложныя натуры.

— А я, по вашему, сложная натура?

— Еще бы. Васъ не сразу разберешь. Въ васъ бездна противорчй: и простота, и проницательность, и мягкость характера, и страшная сила воли… Мн иной разъ ужаснохотлось бы знать, что вы сами о себ думаете, что вы, вообще, въ извстныя минуты думаете и чувствуете?…

— Вотъ вамъ и загадка, поработайте-ка надъ ней.

— Я не хочу работать, я хочу, чтобы вы мн сказали.

— Хотите!… Но вдь это штука дорогая, Василиса Николаевна, даромъ не дается. Что вы за нее заплатите?

— Я уже дала вамъ свое довре, свою дружбу.

— Этого мало, цна неподходящая. Вы хотите, чтобы я отворилъ для васъ самые завтные уголочки своей души, ввелъ бы васъ, какъ говорится, въ святую святыхъ… А вы знаете, для какой только женщины это длаютъ?… знаете?

Онъ понизилъ голосъ и произнесъ тихо: Для любимой. Ей одной отдаются вполн, а друга пускаютъ только въ гостинную…

— Полноте… произнесла тихо Василиса.

Чтобы скрыть свое смущене, она стала играть концомъ кружева, что спускалось у нея съ плечъ, и шутя обернула имъ голову Борисова.

Борисовъ схватилъ ея руку. Онъ ни слова не произнесъ, только смотрлъ на нее потемнвшими глазами и нервно покусывалъ губы.

Ей становилось жутко, она отвернула голову.

— Нтъ, смотрите на меня, смотрите! проговорилъ онъ раздраженнымъ голосомъ. Ужъ пьянть, такъ пьянть до конца… Глаза-то у васъ каке… насквозь человка такъ и жгутъ!… Кажется, ясные, свтлые, а посмотришь въ нихъ, ни до чего не доберешься. Что вы за женщина такая!?

Онъ стиснулъ ея руку. Загорская слабо вскрикнула.

— Что, больно? А вы думаете, мн не больно, вы думаете, мн легко? Не только сжать вашу руку, я сломать, задушить васъ готовъ…

— Душите, сказала она и смло глянула ему въ глаза.

— Вы это только такъ говорите, вдь закричите?

— Нтъ.

У нея духъ захватывало. Онъ приподнялся и крпко обнялъ ее.

Она не шевелилась и только чуть внятно произнесла:

— Нельзя…

— Отчего же нельзя? Гд преграда? Кто ее поставилъ?…

Василиса чувствовала, какъ онъ охватывалъ ее тсне…— Горяче уста касались ея губъ, она откинулась назадъ.

— Одинъ поцлуй!… единый… и никогда боле… шепталъ Борисовъ прерывающимся голосомъ. Чего вы боитесь?…

Она собрала остатокъ энерги и еще разъ, слабо, оттолкнула его.

Онъ опустилъ руки. Нсколько мгновенй онъ смотрлъ на нее молча, точно хотлъ проникнуть до глубины ея души. Потомъ, проговоривъ равнодушно: Не хотите, такъ ненадо! отвернулся и положилъ голову къ ней на колни.

Прошло нсколько минутъ. Онъ лежалъ, не шевелясь, мертвое молчане царило въ комнат. Вдругъ Василис показалось, что она не слышитъ боле его дыханя. Ей стало страшно: она протянула руку и дотронулась до его плеча.

— Сергй Андреевичъ!… Сергй Андреевичъ, что съ вами?…

Онъ поднялъ голову.

— Ничего.

Онъ былъ блденъ, черные круги окаймляли глаза.

— А вы уже струсили! вообразили, что умеръ? Нтъ, такъ скоро не умираютъ.

Онъ всталъ, подошелъ къ зеркалу, вынулъ изъ кармана гребень и причесалъ волосы. Потомъ обернулся къ ней.

— Вотъ что, Василиса Николаевна, проговорилъ онъ спокойнымъ голосомъ. Я обдумалъ и ршился: я завтра ду.

Оно, почувствовала, какъ у нея вдругъ сердце замерло.

— Вы завтра хотите хать? произнесла она, совсмъ… ухать?…

— Да, совсмъ.

Она встала и подошла къ нему.

— Сергй Андреевичъ… какъ же это?… Вы не можете этого сдлать… Я… я, мн кажется… умру…

— Я долженъ это сдлать, и вы не умрете, напротивъ, жить будете. Настоящее положене невыносимо, тутъ, чортъ знаетъ, до чего дойдешь, всякое самоуважене потеряешь.

Василиса въ слезахъ упала на кресло, около котораго она стояла. Борисовъ прошелся нсколько разъ по комнат.

— Вотъ она нравственность!…Принципы!… до какого безобразя доводятъ! произнесъ онъ, останавливаясь передъ нею. Завидные результаты!…

— Боже мой… да что же длать!

— Что длать? Я уже вамъ сказывалъ: хать надо, а чего не надо было длать, такъ это — доводить до этого. Я не буду васъ обвинять, я не думаю, что вы намренно кокетничали, играли со мной, какъ кошка съ мышью, но вы увлекались и меня увлекли, и теперь приходится платиться

Василиса не могла возражать ему. Ей казалось, что его устами говорила ея совсть и произносила судъ надъ ея неправдами.

— Мы, реалисты,— безнравственные люди, иначе понимаемъ честность женщины, продолжалъ Борисовъ. По нашему, предавайся она, или не предавайся своимъ страстямъ, это не составляетъ для нея ни особаго безчестя, ни добродтели, но разъ она полюбила и допустила, чтобы ее полюбили, будь пряма,идидо конца. Вотъ мы чего вправ отъ нея требовать, какъ отъ мыслящаго существа! А не хочетъ она, или не можетъ, такъ съумй скрыть свое увлечене такъ, чтобы никто и не догадался,— чтобы стны про это не знали!

— Вы правы! произнесла Василиса. Она опустила голову въ руки, слезы капали между ея судорожно сжатыми пальцами.

Борисовъ не переносилъ женскихъ слезъ, притомъ онъ чувствовалъ, что зашелъ слишкомъ далеко. Ему стало ее жаль, онъ слъ на табуретъ возл нея.

— Голубчикъ мой, послушайте: вы плачете теперь, какъ дитя, у котораго отнимаютъ любимую игрушку. Будьте молодцомъ! взгляните на вещи прямо, реально… При такихъ условяхъ, мн нельзя около васъ оставаться, вдь нельзя?

— Что же измнилось со вчерашняго дня? спросила она.

— Въ томъ и дло, что вчерашнй день былъ ошибкою съ моей стороны. Мн не слдовало поддаваться вашимъ иллюзямъ, брать на себя невозможную роль. Я долженъ былъ видть дале и врне васъ.

— Почему же роль друга невозможна?

— А потому, что вы молодая, красивая, чрезвычайно привлекательная женщина! Въ вашей крас есть какая-то адская сила, она жжетъ, какъ огонь… Каждое движене, каждый вашъ взглядъ, помимо всякаго съ вашей стороны намреня, возбуждаютъ страсть…. Вы можете замучить человка, съ ума его свести! Я не считаю себя въ прав тратить на такую борьбу свои силы. Вотъ отчего я ду. Вдали это впечатлне, по всей вроятности, утратитъ свою силу, и я опять буду видть въ васъ умнаго, добраго друга, но теперь я неспособенъ на дружбу съ вами… И надо же было мн васъ встртить! продолжалъ онъ: прожилъ бы я свой вкъ, не горюя, а теперь — ломай себя, желай несбыточнаго счастья!… Не родились бы вы никогда!

Голосъ у него оборвался. Онъ припалъ къ ея колнямъ, въ нмой, страстной тоск.

Василиса обняла его голову. Въ это мгновене для нея исчезли вс мелкя приличя и условное чувство сдержанности.

— Нельзя, хать, дорогой мой! милый! говорила она, цлуя его мягке, густые волосы.

— Надо, надо, проговорилъ Борисовъ. Не разстанемся теперь, хуже будетъ. Любовь должна давать людямъ энергю, а не обезсиливать ихъ. Такъ вдь, моя радость? Мы съ вами не разъ уже объ этомъ разсуждали. Посмотрите, какъ всякая ненормальность отношенй влечетъ за собою уродливыя явленя. Разсудите безпристрастно: разв наше настоящее положене не есть самое страшное насиловане природы, совершаемое во имя какихъ-то непонятныхъ принциповъ? Моя голова лежитъ у васъ на груди, губы мои касаются нжной, блой кожи, и я долженъ оставаться равнодушнымъ, ничего не чувствовать, ничего не желать! Я и лежу, смиренъ, какъ дитя, но это — пытка, которая нравственно и физически уродуетъ человка.

Нсколько минутъ прошло въ молчани. Борисовъ приникъ губами къ рук Василисы, онъ ничего не сказалъ, но она чувствовала, что онъ собирался уйти и прощался съ ней. Ледяной холодъ пробжалъ по ея тлу.

— Неужели это былъ нашъ послднй вечеръ! сказала она.

— Отчего же послднй? гора съ горой не сходится, мы какъ-нибудь встртимся и будемъ бесдовать по прежнему.

Онъ всталъ, Василиса тоже поднялась.

— Нянюшка спитъ, я вамъ посвчу, сказала она.

Она взяла лампу и пошла передъ нимъ. Кружево скатилось съ плечъ, коса распустилась, тяжелыя, золотыя ея волны падали по черному бархату платья, лицо было печально, щеки блдны,— слды слезъ блистали на мокрыхъ рсницахъ.

Они дошли до двери, Борисовъ остановился:

— Прощайте, сказалъ онъ отрывисто… Всякому самообладаню есть граница… Никогда вы еще не были такъ раздражительно прекрасны! Тутъ всякая душевная любовь пропадетъ…

Онъ поцловалъ ея руку и, не оглядываясь, пошелъ внизъ.

Василиса вернулась въ гостинную и упала на колни у кресла, на томъ мст, гд Борисовъ лежалъ у ея ногъ. Думы и слезы хлынули изъ ея души, какъ изъ глубокаго родника. Вся ея жизнь прошла передъ нею. Она вспомнила себя ребенкомъ, своенравнымъ, причудливымъ, то веселымъ до шалости, то молчаливымъ и не по лтамъ сдержаннымъ, вс ощущеня, волновавшя ея дтское сердце, живо представились ей: непокорная ненависть къ тупымъ премамъ, которыми руководствовались при ея воспитани, безотчетная грусть, глухе пероды равнодушя и внезапные, страстные порывы нжности къ окружающимъ ее нянькамъ и воспитательницамъ. Она начала рано думать о Бог и праведной жизни, о чемъ-то великомъ, о жертв или подвиг, которые она мечтала совершить. Вспомнилось, какъ, стоя на балкон, вечеромъ, ей въ первый разъ пришла мысль о вчности. Ей показалось, что она падаетъ съ балкона и летитъ въ пространство, все дальше и дальше, и нтъ конца той бездн, въ которую она опускается. Вотъ вчность! подумала она, и ея маленькое сердце забилось мучительно. Воспитательница ея была сухая, педантная, ученая англичанка, она знала отлично свое дло и вела его съ систематичностью педагога и безпощадною жестокостью инквизитора. Главною ея задачею было сломить въ непокорной двочк своенравную, не терпящую ига волю. Надъ этимъ сильно и много работалось. Работалось также надъ укрощенемъ той страстной, почти болзненной потребности счастья, которая съ самыхъ раннихъ лтъ въ ней проявлялась. ‘Васъ увлекаетъ ваше воображене, говорили ей, счастье не есть цль жизни, исполнене своего долга, пробртене знаня, усовершенствоване нравственнаго человка, вотъ высокя цли, къ которымъ слдуетъ стремиться’. Такя назидательныя рчи были выслушиваемы ею тысячу разъ, и всегда оставались мертвой буквою. Гораздо поразительне подйствовалъ на нее любимый афоризмъ ея воспитательницы: ‘Пожелайте чего-нибудь очень сильно,— часто твердила эта скептическая особа, рано проученная какимъ-нибудь горькимъ опытомъ жизни, и вы можете быть напередъ уврены, что желанье ваше не осуществится, или осуществится такъ, что не доставитъ вамъ радости, которой вы ожидали. Самый врный способъ не быть разочарованнымъ — никогда ничего не желать.’ Парадоксъ этотъ въ одинъ прекрасный день почему-то врзался ей въ душу, она сдлала страшное усиле надъ своей природой, и весь пылъ, вся молодая свжесть порывовъ стали мало-по-малу исчезать. Она утратила то, что невозвратимо: самобытность характера и цльность воли. Въ ней что-то надломилось, какая-то невидимая тонкая пружина лопнула, и весь процессъ развитя пошелъ но ложному направленю. Ее стали мучить сомння, внутреннй анализъ, разршеня сложныхъ, отвлеченныхъ вопросовъ. Не находившя приложеня силы бродили безцльно въ ея душ, томили ее и, наконецъ, разршались припадками меланхоли и мросозерцаня самаго безотраднаго. Прочтя нсколько романовъ Диккенса, она начала думать о такъ называемомъ вопрос пауперизма. Нищета неотразимая, безнадежная, въ извстномъ смысл, роковая, выпадающая на долю, изъ поколня въ поколне, большинства человчества, показалась ей чмъ-то невыразимо жестокимъ и ужаснымъ. Миллоны людей живутъ въ труд, умираютъ медленно съ голода, до гробовой доски не знаютъ отдыха, и нтъ для нихъ помощи, всякая попытка помочь, въ сравнени съ неизмримой громадой бдъ, остается незначительною, какъ капля въ мор!… Она долго носилась съ этимъ вопросомъ, мучительно добивалась его разршеня и, наконецъ, пришла къ заключеню, что онъ неразршимъ. Ее тревожила также мысль о смерти, ея живучая натура не могла помириться съ этимъ основнымъ закономъ жизни. Зачмъ жить, думала она, ежели каждому человку, какъ бы онъ ни былъ великъ, полезенъ и счастливъ, суждено умереть! Не есть ли любовь къ жизни обманъ природы? самое желане счастья не есть ли такой же обманъ? Всякое счастье, какъ и человкъ, подвержено закону смерти, оно должно непремнно, неизбжно когда-нибудь прекратиться, и тогда, не все ли равно, существовало ли оно когда-нибудь, или нтъ?

Посл продолжительныхъ дней хандры и мрачнаго настроеня, въ ней пробуждались порывы совсмъ иного характера: ее тянуло въ самый водоворотъ жизни, ей хотлось что-нибудь сдлать, достигнуть чего-то: она съ рвенемъ принималась за свои несложныя занятя.

Когда Василису представили въ свтъ, свтъ остался ей доволенъ. Она была двица благовоспитанная, благонравная, умла себя держать, умла говорить,— нашли, что она умна и привлекательна. Сначала она вызжала нехотя, потомъ полюбила свтъ, потому что вншнй его блескъ удовлетворялъ нкоторымъ, не самымъ возвышеннымъ, сторонамъ ея природы. Скоро явились на сцену поклонники: она не полюбила никого, но ея самолюбе было польщено. Въ конц второй зимы она вышла замужъ. Ежели бы она нашла въ своемъ муж человка обыкновеннаго, то есть неглупаго и честнаго, въ предлахъ посредственности, она, быть можетъ, сжилась бы съ нимъ и со временемъ сдлалась бы отличной матерью семейства или блестящей свтской женщиной. Но Загорскй стоялъ ниже этого уровня, онъ положительно и рзко противорчилъ ея идеаламъ. Въ немъ была та холодность и та пошлость, которыя происходятъ отъ полнаго отсутствя духовной жизни. Онъ былъ весь — пустослове, внутренняго челонька въ немъ никакого не было. Онъ только посл свадьбы постигъ, какую взялъ себ жену, и съ той же минуты отнесся къ ней враждебно. Она презирала и ненавидла его. Чтобы заглушить какъ-нибудь чувство горя, она много вызжала, но держала себя строго: за ней ухаживали, никто не дерзалъ волочиться. Черезъ три года она разсталась съ мужемъ. То были тяжелые дни, воспоминане о которыхъ, даже теперь, тревожило ее. И вотъ она одна. Мужъ, свтъ, опредленное положене въ этомъ свт, исчезли вмст. Она за границей, съ маленькой дочерью, она вырвалась изъ ненавистной среды, она свободна, но жизнь лежитъ передъ нею, какъ пустынная дорога среди голыхъ полей: все кругомъ однообразно, тихо и плоско. Сонливая скука пала ей на душу. Фантазя не рисовала ей никакихъ картинъ, все дремало, какъ будто глохло въ ней. Въ это время она встртила Борисова. Сначала ее поразили въ немъ простота и сила рчи, та цльность воли и пылкость въ убжденяхъ, которыя длали изъ Борисова человка, противоположнаго ей самой. Положительность его возбуждала въ ней довре и внушала чувство нравственной опоры, его реализмъ былъ, какъ твердая почва, на которую она ступала посл шаткой трясины безплоднаго внутренняго анализа, въ которомъ вязла съ тхъ поръ, что себя помнила. Она не привыкла, да и не умла высказываться, съ раннихъ лтъ была взята привычка мыслить и думать одной, не впускать никого въ свой маленькй мрокъ. Борисовъ вытащилъ ее, какъ бы силой, изъ узкой нравственной кельи. Онъ касался смлою рукою всхъ струнъ ея души, овладлъ мало-по-малу ея внутреннимъ мромъ, сдлался господиномъ и судьей ея нравственной жизни. Онъ этого не искалъ,— оно далось ему само собой, словно онъ держалъ въ своей рук волшебный ключъ, про который говорится въ сказкахъ, отпирающй безъ усиля, однимъ своимъ прикосновенемъ, самые сложные замки. Его талисманами были правда и естественность. Василиса увлекалась ими, какъ обыкновенно увлекаются блескомъ и наружной красотой. Она стала глубоко и безусловно его уважать. Она въ него врила, и эта вра живымъ огнемъ разлилась по ея душ. Она была счастлива. Короткя мгновеня этого счастья, идеально чистаго и прекраснаго, промелькнули, какъ молня. Она открыла глаза и увидала, что идетъ по самой битой дорог. Страсть легла поперекъ ея пути. Она чувствовала, что омутъ беретъ ее,— уже взялъ, крутитъ и вертитъ, и тянетъ книзу.

— Нтъ, думала Василиса, видно, не суждено человку длиться ни съ кмъ своею душевною жизнью, призывать къ себ на помощь чужую силу. Вотъ какой цной платишься! Иди всякй своей дорогой одинъ и перерабатывай молча въ себ свои сомння. Дойдешь до чего-нибудь — хорошо, не дойдешь,— знать, такъ суждено было. На чужую душу не уповай!

Въ эту горькую для нея минуту разлуки и расторженя всхъ иллюзй она не могла отршиться вполн отъ условленныхъ формъ морали. Он всосались ей въ плоть и въ кровь. Съ дтства усвоенныя понятя о нравственности и добродтели были сильне всхъ стремленй и логичныхъ доводовъ. Он отдляли ее отъ любимаго ею человка, не только матерально, но и нравственно, цлая бездна лежала между имъ и ею, и въ этомъ она была послдовательна.

На другой день, рано утромъ, няня постучалась къ ней въ дверь.

— Изволите знать, матушка, Сергй Андреевичъ сегодня узжаютъ, объявила она тревожнымъ голосомъ.

— Знаю, отвтила тихо Василиса и начала одваться.

Марфа Ильинишна посмотрла на ея блдное лицо, покачала головой и ничего не сказала. Она пошла внизъ укладывать вещи Борисова и, вроятно, порядкомъ тамъ всплакнула, потому что вернулась съ опухшимъ носомъ и красными глазами.

Борисовъ халъ съ утреннимъ поздомъ.

Василиса сидла съ дочерью за чайнымъ столомъ, когда Борисовъ, совсмъ готовый, въ дорожномъ плать, пришелъ съ ней проститься. Онъ держалъ въ рукахъ небольшой свертокъ.

— Вотъ, Василиса Николаевна, я хотлъ васъ попросить: тутъ книги и нсколько нужныхъ бумагъ. Я не желалъ бы поручить ихъ хозяину дома. За ними прйдетъ одинъ человкъ,— будьте такъ добры, прикажите вашей нян передать ему этотъ пакетъ.

Борисовъ слъ около Наташи.

— Ну-съ, барышня, прощайте. Растите и цвтите, а мы съ вами, богъ дастъ, когда-нибудь увидимся.

Онъ взглянулъ на Василису, она сидла, не подымая глазъ.

Прошло четверть часа томительной напряженности, которая предшествуетъ всякому отъзду. Чмъ ближе стоятъ другъ къ другу люди, которые разстаются, тмъ эти минуты кажутся скучне и безсодержательне, — настоящая разлука уже совершена.

— Вотъ мой адресъ въ Лондон, сказалъ Борисовъ, подавая ей карточку. Но первое письмо адресуйте poste restante. Какъ прду, пойду за нимъ, а покуда, хавъ, буду знать, что вы мн пишете.

Стукъ колесъ раздался въ саду. Онъ взглянулъ въ окно.

— Извощикъ прхалъ, пора.

Василиса встала.

— Прощайте, Сергй Андреевичъ. Я молю Бога, чтобы онъ послалъ вамъ всего хорошаго и счастливаго.

Онъ поцловалъ ея руку и такъ крпко и настойчиво сжималъ ее, что заставилъ Василису поднять голову и взглянуть ему въ лицо. Выражене его глазъ противорчило равнодушному спокойствю его голоса и улыбки. Въ нихъ было темно и очень невесело.

— Правъ я, что ду? проговорилъ онъ вполголоса. Вымолвите словечко.

— Правы, отвчала она.

Слезы ее душили, она не могла говорить.

— Все можетъ случиться, продолжалъ Борисовъ. Ежели вы, въ силу какихъ-либо обстоятельствъ, перемните свой настоящй образъ мыслей, и вамъ понадобится какая-бы ни была опора, напишите слово,— я съ конца свта прду къ вамъ.

Вошла Марфа Ильинишна и доложила, что кучеръ торопитъ.

Борисовъ простился съ Василисой, поцловалъ Наташу и, въ сопровождени няни, сошелъ съ лстницы.

Кучеръ, взваливъ на козлы чемоданъ, проговорилъ: Nous n’avons que le temps, monsieur! и щелкнулъ кнутомъ. Марфа Ильинишна бросилась обнимать и крестить Борисова, карета тронулась и исчезла за воротами.

— Ухалъ, сказала Марфа Ильинишна, входя въ гостинную.

Она утирала глаза свернутымъ въ клубочекъ носовымъ платкомъ и промолвила: Сердечный! лица на немъ не было, чай и ему, нелегко. Дай ему, господи, добраго пути!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Съ отъздомъ Борисова, все въ дом пруныло. Марфа Ильинишна ходила весь день съ заплаканными глазами, Наташа скучала, Василиса бродила по комнатамъ, не находя себ занятя. За обдомъ, подавая блюдо, няня вздохнула и примолвила жалобно: ‘Гд-то онъ теперь, нашъ голубчикъ!’ У Василисы только брови дрогнули, какъ отъ нестерпимой внутренней боли, она ничего не отвтила.

Вечеромъ, когда Наташу уложили въ постель, Марфа Ильинишна постояла передъ Василисой, повздыхала, пыталась заговорить о томъ и о другомъ, но бесда не клеилась, она пожелала своей госпож доброй ночи и ушла спать. Василиса сла за письменный столъ.

Въ комнат и въ дом все было тихо, словно вымерло. Маятникъ часовъ ходилъ взадъ и впередъ и слабо постукивалъ подъ стеклянымъ колпакомъ, лампа горла подъ абажуромъ, въ вазахъ распускались розаны, принесенные наканун Борисовымъ.

‘Еще не успли завянуть’… подумала Василиса. Стрлка показывала половину девятаго — часъ, въ которомъ приходилъ обыкновенно Борисовъ. Тогда тихй уголокъ ея оживлялся, стны комнаты точно расширялись: онъ вносилъ съ собою лучъ радости и свта, отъ его рчей вяло жизнью, и эта жизнь горячей струей вливалась ей въ грудь. Она выходила изъ рамки своего субъективнаго мросозерцаня и, хотя искусственно, хотя на одинъ мигъ, вдохновновлялась новой силой, переставала быть въ собственныхъ глазахъ центромъ крошечнаго, изолированнаго микрокосма и начинала сознавать въ себ частицу чего-то общаго и цльнаго. Слово ‘человчество’ переставало для нея быть абстрактнымъ понятемъ, оно переходило въ дйствительность. Потокъ стремленй и борьбы живого общественнаго организма длался ей понятенъ. Онъ не проходилъ мимо нея, какъ ей казалось это прежде, гд-то вдалек, за тридевять земель, а непосредственно касался ея самой, заставлялъ ее чувствовать свою солидарность съ остальнымъ мромъ, отдльный индивидуальный мрокъ сходилъ съ перваго плана и принималъ свои настояще размры. Какъ богато жилось ей въ такя минуты! Вра въ будущее счастье человчества и сознане личнаго счастья сливались въ одну лучезарную картину… А теперь!… все пропало… картина поблекла, яркя краски стушевались… Опять пустота, опять одиночество.

— Господи!… воскликнула Василиса.

До той минуты она крпилась, сознавая необходимость отъзда Борисова. День прошелъ въ томительной внутренней борьб, но теперь, когда первая, острая боль разлуки миновала, и она стала лицомъ къ лицу съ пустотою, которую отсутстве Борисова длало вокругъ нея,— въ ней совершился переломъ. Всми своими нервами, каждою каплею крови она кляла этотъ отъздъ и возмущалась противъ него. Она уже не сдерживалась, плакала, рыдала и вся отдавалась своему горю. Въ пароксизмахъ страстнаго отчаяня, которые трясли ее съ головы до ногъ, какъ въ лихорадк, она находила какое-то мучительное удовлетворене. Казалось, этими слезами она покупала право любить Борисова. Послдня, тонкя покрывала безсознательнаго чувства пали, и одна страсть стояла передъ ней, заслоняя собою остальной горизонтъ нравственнаго мра.

Василиса взяла перо и, не отрываясь, утирая только отъ времени до времени быстро набгавшя слезы, стала писать. Страница за страницею покрывались мелкимъ, тонкимъ почеркомъ. Это былъ отчаянный воззывъ къ Борисову. Она молила его воротиться, отдавала въ его руки себя и свою судьбу. ‘Вы, неподкупный, вы, чистый и праведный, писала она, ршайте за меня! Вашему взгляду все доступно, вы лучше меня знаете мою душу, возьмите мою волю въ свои сильныя руки, заставьте молчать мою больную совсть… Я безумно заблуждалась, разсчитывая на свои силы, нтъ у меня никакихъ силъ, ежели мн суждено жить въ разлук съ вами’. Слова горячей вры лились изъ ея души, она не взвшивала ихъ, не обдумывала, а только боялась не высказаться ясно, не съ достаточнымъ отршенемъ положить къ ногамъ Борисова свою совсть и свою волю, все, чмъ была и чмъ готовилась быть. Письмо росло и, по мр его возрастаня, душевная боль ея убаюкивалась и понемногу стихала. Когда она кончила, пробило три часа. Она сидла, устремивъ глаза въ пространство, тихонько постукивая перомъ по столу. Ей казалось, что она думала и соображала что-то, но она уже не думала и не была въ состояни ничего сообразить. Голова отяжелла, мысли не вязались, во всемъ существ чувствовалось притуплене. Огонь въ камин потухъ, ночная свжесть проникала въ комнату и заставляла Василису нервно пожиматься. Она сложила письмо и, только что добралась до подушки, заснула тяжелымъ сномъ.

А въ это время поздъ желзной дороги мчался между Марселемъ и Лономъ, въ углу вагона второго класса сидлъ Борисовъ, закутанный въ пледъ, и, блдный и угрюмый, не смыкая глазъ, смотрлъ въ беззвздную ночь.

Василиса спала до поздняго утра.

Ночныя грозы нердко смняются тихимъ, яснымъ разсвтомъ, и чмъ сильне была гроза, чмъ ярче сверкали молни, чмъ быстре неслись тучи, тмъ лазурне проясняется небо и нжне блещутъ краски утренней зари. Василиса проснулась съ успокоенными нервами и утихшей душой. Потрясенный организмъ пришелъ въ равновсе, и ощущене горя не казалось уже такимъ острымъ. Она вспоминала растерянное состояне ума и чувствъ, въ которомъ ей мерещились, какъ въ горячк, чудовищные кошмары, и стыдилась его. Вставъ и одвшись, она подошла къ бюро и прочла написанное наканун письмо. Не дочитавъ до конца, она разорвала его на мелке куски и тутъ же написала нсколько короткихъ дружескихъ строкъ, которыя отправила на почту.

Въ это прекрасное утро, наполненное солнечными лучами, пахучимъ втеркомъ, раздувавшимъ занавски, громкимъ щебетанемъ птицъ въ саду, Василиса была расположена смотрть на вещи съ практической точки зрня. Она относилась къ совершившимся событямъ критически и, какъ ей казалось, вполн безпристрастно. Она сознавала, что ршене Борисова спасло ее отъ великой бды, и вся была проникнута прятнымъ чувствомъ этого спасеня. Нравстенная личность Борисова стала рисоваться передъ ней въ опредленныхъ очертаняхъ, подобно тому, какъ выростаетъ горный пейзажъ въ глазахъ путешественника, когда онъ удаляется отъ его подошвы и начинаетъ видть его въ перспектив. Она, какъ будто въ первый разъ, постигала совершенно ясно, что именно такое Борисовъ, какое значене иметъ его образъ мыслей, къ какому роду дятельности и практическаго примненя этотъ образъ мыслей долженъ привести его. Она ужаснулась картин, которую рисовало ей воображене. ‘Это омутъ, хаосъ!’ подумала она и содрогнулась при мысли, какъ она была близка сама попасть въ этотъ омутъ.

Съ этого дня жизнь ея потекла опять покойной, тихой струйкой. Она вернулась къ своимъ привычнымъ занятямъ и мечтамъ. Ничто не нарушало порядка ея дня, гармоню ея внутренняго мрка, который мало-по-малу успокоился, затаивъ въ самую глубь элементы, такъ внезапно въ него вторгнувшеся и на время такъ мучительно его встревоживше. Она погрузилась душой въ сонливое бездйстве и не тяготилась имъ, а, наоборотъ, находила въ немъ какое-то отрицательное счасте. Отсутстве волнующихъ интересовъ и страстнаго отношеня къ извстнымъ вопросамъ жизни получило въ ея глазахъ цну, казалось ей самымъ желательнымъ благомъ. Вставая утромъ, она благодарила судьбу, что втечене цлаго дня ничего необыкновеннаго не предвидится. День наполнялся мелкими занятями, иногда она сидла на солнц, у открытаго окна по цлымъ часамъ, впродолжене которыхъ ничего не длала, даже не думала и не мечтала, а только впивала въ себя теплый, пахучй воздухъ и радовалась тому, что не о чемъ задумываться и мечтать. Проходя разъ мимо одного магазина, она увидла дтское платье изъ голубой фланели, обшитое кружевомъ, она купила фланели, отпорола отъ своихъ сорочекъ широке валансьены и сшила для Наташи такое же платье, какъ видла въ магазин. Шитье платья заняло ее впродолжене нсколькихъ дней. Къ двочк она относилась нжно, много ею занималась, гуляла съ ней, слушала ея болтовню и, по прежнему, сама укладывала спать. Вечеромъ, оставшись одна, она пристраивалась у камина, писала письма или перелистывала Revue des Deux Mondes, номера котораго за нсколько мсяцевъ лежали у нея на стол неразрзанными. Помимо брошюръ и экономическихъ статей, приносимыхъ Борисовымъ, за послднее время она ничего не читала. Словомъ, ея внутренняя и вншняя жизнь вошла въ прежнюю колею, и она вся отдыхала въ чувств нмого покоя.

Такъ, въ жаркй лтнй день въ Итали, когда солнце стоитъ высоко на неумолимо-ясномъ неб и, воздухъ накаленъ жгучими лучами, усталый прохожй видитъ передъ собою раскрытыя двери храма. Онъ переступаетъ съ чувствомъ благоговня мраморный порогъ. За тяжелой занавсью, которая пала между имъ и шумной, знойной улицею, все тихо и прохладно, длинныя ряды колоннъ стройно тянутся кверху, лампада теплится у отдаленнаго алтаря, одинокая старуха стоитъ на колняхъ и бормочетъ молитву, перебирая костяныя четки, пахнетъ ладаномъ, солнечный лучъ скользитъ въ узкя окна и играетъ разноцвтными огнями на мозаичномъ полу. Путь внятный звукъ вдругъ встрепенется въ глубин церкви, словно вздохъ спящаго органа, пронесется подъ высокими сводами и замретъ въ чуткой тишин. Мирно, хорошо! Ослпленные глаза, усталыя ноги отдыхаютъ, отршене отъ всякой житейской суеты вливается въ душу, вмст съ чувствомъ величавой гармони! Кажется, никогда не ушелъ бы отсюда, не покинулъ бы священнаго прюта! Но черезъ нсколько минутъ эти ощущеня теряютъ свою живость, прятное чувство отдыха притупляется, тишина и безмолве начинаютъ казаться мертвенными, высокя стны принимаютъ угрюмый видъ,— и опять тянетъ на улицу, гд пыль и шумъ, и толпа, живой говоръ людей и ослпительно-яркое солнце!

Василис было покуда хорошо въ тихомъ, прохладномъ храм, ея усталые нервы отдыхали, она чувствовала себя покойной и довольной среди обыкновенныхъ занятй и обыкновенныхъ людей. Ее посщали старые знакомые. Прхалъ князь Кирила Федоровичъ Сокольскй. Онъ просидлъ довольно долго. Бесда велась оживленная, въ тон полу-саркастической, полу-серьезкой сантиментальности, свойственной князю. Онъ слылъ за очень остроумнаго человка, и въ свт побаивались его мткаго и подчасъ рзкаго слова. Самъ онъ какъ будто не доврялъ этой репутаци, и относился съ ироней къ своему остроумю, что придавало его рчамъ оттнокъ разочарованя, не лишеннаго привлекательности.

При прощани, сжимая въ своей блой, тонкой рук руку Загорской, онъ заглянулъ ей въ глаза.

— Грустны вы, Василиса Николаевна? или вамъ надолъ мой долгй визитъ?

Въ его голос прозвучало въ первый разъ тайное волнене, которое онъ испытывалъ. Василиса взглянула на него.

— Ни одно, ни другое… Почему вы такъ думаете, князь?

— Такъ, показалось. Если ошибся, тмъ лучше… Въ другой разъ прду, не засижусь.

— Напрасно, мн прятно васъ видть. Вдь мы съ вами старые друзья.

— Да, старые! вздохнулъ князь. Что такое дружба? Милое, но пустое слово. Впрочемъ и за это спасибо. До свиданя.

Въ тотъ же день прхала графиня Ольга. Она какъ только сла, тотчасъ заговорила о Борисов.

— А нашъ нигилистъ ухалъ! Такъ ко мн и ни ногой… Хорошъ! проговорила она. Куда это онъ поскакалъ? Мало надлалъ бдъ, хочется еще запутаться! Сегодня получила отъ его сестры письмо. Бдная, безпокоится о немъ, проситъ удержать его въ Ницц. Вотъ и удержали!

Графиня вздохнула.

— Какое испытане, въ наше время, имть родственниковъ, молодыхъ людей! того и гляди, попадутъ въ бду! Сережу мн жаль: онъ очень одаренъ, могъ бы сдлать прекрасную карьеру, не бросая даже своихъ либеральныхъ идей. А теперь что изъ него выйдетъ?… Пропащй человкъ. Врите ли, даже наружность его измнилась. Когда онъ дебютировалъ въ свт, совсмъ молодымъ мальчикомъ — года три тому назадъ — онъ былъ очень недуренъ собой, ловкй такой, элегантный. Вамъ покажется невроятнымъ, но онъ кружилъ женщинамъ головы,— и не то, чтобы съ нимъ флиртировали, а просто таки увлекались имъ,— de grandes passions. Я вамъ разсказывала про Nadine. Въ немъ было что-то особенное, какой-то charme. Теперь, я воображаю, онъ и думать забылъ о томъ, чтобы нравиться, набрался дикихъ идей, совсмъ огрублъ. А деньгами, вообразите, такъ и соритъ, сестра его въ отчаяни. Онъ то и дло пишетъ въ Петербургъ, требуя, чтобы высылали субсидй, все крупныя суммы. Разумется, это берется изъ капитала, il se ruine… И куда онъ дваетъ деньги? Вы сами видли, какъ онъ живетъ,— чуть не на чердак, одтъ Богъ знаетъ, какъ, никакихъ развлеченй себ не позволяетъ. Куда же все это идетъ?… Куда?…

Графиня вздохнула.

— Женился бы онъ поскорй на порядочной двушк, это было бы его спасене. Но какая порядочная двушка пойдетъ за него, въ его настоящемъ положени!

Долго и на разные лады продолжала разсуждать на эту тему словоохотливая постительница. Василиса сидла и съ спокойнымъ видомъ слушала эти разсужденя, каждое слово которыхъ проходило по ея душ мелкой царапинкой.

Графиня собиралась хать, когда вошли Скромновъ и графъ Рповъ. Она снова услась. Завязался разговоръ о текущихъ новостяхъ, въ которомъ хозяйка дома принимала мало участя.

— Слушайте, Алексй Степановичъ, сказала графиня, обращаясь къ Скромнову, вы такой милый, обязательный человкъ, окажите-ка мн одолжене.

— Всегда къ вашимъ услугамъ, графиня, овчалъ, сладко улыбаясь, Скромновъ.

— Дло вотъ въ чемъ: концертъ Дего устроенъ, остается раздать билеты: я разсчитываю на ваше содйстве,— у васъ такъ много знакомыхъ и друзей…

Лицо Алекся Степановича продолжало улыбаться, но выражало уже гораздо мене готовности.

— Я радъ содйствовать, насколько могу, пробормоталъ онъ.

Графиня вынула изъ кармана пачку билетовъ, связанныхъ розовой ленточкой.

— Вотъ сорокъ билетовъ, по десяти франковъ. Я буду вамъ очень благодарна.

— Сорокъ билетовъ! Помилуйте, графиня, куда же я ихъ дну?

— Куда? Раздадите вашимъ знакомымъ, ихъ разберутъ нарасхватъ. Мн отсюда нужно въ Villa Bessale, дорога проходитъ мимо портала вашего прятеля Григорьева,— хотите, подвезу васъ?

— Григорьевъ билетовъ не возьметъ: у него свой оркестръ великолпный, съ какой стати подетъ онъ слушать какую-то посредственность?

— Дего не посредственность! заступилась графиня. У него превосходный методъ, пропасть выраженья,— это будущая звзда. А что касается до вашего Григорьева, такъ его и не просятъ прзжать, пусть только возьметъ побольше билетовъ, c’est tout ce qu’on lui demande, ce золотой мшокъ.

— Не возьметъ, проговорилъ Скромновъ.

— Что за отговорка! попросите хорошенько.

Графиня встала.

— Мы вдь знаемъ, какой вы тамъ влятельный человкъ, длаете, что хотите. На всхъ рычитъ неотесанный медвдь,— съ вами смиренъ и обходится ласково. Подемте-ка.

— Что, попались, Алексй Степановичъ! усмхнулся графъ Рповъ. Вотъ и платитесь за свою популярность.

Графиня погрозила ему пальцемъ.

— Полноте, а то и вамъ пришлю десять билетовъ.

— Сдлайте милость, графиня, присылайте. Я возьму для себя билетъ и вручу вамъ десять франковъ, а остальные возвращу безъ зазрня совсти,— я вдь не укротитель медвдей.

Вс засмялись. Графиня ухала, посадивъ Скромнова съ собой въ карету.

Графъ Рповъ посидлъ и также распростился.

Когда онъ ушелъ, Василиса велла нян никого боле не принимать. Она взяла книгу и сла у камина. Но ей не читалось, у нея на сердц что-то щемило.

— И вотъ люди, съ которыми я должна жить, думала она, въ обществ которыхъ находить для себя утшене, мннями которыхъ дорожить. Пустота, бездуше!… Живая мысль, живое слово, гд вы!…

Она глядла въ огонь и тихонько пожималась, какъ отъ внутренняго холода. Она не знала, чего ей хотлось, а только чувствовала, что ее тянетъ вонъ изъ соннаго затишья.

Первое письмо отъ Борисова пришло дней черезъ десять посл его отъзда.

‘Вотъ я и въ Лондон, писалъ Борисовъ. Какъ видите, опоздалъ на нсколько сутокъ. Въ Париж знакомые студенты затащили на какую-то сложную операцю, въ силу чего пришлось прожить лишнихъ два дня въ этомъ Вавилон и только вчера попасть въ Лондонъ. Первымъ моимъ путешествемъ было отыскиване почтоваго бюро, гд я и нашелъ ваше маленькое письмо, за которое очень благодаренъ.

‘Пробуду здсь недли три, посл чего отправлюсь въ Женеву, гд, по всей вроятности, и поселюсь, на долгое, на короткое ли время — не знаю. Ежели же все устроится, какъ предполагаю, думаю посщать въ тамошней академи курсы естественныхъ наукъ. Слушане лекцй не займетъ много времени, а въ будущемъ можетъ пригодиться. Здсь повидался съ нужными личностями, невеселая картина: голодъ, холодъ… Впереди много, а передъ тобою люди съ разбитыми надеждами, съ убитыми товарищами и все таки исключительно живуще идеей! Плохое житье citoyens de l’univers, но я ношу такой титулъ и думаю, что онъ все таки лучше другихъ.

‘Вотъ вамъ, добрый другъ мой, обрисовка одной стороны медали моего теперешняго существованя, контуры другой стороны хотя и рзки, но неотчетливы, до поры умолчу о ней. Понятна ли вамъ эта фраза? Мн кажется, что ежели бы возможно было выбивать медали на каждый фазисъ жизни индивидуума съ изображенями, конечно апологическими, то это былъ бы хорошй матералъ для истори этой индивидуальной жизни. Вамъ, какъ психологу тонкому и чуткому, предоставляю нарисовать картину для моей медали. Возьметесь-ли?

‘Не могу не сказать нсколько словъ о погод, она великолпная, теплынь, такая же, какъ и въ Ницц, только гораздо постоянне, рзкихъ переходовъ нтъ. Ежели бы побольше зелени и не пасмурные дни, можно было бы и не замчать разницу климата. Вотъ о погод.— На душ же, скажу вамъ, какъ-то холодновато. Узжая отъ васъ, я покинулъ очень теплую атмосферу, которую я поминутно чувствовалъ, боле и боле знакомясь съ вами. Въ силу этого, теперешнее одиночество и отсутстве близкихъ людей чувствуется очень сильно. Ну, да не привыкать, вдь живешь не все для того, чтобы цвтики рвать да глотать вкусныя ягодки. ‘Жизнь не храмъ, а мастерская, и человкъ въ ней работникъ’ — по мткому выраженю Базарова, да, въ добавокъ еще наше поколне — не художники и не мастера, а просто чернорабоче.— Почему такъ? А потому, чтобы строить фундаментъ, нужно прежде выкопать яму, а это дло чернорабочихъ!

‘Затмъ прощайте, пишите почаще. Цлую ручки Натальи Константиновны, не забудьте и нянюшку.’

Вашъ Б.

Прочитавъ письмо, Василиса задумалась. Тонъ его, простой и спокойный, заставлялъ сознавать несомннно ясно фактъ, что извстный фазисъ отношенй Борисова къ ней былъ поконченъ и уходилъ навсегда въ прошлое. Наставалъ новый фазисъ, она не знала, быть ли ей довольной, или печалиться. Чуткимъ ухомъ сердца она слышала, какъ послдняя протворенная дверь тихонько замкнулась, какъ придвинулись плотно задвижки, но въ то же время она чувствовала, что умственная связь оставалась цла, и въ этомъ она признавала превосходство простой естественности, которою руководился во всхъ вопросахъ Борисовъ, надъ собственною болзненною сложностью чувствъ. Она подавила въ себ голосъ эгоистическихъ сожалнй и всмъ своимъ нравственнымъ существомъ вновь обратилась къ Борисову.

Она отвчала на это письмо и съ того дня стала аккуратно писать Борисову всякую недлю, по середамъ,— день его отъзда. Она вся ушла въ эту переписку, сдлавшуюся для нея жизненною потребностью, средоточемъ, къ которому тяготли вс силы ея внутренняго мра. Она разсчитывала день полученя ея письма въ Лондон, день, въ который ей можно было ожидать отвта,— и жила этимъ ожиданемъ.

Борисовъ писалъ довольно аккуратно, хотя отвты его рдко получались въ урочный, заране разсчитанный ею день. Иногда онъ не писалъ впродолжене нсколькихъ недль. Василиса ждала, потомъ начинала волноваться, и волнене это возростало и переходило, наконецъ, въ мучительную боль. Она не могла ничмъ заняться, ни о чемъ боле думать, вся застывая въ чувств ожиданя. Почтальонъ приходилъ утромъ и вечеромъ, она издалека узнавала его шагъ, слышала стукъ калитки, смотрла изъ окна, какъ онъ подходилъ къ дому по узенькой але олеандровъ, ей казалось, что она угадывала по его походк, по выраженю сморщеннаго лица, на половину закрытаго козырькомъ фуражки, несетъ ли онъ ей письмо, или нтъ. Няня сбгала съ лстницы и черезъ минуту возвращалась съ пустыми руками:

— Ничего нтъ, матушка…

Она произносила эти слова равнодушно, и Василиса выслушивала ихъ съ спокойнымъ видомъ. ‘Можетъ быть, завтра!’ думалось ей. Но и завтра, и послзавтра, и еще нсколько дней проходило, письма не получалось. И, наконецъ, когда она уже совсмъ отчаивалась, это письмо являлось вдругъ, въ одно солнечное утро, словно неожиданное. Съ замиранемъ сердца она узнавала небольшой, квадратный конвертъ, съ характерно-лаконическимъ адресомъ: Nice, Villa Ar&egrave,se, М-me Zagorsky. Дрожащей рукой она разрывала тонкую бумагу конверта, ей казалось, что она достигала какой-то давно желанной радости, отъ которой у нея захватывало духъ. Первыя строки она читала, какъ во сн, въ глазахъ у нея пестрло, кровь стучала въ вискахъ, мало-по-малу она приходила въ себя и перечитывала письмо еще разъ. Каждое слово имло для нея значене.

Тонъ писемъ Борисова былъ дружески-доврчивый, онъ относился къ Василис, какъ къ товарищу по мысли, разсказывалъ о свомъ-жить быть, толковалъ о людяхъ и событяхъ, сообщалъ новости изъ той среды, въ которой вращался. Онъ говорилъ обо всемъ, исключая одной стороны своей душевной жизни, до которой ни близкимъ, ни дальнимъ намекомъ никогда не касался. ‘Утихло, прошло’, думала Василиса и боялась, при этой мысли, проврять собственное сердце.

Помимо значеня ихъ для ея душевной жизни, письма Борисова давали пищу ея уму. Въ нихъ было всегда много такого, что заставляло ее думать, и о чемъ она и задумывалась въ долге часы своего досуга. Письма замняли ей живую бесду съ Борисовымъ, онъ излагалъ въ нихъ свой образъ мыслей, затрогивалъ вопросы, служивше предметомъ споровъ и разговоровъ съ перваго дня ихъ знакомства, дополнялъ и развивалъ ихъ. Теперь, какъ и тогда, она поддавалась его страстной, прямо идущей къ цли аргументаци, но откликнуться на его политическя врованя и надежды она не ршалась. Въ области мысли, какъ въ области чувства, между ей и имъ существовала преграда, переступить черезъ которую значило для нея запутаться въ цлую бездну противорчй. Она стояла насторож каждаго выраженя, когда писала къ Борисову, и не только выраженя, но всякаго движеня души, которое, помимо ея воли, могло выдать разладъ ея внутренняго мра, о которомъ она не могла,— не должна была говорить. Поэтому она многое не досказывала, многое высказывала иначе, чмъ чувствовала. Ея письма къ Борисову, писанныя тонкимъ почеркомъ, на англйской бумаг, съ той инстинктивной заботой о красот формы, присущей женщин, когда она пишетъ къ любимому человку, были пустыя и безсодержательныя письма. Василиса сознавала это. Почему? спрашивала она себя, но измнить этого была не въ состояни.

Такъ прошли нсколько недль.

II.

Насталъ февраль мсяцъ. Пахучая южная весна стояла на двор, съ нею вмст закипло шумное веселье карнавала. Графиня Сухорукова впорхнула одно утро и уговорила Василису хать съ ней смотрть на карнавальное шестве.

— Мужъ мой нанялъ балконъ, мы отлично все увидимъ, объясняла она. Возьмите съ собой вашу маленькую дочь, мои сыновья тамъ, и, какъ вжливые кавалеры, будутъ за ней ухаживать.

И вотъ Василиса на балкон, посреди разгара веселаго празднества. Многолюдная, полная движеня и красокъ картина развертывается передъ нею. Вдоль набережной рки, усаженной пальмами, широкя головы которыхъ тихо покачиваются въ воздух, суетится пестрая толпа зрителей, масокъ, ряженыхъ, толкая и окликая другъ друга. Въ публик рзко выдаются лица чисто итальянскаго типа, съ смлымъ, блестящимъ выраженемъ глазъ — это коренное населене Ниццы, сегодня его праздникъ, оно высыпало на улицу и, не стсняясь, предается своему веселью. Звуки музыки долетаютъ отрывками изъ разныхъ направленй. По другой сторон рки, наполненной, вмсто воды, сплошнымъ слоемъ голышей, между которыми пробирается тоненькая, лниво журчащая струйка, подымается другая набережная, тянется другой рядъ домовъ, на балконахъ и у оконъ, увшанныхъ коврами и разукрашенныхъ зеленью, виднются любопытныя лица зрителей, а внизу, по улиц, двигается та же праздничная толпа.

По одному изъ мостовъ, перескающихъ рку, приближалась процесся масокъ и колесницъ, другой мостъ, построенный у самаго устья рки, перекидывался бломраморной аркой, казалось, черезъ самое море, сверкавшее на солнц темносиней полосой.

Небольшое число мужчинъ, между которыми находились Алексй Степановичъ Скромновъ, графъ Рповъ и князь Кирила Федоровичъ Сокольскй, окружали графиню и Василису. Наташею овладли сыновья графини, два красивыхъ, одтыхъ въ юбки и остриженныхъ la bretonne, мальчика, они помстились съ англичанкой-нянькой у окна.

Князь Кирила Федоровичъ сидлъ за кресломъ Василисы. Корзины съ цвтами и ‘confetti’ стояли передъ дамами. Князь только что усплъ передать Василис маску изъ тонкой проволоки, которою прикрываютъ лицо, какъ зарядъ confetti, брошенный дюжимъ молодцомъ, переодтымъ въ женское платье, съ чепцомъ на голов, разсыпался по балкону. Князь отвтилъ полнымъ совкомъ того же заряда, и завязалась оживленная перестрлка.

Между тмъ, голова процесси перешла мостъ и медленно подвигалась вдоль набережной, мимо балкона. Впереди катилась колесница колоссальныхъ размровъ, представляющая развалины замка съ башнями и амбразурами, изъ которыхъ поминутно высовывались огромныя летучя мыши. Люди, переодтые въ этихъ мышей, очень искусно исполняли свои роли, вертли головами съ разинутой пастью, и эффектно размахивали своими саженными крыльями. Дамамъ на балконахъ косматыя чудовища подавали, на длинныхъ шестахъ, букеты розъ и фалокъ.

За этой колесницей слдовали другя: странствующй театръ, тинистое болото съ огромными лягушками, качанъ капусты съ внезапно раскрывающимися гигантскими листьями, между которыми копошились исполинске жуки и букашки, наконецъ, цлая сцена изъ мстной народной легенды, представляющей Ниццкую героиню Катерину Сегюранъ, въ то время, когда она срываетъ турецкое знамя съ бастоновъ крпости.

— Я, по правд сказать, и не знала, что ниццары воевали когда-нибудь съ турками, замтила графиня.

— Это происходило въ XVI вк, обязательно объяснилъ Алексй Степановичъ. Городъ осаждали соединенныя силы турокъ и французовъ, и онъ былъ взятъ въ 1543 году, ежели я не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь, Алексй Степановичъ, усмхаясь, замтилъ Рповъ. Я прочелъ подробности объ этомъ событи сегодня утромъ, въ программ карнавала.

— Я не читалъ программы, отозвался Алексй Степановичъ и принялъ достойный видъ.

— Какимъ способомъ двигаются эти колесницы? спросила Василиса у князя Кирилы Федоровича.

Князь сталъ объяснять, что лошади, запряженные внутри, двигаютъ колесницы, а иногда рьяные любители, самоотверженно жертвуя собой, тянутъ лямку, замняя лошадей.

— Не завидую ихъ положеню, замтилъ графъ Рповъ. Должно быть, ужасно тсно въ этихъ клткахъ, задыхаешься, ничего не видишь, и все это для того, чтобы мимоходомъ возбудить какую-нибудь долю вниманя!

— Самое врное изображене самоотверженя, усмхнулся князь. Залзешь, нравственно, въ такую же тсную, неудобную клтку, двигаешься въ духот и въ темнот, и думаешь, что доставляешь другимъ извстную долю удовольствя. А друге, большею частью, вовсе этого не замчаютъ, и выходитъ, что остаешься въ дуракахъ.

— Неужели вы думаете, что самоотвержене можетъ оставаться незамченнымъ? спросила Загорская. Для этого нужно предполагать всеобщее равнодуше, это очень неутшительная мысль.

— Что же длать! Практическй опытъ за меня… Возьмемте частный случай. Какое будетъ, напримръ, хотя мн вознаграждене за самоотвержене, которое я выказываю въ отношени васъ?

— Въ отношени меня?…

— Вотъ видите, вы даже не подозрвали его существованя, а оно существуетъ.

— Я не понимаю васъ…

— Подумайте хорошенько, смясь и наклоняясь къ ней, произнесъ князь. Неужели вы не сознаете, что обязаны питать ко мн нкоторое чувство признательности?

— За что?

Василиса встртилась глазами съ княземъ и покраснла.

— Я не умю разгадывать энигмы, сказала она съ чуть замтнымъ выраженемъ неудовольствя.

Князь понялъ и перемнилъ тонъ.

— Энигма незамысловатая. Я отдалъ вамъ свою маску и тмъ великодушно оградилъ васъ отъ опасности, подвергая ей собственную физономю.

— Въ самомъ дл, подвигъ геройскй! улыбнулась Василиса, въ особенности, когда рядомъ лежатъ съ полдюжины другихъ масокъ.

— Геройство, или нтъ, всякй добродтеленъ въ мру своихъ силъ, отвчалъ князь, опустивъ смиренно глаза и поникнувъ головой. Не всмъ же мръ спасать…

Загорская выпрямилась, словно что-то кольнуло ее.

— Что вы сказали? спросила она.

Князь поднялъ голову.

— Я сказалъ, что не всмъ мръ спасать… Почему это васъ такъ испугало?

Василиса пожалла о своемъ невольномъ движени и дорого дала бы, чтобы изгладить сдланное впечатлне.

— Почему? повторилъ князь. Онъ смотрлъ на нее пристально своими прекрасными, черными глазами и наслаждался ея смущенемъ.

— Я не зналъ, что вопросъ о спасени мра такъ близко касается вашихъ чувствъ… Простите, въ другой разъ не буду.

Василис было досадно на князя, на себя и на тотъ оборотъ, который принялъ разговоръ. Она чувствовала, что она неловко что-то выдала, дозволила чему-то выскользнуть у нея изъ рукъ, и, хотя это что-то было очень незначительно, почти неуловимо, тмъ не мене сознане, что оно ушло изъ ея исключительнаго владня и попало въ обладане другого, было ей чувствительно.

Она обернулась и стала смотрть на улицу, гд продолжало тянуться шестве, и происходили всякя комичныя маскарадныя сцены.

— А вотъ и кавалькада, воскликнулъ графъ Сухоруковъ, за ней дутъ наши, русске. Bravo! очень удалось.

Графъ Рповъ и графъ Сухоруковъ стали глядть въ лорнетку.

Кавалькада состояла изъ десятковъ двухъ наздниковъ, одтыхъ въ бронзоваго цвта трико, съ перьями на головахъ и на поясахъ, откуда болтались длинные волосы скальповъ. Наздники размахивали копьями и по временамъ свирпо взвизгивали. За ними подвигалась, звеня бубенчиками и красуясь расписной и раззолоченной дугой, русская телга, запряженная тройкой. Въ ней помщалась крестьянская свадьба, парни и двки въ пестрыхъ нарядахъ стояли вдоль грядокъ телги или лежали на сн въ живописныхъ положеняхъ. На передк сидлъ молодой, рядомъ съ невстой, и правилъ лошадьми. Онъ былъ въ красной канаусовой рубах, въ поддевк, въ поярковой шляп съ павлиньими перьями и съ головы до ногъ смотрлъ женихомъ. Молодая была одта въ голубой сарафанъ, обшитый галуномъ, бархатную безрукавку и повойникъ изъ парчи, серьги и жемчуги блестли изъ подъ тонкой шелковой фаты, спускавшейся на лицо. Парень молодцевато встряхивалъ кудрями и то и дло, ухмыляясь, поглядывалъ на красотку, которая отворачивалась и стыдливо закрывалась кисейнымъ рукавомъ.

Картина выходила эффектная, въ публик раздавались аплодисменты, молодая раскланивалась, ее осыпали цвтами.

Во глав процесси произошла какая-то задержка, тройка стала подъ самымъ балкономъ. Парень сидлъ, перебирая возжи и вдругъ взглянулъ наверхъ.

— Графиня, помните наше пари? Сейчасъ любимую вашу спою.

Онъ не дождался отвта и звонкимъ голосомъ затянулъ:

Ахъ морозъ, морозецъ,

Молодецъ ты русскй!

Графиня замахала веромъ.

— Перестаньте! Съ ума вы сошли!… Охота вамъ дурачиться!

Онъ засмялся и умолкъ.

— Напрасно, ей Богу напрасно, проговорилъ онъ. Ахнуть хочется. Что за бда?… благо линя такая вышла.

Сладке звуки псни пронеслись въ воздух и замерли. Василиса узнала этотъ голосъ, ей вспомнился вечеръ у графини Сухоруковой. Кудрявый парень, облеченный тогда во фракъ и блый галстукъ, сидлъ за фортепано и плъ,— и подъ звуки его псни ей грезились свтлыя радости, долге дни счастья… все, что не сбылось, не осуществилось… Это недавнее прошлое представилось ей вдругъ съ небывалой яркостью. Она перестала видть окружающее, и вся ушла въ свой внутреннй мръ. Послднее письмо, полученное отъ Борисова, лежало у нея въ карман, она опустила руку и сквозь складки платья дотронулась до него. Письмо это было изъ Бельги, Борисовъ, проздомъ изъ Лондона въ Женеву, остановился недли на дв въ Брюссел и писалъ о тамошнихъ своихъ впечатлняхъ.

Василиса ожидала на дняхъ новаго письма. ‘Врно, завтра будетъ, подумала она, или, можетъ быть, письмо уже пришло и ждетъ меня дома’.— И вдругъ ей представилось, что не письмо, а самъ Борисовъ явится въ Ниццу, что онъ уже прхалъ, не нашелъ ея дома и отправился по улицамъ разыскивать ее.— ‘Почему же это невозможно? разсуждала она, вдь онъ сказалъ, что явится съ конца свта, ежели мн будетъ нужно его. Я не ршаюсь написать ему, но онъ, можетъ быть, угадалъ, прочелъ между строкъ невысказанное желане… самъ, можетъ быть, желалъ…’ Она глядла въ толпу, готовясь увидать стройную его фигуру, знакомую походку, небрежно нахлобученную шляпу на голов. Вотъ онъ идетъ, увидлъ ее, остановился подъ балкономъ, кланяется… Графиня его узнала, зоветъ наверхъ, онъ входитъ въ домъ, подымается по лстниц… вотъ сейчасъ войдетъ… Сердце у Василисы забилось. ‘Господи, бываютъ же такя счастливыя минуты!’ восклицаетъ она мысленно.— Она погрузилась въ безоблачный мръ фантазй, глаза у нея потемнли и заблистали.

— Что вы такое необыкновенное видите? спросилъ князь Кирила Федоровичъ. Подлитесь прятнымъ впечатлнемъ.

Картина, въ которую она всматривалась душой, разомъ разсялась, но оставалось возбуждене, которое оставляетъ посл себя, какъ свтлый слдъ, мечта о счастьи.

— Нельзя, князь, отвчала она весело. Помните, въ сказкахъ говорится про царевну, въ свтлицу которой леталъ соловей? Онъ плъ чудныя псни, но онъ плъ для нея одной, если бы она кому-нибудь о нихъ повдала — вся прелесть псенъ должна была исчезнуть.

— Это въ сказкахъ, въ жизни не такъ. Разскажите, о чемъ плъ вашъ соловей?

Василиса смло глянула ему въ глаза и, не то шутя, не то серьезно, промолвила:

— О любви…

Князь сдлалъ рукой отрицательное движене.

— Не врю. Что вы про любовь знаете!… Холодная, непорочная, вы даже на женщину непохожи… Весталка какая-то… два пречистая…

Василиса улыбнулась и провела рукой по волосамъ дочери, стоявшей возл нея и перебиравшей цвты въ корзин на ея колняхъ.

— Вы мн скажете: улика на лицо, промолвилъ князь. Но вдь это ничего не значитъ. Мурильовскя мадонны также сидятъ съ младенцами на колняхъ, тмъ не мене он двы, даже двочки… матерьми сдлались такъ,— наитемъ духа святаго.

Онъ наклонился, длая видъ, что подбираетъ разбросанные Наташею цвты.

— Вотъ онъ, сфинксъ, про котораго мы говорили, съ его мучительной загадкой!… Знаешь, что смотрть на него вредно,— а между тмъ нтъ силъ оторваться… То ли дло любовь простая, безъ примси мифологическихъ мистерй! полюбуйтесь…

Князь указалъ на свадебную телгу, двинувшуюся въ эту минуту впередъ. Нарядная чета сидла въ грацозной поз, приблизясь другъ къ другу, ведя тихимъ голосомъ оживленную бесду, слышался ихъ смхъ, отъ ихъ красивыхъ, молодыхъ, фигуръ вяло какимъ-то беззаботнымъ счастьемъ.

— Что же? спросила, взглянувъ, Василиса.

— Ничего. Встртились, сошлись, разойдутся… Тутъ все просто, никакой драмы ни до, ни по, сама природа, какъ Богъ веллъ.

— Вы говорите про прелестную чету? произнесъ Скромновъ, надвая pince-nez и нагибаясь, чтобы посмотрть во слдъ телг, которая, побрякивая бубенчиками, поворачивала на мостъ и, вся залитая золотыми лучами солнца, горла на синемъ фон неба. Я не понимаю, какая охота нашей миленькой княгин связываться съ этой забубенной головой… Не пройдетъ шести недль, какъ онъ ее броситъ.

— Онъ броситъ, а она утшится, возразилъ князь. Самый естественный исходъ.

— А propos de естественный и сверхъестественный, проговорилъ графъ Сухоруковъ. Знаменитый Hume прибылъ вчера въ Ниццу. Знаете ли, что? нужно будетъ его позвать на вечеръ и устроить sance.

— Ни за что, вскрикнула графиня. Онъ еще чертиковъ покажетъ… А я всего этого ужасно боюсь.

Она начала разсказывать, какъ на вечер у одной изъ ея прятельницъ Hume вызвалъ тнь ея недавно умершаго ребенка, и какъ эта барыня упала въ обморокъ, почувствовавъ вдругъ въ своихъ рукахъ дтскую холодную ручку.

— Боже упаси съ этимъ шутить! серьезно проговорила графиня. Вдь никто не знаетъ наврное, что правда, что шарлатанство…

Заговорили о спиритизм, всякй приводилъ слышанные имъ факты, но за достоврность ихъ не ручался. Василиса сначала прислушивалась, но разговоръ показался ей скучнымъ, она вновь обратила свое внимане на улицу.

Торжественное шестве карнавала приближалось къ концу. Колесницы и кавалькады прохали, группы показывались рже, отдльныя маски прохаживались по тротуару между зрителями. По улиц прозжали рысью извощичьи коляски, убранныя зеленью, гирляндами цвтовъ, обтянутыя блымъ коленкоромъ, съ арлекинами и пьеро на козлахъ, вмсто кучеровъ, въ коляскахъ сидли замаскированныя фигуры, плотно закутанныя въ розовыя, голубыя и зеленыя домино. Мостовая, усыпанная цвтами и конфетти, напоминала паркетъ бальной залы посл маскарада. Уличные мальчишки подбирали упавше букеты подъ ногами лошадей и продавали ихъ вторично за хорошую цну.

— Я думаю, мн пора идти, сказала Василиса.

Она встала, все общество тронулось за ней и вошло въ комнату.

— Какой, въ сущности, бесмысленный обычай эти народныя празднества, замтилъ Алексй Степановичъ Скромновъ. Шумъ, пыль, безпорядокъ… Право, если бы не въ такомъ прятномъ обществ, было бы нестерпимо скучно смотрть на всю эту суматоху.

— Почему? отозвался князь Сокольскй. Зрлище не глупе всякаго другого, а, въ-извстномъ смысл, даже и поучительно: убждаешься da visu, каковы эстетическя потребности того слоя общества, котораго выдумали съ нкоторыхъ поръ именовать меньшою братей.

— Мн кажется, что народные праздники всегда будутъ существовать, сказала Василиса, даже когда общй уровень образованя будетъ стоять несравненно выше… Это естественная потребность…

— Вы правы, грубое веселье — естественная потребность грубыхъ народныхъ массъ.

— Почему же грубое?… просто веселье… Вдь въ свт здятъ на балы, въ театры…

Князь пожалъ плечами.

— Разница большая… Театры, балы, собраня — формы культурнаго общежитя.

— И это общежите, только формы не выработались, а исходная точка все та же: потребность человка выйти порой изъ тснаго семейнаго кружка, сблизиться съ подобными себ, потшить свои глаза необыденнымъ зрлищемъ, услышать веселые, возбуждающе звуки… Я часто думаю о томъ, какой характеръ будутъ имть народные праздники при совсмъ правильномъ общественномъ стро.

— Какой же это ‘совсмъ правильный строй’? Слава, богу, со времени освобожденя крестьянъ и другихъ реформъ — говоря только о Росси — общество, мн кажется, стоитъ на довольно правильныхъ основахъ. Нужно только Бога молить, чтобы не пересолили наши реформаторы.

— Совершенно врно, отозвался кто-то.

— Прогрессъ нуженъ, не спорю, продолжалъ князь, но если человкъ, какъ говоритъ Joseph de Maistre, вздумаетъ постановлять свои мелкя политическя измышленя и присваивать себ функци Творца въ организаци человчества то игнорируемые имъ законы подавятъ его самого и его изобртеня.

— Но вдь Joseph de Maistre былъ страшный реакцонеръ! воскликнула Василиса. Онъ первый далъ опору и кредитъ только что возникавшему тогда ультрамонтанизму. Разв его слова могутъ служить авторитетомъ?

— Авторитетъ, или нтъ, онъ разсуждалъ правильно, возразилъ князь.

Когда темой разговора длался политическй вопросъ, князь становился раздражительнымъ.

— Да вы, собственно, чего хотите, революцонерка вы этакая?

Василиса засмялась.

— Я ничего не хочу… Я вотъ хочу домой идти, а то мн будетъ поздно, по темнымъ улицамъ одной пробираться неудобно.

— Я васъ провожу, сказалъ графъ Сухоруковъ.

Василиса поблагодарила и подошла къ столу, гд дти, подъ предводительствомъ англичанки, пили шоколадъ и надались пирожками. Они весело болтали и смялись. Наташа, не привыкшая къ дтскому обществу, всегда молчаливая и застнчивая, неожиданно развернулась подъ влянемъ среды. Личико ея оживилось, глаза блистали, сидя на подушк, съ подвязанной подъ подбородкомъ салфеткой, она съ одушевленемъ что-то разсказывала.

Алексй Степановичъ Скромновъ объявилъ, что она une dlicieuse enfant и подслъ было къ ней, пытаясь снискать ея внимане: но двочка оказалась несдатчивой на подкупъ конфектъ и прятныхъ рчей, она смотрла на улыбающагося Алекся Степановича испуганно своими ясными глазами и ршительно отказывалась вступать съ нимъ въ разговоръ. Сконфуженный такой неудачей, Алексй Степановичъ отошелъ.

— Вся съ ноготокъ, а уже женске премы знаетъ, засмялся князь. О, les femmes, les femmes!…

— Васъ женщины всегда очень баловали, сказала графиня Ольга, вы не имете права жаловаться на нихъ.

— Не вс баловали. О, ежели бы вс…

Князь принялъ притворно грустный видъ. Василиса одла дочь и стала прощаться.

— Недобрая вы, произнесъ князь вполголоса, раздосадовали человка и въ бгство обращаетесь.

— Чмъ же я могла васъ раздосадовать? Не Жозефомъ-де-Местромъ же?…

— Хотя бы и имъ… Можно на дняхъ побывать у васъ? мы возобновимъ интересный споръ…

— Прзжайте, я буду рада, но спорить съ вами не буду.

— Почему?

— Не умю. Я, вообще, плохой борецъ, отвтила она, смясь.

— Неужели?… Я воображалъ совсмъ противное. Можетъ быть, вы податливый ученикъ?

— Можетъ быть. Графъ, ежели вы хотите сопровождать меня, пойдемте, пора, обратилась Василиса къ хозяину дома.

Графъ подалъ ей руку. Графиня со всмъ обществомъ вышла на балконъ и глядла, какъ они пробирались между толпой масокъ по тротуару. Графъ очень усердно оберегалъ свою спутницу и еще усердне, нагнувшись, бесдовалъ съ ней. Они скоро скрылись за угломъ улицы.

— Вотъ преимущество женатаго человка, сказала графиня. Вамъ очень завидно, князь?

— Почему это?… Я съ вами, графиня, моя участь кажется мн самой завидной.

Графиня добродушно засмялась.

— Я не ревную, богъ съ вами! Но объясните мн, почему это вы вс, а въ томъ числ и мой мужъ, влюблены въ нее? Что въ ней такое?

Князь развелъ руками, въ знакъ того, что это обстоятельство ставитъ его самого въ тупикъ.

— Полноте… къ чему притворяться? А вы такъ гораздо хуже другихъ, настаивала, шутя, графиня. Объясните мн только причину, что васъ къ ней привлекаетъ?

— Ей богу, графиня, я не въ состояни объяснить того, чего не испытывалъ… Вы говорите, привлекаетъ? Можетъ быть, причина просто та, что… привлекательна!

— Votre fille est muette, parce qu’elle a perdu la parole, засмялась графиня. Впрочемъ, я васъ понимаю, вы всегда были une perle de discrtion. Счастлива та, которая иметъ васъ другомъ.

На страстной недл няня говла. Василиса не выходила изъ дому, сидла цлые дни съ дочерью и занималась ею. Какая-то тишина лежала у нея на душ.

Въ пятницу вечеромъ няня уговорила ее пойдти ко всенощной, приложиться къ плащаниц и понабраться ‘благодати Божей’,— какъ она выражалась. ‘А то, матушка, уже очень рдко въ церкви-то бываете’…

Тихй весеннй вечеръ стоялъ на двор, прозрачное небо чуть розовло, въ воздух несся запахъ лимонныхъ и апельсинныхъ цвтовъ, Василиса шла въ какомъ-то празднично-ясномъ настроени духа. Она вошла въ церковь и, поднимаясь по лстниц, перекрестилась, что рдко съ ней бывало. Подъ высокимъ куполомъ стоялъ полумракъ. Плащаница, убранная цвтами, возвышалась посредин церкви, свчи горли желтоватымъ блескомъ, Загорская пробралась между толпой прихожанъ и стала въ углу.

Кругомъ усердно молились. Пожилая женщина, въ черномъ, тихо опускалась на колни и оставалась цлыя минуты неподвижною, съ поникнутой головой, рядомъ толстый господинъ съ желтосрыми усами размашисто крестился и клалъ земные поклоны, губы у него шевелились, слезы катились по лицу. ‘Проситъ!’ подумала Василиса. На всхъ лицахъ выражалась сосредоточенность и умилене, на иныхъ глубокая, горячая вра. Взоръ ея перешелъ на иконостасъ, свчи разныхъ величинъ, поставленныя набожными молельщиками, горли въ серебряныхъ паникадилахъ, передъ мстными образами, ликъ Спасителя, спокойный и кроткй, озарялся яркимъ блескомъ. Передъ плащаницей стоялъ священникъ въ черномъ облачени, въ его рук дымилось кадило, запахъ ладана распространялся въ церкви…

‘И все это совершается даромъ, напрасно!…’ пронеслась вдругъ мысль въ голов Василисы. Эти обряды тщетны, эта вра не иметъ существующаго предмета, эти молитвы не долетаютъ до того, къ кому он возсылаются… Молитва и уповане — только формы, которыя убаюкиваютъ человческое горе утшительными иллюзями, но сами по себ он не имютъ смысла, такъ какъ ихъ никто не слышитъ… Тамъ, за царскими дверьми, на этомъ престол, гд совершаются таинства, никого нтъ… недоступная святыня — одно создане человческой мысли, сама по себ она не существуетъ. На земл, въ небесахъ… царитъ невдомая сила, но не та, которой поклоняются въ церквахъ…

Ей сдлалось страшно, не мыслей своихъ, а того, что он приходили къ ней въ такую именно минуту, въ церкви, посреди молящихся, врующихъ людей. Неприкосновенность извстныхъ формъ, которыя она съ дтства привыкла считать выраженемъ чего-то святого, была нарушена, и это нарушене было для нея боле чувствительно, чмъ несостоятельность самой сути, къ которой она давно уже, незамтно для себя, привыкла относиться критически.

Служба продолжалась чинная, торжественная. Скорбный напвъ раздавался тихо и заунывно, какъ надгробный плачъ. Василиса пробовала отогнать отъ себя духъ анализа, но ей не удалось искусственно настроить себя подъ ладъ окружающей религозной среды, какъ длала она это въ дтств и въ ранней молодости, когда она тоже не врила безусловно, но послушная фантазя легко поддавалась впечатлительности нервовъ. Пне, запахъ ладана, видъ молящихся людей, не располагали ее въ этотъ разъ къ сердечному умиленю. Напротивъ, все это дйствовало на нее непрятно: она нравственно вся сжалась и продолжала совершенно безучастно относиться къ тому, что вокругъ нея совершалось.

Она наблюдала, какъ одинъ или другой изъ прихожанъ выступалъ впередъ, становился на колни, клалъ земной поклонъ и прикладывался къ плащаниц. Эти люди казались ей жалкими, ихъ тлодвиженя, лишенныя смысла, были смшны. ‘Этотъ священникъ, одтый въ черныя ризы, крестящйся и кладущй поклоны съ такимъ видомъ смиреня,— вритъ онъ, или нтъ?’ допытывалась она въ своихъ мысляхъ. ‘Онъ такъ близко касается своей святыни… онъ долженъ знать… Какъ ужасно, ежели онъ не вритъ!…’

Въ ея ум возникъ образъ иной вры, живой, могучей, той вры, про которую сказано, ‘что она горами двигаетъ’. Она вспомнила день, когда въ первый разъ въ этой церкви она встртила Борисова, передъ ней предстало его лицо, прекрасное, молодое, съ выраженемъ строгой думы и неземной страсти въ очахъ… Мысль о Борисов, въ какой бы моментъ она ни являлась къ ней, всегда смягчала ее, вносила въ ея внутреннй мръ добрыя начала. ‘Онъ не сталъ бы осуждать такъ холодно, подумала она, въ немъ есть любовь къ людямъ, понимане ихъ душевныхъ потребностей. Онъ, сильный, сноситъ немощи безсильныхъ и не себ угождаетъ’, пришли ей на память слова Евангеля.

Вс нжныя струны души ея зазвенли… Встрчусь ли я съ нимъ опять? подумала она, и мысль ея унеслась далеко. Тихое пне звучало въ ушахъ, она машинально смотрла на плащаницу, и странное чувство зашевелилось въ ней вдругъ. Ей представилось, что посреди церкви стоитъ не аллегорическое изображене Спасителя во гроб, а настоящй гробъ, и въ гробу лежитъ кто-то ей близкй, дорогой, самый дорогой… Борисовъ!… Наташа! мелькнуло у нея въ голов. Это впечатлне прошло такъ же быстро, какъ и явилось. Она черезъ минуту уже не помнила о немъ. Есть бды, отъ созерцаня которыхъ сознательная мысль отворачивается, эта бда можетъ случиться, но она не случится потому, что слишкомъ ужасна…

Загорская простояла до конца всенощной. Молитвы кончились, сторож гасилъ у образовъ свчи, около стойки церковный староста и его помощникъ считали сборъ и вполголоса толковали, прихожане кланялись плащаниц и тихонько, какъ тни, одинъ посл другого исчезали. Къ Василис присоединилась было старуха Елкина, но она ей только отдала поклонъ и у дверей разошлась съ нею.

Посл удушливой атмосферы церкви, пропитанной дымомъ ладана и запахомъ цвтовъ, вечернй воздухъ пахнулъ ей прятно въ лицо и освжилъ ее. Она шла скорыми шагами, не оглядываясь. Непривычка находиться вечеромъ одной на улиц длала ее немного трусливой, сердце у нея билось скорй обыкновеннаго, она была рада, когда вбжала наконецъ, къ себ на лстницу.

Няня отворила ей дверь, съ перваго взгляда на нее, Василиса увидла, что ее что-то тревожило.

— Что такое, няня? Что случилось?

— Ничего, матушка. Христосъ съ вами, даже поблли вс, инда меня испугали!

— Скажите няня… что? проговорила Василиса.

— Да ничего, матушка… Такъ, Наталья Константиновна что-то неспокойно почиваютъ… Жарокъ словно у нихъ… и кушать не хотли.

Василиса сбросила шаль и, пройдя гостинную, неслышными шагами вошла въ дтскую. На маленькой кроватк Наташа лежала, разметавшись, голова ея спустилась съ подушки. Василиса ощупала горячй лобъ, отрывистое дыхане ребенка раздавалось страшно внятно въ комнат.

Смертнымъ холодомъ обдало душу Василисы.

— Доктора! произнесла она.

— Сударыня, матушка, не извольте безпокоиться, начала было ее уговаривать няня. Это ничего, пройдетъ… Это у дтей часто бываетъ…

Но Василиса ея не слушала. Подойдя къ ночной ламп, она написала нсколько словъ карандашомъ на своей карточк.

— Дайте дворнику, чтобы онъ сейчасъ взялъ извощика, и привезъ бы съ собою доктора.

Марфа Ильинишна пошла исполнить приказане. Когда она вернулась, об женщины долго стояли у постели ребенка, не говоря ни слова, обмниваясь отъ времени до времени безпокойнымъ взглядомъ. Въ комнат было тихо, колеблющйся огонь лампадки слабо освщалъ ее. Двочка продолжала спать, но по временамъ вздрагивала и тоскливо металась. Вдругъ она закашляла, хриплый звукъ этого кашля былъ непохожъ на человческй голосъ. Василиса приподняла ее на подушк, пароксизмъ продолжался минуты полторы, глаза закатились, она вся побагровла, густая слюна показалась у рта. Когда кашель прекратился, маленькая головка съ золотистыми кудрями безпомощно опрокинулась назадъ. Двочка простонала и опять впала въ забытье.

— Матушка, да что же это такое? испуганно, шопотомъ спросила Марфа Ильинишна.

У Василисы губы шевельнулись, но она не могла сразу произнести страшнаго слова. Она сдлала усиле и проговорила глухо, не глядя на няню:

— Крупъ… Но, можетъ быть, я ошибаюсь.

Марфа Ильинишна всплеснула руками.

— Господи, исусе Христе! Какъ же это я не догадалась!

Она перекрестилась на образокъ въ серебряномъ оклад, висвшй надъ Наташиной кроватью, и тотчасъ же прибавила:

— Горчишничковъ бы надо…

Василиса ухватилась за это средство. Черезъ нсколько минутъ горчишники были готовы и ихъ привязали къ маленькимъ ножкамъ.

Опять настала тишина. Василиса прислушивалась къ отдаленному стуку колесъ по мостовой. Всякй разъ, что приближалась карета, она думала, что детъ докторъ, но карета, не завернувъ въ ея переулокъ, катилась мимо. Сердце у ней замирало.

Наконецъ, посл чуть ли не часового ожиданя, появился докторъ. Онъ веллъ подать лампу, осмотрлъ разгорвшееся, опухшее лицо ребенка, пощупалъ пульсъ и спросилъ, не было ли кашля. Василиса отвчала, что былъ, и описала, какой именно онъ былъ. Докторъ ничего не говорилъ, только покачивалъ головой. Она слдила за выраженемъ его лица, наконецъ, ршилась спросить.

— Дифтеритъ, отвчалъ безъ запинки докторъ. Но вы, сударыня, не отчаивайтесь, всякая надежда еще не потеряна, много будетъ зависть отъ силы припадковъ и отъ характера, который приметъ болзнь. Постараемся предупредить ея успхи.

Онъ прописалъ лекарство, посовтовалъ ванну и одобрилъ горчишники, затмъ, проговоривъ нсколько словъ ободреня, собрался идти.

— Ежели что случится ночью, пришлите за мной, а я завтра утромъ буду.

Провожая доктора въ передней, няня уговаривала его прхать пораньше.

‘Всякая надежда еще не потеряна’, звучали въ ушахъ Василисы слова доктора. Такъ, стало быть, опасность большая, угрожающая… Неужели смерть?! Она чувствовала, какъ какой-то спазмъ сжималъ ей грудь, она хотла зарыдать и не могла.

Ночь прошла тревожная. Сдлали ванну, но больной не стало легче. Припадки кашля возобновлялись чаще и всякй расъ продолжительне, она задыхалась. Утромъ докторъ сомнительно сдвинулъ брови, онъ приставилъ пявки къ горлу и прописалъ рвотное. Посл пявокъ двочка пришла въ себя и тусклыми глазами искала мать. Василиса припала къ ней и въ безумномъ отчаяни цловала ея крошечныя руки.

Къ вечеру болзнь сдлала значительные успхи. Пробовали прижигане, но пленки продолжали образовываться, и воспалительное состояне увеличивалось. Бдный ребенокъ задыхался во время длинныхъ пароксизмовъ, а въ промежуткахъ лежалъ въ забытьи. Веселенькая дтская обратилась въ мрачную лазаретную комнату. Окно оставалось открыто, но было завшено, стклянки стояли на столахъ, припарки, бинты валялись на стульяхъ, пахло аптекарскими снадобьями. Няня втечене двадцати четырехъ часовъ похудла и пожелтла. Василиса не проронила ни одной слезы, она, какъ пришла отъ всенощной, не раздвалась, подвязала только тяжелыя косы, которыя выбивались изъ подъ гребня, падали подъ руки и мшали дло длать. Докторъ объявилъ, что, ежели впродолжене ночи не будетъ перемны къ лучшему, то на слдующее утро нужно будетъ приступить къ операци. Василиса не испугалась этого: всякое новое средство являлось ей спасительной мрой — она хваталась за соломинку.

На другое утро сдлали операцю. Она держала на своихъ колняхъ исхудалое, безчувственное тло двочки, покуда докторъ искусной рукой прорзывалъ продолговатое отверсте въ горл и вставлялъ въ него серебряную трубочку.

Эта попытка оказалась безполезной. Припадки возобновлялись, ослабвшй организмъ не могъ продолжать борьбы, ребенокъ впалъ въ состояне тяжелой предсмертной дремоты и къ вечеру этого дня скончался.

На другое утро маленькй трупъ, убранный цвтами, лежалъ на стол. Свчи въ высокихъ подсвчникахъ горли въ ногахъ и у изголовья. Няня читала псалтырь, Василиса сидла у стола и неподвижно глядла на дтское личико, успокоенное вчнымъ сномъ. Ей все еще не врилось. Такъ прошелъ цлый день, она не трогалась съ мста, не плакала. Вечеромъ пришелъ священникъ и отслужилъ панихиду. Какя-то слова утшеня были ей сказаны, но она ихъ не слушала и не понимала. Няня принесла чашку чая и попробовала уговорить покушать. Она не противилась, поднесла чашку къ губамъ, но горло ея судорожно сжималось.

— Не могу… произнесла она отрывисто, отдавая чашку,— не мучьте меня.

— Хоть поплакали бы, матушка… На васъ страшно глядть, возопила няня, припадая къ рукамъ своей барыни и заливаясь горькими слезами.

IV.

Бдную маленькую Наташу схоронили на третй день свтлаго праздника.

Въ церкви, при отпвани, почти никого не было. Присутствовали только старуха Елкина и князь Сокольскй. Гробъ стоялъ посреди церкви, на обтянутомъ чернымъ бархатомъ катафалк, слишкомъ для него длинномъ и широкомъ. Солнечный лучъ падалъ въ окно купола и тянулся косой полосой, раздляя церковь на дв половины, при яркомъ дневномъ свт восковыя свчи горли тускло, желтымъ пламенемъ, заупокойное пне звучало тихо, какъ сдержанный плачъ… Настала послдняя минута. Василиса видла, точно во сн, обращенныя къ ней сострадающя лица, когда она сошла со ступенекъ катафалка, простившись съ безжизненными останками дочери… Няня положила земной поклонъ и съ спокойною важностью, какъ совершаетъ русскй народъ обрядъ, нагнулась и поцловала маленькую покойницу съ уста. Она поправила кружевную подушечку, сшитую наканун ея руками, подъ головою своей барышни, спустила кисейное покрывало, и крышка гроба закрылась. Ничьи глаза не увидятъ боле страдальчески-блднаго, спокойнаго младенческаго лица.

Дорога, ведущая на кладбище, подымалась частью въ гору, день былъ жаркй, душный, карета хала шагомъ, Василиса и няня держали гробъ на своихъ колняхъ. Няня утирала слезы и по временамъ крестилась, Василиса, съ безжизненнымъ выраженемъ лица, смотрла въ окно и при всякомъ толчк машинально прижимала къ себ крышку гроба.

У воротъ кладбища карета остановилась, священникъ встртилъ тло и пошелъ впередъ съ дьячкомъ и причетникомъ, тихо напвая ‘Христосъ воскресе изъ мертвыхъ’.

Могила была готова. Прочли молитву, опустили гробъ. Загорской подали горсть земли, которую она бросила внизъ, то же сдлали вслдъ за ней и друге, рабоче засыпали могилу, сравняли ее съ землей и отошли, надвъ шапки, священникъ поклонился Василис, сказалъ нсколько приличествующихъ печальному обстоятельству словъ, упомянулъ о милосерди Господнемъ и тоже удалился. Солнце жгло и свтило ослпительно, розаны и гелотропы благоухали, пчелы жужали въ жаркомъ воздух. Все было кончено.

Странно опустлыми и безмолвными глядли комнаты, когда Василиса и няня вернулись домой. Василиса сла на стулъ въ бывшей дтской. Въ открытое окно глядло синее небо, запахъ цвтовъ несся изъ сада, слышался стукъ экипажей, катившихся по недалекой Promenade des Anglais. Свтлый, прекрасный день южной весны дышалъ избыткомъ жизни. Наташина кроватка стояла въ углу, прибранная, съ опущенными занавсками. Василиса сидла и глядла на эту кровать. Въ ней смутно шевелилась мысль, что ей и слдуетъ сидть такъ, не думая ни о чемъ, ничего не вспоминая, если она выйдетъ изъ состояня одурлаго безчувствя, въ которомъ находилась съ минуты погрома, въ ней подымутся силы, съ которыми ей не совладать, и не убжать ей тогда отъ отчаяня, нывшаго теперь, какъ глухая боль, на дн ея души.

Няня дивилась ея спокойствю и мысленно творила благодарственную молитву. Раза два она подходила на цыпочкахъ къ двери, Василиса все сидла неподвижно на томъ же мст.

— Матушка, проговорила она, кушать вамъ не угодно? обдъ готовъ.

— Я прйду, няня.

Василиса пошла, сла за столъ, няня поставила передъ ней тарелку супа. Она стала сть медленно, не спша, потомъ встала и опять пошла въ комнату Наташи.

Вечеромъ она раздлась и легла въ постель. Марфа Ильинишна совершенно успокоилась. ‘Пусть поспитъ, думала она, завтра поплачетъ, а затмъ, Богъ милостивъ, пошлетъ утшене въ печали’.

Сама Марфа Ильинишна, помолившись слезно, улеглась спать. Она лежала въ тяжеломъ забытьи перваго сна, какъ вдругъ ей почудилось, что раздаются звуки тихаго говора въ комнат Василисы Николаевны. Она перекрестилась и повернулась на другой бокъ, мало ли что можетъ померещиться въ глухую полночь, да еще посл покойника! Но вотъ тотъ же шопотъ снова раздается. Няня сла на постель и прислушивается. Она не ошибается, кто-то говоритъ у барыни въ комнат, она слышитъ внятно чей-то голосъ, и звучитъ онъ такъ странно, не то плачъ, не то призывъ. Марфа Ильинишна зажгла свчу и, накинувъ на себя кацавейку, подошла къ двери спальни, подождавъ немного, она осторожно отворила ее. Василиса сидла на постели и, обнявъ свои колни обими руками, тихонько качалась взадъ и впередъ. Распущенные волосы падали по плечамъ, глаза свтились и были неподвижно устремлены въ уголъ комнаты, она что-то приговаривала тихимъ, ласкающимъ голосомъ. Марфа Ильинишна похолодла отъ ужаса, остановилась въ дверяхъ и стала прислушиваться.

— Дорогая моя, милая! говорила Василиса, слышишь ли ты меня?… Дай мн еще разъ взглянуть на тебя… Прйди ко мн, родная, сядь на постель, я буду цловать твои ручки, плечи, твои длинные волосы… Я хочу въ послднй разъ видть твое личико. Наташа, милая, дорогая, сокровище мое, отвчай мн! Дай знать, что ты меня слышишь. Прйди ко мн. Наташа! Наташа!…

Тихй призывъ звучалъ нжно, тоскливо. На послднемъ слов голосъ немного возвысился и замеръ, словно въ ожидани.

Няня бросилась къ кровати.

— Матушка, барыня, Христосъ съ вами! опомнитесь…

Василиса повернула голову и совершенно спокойно посмотрла на нее.

— Няня, я хочу Наташу видть, я хочу слышать ея голосъ. Няня, почему же она не идетъ?

— Да разв это возможно, матушка! что вы это такое… Помолитесь Богу, перекреститесь… Господь поможетъ.

— Няня, больно какъ… какъ тяжело!…

Василиса положила голову на свои колни и начала снова качаться взадъ и впередъ.

Марфа Ильинишна стояла передъ ней, совершенно растерянная, и только смотрла на нее, не зная, что начать. Слезы катились по ея опухшему лицу, черныя косички съ просдью выбились изъ подъ ночного чепчика, она придерживала локтями юбку и застегивала наскоро надтую куцавейку.

— Василиса Николаевна, матушка, сжальтесь надъ своей душенькой. Горе тяжелое, кто же говоритъ, но вдь послалъ его Господь Богъ. На все Его святая воля. А можетъ, для барышни и лучше, что он маленькя померли, безъ грховъ, значитъ, еще, безъ всякихъ. Кто можетъ знать, что имъ въ жизни предстояло? а теперь он навки успокоены.

— Но зачмъ она такъ страдала? проговорила медленно Василиса. Рзали маленькое, нжное горло,— не давали ей умереть покойно, всю ее измучили… А теперь она лежитъ въ могил… одна… подъ землей… холодно тамъ… страшно! Черви будутъ ее сть… Ахъ!…

Отчаянный вопль вырвался изъ груди, она схватилась обими руками за голову и повалилась на подушки.

Марфа Ильинишна бросилась на колни.

— Сударыня, Василиса Николаевна, болзная вы моя, вдь такъ Богъ веллъ, объ этомъ нельзя печалиться! Въ земл вдь одно тло лежитъ, а душенька безгршная у Господа Бога, въ раю съ ангелами Его радуется. Успокойтесь, матушка. Не убивайте себя. Барышню хоть пожалйте, покойники вдь все чуятъ, все до нихъ доходитъ, слезы и скорбь покой у нихъ отымаютъ! чай, сердце младенческое изныло, на мать родную глядючи. Помолитесь Богу, попросите у него утоленя печали. Великое дло молитва, ахъ, великое!

Долго увщевала такимъ образомъ няня. Василиса лежала, зарывъ лицо въ подушки, раздавались глухя рыданя, плечи судорожно вздрагивали подъ распущенными волосами.

Няня присла на полъ у кровати и машинально стала подвертывать подъ тюфякъ сбившееся одяло. Она продолжала говорить, но, не получая отвта, понемногу умолкла, прислонившись головой къ постели и закрывъ глаза. Вдругъ ее какъ будто что-то толкнуло, она встрепенулась, Василиса сидла, выпрямившись, и трогала ее за плечо.

— Няня… на томъ мст, въ гостинной, гд она лежала въ гробу… кругомъ стояли цвты, лицо у нея такое спокойное… губы синя… маленькя руки сложены и такя блдныя… помните… няня?

— Помню, матушка.

— На этомъ мст, что было прежде? Что тамъ было?

Няня смотрла во вс глаза, не понимая, о чемъ она говоритъ.

— Прежде, матушка, тамъ стояло кресло и вашъ рабочй столикъ, подл камина… Разв не изволите помнить?

— Ахъ, няня, не то… не то… Кто-то со мной говоритъ… свтло такъ… розаны въ вазахъ… Но гд же Наташа была тогда?… гд? тоскливо повторила Василиса.

Она ловила какое-то воспоминане, нить котораго обрывалась и ускользала отъ нея. Она глядла задумчиво на дверь, ведущую въ гостинную, и вдругъ обратилась къ нян:

— Теперь я помню… Это былъ вечеръ, когда я вернулась съ бала… Мн было такъ хорошо… Я душу свою продала… Вотъ грхъ, за который я наказана…

Для няни стало ясно, что ея барыня лежитъ въ бреду. Она встревожилась этимъ открытемъ, но, съ другой стороны, почувствовала облегчене. Бредъ, хотя и служитъ признакомъ болзни, но все же лучше, чмъ какя-то святотатственныя желаня бесдовать съ умершими. Марфа Ильинишна почувствовала себя на твердой почв. Она немедленно приступила къ длу и, не обращая уже вниманя на то, что говорила барыня, только заботилась, какъ бы успокоить и заставить ее уснуть.

— Выкушайте водицы съ флердоранжемъ, матушка, вотъ такъ. Лягте на подушечку, я волосики въ косы заплету, вишь, какъ растрепались!… Ножки-то у васъ какя холодныя, сейчасъ грлку принесу.

Марфа Ильинишна хлопотала, прислуживала, уговаривала, убаюкивала свою барыню, какъ маленькаго ребенка. Она скоро достигла своей цли: Василиса повернулась лицомъ къ стн и лежала, не шевелясь, повидимому, успокоенная.

Няня думала, что она засыпаетъ, и осторожно потушила свчу.

— Няня, проговорила вдругъ Василиса, помните день, когда Наташа въ первый разъ пошла одна? Какая она была хорошенькая… въ одной рубашечк… розовыя ножки такъ твердо ступали… Мы съ вами любовались… Вы ее очень любили, няня?

— Какъ не любить!… Ни одного дитяти такъ не любила… Жалостливая такая была… ласковая… Бывало, смотритъ своими синими глазками, посмивается, ажно за сердце беретъ.

Няня, помолчавъ, вздохнула.

— Что же длать! Богу, видно, было такъ угодно… Помолитесь, сударыня, заспите, Господь милостивъ, за смирене благодати своей пошлетъ.

Настало молчане. Няня стояла у постели, какъ часовой, не двигаясь съ мста и только по временамъ позвывая.

— Няня, вы устали, идите спать, проговорила Василиса.

— Нтъ, матушка, я васъ однхъ не оставлю, вдругъ что понадобится.

— Идите, проговорила еще разъ Василиса и прибавила: я не могу заснуть, ежели вы будете стоять здсь.

Марфу Ильинишну начинала сильно одолвать дремота, она разсудила, что, можетъ быть, въ самомъ дл, своимъ присутствемъ въ комнат мшаетъ барын заснуть.

— Такъ я пойду-съ, произнесла она, а коли что нужно, вы изволите кликнуть… На всякй случай, оставлю дверь открытою.

— Нтъ, няня, ужъ вы лучше и дверь закройте. Я позову. Прощайте.

Василиса отвернулась и закрыла глаза.

Няня постояла нсколько минутъ въ раздумьи, потомъ перекрестила барыню и на цыпочкахъ вышла изъ комнаты.

Все утихло, домъ спалъ, мертвая тишина стояла во всхъ комнатахъ. Василиса приподняла голову съ подушки. Теперь она одна, она можетъ отдаться своему горю, никто не помшаетъ.

— Наташа! милая моя, дорогая!… раздался чуть слышно ея голосъ.

И долго звучалъ онъ нжно, призывчиво въ ночной тишин.

Прошло дв недли. Вседневная жизнь потекла опять своей чередой. Наплакавшись и намолившись досыта, Марфа Ильинишна стряхнула съ себя уныне и принялась за хозяйственныя дла. Василиса не заболла, какъ боялась этого няня, она несла свое горе съ большимъ, повидимому, спокойствемъ, была очень тиха, не плакала, мало говорила и почти никогда не произносила имени дочери. Большую часть дня она проводила въ бывшей комнат двочки, перебирала ея вещи, заглядывалась на куклу, на пару маленькихъ башмаковъ и по цлымъ часамъ сидла на полу, прислонясь головой къ кровати и ничего не длая. Марфа Ильинишна не знала, радоваться ли ей такому спокойствю. ‘Поплакала бы, все легче,’ думала она, но высказывать этого мння не ршалась. ‘Расшевелишь, а вдругъ хуже будетъ,’ разсуждала она ‘ не безъ основаня и предоставляла дальнйшя перемны вол господней.

Она старалась придумать что-нибудь, чтобы развлечь Василису Николаевну, и очень обрадовалась, когда въ одно утро пришло письмо съ хорошо ей знакомой маркой изъ Швейцари.

Няня, немедля, понесла его въ гостинную. Василиса взглянула на адресъ и равнодушно положила письмо къ другимъ бумагамъ на столъ.

— Не отъ Сергя ли Андреевича? спросила няня.

Василиса взглянула еще разъ на конвертъ.

— Отъ него.

— Такъ прочтите же, матушка, что онъ, сердечный, пишетъ?

— Не хочется теперь, няня, какъ-нибудь посл…

Письмо Борисова пролежало забытымъ нсколько дней въ ящик стола. Оно случайно попалось ей подъ руку, она распечатала и прочла его, но вяло, безъ всякаго участя. Борисовъ не зналъ о смерти Наташи и писалъ въ обыкновенномъ своемъ тон, толкуя о постороннихъ вопросахъ. И эти вопросы, и самъ Борисовъ казались Василис чуждыми, отошедшими отъ нея въ какую-то даль. Мысль о Борисов и то, что онъ писалъ, оставляли ее равнодушною: это были звуки совсмъ иного мра, съ которымъ душа ея потеряла общене, они врывались почти грубо въ застывшую вокругъ нея атмосферу печали.

Вечеромъ Василиса усылала няню спать и сидла до поздней ночи одна въ гостинной. Когда все въ дом утихало, и она была уврена, что няня спитъ и не подойдетъ къ двери посмотрть, что она длаетъ, съ желанемъ утшать ее, она вздыхала свободно и сбрасывала маску спокойствя, которую носила впродолжене дня. Она сидла обыкновенно, съежившись, въ углу дивана или на табурет передъ каминомъ, и смотрла въ огонь, безъ мысли, отдаваясь давящему чувству тоски. Она не замчала, какъ проходило время.

Въ одинъ вечеръ, часу въ девятомъ, раздался звонокъ у входной двери. Няня, только что начавшая раздваться, накинула кофту и пошла отпереть. Она очень обрадовалась, узнавъ князя Сокольскаго. Онъ не видалъ еще Загорскую посл смерти дочери, но прзжалъ всякй день узнать о ея здоровьи. Марфа Ильинишна почему-то очень любила князя.

— Ну, что? какъ сегодня? спросилъ онъ.

— По прежнему-съ, отвчала няня: ничего не говорятъ… тихя такя. Сердце изболлось, на нихъ глядя…

Марфа Ильинишна растрогалась и прослезилась. Князь слушалъ ее съ участемъ, покачивая головой.

— Ваше сятельство, воскликнула вдругъ няня, бросаясь цловать руку князя, которую тотъ отнялъ, и она поцловала его въ плечо: хоть бы вы ихъ уговорили!… Он васъ послушаютъ… Я давно собиралась попросить васъ.

Она въ конецъ расчувствовалась и, утирая глаза, съ ожиданемъ глядла на князя. Онъ молчалъ, раздумывая.

— Приметъ меня Василиса Николаевна? спросилъ онъ.

— Доложу-съ.

Няня пошла и очень скоро воротилась. Она не докладывала, а только заглянула въ гостинную, тамъ ли барыня сидитъ. ‘Такъ и быть, приму грхъ на душу!’ успокаивала няня свою совсть.

— Пожалуйте-съ.

Князь вошелъ въ гостинную. Василиса сидла у камина, на низенькомъ стул. Она сначала не замтила его присутствя, потомъ повернула голову и взглянула на него равнодушно.

Князь подошелъ, ступая неслышными шагами по ковру и уже издалека наклонивъ голову къ поклону. Онъ взялъ ея руку.

— Какъ вы себя чувствуете? спросилъ онъ, вглядываясь ей въ лицо.

— Я здорова, отвчала Василиса.

Взглядъ и вся поза князя выражали участе. Ему показалось, что она очень измнилась, я въ первую минуту онъ не могъ опредлить, подурнла ли она отъ этой перемны, или наоборотъ. Она замтно похудла, контуры лица стали тоньше и рзче, выражене боле сосредоточено, свтлые волосы, гладко причесанные, спускались вдоль спины, заплетенные въ тяжелую косу, черный крепъ окаймлялъ шею и прозрачно-блыя руки, шерстяное платье льнуло къ тлу мягкими складками и придавало всей фигур двическую стройность. ‘Нтъ, не подурнла,’ ршилъ князь.

— Можно побыть съ вами? спросилъ онъ, вамъ это не будетъ въ тягость?

— Садитесь.

Князь придвинулъ стулъ и слъ противъ Василисы. Ему хотлось поговорить съ ней, сказать ей что-нибудь въ утшене, но онъ не зналъ, какъ начать. Она сидла молча и глядла въ огонь, не обращая на него вниманя.

— Василиса Николаевна, произнесъ тихо князь.

Она повернула голову.

— Нельзя такъ отдаваться горю Богъ послалъ вамъ испытане, не длайте его тяжелй, чмъ оно есть. Покоритесь.

— Я не могу покориться, проговорила она глухо.

— Молитесь, чтобы Господь смирилъ ваше сердце, только въ Бог найдете вы утшене.

— Я утшеня не ищу — и нтъ его.

Князь покачалъ головой.

— Человческая душа не вынесла бы иного горя, если бы ее не поддерживала молитва, произнесъ онъ тихо.

— Горе горю розь.

— Годъ тому назадъ, продолжалъ онъ, я потерялъ любимаго брата… Мы съ дтства были дружны… Ударъ этотъ былъ для меня самымъ жестокимъ, я думалъ, что не переживу его… Однако вотъ я живъ.

— И я жива.

— Но вы медленно себя убиваете. Вы не имете права, этого длать. Вы обязаны нести свое горе съ покорностью, беречь себя.

Василиса усмхнулась.

— Для кого?

Князь хотлъ отвчать, она не дала ему времени.

— Слушайте, князь, убивать, беречь себя, все это только слова. Съ горя никто еще не умиралъ, да и одно нежелане жить для этого недостаточно. Не будемъ же объ этомъ говорить. Вы врите въ силу молитвы,— я въ нее не врю… и не потому, что не хочу врить, а потому, что не могу… не могу… понимаете вы?

— Отчего же? Если молитва не утшитъ, она, по крайней мр облегчитъ.

— Нельзя облегчить то, что непоправимо, проговорила она рзко.— Впрочемъ, не думайте, прибавила она боле мягкимъ голосомъ, что я смотрю на постигшее меня несчасте, какъ на что-нибудь исключительное. Всякй день матери теряютъ дтей… единственныхъ… любимыхъ… Это очень, очень обыкновенное горе…

Голосъ у нея задрожалъ, она отвернулась.

Князь схватилъ ея руку.

— Что же длать, если это общая участь!… Горько, тяжело, но вы сами говорите: непоправимо. Зачмъ же убивать себя?

Василиса отняла руку и съ неудовольствемъ, почти враждебно взглянула на него.

— Вы не понимаете, вы не можете понять… проговорила она. Я схоронила дочь, для меня не могло быть боле ужасной потери, но я не спорю малодушно съ судьбою, я не хотла бы, даже, если бы и могла, воскресить бдную двочку. Она скончалась, тяжелая минута прошла, для нея насталъ покой… Я думаю не о ней, а о себ… Вся моя жизнь встала передо мной…

Василиса остановилась, будто спрашивала себя: продолжать, или нтъ? Взглянувъ на князя и увидавъ на его лиц выражене глубокаго вниманя, безъ всякой примси любопытства, она продолжала:

— Я ясно вижу, какъ ничтожны были стремленя, которымъ я придавала до сихъ поръ значене… Мн всегда казалось, что я задаюсь, богъ всть, какими высокими цлями, а когда посмотрть поближе — одни иллюзи и обманъ! Все думаешь, какъ бы угодить себ, добиться радости, уйти отъ горя… Вся жизнь — слпая погоня за счастьемъ. Какъ все это эгоистично, мелко, грубо… Поневол получаешь къ самому себ отвращене!

Она опять взглянула на князя:

— Васъ это удивляетъ? Вы не врите? спросила она.

— Я врю, что у васъ сердце наболло, и что поэтому вы не въ состояни судить справедливо.

Онъ прибавилъ съ нжностью въ голос:

— Ежели вы эгоистичны и неискренни, кто же посл этого добръ и искрененъ!

— Вы меня не поняли, произнесла она. Я никого не обманывала и никогда умышленно никому не длала вреда… Я не объ этомъ говорю. Но у меня нтъ любви къ людямъ, я всю жизнь относилась ко всмъ какъ-то холодно, недоврчиво. Во всякомъ человк, съ которымъ сталкивала меня судьба, я искала какихъ-то необыкновенныхъ достоинствъ, и когда не находила, становилась равнодушной къ нему. Я только теперь поняла, сколько было эгоизму въ моей нелюбви… Вамъ, можетъ быть, кажется страннымъ, что я говорю съ вами такъ откровенно? Мн оно не странно. Видно, есть въ жизни такя минуты, гд перестаешь дорожить неприкосновенностью своего внутренняго мра, пусть всякй въ него смотритъ и судитъ по своему. Къ тому же, прибавила она, вы всегда желали заглянуть въ мою душу… Вотъ она, глядите.

Князь покачалъ отрицательно головой.

— Это въ васъ горе говоритъ… Ваша душа не такая… Я васъ знаю лучше, чмъ вы сами себя знаете.

— Какъ хотите, произнесла она, понимайте такъ, или иначе, мн все равно.

Она замолчала и съ усталымъ видомъ стала глядть въ огонь.

— Положимъ, что вы правы, произнесъ князь, избранныя натуры склонны судить себя строго. Но нужно брать въ соображене и суждене другихъ… Вы знаете, что вы были любимы, какъ рдко какая женщина, вы, строгая, недоступная, имли и имете друзей, горячо вамъ преданныхъ. Неужели вамъ это не доказываетъ…

— Нтъ, князь, прервала спокойно Василиса. Это доказываетъ только то, что людей очень легко обмануть… Были, я знаю, таке, которые меня любили и врили въ мою дружбу. А моя дружба къ нимъ,— знаете, изъ чего состояла? Совстно признаться… Было въ ней и польщенное самолюбе, и прихоть, и нежелане утратить расположене, и просто удовольстве держать въ своихъ рукахъ чужую душу! Меня называли строгой, я это знала, въ душ я гордилась этимъ названемъ, и этому чувству подчиняла все, можетъ быть, даже собственное желане увленься… Вотъ вамъ моя добродтель, разобранная по ниточк… Много она стоитъ, по вашему? По моему — ничего.

Чуть замтная краска пробжала подъ тонкой кожей князя. Онъ выпрямился и, чувствуя, что тронутъ въ сердце, силился дать своему лицу саркастическое выражене

— И я, по всей вроятности, находился въ числ ничтожныхъ куколъ, съ которыми вы играли? спросилъ онъ.

Василиса взглянула на него, ей не было его жалко.

— Зачмъ обманываться?… и вы, князь. Только вы напрасно употребили слово: играть. Я не играла ни съ вами, ни съ другими, у меня не доставало на это искусства — да и желаня. Я только брала то, что давалось мн въ руки, и ничего своего не давала взамнъ.

— Неправда, вы на себя клевещете, произнесъ князь.

Съ тонкимъ чутьемъ свтскаго человка, привыкшаго съ пеленокъ анализировать въ самомъ себ и въ другихъ вс движеня души въ самыхъ неуловимыхъ оттнкахъ, князь угадывалъ, что происходило въ Василис. Онъ умлъ въ эту горькую для него минуту опредлить безошибочно врно, сколько входило горести и душевной боли въ такое безпощадное отдаване себя на судъ. Ранка, нанесенная его самолюбю, утрачивала свое значене. Онъ чувствовалъ, что Загорская была невыразимо-несчастлива, и это заставляло его забывать о самомъ себ.

— Неправда, не врю, повторилъ онъ и ожидалъ возраженя. Но Василиса погрузилась въ свои думы, она сидла, сдвинувъ брови, съ холоднымъ, безучастнымъ выраженемъ лица.

‘Какя мысли проходятъ у нея въ ум’? думалъ князь. Ему представлялось, что она сидитъ, окруженная глубокой тьмой, ему хотлось вывести ее изъ этой тьмы, заставить обратиться къ свту, къ духовному источнику всякой помощи и утшеня. Но онъ не зналъ, какъ это сдлать, какъ прикоснуться къ этой прекрасной, помраченной, по его мнню, душ.

Онъ раздумывалъ.

— Василиса Николаевна, началъ онъ, и онъ былъ такъ взволнованъ, что голосъ его дрожалъ. Простите, ежели я коснусь самаго больного мста вашего сердца, но я хочу напомнить вамъ, для вашего успокоеня, какъ вы любили свою дочь, какъ вы были ей преданы. Вы такъ немилосердно себя судите… въ этомъ чувств, по крайней мр, вы не найдете никакой примси эгоизма.

— Вы такъ думаете? Ежели бы я любила дочь всей душой, какъ я должна была это длать, я довольствовалась бы счастемъ имть ее при себ, отдалась бы ей вся, ничего другого не желала бы… А я многаго другого желала, мн иногда казалось очень скучнымъ заниматься ея воспитанемъ, сознавать ея права на мою преданность… И тутъ не хватило чего-то, какого-то самозабвеня въ любви… что ли! Теперь я сознаю, но поздно, да и безполезно, какъ всякое сожалне.

Князь видлъ, что напоминане о дочери растравило рану, вмсто того, чтобы успокоить ее. Онъ понималъ, какъ глубоко былъ потрясенъ ея нравственный мръ, и душою скорблъ за нее.

‘Какъ помочь ей?’ думалъ онъ, глядя на ея исхудалое лицо, на судорожно сжатыя руки. Чувство страстнаго влеченя, которое онъ къ ней испытывалъ съ тхъ поръ, что зналъ ее, и съ которымъ онъ вошелъ къ ней въ комнату, пристыженно удалялось теперь на заднй планъ и замнялось въ его сердц чмъ-то боле теплымъ и самоотверженнымъ.

— Не говорите такъ холодно и равнодушно, произнесъ онъ мягко, мн больно васъ слушать. Вы относитесь къ жизни, какъ будто вы покончили съ нею свои счеты и ничего боле не ожидаете.

— Я и не ожидаю, сказала Василиса. Живу, потому что не умирается, здоровье такое, ничего надломить не можетъ.

Она усмхнулась.

— Знаете, князь, мн порой такъ тошно, такъ гадко,— я такъ ясно сознаю отсутстве цли въ своемъ существовани, что, ежели бы не какая-то физическая трусость, я, ей Богу, съ собой бы покончила.

Она провела рукой по прищуреннымъ глазамъ и слегка на стул потянулась.

— Полноте! сказалъ князь. Онъ испуганно на нее глядлъ и не могъ ничего боле произнести.

— Право, продолжала она. Разсудите сами, къ чему мн жить?… для кого?… для какихъ цлей!… Одно остается… въ монастырь пойти.

И вдругъ ей представилось, по естественной связи мысли, какъ, три мсяца тому назадъ, на этомъ самомъ мст, у камина, гд она теперь сидла, разыгралась послдняя сцена душевной драмы, по исход которой она, какъ ошеломленная, лежала въ слезахъ на полу. Это была самая острая боль, которую она помнила, но какъ она была ничтожна, чуть не ребячески наивна, въ сравнени съ тмъ, что она испытывала теперь. Вотъ она настоящая драма! подумала Василиса. Волненя и слезы того времени казались ей поэтическимъ романомъ, который никакого существеннаго отношеня къ дйствительности не имлъ.

Князь оставался подъ впечатлнемъ ея послднихъ словъ. Они пугали его. Привыкнувъ видть въ ней женщину, обладающую въ рдкой степени умньемъ сдерживаться и владть собой, что и составляло, отчасти, въ его глазахъ ея привлекательность, онъ измрялъ, по настоящему ея уклоненю отъ привычныхъ ей формъ, бездну отчаяня, въ которую она впала. Ему казалось, что она была въ опасности, и потому слдовало прибгнуть къ самымъ ршительнымъ мрамъ, чтобы спасти ее.

— Василиса Николаевна, произнесъ онъ, вы врите въ мою преданность и въ искренность моей къ вамъ дружбы?

— Врю, сказала она холодно.

— Могу я дать вамъ совтъ?

— Отчего же нтъ, совтуйте.

Князь опустилъ глаза. То, что онъ собирался сказать, было ему очень тяжело. Онъ обдумывалъ и не ршался. Наконецъ, онъ проговорилъ медленно:

— Василиса Николаевна, сойдитесь съ вашимъ мужемъ.

— Что?…

На мгновене зрачки ея расширились, какъ отъ испуга.

— Да, сойдитесь съ нимъ, именно потому, что это для васъ испытане… Бываютъ душевныя страданя, отъ которыхъ невозможно избавиться иначе, какъ накладывая на себя добровольно крестъ.

Она въ раздумьи опустила голову.

— Не мое право судить его, продолжалъ тихо князь, повторяю только общй голосъ: онъ человкъ сухой, съ которымъ трудно живется. Задайтесь мыслью спасти эту душу отъ грха, отдайтесь совершенно этому длу. Вотъ вамъ цль въ жизни. Такой жертвой вы купите себ успокоене.

Князь говорилъ съ большимъ наружнымъ спокойствемъ, внутреннее волнене его выражалось лишь нервнымъ повертыванемъ стоявшей у него между колнъ трости, съ тонко вычеканеннымъ серебрянымъ набалдашникомъ.

Настало молчане.

— Что же скажете? спросилъ князь. Не годится?

Василиса подняла голову.

— Напротивъ. Я провряла себя. Я думаю, что вы правы. Я это сдлаю.

Она протянула ему руку.

— Какой вы добрый, хорошй человкъ.

— Хорошй? повторилъ князь, удерживая ея руку и сжимая ее, нтъ, я не хорошй, но я васъ очень, очень люблю.

Его голосъ зазвенлъ, блестяще глаза на минуту стали влажными.

— Я это знаю, сказала Василиса.

Но она не думала о немъ, она думала о его словахъ, всматривалась въ картину будущаго, которая развертывалась передъ нею.

— Тяжело, потому и надо, произнесла она. Вы цравы. Но какъ же это сдлать? Прямо похать, или прежде написать? обратилась она къ князю, доврчиво глядя ему въ глаза.

— Лучше напишите. Во всякомъ случа, вамъ слдуетъ еще обдумать.

— Нечего обдумывать, я ршилась.

Передъ ней возникъ образъ мужа. Вс отталкивающя стороны его существа выступили ясно въ ея воспоминани.

— Ужасно… сказала она тихо и содрогнулась.

— Если бы было легко, не стоило бы, произнесъ князь.

— Я сегодня напишу, откладывать нечего, сказала Василиса и, взявъ его руку, посмотрла на него благодарными, свтлыми глазами.

— Вы для меня истинный другъ.

Горькая усмшка подергивала красивыя губы князя.

— Видите, не вы одн, и я умю быть добродтельнымъ! Теперь всего важне, чтобы вы не торопились. Такой вопросъ не слдуетъ ршать съ горяча. Дайте мн слово, что вы не отправите письма ране двухъ недль. Ваше намрене, вдь, не измнится отъ этого.

Василиса согласилась на отсрочку.

Князь всталъ и простился съ нею.

— Богъ вамъ поможетъ! сказалъ онъ, цлуя ея руку.

— Черезъ минуту въ саду раздался стукъ узжающей кареты.

VI.

Въ тотъ же вечеръ Василиса написала мужу своему, Константину Аркадьевичу Загорскому, проживавшему въ то время въ Петербург и занимавшему значительное мсто при министерств государственныхъ имуществъ. Письмо, совершеннно готовое, уже запечатанное, въ большомъ конверт съ надписью и съ почтовой маркой, было положено въ ящикъ бюро, гд оно, согласно общаню, данному князю, ожидало срока своего отправленя. Василиса приняла ршене и уже не обдумывала боле этого вопроса, даже избгала вовсе думать о немъ.

Будущее лежало передъ ней трудное, настоящее было полно грусти. Она нсколько разъ здила на кладбище, съ нянею, и одна, ее тянуло въ тихй уголокъ, гд ея печаль находила себ какъ бы цль и пристанище.

Маленькая могила, обнесенная желзной ршеткой и убранная цвтами, находилась на средней площадк, между другими дтскими могилами. Василиса знала каждую изъ нихъ. Проходя медленными шагами по узкой дорожк, окаймленной плющемъ и барвинкомъ, она изучила мало-по-малу ихъ подробности,— он вс принадлежали къ ея горю.

Въ одно утро она сидла на своемъ обычномъ мст, возл Наташиной могилы. Кругомъ все было тихо, порхнетъ только птичка, затрещитъ кузнечикъ, упадетъ листъ съ дерева, что-то зашуршитъ въ трав, и снова все затихнетъ. Полуденное солнце горло на безоблачномъ неб, воздухъ благоухалъ майской роскошью розъ и блыхъ лилй, въ изобили растущихъ на могилахъ. По отлогому склону пригорка тянулись колеблемыя легкимъ втеркомъ, серебристыя верхушки оливковыхъ деревьевъ, а за ними синее море сверкало на солнц вчно-безучастной красотой.

Чугунныя ворота кладбища отворились, показался священникъ въ черной риз, съ кадиломъ въ рукахъ, и за нимъ простой, крашеный гробъ, который четыре носильщика несли на плечахъ. Позади гроба шелъ старикъ лтъ семидесяти, съ непокрытой сдой головой, крупныя слезы и капли пота катились по его лицу, тучная фигура была сгорблена. Онъ шелъ нетвердыми шагами, простирая впередъ руки и хватаясь за гробъ, не то съ тмъ, чтобы самому удержаться, не то, чтобы охранить этотъ гробъ отъ толчка и неосторожности носильщиковъ. Печальная процесся съ тихимъ пнемъ подымалась по средней алле кладбища и остановилась недалеко отъ мста, гд находилась Василиса. Могила ожидала, готовая. Священникъ совершилъ обрядъ, прочелъ молитвы, гробъ опустили, провожавше бросили въ могилу привезенные съ собою цвты, затмъ подходили къ старику, пожимали ему руку, говорили нсколько словъ и мало-по-малу разошлись. Старикъ остался одинъ.

Опустившись во время заупокойныхъ молитвъ на колни, Василиса, когда все утихло, сла снова на камень и уронила голову въ руки. Плачъ надъ чужимъ покойникомъ болзненно расшевелилъ ея червы, заставилъ вновь болть свжя раны собственнаго горя. Она просидла долго, не шевелясь, когда подняла голову, взглядъ ея случайно упалъ на старика. Онъ стоялъ на колняхъ, припавъ лицомъ къ земл, широкя плечи его судорожно вздрагивали, онъ что-то шепталъ и тихонько всхлипывалъ. Паляще лучи солнца ударяли прямо въ его плшивую голову.

Василис стало жаль этого одинокаго горя. Она подошла и тронула его за плечо.

— Надньте свою шляпу, сказала она тихо. Солнце жжетъ, вы можете заболть.

Онъ всталъ и посмотрлъ на нее заплаканными, одурлыми глазами.

— Шляпу надньте, повторила она ласково.

Онъ повиновался, какъ ребенокъ, и надвинулъ шляпу себ на лобъ, потомъ сталъ снова неподвиженъ.

— Вы очень близкаго похоронили? спросила она нершительно.

— Жену, сударыня, жену…

Подбородокъ у него затрясся, слезы покатились по отвислымъ, багровымъ щекамъ.

— Что же длать!… Вы были съ ней счастливы… И за это благодарите судьбу.

— Благодарю, матушка, благодарю. Но больно-то какъ… Жалко. Тутъ-то какъ наболло…

Онъ ударилъ себя въ грудь.

— Вдь двадцать восемь лтъ мы прожили съ ней въ ладу да въ согласи! Дурного слова я отъ нея не слыхалъ. А теперь, вонъ она лежитъ, моя голубушка!…

Онъ припалъ къ земл съ рыданями и началъ креститься.

— У васъ никого нтъ здсь родныхъ или знакомыхъ? опросила Василиса.

— Есть добрые люди, на похоронахъ вотъ были, да я ихъ мало знаю. А родныхъ нту. Жду шурина съ невсткой изъ Петербурга. Депешу прислали.

Онъ ползъ въ боковой карманъ, чтобы достать телеграмму, но не нашелъ, а намсто ея вытащилъ лиловый фуляровый платокъ, съ желтыми разводами и сталъ имъ утирать глаза.

— Вотъ прдутъ, вамъ будетъ не такъ грустно, сказала Василиса.

Онъ только вздохнулъ и не отвтилъ.

Она не знала, что еще сказать ему. Ей хотлось уйти и въ то же время казалось, что она не имла права покинуть его, безпомощнаго, на этой могил.

Она стояла въ раздумьи.

— Вы бы домой похали, проговорила она.

— Домой? спросилъ старикъ и испуганно глянулъ на нее.

— Да. Вдь у васъ, врно, есть квартира? или вы въ Ницц только проздомъ?

— Есть квартира, какъ не быть, проговорилъ старикъ. Покойница шесть недль проболла, въ ней и скончалась.

— Позжайте же домой, повторила Василиса. Вы устали, вамъ нужно отдохнуть.

Она взглянула на его осунувшееся лицо.

— Матушка, заговорилъ вдругъ старикъ и разрыдался, боюсь я домой вернуться! Вдь каждый уголокъ напоминаетъ о ней. Какъ же я сяду за столъ, когда нтъ ея, моей голубушки!

Онъ былъ жалокъ,— такъ жалокъ, что Василиса не задумалась о томъ, что ей слдовало длать.

— Такъ вотъ что, подемте ко мн, хотите? Вы у меня посидите, успокоитесь, можетъ быть, тогда вамъ не такъ тяжело будетъ воротиться домой.

— Благодтельница вы моя! вскричалъ старикъ и схватилъ ея руку. Да воздастъ вамъ Господь! Истинно христанское дло вы длаете. Одинъ я пропалъ бы, съ ума бы сошелъ.

— Такъ подемте.

— Сейчасъ, матушка, съ ней только прощусь.

Онъ всталъ на колни, размашисто крестясь и шевеля губами, и началъ класть земные поклоны. Василиса отвернулась, и, покуда онъ молился, подошла къ маленькой дтской могил и сорвала съ нея нсколько цвтовъ.

Внизу ждала коляска. Василиса посадила съ собою старика, и они похали по мягкой, немощеной дорог, извивающейся красной полосой между огородами и садами.

— Вотъ мы и дома, сказала Загорская, входя съ своимъ спутникомъ къ себ въ гостинную. Вотъ вамъ кресло, Антонъ Степановичъ (онъ дорогой отрекомендовался ей: Антонъ Степановичъ Блкинъ, отставной капитанъ Ширванскаго полка). Садитесь, отдохните. А это моя няня. Она васъ чаемъ напоитъ. Пожалуйста, няня, поскорй.

— Сю минуту, матушка. Самоваръ кипитъ.

Василиса пошла въ свою комнату снимать шляпку.

Марфа Ильинишна принесла чайный приборъ, разставила чашки и подошла къ старику, который сидлъ въ кресл, опустивъ растерянно руки и свсивъ голову на грудь.

— Вы, батюшка, нездоровы? спросила она, становясь передъ нимъ и глядя ему въ лицо, съ доброй улыбкой, выражающей готовность сочувствовать всякаго рода бд.

— Горе у меня, проговорилъ Блкинъ, жену похоронилъ.

Готовыя слезы покатились изъ глазъ и побжали вдоль щекъ и переносицы.

Марфа Ильинишна перекрестилась.

— Царство ей небесное, сказала она степенно. Не плачьте, сударь, о покойникахъ тосковать — только Бога гнвить. Чай, супруга ваша уже въ лтахъ были?

— Шестьдесятъ пятый годочекъ только что пошелъ.

— Чего же больше! Знать, Богу такъ угодно было, на все Его святая воля.

— На все Его воля! повторилъ старикъ.

— Вотъ у насъ, продолжала няня, барышня скончались…

Она стала разсказывать, какъ заболла барышня, и какъ ей горлышко прорзывали, и какой она необыкновенный ребенокъ была. Указавъ на дверь, въ которую вышла Василиса, она шопотомъ прибавила:

— Вы, сударь, не извольте объ этомъ упоминать при нихъ, очень грустятъ.

Когда Василиса возвратилась, гость ея сидлъ у стола и пилъ съ блюдечка чай, задая ложечками малиноваго варенья. Марфа Ильинишна стояла передъ нимъ и ободряющимъ голосомъ уговаривала его кушать.

Онъ, видимо, поднялся духомъ. Его срые на выкат и немного косые глаза глянули черезъ блюдечко на Василису Николаевну умильнымъ и благодарнымъ взглядомъ. Онъ былъ очень некрасивъ собой и неуклюжъ. Лицо у него было крупное, красное, съ низкимъ, опрокинутымъ лбомъ, толстымъ носомъ, съ густыми, желтовато-срыми усами. Одтъ онъ былъ въ опрятный, черный сюртукъ, нсколько стариннаго покроя, на ше висла, спускаясь на жилетъ, длинная золотая цпочка, изъ тхъ, что въ старину невсты имли обыкновене дарить своимъ женихамъ. Онъ, должно быть, сильно похудлъ за послдне дни: это было видно по его платью, которое висло на немъ, и по лицу, щеки и тяжелый подбородокъ котораго также обвисли.

Василиса сла противъ него въ кресло и развернула работу.

— Матушка, сударыня, началъ старикъ, я къ вамъ попалъ, какъ къ доброму самаритянину. Вы меня, горемычнаго, призрли. Отъ всей души благодаренъ.

Онъ привсталъ и поклонился.

— Полноте, пожалуйста, сказала Василиса.

— Сами вы въ печали, продолжалъ старикъ, слышу, дочку потеряли.

Онъ вспомнилъ просьбу Марфы Ильинишны и сконфуженно сталъ глядть вокругъ себя.

Василиса болзненно покраснла.

— Не будемте объ этомъ говорить, произнесла она,

И въ ту же минуту она подумала: Я не хочу, чтобы онъ касался моего горя, стало быть, и я не имю права касаться его горя. О чемъ же я буду съ нимъ говорить?

Ее мучила мысль, что эгоистической своей чувствительностью лишала себя возможности утшать старика и, слдовательно, быть ему полезной.

Онъ вывелъ ее самъ изъ затрудненя, спросивъ почтительно и добродушно:

— Вы, сударыня, давно изволите въ здшнихъ краяхъ проживать.

— Да съ годъ уже. А вы?

— Я прхалъ въ прошломъ декабр, жену привезъ. Плоха уже покойница была, въ Дрезден еще докторъ говорилъ, что нехорошо, ну, да я все надялся. На первыхъ порахъ здсь, въ Ницц, она какъ будто и поправилась, а потомъ все плоше да плоше. Ужъ чего я не выстрадалъ, ходючи за ней! Врите, сударыня, пять недль не раздвался. Прилягу, бывало, на диванъ, только что задремлю, слышу, она стонетъ, встать не смю, думаю во сн, разбудить боюсь, а стонетъ жалобно такъ. Обожду маненечко и окликну тихонько: Сашенька! Она отвчаетъ: ‘Коли не спишь, Антонъ Степановичъ, подойди, поверни меня на другой бокъ, душитъ меня, моченьки моей нтъ.’ А это у нея, значитъ, вода подступаетъ. Подойду это я, поверну ее, перекрещу, думаю — уснетъ, а у самого сердце такъ и ноетъ, такъ и ноетъ. Лягу на диванъ, уткнусь лицомъ въ подушку и возопю душой къ Господу Богу: зачмъ не по силамъ посылаешь!— Слезы такъ и бгутъ. Слышу, зоветъ: ‘Антонъ Степановичъ, отчего ты не спишь? Не плачь, все Божья воля: захочетъ — умру, захочетъ — поправлюсь’. Послднее время говорить ужъ не могла, бывало, пить пожелаетъ, на губки только показываетъ… Я уже знаю, стаканъ подаю.

— Нмъ же была больна ваша жена? спросила Василиса съ участемъ.

— Да Господь вдаетъ, докторовъ вдь не разберешь. Сначала говорили, что болзнь въ печени, потомъ стали отъ поясницы лчить, а вотъ здшнй докторъ нашелъ, что почки болятъ, онмли что-ли. Чего-чего не придумывали. А по моему разумню, доложу я вамъ, сударыня, все это одно вранье. Доктора ни бельмеса не смыслятъ. Умираетъ человкъ, потому что Богъ по душу пошлетъ, и все тутъ. А Сашенька моя всю жизнь хворая была. Еще въ двицахъ, бывало, какъ свча блая ходитъ. А ужъ тихая, тихая была! голоса ея въ дом не услышишь. Вс ее любили, а прислуга такъ просто на нее молилась, дай ей. Господи, царство небесное!

— Вы долго были женаты? спросила Загорская, замчая, что старику прятно было вспоминать прошлое.

— Да безъ малаго тридцать лтъ. Много времени прошло, а кажется — вчера!

Онъ вздохнулъ.

— Вы въ деревн жили, или въ город?

— Въ деревн-съ. У покойницы было хорошее имнье въ Курской губерни, мы тамъ жили. Она его мн и завщала.

— Дтей у васъ нтъ?

— Нту-съ. Покойница, когда замужъ вышла, была уже немолода, тридцать пятый годокъ. И чудное дло было наша женитьба! Истинно Боже провидне. За недлю до свадьбы я свою невсту и не зналъ.

— Какъ же это случилось?

— А вотъ какъ-съ. Сперва доложу вамъ, что батюшка, мой былъ очень богатый человкъ, и когда родился вашъ покорный слуга, жизнь сулила ему совершенно иное, чмъ то, что вышло на дл. Родитель мой, не тмъ будь онъ помянутъ, любилъ пожить широко и въ одинъ десятокъ лтъ спустилъ все состояне постройками да охотами, да обдами на всю губерню. Разорился онъ въ пухъ и скончался скоропостижно, оставивъ матушку и меня при одномъ маленькомъ имньиц, въ Смоленской губерни. Матушка моя, дай ей Богъ царстве небесное, была женщина съ царемъ въ голов, сразу бросила барскя привычки и собственноручно принялась за хозяйство. Меня воспитала при себ, учился я, разумется, на мдныя деньги, а когда минулъ мн семнадцатый годъ, опредлили меня на службу, и отправился я на Кавказъ.— Тамъ сначала мн повезло, попалъ я въ экспедицю, крестика удостоился, потомъ пришлось всякя невзгоды перетерпть, и немало я помаялся. Одно ужъ то: офицеръ молодой! покутить хочется, не отстать отъ товарищей, а покутить не на что, сами изволите знать. Дослужился я такимъ манеромъ до капитанскаго чина, а мн ужъ 40 лтъ, въ т поры производства шли туго, не то, что теперь. Матушка мн пишетъ: Подавай въ отставку и прзжай жить со мной. Вышелъ я въ отставку и поселился съ матушкой въ деревн. А добра у меня, если вамъ угодно знать, посл двадцати четырехъ-лтней службы, мундиръ, да Сенька, крпостной слуга, доставшйся отъ покойнаго родителя въ наслдство. Живу я съ матушкой: хозяйство, вижу, ведется хорошо, но на женскй манеръ, везд порядокъ, аккуратность, а пользы надлежащей не извлекается и никакихъ улучшенй не вводится. Пообжился я это, поосмотрлся и говорю матушк: Мы свой хлбъ къ мельнику возимъ, а у насъ подъ горой ручей бжитъ, не выгодне ли было бы намъ свою мельницу поставить? Матушка думала, думала и говоритъ: Вотъ теб сто рублей, строй мельницу. Я и началъ строить. Деньги небольшя, за всмъ самъ присматриваешь, а когда нужно, такъ и руки приложишь. Стою я разъ съ рабочими на перекладин, мельничный валъ прилаживаемъ, смотрю, съ горы бжитъ Сенька и машетъ руками.— Гость прхалъ, васъ ищутъ, пожалуйте-съ. А я неодтый, туда, сюда — длать нечего, такъ и пошелъ, какъ былъ на работ, въ ситцевой рубах. Ма навстрчу идетъ сосдъ Филиппъ Ивановичъ Тыкинъ, отставной маоръ. ‘А я, говоритъ, за вами, Антонъ Степановичъ. Прикатили ко мн изъ Москвы товарищи, въ картишки поиграемъ, поужинаемъ, выпьемъ, какъ слдуетъ, по кавказски’. А онъ тоже служилъ на Кавказ при штаб и числился въ нашемъ полку. Я было отказываться: дло есть, нельзя. ‘Дло, говоритъ, не медвдь, въ лсъ не уйдетъ, подемъ’. Сталъ уговаривать, и матушка туда же: Позжай, молъ, Антоша. Вотъ я и похалъ. Прхали. Ознакомился я съ товарищами Филиппа Ивановича, два брата, Дмитрй и Андрей Алексевичъ Ахлатске, можетъ, изволите знать?

— Нтъ, не знаю.

— Хороше люди, богатые. Старшй братъ, Дмитрй Алексевичъ, былъ губернскимъ предводителемъ сколько лтъ, теперь въ Питер проживаетъ, а меньшй братъ — Андрей Алексевичъ — военный, онъ тотъ самый, что теперь сюда детъ, дай ему, Богъ, доброе здоровье. Ну-съ, сли мы это за карты, поужинали, вспомнили старое времячко, выпили, разумется, порядочно, да такъ всю ночь и просидли въ прятной бесд. Поутру Андрей Алексевичъ говоритъ: ‘А что братъ Блкинъ, вдь жалко разставаться, право, жалко, подемъ-ка лучше вс вмст ко мн въ деревню, тамъ послзавтра храмовой праздникъ, мы и кутнемъ’. Я вспомнилъ мельницу. ‘Домой, говорю, нужно’. И слышать не хотятъ. Запрягли лошадей и катимъ вчетверомъ въ коляск. Такъ и подкатили на всхъ рысяхъ къ крыльцу. Усадьба, вижу, барская, домъ огромнйшй, полонъ гостей, отвели мн комнату вмст съ прятелемъ моимъ Филиппомъ Ивановичемъ. Вечеромъ легли мы спать, а онъ мн и говоритъ: ‘Антонъ Степановичъ, какъ теб, говоритъ, нравится сестра хозяина, Александра Алексевна?’ А ихъ дв барышни, Митрадора Алексевна и Александра Алексевна. Александра Алексевна была старшая, а другая-то много помоложе. ‘Что же, отвчаю я, двица, кажется, хорошая, тихой такой смотритъ’. ‘А коли такъ, и она, говоритъ, теб понравилась, такъ не откладывай дло, женись!’ ‘Какъ женись? Богъ съ тобой! Она красавица, образованная барышня, съ большимъ приданымъ, а я, хотя и дворянинъ, но образованя не получилъ и гроша мднаго не имю’. А онъ мн въ отвтъ: ‘Нужды нтъ, ты брату больно понравился. Душа человкъ, говоритъ, твой Блкинъ, безъ хитрости, будетъ любить и беречь мою сестру. Право, посватайся!’ А на другой день, самъ Андрей Алексевичъ ко мн: ‘Женись да женись на моей сестр’. Я туда, сюда, Александра Алексевна, говорю, меня не знаетъ, и я-то всего разочекъ ее видлъ. ‘Ничего, говоритъ, женитесь, слюбитесь, ты знай свое дло, присватайся только, а я съ ней поговорю’. Это было 19 юля, наканун храмового праздника Ильи пророка, а 25, сударыня вы моя, стояли мы съ ней, съ моей голубушкой, подъ внцомъ передъ аналоемъ, и повнчалъ насъ попъ. На мн былъ мой старый мундиръ, который привезъ мн изъ деревни нарочный, вмст съ матушкинымъ благословенемъ, а въ карман у меня болтался, всего на всего одинъ двугривенный. Вотъ какими чудными путями все совершилось!

— А мельница ваша? невольно улыбаясь, спросила Василиса.

— Мельницу матушка уже безъ меня достроила. Мы съ женой ухали въ приданое ея имне и прожили тамъ до той самой поры, какъ она заболла и послали насъ доктора мыкаться по заграниц.

Старикъ умолкъ и опустилъ голову. Василиса думала: Вотъ были же люди счастливы и прожили свой вкъ, благословляя судьбу! А куда несложна была и неразнообразна форма въ которую вылилось ихъ счастье…

Няня накрыла на столъ и подала обдъ.

— Вы желаете, можетъ быть, курить? спросила Василиса, когда посл обда подали кофе.

— Нтъ-съ, я не курю. А вотъ, ежели позволите табачку понюхать…

Онъ досталъ изъ кармана черепаховую табакерку, съ золотыми звздочками и, постучавъ пальцемъ по крышк, съ наслажденемъ и громко затянулся.

— Послднй ея подарочекъ, сказалъ онъ, и готовая слеза показалась на глазахъ.

— Какъ же вы думаете, Антонъ Степановичъ, устроить теперь вашу жизнь? спросила съ участемъ Василиса.

— Да что, сударыня, какъ Богъ пошлетъ. Изволите знать поговорку: ‘Зацпился, мотайся, оторвался, валяйся’. Вотъ я и валяюсь. Невстка съ мужемъ прдутъ, можетъ, они не оставятъ. Ахъ! горько, горько мн будетъ! не привыкъ я къ одинокому житью.

Когда Антонъ Степановичъ собрался идти домой, онъ поцловалъ у Василисы Николаевны руку и назвалъ ее еще разъ своею благодтельницею.

Ей было утшительно думать, что тмъ малымъ, что она сдлала, она облегчила этому человку первыя тяжелыя минуты одиночества. Черезъ нсколько дней онъ пришелъ съ ней проститься, прхали его родственники и увозили съ собой въ Петербургъ.

Василиса пожелала ему добраго пути, и опять сосредоточилась въ своей грусти.

VII.

Съ утренней почтой пришло письмо.

Когда его подали Василис, она измнилась въ лиц и нсколько мгновенй держала письмо въ рукахъ, не ршаясь раскрыть. Конвертъ былъ большой, квадратный, съ выпуклымъ вензелемъ, увнчаннымъ короною, почеркъ четкй, нсколько банальный.

Раскрывъ, наконецъ, письмо, она прочла его медленно и задумалась. Черезъ нсколько минутъ прочла еще разъ. Затмъ взяла листъ почтовой бумаги, написала нсколько строкъ и позвала Марфу Ильинишну.

— Няня, голубчикъ, возьмите сейчасъ извощика, позжайте къ князю Сокольскому и свезите ему эту записку. Только скорй, пожалуйста.

— Сю минуту-съ.

Няня взяла записку и немедленно собралась.

Во время ея отсутствя Василиса ходила по комнат взадъ и впередъ. Каждый разъ, что она проходила мимо стола, на которомъ лежало письмо, она на него взглядывала, какъ бы поневол, и презрительная улыбка скользила по ея губамъ.

Черезъ полчаса Марфа Ильинишна воротилась.

— Ну, что? спросила Василиса.

— Велли сказать, что сейчасъ будутъ, извиняются, что не пишутъ. Только что проснулись, прибавила уже отъ себя Марфа Ильинишна.

— Хорошо. Няня, приберите немного, я видла тамъ въ прихожей какя-то корзины валяются, и дверь въ кухню отперта. Приведите все въ порядокъ. Да, вотъ еще, покуда князь будетъ здсь, пожалуйста никого не принимайте.

— Слушаю-съ.

Ршительный тонъ, оживленное выражене лица удивили радостно няню. Но боле всего, маленькя распоряженя по хозяйству послужили ей доказательствомъ, что барыня вышла изъ состояня равнодушной апати.

— Ожила, слава теб Господи! твердила про себя няня, убирая корзинки изъ прихожей и притворяя въ кухню дверь, которую, по обыкновеню русскихъ слугъ, она любила оставлять открытой, за что въ былое время Василиса Николаевна не разъ съ ней воевала.

Скоро явился князь Сокольскй, тщательно выбритый, безукоризненно одтый, съ натянутой на лвой рук перчаткой и съ нсколько взволнованнымъ видомъ, выражающимъ готовность къ участю.

— Простите, что я васъ потревожила въ такую раннюю пору, сказала Василиса, идя ему навстрчу. Мн было очень нужно васъ видть, посовтоваться съ вами.

Она пожала ему руку и, свъ, указала на кресло.

— Я получила сейчасъ письмо и желала прочесть его вамъ.

Она вынула изъ конверта сложенный вдвое листъ, съ большимъ вензелемъ. Князь принялъ внимательную позу. Загорская прочла:

Милостивая Государыня,
Василиса Николаевна!

‘Съ душевнымъ прискорбемъ извстясь изъ Вашей телеграммы о преждевременной кончин любезнйшей дочери нашей Натальи…

— А… отъ вашего мужа? произнесъ князь.

— Да, отъ него…

Не спша, не длая никакого замчаня, Василиса прочла письмо до конца. Оно было не длинно. Посл начальной фразы, о дочери боле неупоминалось. Загорскй излагалъ неудовлетворительное положене своихъ финансовыхъ длъ, вслдстве котораго видлъ себя въ необходимости значительно уменьшить высылаемыя Василис Николаевн заграницу средства къ жизни, и кончалъ тмъ, что предлагалъ ей вернуться подъ супружескй кровъ. Предложене это высказывалось въ форм благонамреннаго совта, весь тонъ письма былъ холоденъ, приличенъ и самоувренъ.

Окончивъ чтене, Василиса вопросительно взглянула на князя.

— Что же теперь?

Князь сидлъ, опустивъ голову, по его тонкимъ губамъ скользила улыбка недоумня и гадливости.

— Вы вашего письма еще не отправляли? спросилъ онъ.

— Нтъ, вотъ оно.

Она вынула изъ бювара запечатанный конвертъ.

— Такъ что же? спросила она еще разъ. Стало быть, по вашему, теперь не слдуетъ?…

— Я не то хотлъ сказать… Сущность вопроса не измнилась, но онъ представляется неожиданно въ очень неприглядныхъ краскахъ… Проврили ли вы хорошо свои силы?

— Отлично проврила, отвчала Василиса. И теперь, князь, хочу, въ вашемъ присутстви, сдлать маленькую экзекуцю…

Не распечатывая конверта, она разорвала письмо на нсколько кусковъ.

— Вотъ оно!… Никогда не существовало.

Сдержанное негодоване просилось наружу.

— Вы понимаете, проговорила она, что полученное сегодня письмо ничего новаго мн не открыло, я давно измрила все безутробе этой натуры. Я приняла вашъ совтъ потому, что въ минуту отчаяня хватаешься за соломинку, этотъ добрый совтъ принесъ свою пользу въ данный моментъ, помогъ мн встать на ноги, но на дл онъ былъ непримнимъ. Ничего хорошаго изъ натянутой попытки не вышло бы,— врьте. А это письмо заставило меня только очнуться немного ране.

Возбужденное лицо Василисы, съ разгорвшимися глазами и гордой улыбкой казалось князю прекраснымъ, и онъ смотрлъ на него съ упоенемъ, забывая о грустной причин ея возбужденя.

— Вы замтили съ какимъ бездушемъ онъ относится къ смерти дочери, продолжала Василиса. Вдь онъ отецъ… простой инстинктъ долженъ былъ бы заставить дрогнуть его сердце… Что же касается до его отношенй ко мн, намреня его ясны. Онъ хочетъ, чтобы я вернулась, и думаетъ взять меня голодомъ. Онъ ошибается. Благодаря его, я выучилась жить со скромными средствами, въ денежномъ отношени я независима. Я буду работать, ежели нужно.

— До работы, положимъ, не дойдетъ… проговорилъ князь, поступокъ и безъ того достаточно…

Выражене его лица договорило то, чего онъ не хотлъ выразить словами.

— Вы ошибаетесь, сказала Василиса, вы не знаете моихъ средствъ. Онъ высылалъ мн до сихъ поръ ничтожную часть того, что онъ самъ проживаетъ. Я умла съ этимъ устраиваться… Я, какъ мышь, забилась въ свою норку, никого не видала, отказывалась отъ всего… Загорскй не слышалъ отъ меня слова жалобы… Теперь онъ предлагаетъ мн дилемму: либо вернуться къ нему съ повинной головой, либо ссть на пищу св. Антоня. Я выбираю послднее. Давайте, сочтемте мои будуще доходы.

Она взяла карандашъ и на оборот письма Загорскаго стала выводить цифры.

— Вотъ, что я буду проживать въ мсяцъ. Ну, князь, отъ работы недалеко ушло!

— А васъ это тшитъ? О чемъ вы ликуете?

— Какъ же не ликовать! Свободна! Никогда не увижу боле ненавистнаго мн человка. Ужели вы не понимаете значеня этого слова? А съ мыслью о работ примириться мн очень нетрудно,— даже прятно, прибавила она задумчиво, начинаешь чувствовать себя какъ-то лучше, боле въ гармони съ общей участью…

— Отъ васъ все станетъ! Вы, въ самомъ дл, заберете себ въ голову работать.

— Почему же нтъ? И не задумаюсь, коли явится необходимость. Въ гувернантки не пойду,— это крпостничество, но я буду шить, кружева штопать, книги переводить… Кром своего, я три языка хорошо знаю, это капиталъ.

Она смялась. Князь, тоже смясь, взялъ ея руки.

— Герой вы этакй, все на самостоятельность бьете! Вотъ докажите мн, что въ васъ истинно живетъ сильный и геройскй духъ…

Лицо князя было взволновано, нжныя руки, которыя онъ держалъ въ своихъ рукахъ, жгли его.

— Чмъ же я могу это доказать? спросила Василиса.

— Я скажу вамъ, но дайте слово, что выслушаете меня терпливо, не разсердитесь…

Она нахмурила брови.

— Какое предислове… Сядемте, по крайней мр… Она высвободила свои руки и сла на пуфъ, передъ столомъ.

— Вы жаждете труда, началъ князь, не переставая нервно улыбаться. Я знаю для васъ задачу, непрятную, скучную… Хотите взяться за нее?…

Онъ смотрлъ на нее, прося взглядомъ поощреня. Но она молчала и только тихонько морщилась, какъ морщится человкъ, когда онъ ожидаетъ, что вотъ что-то очень больно и непрятно заднетъ его.

— Въ васъ живетъ такое сочувстве ко всмъ неимущимъ и нуждающимся, продолжалъ князь. Нуждающеся не т только, которымъ не достаетъ куска хлба и одежды, есть душевный холодъ и голодъ. Ежели бы вамъ сказали: Вотъ человкъ, сердце котораго билось когда-то горячо, душа котораго знала стремительные порывы, но въ немъ все заглохло, потому что онъ не нашелъ на своемъ пути желаанаго счастья, годы его проходятъ даромъ въ эгоистическомъ равнодуши ко всему окружающему, отъ васъ зависитъ воскресить въ немъ живыя стремленя, пробудить силы, сдлать изъ него человка полезнаго и дятельнаго, въ обширномъ смысл слова. Вы отказались бы отъ такой задачи?

— Что онъ, купить меня хочетъ? подумала Василиса, но, взглянувъ на князя, она увидла, что въ мысляхъ его не было ничего, что могло бы оскорбить ее, взглядъ его выражалъ одну покорность и желане, чтобы она поняла его и помогла бы сказать то, что она можетъ и хочетъ отъ него выслушать.

Выражене лица ея смягчилось.

— Бываетъ, что люди остаются врны воспоминаню, проговорилъ князь. Я оставался вренъ надежд,— съ того дня, когда въ первый разъ встртился съ вами. Вашъ образъ не покидалъ моей души. Я жилъ мечтой о васъ… Войдите же хозяйкой въ домъ, давно для васъ приготовленный…

Онъ умолкъ и, смущенный тмъ, что сказалъ, въ ожидани смотрлъ на нее.

Она чувствовала, что поставила себя и его въ очень неловкое положене. Слдовало остановить его съ первыхъ словъ, выслушавъ же его до конца, она давала ему право разсчитывать на свое согласе. Она видла свою ошибку и чувствовала, что нужно непремнно и неотлагательно вывести его изъ заблужденя.

— Князь Кирила Федоровичъ, проговорила она, мн ваша дружба очень дорога, я не желала бы утратить ее, прекратимте этотъ разговоръ.

Но князь ея не понялъ. Онъ думалъ, что она колеблется, смущаясь своимъ положенемъ. Онъ видлъ себя неожиданно у цли, ему стало страшно, что она какимъ нибудь необдуманнымъ словомъ ршитъ не такъ, какъ-омъ желалъ, и разрушитъ его надежды. Взволнованный и блдный, съ дрожащими руками, онъ тянулся къ ней.

— Не теперь… Когда получите разводъ… Я буду хлопотать…

Василиса не успла сообразить, что ей отвтить, какъ князь стоялъ уже передъ нею и прощался.

— Ни слова… умоляю васъ!… Обдумайте.

Онъ пожалъ ея руку, низко поклонился и вышелъ.

VIII.

Разговоръ съ княземъ довершилъ реакцю, произведенную письмомъ изъ Петербурга. Василиса вышла изъ своего пассивнаго состояня.

Впродолжене нсколькихъ дней она мучительно волновалась. Вопросъ, предоставленный на ея разршене княземъ Сокольскимъ, самъ по себ не вызывалъ раздумья, онъ былъ для нея простъ: она не чувствовала страстнаго влеченя къ князю и потому не могла принять его любви. Но этотъ вопросъ, возникшй передъ ней неожиданно, въ столь опредленной форм, нарушилъ святыню ея горя изаставилъ увидть ясно, что происходило въ ея душ.

Въ ней совершалась усиленная и сложная внутренняя, работа. Обстоятельства сложились для нея такъ, что въ какомъ бы смысл она ни ршила, въ ея жизни наступалъ переломъ. Сближене съ княземъ — какъ его законная жена — открывало широкя перспективы: имя, положене его государственная дятельность, на которую ей можно будетъ влять,— задатки, ежели не счастя, то удовлетвореня честолюбивыхъ стремленй. Ей представлялась жизнь въ деревн,— школы, больницы… Сколько добра можно сдлать!… Да, но какой цной все это будетъ куплено?… Василиса задумывалась. Возможенъ ли разводъ? а ежели и возможенъ, то, при самомъ счастливомъ исход дла, сколько предвидится затрудненй, всякихъ толковъ, униженй. Наконецъ, препятствя устранены, цль достигнута, что же она пробртаетъ такой дорогой цной? Душевное удовлетворене немыслимо, потому что нтъ влеченя, но душевное довольство, это — роскошь жизни, безъ которой должно умть обойтись… Что же остается помимо этого? Школы и больницы?— он существовали и безъ нея. Вляне на образъ мыслей и дятельность престарлаго консерватора?— это еще вопросъ проблематическй. Стало быть, положительнымъ итогомъ оставалось только положене и просторъ жизненной обстановки. Ho вдь это уже было, это уже старая, знакомая жизнь, только въ боле широкой рамк.— Я не этого хочу, чего же я хочу? думаетъ Василиса.

Сначала въ ней шевелилось лишь смутное поняте, что есть область мысли, интересы которой стоятъ несравненна, выше всякаго личнаго горя и душевнаго недовольства, есть, люди, посвятивше себя иде, и эти люди живутъ, работаютъ и умираютъ, не переставая врить въ то дло, во имя котораго они подвизались. Все опредленне и ярче выростала передъ ней картина совершенно иной жизни, иного мросозерцаня. Этотъ невдомый для нея мръ былъ ей близокъ, и ей становилось ясно, почему ее тянуло туда всми живыми силами ея души.

Она не хотла обманываться. Она знала, что прошлое, о которомъ намренно забывала, жило въ ея внутреннемъ мр неприкосновенно. Она собралась съ духомъ и вынула изъ особаго портфеля, гд они хранились, письма Борисова. Со времени печальнаго происшествя она не дотрогивалась до нихъ. Теперь он являлись матераломъ какъ бы новымъ, она перебрала ихъ, и прочла ихъ вс, съ начала до конца.

Первое письмо живо напомнило ей перодъ отрезвленя, наставшй посл отъзда Борисова, когда она очнулась, какъ ей тогда казалось, на самомъ краю пропасти и, обрадованная своимъ спасенемъ, старалась отвлечь и его отъ утопическихъ, опасныхъ мечтанй.

‘Каждую субботу, писалъ Борисовъ, какъ только возстаю отъ сна, чтобы идти на лекцю, нахожу на своемъ окошк всточку изъ Ниццы. Читать дома некогда, на улиц неудобно, потому что бжишь скоро, въ силу чего прочитываю уже на лекци, такъ что первыя слова профессора ускользаютъ отъ моего вниманя. Вы, должно быть, предчувствовали это неудобство и, взамнъ плохо слушанной лекци, постарались прочесть мн другую. Но, мой талантливый учитель, по правд сказать вамъ, что, читая ваши строки, мн казалось, что не я самъ ихъ разбираю и произношу, а будто позади меня стоитъ Алексй Степановичъ Скромновъ и своимъ сладкимъ голоскомъ говоритъ: ‘Учитесь, молодой человкъ, бросьте глупые вопросы, которые тснятся въ вашей голов. Вы сынъ благородныхъ родителей, охота вамъ возиться съ этой дрянью. Вращаясь въ этомъ обществ, вы привыкнете къ сквернымъ манерамъ и утратите всякую комильфотность’ и т. д., и т. д. Сравнене рзко и малоосновательно, соглашусь съ вами,— разв можно эти искренне и добрые совты ваши сравнивать съ приторными рчами Алекся Степановича, пропитанными прописною моралью? Простите за это, но я, по своей откровенности, не хотлъ скрыть перваго впечатлня, которое, какъ всегда, потому что оно первое, очень поверхностно. Искренно благодарю васъ за ваше участе… но и только. Хотя я и птенецъ неоперенный, но путь своего полета обдумалъ, и лучше разъ двадцать стукнусь о телеграфную проволоку, а пути своего не измню. Зачмъ же я прхалъ въ Женеву? Разв я не объяснялъ вамъ моихъ цлей еще передъ отъздомъ? Неужели вы думаете, что трехнедльный срокъ все измнилъ въ моемъ мросозерцани? Наивно. Мое знакомство со всякими людьми, которое васъ такъ пугаетъ, не простая случайность,— это логическое, необходимое слдстве той общей точки зрня, которая у меня выработалась, поступать иначе, значило бы поступать непрактично и нецлесообразно. Вамъ это трудно понять, вы слишкомъ далеко стоите отъ этого голоднаго мра, отъ этого бого-страдальца, не знающаго своего всемогущества…’

Письмо оканчивалось словами: ‘Пишите почаще, ваши письма для меня, какъ теплый лучъ въ холодномъ царств.’

Слдующее письмо было начерчено на двухъ полулистахъ синей бумаги, небрежнымъ, связнымъ почеркомъ, такъ что съ трудомъ разбиралось.

‘Указанныя вами статьи въ Revue des Deux Mondes объ устройств благотворительныхъ учрежденй въ Нью-Йорк прочту и тогда выскажу вамъ свое мнне, а покуда ограничусь небольшой апологей, которая объяснитъ вамъ мой взглядъ касательно паллативныхъ и радикальныхъ средствъ. Нкй индивидуумъ заболлъ, открылись у него, положимъ, на рук язвы, больной обращается къ доктору. Къ несчастью, докторъ шарлатанъ, которому хотлось получить побольше денегъ. ‘Сдлаю такъ, думаетъ онъ, какъ будто помогу больному, но вмст съ тмъ продлю болзнь, отчего лечене будетъ продолжаться очень долго, и я получу за пользоване большя деньги’. Вмсто того, чтобы начать радикальное лечене, давая внутрення средства, укрпляющя организмъ и удаляющя худосоче, докторъ прописываетъ наружныя, заживляющя средства. Раны быстро закрываются, больной въ восхищени отъ доктора. Но не проходитъ и мсяца, болзнь начинаетъ выражаться въ другихъ припадкахъ, въ продолжительныхъ головныхъ боляхъ, въ ломот костей, язвы вновь открываются и распространяются энергичне, чмъ прежде. Больной отправляется опять къ доктору, но, къ счастью, къ другому. Этотъ — человкъ понимающй, а главное, честно относящйся къ своей спецальности. Онъ принимается за лчене серьезно, прописываетъ хорошую пищу, даетъ внутрення средства, язвы же, напротивъ, растравляетъ, безпрестанно ихъ прижигая… Черезъ очень недолгое время раны начинаютъ заживать, больной начинаетъ себя чувствовать сильнымъ и здоровымъ.— Коментарй на эту притчу длать нечего, она ясна. Сравните индивидуальный организмъ съ общественнымъ, этотъ патологическй процессъ живого индивидуума съ такими же болзненными явленями общественнаго организма. Заживить раны не значитъ искоренить причины ихъ появленя. Уменьшить пауперизмъ путемъ ассоцацй и школъ, не значитъ вырвать съ корнемъ причину его появленя. Причина появленя зла понятна. Когда нибудь поговоримъ объ этомъ, это вопросъ запутанный и обширный. Теперь же скажу только, что мирный прогрессъ — это миъ, поняте, созданное воображенемъ идеалистовъ и эгоизмомъ сильныхъ мра сего. Человчество идетъ впередъ медленно, и каждый шагъ стоитъ много крови и жертвъ. Забираться далеко не будемъ, начнемъ съ Реформаци’.

Василиса хорошо помнила это письмо и впечатлне, которое оно произвело на нее. Въ настоящую минуту оно являлось какъ бы отвтомъ на самую существенную сторону того сложнаго вопроса, который ршался въ ея ум. Она прочла до конца мелко исписанныя страницы и задумалась.

Въ другомъ письм она напала на слдующее замчане:

‘Вамъ не понравилось мое выражене: если мы когда-нибудь встртимся. Оно и мн не по душ, но употребилъ я его совершенно обдуманно. Впередъ загадывать трудно. Желане эгоистическое въ этомъ случа слишкомъ слабый факторъ, нужна еще возможность. Мало ли чего я желаю лично для себя, но приходится ограничивать, усыплять вс эти стремленя. Почему?— разъяснять, кажется, ненужно.’

Въ слдующемъ письм Борисовъ писалъ:

‘На ваше предыдущее письмо отвчу нсколькими словами. Взглядъ вашъ на красное знамя и вообще на революцонное движене крайне неоснователенъ, а, главное, односгороненъ. Что вы не любите краснаго знамени, это очень понятно, не врить же въ него — легкомысленно. Друге, ваши собратья, хотя не любятъ его такъ же, какъ и вы, но боле дальновидны, чмъ вы, и увидли его уже издалека. Жалю, что не сижу въ настоящую минуту у камина, въ вашей гостинной, привелъ бы массу аргументовъ, которые поколебали бы въ васъ привитыя средою идеи. Бесдовать же письменно въ этомъ тон больше не буду. Вы боле любите письма, чмъ трактаты.

‘Попрошу васъ исполнить одну маленькую просьбу, которая, вроятно, не затруднитъ васъ. Здсь, посл моего прзда, основалась Славянская Библотека, въ которой я состою кассиромъ и секретаремъ. Такъ какъ это дло новое, и Славянъ тутъ покуда немного, то и понятно, что средства матеральныя очень невелики. Я, какъ одинъ изъ иницаторовъ этого дла, прошу васъ собрать между всми золотыми мшками, графами и князьями, которые васъ окружаютъ, какую-нибудь лепту. Цль этой библотеки для нихъ дло неважное. Скажите имъ, что библотека будетъ служить центромъ, гд будутъ группироваться проживающе и на время прзжающе Славяне. Зачмъ этотъ центръ?— можете объяснить всякому, какъ угодно, смотря по личности. Одному говорите: для научныхъ цлей, другому — для филантропическихъ, и т. д. Я увренъ, что вы успете. Только пожелаете-ли?

‘Затмъ, жму крпко вашу руку. Цловать заочно не люблю.’

Василиса вспомнила уклончивый отвтъ, который она послала на это письмо, и какъ она сочла нужнымъ, ради принципа, отнестись съ негодованемъ къ такому предложеню. Это былъ одинъ изъ случаевъ, при которыхъ ее особенно поражала условность и пустота ея писемъ къ Борисову. Борисовъ самъ замчалъ эту пустоту и однажды выразилъ ей это.

‘Вы спрашиваете, почему такъ долго не отвчалъ на ваше письмо? Признаться сказать, и теперь съ трудомъ собрался и взялся за перо. Какъ-то неохотно отвчаешь на раздушенные лоскутки, которые вы такъ скупо отправляете по моему адресу.

‘Впрочемъ, вы такая поклонница формы, и они такъ изящны: снжной близны листокъ, на которомъ, подъ микроскопомъ, съ трудомъ различаешь нсколько растянутыхъ строкъ. Что такое? почему вы стали такъ несообщительны?— Нехорошо. Вы спрашиваете о моемъ жить-быть. Сначала пораспрошу объ этомъ васъ. Въ вашихъ недлинныхъ письмахъ самое маленькое мсто занимаете вы сами, субъектъ наиболе для меня интересный.

‘Поразскажите мн о вашей индивидуальной жизни. Дверцы магическаго шкапчика закрылись, и вс драгоцнности, сокрытыя въ немъ, недоступны для моего любопытнаго глаза. Не такъ давно я зналъ секретъ этого магическаго шкапчика, давилъ пружину, дверцы отворялись, и я брался за все въ немъ заключающееся, не руками художника, а просто реалиста-эмпирика, рылся, подвергалъ химическому анализу, взвшивалъ… и вдругъ магическй шкапъ закрылся!… Чмъ вы занимаетесь? До чего новаго додумались? Хотлось бы мн посидть часика два у камина и поговорить съ вами, начать съ историко-соцальныхъ вопросовъ и перейти къ чисто индивидуально-психическимъ явленямъ. Переходъ понятенъ, соцальныя и психическя явленя тсно связаны между собою.’

Это письмо было получено во время болзни Наташи, Василиса не отвчала на него. Борисовъ писалъ еще разъ, и затмъ умолкъ. Въ послднемъ письм онъ давалъ свой адресъ въ Женев, прося ее писать на имя m-r Serge.

Окончивъ чтене, Василиса подобрала письма по порядку, сложила ихъ въ пачку и связала тесьмой. Она провела руками по волосамъ и, вставъ, потянулась, какъ потягивается человкъ, когда онъ кончилъ очень трудное и запутанное дло. Процессъ, который производился въ ея ум, былъ ршенъ, она, какъ добросовстный предсдатель, разсмотрла подробно дло, прочла документы, выслушала обвинительную рчь и защиту, и, наконецъ, произнесла свой приговоръ.

— Туда, къ новой жизни… къ новымъ людямъ… Будетъ, что будетъ!

IX.

Какъ только вопросъ ршенъ съ нравственной стороны, на сцену являются соображеня чисто практическаго характера: когда? какъ? какимъ образомъ?

Срокъ квартиры, занимаемой Василисой, кончался 1-аго сентября. Это обстоятельство послужило ей какъ бы исходной точкой всхъ соображенй, посредствомъ которыхъ принятое ршене переходитъ изъ области мысли въ область матеральнаго осуществленя. Она положила пробыть въ Ницц до истеченя срока найма квартиры и, въ послднихъ числахъ августа, похать въ Женеву.

При дальнйшемъ обсуждени практической стороны дла, главныхъ зацпокъ оказалось три: князь Сокольскй, няня,— и денежный вопросъ.

Князю Сокольскому Василиса написала записку, дружескую по форм, но ршительную по содержаню, вслдстве которой онъ сдлалъ короткй прощальный визитъ и, спустя нсколько дней, ухалъ изъ Ниццы.

Денежный вопросъ Василиса поршила самымъ простымъ способомъ. Она послала за ювелиромъ и, предоставивъ его оцнк довольно крупныя брилантовыя серьги и изумрудный аграфъ, которыхъ никогда не носила, а берегла на случай надобности, какъ въ настоящую минуту,— согласилась на его условя. Брилантщикъ вынулъ изъ толстаго бумажника три тысячефранковыхъ билета и, забравъ бархатные футляры, вышелъ, почтительно раскланиваясь.

Деньги нужны были Василис для отправки няни въ Россю, для дороги и для расходовъ, на первыхъ порахъ, въ Женев. ‘Разъ устроюсь, и на четыреста франковъ въ мсяцъ можно будетъ жить’, думала она.

Самый затруднительный и задвающй ее больно за сердце вопросъ былъ вопросъ о нян. Она знала, какимъ огорченемъ будетъ всть о ихъ разлук преданной и привыкшей къ ней Марф Ильинишн. Съ недли на недлю она откладывала необходимость сообщить ей о своемъ намрени. Наконецъ, въ одинъ вечеръ, въ начал августа хавъ съ ней въ коляск съ кладбища, по пустынной Promenade des Anglais, гд тянулись, съ одной стороны, рядъ опустлыхъ словно вымершихъ виллъ съ закрытыми ставнями, а съ другой, мрно колыхались въ вечернемъ воздух втвистыя верхушки пальмъ и проглядывали, сквозь накрывающую ихъ густую пыль, ярко-алые цвты олеандровъ, Василиса въ нсколькихъ словахъ объявила ей о предстоящемъ своемъ отъзд изъ Ниццы.

— Слушаю-съ, отвчала просто Марфа Ильинишна. А скоро ли демъ, матушка?

— Да, няня, я поду скоро, черезъ недли дв. А васъ я думаю отправить въ Россю, вамъ будетъ лучше, чмъ оставаться здсь.

— Матушка, какъ же это? вымолвила няня и на минуту словно обомлла. Слезы хлынули вдругъ у нея изъ глазъ, и, не помня что длаетъ, она бросилась къ Василис Николаевн.

— Няня! на улиц. Мы посл поговоримъ.

Она ласково положила свою руку на толстую, добрую руку няни, и, отвернувъ голову, стала глядть на море, гд яркая лазурь золотилась отраженемъ заката и начинала переливать разноцвтными огнями.

Самое трудное было сказано.

Вечеромъ она имла длинный разговоръ съ Марфой Ильинишной, въ которомъ объяснила ей, насколько это было нужно и возможно, причины своего ршеня, указавъ прямо на недостатокъ финансовыхъ средствъ.

— Разсудите сами, няня, возможно ли съ такими средствами прожить намъ вдвоемъ? Я еще не знаю, какъ сама устроюсь.

Няня хотла возражать, Василиса остановила ее.

— Я уврена, что вы готовы на всякй трудъ и лишеня, добрая няня, я это знаю и цню, но взять васъ съ собой не могу. А о томъ, какъ вы подете, не заботьтесь, я уже говорила съ нашимъ священникомъ, онъ знаетъ семейство, которое детъ въ Петербургъ, и охотно возьметъ васъ съ собою.

— Охъ! сударыня, что обо мн хлопотать. Вотъ вы-то… вы-то…

Няня заливалась слезами и покрывала поцлуями руки Василисы Николаевны.

— Болзная вы моя, сердечная, голосила она. Какъ же вы безъ прислуги-то будете? вдь вы не привыкли.

— Куда я ду, няня, мн прислуги ненужно, тамъ всякй самъ себ служитъ.

— Что же это за край, матушка? Чай, далекой?

— Очень далекой, няня.

Дня за три до отъзда, няня, охая и вздыхая, начала укладывать вещи Василисы Николаевны. Комнаты приняли видъ разореня и неосдлости, предшествовавшя отъзду,— тотъ видъ, который, кажется, такъ и выживаетъ обывателя. Сундуки стояли въ гостинной, на диванахъ, на креслахъ, во всхъ углахъ, лежали платья, юбки, накидки, всякаго рода мелочь, составляющая ненужный и никогда неупотребляемый скарбъ, который мало-по-малу накопляется и только въ день генеральнаго смотра, какъ въ настоящемъ случа, появляется на божй свтъ. Наканун Василиса пересмотрла свой гардеробъ, и, выбравъ нсколько шелковыхъ платьевъ и бархатное пальто, подарила ихъ Марф Ильинишн.

— А сами-то, говорила няня, утирая глаза и, въ волнени чувствъ, не зная, радоваться ли подарку, или печалиться за барыню,— сами-то! Вдь кром двухъ черныхъ да суконнаго, да этого,— она указала на траурное платье, что было на Василис,— почитай, что никакого не останется.

— Мн не нужно. Я цвтныхъ платьевъ носить боле не буду. А вамъ, няня, он пригодятся, принарядитесь иной разъ и меня вспомянете.

— Вкъ съ платьицами вашими не разстанусь! Умирать буду, племянницамъ накажу, чтобы берегли и хранили. Ахъ, горестная вы моя…

Дверь между спальной и гостинной оставалась отворенной, няня входила и выходила, нося въ рукахъ свертки, длинные, блые пенюары, стеганыя саше съ тонкимъ бльемъ, обшитымъ кружевомъ, и то и дло посматривала на Василису Николаевну, которая сидла у окна и разсматривала лежаще передъ ней на стол счеты.

— Пледъ прикажете уложить, или въ дорогу оставить? спросила няня, дрожащимъ отъ сдерживаемыхъ слезъ голосомъ.

— Пожалуй, оставьте.— Няня, подите-ка сюда на минутку.

Марфа Ильинишна подошла къ столу, за которымъ сидла Василиса.

— Вотъ, няня, вамъ тысячу франковъ. На эти деньги вы додете до Петербурга, и первое время проживете безъ нужды, прискивая мсто. Я желала бы дать вамъ больше, въ память Наташи, но, вы знаете, что у меня нтъ. А вотъ, ежели я какъ-нибудь вдругъ разбогатю, прибавила она, улыбаясь сквозь слезы и цлуя старуху, я вамъ, няня милая, пришлю.

Марфа Ильинишна бросилась. цловать ей руки.

— Матушка, барыня, на что мн деньги! и этихъ двать некуда. А вы меня самою тогда выпишите, послужу вамъ по старому, ходить за вами буду,— ручки дорогя расцлую…

Няня громко разрыдалась и вдругъ не выдержала:

— Сударыня, Василиса Николаевна, не гнвитесь, выслушайте меня, старуху! Пожили вы въ одиночку, помаялись по блу свту,— и довольно. Вернитесь къ себ госпожей, положите гнвъ на милость. Вдь все таки онъ вамъ мужъ законный.

Марфа Ильинишна испуганно остановилась, не зная, какъ подйствовали на барыню ея слова, обидли ли он, или разсердили ее.

Василиса Николаевна только посмотрла на нее ласково и серьезно.

— Нельзя, няня. Вы не знаете, чего просите. Это не повело бы ни къ чему хорошему. Поврьте, такъ лучше, гораздо лучше.

Когда Василиса легла спать, няня долго стояла у ея постели. Он бесдовали, плакали и въ послднй разъ вмст вспоминали Наташу.

Быстро прошли послдне дни, послдне часы. Василиса и няня въ вокзал желзной дороги, билетъ уже взятъ, вещи сданы, он стоятъ у вагона, въ которомъ подетъ Василиса.

— Матушка, въ купе бы сли, шепчетъ няня. На ночь наберется народу, безпокоить васъ будутъ.

— Ничего, няня, ко всему надо привыкать.

Она не говорила нян, что намревалась взять билетъ второго класса, но въ послднюю минуту ей стало страшно, и она не ршилась,

Раздался звонокъ, кондукторы суетились, прося садиться. Василиса обняла няню и, облитая ея слезами, вошла въ вагонъ.

— Матушка, сударыня, берегите себя, да поможетъ вамъ Господь!

Она тянулась, чтобы схватить руку Василисы, еще разъ увидать ея лицо. Поздъ тронулся и медленно покатился. Няня перекрестилась и долго глядла ему вослдъ, утирая глаза.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Курьерскй поздъ изъ Франци подъзжалъ къ Женев въ половин одинадцатаго утра. Не доходя вокзала, поздъ остановился, кондукторъ обошелъ вагоны, отбирая билеты. Василиса глядла изъ окна. Налво улица, ниже насыпи желзной дороги, высоке невзрачные дома, направо весь городъ сплошной массой, съ большой площадью на первомъ план. Горъ и озера не было видно. Срый туманъ застилалъ небо, съ утра моросилъ дождь, улицы были грязны, дома глядли угрюмо, общее впечатлне непривтливое.

Поздъ въхалъ подъ стеклянную крышу станци. Gen&egrave,ve! Gen&egrave,ve! выкрикивали кондукторы, отпирая дверки. Толпа запыленныхъ пассажировъ высыпала изъ вагоновъ и направилась, черезъ полотно желзной дороги, по ту сторону вокзала, гд находился выходъ. Коммиссонеръ въ синей блуз вынулъ изъ вагона дорожный мшокъ и пледъ Василисы и понесъ ихъ, указывая ей дорогу. У выхода, гд стояла ватага отельныхъ привратниковъ, называя имена гостинницъ, онъ остановился, ожидая дальнйшихъ распоряженй.

— Я въ гостинницу не поду, сказала Василиса, я желала бы взять карету…

Коммиссонеръ кивнулъ головой, поднялъ дорожный мшокъ, который поставилъ было на полъ, и, пройдя буфетный залъ, вышелъ на улицу.

Рядъ омнибусовъ съ открытыми дверками тянулся, выстроенный вдоль тротуара. Поодаль стояли извощичьи кареты, въ одну и дв лошади, потертыя и неприглядныя. Коммиссонеръ подозвалъ одну изъ нихъ, кучеръ слзъ съ козелъ, отперъ дверцу своей колесницы и отправился снимать попону съ лошади.

— Другихъ вещей съ вами нтъ? спросилъ коммиссонеръ, укладывая дорожный мшокъ и пледъ на переднее сидне.

— Есть, отвчала Василиса, только въ настоящую минуту я не желала бы взять ихъ съ собой.

— Бюллетень при васъ? спросилъ коммиссонеръ и, взглянувъ на него, объяснилъ, что можно оставить вещи въ вокзал и завтра за ними прислать.

Василиса поблагодарила, давъ ему на чай. Кучеръ спросилъ, куда хать, она дала адресъ, и карета задребезжала по мокрой мостовой.

И вотъ, наконецъ, Женева!

Василиса сидла, прижавшись въ углу кареты, незнакомыя улицы, широке тротуары, магазины съ огромными окнами и вывсками мелькали передъ ней, точно во сн. Она въ эту минуту не мыслила, не чувствовала, она сознавала только, что она у цли, и вся сосредоточивалась въ ожидани наступающей минуты.

Ей представлялось, какъ она войдетъ въ комнату Борисова, его маленькую студенческую келью, онъ сидитъ за письменнымъ столомъ и вдругъ, поднявъ голову, увидитъ ее. ‘Сергй Андреевичъ, вы знаете, Наташа умерла!’ скажетъ она, и слезы ея польются. Она выскажетъ ему все,— всю тоску своей души, которую никому не высказывала, передъ нимъ она выплачетъ свое горе, и онъ ее пойметъ, онъ будетъ слушать съ лицомъ, полнымъ участя, онъ произнесетъ добрыя слова утшеня, и отъ этихъ словъ, исполненныхъ силы и пониманя, которыхъ никто не могъ ей сказать, ея наболлое сердце успокоится.

— Здсь? спросилъ кучеръ, останавливаясь и слзая съ козелъ. Его, повидимому, озадачивалъ наружный видъ его клентки въ сопоставлени съ неаристократическимъ кварталомъ люднаго рабочаго центра, куда онъ ее привезъ.

Василиса прочла назване улицы, взглянула на номеръ дома, 22. Все въ исправности, стало быть, здсь.

Она вышла изъ кареты.

— Ждать? спросилъ кучеръ.

— Нтъ. А, впрочемъ, лучше подождите, произнесла Василиса, не зная сама, какому чувству она вдругъ невольно повиновалась. Ей казалось, что она подумала: можетъ быть, это не тотъ домъ и придется хать дале.

По обимъ сторонамъ узкой входной двери, находились мелочная лавка и небольшой кафе. Василиса не знала, куда идти, подниматься ли по лстниц, и какъ высоко подниматься. Въ проход и у дверей не видно было ни души.

Посл нкоторыхъ колебанй она ршилась войти въ лавочку.

— Въ этомъ дом живетъ m-r Serge, студентъ, русскй? спросила она.

Женщина, стоявшая у прилавка, взглянула на нее, и Загорская покраснла подъ вуалью, хотя этотъ взглядъ не имлъ ничего пытливаго и былъ даже добродушенъ.

— Не знаю наврное, отвчала женщина, кажется, живетъ у квартирной хозяйки русскй такого имени.

Она взглянула еще разъ на постительницу и примолвила уже совсмъ почтительно: Если madame угодно подождать, я пошлю наверхъ справиться…

— Благодарю васъ, не трудитесь, произнесла Загорская и опять покраснла. Будьте только добры указать мн дорогу.

Женщина довела ее до лстницы, объяснивъ, какъ высоко слдуетъ подыматься.

— Четвертый этажъ, дверь направо, madame Ванья, повторила она ей вслдъ еще разъ свои объясненя.

Василиса стала подыматься. На первой площадк жилъ докторъ и какой-то антрепренеръ, на второй — m-lle Hose, модистка, и переплетчикъ, дале надписей на дверяхъ не было. Василиса переступала ступеньку за ступенькой, порой ей казалось, что она никогда не дойдетъ, колни у нея подкашивались и дыхане замирало въ груди. Въ хаос ея мыслей ясно выдлялось одно только сознане: вотъ сейчасъ! и за этой минутой начинался для нея новый мръ.

Наконецъ, она на верхней площадк. На дверяхъ съ одной стороны прибита запачканная визитная карточка съ именемъ madame Ванья, съ другой виситъ объявлене: ‘Меблированныя комнаты’. Василиса звонитъ, но, вроятно, рука у нея дрожитъ и она дернула не довольно сильно, потому что никто не отвчалъ на первый звонокъ. Она ждетъ и звонитъ второй разъ. Минуты черезъ дв раздается шлепанье туфель за дверью, задвижка щелкаетъ, высовывается сморщенное лицо старухи и смотритъ вопросительно на Василису.

— Здсь живетъ m-r Serge? спрашиваетъ она.

— М-г Serge? здсь. Что вамъ угодно?

— Мн нужно его видть.

— Не знаю, дома ли онъ, впрочемъ, ежели вы желаете войти…

Старуха пошлепала туфлями по темному коридору и толкнула дверь. Василиса вошла вслдъ за ней въ небольшую комнату, довольно опрятно меблированную.

— Его нтъ дома, но онъ скоро воротится, проговорила хозяйка.

— Я подожду, сказала Василиса.

Старуха ушла.

Василиса сначала постояла, потомъ сла на диванъ около стола.

Она въ комнат Борисова. Она смотритъ вокругъ себя съ любопытствомъ. Для нея эта комната святыня, здсь онъ думалъ, здсь работалъ… Какя мечты проходили у него въ голов?… Она почти рада, что не застала Борисова, это дастъ ей время опомниться, привести въ порядокъ свои мысли.

Она осматривается, взглядъ ея переходитъ отъ одного предмета къ другому.

По обимъ сторонамъ комнаты, вдоль стнъ, стояли дв кровати, одна прибранная, другая съ измятой подушкой и свсившимся на полъ концомъ одяла, подъ кроватью валялась пара сапогъ. Комодъ былъ заваленъ книгами, журналами, таке же книги и журналы и не брошюрованные печатные листы покрывали столъ, передъ которымъ сидла Василиса. Напечатанное большими славянскими буквами заглаве: ‘Набатъ’ бросалось ей всюду въ глаза. Тутъ же, на стол, стояла стеклянная чернильница съ воткнутымъ въ ней перомъ. Рядомъ валялись спичечница, окурки папиросъ и нсколько писемъ въ разорванныхъ конвертахъ, между которыми она узнала одно свое. Около этого письма, почти прикрывая его, лежала какая-то карточка. Василиса машинально взяла ее въ руки и стала разсматривать. Вдругъ она выпустила карточку, словно что-то ужалило ее. Карточка эта, изъ такъ называемыхъ souvenirs, изображала на выбитомъ въ вид кружева фон выпуклый букетъ незабудокъ и ландышей. Вокругъ букета обвивалась лента, на которой неумлымъ кривымъ почеркомъ было написано: А mon bien aime Serge, ta fame qui t’addore — Mariette.— а ниже: Aimme mois toujour comme je t’aimmes. Geneve, ce 20 Aot.

— Что это такое? подумала Василиса.

Въ ея мысляхъ странно смшались въ эту минуту внезапное ощущене какой-то боли и впечатлне комической орографи. Она испугалась того, что вдругъ мелькнуло въ ея голов и насильно отворотилась отъ заключенй, которыхъ не хотла, но не могла не длать. Ей сдлалось неловко и какъ будто совстно чего-то. Вставъ съ дивана, она подошла къ окну и стала глядть на окна противуположнаго дома, стараясь думать только о томъ, что вотъ сейчасъ придетъ Борисовъ. Но мысли противъ воли зарождались въ голов,— и измняли мало по малу настроене ея духа. Чтобы отдлаться отъ нихъ, она открыла книгу и попробовала читать, но эти мысли неотвязно тснились въ голов и, какъ она себя ни принуждала, она не могла остановить свое внимане на томъ, что читала. Она положила книгу на мсто и снова подошла къ столу, на которомъ лежала карточка. Ее словно тянуло взглянуть на нее. Въ это время она увидла лежавшй тутъ же, между окурками и разсыпаннымъ табакомъ, небольшой медальонъ въ бронзовой оправ, котораго до этого времени она не замчала. Медальонъ былъ полуоткрытъ, изъ него выглядывала свернутая въ спираль прядь черныхъ волосъ. Прядь была свернута очень тонко, но была такъ длинна, что не помщалась въ медальон.

Василиса не дотронулась до него, а только, нагнувшись, глядла съ поблднлымъ лицомъ.

— Неужели?… шевелилось у нея мучительно въ мысляхъ. Она старалась отогнать сознане, но сознане стояло неотразимо ясно передъ ней. Ей стало страшно и стыдно.

— Бжать надо, бжать… думала она.

Бжать, да, но куда? Она уронила голову въ руки, чувствуя, что въ эту минуту отъ нея отступала возможность надяться и уповать. Съ высоты идеала она рухалась въ пропасть.

— Боже мой!… Боже мой!… произнесла она и растерянно глядла кругомъ.

Но вдругъ она встрепенулась, легкй шорохъ послышался за дверью.— Вотъ онъ идетъ, что я буду длать?… Что я ему скажу? Сердце громко стучало, она сидла, раскрывъ немного губы, и неподвижно глядла на дверь. Эта секунда ожиданя казалось ей вчностью.

Дверь растворилась и въ комнату вошла двушка лтъ двадцатипяти, высокая, съ круглымъ лицомъ, темными глазами и черными обстриженными на лбу волосами. Она была одта по домашнему и носила на ше косынку, вмсто воротничка.

Увидавъ незнакомую постительницу, она было попятилась, но, обдумавъ, вошла и остановилась посреди комнаты, окидывая Василису не то любопытнымъ, не то вопросительнымъ взглядомъ.

— Bonjour, madame, проговорила она звучнымъ, довольно прятнымъ голосомъ.

Василиса отвчала на привтстве и тоже глядла на двушку вопросительно и нсколько тревожно.

Двушка постояла, словно ожидая вопроса или объясненя, но, увидавъ, что барыня отвернула голову и ничего не говоритъ, она пожала слегка плечами и подошла къ комоду.

Отыскавъ валявшуюся между книгами пару женскихъ маншетокъ съ голубыми запонками, она просунула въ нихъ руки, затмъ оглядла комнату, прибрала пиджакъ, висвшй на спинк стула, поправила постель съ измятыми подушками и, сдлавъ все это, спокойно, не спша, подошла къ Василис.

— Вы кого-нибудь ожидаете? спросила она.

Василиса кивнула головой. Она думала о томъ, какъ бы скорй бжать изъ этой комнаты, но присутстве двушки словно приковывало ее къ мсту.

— Можетъ быть, m-r Serge? Его нтъ дома, но онъ сейчасъ прйдетъ. Что съ вами?… спросила двушка съ участемъ, замчая блдность Василисы. Вы нездоровы? Угодно вамъ воды?

Она бросилась къ умывальному столу и принесла стаканъ съ водою.

— Благодарю васъ, не надо, произнесла съ усилемъ Василиса. Я пойду теперь… Мн пора.

Она встала, упираясь рукою на столъ.

— Если вамъ угодно передать что нибудь m-r Serge… я его сейчасъ увижу… сказала двушка.

Она, повидимому, недоумвала и не могла отдать себ отчета, къ какому разряду женщинъ слдовало причислять незнакомую ей постительницу m-r Serge. Глубокй трауръ, изящную простоту котораго ея опытный глазъ немедленно оцнилъ, тихя спокойныя движеня внушали ей извстнаго рода уважене. Ей хотлось узнать наврное.

— Вы, можетъ быть, родственница m-r Serge? спросила она. Вы, вроятно, недавно прхали?…

— Да, недавно, произнесла Василиса.

— Вы, можетъ быть, привезли извстя отъ его родныхъ… Угодно вамъ оставить ваше имя и адресъ? Я передамъ ему…

— Нтъ… нтъ… ненужно… благодарю васъ. Я сегодня же узжаю…

Василиса направилась къ двери. Принудивъ себя, она остановилась и обратилась къ двушк:

— Прощайте… Не говорите ему… Ненужно…

Она вышла изъ комнаты.

Какъ она сошла съ лстницы, какъ сла въ карету, что сказала кучеру, она не знала. Ей помнилось, какъ сквозь сонъ, что кучеръ у нея что-то спросилъ, что она что-то отвтила, и карета покатилась по мостовой. Она помнила подъздъ большой гостинницы, выбжавшихъ навстрчу кельнеровъ, во фракахъ и блыхъ галстукахъ, одинъ изъ нихъ взялъ ея мшокъ и пледъ и повелъ по широкой лстниц и коридору, устланнымъ коврами, въ просторный номеръ. Спросивъ, не прикажетъ ли она чего-нибудь, онъ удалился. Вошла горничная въ фартук и щегольскомъ чепчик, она налила воду въ рукомойники, положила полотенцы на умывальный столъ и, тоже спросивъ, не нужно ли чего-нибудь, вышла, осторожно затворяя двойную дверь.

Василиса сидла неподвижно въ кресл, на которое сла, когда вошла. Сколько времени она такъ просидла, она не помнила. Взглянувъ случайно на свои руки, она увидла, что он въ перчаткахъ, она сняла ихъ, сняла тоже шляпу и пальто, вынула изъ дорожнаго мшка нужныя принадлежности туалета, пригладила волосы, вымыла руки и снова сла на прежнее мсто.

Тишина была мертвая, тяжелыя занавски и двойныя двери смягчали звуки. Посл шума и трескотни желзной дороги, дребезжаня кареты по мостовой и лихорадочнаго волненя ожиданя, она внезапно очутилась среди безмолвнаго спокойствя. До той поры она, казалось, бжала къ какой-то цли, по людной дорог, гд раздавались смхъ и радостныя восклицаня,— и вдругъ, не достигнувъ цли, она упала и провалилась въ какую-то преисподнюю. Вокругъ нея и въ ней самой все замерло, некуда боле бжать, и незачмъ.

— Какъ тихо! думала Василиса. Это было единственное ясное ея ощущене, все остальное было, какъ въ туман.

Маленьке часы съ изображенемъ нимфы и амура тихо постукивали на камин, пробивая часы и получасы. Василиса сидла, не шевелясь. Она не замчала, какъ проходило время. Гд она? зачмъ она тутъ сидитъ? чего она ждетъ! Она не могла отдать себ отчета.

Начинало смеркаться, когда раздался легкй стукъ у двери. Показалась фигура кельнера.

— Table d’hote въ шесть часовъ, проговорилъ онъ, прятно и почтительно улыбаясь. Не получивъ отвта, онъ промолвилъ:

— Madame, можетъ быть, угодно кушать у себя?

Василиса сообразила, какъ соображаютъ во сн, что нужно спросить обдъ, когда прзжаютъ въ гостинницу, всегда спрашиваютъ обдъ, и завтракъ, и чай, а сидть только въ номер и думать — нельзя, иначе содержателямъ гостинницъ было бы невыгодно, и никто боле не строилъ бы и не содержалъ бы гостинницъ.

— Да, здсь, проговорила она.

— До table d’hot’а, или посл? спросилъ слуга.

Василиса заставила свои блуждающя мысли снова вернуться къ обду.

— Посл, сказала она.

— Такъ въ семь часовъ?

Слуга исчезъ.

Опять прошло нсколько времени. Раздался гд-то продолжительный и рзкй звонъ.

— Это къ обду звонятъ, подумала Василиса. И ей представилось, какъ идутъ по лстниц и входятъ въ столовую разноплеменные жители отеля: американки съ высокими шиньонами, французске commis voyageurs, чопорныя англичанки въ желтыхъ перчаткахъ, многочисленныя русскя семейства съ дтьми, гувернантками и гувернерами. Удивляюсь, какъ этимъ людямъ можетъ хотться сть! подумала Василиса, мн совсмъ сть не хочется.

Стемнло. Какой-то холодъ начиналъ пробираться вдоль плечъ и спины. Она встала, прошлась раза два по комнат и остановилась у окна. Отодвинувъ кружевныя занавски, застилающя стекла, она стала глядть на улицу. Вечеръ стоялъ ненастный, дождь лилъ не переставая, широкй мокрый тротуаръ набережной, на которую выходило окно, былъ пустъ, направо мостъ черезъ Рону, налво широкй бассейнъ, большя архитектурныя лини построекъ, похожихъ на дворцы, и все это укутано въ туман срой, вечерней мглы.

Покуда она стояла у окна и глядла, въ комнату вошелъ слуга съ подносомъ, накрылъ у дивана столъ, зажегъ дв свчи и доложилъ, что кушанье готово.

Василиса сла за столъ. Кельнеръ, съ салфеткой въ рукахъ, неслышными тагами входилъ и выходилъ, подавая, на крошечныхъ серебряныхъ блюдахъ, минатюрныя порци всякихъ явствй. Блюда тянулись длинной вереницей. Василиса попыталась было сть, но съ первой ложкой супа почувствовала, что горло у нея сжималось. Она продолжала накладывать себ на тарелку ради приличя и, отхлебывая ледяную воду изъ стакана, думала: когда это кончится! когда уйдетъ этотъ кельнеръ, и я останусь одна! Оставаться одной казалось ей, въ настоящую минуту, единственно-понятною формою счастья.

Наконецъ, обдъ кончился. Слуга прибралъ тарелочки съ бисквитами и виноградомъ, сложилъ скатерть, постелилъ на столъ бархатную салфетку, собралъ принадлежности обда на подносъ и вышелъ. Вслдъ за нимъ вышла и горничная, входившая приготовить постель. Василиса заперла за ними дверь на ключъ.

— Что такое со мною, подумала она, почему эта горничная и этотъ кельнеръ глядли на меня такъ странно?

Она взяла свчу и подошла къ зеркалу. Ничего особеннаго въ своемъ лиц она не увидла, волосы были причесаны гладко, креновый галстукъ обхватывалъ аккуратно стоячй воротничекъ.

— Странно, врно ихъ удивило, что я не ла, заключила она.

Она ощущала тяжесть въ голов, руки были непрятно холодны, она стала ходить взадъ и впередъ по комнат, съ тмъ, чтобы согрться.

Свчи, горвшя на стол, скудно освщали пространство, отдаленный уголъ, гд стояла широкая постель подъ штофными занавсками, оставался въ тни, банально роскошная мебель была неудобно и однообразно разставлена вдоль стнъ. Посреди отуманеннаго состояня, въ которомъ она находилась, Василиса ощущала впечатлне неуютности, которое производила комната, назначенная для прозжихъ. Въ ея мысляхъ составлялось какое-то соотношене между этой комнатой и ея жизнью, выбитой изъ колеи.

Ей вспомнился вдругъ почему-то князь Сокольскй.

— Гд онъ теперь? подумала она. Ежели бы онъ вошелъ въ эту мйнуту, я была бы очень рада. Какой онъ хорошй, какъ онъ любитъ меня…

Она силилась остановить свои мысля на немъ, но мысли ей не повиновались. Другой образъ тснился ей въ душу. Она не хотла его видть, отгоняла его, но онъ возвращался и каждый разъ рисовался въ боле опредленныхъ контурахъ, она забывалась и вдругъ чувствовала, что вглядывается въ него. Тогда она жмурила глаза и сжимала голову руками, словно этотъ образъ былъ не въ ней самой, а наступалъ извн и ей возможно было оборониться отъ него.

Лихорадочвая дрожь пробгала по тлу. Она закуталась въ пледъ и, свъ въ уголъ дивана, прислонилась къ подушк. Вдругъ она испуганно открыла глаза: ей показалось, что каке-то люди вошли въ комнату и громко говорили. ‘Какой вздоръ лзетъ въ голову, подумала она, мн, врно, хочется спать, надо раздться и лечь въ постель.’

Она начала ночной туалетъ.— Расчесывая щеткой свою длинную золотистую косу, она вспомнила няню. ‘Бдная, какъ она любила расчесывать мои волосы! Что она теперь длаетъ… Врно, сидитъ и плачетъ’.

Это было послднею мыслью Василисы, когда она легла въ постель и потушила свчу. Она тотчасъ же впала въ тяжелое забытье.

II.

Кому не приходилось, хотя разъ въ жизни, испытывать состояне безпомощнаго ужаса, который вдругъ охватываетъ душу, когда, уснувъ подъ впечатлнемъ совершившейся бды, ночью просыпаешься, и то, что смутно ощущалось наканун однимъ ошеломленнымъ чувствомъ, стоитъ ясно и отчетливо передъ внутреннимъ сознанемъ?

Василиса лежала въ постели съ открытыми глазами, долго не замчая того, что она проснулась. Въ дом и на улиц все было тихо, свтъ газоваго рожка на тротуар падалъ въ окно и стелился косоугольникомъ по ковру. Василиса помнила этотъ свтлый косоугольникъ у ногъ своей кровати, когда засыпала.

Событя предыдущаго дня, съ необыкновенною живостью малйшихъ подробностей, стояли передъ ней, и точно такъ же ярко и неотразимо поднималось со дна души сознане, что несчасте ея было непоправимо. Борисовъ былъ навсегда отъ нея оторванъ, и то, что отрывало его, была собственная его воля, свободное и осмысленное нарушене той душевной связи, которая, она полагала, существовала между ними.

Она измряла глубину пропасти, въ которую пала съ высоты своихъ надеждъ и видла, что эта пропасть не имла выхода. Все потеряно, ея вра въ любовь Борисова, ея уповане на его силу,— возможность для нея начать новую жизнь… И въ первый разъ, съ той минуты, когда она ршила хать въ Женеву, она увидала ясно, безъ всякихъ прикрасъ, то, что было настоящимъ мотивомъ принятаго ею ршеня. Такое признане, сдланное самой себ, въ такую минуту, не могло не казаться ей сугубо ужаснымъ и унизительнымъ. Она пробовала уврить себя, что любовь ея къ Борисову была только одною изъ побудительныхъ причинъ, въ силу которыхъ она дйствовала, но боль острая, какъ ударъ ножа, которую она испытывала всякй разъ, что вспоминала подробности своего присутствя у него на квартир, заставляла ее сознавать, въ глубин своей совсти, что продолжать обманываться невозможно. Передъ ея глазами безпрестанно мелькало слово ‘жена’! написанное на карточк, и хотя она знала, въ какомъ смысл слдовало понимать это слово, значене его было для нея все таки ужасно. Жена!… стало быть, близкая къ нему, любимая, имющая права… Неужели это она, та женщина, о которой думалъ Борисовъ, когда говорилъ ей: Ежели вы для меня не все, другая женщина станетъ около меня? И эта другая стала около него, она живетъ его жизнью, онъ длится съ ней всми своими мыслями. Василиса вспоминала ея лицо, было ли въ немъ то, что должно быть въ лиц женщины, которую любитъ Борисовъ? Оно показалось ей обыкновеннымъ, глаза были добрые, но безъ глубины, улыбка не совсмъ прятная, интелектуальной силы и красоты въ этомъ лиц никакой не было, но она помнила, что двушка была стройна и хорошо сложена. Неужели этого для него достаточно! подумала она. Воображене рхтсовало ей самые мучительные образы. Она зарывалась лицомъ въ подушку, чтобы не видть ихъ.

— Что же онъ сдлалъ изъ всхъ воспоминанй прошлаго, нашего прошлаго, его и моего! опять и опять возникалъ въ ней вопросъ. Неужели онъ забылъ? Неужели все стерлось и сгладилось въ его душ? Или, можетъ быть, въ его душ никогда ничего и не происходило? это была только минутная прихоть… отъ нечего длать, удобный случай, почему же не попытаться?…

Анализъ неумолимо заставлялъ ее идти впередъ по скорбному пути, шагъ за шагомъ. Послдняя мысль показалась ей до того ужасной, что она вся похолодла и нсколько мгновенй лежала, не шевелясь. Нтъ, это не можетъ быть! произнесла она вслухъ. Такъ не говорятъ, такъ не смотрятъ, когда играютъ комедю, я помню его лицо, каждое слово…

Возможность разсуждать снова прекращалась, и на сцену являлась фантазя, и рисовала опять мучительныя картины: онъ и теперь говоритъ т же рчи, смотритъ такими же глазами. Все это было заблуждене съ ея стороны, святыня этой любви существовала только въ ея воображени, для него никакой святыни никогда не бывало, и воспоминане о ней, въ его душ, совмщается со всякими другими впечатлнями,— какъ на его стол ея письма валяются рядомъ съ разрисованными сувенирами, между окурокъ папиросъ.

Гордость заговорила въ Василис: оскорбленная любовь уступила мсто оскорбленному самолюбю. Она почувствовала, какъ унизительно было для нея всякое сожалне.— Не о чемъ жалть, я ничего не потеряла, я пробудилась только отъ иллюзи…

И вдругъ возникъ вопросъ: что же начать теперь?… Что длать?.. Бжать изъ Женевы, какъ можно скорй, какъ можно дальше… Но куда? спросила она себя, какъ спрашивала себя нсколько часовъ тому назадъ, въ комнат Борисова.

Матеральный и нравственный вопросы смшивались и образовывали въ ея жизни мучительно-неразрывный узелъ. Ей нужно было соображаться, даже въ эту страшную для нея минуту, съ денежными средствами, и нельзя было принять то или другое ршене, не разсчитавъ предварительно, насколько это ршене было исполнимо.

Денегъ у нея оставалось 1200 франковъ. Она раздумывала и разсчитывала, и, наконецъ, ршила, что на эту сумму можно дохать до Росси. А затмъ?— Затмъ простиралась будущность, срая, безотрадная и безцльная. Кругомъ развалины, и дороги не видать.

— Жизнь для меня кончена, подумала она. Теперь все равно, что длать… Прду въ Петербургъ, отправлюсь къ княгин Marie — она вспомнила одну добродтельную даму, занимающуюся длами благотворительности — она поможетъ мн опредлиться въ сердобольныя…

Это ршене нсколько успокоило ее.

Остатокъ ночи она провела въ лихорадочномъ ожидани разсвта. Она хотла хать съ раннимъ поздомъ, и боялась отлагательства, сама не зная почему.

Съ разсвтомъ она встала и начала одваться. Ей показалось раза два, что голова у нея кружится, и полъ какъ будто убгаетъ изъ подъ ногъ, она не обратила на это вниманя и лишь съ нетерпнемъ ожидала перваго признака пробужденя въ дом. Скоро послышался легкй стукъ въ сосдней комнат, тамъ тоже кто-то собирался на первый поздъ. Василиса подошла къ камину, чтобы позвонить горничную и спросить счетъ. Въ эту минуту она почувствовала, что у нея въ глазахъ потемнло, она пошатнулась и упала на полъ.

Когда она пришла въ себя, она лежала на кровати, и противъ нея на стул сидла горничная. Было совсмъ бвтло.

— Который часъ? спросила Василиса, и хотла подняться, но только что пошевельнулась, у нея опять потемнло въ глазахъ, и она на нсколько мгновенй потеряла сознане.

Два дня Загорская пролежала въ полномъ изнеможени силъ, мучимая желанемъ ухать, и сознавая при каждой попытк движеня безполезность своихъ усилй.

Докторъ приходилъ, щупалъ пульсъ и давалъ какя-то капли. Горничная навдывалась отъ времени до времени, приносила бульонъ и уговаривала выпить вина.

Томительно длинными показались ей эти два дня.

Каждый вечеръ она спрашивала счетъ и уплачивала его. Среди нравственныхъ волненй ее мучила мысль, что у нея не достанетъ денегъ.

На утро третьяго дня она выпила чашку крпкаго кофе и ршилась встать. Блдная, пошатываясь точно посл долгой болзни, она перешла на диванъ. Но она чувствовала, что силы возвращались.

— Во что бы-то ни стало, я завтра поду, твердила она.

И чтобы доказать себ возможность этого отъзда, она одлась безъ помощи горничной и начала укладывать дорожный мшокъ.

Въ это время у двери послышался стукъ.

— Войдите, сказала Василиса, не оборачиваясь.

Дверь отворилась, кто-то вошелъ. Она думала, что это была горничная, и продолжала свое дло.

— Василиса Николаевна! произнесъ возл нея голосъ.

Она не вскрикнула, даже не вздрогнула, а замерла и на мгновене закрыла глаза. Потомъ обернулась и слабымъ движенемъ протянула об руки Борисову.

Онъ взялъ ихъ, крпко сжалъ и поцловалъ одну посл другой.

Замтивъ, что она съ трудомъ держится на ногахъ, онъ довелъ ее до дивана и, усадивъ, самъ слъ въ кресло противъ нея.

Прошло нсколько мгновенй, впродолжене которыхъ она смотрла на него растерянно, въ безпомощномъ волнени. Она сознавала, какая безумная радость наполняла ея сердце, и ужасалась этому сознаню. Борисовъ тоже смотрлъ на нее, и, когда онъ заговорилъ, голосъ его былъ тихъ и нсколько невренъ.

— Ну-съ, какъ вы поживали, Василиса Николаевна?

Она была не въ состояни говорить и не пробовала даже. Онъ продолжалъ:

— Увидлъ случайно ваше имя въ списк прзжихъ. Я не зналъ, что вы намревались хать въ Женеву… Я былъ очень удивленъ…

Она не понимала смысла его словъ, она вслушивалась только въ звуки его голоса и всматривалась въ его лицо, каждая черта котораго была такъ ей знакома, и именно потому, что это лицо было такъ знакомо, казалось теперь такъ странно, такъ страшно глядть на него.

Борисовъ измнился и течене восьмимсячной разлуки. Онъ возмужалъ, словно выросъ, борода сдлалась боле окладистая, въ движеняхъ проглядывала установившаяся ршимость и самообладане. Высокая, стройная фигура его съ широкими плечами сохраняла юношескую гибкость, но походила боле, чмъ прежде, на фигуру вполн сложившагося мужчины. Одни глаза смотрли ласково и пытливо попрежнему и губы сохранили свою добродушную улыбку.

— Вы такъ давно не писали, промолвилъ Борисовъ… Я не зналъ, что и думать…

— Да, произнесла Василиса, и ей казалось, что это не она говорила, этимъ страннымъ, измненнымъ голосомъ. Я не могла писать, я была очень… Я дочь потеряла, проговорила она, наконецъ, съ усилемъ и испуганно глянула на Борисова, боясь, чтобы онъ не заговорилъ объ этомъ.

Но онъ произнесъ лишь короткое восклицане, лицо его выразило участе, онъ ничего не сказалъ.

— И вотъ вы въ Женев! промолвилъ онъ посл, минутнаго молчаня.

— Да, проздомъ. Я прхала вчера,— эта небольшая ложь показалась ей необходимою,— и завтра утромъ ду.

— Такъ скоро!, произнесъ Борисовъ, зачмъ?

Ее не поразило, что онъ не сдлалъ самаго естественнаго вопроса: какъ же, прхавъ въ Женеву, вы не дали мн знать объ этомъ? Она только старалась угадать по выраженю его лица, знаетъ ли онъ о ея посщени, или нтъ,— и по его лицу ей казалось, что не знаетъ.

— Я ду въ Россю, сказала она, есть дла…

— Днемъ раньше, днемъ позже, дла, я полагаю, отъ этого не потерпятъ. Если можно, пробудьте лишнй денекъ… Отъ старыхъ друзей бжать такъ поспшно нехорошо,— тмъ боле, что у насъ съ вами найдется, о чемъ поговорить… У меня, по крайней мр, много интереснаго, о чемъ хотлось бы съ вами побесдовать…

Василиса чувствовала, что если она согласится отложить поздку, ршимость ей измнитъ. Внутренно она уже сдавалась. Поэтому она проговорила рзко:

— Нтъ, я непремнно завтра ду.

Борисовъ не отвчалъ и продолжалъ, какъ будто не слыхалъ ея словъ.

— Я писалъ вамъ про библотеку, помните? Это дло теперь окончательно организовалось, идетъ отлично, есть подписчики, пропасть книгъ…

Онъ сталъ разсказывать про библотеку.

Василиса слушала. Во сн это, или на яву? Неужели это Борисовъ сидитъ передъ ней, ведя спокойнымъ и дружелюбнымъ тономъ разговоръ о постороннихъ предметахъ? Эта комната полна ея страданй, каждое въ ней кресло, турецкй узоръ ковра, самыя стны казались ей ненавистными… Теперь же все освтилось и улыбается, куда двались мрачныя мысли и тяжелыя впечатлня! Но Василиса крпится: она знаетъ, что ея радость обманчива, это цвты, брошенные на могилу, подъ этими цвтами лежитъ что-то ужасное, чего она не можетъ забыть и простить, хать! хать поскоре., думаетъ она.

Разговоръ прервался приходомъ доктора.

Борисовъ всталъ и простился, сказавъ,— что придетъ провдать ее вечеромъ.— Ей было очень неловко, она чувствовала, что уличена во лжи.

Часу въ девятомъ Борисовъ вернулся.

— Я видлъ вашего доктора, сказалъ онъ ласково, садясь возл нея. Ваша болзнь неопасна, онъ велитъ вамъ выходить и развлекаться. Я приду завтра утромъ, и мы совершимъ прогулку по Женев.

Василис хотлось казаться вполн беззаботной, она спросила, какъ Борисовъ знаетъ доктора.

— Онъ профессоръ въ Академи, я слушаю его лекци, отвчалъ Борисовъ.

Онъ началъ разсказывать про Академю, каке тамъ профессора, какъ относятся къ нимъ студенты. Затмъ разсказалъ объ интересномъ изслдовани, сдланномъ недавно женевскими учеными надъ водяными парами, содержащимися въ атмосфер. Потомъ заговорилъ о библотек.

Вечеръ прошелъ въ оживленной бесд. Василиса невольно заинтересовалась тмъ, о чемъ онъ говорилъ, и мало-по-малу сама разговорилась.

Въ девять часовъ подали чай. Она налила чашку и подала ее Борисову, какъ длала это, бывало, въ Ницц, въ своей маленькой гостинной, убранной цвтами. Ей уже не казалось страннымъ сидть съ нимъ вдвоемъ и спокойно бесдовать, напротивъ, она не была теперь въ состояни представить себ, что оно могло быть иначе. Отъ его разговора вяло трезвостью, всякое расположене къ чувствительности исчезало въ соприкосновени съ живымъ разнообраземъ мыслей и впечатлнй, которыя составляли нравственную атмосферу Борисова. Чувство, въ его присутстви, какъ-то невольно сдерживалось и уходило вглубь. Василиса испытала это, когда втечене разговора пришлось упомянуть о Наташ, она удивилась, какъ сдлала это просто, безъ всякаго болзненнаго желаня его сочувствя, въ которомъ такъ страстно нуждалась до этого.

Борисовъ разспросилъ о Наташиной болзни, потомъ вспомнилъ о нян.

— А что Марфа Ильинишна, здравствуетъ? Жаль, что не привезли ее съ собой въ Женеву.

Въ конц вечера послдне слды натянутости исчезли. О завтрашнемъ отъзд ни разу не упомянулось. Василиса не знала, какими путями это совершилось, но мысль объ отъзд была на время устранена, какъ бы въ силу какого-то безмолвнаго договора.

— Такъ я завтра утромъ явлюсь, проговорилъ Борисовъ, прощаясь. Мы попутешествуемъ по Женев. А что будетъ дале, увидимъ?

— Какъ дале? спросила Василиса.

— Я хочу сказать, что будетъ дале относительно вашего здоровья. Полагаю, для васъ было бы полезно остаться здсь нсколько времени. Погода становится прекрасная, куда вамъ спшить?

Дйствительно, куда? подумала Василиса.

— Мы объ этомъ еще потолкуемъ, сказалъ Борисовъ. Теперь засните хорошенько, надюсь застать васъ завтра свжей и здоровой.

III.

Борисовъ явился въ одиннадцать часовъ, какъ было условлено, въ Htel des Bergues. Василиса, готовая, ожидала его. Они пошли.

Посл четырехдневнаго заключеня она въ первый разъ дышала свжимъ воздухомъ и испытывала чувство прятнаго возбужденя. Погода была прекрасная, розовые туманы ранней осени стелились на горахъ, прелестное Женевское озеро лежало въ это утро неподвижно, блдно-голубое, съ нжными отливами лилово-серебристаго цвта, и простиралось въ даль, широкое, какъ море.

Переходя мостъ Mont-Blanc, на который въ день прзда Василиса смотрла изъ окна своей комнаты съ такими тяжелыми чувствами, сквозь дождь и вечернюю мглу, она остановилась и любовалась обворожительною картиною. Борисовъ стоялъ возл нея, закуривая папироску. Его смющйся, ласковый взглядъ, казалось, говорилъ ей: не лучше ли такъ? И этотъ взглядъ подкупалъ ее. Въ ея душ подымались и двигались таке же розовые туманы, какъ въ нейзаж, на который она смотрла, и, укутывая все своимъ обманчивымъ свтомъ, мшали видть ясно дальне горизонты.

Перейдя мостъ, они пошли вдоль набережной, гд находятся магазины извстныхъ женевскихъ часовщиковъ. Они шли медленно, часто останавливаясь передъ широкими окнами съ выставленными въ нихъ на показъ всякаго рода рдкостями и драгоцнностями. Потомъ вошли въ магазинъ оптика и боле часу занялись большимъ стереоскопомъ, показывающимъ виды Mont-Blanc. Выйдя оттуда, постояли у пристани и смотрли, какъ причаливалъ пароходъ.

— Надо будетъ выбрать хорошй день и създить въ Шильонъ, сказалъ Борисовъ. Мстность прелестная, стоитъ посмотрть.

— Не знаю, если мн можно будетъ остаться… начала было Василиса и запнулась.

— Почему же нельзя? Впрочемъ, вы еще успете ршить.

Онъ проронилъ это какъ бы мимоходомъ и заговорилъ о другомъ.

Они шли, не спша, по узкимъ улицамъ и переулкамъ, ведущимъ отъ набережной къ центру города. Тротуары начинали замтно пустть, нкоторые магазины закрывались.

— Это значитъ, что пробило половина перваго,— обденный часъ торговаго люда, сказалъ Борисовъ. Видите, съ какими голодными лицами вс торопятся домой.

— А вы, Сергй Андреевичъ, въ которомъ часу обдаете, спросила Василиса.

— Какъ прйдется, иной разъ вовсе не обдаю, вечеромъ закусишь что-нибудь…

— Ежели вамъ теперь пора, я не хочу васъ удерживать… Я дойду одна до гостинницы…

— Погодите немного, сказалъ Борисовъ. Мн хочется показать вамъ нашу библотеку.

Они подходили къ широкой, недавно проложенной улиц, красивые, на половину достроенные дома, возвышались по сторонамъ, съ пустыми между ними пространствами.

— Кварталъ будущности, замтилъ Борисовъ. Черезъ года два-три здсь къ квартирамъ приступу не будетъ, а покуда мы наняли, сравнительно дешево, отличное помщене. Вотъ мы и пришли. Войдите, Василиса Николаевна.

Онъ открылъ стеклянную дверь, ведущую въ свтлый, довольно просторный магазинъ. Помщене состояло изъ одной комнаты, раздленной надвое перегородкой. Въ первой половин помщались полки съ книгами, вторая была читальня. У входа, за высокой конторкой, стоялъ человкъ небольшого роста, съ болзненнымъ лицомъ, безъ усовъ и бороды, съ гладкими волосами, широкимъ лбомъ и тонкими, сжатыми въ твердую линю, губами. За ухомъ у него торчало перо.

Онъ взглянулъ на Борисова и учтиво поклонился Загорской.

— Никого нтъ? спросилъ по-русски Борисовъ, указывая на дверь, ведущую въ читальню.

— Сидятъ двое, но должно быть скоро уйдутъ, отвчалъ тотъ, взглядывая на часы. Не угодно ли вамъ приссть, прибавилъ онъ, придвигая Василис стулъ.

— Мы туда войдемъ, ничего, сказалъ Борисовъ.

Онъ открылъ дверь и, посторонившись, пропустилъ Василису въ отдлене за перегородкой. Тамъ стоялъ диванъ, два кресла и нсколько стульевъ, посредин круглый столъ, заваленный газетами и журналами. Господинъ съ черной бородой и черными глазами сидлъ на диван, перелистывая толстый томъ какого-то сочиненя, замтивъ, что вошла женщина, онъ привсталъ и поклонился. Въ противоположномъ углу на стул сидлъ рабочй въ синей блуз и читалъ номеръ ‘Раппеля’.

— Хотите журналъ какой нибудь? спросилъ вполголоса Борисовъ, подвигая Василис кресло къ круглому столу. Мы получаемъ вс русске и много иностранныхъ журналовъ и газетъ. Вотъ Kladderradatsch, Daily News, Times, National Zeitung, послднй номеръ Lanterne… Борисовъ перебиралъ груду журналовъ.

— Вотъ интересное еженедльное издане фотографическихъ снимковъ съ знаменитыхъ картинъ, проговорилъ онъ, хотлъ показать вамъ, пойду разыщу.

Онъ вышелъ въ другое отдлене.

Василиса сидла, перевертывая разсянно страницы иллюстраци. Мысли ея тихонько бродили, она чувствовала себя занесенною въ совершенно незнакомую атмосферу и старалась опредлить свои впечатлня. Каждый разъ, что она подымала голову, она встрчала черные, блестяще глаза господина, сидящаго на диван, съ любопытствомъ на нее устремленными, онъ тотчасъ же опускалъ ихъ и углублялся въ чтене, подымая книгу такъ высоко, что даже лица его не было видно. Рабочй сидлъ, не шевелясь. Чуткое ухо Василисы слышало за перегородкой голосъ Борисова, спрашивающаго шопотомъ:

— Михайловъ былъ?

— Не прзжалъ еще, отвчалъ тихо библотекарь. Дв телеграммы послали сегодня утромъ въ Веве.

— Чего онъ застрялъ? Придется безъ него окончить корректуру, а завтра въ ночь примемся за фальцовку.

— Наврядъ ли поспемъ, возразилъ, тотъ. Редичъ говорилъ, что на цлый день хватитъ работы, придется часть ночи провести за наборомъ, и только завтра въ полдень можно будетъ начать метранпажить.

— Эва, какъ затянули… Народецъ! Надо будетъ ужо самому сбгать въ типографю…

Борисовъ вернулся къ Василис, неся журналъ, о которомъ говорилъ, и сталъ разсматривать съ ней фотографи.

Рабочй въ блуз дочиталъ номеръ ‘Раппеля’ до послдняго слова послдняго столбца, повсилъ газету на гвоздь, приспособленный для этого, и вышелъ изъ библотеки, проговоривъ вжливо и сухо: Bonjour.

Немного погодя, господинъ, сидящй на диван, тоже всталъ и послдовалъ за нимъ. Въ читальню вошелъ библотекарь и положилъ на столъ передъ Василисой довольно большой альбомъ.

— Вотъ собране автографовъ замчательныхъ личностей французской революци, довольно рдкое издане, можетъ быть, вамъ будетъ любопытно просмотрть, произнесъ онъ.

Василиса поблагодарила.

У входной двери зазвенлъ колокольчикъ. Вошла толстая барыня среднихъ лтъ, въ очень пестромъ костюм. Библотекарь поспшилъ къ ней навстрчу. Дверь въ читальню осталась полуоткрытой.

— Кто этотъ господинъ? спросила тихо Василиса. Онъ какъ-то непохожъ на простого книгопродавца.

— Одинъ изъ нашихъ товарищей, сказалъ Борисовъ. Дйствуетъ временно въ качеств библотекаря. Тонкй человкъ, на вс руки годится, въ игольное ушко пролзетъ.

— Его лицо напоминаетъ мн портретъ Робеспьера, сказала Василиса, такя же тонкя губы, широкй лобъ, и въ особенности выражене глазъ, холодное и острое, какъ лезве. Вы не находите, что есть сходство?

— Можетъ быть, я не замчалъ, отвтилъ Борисовъ.

Между тмъ въ сосдней комнат барыня спрашивала громкимъ, нсколько пвучимъ голосомъ:

— Позвольте послднй номеръ ‘Набата’.

— Августовскй номеръ еще не выходилъ, отвчалъ съ своей спокойной вжливостью библотекарь. А ежели вамъ угодно юльскй…

— Читала уже, батюшка, читала, замахала руками барыня. Не надивлюсь я!.. Чего это ваши молодцы расписываютъ да размазываютъ. Нашлось десятокъ людей ршительныхъ, ну, съ ними и лзь напропалую… А то писать да писать, да разжевывать дло, подъ конецъ, надъ чернильницей такъ и скиснешь. Вдь я, батюшка, знаю, что это такое, сама пишу.

Библотекарь не возражалъ, а только развелъ руками.

— Вотъ, напримръ, передовая статья юльскаго номера, продолжала вошедшая въ азартъ барыня, разв ее можно назвать разжигательной статьей? Пожалуй, она и недурна, но въ ней нтъ этого-то…знаете… этого-то… ‘шику’, что ли… Слабенько, батюшка, слабенько…

Библотекарь пожалъ плечами.

— Всякй смотритъ на вещи съ своей точки зрня, произнесъ онъ. На всхъ не угодишь.

Борисовъ слушалъ разговоръ и весело улыбался.

— Что это за ‘Набатъ’, про который она говоритъ? спросила Василиса.

— Новый журналъ, органъ нашей парти… Издаемъ его общими силами, одни пишутъ статьи, друге трудятся въ типографи, т, у которыхъ есть маленькя средства, даютъ нужные фонды… Я объясню вамъ все это подробно, принесу программу и вышедше номера.

Василиса вдругъ вспомнила, гд она видла эти номера и откуда онъ ихъ принесетъ.

— Разумется, всякй судитъ по своему, продолжала неугомонная барыня. Стало быть, августовскаго номера еще нтъ? Ну, такъ прощайте… Завтра зайду.

— Мое почтене, проговорилъ библотекарь съ той же невозмутимой вжливостью, и открылъ ей дверь. Она вышла, стояла уже на улиц, и вдругъ, вспомнивъ что-то, вернулась.

— Окажите, батюшка, услугу. Скажите, какъ передать точне по французски слово: раззорить.

— Ruiner, перевелъ библотекарь.

— Да, но есть и другя выраженя, какъ напримръ: dvaster, ravager и такъ дале. Будьте такъ добры, назовите мн нсколько.

Она вынула изъ кармана смятую тетрадь и стала вписывать въ нее слова, по мр того, какъ библотекарь произносилъ ихъ.

— Ну, вотъ спасибо. Теперь, какъ бы получше выразить, знаете, такъ, дловымъ слогомъ: Я была обижена въ моихъ правахъ?

— J’ai t lse dans mes droits, проговорилъ библотекарь.

— Такъ-съ, это будетъ хорошо. Ну, а какъ бы перевести слово: гнусно?

— Sordidement.

— А еще какъ? Какя другя соотвствующя выраженя?

— Это вы опять за синонимы? Вы бы потрудились сами въ словар поискать.

— Некогда мн, батюшка, съ словарями-то возиться. Вдь я человкъ занятой. Работы во до какихъ поръ навалило.— Она показала выше головы.— За то и выйдетъ книга! будетъ штучка! настоящй протестъ, всхъ подымемъ. Не то, что вашъ ‘Набатъ’.

Когда барыня, наконецъ, удалилась, библотекарь вошелъ въ читальню, утирая лобъ.

— Уморила? сказалъ, смясь, Борисовъ. Экая неотвязчивая!

— Кто эта барыня? спросила Василиса. У нея какой-то странный видъ.

— Она и есть странная, чтобы не сказать сумасшедшая, проговорилъ Борисовъ. Помшалась на политик… Засудили ее тамъ, въ ея узд, по какому-то процессу за имньишко, она съ тхъ поръ и рехнулась, вообразила себя революцонеркой, прхала сюда и пишетъ теперь какой-то протестъ на французскомъ язык. Намъ хуже всякой мухи надола.

— Врите ли, вставилъ библотекарь, раза четыре въ день прибжитъ, все о синонимахъ справляется… Не знаешь, какъ отдлаться.

— А вы, Горностаевъ, турнули бы ее хорошенько, посовтовалъ Борисовъ. Объявите ей, что за всякую справку деньги заставятъ платить, какъ за подержку словаря. Небось, скоро отучится.

— Вы посидите здсь? спросилъ Горностаевъ.

— А вамъ обдать пора?

— Да, второй часъ, сбгалъ бы покуда…

— Ну нтъ, батюшка, и намъ пора. Берите-ка съ собой ключъ, мы вмст пойдемъ.

— Вы въ Баварю? спросилъ Борисовъ, когда они вышли на улицу.

— Да. А вы?

— Мы къ Жокмену. Хочу моей спутниц вс диковинки Женевы разомъ показать.

На углу улицы они разошлись.

— Куда мы идемъ, Сергй Андреевичъ? спросила Василиса,

— Я васъ приглашаю къ себ въ гости, весело проговорилъ Борисовъ. Хочу повести васъ въ маленькй ресторанъ для рабочихъ, гд мы всегда обдаемъ. Тамъ все просто, но очень чисто. Вдь вамъ это не будетъ противно?

— Нтъ… произнесла она. Но, кажется, мн было бы лучше вернуться домой.

— Успете еще дома обдать, сказалъ Борисовъ. Пойдемте, попробуйте разъ въ жизни, что такое la vie de boh&egrave,me. Изъ товарищей кой-кого тамъ увидите… Народъ смирный, не кусается.

— Нтъ, пожалуйста, Сергй Андреевичъ… Я не хочу ни съ кмъ знакомиться.

— Не хотите знакомиться, и не надо. Мы сядемъ за особый столъ, никто на васъ вниманя не обратитъ. Не устали ли вы идти пшкомъ? спросилъ Борисовъ. Отсюда неблизко, а вотъ, кстати, детъ извощикъ.

Онъ подозвалъ кучера. Черезъ нсколько минутъ они хали по широкимъ немощенымъ улицамъ предмстя Carouge.

Карета остановилась у небольшого дома безъ вывски. Борисовъ и Василиса прошли черезъ узкй корридоръ и поднялись по деревянной лстниц на маленькую площадку перваго этажа. Имъ навстрчу сходила толстолицая служанка, съ грудою тарелокъ въ рукахъ.

— Les Busses sont l, mademoiselle Fauchette? спросилъ Борисовъ.

Двушка кивнула головой и указала наверхъ.

— Насъ здсь такъ и знаютъ, подъ именемъ: les Russes, объяснилъ Борисовъ. Человкъ шесть нашихъ ходятъ всякй день сюда обдать. Дешево. Весь обдъ и полъ-бутылки вина за девяносто сантимовъ: Балтазаровъ пиръ и по карману! Кром того, кредитъ, въ которомъ нашъ братъ нердко нуждается.

Они прошли черезъ длинную, невысокую комнату, съ деревяннымъ поломъ и блеными стнами и вышли на галлерею, гд стоялъ посередин большой столъ, а по угламъ нсколько маленькихъ, съ готовыми приборами. Человкъ пять мущинъ и одна женщина сидли за большимъ столомъ. За однимъ изъ маленькихъ столовъ помщались нсколько мастеровыхъ въ блузахъ, друге столы были не заняты, у одного изъ нихъ Борисовъ усадилъ Василису и отправился заказывать обдъ. Мимоходомъ онъ остановился у большого стола и обмнялся нсколькими словами съ сидящими. Никто, повидимому, не обращалъ вниманя на Василису, никто ни разу даже не повернулъ головы въ ея сторону. Она же сидла такъ, что ей всхъ было видно, и разговоръ ихъ доходилъ до нея.

Во глав стола сидлъ человкъ лтъ тридцати пяти, съ некрасивымъ, но прятнымъ и умнымъ лицомъ, клинообразной бородкой и саркастическимъ выраженемъ глазъ. Онъ мало говорилъ, а только посмивался добродушно-иронически, когда говорили друге, и кое-гд лниво вставлялъ свое слово. Возл него сидла женщина, еще молодая, блокурая, довольно полная, съ добрымъ и веселымъ выраженемъ лица. Она безпрестанно обращалась къ мужу, называя его по фамили: Постновъ, и отшучивалась съ своимъ сосдомъ съ лвой стороны, убдительно ей о чемъ-то толковавшимъ. Это былъ рослый, голубоглазый молодецъ, съ румянымъ лицомъ, окладистой бородой и звонкимъ, заразительнымъ смхомъ. Онъ безъ умолку тараторилъ, разсказывалъ всякй вздоръ и читалъ отрывки стихотворенй, его курчавые, свтлые, какъ золото, волосы падали ему на глаза. Онъ былъ одтъ въ холщевый китель, но и подъ этой небрежной одеждой, его фигура выдавалась, красивая и молодцоватая. Его сосдомъ былъ юноша лтъ двадцати, худой, сутуловатый, съ цлой копной русыхъ волосъ на голов. Онъ улыбался и конфузился, когда съ нимъ говорили, и при всякомъ слов краснлъ. По другую сторону стола сидлъ господинъ съ еврейскимъ типомъ, съ черной бородой и блестящими глазами, тотъ самый, котораго Василиса видла въ библотек, и другой человкъ лтъ тридцати, ничмъ незамчательный по своей наружности и только поразившй Василису, когда онъ заговорилъ тихимъ и необыкновенно прятнымъ голосомъ. Его выговоръ имлъ легкй польскй акцентъ. Слово было за нимъ.

— Такъ какъ же? продолжалъ онъ начатый разговоръ. Рдича такъ и застали утромъ спящаго, сидя на окн, съ книгой въ рукахъ?

Вс глаза обратились на конфузящагося юношу.

— Такъ и застали, подхватилъ курчавый весельчакъ. Просыпаемся, видимъ — окно открыто, онъ сидитъ на подоконник, прислонясь головой къ косяку и спитъ, а на колняхъ развернутый томъ Гейне… Захотлось, вотъ видите ли, при лунномъ свт, Лорелей почитать, и зачитался! Такъ всю ночь просидлъ, обращенный лицомъ къ лун.

Бдный юноша, красный, какъ ракъ, не зналъ куда глядть.

— Полно вамъ врать, Леонтьевъ, просилъ онъ.

Но Леонтьевъ былъ неумолимъ.

— Не вру. Не я одинъ, и Северинъ видлъ. Ужъ молчите лучше, поэтичная душа, а то все разскажу, раскрою тайну, о комъ мечтали при лун…

Рдичъ вспыхнулъ.

— Ни о комъ я не мечталъ, произнесъ онъ.

— Анъ неправда, даже покраснлъ! вотъ и Варвара Алексевна угадываетъ. А вы, Постновъ, лучше не спрашивайте, право, не спрашивайте.

Вс дружно засмялись.

— Не обращайте на нихъ вниманя, Рдичъ, проговорила весело Постнова, имъ бы только посмяться.

Служанка, между тмъ, принесла и поставила на столъ, около котораго сидли Борисовъ и Василиса, блюдо котлетъ съ макаронами.

— Plat du jour, проговорилъ Борисовъ, накладывая на тарелку Василис. Вотъ вы и отвдаете нашего хлба, самаго что ни на есть революцоннаго! H! Mademoiselle Fauchette, вы позабыли вино.

— Mademoiselle Fauchette, прелестная нимфа! принесите еще картофеля, раздалось по французски за сосднимъ столомъ.

— Tout de suite, tout de suite, откликалась, на вс требованя разомъ, засуетившаяся двушка и, исчезнувъ на минуту, воротилась съ огромнымъ блюдомъ картофеля, которое мимоходомъ поставила на большой столъ, и двумя полубутылками вина для Борисова.

Онъ налилъ въ стаканъ Василисы.

— Я вина не пью, нельзя-ли спросить воды? сказала она.

Борисовъ протянулъ руку и взялъ съ сосдняго стола графинъ.

— Вода водой, а вина вамъ все таки слдуетъ выпить, безъ этого нельзя. Мы даже чокнемся съ вами за преуспяне извстныхъ вамъ идей. Разъ попали сюда, кончено, волей-неволей должны сочувствовать! Вы находитесь въ настоящую минуту въ самой пасти льва! Вдь не такъ страшно, какъ думали?

— Совсмъ не страшно, проговорила Василиса и стала опять прислушиваться къ говору сосдняго стола.

Леонтьевъ громкимъ голосомъ читалъ стихи про ‘Богатыря Потока’. Вс умолкли и слушали со вниманемъ. У Рдича глаза такъ и блистали. Леонтьевъ дошелъ до того мста, гд Потокъ попадаетъ въ анатомическй театръ и видитъ стриженыхъ красавицъ, потрошащихъ мертвое тло.

Ужаснулся Потокъ, отъ красавицъ бжитъ,

А он замчаютъ ехидно:

Ахъ, какой онъ пошлякъ!

Ахъ, какъ онъ неразвитъ!

Современности вовсе невидно.

Но Потокъ говоритъ, очутясь на двор:

То-жъ бывало у насъ и на Лысой гор,

Только вдьмы, хоть голы и босы,

Да по крайности, есть у нихъ косы.

— А вдь это камень въ вашъ огородъ, Варвара Алексевна, прервалъ себя чтецъ. Попалъ поэтъ на любезную тему женской эмансипаци, всласть бичуетъ.

— И весьма неостроумно, сдлавъ презрительно-равнодушное лицо, возразила Постнова. По моему, это самое неудачное мсто изъ всего стихотвореня.

— Уступка общественному мнню, желане угодить великимъ мра сего, съ которыми жилъ, замтилъ Северинъ.

— Извините меня, но я не раздляю вашего взгляда, вмшался господинъ съ блестящими глазами, не произнесшй до той поры ни слова. Мн кажется, поэтъ правъ. Онъ не порицаетъ въ женщин стремленя къ развитю, а лишь ту — вы, пожалуйста, не сердитесь на меня, Варвара Алексевна — ту уродливую форму, въ которую это стремлене вылилось. Въ самомъ дл, зачмъ стричь волосы и надвать очки? Какъ будто стремлене къ культур нуждается въ какихъ-нибудь ярлычкахъ.

— Ну, начали о культур, непремнно дойдете до Нирваны! насмшливо щуря глаза, проговорила Постнова. Я, Гельфманъ, съ вами спорить не буду.

У Гельфмана глаза загорлись.

— Какая охота говорить о томъ, чего не понимаешь? произнесъ онъ запальчиво. Изъ вашихъ словъ можно заключить, что поняте о Нирван для меня нчто врод конька, на которомъ я вызжаю, припрягая его при всякомъ удобномъ случа, къ разговору, а между тмъ, я всего одинъ разъ, въ вашемъ присутстви, упомянулъ объ этой глубокомысленной концепци буддизма. Безспорно, что Нирвана, какъ понимаетъ его западная культура, основной принципъ всякой логичной системы мышленя. Это намъ доказываетъ новйшая германская философя.

— Нмецкой философей насъ, батюшка, не удивите, подхватилъ Леонтьевъ. Знаемъ мы вашихъ Шопенгауеровъ и Гартмановъ.

— Шопенгауэръ былъ великй мыслитель, отвчалъ Гельфманъ. А что касается до Гартмана, то, конечно, онъ самый послдовательный позитивистъ нашего времени. Не такъ ли Постновъ? Всми признано, что Гартманъ довелъ критическй анализъ до крайнихъ предловъ.

— Что до этого касается, такъ и французы не отстали, перебилъ Леонтьевъ. Auguste Comte пораньше вдь Гартмана писалъ. А про англичанъ такъ и говорить нечего, съ самаго Бекона позитивизмъ у нихъ систематически разрабатывается.

— Я не отрицаю,— но безспорно, въ настоящую минуту на поприщ интеллектуальнаго развитя Германя заняла первое мсто, и въ ряду ея свтилъ ярко выдаются вышеупомянутыя имена. Постновъ, вы, какъ критикъ, должны судить безпристрастно, скажите ваше мнне.

— Ну что, и безъ меня васъ двое, отшутился, лниво звая, Постновъ.

— Нтъ, ужъ скажите, настоялъ въ свою очередь Леонтьевъ.

— Говорить то много нечего, произнесъ Постновъ. Шопенгауэръ рылъ яму, а Гартманъ попалъ въ нее,— вотъ и все!

— Позвольте, горячился Гельфманъ. Яма-то яма, но какая? Начнемте съ исходной точки. Пессимистическое мровоззрне ставитъ базисомъ непреложную истину, что даже при самыхъ благопрятныхъ условяхъ фактъ существованя есть ничто иное, какъ печальная необходимость давить другихъ, или быть самому давимымъ. Это подтверждается всми данными науки. Дарвинъ прямо указываетъ на роковую необходимость борьбы за существоване, а Геккель въ своей Natrlichen Schpfungsgeschichte…

— Опять забрались въ Геккеля и Нирвану! раздался веселый голосъ у входной двери. Вс обернулись и привтствовали вошедшаго.

Это былъ человкъ небольшого роста, съ худымъ, чахоточнымъ лицомъ, длинными, черными волосами и большими болзненно блестящими глазами. Вслдъ за нимъ вошла великолпная двухшерстая Санъ-Бернардская собака. Увидвъ Борисова, она бросилась къ нему, визжа и ласкаясь.

— Вотъ и Михайловъ! А мы васъ ждали, раздалось въ групп за столомъ.

— Эй, Сюльтикъ! позвалъ кто-то, подойди сюда, вотъ теб косточку. Гд ты пропадалъ?

Собака обошла кругомъ столъ, махая хвостомъ и тыкая всхъ дружелюбно холоднымъ носомъ. Она подошла и къ Василис, которая погладила ее по голов.

Михайловъ снялъ фуражку и слъ на незанятый стулъ между большимъ столомъ и столомъ, за которымъ сидли Борисовъ и Василиса.

— Здравствуйте, сказалъ Борисовъ, протягивая ему руку. Что такъ запропастились?

— Задержали, нельзя было.

— Когда вы вернулись, Михайловъ? спросила Постнова.

— Сю минуту, прямо съ желзной дороги. Зашелъ только въ библотеку. Горностаевъ сказалъ, что я васъ здсь застану, прибавилъ Михайловъ, обращаясь къ Борисову.

— Дло улажено? спросилъ Постновъ.

— Какъ же, наилучшимъ манеромъ.

— Хотите обдать? спросила Постнова.

— Я въ Лозанн пообдалъ. А вотъ выпить чего-нибудь можно, жара какая! да собаку накормить надо.

— За это дло я берусь, сказалъ Рдичъ.

Онъ собралъ остатки на тарелку и поставилъ ее передъ собакой, которая, видимо, избалованная подачками, не слишкомъ жадно принялась за ду.

— Вишь жретъ-то какъ, съ выборомъ! засмялся Леонтьевъ. Истый Султанъ. Что, сладокъ даровой хлбъ, самодержецъ ты песй?

Михайловъ налилъ себ вина.

— Маконъ!.. что такъ роскошничаете?

Постновъ указалъ на Леонтьева и Рдича.

— Вотъ они получили за наборъ хохлацкихъ брошюръ, ну, и кутимъ.

— Не раскутишься, небось, вставилъ съ печальною физономею Леонтьевъ. Сегодня получилъ и сегодня же отдалъ девяносто франковъ портному, три мсяца уже пристаетъ, а самъ при двадцати двухъ франкахъ остался. А Рдичъ купилъ четыре рубахи и шапку.

— Эхъ, вы, капиталисты! протянулъ Михайловъ, вынимая изъ кармана сложенную бумагу. Раскошеливайтесь-ка, дло есть. Вотъ что, батеньки мои, продолжалъ онъ, раскладывая бумагу на стол, надо подписку составить. У Мухиной дло дрянь: мужъ совсмъ слегъ, ногами уже не двигаетъ и руки отказываются. Докторъ говоритъ, одно спасене — югъ, а денегъ ни копйки и трое маленькихъ дтей. Значитъ,— выручать надо.

— Сколько же нужно? спросила Постнова.

— Да на дорогу и на первыя надобности, по крайней мр, франковъ четыреста. Пятьдесятъ уже налицо,— добрые люди въ Веве подписали. Отъ себя пишу сорокъ, завтра снесу часы chez ma tante. Остальное надо какъ-нибудь сколотить.

Вс вынули кошельки.

— Какъ я сожалю, у меня нтъ съ собой портмонэ, проговорилъ Гельфманъ.

Вс улыбнулись, но никто не предложилъ дать ему взаймы, да онъ и не просилъ.

— Варвара Алексевна, вы сколько? спросилъ Михайловъ у Постновой.

— Пишите двадцать франковъ за меня и двадцать за мужа, да зайдите ужо къ намъ получить.

— Только вы получите отъ нея самой, а то я заплачу, а она никогда мн не отдастъ, сказалъ Постновъ.

Постнова пожала плечами.

— Не отдастъ! У меня еще пятьдесятъ франковъ нетронутые лежатъ.

— Разумется, не отдашь, повторилъ мужъ. Растратишь на театры да на кофточки, а мн не отдашь.

— Ну-съ, капиталисты, теперь дло за вами, продолжалъ Михайловъ.

— Вотъ двадцать франковъ, сказалъ Леонтьевъ, подавая золотой.

— Отъ двадцати двухъ-то? Ишь хватилъ, что значитъ широкая натура! Подавай, братъ, ничего.

Рдичъ положилъ на столъ тридцать франковъ.

— Ну, нтъ, это не дло, вступился Леонтьевъ. Не берите у него, Михайловъ, онъ въ аптеку долженъ десять франковъ, и носковъ у него нтъ. Ботинки на босу ногу носитъ, ей богу.

— Пошли разсказывать, сконфузясь, съ досадой процдилъ Рдичъ.

— Юноша, не кипятитесь, проговорилъ Михайловъ. Ваша казна состоитъ изъ тридцати франковъ, изъ нихъ одну треть вы должны въ аптеку, одна треть пойдетъ на покупку носковъ,— а одна треть принимается съ благодарностью на подписку. Вы поступили великодушно. Баста! abgemacht.

Северинъ между тмъ открылъ свой портмонэ, значительно поношенный и испачканный, и выпросталъ его на столъ. Мдныя деньги и дв-три серебряныя монеты словно нехотя выкатились изъ него.

— Здсь не разживешься, засмялся Михайловъ.

— Все таки франка полтора наберется, да и цлыхъ два. Вотъ они, а тридцать сантимовъ на папиросы себ оставляю.

— Вотъ и спасибо, проговорилъ Михайловъ, собирая деньги. Остальное будетъ за вами, Борисовъ — такъ, что ли?

Борисовъ кивнулъ головой.

— Завтра утромъ, ежели можно, пусть Рдичъ махнетъ въ Веве и свезетъ деньги, продолжалъ Михайловъ. Я Мухиной общалъ, что все для нея устроятъ.

— Ладно, я самъ, можетъ быть, поду, сказалъ Борисовъ и, понизя голосъ, спросилъ: А съ Ковшикомъ какъ покончили?

— Ну, батюшка, ‘могу сказать, была игра’, тоже понизя голосъ, отвчалъ Михайловъ. Вывелъ все на чистую воду. Сначала малый запирался: ‘знать не знаю, вдать не вдаю, уполномочилъ въ Росси кружокъ, а какой — не скажу.’ Мы туда, сюда, ничего не подлаешь… Т говорятъ: Онъ намъ предлагалъ фондъ, а онъ клянется, божится, что, кром ‘Набата’, ни съ какой редакцей переговоровъ не имлъ… Руготня страшная поднялась… Пришлось къ стнк припереть, ну, и признался. Никакой кружокъ никогда не уполномочивалъ, а такъ, только слухъ пустилъ для пущей важности, значене себ хотлъ придать въ томъ и въ другомъ лагер.

— Чмъ же все кончилось? спросилъ Борисовъ, слдившй за разсказомъ съ оживленнымъ выраженемъ лица.

— Страшно сконфуженъ, проклинаетъ все и всхъ, а главнымъ образомъ васъ, которые подняли дло. Завтра узжаетъ въ Россю.

— Скатертью дорога, проговорилъ Борисовъ. Однимъ пустымъ болтуномъ меньше станетъ.

— Ковшикъ въ Россю детъ? спросила Постнова, услышавъ послдня слова разговора. Да его на границ возьмутъ и сошлютъ, куда Макаръ телятъ не гонялъ.

— Зачмъ ссылать! перебилъ ее мужъ. Напротивъ, рады будутъ,— заблудшая овца воротилась. Потребуютъ, куда слдуетъ, прочтутъ отеческое наставлене и отпустятъ съ Богомъ.

— Еще на службу опредлятъ, вынырнетъ гд-нибудь судебнымъ слдователемъ и насъ ссылать будетъ! подшутилъ Леонтьевъ.

Вс расхохотались.

Въ эту минуту вошелъ на галлерею человкъ, опрятно одтый, въ нсколько поношенномъ сюртук, съ взъерошенными волосами, небольшой бородой и голубыми глазами на выкат. Онъ обошелъ столъ, пожимая всмъ руки.

— Ну, что, какъ у васъ сегодня? спросила съ участемъ Постнова.

— Да что, нехорошо! отвчалъ онъ, и лицо его имло трогательное выражене. Маня всю ночь прокашляла, утромъ кровь показалась. Я просто не знаю, что длать! А теперь, бги на урокъ, до семи часовъ домой не попадешь. Она одна одинешенька…

— Я къ ней сю минуту пойду, сказала Постнова, вставая изъ за стола. Ты, Постновъ, меня вечеромъ не жди, я, можетъ быть, и ночь останусь.

— Не смлъ васъ просить, Варвара Алексевна, но, ей Богу, изъ силъ выбился… И за нее-то боюсь, и самъ весь расклеился…

Губы у него нервно задрожали.

— Полноте, Тулиневъ, поправится какъ-нибудь. Идите покойно на урокъ, я сдлаю все, что нужно.

Общество встало изъ-за стола и начало расходиться.

— Извините меня на минуточку, Василиса Николаевна, сейчасъ вернусь, проговорилъ Борисовъ, и вышелъ вслдъ за Постновымъ.

Василиса осталась одна въ комнат съ Михайловымъ. Она гладила голову Султана, который доврчиво положилъ морду къ ней на колни. Ей почему-то казалось страннымъ и натянутымъ сохранять холодное молчане.

— Это ваша собака? спросила она.

— Да, отвтилъ Михайловъ и совершенно просто взглянулъ на нее.

— Какая она красивая, добавила Василиса.

— Добрый песъ, произнесъ Михайловъ, проводя рукой по спин собаки.

Борисовъ возвратился.

— Сегодня фальцовка? спросилъ Михайловъ.

— Какой!… Сейчасъ объ этомъ говорилъ, до завтра ничего не будетъ готово. Ночь проработаютъ, чтобы какъ нибудь наверстать. Я съ вечера засяду, вплоть до утра.

— Такъ я вечеркомъ въ типографю зайду. А теперь прощайте.

— До свиданя, сказалъ Борисовъ. Приходите же, смотрите, переговорить надо.

Михайловъ взялъ фуражку и поклонился Загорской. Ей хотлось протянуть ему руку, но она не ршалась. Борисовъ замтилъ ея движене.

— Мой товарищъ и прятель Михайловъ, рекомендую, проговорилъ онъ.

Василиса пожала Михайлову руку.

— Надюсь, мы увидимся…

— Былъ бы очень радъ, но я завтра ду.

— дете? Она чуть не прибавила: Какъ мн жаль. Они сошли вмст съ лстницы и на улиц разстались.

— Куда онъ детъ? спросила Василиса.

— Онъ? Въ дальнй путь, въ Россю.

— Въ Россю? И на долго?

— Какъ прйдется, детъ-то не надолго, а можетъ быть не воротится.

— Какъ же онъ детъ? спросила Василиса. Онъ долженъ заложить часы, чтобы помочь этой бдной женщин, стало быть, у него нтъ средствъ…

Борисовъ засмялся.

— Разв онъ детъ для своего удовольствя? Онъ отправляется для дла, съ порученемъ, значитъ, и средства найдутся.

Помолчавъ, онъ прибавилъ:

— Мы съ вами не разъ толковали о солидарности, еще въ Ницц, помните? Вотъ одинъ изъ случаевъ, гд этотъ принципъ находитъ свое примнене. Одному нужно хать, друге припасаютъ средства. Это-то и составляетъ силу.

Они прошли нсколько шаговъ молча.

— А остальные, спросила Василиса, кто они? Чмъ они занимаются? Неужели эти веселые, добродушные люди — революцонеры? Какъ-то не врится.

— Почему же не врится? спросилъ Борисовъ. Революцонеры — люди, какъ вс друге, кровожадными и неистовыми могутъ казаться ихъ идеи, но они сами, какъ личности, большею частю народъ смирный и безобидный: А что они длаютъ? Постновъ пишетъ статьи, весь полемическй отдлъ ‘Набата’ находится подъ его редакторствомъ. Рдичъ и Леонтьевъ работаютъ наборщиками въ типографи, Северинъ опредленной дятельности не иметъ, но онъ чуть ли не самый полезный человкъ. Ему привелось жить въ разныхъ слояхъ общества, онъ пробрлъ всюду сношеня и этими связями служитъ длу, которому вполн преданъ. Гельфманъ, какъ вы вроятно угадали, не принадлежитъ къ нашей парти, онъ изъ евреевъ, человкъ способный, начитанный, чрезвычайно самолюбивый, а въ сущности пустой говорунъ. Водится съ нашими, но осторожно, боится скомпрометироваться. Вотъ вамъ, въ общихъ чертахъ, дятельность каждаго изъ нихъ.

— А этотъ господинъ, что при конц вошелъ, у него такое доброе лицо, кто онъ?

— Тулиневъ. Онъ дйствительно очень добрый человкъ. Онъ учитель. Даетъ уроки истори и русской словесности. По своему темпераменту и складу ума, онъ далеко не революцонеръ, но стоитъ близко къ длу черезъ свою жену, женщину замчательную. Она больна горловой чахоткой, врядъ ли долго проживетъ,— жаль!

Борисовъ довелъ Василису до дверей гостинницы и тамъ съ ней простился.

— Бгу въ типографю, сказалъ онъ. Надо будетъ какъ-нибудь отправиться туда вмст. Вы врно никогда не видали, какъ набираютъ, вамъ будетъ интересно посмотрть.

IV.

Василиса осталась въ Женев. Она не пробовала обманываться и скрывать отъ себя, что таковое ршене удовлетворяло одинаково мало требованямъ благоразумя, какъ и тайнымъ стремленямъ ея сердца. И сердце, и разумъ страдали въ равной мр отъ неопредленнаго положеня, въ которое она себя ставила. Она знала, что новая жизнь, о которой ей мечталось, утратила теперь всякй смыслъ, она знала, что товарищеская нога, на которую Борисовъ поставилъ ихъ отношеня, была ей не по силамъ, она знала, что будетъ волноваться, страдать,— и, сознавая все это, тмъ не мене согласилась на его просьбу провести нсколько недль въ Женев. Въ этомъ случа, какъ и во всхъ предыдущихъ, она сдавалась не на разсужденя его, а на подкашиване нравственной самостоятельности, которая обнаруживалась всякй разъ, что ея воля сталкивалась съ волею Борисова.

Было ршено, что онъ прищетъ для нея помщене въ небольшомъ пансон.

— Только, пожалуйста, Сергй Андреевичъ, соображайтесь съ моими средствами, они очень, очень скромны.

— Будьте покойны, намъ это не въ диковинку.

Помолчавъ, онъ прибавилъ: — Если же явятся зацпки съ этой стороны, вы не затруднитесь, я полагаю, обратиться ко мн… Я во всякое время располагаю, хотя небольшими, но достаточными суммами. Меня это не стснитъ… а съ вашей стороны, было бы странно останавливаться передъ этимъ.

— Благодарю васъ, произнесла Василиса. У меня есть все, что нужно въ настоящую минуту.

— Такъ въ другой разъ, если понадобится. Это очень обыкновенный житейскй вопросъ,— на него слдуетъ и смотрть самымъ простымъ образомъ.

Дня черезъ два пансонъ былъ сысканъ, и все было устроено.

— Прекрасная комната, говорилъ Борисовъ, передавая ей подробности. Утромъ кофе, въ двнадцать часовъ завтракъ, въ шесть обдъ,— и за все пять франковъ въ день. Не разорительно?

— Нтъ, отлично…

Загорская перехала въ пансонъ. Комната ея была просторная, довольно хорошо меблированная, съ широкимъ альковомъ. Стеклянная дверь вела на балконъ, куда рядомъ выходила дверь изъ общей гостинной. Избалованной до извстной степени барскими привычками Василис казалось сначала странно и тяжело жить въ пансон, не имть къ своимъ услугамъ горничной, заботиться самой о деталяхъ своего туалета. Она страдала отъ этихъ маленькихъ неудобствъ, но переносила ихъ, какъ неизбжное услове той жизни, къ которой стремилась. Самымъ непрятнымъ обстоятельствомъ являлась для нея необходимость обдать за общимъ столомъ. Въ день ея перезда, когда въ шесть часовъ раздался звонокъ, она надла перчатки и долго не ршалась сойти. Наконецъ, пересиливъ это чувство, она вошла въ столовую.

Столъ былъ накрытъ на пять приборовъ. Мужчина и дв женщины сидли уже за столомъ, и, когда Загорская заняла свое мсто, учтиво ей поклонились. Въ мужчин она узнала Тулинева. Одна изъ женщинъ была старая, съ острымъ носомъ, острымъ подбородкомъ и небольшими безпокойно-бгающими глазками. Другая, еще молодая, блокурая, некрасивая, имла болзненный видъ, продолговатое ея лицо было совершенно безцвтно, на впалыхъ щекахъ ярко горли два красныхъ пятнышка.— Врно, жена Тулинева, подумала Василиса.

Прерванный на мгновене ея появленемъ разговоръ, возобновился вполголоса.

— Какъ вы себя чувствуете сегодня, Марья адеевна? спросила старуха, обращаясь къ своей сосдк на русскомъ язык, съ сильнымъ нмецкимъ акцентомъ и окидывая въ то же время бглымъ взглядомъ лицо и фигуру Василисы.

— Благодарю васъ, ночь провела изрядно. А Вра еще не приходила?

— Только что воротилась, сейчасъ сойдетъ.

— Я слышалъ, сказалъ Тулиневъ, что на дняхъ постилъ консерваторю N,— онъ назвалъ итальянскую знаменитость — и Вра Павловна пла при немъ.

— Какъ же, какъ же, подтвердила старуха. Я нарочно ходила къ профессору, онъ разсказалъ мн, какъ все это произошло, и какой успхъ имла Врочка. Непремнно, говоритъ, надо готовить ее въ оперу.

— Отчего бы и нтъ, Каролина Ивановна? спросилъ Тулиневъ.

— Ахъ, милый Иванъ Андреевичъ, это нельзя такъ легко ршить! Театральная карьера для двочки, вы сами знаете… Хотя, съ другой стороны, въ нашемъ положени, безъ всякаго состояня… Но, впрочемъ, Врочка сама не хочетъ, не ршается…

— Вы еще не такъ давно говорили о своихъ намреняхъ относительно артистической будущности вашей дочери, перебила Тулинева. Съ какихъ же поръ вы имъ измнили?

3а дверью въ эту минуту послышались легке шаги, и въ столовую вошла, грацозно и быстро ступая, молодая двушка, почти двочка, въ простенькомъ коричневомъ плать и черномъ фартук. Она была высокаго роста и казалась еще выше отъ манеры держать маленькую голову, съ которой спускались по поясъ дв густыя каштановыя косы. Вся ея фигура, еще не вполн сложившаяся, но нжная и стройная, носила отпечатокъ здоровья, свжести и силы. Особенно прекрасенъ былъ матовый цвтъ кожи, на которомъ рисовались тонкой дугой черныя брови. Глаза были темные, лучистые, ротъ нсколько великъ, румянъ и, раскрываясь въ полуулыбк, показывалъ два ряда жемчужныхъ зубовъ.

Двушка, еще въ дверяхъ, проговорила звонкимъ голосомъ: — Здравствуйте! Не очень опоздала? и, поспшно пройдя комнату, заняла пустое мсто около Василисы, взглянувъ на нее вскользь и немного сконфуженно, какъ длаютъ это любопытныя дти.

— Что васъ сегодня такъ долго задержало, Вра Павловна? спросилъ Тулиневъ ласково, съ улыбкою глядя на двушку.

— У насъ въ консерватори случилась уморительная исторя, я вамъ разскажу, но прежде помъ. Ужасно проголодалась.

Она взялась за тарелку супа, стоявшую около ея прибора.

— А вы, Марья адеевна, хорошо ночь провели, не кашляли… сейчасъ по лицу вижу, сказала двушка.

— Да, не кашляла, отвчала Тулинева и такъ же ласково, какъ и мужъ, смотрла на двушку.

— Врочка, кушай, супъ совсмъ простынетъ, замтила мать.

— Какой невкусный, даже голодной не хочется глотать! проговорила Вра, длая гримасу, но тмъ не мене дола тарелку до конца.

— Что я слышалъ, Вра Павловна, заговорилъ Тулиневъ, вы имли на дняхъ блистательный успхъ?

— Вра, проговорила Тулинева, устремивъ на двушку свои блдно-голубые, умные глаза, ваша матушка говорила намъ сейчасъ, что вы раздумали идти на сцену. Съ какихъ это поръ?

— Я? вскрикнула Вра. Не врьте maman, это она нарочно говоритъ. Она съ нкотораго времени стала всмъ разсказывать, что я не ршаюсь, она, врно, поджидаетъ, чтобы прхалъ какой-нибудь импрессаро длать предложеня, и я думаю, что она хочетъ побольше съ него взять, добавила она, смясь.

— Вра! воскликнула укоризненно мать и даже всплеснула руками.

Двушка покраснла, но не отъ укора матери, а потому что она взглянула въ эту минуту на Василису и ей показалось, что по серьезному лицу незнакомой барыни скользнула улыбка.

Она стала разсказывать о случившемся происшестви въ консерватори и насмшила всхъ, даже свою мать.

Василиса встала изъ-за стола ране конца обда. Подымаясь по лстниц, она услыхала за собой легкй шагъ и, обернувшись, увидала Вру.

— Вы уронили, проговорила двушка съ улыбкой, подавая ей перчатку.

Василиса поблагодарила и тоже улыбнулась ей въ отвтъ.

Нсколько дней спустя она познакомилась съ своими сосдями. Случилось это совершенно неожиданнымъ для нея образомъ.

Какъ-то вечеромъ Борисовъ зашелъ провдать ее. Онъ принесъ нсколько номеровъ ‘Набата’ и сидлъ, толкуя ей основныя идеи программы этого журнала, органа новой, только что начинающей организоваться парти. Программа была сложная, обширная, Василиса слдила за объясненями Борисова, стараясь вникнуть въ ихъ сущность.

— Ваша партя, стало быть, отрицаетъ безвласте? спросила она.

— Анархическй строй общества, идеалъ отдаленнаго будущаго, объяснялъ Борисовъ. Въ настоящую минуту принципъ анархи непримнимъ. Вся соцальная неправда обусловливается неравенствомъ людей между собою, анархя немыслима логически, безъ предварительнаго установленя абсолютнаго равенства между всми членами общества,— равенства экономическаго, политическаго и проч. Достичь такой широкой цли возможно только посредствомъ борьбы, а чтобы борьба велась успшно, необходимы строгя условя дисциплины, ерархи, централизаци. Поэтому…

Въ сосдней комнат послышались звуки фортепано и вслдъ за ними раздался звучный женскй голосъ. Василиса и Борисовъ прислушались.

— Кто это поетъ? спросилъ Борисовъ.

— Должно быть, та двушка, которая живетъ здсь съ матерью, русская, имени ея не знаю.

— А, Макарова! произнесъ Борисовъ. Я помню, говорили, что она бгаетъ въ консерваторю. Хорошенькая, говорятъ, двченка, и съ талантомъ.

— Замчательно красивая, сказала Василиса, въ ней что-то необыкновенно милое… А знаете, кто еще здсь живетъ?

— Кто?

— Тулиневы, мужъ и жена.

— Вы съ ними познакомились? спросилъ Борисовъ.

— Нтъ, зачмъ… я знакомствъ никакихъ не желаю.

— А я только что хотлъ просить у васъ позволеня привести къ вамъ кой-кого изъ моихъ товарищей…

Она ничего не отвчала и только взглянула на него.

— Него вы боитесь? простое знакомство компрометировать васъ не можетъ. А люди это неглупые, потолковать съ ними интересно.

Въ сосдней комнат звучала между тмъ баллада Шумана ‘Erl Knig.’

— Это, кажется, общая гостинная? спросилъ Борисовъ. Пойдемте туда, лучше услышимъ.

— Я еще ни разу не была…

— Барыня! засмялся Борисовъ. Когда-то бросите ваши аристократическя замашки! Попробуйте жить попроще, какъ вс люди. Пойдемте-ка.

Василис не хотлось съ нимъ спорить, она встала.

— Мало ли, чего иной разъ не хочешь длать, а приходится! разсуждалъ Борисовъ, идя съ нею по корридору.— Иногда отказываешься даже отъ счастья въ силу не своихъ, а чужихъ воззрнй, которыя прямо считаешь предразсудками.

Василиса не могла не понять смысла этихъ словъ. Горячая кровь бросилась ей въ лицо.— ‘Какъ онъ сметъ такъ говорить, онъ, который все забылъ, всмъ пренебрегъ!’ подумала она. Уснувшее на время негодоване поднялось жгуче, какъ въ первую минуту, со дна ея души.

Гостинная была освщена нсколькими рожками газа. На диван сидла Каролина Ивановна и вязала чулокъ, Тулиневъ читалъ газету, за фортепано сидла его жена, одтая въ широкй шерстяной капотъ, возл нея стояла Вра, оборотясь лицомъ къ гостинной и пла. Она кончала послдня ноты, когда вошли Борисовъ и Василиса.

— Вы не знакомы? спросилъ Борисовъ и назвалъ Тулинева Василис.

— Мы, кажется, уже видлись, сказала она.

— Да, произнесъ Тулиневъ, видимо обрадованный, что она упомянула о ихъ встрч. Это было въ тотъ день, когда Маня была такъ больна.

— Вашей жен теперь лучше? Это она? спросила Василиса, указывая на сидвшую за фортепано барыню.

Тулиневъ утвердительно наклонилъ голову.

Василиса раздумывала, подойти ли ей къ Тулиневой, или нтъ. Въ это время Тулинева, съ которой говорилъ Борисовъ, встала изъ за фортепано и сама пошла къ ней навстрчу.

— Позвольте познакомиться безъ лишнихъ церемонй, произнесла она, протягивая руку.

Василису удивило то прятное выражене, которое сообщала привтливая улыбка ея некрасивому, съ большими желтыми зубами, лицу.

— Я очень рада, сказала она.

— Въ самомъ дл? спросила Тулинева. Мн казалось, что вы не желали знакомства и потому я не ршалась заговорить съ вами.

Василиса почувствовала, что съ этой женщиной пустыя фразы не имли никакого значеня, она сразу вникала гораздо глубже.

— Я нелюдима, произнесла Василиса, улыбаясь. Мн всегда стоитъ усиля выйдти изъ своей раковины.

— А я застнчива, хотя это и не кажется. Мы, стало быть, можемъ понять другъ друга.

Он подошли къ фортепано, около котораго съ разрумянившимся лицомъ стояла Вра, перебирая ноты.

— Рекомендую, сказала Тулинева, наша пвунья пташка, и по всмъ статьямъ хорошй человкъ.

— Я слышала издалека ваше пне, сказала Василиса, у васъ прелестный голосъ.

— Да? произнесла двушка и въ замшательств опустила глаза.

— Мн бы очень хотлось васъ послушать. Не споете ли что нибудь?

Двушка не отвчала и, вспыхнувъ, опустила голову еще ниже.

— Что съ вами, Вра? спросила Тулинева. Вдь вы такъ желали познакомиться съ madame Загорской… Позвольте узнать имя и отчество, прибавила она, обращаясь къ Василис.

— Василиса Николаевна, подсказалъ Борисовъ.

— Моя дочь совсмъ въ васъ влюблена! заговорила старуха Макарова, подойдя къ Василис. Съ тхъ поръ, что васъ видла, только о васъ и бредитъ.

— Неужели? я очень рада, значитъ, симпати обоюдныя.

Она протянула двушк руку.

— Споете что-нибудь?

— Что вы желаете слышать? спросила Вра, взглянувъ на нее изъ подлобья.

— Да хотя арю Гуно, которую вы передъ этимъ пли.

— Я буду вамъ аккомпанировать, сказала Тулинева, садясь за фортепано.

И такъ знакомство было сдлано. Василиса стала видаться съ своими сожителями и мало-по-малу сблизилась съ ними.

Тулинева она видла мало, онъ былъ цлый день на урокахъ и приходилъ только къ обду. Съ женой же его она постоянно встрчалась, сидла съ ней на балкон и по цлымъ часамъ бесдовала. Она сталкивалась въ ея лиц съ незнакомымъ ей до той поры типомъ. Тулинева была въ полномъ смысл слова женщина новой выработки, образованная, до извстной степени начитанная, съ опредленнымъ, крайне пессимистическимъ взглядомъ на жизнь. Но пессимизмъ ея былъ не узокъ, Василиса дивилась, какъ можно было съ такимъ безпощаднымъ анализомъ соединять столько мягкости характера и скромности нрава. По темпераменту и по убжденю революцонерка, Тулинева раздляла образъ мыслей кружка, который группировался вокругъ Борисова, и горячо вровала въ осуществлене извстныхъ идей. Съ Василисой она говорила сдержанно, тонко понимая неопредленность ея отношеня къ длу и къ кружку. Вру Василиса видла за столомъ и встрчала въ гостинной, но двушка, хотя и была, но словамъ ея матери, влюблена въ Загорскую, но дичилась ея и не выражала своего къ ней расположеня иначе, какъ яркимъ румянцемъ, который разливался по ея лицу, когда она съ нею встрчалась. Эта застнчивость противорчила первому впечатлню, которое она производила.

Мене всхъ нравилась Василис старуха Макарова. Тощая фигура ея, аккуратно затянутая въ черное, поношенное платье, заостренныя черты лица, быстрые глаза, острый подбородокъ, заискивающя и въ то же время непрятно-фамиларныя манеры, имли что-то лисье, вызывающее невольно осторожность и недовре. Съ перваго же дня она подсла къ Василис и, быстро перебирая спицами своего вязанья, разсказала ей исторю своей жизни.

Во дни своей юности Каролина Ивановна прхала, какъ и подобаетъ рижской нмк, въ Петербургъ, съ цлью пристроиться въ качеств няньки, или,— какъ она выражалась,— подгувернантки. Она попала въ княжескй домъ и впродолжене нсколькихъ лтъ занималась обученемъ родному своему языку младшихъ дтей. Старшя княжны вызжали уже въ свтъ, а сынъ, Frst Григорй, былъ такой милый, красивый, веселый гусаръ! Онъ очень любилъ музыку и плъ самымъ восхитительнымъ голосомъ. Каролина Ивановна жила въ благодатной семь русскихъ баръ, какъ у Христа за пазухой, вс, по ея словамъ, любили и баловали ее, — и вдругъ случилась очень непрятная исторя! Перехватили записку… Старый князь ужасно разсердился, и Каролина Ивановна была принуждена въ тотъ же день оставить домъ, не успвъ даже проститься съ молодымъ княземъ Григоремъ. Впрочемъ внезапная отставка не повляла на ея матеральныя средства, Каролина Ивановна тотчасъ наняла хорошую квартиру и открыла пансонъ для приходящихъ двицъ. Втечене перваго полугодя она вышла замужъ за добродушнаго и недалекаго Макарова, учителя ариметики, съ которымъ познакомилась въ княжескомъ дом, и вскор затмъ родилась Врочка. Сначала дла Каролины Ивановны шли превосходно, но впослдстви пансонъ ея пришелъ почему-то въ упадокъ, и двицы не стали боле посщать его. Мужъ ея умеръ, финансовыя обстоятельства запутались,— и вотъ Каролина Ивановна ршилась продать свою мебель, бронзовые дороге часы и браслеты, подаренные ей когда-то на память. На вырученныя деньги она прхала жить въ Женеву съ своею дочерью, которая получаетъ теперь въ городской консерватори музыкальное образоване.

— Вс свои надежды на нее положила, заключила Каролина Ивановна свой разсказъ.— У Врочки замчательный талантъ. Что-то изъ нея выйдетъ?— а покуда трудно перебиваться.

Этотъ разсказъ не увеличилъ расположеня Загорской къ старух Макаровой. Къ дочери ея она стала приглядываться съ большимъ вниманемъ, угадывая въ ней тонкую оригинальную натуру. Она разъ встртила Вру на улиц, возвращающуюся съ урока, съ тетрадями нотъ въ рук.

— И я домой иду, пойдемте вмст, сказала Василиса.

Он прошли нсколько шаговъ.

— Хорошо сегодня занимались? спросила Василиса.

— О да. Выражене сдержаннаго удовольствя промелькнуло на лиц двушки.— Я разучила арю изъ Семирамиды, которую вы любите, я спою вамъ ее теперь хорошо.

Темные глаза ея поднялись на Василису, робке и нжные.

Загорская улыбнулась.

— Какая вы милая… Но почему вы такая пугливая, какъ дикая козочка? Васъ никакъ къ себ не приручишь.

Двушка засмялась.

— А вамъ показалось, что я дикая?… Теперь я не буду боле дичиться, я стану съ вами совсмъ ручная.

— Буду очень рада, но почему такая перемна?

Двушка взглянула на нее пытливо и, помолчавъ. сказала:

— Моя мать съ вами говорила… разсказывала вамъ свою исторю… и я замтила, что посл этого разсказа люди ко мн измняются…

— Вы думали, что я измнюсь, и поэтому дичились?

— Мн не хотлось этого думать, но я не знала наврное.

— А теперь знаете?

— Да.

— Вотъ и славно! стало быть, мы будемъ съ вами хороше друзья.

Он подходили къ улиц, гд находился ихъ домъ. Вра раздумывала что-то и наконецъ ршилась проговорить:

— Была еще другая причина. Моя мать сказала вамъ что-то обо мн, въ тотъ вечеръ, когда вы въ первый разъ пришли въ гостинную,— помните?

Василиса старалась отгадать, о чемъ она говорила.

— Не помню, сказала она.

— Марья адеевна была съ вами — вы еще подошли къ фортепано…

— Ршительно не помню: скажите, что такое?

Вра взглянула на нее, какъ бы желая убдиться, правду ли она говоритъ, или нтъ, и ршила про себя, что правду.

— Я вамъ скажу, только не теперь, промолвила она. Приходите сегодня вечеромъ на балконъ.

— Хорошо, согласилась Василиса, улыбаясь серьезному виду, съ которымъ двушка назначала ей это свидане.

Дома она нашла Борисова, ожидавшаго ее съ однимъ изъ своихъ товарищей. Это былъ Северинъ.

— Привелъ вамъ человка, сказалъ Борисовъ, которому, можетъ быть, удастся убдить васъ. Онъ многое видлъ, многое знаетъ, самъ участвовалъ въ длахъ… Мн вы часто не врите, здсь вы будете имть дло съ опытомъ.— Мы вотъ все толкуемъ съ Василисой Николаевной, обратился онъ къ Северину, о средствахъ и путяхъ, она никакъ не ршается признать неизбжность насильственныхъ мръ… Постарайтесь доказать ей, что протестъ на легальной почв — абсурдъ.

— Это неопровержимая истина, проговорилъ своимъ тихимъ голосомъ Северинъ. Зло лежитъ въ корн, ясно, что только радикальными средствами можно истребить его.

— Насильственными? спросила Василиса.

— Да какъ же иначе? Эксплуатирующая буржуазя завладла капиталомъ, монополизируетъ въ своихъ рукахъ вс производительныя силы, нельзя допустить, чтобы она добровольно разсталась съ своими привиллегями, слдовательно, нужно будетъ ихъ у нея отнять. Отымать — значитъ бороться, а чтобы ршить, насколько эта борьба справедлива, поставимъ себ вопросъ: должны ли интересы большинства подчиняться интересамъ меньшинства, или же наоборотъ?

— Понимаю, произнесла Василиса. Но такой переворотъ возбудитъ страсти, польются потоки крови,— неужели съ этимъ не слдуетъ считаться?

— Что же длать? Чтобы спасти тысячи, нужно умть, въ данный моментъ, жертвовать сотнями. Ежели бы послушались Марата, когда онъ требовалъ двсти тысячъ головъ, наполеоновскя войны и послдующя революци, стоившя Франци несравненно боле двухсотъ тысячъ человческихъ жизней, не существовали бы.

— А во время Коммуны, прибавилъ Борисовъ, еслибъ, вмсто ста шестидесяти отажей перестрляли нсколько сотенъ версальскихъ предателей, реакця не восторжествовала бы, и страшная бойня Сатори была бы предотвращена. Тьеръ, котораго вы считаете великимъ государственнымъ человкомъ, покрытъ кровью съ головы до пятокъ.

— Да, проговорила Василиса. Но неужели нтъ другого исхода, какъ быть палачемъ или жертвою? Почему же нельзя убждать умы и этимъ подготовлять въ будущемъ мирный переворотъ? Вдь христанство не имло другого орудя, какъ слово, а оно воцарилось же, торжествуя, въ мр.

— Форма христанства — да, сказалъ Борисовъ, но духъ его никогда не воцарялся. Теперь только начинаютъ понимать настоящую его суть.

— Основатели его были идеалисты, проговорилъ Северинъ. Они дйствовали исключительно духовнымъ орудемъ на внутреннюю жизнь человка. Отдльныя личности воспламенялись, и имъ становились понятны основные принципы.— Но въ массу христанство перешло не въ совершенной форм, и до сихъ поръ его идея понимается превратно.

— Кстати, сказалъ Борисовъ, я принесъ вамъ книгу Дрэпера ‘Столкновене католицизма съ наукой’ — мы только что получили ее въ библотек.

Бесда длилась до обда, Борисовъ и Северинъ ушли, когда раздался первый звонокъ.

Василиса осталась подъ впечатлнемъ этого разговора. Она вышла посл обда на балконъ и ходила взадъ и впередъ по узкому пространству, раздумывая. Начинало темнть, первая звзда появилась на неб. Чья-то рука просунулась подъ ея руку. Она обернулась и увидала Вру.

— Вы не забыли?

— Нтъ, сказала Василиса, вспомнивъ въ эту минуту свое общане.

— Ну, вотъ теперь я вамъ скажу.— Сядемте здсь.

Она выдвинула для Василисы кресло изъ гостинной, а сама сла на скамейку у ея ногъ.

— То, что моя мать сказала вамъ обо мн въ этотъ вечеръ, было мн очень непрятно. Она сказала, что я въ васъ… влюблена.

И какъ ни была ршительна Вра, голосъ ея слегка дрогнулъ.

— Милая Вра Павловна! сказала ласково Василиса, проводя рукой по длиннымъ косамъ двушки. Такъ вотъ что васъ тревожило?.. Право, я не вижу, изъ чего вамъ было огорчаться.

— Вы не видите, но я знаю. Вы мн нравились, потому что вы милая, умная, красивая… и мн было досадно, что моя мать употребила такое пошлое слово. Вы имли право подумать, что я пустая двчонка и больше ничего.

— Но вдь я этого не подумала.

— Я васъ за это и люблю.

— А, любите? засмялась Василиса.

— Еще бы…

Вра взяла ея руку и, прижавшись сначала къ ней лицомъ, тихонько поцловала ее.

— Вра Павловна, что вы!

Двушка громко разсмялась и, чмокнувъ ее еще разъ, уже совершенно откровенно, проговорила:

— Люблю, потому и цлую! У васъ такя красивыя руки, такъ хорошо пахнутъ… и вы вся красивая. Мн нравятся ваши волосы и ваши глаза, и черное ваше платье, и все… Съ перваго раза, когда я васъ увидала, я сказала себ, что мы будемъ сидть съ вами, вотъ такъ, и разговаривать… Только я не люблю разговаривать при другихъ, я люблю быть вдвоемъ… И вотъ еще, о чемъ я хочу васъ попросить: не называйте меня, пожалуйста, Врой Павловной, а называйте Врой. Будете? да?

— Мн хочется звать васъ совершенно другимъ именемъ, проговорила Василиса. Читали вы Гте?

— Читала. А что?

— Тамъ есть въ Вильгельм Мейстер одна двушка…

— Знаю, перебила Вра, вы хотите назвать меня Mignon?

— Да, хочу, почему вы угадали?

— Потому что вамъ кажется, что я такая же сумасшедшая.

— Не сумасшедшая, а такая же милая, непохожая на всхъ… Такъ хотите быть моей Mignon?

— Да, сказала страстно двушка, прижимаясь головой къ ея колнямъ.

— Вы долго здсь останетесь? спросила Вра, сидя на другой день, посл завтрака съ Василисой, въ ея комнат.

— Нсколько недль.

— Только? А потомъ, куда вы подете?

— По всей вроятности, въ Россю.

— Въ Россю, проговорила задумчиво Вра. У васъ тамъ, врно, мужъ, дти… Вы къ нимъ подете?

— У меня дтей нтъ, сказала Василиса.

— Какъ странно, мн казалось почему-то, что у васъ, непремнно, должны быть дти, которыхъ вы любите и ласкаете…

Помолчавъ, она прибавила:

— Вотъ у Марьи адеевны есть сынъ, ему теперь три года. Онъ остался въ Росси, у ея матери и отца… Это очень богатые люди, но нехороше… Она ихъ не любитъ, она знаетъ, что они не будутъ воспитывать ея сына такъ, какъ она хотла бы, и эта мысль часто ее мучаетъ.

— Разв она не можетъ взять его къ себ и воспитывать сама?

— Гд ей! вдь Марья адеевна очень больна. Она умираетъ, и она это знаетъ.

— Ея не было сегодня за столомъ, замтила Василиса, хуже ей?

— Она часто не бываетъ за столомъ. Когда она ночь прокашляетъ, ей на другой день трудно ходить по лстницамъ. Тулиневы живутъ очень высоко, потому что они не могутъ платить дорого за комнату, у нихъ только и есть то, что Иванъ Арсеньевичъ зарабатываетъ уроками, а это такъ мало, что вы представить себ не можете.

— Вы говорите, что родители ея богаты?

— Да, но они ей ничего не даютъ… Она вышла замужъ за Ивана Арсеньевича противъ ихъ воли, они долго не хотли ея видть, по когда родился ея сынъ, они ее простили, но денегъ не даютъ.

— Бдная, произнесла Василиса. Ей представились борьба и нравственныя пытки, черезъ которыя прошла эта женщина.— Вамъ ея жаль? спросила она, пораженная равнодушнымъ тономъ, которымъ говорила Вра.

— Очень жаль, она хорошая, но что же длать! Въ жизни на каждомъ шагу встрчаешь страданя и неправду.

— Въ самомъ дл? улыбнулась Василиса. Вы-то почемъ это знаете?

Двушка взглянула на нее ласково, съ тихой усмшкой, какъ смотрятъ на очень любимыхъ людей, когда они ошибаются.

— Я вижу, вы считаете меня за двочку. Вамъ все кажется, что я не понимаю и не знаю, а я понимаю и знаю многое, чего, можетъ быть, не слдовало бы знать… Я съ дтства насмотрлась на всякя житейскя дла, иногда очень некрасивыя. Ребяческая наивность давно съ меня соскочила.

Вра говорила просто. Ея прекрасные, правдивые глаза были прямо устремлены на Загорскую, улыбающяся губы, нжный подбородокъ, весь обликъ лица, еще по дтски округленный, странно контрастировали съ словами, которыя она произносила. Василиса не могла не врить имъ, и въ ней нарождалось невольное чувство нжности къ этой двушк.

— Сколько вамъ лтъ, Mignon? спросила она. На видъ вы совсмъ ребенокъ.

— Мн восемнадцать лтъ. Но вдь это ничего не значитъ, не годы старятъ человка, а опытъ жизни.

— Какой же вы могли пробрсти опытъ?

— Какъ вамъ сказать, проговорила Вра, и глаза ея задумчиво устремились въ пространство. Особеннаго ничего не припомню, фактовъ никакихъ нтъ… Я даже не помню, при какомъ случа я начала думать, я знаю только, что я думала и понимала съ тхъ поръ, что себя помню. Это произошло, можетъ быть, оттого, что въ моемъ присутстви не стснялись… обо всемъ говорили. Я слышала упреки и ссоры между моей матерью и… отцомъ. Я понимала ихъ, мн было сначала больно и стыдно, потомъ я привыкла. Подрастая, я научилась никому не говорить о томъ, что происходило во мн. Я много вращалась между двицами, которыя приходили къ намъ въ пансонъ, он вс были старше меня, и отъ нихъ я понабралась всякой житейской премудрости. Потомъ пошли денежныя хлопоты и дрязги, покуда продавали вещи, и моя мать спорила съ покупщиками и съ кредиторами, я на многое насмотрлась. Вотъ вамъ моя исторя, не особенно интересная, какъ видите…

Настало молчане.

— Отчего вы не ходите къ Марь адеевн въ комнату? спросила вдругъ Вра. Я всякй день бываю у нея.

— Боюсь ее стснить, вдь она больна, ей можетъ быть непрятно…

— О, нтъ, ей надоло лежать цлый день одной. Пойдемте къ ней сейчасъ, хотите? Она будетъ рада.

Вра поднялась со стула и взяла Загорскую за руку.

— Мы вдь ршили съ вами, что я человкъ опытный въ житейскихъ путяхъ! проговорила она, смясь. Вотъ я васъ и поведу…

— Она права, подумала Василиса, подымаясь по узкой лстниц въ третй этажъ, гд жили Тулиневы. У этой двушки, даромъ что она молода, гораздо боле практичности, силы и умнья взяться за жизнь, чмъ у меня…

Она смотрла на стройную фигуру Вры, въ простомъ плать, съ длинными косами, быстро и грацозно двигающуюся передъ ней.

— Теперь пансонъ пустъ, объясняла ей Вра, сезонъ еще не начался. А вотъ скоро надутъ всяке нмцы и жиды… таке курьезные типы бываютъ! Иногда ршительно не знаешь, о чемъ съ ними говорить: совсмъ дике люди.

— Вдь вы не обязаны съ ними знакомиться, замтила Василиса.

— Maman — Вра только въ серьезныхъ разговорахъ говорила ‘моя мать’ — maman любитъ знакомиться, такъ и на мою долю перепадаетъ. За обдомъ болтаешь съ тмъ и съ другимъ.

— И вамъ это не скучно, не противно?

— Нтъ, почему же? вдь ихъ глупость ко мн не пристанетъ?

Он остановились передъ дверью, Вра постучалась.

— Войдите, слабо раздалось внутри.

Комната, въ которую они вошли, была маленькая, низенькая. Больная лежала на постели, съ разрумяненнымъ лихорадкою лицомъ, возл нея, на ночномъ столик стоялъ недопитый стаканъ молока, изъ-подъ подушки выглядывалъ кончикъ платка, запятнанный кровью.

Василиса подошла къ постели. Тулинева протянула ей свою руку, худую и костлявую, высовывавшуюся изъ обшлага смятой ночной кофточки.

— Пришли меня провдать, вотъ спасибо… Куда бы вамъ ссть? ни одного кресла здсь нтъ…

— Не безпокойтесь, сказала Василиса, садясь на стулъ у ногъ ея постели.

— Что, Марья адеевна, могли заснуть? спросила Вра.

— Немного вздремнула… Скверное дло быть больной, обратилась она къ Василис.

— Вы поправитесь, проговорила Загорская оффицальную фразу.

— Вы такъ думаете? я не надюсь и давно уже распростилась со всякими на этотъ счетъ иллюзями… Разрушенныхъ легкихъ вдь не возвратишь, значитъ, конецъ, заманчивыми надеждами тшить себя не приходится.

Василиса взглянула на фотографическую карточку въ деревянной рамк, висвшую надъ постелью.

— Это сынъ вашъ? спросила она, желая перемнить разговоръ.

— Да, это мой Алексй… некрасивый ребенокъ, но здоровый и крпышъ такой… Жаль мальчугана!…

Тулинева стала разсказывать о сын, она немного оживилась воспоминанями своего прошлаго. Передъ Василисой развернулась невеселая картина семейной жизни. Отецъ чиновникъ, необузданнаго нрава, жестокй и грубый. Мать слабая и безхарактерная, раздражающая мужа маленькими хитростями и безжалостно предающая нелюбимую дочь. Среда невжества, произвола и всякой неправды, прикрываемая словами ‘нравственность’ и ‘мораль’.

— Сыну моему будетъ легче, чмъ мн, заключила свой разсказъ Тулинева. Старики теперь уходились, притомъ они его любятъ. Но я росла подъ гнетомъ самаго жестокаго деспотизма. Я помню, мн было шестнадцать лтъ, когда отецъ таскалъ меня еще за косы по комнат… Бывало, сижу за столомъ, кусокъ въ горло не идетъ, щеки красныя, руки, какъ ледъ,— всякую минуту ожидаешь сцены.

— Зачмъ вспоминать тяжелое прошлое? забудьте, сказала Василиса, взявъ ея руку.

— Ничего, это дло прошлое, оно меня больше не волнуетъ. Я вамъ разсказала свою исторю, какъ любопытный бытовой очеркъ. Интересно иногда изслдовать, подъ влянемъ какихъ элементовъ семейной жизни вырабатывается духъ протеста. Терпишь, терпишь,— подъ конецъ становится невыносимо въ душной атмосфер, и стараешься изъ нея вырваться какими бы-то ни было путями. Между товарищами моего брата былъ человкъ, котораго я давно знала и уважала. Онъ видлъ мое положене и предложилъ мн бжать и тайно обвнчаться съ нимъ. Я согласилась.

— Вы были счастливы? вырвалось у Василисы.

Тулинева взглянула на нее пристально.

— Я была счастлива, насколько это возможно, когда съ дтства надломлена вра въ счастье. Первое время супружества я только отдыхала въ тихой и мирной атмосфер, которую длала мн любовь моего мужа. Другого такого хорошаго, добраго, честнаго человка, какъ Иванъ Арсеньевичъ, трудно сыскать. Но вы хотите знать, можетъ быть, нашла ли я въ немъ мой идеалъ? Нтъ, не нашла. Я люблю его,— иначе я не жила бы съ нимъ,— но это не мшаетъ мн видть, что онъ человкъ вялый, безъ энерги, любящй прежде всего комфортъ и покойную жизнь. Мы шли до сихъ поръ вмст, по одному и тому же пути, но онъ шелъ за мной, а не самъ по себ. Когда меня не будетъ, чтобы тащить его, онъ, вроятно, свернетъ съ этой дороги, его натура не приспособлена для борьбы, а борьба — душа нашего дла. Черезъ два-три года Иванъ Арсеньевичъ превратится въ мирнаго прогрессиста, обуржуазится, отроститъ себ брюшко — и слава Богу! Безъ него довольно гибнутъ въ непосильной борьб.

Въ это время кто-то постучался. Дверь отворилась, и въ ней показалось блдное, безбородое, съ тонкими губами и широкимъ, умнымъ лбомъ лицо библотекаря Горностаева. Онъ держалъ въ рукахъ большую корзину съ виноградомъ.

— Здравствуйте, Марья адеевна, какъ вы сегодня можете? проговорилъ онъ, подходя и ставя корзинку на ночной столикъ.— Мое почтене, обратился онъ къ Загорской и къ Вр.

— Плохо, Горностаевъ, совсмъ капутъ, сказала Тулинева. Какой славный виноградъ! спасибо вамъ.

Она выбрала кисть и подала ее Василис.

— Попробуйте, это особенный какой-то виноградъ, Горностаевъ приноситъ мн его всякй день изъ сада своей хозяйки, онъ думаетъ, что это меня вылечитъ.

— Не вылечитъ, но и не повредитъ, произнесъ холодно Горностаевъ.

— Садитесь, сказала Тулинева. Вра, дружокъ, приберите мое платье со стула.

— А вы не посщали боле нашей библотеки? спросилъ Горностаевъ, обращаясь къ Василис.

— Не было времени, на дняхъ соберусь.

— Я съ вами пойду, сказала Вра.

— Что новенькаго? спросила Тулинева.

— Ничего особеннаго. Про вчерашнюю исторю слышали?

— Нтъ, а что?

— Въ собрани скандалъ произошелъ.

— По какому поводу?

— Да все по поводу того же вопроса о фонд. Собралось ихъ вчера человкъ сорокъ, шумятъ, толкуютъ, подумаешь, государственный вопросъ ршаютъ… а все дло выденнаго яйца не стоитъ. При конц засданя кто-то и выдумай инсинуировать, что редакця ‘Набата’ поступила, дескать, не совсмъ откровенно въ этомъ дл. Все свалили на Постнова., и давай его ругать, на чемъ свтъ стоитъ. Думали, что изъ нашихъ никого не было, а какъ нарочно, случился тамъ Борисовъ. Онъ далъ договорить, попросилъ слова и произнесъ спичъ… Да. Отстоялъ товарища! Никто посл этого не сунулся возражать! Всего потшне то, что, по окончани засданя, тотъ, которымъ былъ поднятъ вопросъ, подошелъ къ нему и сталъ уврять, что я, молъ, не имлъ намреня оскорбить Постнова, я лишь повторилъ слухъ, которому не придавалъ значеня, а васъ лично, Борисовъ, мы вс любимъ и уважаемъ и т. д. И вдь не вретъ, мн самому случалось слышать о Борисов самые теплые отзывы отъ людей противоположныхъ партй.

— Да, онъ уметъ внушать къ себ довре и симпатю, сказала Тулинева. При всей его энерги, у него удивительно мягкй и уживчивый характеръ.

— А это очень важно, замтилъ Горностаевъ, въ такомъ дл, гд главная задача состоитъ въ томъ, чтобы группировать разрозненные элементы. Таке люди нужны, а они, къ сожалню, очень рдки между нами.

— Рдки? произнесла Василиса. Я думала, наоборотъ, что революцонная дятельность вырабатываетъ такого рода характеры. Такъ естественно, что человкъ, посвятившй себя высокой иде, длается равнодушнымъ къ второстепеннымъ соображенямъ! Для него уже не существуетъ самолюбя, личныхъ взглядовъ у него никакихъ нтъ, онъ весь преданъ иде, живетъ ею, всецло посвящаетъ ех свою душу и свои силы… и въ этомъ самоотвержени находитъ счастье.

— Вы рисуете образъ идеалиста-утописта, проговорилъ Горностаевъ. На что они годятся, эти чистые, самоотверженные, непрактичные приверженцы отвлеченной идеи! Почва, на которой они стоятъ, непрочна. Въ пылу своихъ врованй, они или бросаются, очертя голову, въ дло и погибаютъ безъ всякой существенной пользы, — или же, не видя возможности осуществить въ ближайшемъ будущемъ свои идеалы, понемногу охладваютъ, ихъ начинаетъ грызть сомнне, является внутреннй разладъ, они разочаровываются и черезъ нсколько времени погружаются въ апатю. Причина такого явленя понятна, абстракця можетъ вдохновлять только на время, она не въ состояни породить сильныхъ поборниковъ.

— Что же въ состояни породить ихъ? спросила Василиса.

По тонкимъ губамъ Горностаева скользнула холодная улыбка.

— Личное недовольство, произнесъ онъ. Возьмите человка безъ всякихъ идеальныхъ стремленй, но озлобленнаго и пострадавшаго отъ извстной жизненной обстановки, изъ которой нтъ другого выхода, какъ разрушене режима, обусловливающаго эту обстановку, разв исходная его точка не будетъ гораздо положительне исходной точки самаго убжденнаго теоретика, и разв онъ не возьмется за протестъ съ гораздо большей энргей и практичностью? Онъ знаетъ, что онъ борется не за какую-нибудь отвлеченную идею, а за свои кровные интересы, сомння породиться въ немъ не могутъ, онъ будетъ бороться до конца, потому что поставленъ въ безвыходное положене. И такъ, заключилъ Горностаевъ, хотя подкладка личныхъ мотивовъ, сама по себ, и не возвышенный факторъ, тмъ не мене, на дл, онъ оказывается самымъ благонадежнымъ.

Горностаевъ говорилъ просто, холодно, безъ увлеченя: онъ излагалъ свои воззрня дловымъ тономъ человка, хорошо знающаго то, о чемъ онъ говоритъ.

— Какъ все это сурово! думала Василиса. Она выносила всякй разъ изъ такихъ бесдъ какое-то гнетущее безпокойство, потребность идти дальше, вникнуть глубже, дойти до чего-нибудь существеннаго, на чемъ бы могла установиться ея мысль.— Что это за мръ? думала она, каке это люди? въ какую броню одты они? Почему они спокойны, а меня эти вопросы мучатъ и наполняютъ сомннемъ?

VI.

Прошло нсколько дней. Василиса, въ сопровождени Вры, постила библотеку. На обратномъ пути съ ними пошелъ Борисовъ.

Заговорили о Тулиневой. Василиса хотла знать, какое участе она принимала въ длахъ и какую играла роль.

— Она длаетъ то же, что и вс мы, объяснялъ Борисовъ: пишетъ, переводитъ статьи изъ иностранныхъ журналовъ, поддерживаетъ сношеня, какя у нея есть въ Росси и заграницей, и толкуетъ съ новоприбывшими, — вообще, старается распространить, въ какой бы то ни было форм, извстную идею. Въ ней выработался вполн опредленный взглядъ на вещи. Она дйствуетъ въ силу убжденя, безъ всякаго вншняго къ этому импульса. Жаль, что умираетъ, она могла бы занять, какъ дятель, совершенно самостоятельное положене, на что женщины вообще рдко способны.

— Это мое мнне, сказала Василиса, но я не думала, что вы его раздляете.

— Почему же нтъ? Въ этомъ отношени я консерваторъ. Я смотрю на женщину, какъ на существо положительно субъективное, дйствующее большей частью подъ впечатллнемъ аффекта, и вслдстве этого способное произвести значительную сумму работы, но только въ данный моментъ и въ извстномъ, очень ограниченномъ район. Женщины — т же фанатики, он въ состояни совершать, не задумываясь, самые отчаянные подвиги, когда ихъ подталкиваетъ чувство, но неспособны отнестись критически къ иде и вообще смотрятъ на вопросы съ самой узкой точки зрня.

— А эманципированныя женщины? т, которыя ходили въ народъ?..

— Вотъ вамъ типъ такъ называемыхъ нигилистокъ. Сколько силъ богатыхъ, а въ результат вся ихъ дятельность сводится къ нулю. Нельзя достичь какой бы то ни было цли, руководясь одними только порывами и стремленями. Будущя поколня выработаютъ, по всей вроятности, совершенно иной типъ, а покуда современная женщина живетъ нервами боле, чмъ мозгами, и вслдстве этого самымъ сильнымъ для нея двигателемъ является впечатлне.

— Стало быть, ни на какое серьезное дло она не годится?

— Напротивъ, очень годится,— только не въ роли самостоятельнаго дятеля, а въ качеств союзника. Впечатлительность ея сила… Умй только завладть ею, воспользуйся, какъ нужно, всей этой игрой аффектовъ для своей цли, и у тебя въ рукахъ несравненное оруде… Маццини и польске заговорщики понимали это отлично, они заручались этой силой и заставляли ее работать для себя.

— Но вдь это нсколько похоже на эксплуатацю.

— Почему же и не. эксплуатировать такого полезнаго фактора? Это во первыхъ, а во вторыхъ, всегда есть возможность для женщины изъ безсознательнаго орудя обратиться въ сознательнаго помощника, тогда эксплуатаця прекращается сама собой, и на ея мст является сотрудничество.

— Да, но это случается очень рдко…

— Кто же виноватъ? средства даны…

Въ это время Вра замтила, что они не шли по улиц, ведущей къ ихъ дому.

— Я хочу провести васъ другой дорогой, сказалъ Борисовъ.

Они прошли по алле платановъ, мимо новаго зданя Академи и вышли на другую сторону сада, на вновь разбитый бульваръ. Узкая и мрачная улица, въ которую они повернули, показалась Василис знакомой.— Вотъ домъ съ рестораномъ и мелочной лавкой, она узнаетъ окна ресторана, нижняя половина которыхъ завшена кисейными занавсками. У двери стоитъ женщина, ея лицо ей знакомо, это та самая, которая указала ей квартиру Борисова и провела ее до лстницы. Василиса вспомнила этотъ горькй для нея день, со всми подробностями. Она взглянула вскользь на Борисова и встртила его глаза, пытливо на нее устремленные.

‘Онъ знаетъ,’ подумала она.

— Вотъ домъ, въ которомъ я живу, проговорилъ Борисовъ, это окна моей квартиры.

— Которыя? спросила Вра, наверху?

— Послдня два окна въ третьемъ этаж, комната просторная, мы живемъ въ ней теперь двое, я и одинъ мой товарищъ, Рдичъ. Вы его, кажется, видли? обратился онъ къ Василис.

— Да, кажется…

Дойдя до дома, они остановились и начали прощаться.

— Что вы стали вдругъ такой задумчивой, Василиса Николаевна? спросилъ Борисовъ.

— Голова болитъ, отвтила Василиса сухо.

Борисовъ не вошелъ съ ними и простился у дверей.

— Завтра вечеркомъ зайду, проговорилъ онъ.

На другой день онъ пришелъ вечеромъ, довольно поздно. Вра была наверху у Тулиневой, Василиса приняла его въ общей гостинной.

— Охота вамъ сидть въ душной комнат, проговорилъ Борисовъ. Вечеръ прекрасный, лунный, пойдемте походить.

Вечеръ, дйствительно былъ, прекрасный, луна освщала озеро, въ тепломъ воздух была разлита осенняя влага. Побродивъ нсколько времени по улицамъ и набережной, мимо освщенныхъ оконъ магазиновъ, они пришли къ мосту, ведущему на островъ Руссо.

— Перейдемте и сядемте на скамейку, сказалъ Борисовъ, въ эту пору тамъ прелестно, тихо, никого нтъ,— разв какая-нибудь парочка бродитъ подъ каштанами.

Небольшой островъ былъ полонъ луннаго свта, падающаго серебристымъ доящемъ сквозь пордлую листву деревьевъ. Ни души тамъ не было, даже влюбленной парочки, о которой говорилъ Борисовъ, не оказалось. Бронзовая фигура философа-моралиста возвышалась одна, среди безмолвной тишины и уединеня.

Борисовъ и Василиса сли на скамейку. Передъ ними раскидывалось широкое пространство озера, очертаня горъ туманно освщались луннымъ сянемъ, за бассейномъ свтились маяки.

— Не врится, что октябрь на двор, какъ тепло и тихо, сказалъ Борисовъ.

— Да, проговорила Василиса.

Мечты ея въ эту минуту уносились далеко. Она видла передъ собой Средиземное море, сверкающее на солнц, темно-лазуревое небо, огромныя скалы, покрытыя, какъ ковромъ, роскошной южной растительностью, на нее пахнуло струйкой душистаго воздуха, которымъ она дышала въ тотъ день, когда сидла съ Борисовымъ надъ обрывистымъ берегомъ моря и глядла вдаль. Какъ онъ былъ тогда къ ней близокъ, сколько невидимыхъ нитей протянулось между имъ и ею, какими неразрывными казались он,— и какъ скоро и легко оборвались!

‘О чемъ онъ думаетъ въ эту минуту?’ невольно шевельнулся въ ней вопросъ, и она взглянула на него.

Борисовъ сидлъ, опустивъ голову, и чертилъ тростью на песк.

— Помните, произнесъ онъ вдругъ, тотъ день, когда я пришелъ къ вамъ въ Htel des Bergus?

— Помню…

— Я отыскивалъ васъ цлыхъ двое сутокъ по Женев, вс гостинницы обгалъ, наконецъ, нашелъ, въ ту самую минуту, когда вы расправляли крылышки, чтобы улетть… Но отъ насъ вдь не такъ легко улетишь…

‘Зачмъ онъ объ этомъ заговорилъ?’ подумала Василиса.

— Вы ни разу не полюбопытствовали спросить, какимъ образомъ я узналъ о вашемъ присутстви въ Женев?

— Вы говорили, что въ газетахъ прочли…

— И вы поврили?…

— Почему же не поврить?…

Борисовъ усмхнулся.

— Вы хвалитесь тмъ, что никогда не говорили неправды, а сейчасъ покривили душой! Видите, какимъ неприложимымъ оказывается на практик возлюбленный вами принципъ абсолютной правды… даже вы, его поклонница, бываете вынуждены подчасъ измнять ему…

— Въ чемъ же я измнила? произнесла слабо Василиса.

— Въ чемъ? А въ томъ, чтобы, въ настоящую минуту, безъ всякой нужды — простите меня — страшно шарлатаните. Вдь вы не можете думать, что фактъ вашего присутствя на моей квартир остался для меня тайной, вы должны были предполагать, что мн объ этомъ сообщатъ и хозяйка, отпиравшая вамъ дверь, и лавочница внизу, у которой вы справлялись. Появлене такой барыни, какъ вы, въ этой сред, не могло пройти незамченнымъ. Поэтому я знаю, что вы были у меня,— и вы знаете, что я знаю… Зачмъ же продолжать играть въ жмурки?

‘Неужели признаться?’ думала Василиса. Ей представлялись вс унизительныя послдствя такого признаня.

— По какому праву допрашиваете вы меня? спросила она.

Ей казалось, что голосъ ея былъ строгъ, но онъ былъ только взволнованъ, и въ немъ слышались слезы.

— По праву всякаго человка желать добраться до истины, и помочь другому человку глядть на нее прямо. Къ чему эта комедя? Мы вдь не сидимъ съ вами въ свтскомъ салон… Вмсто того, чтобы продолжать лавировать безъ всякой пользы, сознайтесь во всемъ откровенно… Скажите мн, что вы были у меня, что вы видли тамъ то и то, встртились съ такимъ-то или съ такой-то… и мы съ вами поразсудимъ, насколько такая встрча должна была повлять на васъ, и иметъ ли вообще такого рода обстоятельство то значене, которое вы ему придаете.

— Пожалуйста, Сергй Андреевичъ, прекратимте этотъ разговоръ…

— Почему же? гораздо лучше дойти до конца. Открыте извстнаго обстоятельства повляло на васъ непрятно,— такъ непрятно, что вы ршились бжать и даже измнили вслдстве этого первоначальнымъ вашимъ намренямъ. Стало быть, вы ожидали совсмъ иного… Является вопросъ: на основани какихъ данныхъ строили вы воздушный замокъ, въ существовани котораго вамъ пришлось разочароваться? Ничто не давало вамъ повода къ иллюзямъ. Вспомните нашъ послднй разговоръ въ Ницц. Разв вы оставили мн какую-нибудь надежду, назначили какой-нибудь срокъ, хотя самый отдаленный?… Разв я, съ своей стороны, далъ вамъ какя-нибудь общаня? Въ отношени васъ я былъ свободенъ и не имлъ даже права, посл вашего ршеня, смотрть на себя иначе.

‘Правда!’ подумала Василиса. Побжденная прямой логикой этихъ словъ, она не смла прислушиваться къ слабому протесту своего сердца, которое подсказывало ей, что глубокое чувство никогда не теряетъ надежды и не торопится пользоваться выгодой нежеланной для него свободы.

— Ни по природ своей, ни по вкусамъ, я не Донъ-Жуанъ, продолжалъ Борисовъ. Ухаживать за женщинами и увлекать ихъ не составляетъ главнаго интереса моей жизни, но я и не монахъ,— не Лоэнгринъ какой-нибудь. Идеальной любви, вы знаете, я не признаю, я даже не понимаю значеня такого слова, но я признаю страсть, и когда къ ней присоединяются симпатя и уважене къ нравственной личности человка, я думаю, что такое сочетане составляетъ очень завидное счастье. Это полная гармоня, и въ силу этого встрчается, какъ всякое совершенство, необыкновенно рдко. Неужели, потому что оно встртилось разъ, и, прозвучавъ одинъ короткй мигъ, стихло и замерло, не достигнувъ своей полноты, человкъ не долженъ уже ничего боле испытывать,— долженъ на всю жизнь посвятить себя въ аскеты? Такое абсолютное отношене къ этому вопросу крайне непрактично. Можно хранить въ душ очень серьезное чувство и не избгать временнаго сближеня съ какимъ-нибудь грацознымъ, любящимъ созданемъ, попавшимся случайно на дорог… Такая связь никакого нравственнаго значеня не иметъ, нынче она существуетъ, завтра ея нтъ. Это вовсе не обозначаетъ въ мужчин легкомысля и неспособность привязаться глубоко… По крайней мр, что до меня касается, я могу ручаться, что если бы осуществилось въ свое время то, что представлялось мн желательной формой счастья, я оставался бы вамъ вренъ и никакихъ увлеченй себ не позволялъ бы… Вы тогда не соглашались, вамъ казалось возможнымъ замнить чувство любви — дружбою… Я принялъ ваше ршене,— и теперь, какъ другъ, вы должны радоваться, что мн удалось совладать съ увлеченемъ, и что не пришлось бороться и ломать себя, какъ это бываетъ съ неопытными юношами, которые увлекаются. Такъ вдь, Василиса Николаевна?

— Да, произнесла она сквозь зубы.

— А когда я вижу, наоборотъ, что такой исходъ васъ смущаетъ, какое я вправ длать заключене, относительно искренности вашего ршеня?

Василиса не отвчала. Ей хотлось убжать, исчезнуть, укрыться куда-нибудь подальше отъ этихъ словъ, отъ звука этого голоса. Она ненавидла въ эту минуту Борисова, за его, какъ ей казалось, непонимане, за грубое насиле надъ ея чувствомъ.

— Что же вы молчите? скажите словечко… произнесъ онъ.

— Мн нечего говорить.— Слезы брызнули у нея изъ глазъ.— Зачмъ вы допытываетесь? Какое находите вы наслаждене въ томъ, чтобы меня мучить, заставлять высказываться насильно?

— Голубчикъ, что вы? произнесъ ласково Борисовъ. Вдь я не инквизиторъ какой, не клещами слова изъ васъ вытягиваю. Дло свободное, я воленъ спрашивать, вы вольны не отвчать… Эхъ, Василиса Николаевна, а еще все про дружбу толкуете!…

Онъ придвинулся къ ней и обхватилъ ея плечи.

— Такъ дружба?… спросилъ онъ шопотомъ.

— Называйте, какъ хотите… мн все равно…

— Обстоятельство, которое васъ такъ смущаетъ, не существуетъ боле, проговорилъ Борисовъ надъ ея ухомъ… Двушки этой нтъ въ Женев. Еще разъ я отдаюсь весь въ ваши руки…

Она не слушала и только старалась освободиться отъ его объятй.

— Не хотите? продолжалъ Борисовъ. Воля ваша. Стало быть, кончено, навсегда?… Поэма прочитана до послдняго стиха… Если такъ — закроемте книгу. Но прежде намъ слдуетъ проститься… Когда лебедь умираетъ, онъ поетъ въ первый и въ послднй разъ своей жизни, пусть же наше прошлое, умирая, пропоетъ свою лебединую пснь…

Онъ нагнулся и, тихо придерживая ея голову, поцловалъ сначала край ея щеки, потомъ губы его скользнули и прижались къ ея губамъ.

Она закрыла глаза.

‘Умереть бы такъ…’ подумала она.

Борисовъ всталъ.

— Теперь пойдемте домой, проговорилъ онъ.

Они пошли молча по пустыннымъ улицамъ и у дверей дома простились.

Жизнь — быстро текущая рка, а не неподвижно стоящее озеро: одно впечатлне гопитъ другое, одинъ психическй моментъ смняется другимъ.

Василис не пришлось задумываться надъ впечатлнями, наполнявшими ея душу, дома ее встртила Вра съ извстемъ, что Тулиневой хуже, и что ея положене сдлалось неожиданно безнадежнымъ.

Два дня Василиса провела вмст съ Врой у постели умирающей женщины.

Тулинева приближалась къ своему концу вполн сознательно. Въ минуту самыхъ сильныхъ страданй твердость духа не покидала ея. Она ободряла мужа и друзей, силясь сообщить имъ спокойную покорность неизбжному, которой была проникнута сама.

Процессъ физическаго разрушеня совершался быстро, неумолимо. Вс это знали, и никто не сохранялъ надежды. Сначала Василис казалось, что чего-то недоставало у этого смертнаго одра, сама умирающая и окружающе ее не упоминали ни о какихъ духовныхъ утшеняхъ. Предсмертная драма разыгрывалась ее всей своей простот, безъ обычной обстановки врованй и упованй, въ которыхъ человческая скорбь привыкла искать себ утшеня. Всмотрвшись глубже, Василиса поняла величе этой простоты. Человкъ, исполненный умственныхъ и нравственныхъ силъ, приближался къ концу своего сознательнаго бытя и, не содрагаясь отъ мысли разрушеня, съ гордымъ спокойствемъ покорялся законамъ вчно работающей, разрушающей и вновь комбинирующей свои формы матери, которые онъ постигъ своимъ умомъ. Друзья и близке относились къ этому факту такъ же сознательно и просто, какъ онъ самъ. Мыслью каждаго было: умираетъ хорошее существо, много благихъ начинанй, горячихъ и свтлыхъ надеждъ погибаетъ съ нимъ, что же длать! Миръ его памяти.

Сама твердая и до конца врная своимъ философскимъ воззрнямъ, Тулинева допускала сомнне въ другихъ и понимала, что происходило въ душ Василисы. Нсколько часовъ до смерти, въ глухую полночь, когда думали, что она спитъ, она вдругъ открыла глаза, Загорская сидла у ея постели, закрывъ лицо руками, мучительно волнуясь страшной загадкой, разршавшейся передъ нею. Умирающая протянула къ ней руку.— Къ чему? проговорила она. И Василис послышался въ этомъ слов отвтъ на ея мысли.

Къ утру Тулинева скончалась. Выражене чуднаго спокойствя лежало на ея лиц. Василиса опустилась на колни и по привычк, машинально перекрестилась. Къ чему! прозвучало у нея въ ушахъ послднее слово покойницы. Къ чему пустая форма! къ чему обманчивыя иллюзи! къ чему весь этотъ условный мифъ, которымъ человческй умъ тшитъ свое безсиле!…

VII.

На другой день, рано утромъ, Тулиневу схоронили безъ всякихъ обрядовъ.

Василиса провела этотъ день въ своей комнат. Она лежала на диван, пробуя уснуть и какъ-нибудь успокоить болзненно возбужденные нервы, когда вошла служанка и подала ей карточку.

— Господинъ этотъ желаетъ васъ видть и ждетъ внизу.

Василиса взяла карточку и, вглянувъ, уронила на колни. Ея лицо выразило изумлене и испугъ. На карточк стояло крупными буквами: Константинъ Аркадьевичъ Загорскй.

Василиса не была въ состояни выговорить слова.

Служанка приняла ея молчане за знакъ соглася и поспшила внизъ съ отвтомъ.

Вскор послышался стукъ, и въ дверяхъ показался мужчина лтъ сорока, плотный, блокурый, съ тщательно выбритымъ лицомъ, въ дорожномъ клтчатомъ пиджак и съ сумкой черезъ плечо. Онъ поклонился еще у порога и быстрыми шагами подошелъ къ Василис, которая, вставъ съ дивана и упираясь обими руками на столъ, стояла въ тревожно-ожидающей поз.

— Сюрпризъ! проговорилъ онъ развязнымъ тономъ, ты меня не… Но, взглянувъ ей въ лицо, онъ поправился: Вы меня, по всей вроятности, не ожидали. Поздка моя ршилась очень скоро, не усплъ васъ увдомить.— Я прхалъ по длу, прибавилъ онъ съ заискивающей и въ то же время какъ будто снисходительной улыбкой.

Поблднлыя губы Василисы шевельнулись, она съ усилемъ перевела духъ и взглянула на Загорскаго.

— По длу? произнесла она тихо, боясь звукомъ голоса выдать внутреннее волнене. Какое дло?

Загорскй опять улыбнулся спокойно и самоувренно.

— Я объясню вамъ все въ подробности… Мы успемъ переговорить…

Онъ сдлалъ неопредленный жестъ, какъ бы приглашая ее садиться, и опустился въ кресло, прислонившись плотными плечами къ спинк и закинувъ ногу на ногу.

— Какая у васъ прекрасная погода въ Женев! проговорилъ онъ. Я мчался изъ Петербурга курьеромъ… холодъ, дождь, весь продрогъ. Туманы преслдовали меня до самаго Базеля… А здсь чуть не весна, я замтилъ по дорог, розаны еще цвтутъ…

Онъ говорилъ развязно, непринужденно, играя кольцомъ съ бирюзой на мизинц. Вся его фигура, плотная, выхоленная, въ тонкомъ бль, въ хорошо сшитомъ плать, выражала самодовольство. Высокй, плоскй лобъ, голубые глаза на выкат, довольно правильный носъ и губы, не имли никакого опредленнаго выраженя, одинъ подбородокъ, круглый и жирный, указывалъ, и то не рзко, на характерную черту этой натуры. Руки были пухлыя, блыя, свтлые съ просдью волосы начинали рдть на макушк.

— Порядочный это пансонъ? спросилъ онъ посл минутнаго молчаня. Должно быть, кормятъ отвратительно, въ пансонахъ кухня всегда плоха. Я остановился въ какомъ-то новомъ отел, весьма порядочный! Все говорятъ о заграничномъ комфорт, заграницей понятя не имютъ о настоящемъ комфорт, къ какому мы првыкли въ Росси. Возьмите, напримръ, хотя эту комнату: маленькая, узенькая,— повернуться негд, а должна служить и спальнею, и гостинною.

— Вы забываете, произнесла холодно Василиса, что въ пансонахъ живутъ только люди недостаточные.

— Кстати, не забыть, проговорилъ Загорскй, у насъ съ вами счеты есть… Позвольте безъ отлагательства разсчитаться.

Онъ открылъ сумку и вынулъ изъ нея нсколько руло золота.

— Я у васъ въ долгу, за наступающую треть не высылалъ пансона, думая передать вамъ лично. А это — онъ вынулъ большой бархатный футляръ, занимающй почти всю сумку — это ваши брилланты, которые были заложены въ Опекунскомъ Совт. Я позволилъ себ выкупить ихъ.

Онъ положилъ футляръ на столъ.

— Я не просила васъ, проговорила Василиса и на мгновене вся вспыхнула.

Онъ нагнулъ голову.

— Я думалъ сдлать вамъ прятное…

Настало молчане.

— Ваша тетушка Зинаида Алексевна скончалась, проговорилъ вдругъ Загорскй, осторожно взглядывая на Василису.

— А! Бдная тетушка… Я не знала…

— Она оставила большое состояне и, какъ оказывается, оставила его вамъ.

— Мн?…

— Есть какое-то пустое услове… Вы получите на дняхъ отъ вашего повреннаго письмо, въ немъ онъ изложитъ вамъ вс подробности. Я же смю надяться…

Въ эту минуту растворилась дверь, и показалась стройная фигура Вры въ пальто и мховой шапочк.

Она вошла своей стремительной походкой, но, увидавъ незнакомаго постителя, смущенно остановилась посреди комнаты.

— Извините, я не знала, произнесла она, и, покраснвъ, отдала поклонъ Загорскому, вставшему при ея появлени.

— Вы не помшали, Вра, садитесь, садитесь сюда, проговорила ласково Василиса.

— Я иду гулять, я хотла спросить, не имете ли вы какихъ порученй?

Василиса на мгновене задумалась, соображая что-то.

— Есть, проговорила она. Если вамъ по дорог, зайдите, пожалуйста, въ библотеку,— она написала нсколько словъ на листк бумаги — и передайте тамъ эту записку.

— Хорошо, сказала Вра и положила записку къ себ въ муфту.

— Какая красавица, кто это? проговорилъ Загорскй, когда Вра вышла.

Онъ, впрочемъ, тотчасъ же почувствовалъ неумстность своего вопроса и, вставъ, началъ прощаться.

— Если позволите, я завтра явлюсь, произнесъ онъ. По всей вроятности, завтра утромъ вы получите письмо, мы тогда переговоримъ…

Онъ стоялъ передъ Василисой съ наклоненной головой, ожидая какого нибудь съ ея стороны заявленя. Она молчала. Онъ сдлалъ нершительное движене, чтобы взять ея руку, которую она отдернула.

— Не буду разбирать, кто изъ насъ правъ, кто виноватъ, проговорилъ онъ. Желалъ бы лишь сказать, что если существовало когда нибудь недоразумне, неужели оно должно продолжаться вчно? Каждый изъ насъ иметъ, по всей вроятности, свои недостатки, будемте снисходительны…

Онъ умолкъ на этомъ слов, давая ей возможность понять его, какъ угодно.

Молчане длилось нсколько мгновенй.

— Это все, что вы имли сообщить мн? проговорила Василиса.

— Покуда все. Смю надяться, что вы примете во внимане мои слова.

Онъ подождалъ еще немного, поклонился и вышелъ.

Въ записк, посланной съ Врой, Василиса просила Борисова прйдти къ ней вечеромъ, для переговора о нужномъ дл.

Она ждала его въ лихорадочномъ волнени. Ея, уже и безъ того сложныя къ нему отношеня грозили сдлаться еще сложне и запутанне. Она не хотла ничего ршать, не увидавшись съ нимъ, и возлагала вс свои надежды на выходъ, который онъ укажетъ.

Когда Борисовъ пришелъ, она объявила ему о прзд Загорскаго и сообщила сущность своего съ нимъ разговора. Борисовъ слушалъ ее со вниманемъ, какъ онъ это длалъ всегда, когда она говорила о себ.

— Какое же вы приняли ршене? спросилъ онъ, когда она кончила.

— Я никакого ршеня не принимала. Я ждала васъ, и поступлю такъ, какъ вы посовтуете.

Борисовъ сдвинулъ брови и на нсколько минутъ сосредоточилъ все свое внимане на томъ, чтобы надрзать маленькими золотыми ножницами изъ ея несессера толстый переплетъ словаря, лежащаго передъ нимъ на стол.

— Въ такого рода длахъ, чужимъ совтомъ руководиться нельзя, проговорилъ онъ, наконецъ. Всякй самъ знаетъ, чего онъ хочетъ, къ нему въ душу не проникнешь. Вы одн можете ршить, соображаясь съ своими силами и желанями.

Это были не т слова, которыхъ она ожидала.

— Я и не прошу васъ ршать за меня, произнесла она. Но вы составили же себ какое нибудь мнне объ этомъ дл? вотъ, это мнне я и прошу васъ сообщитъ мн.

— Это другое дло, сказалъ Борисовъ. Мое мнпе таково, что супругъ вашъ пожаловалъ сюда не съ проста, дло о наслдств иметъ какую то зацпку, отстранене которой зависитъ отъ васъ, иначе онъ не далъ бы себ труда явиться лично. Съ другой стороны, видя въ васъ будущую владтельницу значительныхъ капиталовъ, онъ желаетъ примиреня. Это очень понятно.

— Какъ же мн слдуетъ смотрть на возможность такого примиреня?

— Опять таки совтовать я не могу. Вамъ жить съ вашимъ мужемъ, а не мн, я не могу угадать, насколько перспектива сожительства съ нимъ вамъ противна, да и, вообще, противна ли она вамъ, или вы къ ней просто равнодушны.

‘А онъ? Ужели ему все равно, если я соглашусь жить съ мужемъ?’ подумала Василиса. Ее тревожилъ теперь уже не самый вопросъ, а то, какъ Борисовъ относился къ нему.

— Положимъ, что я равнодушна, произнесла она, вы какъ бы поступили на моемъ мст?

— Трудно опредлить… Ежели бы я былъ вы, я, по всей вроятности, думалъ, мыслилъ и чувствовалъ бы, какъ вы.

— И какъ бы вы ршили?

Борисовъ улыбнулся.

— Однако, какъ вы умете добиваться, когда вамъ нужно… Я, мн кажется, сталъ бы прежде всего разсматривать вопросъ съ дловой точки зрня. Явно, что здсь кроются разсчеты, итогъ которыхъ супругъ вашъ старается подвести въ свою пользу. Узнать, въ чемъ состоятъ эти разсчеты,— ближайшая задача, а потому, мн кажется, стекла бить не приходится. Обождите, дайте выясниться положеню, затмъ, окончательное ршене всегда остается въ вашихъ рукахъ.

У Василисы нервы болли, она была готова заплакать. Указывая ей практическй путь, Борисовъ не принималъ никакого участя въ ея душевныхъ треволненяхъ. Ей казалось, что онъ намренно не понималъ ея и отказывалъ ей въ сочувстви, въ которомъ она такъ нуждалась.

— Я буду, стало быть, выжидать? проговорила она.

— Это самый практичный образъ дйствй.

Она надялась услышать слово живого участя и потому такъ скоро пошла на уступку.

Онъ отвчалъ однимъ холоднымъ одобренемъ. Каждое его слово, сдержанное и разсудительное, почему-то раздражало ее. Слезы брызнули у нея изъ глазъ. Она отвернулась и, прислонясь лицомъ къ дивану, сидла нсколько минутъ, не шевелясь. Борисовъ ходилъ по комнат.

— Сергй Андреевичъ, окликнула она его.

Онъ остановился. Она встала, пошла къ нему навстрчу и взяла его об руки.

— Сергй Андреевичъ!…

Глаза ея, полные слезъ, договаривали: Не мучьте меня.

Онъ молчалъ, руки его лежали въ ея рукахъ неподвижны.

— Чего вы хотите? произнесъ онъ, наконецъ. Я далъ вамъ самый дружескй совтъ. Вдь мы друзья… и только.

Эта холодность уничтожила ее. Она выпустила его руки и обернулась, чтобы идти. Въ этомъ движени длинный конецъ кружевного рукава задлъ за жардиньерку, находившуюся рядомъ. Борисовъ нагнулся и отцпилъ его.

— Вамъ удалось одинъ разъ вырваться, проговорилъ онъ. Будьте-же теперь осторожны, не искушайте боговъ!… Во второй разъ не такъ-то дешево отдлаетесь…

Эти слова обожгли ее. Она стояла передъ нимъ, растерянная, и не знала, что сказать. Онъ не далъ ей времени опомниться и сталъ разсказывать про утрення похороны и про то, какъ держалъ себя во время печальной церемони Тулиневъ. Онъ просидлъ, толкуя такимъ образомъ, довольно долго и, уходя, просилъ увдомить, если будетъ что-нибудь новое.

На слдующй день пришло письмо отъ повреннаго, съ. приложенемъ копи духовнаго завщаня. Покойная тетка Василисы Николаевны была женщина очень почтенная, религозная, со строго-неуклонными понятями о нравственности и принципахъ. Неправильное положене въ супружеств племянницы смущало старушку, на смертномъ одр она вздумала поправить, насколько возможно, это положене и завщала все свое большое состояне Василис, съ тмъ условемъ, чтобы она сошлась съ мужемъ. Въ случа отказа съ ея стороны принять это услове, состояне поступало на богоугодныя заведеня.

— Было бы крайне неразсудительно отказываться, проговорилъ Борисовъ, прочитавъ письмо. Таке шансы не всякй день на долю выпадаютъ…

— И я должна, ради денегъ, согласиться жить съ человкомъ, котораго я не люблю… презираю?…

— Когда рчь идетъ о сотняхъ тысячъ, можно и не такими антипатями пожертвовать.

— Деньги мн счастья не дадутъ, на что он мн?… проговорила Василиса.

— Такъ могла бы разсуждать пятнадцатилтняя двочка! Деньги всегда нужны, это двигатель, безъ котораго ничего не подлаешь.— Откуда явились у васъ вдругъ эти колебаня? меня удивляетъ.

— Я ухала изъ Росси потому, что не могла жить съ Загорскимъ. А теперь…

— А теперь выходитъ, что нужно съ нимъ жить. Вся житейская премудрость заключается въ умни приспособляться къ обстоятельствамъ. Неужели вы пожертвуете боле высокой цлью для чисто личныхъ соображенй?

— Какою цлью?… заговорила было Василиса, но она встртила взглядъ Борисова, ей стало стыдно исповдывать свое безсиле.

— Я только хотла… сказать, что это будетъ сдлка, проговорила она вполголоса, а согласиться на такую сдлку какъ-то… нечестно…

— Нечестно, когда идешь на компромиссы ради своихъ личныхъ выгодъ… Но вдь вы не свои интересы имете въ виду… У васъ есть цль, для которой вы живете, вамъ дорого осуществлене извстной идеи. Передъ вами открываются неожиданно пути. Пользуйтесь счастливымъ случаемъ и послужите теперь иде.

Борисовъ помолчалъ и прибавилъ: Согласны?… или, можетъ быть, я ошибаюсь относительно вашего сочувствя къ длу?

— Нтъ, сказала она, только я не вижу дороги. Обстоятельства сложились такъ, что для меня не можетъ быть опредленной дятельности. Я живу изо дня въ день, какъ птица, свившая гнздо на подломленной втк.

— Надломленныя втки оказываются подчасъ самыми выносливыми… Къ тому же, ваша исходная точка неврна. Вы не имете — по нежеланю или по невозможности, не будемъ теперь разбирать — прямого отношеня къ длу, но вы ему сочувствуете и косвенно можете ему содйствовать. Въ ваши руки попадаетъ сила… капиталъ. Господи, боже ты мой! другой человкъ на вашемъ мст возрадовался бы и ухватился, какъ можно крпче, за кончикъ платья богини Фортуны, а вы сидите и раздумываете! Чего вамъ еще нужно?

Онъ смотрлъ на нее съ улыбкой. Въ душ Василисы зашевелились образы какой-то дятельности, какого-то свтлаго счастья въ будущемъ.

— Такъ принять? проговорила она нершительно.

— Безъ всякаго сомння. Вдь сожительство съ вашимъ мужемъ будетъ одною лишь формою. Трудно допустить, чтобы онъ желалъ поставить вопросъ иначе. Стало быть, никакихъ особенныхъ жертвъ отъ васъ не потребуется… Вы сойдетесь съ супругомъ, устроите дла, а затмъ, мало ли что можетъ случиться!…

‘Да, мало ли!’… И опять отдернулась на мигъ занавска, и радужный миражъ заблисталъ заманчивыми красками.

— Эхъ, Василиса Николаевна! продолжалъ Борисовъ, судьба валитъ къ вашимъ ногамъ вс блага жизни, наслаждайтесь только и живите всей душой! а вы никакъ не можете отршиться отъ любезныхъ вамъ иллюзй добродтели. Вдь она, ваша узенькая, личная добродтель, давно уже потерпла крушене, неужели вы этого не видите? Что шагъ, то капитуляця какого-нибудь принципа. Не лучше ли встать сразу на боле высокую точку зрня, обнять пошире горизонтъ? Поврьте, грубая дйствительность, при всей своей неприглядности, въ тысячу разъ здорове и честне эгоистическихъ разсчетовъ вашей совсти. Вы затяли неправедный торгъ и безпрестанно побиты. Такъ-то. А вы не хотите этого сознать и все хватаетесь за звзды. Смотрите, чтобы не остаться подъ конецъ совсмъ съ пустыми руками…

На другой день Василиса имла съ своимъ мужемъ свидане, втечене котораго изъявила свое согласе принять услове духовнаго завщаня. Она не скрыла отъ него, что ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ она не будетъ смотрть на ихъ оффицальное примирене, какъ на фактъ, имющй какое-либо нравственное значене.

— Мы дло длаемъ, ваши отношеня должны сохранять характеръ исключительно дловой, сказала она. Я полагаю, что вы смотрите на вещи точно такъ же.

Загорскй склонилъ молча голову. Онъ принадлежалъ къ разряду тхъ людей, которые никогда не оспариваютъ никакого ршеня, потому что не врятъ въ безусловность принципа, въ силу котораго оно было принято. Они надются на жизнь съ ея тренемъ и давленемъ, чтобы ослабить пружины и привести все, въ конц концовъ, къ желаемому ими заключеню.

Установивъ такимъ образомъ условя перемиря, Василиса невольно задумалась о томъ, какой горькой усмшкой являлась для нея нравственная свобода, такъ ревниво ею отстаиваемая. Ея близкя или далекя отношеня къ мужу ни въ чемъ не измняли ея отношенй къ Борисову, наружныя обстоятельства, какъ бы они ни были значительны, сами по себ, могли только въ очень слабой степени повлять на ея внутреннюю борьбу. Вопросъ между ею и Борисовымъ оставался неразршеннымъ, въ силу причинъ, зависящихъ исключительно отъ ея психической жизни, и она знала, что не могла искать его разршеня нигд, кром въ собственной своей душ. Исходъ этого вопроса Борисовъ положилъ въ ея руки и держалъ себя пассивно, отъ нея зависло разорвать узелъ, или скрпить его окончательно, и она не могла ршиться сдлать ни того, ни другого. Разочароване, постигшее ее въ минуту самыхъ радужныхъ надеждъ, надломило въ ней вру въ себя и подкосило энергю, нужную для иницативы. У нея не хватало боле силъ на совершенно свободный выборъ, она мучительно и безпомощно билась въ неразршимой для нея дилемм.

Дня два спустя Борисовъ и Загорскй, въ первый разъ, встртились у нея. Мысль объ этой встрч заране волновала ее, она боялась проявленя взаимной антипати, которая, по ея мнню, не могла не возникнуть между ними. Опасеня ея не оправдались. Борисовъ и Загорскй познакомились самымъ обыкновеннымъ образомъ, и между ними завязалась мирная бесда. Загорскй заговорилъ объ экономическомъ положени Росси, относительно землевладня. Онъ, какъ многя чиновныя лица высшаго разряда, былъ непрочь полиберальничать заграницей, въ особенности, когда сталкивался съ представителями молодого поколня. Борисовъ слушалъ его со вниманемъ, предлагалъ вопросы и выказывалъ самый живой интересъ. Василиса видла, что этотъ интересъ не былъ притворный, и это почему-то смущало ее. Она всматривалась въ лицо Борисова, стараясь угадать, что происходило у него на душ.

— Вашъ знакомый очень развитой молодой человкъ, замтилъ на другой день Загорскй. Мы дошли вчера вмст до отеля, разговаривали. Онъ такъ разсудительно обо всемъ толкуетъ. Но видно изъ передовыхъ. Имя Борисовъ, врно, псевдонимъ. Вы не знаете, кто онъ такой?

— Не знаю, сказала Василиса.

— По всей вроятности, эмигрантъ. Теперь заграницею, и въ особенности въ Швейцари, много такихъ личностей проживаетъ подъ именами едоровыхъ и Борисовыхъ. Ихъ нужно остерегаться. Впрочемъ, вашъ знакомый кажется малый съ головой, если и увлекается утопическими идеями, то остороженъ и пустяковъ не говоритъ, это доказываетъ въ немъ здравый смыслъ.

‘Неужели придется часто выслушивать такя похвалы!’ подумала Василиса. Съ каждымъ шагомъ ей представлялись новыя, еще не предвиднныя ею, унизительныя стороны ея положеня.

VIII.

Въ конц недли Загорске ухали изъ Женевы и поселились въ большой вилл, на берегу озера, между Клараномъ и Веве.

Когда возникъ въ первый разъ вопросъ о томъ, гд поселятся въ ближайшемъ будущемъ супруги Загорске, Василиса, въ присутстви Константина Аркадьевича, прямо обратилась къ Борисову за совтомъ. Совта Борисовъ не далъ въ опредленной форм, какъ она этого желала, но выразилъ свое мнне, и Загорскй очень хорошо замтилъ, что это мнне имло всъ, хотя, въ настоящемъ случа, и не шло наперекоръ его желанй. Онъ удвоилъ къ нему свою любезность и съ этой минуты сталъ слдить за нимъ внимательно.

Ршене, на которомъ окончательно остановились, было провести зиму въ Швейцари, а весной отправиться въ Россю.

Наняли дачу въ окрестностяхъ Веве. Съ ними вмст перехали Вра и ея мать.

Вра окончила курсъ въ консерватори. Ея будущность оставалась покуда неопредленною, а жизнь съ матерью становилась съ каждымъ днемъ невыносиме. ‘Я не люблю ея, не уважаю, я не могу съ ней жить!’ вырвалось у Вры, когда, узнавъ объ отъзд Василисы, она бросилась къ ней на шею, и, не сдерживая страстныхъ слезъ, въ первый разъ заговорила о своихъ отношеняхъ къ матери. Василис стало жаль молодого, прекраснаго существа.

— Знаете что, Mignon, я увезу васъ съ собой, проговорила она.

Подъ предлогомъ надзирать за хозяйствомъ, Василиса предложила старух Макаровой перехать съ ней на дачу. Макарова приняла предложене съ благодарностью и, тотчасъ по прибыти въ домъ, вошла въ роль экономки, какъ въ подобающее ей положене. Загорскому смтливая и лукавая старуха пришлась по душ, онъ немедленно почувствовалъ къ ней довре, смшанное съ извстной долей неуваженя, которое всякй ловкй человкъ испытываетъ къ другому ловсму человку. Она, съ своей стороны, прислуживалась и немилосердно льстила ему. Константинъ Аркадьевичъ любилъ, въ отношени къ своимъ подчиненнымъ, выказываться привтливымъ и простымъ. Онъ охотно фамиларничалъ, расточалъ шуточки и любезности, и пробртенная такой дешевой цной популярность удовлетворяла его. Каролина Ивановна немедленно вошла въ роль внимательной, очарованной слушательницы, и подобострастно улыбалась, когда Константинъ Аркадьевичъ за столомъ снисходительно и неостро шутилъ съ нею. Загорскй находилъ, что Каролина Ивановна перлъ экономокъ. Хорошенькую ея дочь онъ тоже цнилъ, какъ одно изъ ея достоинствъ, и чаялъ себ развлеченя отъ ея присутствя въ дом.

Вра проводила цлые дни съ Василисой. Она любила разсказывать о своемъ дтств, о своихъ планахъ въ будущемъ, о всякихъ думахъ и впечатлняхъ. Болтовня ея была откровенна, но со всмъ тмъ чувствовалось, что въ минуты самыхъ сердечныхъ излянй она оставалась хозяйкою своего внутренняго мра,— она раскрывала, но не отдавала его. Василиса часто дивилась глубокому задушевному развитю этой двушки, никмъ не воспитанной к сложившейся правильно и прекрасно, какъ дикй цвтокъ.

Вилла, въ которой жили Загорске, была просторная, удобная, устроенная со всей изысканностью комфорта. Домъ стоялъ среди большого сада, съ террассы, на которую выходили высокя стеклянныя двери гостинной и кабинета Василисы, открывался прелестный видъ.

Восточный конецъ Женевскаго озера, съ обступившими его полукругомъ горами, образуетъ поэтическй, запертый со всхъ сторонъ уголокъ. Кажущееся однообразе этой картины безконечно разнообразно въ игр тней и свта, въ яркомъ окрашивани неба при вечерней зар, въ измняющемся колорит водъ.— Василиса полюбила эту картину съ перваго взгляда, эта замкнутость гармонировала съ настроенемъ ея духа. Первые ноябрске дни въ этомъ году стояли теплые и мягке, листья попадали съ деревьевъ, горы утратили свое лтнее одяне, но солнце еще пригрвало, и косые его лучи освщали прощальнымъ, тихимъ блескомъ поблекшую въ своихъ роскошныхъ цвтахъ картину.

Василиса сидла на террасс по цлымъ часамъ и смотрла на Шильонскй замокъ, на снжныя вершины савойскихъ Альповъ. Ей вспоминалось, какъ, ребенкомъ, она сиживала на берегу синяго Средиземнаго моря, и какую безотчетную тоску пробуждала въ ея ребяческомъ сердц прибивающая волна. И вся жизнь ея была полна этой тоски, этого неудовлетвореннаго желаня развернуть подрзанныя крылья, которыя не были въ силахъ унести ее изъ мра напрасныхъ стремленй и неосуществимыхъ идеаловъ! Желать, желать постоянно и безполезно всего прекраснаго, всего высокаго, и никогда не достигать цли своихъ желанй — вотъ роковое зло, на которомъ основано людское горе! думала Василиса. Ей казалось въ такя минуты, что она отдлялась отъ своего маленькаго единичнаго я и уловляла чуткой душой тайну закона страданй, связывающаго общей цпью печали, слезъ и отчаяня весь человческй родъ. Не убжать никому отъ жестокой необходимости, не скрыться отъ нея, и чмъ выше человкъ поставилъ свой идеалъ, тмъ врне постигнутъ его погромъ и разорене!…

Узжая изъ Женевы, Загорскй пригласилъ Борисова посщать ихъ. Приглашене это было съ его стороны пустою формою, онъ надялся, что и Борисовъ понималъ это такъ,— и потому былъ крайне удивленъ, когда, недли дв спустя, въ одинъ прекрасный день Борисовъ неожиданно появился въ его кабинет.— А! Это вы, молодой человкъ, какими судьбами? привтствовалъ своего постителя Константинъ Аркадьевичъ, принявъ разсянный и холодный видъ.

— По вашему приглашеню, отвчалъ съ непринужденною улыбкою Борисовъ, усаживаясь въ кресло и закуривая папироску.

Константинъ Аркадьевичъ поморщился, но почему-то почувствовалъ себя укрощеннымъ въ желани быть невжливымъ.

— Очень радъ, очень радъ… Не угодно ли, сойдемъ къ дамамъ въ залъ.

Неожиданное посщене Борисова было ему очень непрятно. Въ силу особой конструкци своего внутренняго человка, гд душевный элементъ отсутствовалъ вполн, Константинъ Аркадьевичъ никогда не чувствовалъ ни къ кому сильнаго расположеня или рзкой антипати, и въ отношени Борисова всеобщй его индиферентизмъ едва окрашивался легкимъ оттнкомъ непрязни. Лично къ нему, какъ къ Сергю Андреевичу Борисову, эмигранту и революцонеру, онъ былъ равнодушенъ, — но онъ боялся инстинктивно его вляня, потому что боялся всего, что могло нарушить, самымъ дальнимъ образомъ, его спокойстве и личное благоденстве.

‘Зачмъ онъ прхалъ?’ разсуждалъ Константинъ Аркадьевичъ, спускаясь съ Борисовымъ по широкой лстниц, убранной цвтами, въ нижнй этажъ, гд имла свое отдльное помщене Василиса. ‘Все шло такъ мирно, тихо,— а теперь богъ знаетъ, что изъ этого выйдетъ! Нтъ, очень непрятно, какъ бы прекратить разъ навсегда эти посщеня…’

Въ гостинной никого не было. Они вышли на террассу и сошли въ садъ. На расчищенныхъ дорожкахъ лежали желтыми кучами вновь упавше листья. Акаци и платаны простирали въ воздухъ свои голыя втви, высоке стволы розановъ сохраняли еще свою зелень, а кусты фукцй были покрыты кистями ярко-алыхъ цвтовъ съ синими и блыми сердцевинками, изъ густого бордюра аллей распространялся нжный запахъ фялокъ.

Василиса сидла у края воды, возл нея Вра кормила хлбомъ семью блыхъ лебедей. Ручныя животныя подплывали къ самому берегу, хватали на лету хлбъ или ныряли, когда кусокъ падалъ въ воду, и ихъ длинныя шеи изгибались, какъ зми, подъ прозрачной волной.

Вра первая увидала Загорскаго и Борисова.

— Константинъ Аркадьевичъ идетъ,— съ нимъ Сергй Андреевичъ, проговорила она.

Василиса обернулась. Впродолжене двухъ недль она ожидала каждый день Борисова или письма отъ него. Она встала было, чтобы идти ему навстрчу, но опять сла и отвернула голову. Солнце, озеро, блдно-голубое небо смшались на минуту и закружились вокругъ нея.

Когда онъ подошелъ и сталъ съ ней здороваться, она не была въ состояни выговорить слова.

— Какъ поживаете? спросилъ Борисовъ. Еще на прошлой недл собирался къ вамъ, да никакъ не могъ улучить свободной минуты.

— Дла?… проговорилъ съ иронической усмшкой Загорскй.

— Да, дла, отвчалъ Борисовъ.

Вра подвинулась и предложила ему возл себя мсто на каменномъ парапет, служившемъ ей скамейкой.

— Вы, я вижу, совсмъ идиллическимъ занятямъ здсь предаетесь, проговорилъ Борисовъ, и взявъ изъ корзинки горсть хлба, бросилъ ее лебедямъ, которые плавали взадъ и впередъ, мрно покачиваясь на поверхности воды и ожидая подачки.

— Вра Павловна любитъ птицъ, я общалъ, ежели она будетъ вести себя хорошо, подарить ей цлый курятникъ, подшутилъ Загорскй.

— Вотъ какъ! Васъ поощряютъ быть паинькой, сказалъ Борисовъ. Видно, дитя не всегда ведетъ себя исправно?

— Надо полагать, усмхнулась Вра.

— Бдовая барышня! заговорилъ не то серьезно, не то шутя Загорскй. На все своя воля, даже матушки слушаться не хотимъ, все съ ней споримъ и норовимъ доказать, что мы правы!… А это нехорошо для молодой двицы… очень нехорошо.

Вра вспыхнула, но тотчасъ же обратилась къ Загорскому съ легкой усмшкой:

— А по вашему, молодой двушк слдуетъ быть глупой и непонятливой, какъ дитя? проговорила она, глядя на него пристально. Это очень выгодная мораль.

Загорскй засмялся принужденно.

— Видите, какая вы! съ вами и пошутить нельзя, сейчасъ сердитесь. Я никогда не позволилъ бы себ серьезно читать вамъ наставленя, не мое дло.

— Хотите посмотрть садъ, Сергй Андреевичъ? сказала Василиса.

Она взяла Вру подъ руку, Загорскй съ Борисовымъ пошли позади. Онъ началъ толковать о намрени своемъ купить эту виллу. Когда Василиса и Вра вошли въ домъ, онъ повелъ Борисова осматривать оранжереи и конюшни. Они зашли даже въ кухню, гд хлопоталъ русскй поваръ, выписанный изъ Женевы. Константинъ Аркадьевичъ любилъ похвастать умнемъ своимъ устраиваться въ хозяйств, и внимане, съ которымъ слушалъ его Борисовъ, льстило этой слабости и заставляло на время забыть, что онъ его недолюбливалъ.

Они вернулись, когда уже стемнло. Василиса сидла одна въ гостинной, Борисовъ не усплъ заговорить съ ней, какъ вошла Вра, вскор доложили, что кушанье готово.

— Вы устроились совсмъ по царски, сказалъ Борисовъ, когда они сли обдать въ высокой, рзного дерева столовой, за изысканно-сервированнымъ столомъ.

— По правд сказать, я не понимаю, какъ можно жить иначе, отвчалъ Загорскй. Я врагъ всхъ этихъ отелей и гостинницъ… По моему, первое услове прятной жизни — удобство и комфортъ.

— Комфортъ вещь отличная, когда для этого есть деньги, замтилъ Борисовъ, я думаю, никто отъ комфорта не отказался бы.

Загорскй взглянулъ на Василису, которая сидла, молчаливая, прислонясь къ спинк стула, съ усталымъ и холоднымъ видомъ.

— Не правда ли, это такъ естественно? А иные люди къ этому равнодушны, оно имъ даже непрятно… Что прикажете длать!

Загорскй обратился къ Каролин Ивановн.

— Возьмите еще рябчика. Нарочно выписалъ изъ Парижа, но видно, даромъ хлопоталъ, не удостоили даже вниманя…

Каролина Ивановна взяла рябчика.

— Что за прелесть! Ваше превосходительство, вы не кушаете? обратилась она къ Василис.

— Я просила васъ не называть меня такъ, проговорила Василиса тихо.

Каролина Ивановна сдлала видъ, что очень испугалась замчаня. Ея лукавые глазки быстро мелькнули отъ Василисы къ Загорскому и отъ Загорскаго къ Василис.

— Извините, все забываю, Константинъ Аркадьевичъ приказали.

Смиренный тонъ словно подзадорилъ Загорскаго. Онъ заговорилъ желчно и запальчиво:

— Разв мои желаня берутся когда-нибудь въ соображене!? Человкъ хлопочетъ, старается всячески угодить, а въ награду ничего не видитъ, кром холодныхъ минъ и постоянной оппозици.— Прятно это?

Константинъ Аркадьевичъ обратился съ этимъ вопросомъ къ Борисову и тутъ же прибавилъ:

— Я, разумется, не о личностяхъ, а такъ вообще…

— Вообще,— очень непрятно, отвчалъ Борисовъ, но вдь есть возможность отъ такой непрятности избавиться.

— Какимъ это способомъ, позвольте полюбопытствовать?

— Не предъявлять требованй, произнесъ Борисовъ.

По холодному лицу Василисы мелькнулъ теплый лучъ.

Обдъ кончился въ натянутомъ молчани.

Посл обда пили кофе въ гостинной. Каролина Ивановна, по обыкновеню, скромно исчезла, Вра сла за фортепано въ сосдней биллардной, въ гостинной оставались Василиса, Борисовъ и Загорскй.

Большая, высокая комната, уставленная массивной мебелью чернаго дерева, съ тяжелыми бархатными драпировками, имла нсколько торжественный и мрачный видъ. Группы тропическихъ растенй стояли по угламъ, огромный bahut, комиликированный образецъ искусства XV столтя, съ рзными колонками и религозными haut-reliefs въ нсколько этажей, занималъ простнокъ между двумя средними окнами. По стнамъ висло нсколько большихъ картинъ испанской школы, въ старинныхъ рамкахъ.

Василиса сидла въ углу дивана. Горящая позади на консол лампа освщала сверху свтлые волосы, собранные въ узелъ, блый воротничекъ и контуры плечъ, подъ черной драпировкой платья. Весь разладъ ея внутренняго мра выдавался въ ея поз, въ томъ, какъ она слегка поникла головой, какъ тонкя брови задумчиво сдвинулись,— какъ безсильныя руки лежали сложенныя на колняхъ.

Противъ нея, въ широкомъ американскомъ кресл сидлъ Борисовъ и мрно покачивался. Всякй разъ, что она подымала голову, она встрчала его глаза, неподвижно на нее устремленные. Константинъ Аркадьевичъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, курилъ папироску и разсуждалъ. Темой разсужденй была прочитанная имъ утромъ статья въ ‘Голос,’ трактующая о русской молодежи, вообще, и объ одной фракци этой молодежи, въ особенности.

— Вс эти идеи, сами по себ, еще не бда, пояснялъ свой образъ мыслей Загорскй. Неопытныя головы увлекаются утопями, но когда у нихъ есть здравый смыслъ, они скоро отрезвляются. Скверно то, что отрицане гуртомъ всхъ принциповъ доводитъ этихъ господъ легко до гадости.

— Когда доводитъ до гадости, такъ это, конечно, нехорошо, отвчалъ Борисовъ. Но сперва нужно разобрать, что подразумвается подъ этимъ словомъ. Понятя относительно такого опредленя бываютъ очень различны.

— Я называю такимъ именемъ, напримръ: бгство заграницу, проживане подъ чужимъ прозвищемъ, революцонную пропаганду,— всякаго рода подпольную дятельность. Все, что тайно, то подло, вотъ мое мнне. Подкапываться подъ основы общества, государства, религи, возбуждать исподтишка смуты, а самому держаться въ сторон, все это гадко. А по вашему честно?

— Какъ кто смотритъ. Вы порицаете, собственно говоря, образъ дйствй заговорщиковъ и необходимыя условя всякаго заговора, о честномъ и нечестномъ здсь не можетъ быть рчи, а есть цль, которая все оправдываетъ.

— Нтъ, извините меня, милостивый государь, есть цли преступныя,— и средства, ведущя къ нимъ, преступны.

— Съ точки зрня узкой моралистики, вы, можетъ быть, правы, вся суть въ исходномъ принцип, а потому, при различи точекъ зрня, споръ безполезенъ. Я понялъ ваши слова нсколько иначе, мн показалось, что вы указывали на свободный образъ мыслей, какъ на причину нравственной распущенности въ частной жизни, между молодежью.

— Вы поняли мои слова совершенно врно.

Константинъ Аркадьевичъ бросилъ папироску и подошелъ къ камину, передъ которымъ всталъ, расправляя полы сюртука и переминаясь съ ноги на ногу.

— Приведемъ для иллюстраци слдующй случай, таковыхъ немало. Одинъ изъ вышеупомянутыхъ бглецовъ, въ своихъ странствованяхъ заграницей, сталкивается съ какой-нибудь барыней,— положимте соотечественницей, и вслдстве различныхъ обстоятельствъ, ему удается войти съ ней въ дружескя отношеня, — это случается сплошь да рядомъ. Нашъ молодецъ, разумется, голъ, какъ соколъ, барыня — существо впечатлительное, неудовлетворенное жизнью, склонное ко всякаго рода идеальничеству. Онъ не дуракъ и очень скоро смекаетъ въ чемъ дло. Начинается тогда примнене эксплуатацонной системы. Сначала онъ беретъ съ нея сочувствемъ, всякаго рода великодушными порывами, а затмъ, почему же и не приняться за боле существенную форму контрибуци? Вдь это для спасеня мра — значитъ предлогъ самый благовидный, и даже возвышенный. Вотъ вамъ и гадость!

Василиса отдлилась отъ спинки дивана и съ поблднлымъ лицомъ глядла на мужа. Она звенла вся, какъ натянутая струна, и ожидала только еще слова, чтобы встать и заговорить. Загорскй стоялъ, усмхаясь, и потирая себ руки.

— Да, раздался вдругъ совершенно спокойный голосъ Борисова, да, карманъ такой барыни былъ бы тароватъ для мра, но, къ несчастью, у такихъ барынь обыкновенно водятся мужья, которые сами не зваютъ, и совершаютъ выгребанье ихъ кармановъ съ большимъ успхомъ, на основани легальныхъ привиллегй.

Тонъ Борисова былъ самый хладнокровный и даже добродушный. Онъ повернулъ немного свое кресло, такъ, чтобы очутиться противу Константина Аркадьевича, и въ то время, какъ говорилъ съ нимъ, пристально на него смотрлъ.

Молчане длилось нсколько секундъ. Загорскй пересталъ потирать себ руки, и язвительная усмшка сошла съ его лица. Онъ взглянулъ исподлобья на Борисова. Прошла еще минута, и онъ заговорилъ мягкимъ, любезнымъ тономъ

— А кажется, Вра Павловна разыгрываетъ новый романсъ? Удивительный у нея талантъ. Вы ее слышали?

— Слышалъ, отвчалъ Борисовъ. Талантъ, дйствительно, замчательный.

Заговорили о музык. Вскор подали чай, вмст съ которымъ появилась Каролина Ивановна и сла за самоваръ.

Въ эту пору Константинъ Аркадьевичъ обыкновенно раскланивался и исчезалъ. Онъ ходилъ каждый вечеръ играть въ вистъ съ княгиней Трубиной, старой, надменной петербургской grande dame, съ которой Василиса, по своемъ прзд, обмнялась визитами, но рдко видлась.

— Извините меня, проговорилъ Загорскй, я долженъ покинуть прятное общество.

Онъ съ чувствомъ пожалъ руку Борисова.— До свиданя, мы еще увидимся. Надюсь, вы останетесь денька два, три?…

— Очень сожалю, не разсчитывалъ, отвчалъ Борисовъ. Мн нужно возвратиться въ Женеву завтра, съ раннимъ поздомъ. Позвольте проститься съ вами уже теперь.

Кончили пить чай. Каролина Ивановна исчезла вслдъ за самоваромъ. Вра тоже простилась и ушла.

Борисовъ и Василиса остались одни.

Василиса подошла къ двери, ведущей на террассу, и растворила ее. Звздное небо стояло высокимъ сводомъ надъ темнымъ озеромъ и чуть замтнымъ очертанемъ горъ, черныя втви большого оршника бросали на одинъ конецъ террассы густую тнь, посреди глубокаго безмолвя раздавалось однообразное журчане струйки воды, падающей въ каменный бассейнъ фонтана.

Василиса вышла на террассу и облокотилась на ршетку. Борисовъ вышелъ за нею. Оба молчали довольно долго.

— Свжо,— простудитесь, проговорилъ онъ вполголоса.

— Ничего, я привыкла…

Онъ вошелъ однако въ гостинную и принесъ шаль, которую набросилъ ей на плечи.

— А вы? проговорила она.

— Мн не холодно.

Они стояли одинъ возл другого въ мягкой, душистой, усянной звздами ночной мгл. Василиса высвободила свою руку изъ подъ шали и положила ее на руку Борисова.

— Простите!.. произнесла она чуть слышно.

Вс ощущеня этого дня колыхались и бились въ ея душъ. Она прислонилась головой къ плечу Борисову и тихо заплакала,

— Что васъ такъ растрогало? проговорилъ онъ. Вы, какъ дитя, впечатлительны и неспособны скрывать своихъ ощущенй… Я такъ и ожидалъ давеча, что не выдержите и наговорите, богъ знаетъ, чего… Неполитично…

— Какъ онъ смлъ! рыдала Василиса. По какому праву!..

— Права онъ никакого не имлъ, а имлъ желане оскорбить,— очень понятно. Вы думаете, ему прятно видть меня здсь? Онъ неглупъ, онъ давно понялъ, что за птица вашъ знакомый Борисовъ, и такимъ или другимъ манеромъ ему нужно было попробовать выжить меня вонъ. Теперь получилъ застрастку, все пойдетъ, какъ по маслу.

Василиса не отвчала. Спокойный, разсудительный тонъ дйствовалъ умиротворительно на ея нервы.

— Васъ возмущаютъ его слова, потому что вы смотрите на нихъ, какъ на клевету, произнесъ Борисовъ, помолчавъ. Но вообразите, что это была бы правда,— вы какъ бы къ этому отнеслись?

— Я вообразить этого не могу.

— Напрасно, стало быть, вы забыли, или не поняли,— разговоръ, который мы имли съ вами въ Женев, до вашего отъзда. Я вамъ говорилъ, и вы со мной согласились, что деньги необходимый факторъ, безъ котораго ничего не подлаешь. У меня есть свои средства, и до сихъ поръ ихъ хватало, но когда ихъ не станетъ, и деньги будутъ непремнно нужны для дла, неужели, вы думаете, я остановлюсь попросить ихъ у васъ? Мн и въ голову не прдетъ разбирать, благовидно ли это, или нтъ, нужно — и все тутъ. А какъ оно отзовется на моемъ личномъ самолюби — все равно. Нашъ братъ привыкъ не считаться съ этимъ факторомъ и ставитъ свой нравственный идеалъ повыше. Погодите, прйдетъ время, я васъ совсмъ оберу, и буду считать, что поступаю хорошо и даже очень честно. Вы какъ объ этомъ думаете?

— Вы правы, сильный, праведный, дорогой мой!…

Она взяла его руку, и застнчиво, несмло, прижала ее къ своимъ губамъ.

Тонкая рука Борисова нервно дрогнула, но онъ овладлъ собой.

— Что вы длаете? произнесъ онъ. Разв моя рука достойна такой великой чести? загорлая, неэлегантная, вся попорчена отъ набора, — а вы такая поклонница всего изящнаго!…

— Нужды нтъ, сказала Василиса.

Она прибавила тихо и страстно: Вы не знаете, какъ я уважаю васъ и въ васъ врую!…

— Вы только и умете, что уважать, проговорилъ съ ласковой усмшкой Борисовъ. Какъ бы вдохнуть въ васъ живого огня, Галатея вы мраморная!

Онъ повернулъ къ себ ея голову и при звздномъ свт глядлъ ей въ лицо.

— А вдь, кажется, все есть… Эти глаза не могутъ лгать! божественная искра существуетъ, но гд-то далеко, далеко запрятана… И зачмъ природа дала вамъ такую обманчивую форму! Родились бы вы уродомъ, и отлично, никто на вашу добродтель и не посягалъ бы. А то привлекательность, граця, женственность, да еще придумали одваться въ эти черные кашемиры, которые такъ и льнутъ своими складками, дескать: На вотъ, любуйся, какая я соблазнительная монашенка! Даже противно, ей Богу!

— Я не красавица, проговорила вполголоса Василиса.

— Вы хуже… богъ васъ знаетъ, что въ васъ такое. Давеча я смотрлъ на васъ, когда мы съ вашимъ мужемъ разсуждали, и вы сидли на диван, тонкая, стройная, роскошныя плечи, лицо смиренницы… Такъ, кажется, взялъ бы и сломалъ бы всю!

Онъ обхватилъ ее одной рукой за талю, а другой поднималъ къ себ ея лицо.

— Сергй Андреевичъ, оставьте… Вы знаете, что нельзя…

— Я и не добиваюсь, Богъ съ нами. Только не прикасайтесь ко мн…

Онъ отвернулся и отошелъ.

— Не сердитесь, проговорила Василиса мягкимъ голосомъ. И безъ того я довольно несчастлива.

— Я не виноватъ въ вашемъ несчастй. Живите, какъ вс люди, и вы не будете несчастливы.

— Какъ же мн жить?

— Попроще, не лзьте въ облака. Ваши требованя отъ жизни, въ сущности, очень ограничены, вс ваши идеалы сводятся на личное счастье, и въ этой узкой рамк вы имете одинъ объективъ — любовь. Если бы вамъ можно было идти къ своей цли прямо, не справляясь ни съ какими принципами и упреками совсти, вы были бы, поврьте, наисчастливйшй человкъ въ мр.

— Не думаю, я слишкомъ много поставила бы на одну карту…

— Значитъ, не хватаетъ только храбрости и увренности въ себ? Мотивы, достойные всякаго уваженя!

— Вы меня не поняли, произнесла она.

— Такъ поясните, намъ съ вами, кажется, не привыкать къ полной откровенности, по крайней мр, я всегда говорю съ вами обо всемъ совершенно откровенно.

— Да, вы взяли себ право высказывать мн, не стсняясь, самыя горькя истины!

— Возьмите и вы себ это право, кто вамъ мшаетъ? Указывайте мн на мою несостоятельность всякй разъ, что мн случится гршить противъ логики, я буду очень благодаренъ.

Онъ прошелся нсколько разъ по террасс.

— Впрочемъ, зачмъ эти преня? ни къ чему не ведетъ. Хотлъ побесдовать съ вами о длахъ. Поклонъ отъ друзей изъ Женевы привезъ.

— Вс здоровы? спросила Василиса.

— Да, ничего. На дняхъ выйдетъ двойной No ‘Набата’, очень интересный, большая корреспонденця, я вамъ пришлю.

Онъ сталъ сообщать разныя извстя. Они просидли до полночи, онъ — говоря, она — слушая.

— А теперь пора съ вами проститься, сказалъ Борисовъ, завтра въ 12 часовъ нужно быть въ Женев. Вы будете еще почивать, когда укачу. Прощайте!

— Я позвоню, чтобы васъ провели, сказала Василиса, вставая.

— Зачмъ? Ненужно прислугу безпокоить, я самъ проберусь… Такъ до свиданья, покойной ночи.

Они стояли посреди гостинной, стройные ихъ силуэты отражались въ большомъ зеркал.

— Вы скоро опять прдете?

— Недли черезъ дв, постараюсь. Теперь много работы, куча писемъ, на которыя нужно отвчать, да на дняхъ ждемъ кой кого изъ Росси.

— Стало быть, долго не увидимся…

Она держала его руку и невольно, слабымъ движенемъ, привлекала его къ себ.

Борисовъ подался впередъ и вопросительно глядлъ на нее. Она чувствовала, что разстояне между ними уменьшалось. Въ голов у нея туманилось, и кончики пальцевъ похолодли.

‘Это было бы ужасно, вдь я знаю, что онъ меня не любитъ!’ думала она, и въ то же время какая-то сила толкала ее и, вопреки своего ужаса и внутренняго сопротивленя, она сдлала шагъ впередъ. Борисовъ склонился къ ней, блдный, безмолвный и покрывалъ поцлуями ея лицо и волосы.

— Милый! шептала она, не помня ничего, кром блаженнаго опьяненя этой, минуты. Наконецъ-то!… Какую я темную ночь прожила…

— Зачмъ же вы такъ долго мучили себя и меня? проговорилъ Борисовъ.

Онъ слъ на диванъ и посадилъ ее возл себя. Она прислонилась къ нему головой и сяющими глазами смотрла на него.

— Вотъ жизнь. Все остальное сонъ… Дорогой мой, проговорила она вдругъ, покраснвъ и улыбаясь, скажи мн одинъ разъ ‘ты’… Мн кажется, я буду ближе къ теб.

— А что за это дадите? произнесъ онъ чуть слышно. До сихъ поръ, я васъ цловалъ, но вы меня еще ни разу. Поцлуй меня…

Онъ смотрлъ не нее, и ей казалось, что изъ его глазъ лилась чарующая сила и притягивала ее.

— Страшно!.. шепнула она.

— Нтъ… это только такъ кажется…

Она приблизила къ нему свое лицо съ улыбающимися, полураскрытыми губами. Онъ дождался, чтобы оно было совершенно близко, тогда нагнулся и обнялъ ее. Она почувствовала, что онъ всталъ съ дивана и, не выпуская ея изъ своихъ объятй, поднялъ и понесъ. Все для нея смшалось, мръ дйствительности пересталъ существовать, какя-то волшебныя перспективы раскрылись вдругъ и заблистали, сквозь опущенныя рсницы она видла вереницы мелькающихъ огней, въ ушахъ звучали неземныя гармони.

Когда она опомнилась, она лежала на широкомъ диван, въ своемъ будуар. Дверь въ гостинную была полураскрыта, китайскй фонарь на потолк наполнялъ комнату мягкимъ свтомъ. Борисовъ стоялъ возл нея на колняхъ, и съ улыбкой счастья на взволнованномъ лиц цловалъ слезы на ея мокрыхъ рсницахъ.

— Дорогая моя, шепталъ онъ, отчего вы плачете? Если бы вы могли посмотрть на себя, какой красавицей вы лежите! Неужели этимъ богатымъ силамъ должно было пропадать даромъ! Будьте молодцомъ… Ничего ужаснаго не случилось, вы все та же пречистая и непорочная… Откройте глазки, улыбнитесь…

Но она не отвчала и не открывала глазъ. Она лежала, не шевелясь, съ распустившейся косой, съ разстегнутымъ воротомъ платья. Изъ-подъ черныхъ рсницъ лились слезы и катились блестящими каплями на грудь.

— Вы не хотите отвчать, не хотите взглянуть, вы сердитесь на меня? промолвилъ Борисовъ. Чмъ же я виноватъ, голубчикъ мой? Вдь вы сами хотли….

— Да, сама, проговорила она поспшно, точно это слово ужалило ее и заставило встрепенуться. Не будемъ говорить, я не жалю…

Она обвила руками его шею и прижалась лицомъ къ его волосамъ.

Прошло нсколько минутъ.

— Заснули? произнесъ тихо Борисовъ.

Онъ освободилъ свою голову и, взявъ ея руку, машинально сталъ ею играть.

— Каке у васъ пальчики хорошеньке,— розовые таке, тоненьке…

Она отдернула руку и встала съ дивана.

— Куда вы? спросилъ Борисовъ.

— Пора спать идти:

Она стояла передъ нимъ, поправляя волосы.

— Уже? что такъ скоро?

Онъ посмотрлъ на часы и прибавилъ:

— Однако, третй часъ, въ самомъ дл, пора.

Они вышли изъ будуара и медленно прошли гостинную. У камина, возл котораго часъ тому назадъ они стояли, прощаясь, онъ остановился.

— Видите, проговорилъ онъ, улыбаясь, ничего не измнилось: лампы горятъ такъ же свтло, т же цвты мирно распускаются въ вазахъ, все на своемъ мст, никакой порядокъ не нарушенъ! только жизнь стала однимъ прекраснымъ мгновенемъ богаче…

Василиса молчала и не поднимала опущенной головы.

— До свиданя, сказалъ Борисовъ, когда они подошли къ двери.

Онъ обнялъ ее.

— Какая вы гибкая, такъ и гнетесь въ рук! Помните, въ вилл на Комо, группу Амура и Психеи? Вотъ она, настоящая Психея, тоненькая, стройная, прелестная, какъ сонъ!… и не мраморная, а живая моя красавица!

Онъ прижалъ ее къ себ, поцловалъ въ волосы и пошелъ по корридору.

Василиса вернулась въ свою спальню.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

‘Господи! Господи!’ твердила Василиса, метаясь на подушк въ лихорадочной безсонниц. Она потушила свчи и ночную лампадку, думая скорй забыться въ темнот. Но темнота и глухое безмолве, окружающее ее, только усиливали волнене, отъ котораго ей хотлось убжать. Она не могла думать послдовательно, одни отрывки мыслей мелькали въ ея голов.

‘Надо будетъ сказать ему’, думала она, вспоминая о муж. Ей представлялось, какъ приметъ это объявлене Константинъ Аркадьевичъ. Онъ, врно, станетъ потирать себ руки и попробуетъ, прежде всего, выгородить свою личную отвтственность въ этомъ дл. Упреки его будутъ пошлы, оскорбительны. ‘Я вамъ говорилъ, скажетъ онъ,— я предупреждалъ васъ, что вс эти умствованя ни къ чему хорошему не приведутъ,— вотъ и результаты! Съ мужемъ жить вамъ казалось безнравственно, а взять себ любовника, по вашему, боле нравственно?…’ И этотъ бездушный человкъ, который всю свою жизнь не вдалъ страсти, а зналъ лишь мелкй развратъ и разсчетъ, станетъ надъ ней судьей. ‘Богъ съ нимъ, думала она, пусть судитъ! Съ нимъ мои счеты кончены. Не это больно’…

Настоящая боль крылась въ самыхъ тайникахъ души. Это было сознане нравственнаго паденя, которое жгло ее, словно накаленнымъ желзомъ, и не щадило ни одной душевной фибры. Весь строй ея внутренняго мра лежалъ въ прах, разбитый, изуродованный, лишенный всякаго смысла и значеня. ‘Чему я уступила?’ думала Василиса. И она ясно видла, что ея сближене съ Борисовымъ было простой случайностью. Она поддалась одному настроеню нервовъ, не зная, куда оно доведетъ ее, и очутилась на дн пропасти, куда не имла духа броситься и куда скользнула противъ своей воли, жалко, безсильно,— только оттого, что не съ умла удержаться! Она чувствовала, что Борисовъ это знаетъ и понимаетъ, и не будетъ цнить ея любовь такъ, какъ онъ бы это длалъ, если бы она ршилась на этотъ шагъ свободно и сознательно, въ то время, когда ему было дорого добиться осмысленнаго ея соглася. Теперь ея любовь, случайно и неожиданно легко доставшаяся ему, не будетъ имть цны въ его глазахъ,— сущность ея пропала, это уже не полная гармоня, а обезображенный отрывокъ, не имющй въ себ элементовъ жизни. Василиса сознавала это и съ ужасомъ и страхомъ измряла послдствя. ‘А что если разлюбитъ?… что если броситъ?… или, хуже, не бросая, просто отвернется, потому что скучно перечитывать уже давно знакомую книгу?… Тогда смерть, подумала Василиса, иного лекарства нтъ!’ И она стала думать о томъ, какъ она умретъ.

Ей вспомнилась другая ночь, въ начал знакомства ея съ Борисовымъ, когда она также лежала безъ сна и въ первый разъ передумывала его слова. Кроватка дочери стояла у ногъ ея постели, она прислушивалась къ тихому дыханю ребенка, въ сосдней комнат раздавался протяжный храпъ няни. Господи, какъ давно! сколько измнилось съ тхъ поръ, къ какому обрыву привела ее отлогая тропинка. Мысли, волновавшя ее въ ту ночь, казались ей мучительными, но это были свтлыя, поэтическя мечтаня, въ сравнени съ тмъ, что она испытывала теперь. Въ какую бурю разыгралась легкая зыбь, на которую было такъ заманчиво глядть издалека!

Она пролежала всю ночь, не закрывая глазъ. Утромъ, когда вошла горничная и отворила ставни, лицо Василисы до того измнилось за ночь, что простодушная швейцарка уставилась на нее и сочувственно спросила, не болитъ ли у нея голова и не желаетъ ли она напиться чаю въ постели? Но Василиса только велла подавать себ скорй одваться.

Она спшила, сама не зная, почему. Ей казалось, что Борисовъ сидитъ уже въ гостинной и ожидаетъ ее. Когда она вошла, Борисова тамъ не было,— была одна Вра, которая сидла съ книгой у окна. Он поздоровались.

— Я кофе не пила,— васъ ждала, сказала Вра.

Она придвинула маленькй столъ съ кофейнымъ сервизомъ къ дивану и прютилась возл Василисы.

— Налить вамъ? Вотъ мы опять съ вами вдвоемъ, какъ хорошо! я не люблю, когда гости…

Вра казалась въ это утро особенно весела и разговорчива.

Василиса ласково погладила ее по волосамъ. Она ея не слушала, она напряженно прислушивалась къ легкому шороху шаговъ наверху.

— Какая сегодня прекрасная погода, продолжала Вра, мы пойдемъ гулять? Пойдемте пшкомъ въ Шильонъ, хотите?

— Хорошо, сказала Василиса и подумала: Черезъ часъ времени вся моя жизнь, быть можетъ, измнится!…

Вра кончила кофе и, расположившись, какъ для долгой бесды, вынула полосу канвы изъ рабочей корзинки.

— Начинаю новый узоръ, сказала она, какъ вы думаете, чмъ вышивать эту пальму, шелкомъ или шерстью?

— Шелкомъ, мн кажется, лучше.— Отчего онъ не идетъ, думала Василиса. Разв послать сказать? Можетъ быть, онъ съ Константиномъ Аркадьевичемъ въ саду гуляетъ?…

Лакей вошелъ, чтобы убрать кофе, она хотла спросить и не ршилась.

— А я вчера ушла спать очень рано, вы не замтили, спросила вдругъ Вра, склонивъ голову надъ канвой, по которой отсчитывала нитки для узора.

— И очень замтила. Почему вы такъ рано скрылись, Mignon?

— А, это секретъ….

— Секретъ? повторила разсянно Василиса.

— Но я вамъ его поврю, ежели вамъ очень хочется.

Вра бросила работу и пересла на табуретъ, у ногъ Василисы.

— Вы очень любите своихъ старыхъ друзей,— а я… я ужасно ревнива!…

Она усмхалась, но голосъ ея звучалъ нжно, и бархатные глаза смотрли ласково.

— Неправда ли, какая я гадкая? побраните меня…

Василиса, улыбаясь, приласкала Вру, но въ душ ей было очень нехорошо. Она не знала, какъ отозваться на этотъ теплый порывъ. Ей казалось, что она утратила право на чистую любовь этой двушки, такъ доврчиво къ ней относящейся. Она подождала немного и встала.

— Пройдемся по саду, сказала она.

Воздухъ былъ свжй, за ночь выпалъ на горахъ первый снгъ, посыпанныя, точно мелкимъ слоемъ пудры, вершины ихъ блистали на безоблачномъ, блдно-голубомъ неб. Василиса и Вра прошлись нсколько разъ по алле вдоль берега озера.

— А Сергй Андреевичъ теперь уже къ Женев подъзжаетъ, проговорила вдругъ Вра.

— Какъ къ Женев? Разв онъ ухалъ?

— А вы не знали? вдь онъ вчера говорилъ. Онъ отправился рано утромъ, maman видла, какъ онъ уходилъ.

— А!… произнесла Василиса и ничего боле не сказала.

Он прошлись еще раза два по алле.

— Вра, милая, я забыла перчатки на стол, будьте такъ добры, принесите.

Вра побжала въ домъ. Василиса упала на скамейку, и глухой стонъ вырвался у нея изъ груди.

— Ухалъ! твердила она.

Она просидла нсколько минутъ, не шевелясь, словно ошеломленная. Прозрачная волна озера прибивала къ берегу съ легкимъ плескомъ. Василиса прислушивалась къ этому плеску и, съ мокрыми отъ слезъ глазами, смотрла на поверхность воды, гд полуденное солнце отражалось свтлой полосой.— Ухалъ! оставилъ меня одну въ эту страшную минуту! Неужели онъ не понимаетъ?…

Вра вернулась. Василиса встала со скамейки, утеревъ наскоро глаза. Он прошлись молча по саду и возвратились домой.

Вра не упоминала о прогулк въ Шильонъ. Василиса ушла въ свою комнату и оставалась цлый день одна. Она разобрала вопросъ со всхъ сторонъ, попробовала, насколько ей было возможно, отнестись къ нему хладнокровно. Къ вечеру она стала ожидать извстя отъ Борисова. Она думала, что онъ будетъ телеграфировать, чтобы объяснить причину, заставившую его покинуть ее такъ неожиданно. Но телеграммы не пришло. Она утшала себя мыслью, что получитъ на другой день письмо. И эта надежда оказалась тщетною. Ни письма, ни телеграммы Борисовъ не присылалъ ни въ этотъ день, ни на другой, ни на третй.

‘Что же это значитъ’? спрашивала она себя, и, вся измученная томительнымъ ожиданемъ, ршила, наконецъ, что не слдуетъ боле ожидать. Тогда настала для нея горькая минута. Она поняла ясно, какъ ей казалось, какой ничтожной игрушкой она была въ рукахъ Борисова, какъ онъ, пренебрегая всми ея душевными волненями, постепенно привелъ ее къ своимъ цлямъ и сломилъ безъ всякаго усиля. Онъ ее не обманывалъ, она отдавала ему эту справедливость, съ самаго начала онъ былъ съ нею простъ и жестко-откровененъ, какъ человкъ, внутреннй мръ котораго не задтъ и которому, вслдстве этого, нечего беречь. Она помнила его отъздъ изъ Ниццы, эгоистически-холодный и безжалостный, и дале вся картина развертывалась передъ ней: ихъ переписка, Женева, ея прздъ туда, ея встрча съ нимъ, и тотъ неуклонный образъ дйствй, которому онъ оставался вренъ съ этой минуты, поддерживая въ ней незамтно какя-то темныя надежды и не допуская въ то же время никакихъ утшительныхъ иллюзй. И вотъ, она дошла до послднихъ предловъ, за которыми нтъ ужъ ничего недомолвленнаго, и что же? сложная загадка разршалась нулемъ.

Она ходила по своей спальной и ломала себ руки. Все въ дом спало, она отворила стеклянную дверь и вышла на террассу. Полуночное небо было усяно звздами, безчисленныя мирады свтилъ блистали въ необъятномъ пространств, одна крупная звзда горла нжнымъ, синеватымъ блескомъ, ея длинные лучи касались края горы, за которую она заходила. Втеръ пошевеливалъ голыя втви деревъ, озеро безпокойно бушевало, и плескъ его волнъ раздавался, какъ сердитый плачъ. Долго она простояла, облокотясь на перилы, блая и неподвижная, какъ привидне.

— Господи, что мн длать!… Какъ избавиться отъ этихъ мукъ!…

Она уже не думала о томъ, какъ бы спасти какую-нибудь долю счастья, а только старалась убжать отъ нестерпимо жгучей боли настоящей минуты.

Наконецъ, ей показалось, что она видитъ выходъ: она ршилась написать Борисову.

Она вошла въ комнату, сла за письменный столъ и писала до разсвту. Письмо ея оканчивалось словами: ‘Я васъ прошу забыть о моемъ существовани. Что со мною будетъ,— не знаю, но я врю и надюсь, что наши жизненныя дороги никогда уже боле не встртятся.’

Утромъ она послала письмо на почту и съ этой минуты стала совершенно спокойна. ‘Такъ-то, думала она, настаютъ вчный миръ и тишина для умершаго, когда опустилась крышка гроба!’ Она чувствовала, что вколотила собственными руками послднй гвоздь въ эту роковую крышку, отдляющую ее теперь навсегда отъ того, что ей было близко и дорого.’

И удивительная тишина нашла на нее. Не думать боле ни о чемъ, ничего не желать, ничего не ждать,— ей показалось, что она достигла этого совершеннйшаго состояня человческой души.

Она проводила цлые дни на кушетк, по утрамъ она сидла на террасс и лниво что-нибудь читала. Разъ ей попалась фраза: Отчаяне есть свободный человкъ, надежда — невольникъ. Кончиками ножницъ она вырзала эти слова на каменной балюстрад и поставила внизу крестъ и число. Надпись была похожа на эпитафю.

И точно: на берегахъ этого синяго озера, въ виду прекрасныхъ горъ, съ освщенными солнцемъ долинами, что-то умерло и должно оставаться на вки похороненное. Жизнь, въ смысл сознательнаго стремленя къ счастью, кончена, ничего не остается, какъ доживать свой вкъ темно, безцльно, съ сознанемъ утрачениной навсегда вры въ себя, въ свои силы, въ свою нравственную цльность. Можно, правда, длать добро и этимъ кое-какъ наполнить свою жизнь, но вдь это только для самоутшеня, настоящей пользы не принесешь, какъ ни старайся, самое широкое сердоболе остается только ‘исчерпыванемъ моря деревянной ложкой’. Нтъ, лучшимъ утшенемъ остается все-таки мысль, что жизнь не безконечна, придетъ часъ, и всмъ тревогамъ настанетъ конецъ, успокоишься, застынешь и исчезнешь съ лица земли.

Такъ мечтала безнадежно Василиса, и ей казалось, что прошелъ цлый вкъ,— а прошло всего четыре дня съ тхъ поръ, что она послала письмо, и въ пятый день, вмст съ утренними газетами, появился на стол небольшой конвертъ съ штемпелемъ изъ Женевы. Она тотчасъ почувствовала, что сколоченный на скорую руку гробъ былъ непроченъ, во вс скважины скользилъ и просвчивалъ веселый солнечный лучъ

Борисовъ писалъ:

‘Посылаю вамъ No ‘Набата’ и дв брошюры Лассаля. Вамъ будетъ небезынтересно прочесть.

‘Вчера получилъ ваше письмо. Вы, врно, передъ тмъ, чтобы писать его, дурно спали ночь, и нервы были у васъ разстроены, иначе я не могу объяснить себ его содержаня. Къ концу недли надюсь справиться съ работой, которой навалило нежданно-негаданно очень много, и прибуду къ вамъ. Тогда потолкуемъ, а покуда имю къ вамъ небольшую просьбу.

‘Одинъ мой товарищъ — вы его помните, его зовутъ Рдичемъ — заболлъ. Нажитой имъ еще на родин, вслдстве всякаго рода лишенй и невзгодъ, хроническй катарръ въ легкихъ грозитъ превратиться въ чахотку, женевская биза крайне вредна при такихъ обстоятельствахъ. Докторъ совтуетъ перебраться на зиму въ Веве, но прятель мой человкъ безъ средствъ, живетъ исключительно своимъ трудомъ, желательно было бы доставить ему въ Веве средства къ существованю. Онъ хорошй учитель, можетъ преподавать математику, физику, исторю и т. д., вс предметы высшаго гимназическаго курса. Ежели у васъ есть знакомые, нуждающеся въ русскомъ учител, рекомендуйте его. Вамъ это не будетъ затруднительно. Юноша онъ вполн доброкачественный и благонравный, за это могу я поручиться. Вопросъ, стало быть, въ томъ: есть ли возможность достать уроки въ Веве и, возьметесь ли вы милостиво покровительствовать моему товарищу въ этомъ дл?

‘Буду ждать отъ васъ отвта.’

Василиса подошла къ окну и долго стояла въ раздумьи, играя письмомъ, завертывая его и развертывая въ своихъ пальцахъ.

— Такъ вотъ какъ слдуетъ смотрть на вещи! думала она. Неужели онъ правъ?… Неужели отчаяне, которое душило меня, ничто иное, какъ кошмаръ больныхъ нервовъ?

Она не могла усомниться въ Борисов и потому должна была сомнваться въ самой себ.

Посл завтрака она похала длать визиты. Она знала два-три семейства, въ которыхъ были дти, и въ одномъ изъ нихъ ей удалось выхлопотать для учителя четыре урока въ недлю.

Вечеромъ она написала Борисову короткую записку, въ которой отдавала отчетъ о своемъ ходатайств. О другомъ она ничего не говорила, она знала, что это было ненужно.

Черезъ нсколько дней явился Рдичъ. Василиса помнила долговязаго, конфузливаго юношу, съ гривообразной копной русыхъ волосъ на голов и съ некрасивымъ, симпатичнымъ лицомъ. Онъ былъ крайне застнчивъ и неуклюжъ. Она приняла его ласково и представила мужу, какъ стараго знакомаго. Константинъ Аркадьевичъ поморщился, однако подалъ два пальца, которые Рдичъ, конфузясь, энергично сжалъ въ своей рук. Снабженный карточкой Василисы, онъ отправился въ домъ, гд долженъ былъ давать уроки, и, когда дло было улажено, пришелъ поблагодарить ее.

Загорская усадила его около себя на диванъ и съ дружескимъ участемъ стала разспрашивать о здоровьи, о томъ какъ онъ устроился на квартир, знаетъ ли онъ доктора въ Кларан и т. д.

— Когда вамъ будетъ скучно по вечерамъ сидть одному, приходите къ намъ, сказала она.

Рдичъ краснлъ, бормоталъ свою признательность и раскланивался.

Когда онъ всталъ, чтобы уйти, она повторила приглашене.

— Такъ я буду васъ ожидать… Кстати, какъ васъ зовутъ? спросила она ласково.

— Рдичъ.

— Это ваша фамиля, а имя?…

— Федоръ.

— Федоръ… какъ?

Рдичъ конфузился и молчалъ.

— Какъ ваше отчество?

— Зачмъ отчество, зовите меня просто Федоромъ или Рдичемъ, какъ вамъ будетъ удобне.

— Это нельзя, а говорить господинъ Рдичъ выходитъ очень церемонно. Такъ какъ же? Федоръ… Николаевичъ?… Петровичъ?… Александровичъ?

Она перебрала нсколько отчествъ.

— Пожалуй, Александровичъ, ужъ коли непремнно хотите… А то, право, не надо, только лишнее затруднене. Я не привыкъ.

— Ничего, привыкнете. Такъ до свиданя, Федоръ Александровичъ. Смотрите, приходите.

— Онъ ни за что не придетъ, сказала Вра, когда дверь затворилась за Рдичемъ. Ужъ очень вы его сконфузили.

Однако онъ пришелъ, и посщене его не ограничилось однимъ разомъ. Онъ сталъ бывать часто по вечерамъ. Застнчивый юноша оказался не скучнымъ и далеко не глупымъ собесдникомъ. Когда первая робость сошла съ него, и онъ сталъ поразвязне, много хорошаго, теплаго, оригинальнаго вышло наружу изъ-подъ неуклюжей оболочки. Это была нжная, глубоко поэтическая натура. Онъ былъ преданъ вполн извстнымъ идеямъ и говорилъ о нихъ съ увлеченемъ. Онъ врилъ въ святость своихъ идеаловъ, вс помыслы и стремленя его души, незлобной и дтски прекрасной, были направлены къ ихъ осуществленю. Онъ думалъ, что и Василиса врила такъ же безусловно, и охотно длился съ нею своими мечтами и надеждами.

— Настанетъ время, говорилъ онъ, прекратится народное горе, падутъ цпи невжества и грубаго произвола. Порабощенные труженики подымутъ голову и увидятъ, наконецъ, божй свтъ… Это будетъ чудный день! Дружныя толпы двинутся впередъ, сзывая всхъ къ братской любви и всеобщему мирному труду… Ничто не будетъ боле раздлять людей между собою, вс сердца сольются въ общемъ ликовани!

И когда Василиса, улыбаясь, покачивала головой:

— Будетъ! говорилъ онъ съ увренностью, но для этого нужно еще много жертвъ и слезъ, и крови… Кто же пожалетъ своей жизни для такого дла!

Глаза его свтились, лицо выражало глубокую, неподдльную искренность.

— И вы будете между нами, и впереди всхъ понесете въ своихъ рукахъ благословенное знамя освобожденя.

Вра, когда ей случалось присутствовать при такихъ разговорахъ, слушала его со вниманемъ и нердко съ нимъ спорила, чего она никогда не длала съ Борисовымъ.

— Почему такая разница? спросила ее разъ Василиса.

— Этотъ — восторженный поэтъ… Онъ вритъ горячо и просто, какъ дитя, поневол увлекаешься его задушевностью.

— А Борисовъ?

— У него боле мозгами выработалось… Все логика да выводы…

— Тмъ лучше, стало быть, прочнй…

— Да, основательне…

— Почему же вы никогда съ нимъ объ этомъ не говорите? полюбопытствовала Василиса.

Вра засмялась.

— Какая цль? Помните, что сталось съ глинянымъ горшкомъ, когда онъ вздумалъ вести товарищество съ величавымъ желзнымъ котломъ?— Знаю заране, что буду побита. А бесдовать такъ, ради одного удовольствя выслушивать его проповди, не чувствую потребности. Притомъ же эти вопросы для меня не особенно интересны,— притолкалась.

Длинные осенне вечера проходили въ мирныхъ бесдахъ. Василиса разспрашивала Рдича о его дтств, его семь, о жизни его до прибытя въ Женеву. Мало по-малу онъ сообщилъ ей всю свою бографю.

По происхожденю Рдичъ былъ плебей, истый сынъ народа. Круглый сирота, чуть ли не съ пятилтняго возраста, онъ былъ взятъ въ домъ какимъ-то благодтелемъ, который только и думалъ, какъ бы сбыть его скорй на руки одного изъ филантропическихъ училищъ. Его пристроили такимъ образомъ въ какой-то сиротскй институтъ. Житье оказалось тамъ несладкое, царствовали во всей сил старые порядки бурсы и кадетскихъ корпусовъ. Каждую недлю происходила генеральная порка всего заведеня, пороли всякаго: одного для исправленя, другого для назиданя, а по окончани экзекуци, заставляли цловать руку директора и благодарить его за попеченя. Разъ какъ-то терпне учениковъ лопнуло, и они ршились на сопротивлене, въ отвтъ на какое-то нелпое требоване директора, они бросились на него и сильно его поколотили. Исторя надлала много шума, директора удалили отъ должности, многихъ учениковъ повыскли, новый директоръ отмнилъ, правда, инквизицонные премы, но за то ругался и унижалъ учениковъ хуже прежняго. Окончивъ курсъ наукъ, облагодтельствованный питомецъ вышелъ изъ заведеня, не имя ничего, кром аттестата и казенной пары платья. Каке-то покровители ссудили рублей пять на дорогу въ Питеръ, на эти деньги онъ добрался до столицы и жилъ на нихъ впродожене двухъ недль. Поступивъ въ Медико-хирургическую академю казенно-коштнымъ студентомъ, онъ нашелъ уроки по 50 копекъ за часъ и могъ зарабатывать рублей до 25 въ мсяцъ. Уроки эти отнимали много времени, заниматься серьезно естественными науками, какъ мечталъ юноша, не удалось, но работалъ онъ все таки добросовстно и перешелъ на второй курсъ. Во время лтнихъ вакацй фортуна улыбнулась ему, нашлась выгодная кондиця въ какомъ-то богатомъ семейств, съ которымъ онъ и ухалъ на дачу. Платили хорошо, и онъ мечталъ сдлать маленькую экономю, на которую можно было бы прожить часть зимы, не бгая на уроки, но случилось нчто, на что онъ не разсчитывалъ, и бдный студентъ бжалъ изъ дома своихъ патроновъ, проклиная тотъ часъ, когда попалъ въ него. Одна изъ дочерей, отъ деревенской скуки и неимня другого развлеченя, пококетничала съ нимъ, неопытное сердце юноши поддалось влеченю, и, когда онъ вздумалъ раскрыть свою тайну, смхъ и нравоученя были отвтомъ. Этотъ эпизодъ сильно подйствовалъ на его самолюбивую и болзненно-впечатлительную натуру. Онъ сталъ серьезне относиться ко всему окружающему, анализировать прошедшее, искать дорогу, по которой можно было бы идти прямо, не спотыкаясь. Самъ нищй и задавленный, онъ инстинктивно захотлъ послужить такому же бдному, задавленному брату. Натура, боле испорченная и вкусившая частичку матеральныхъ прелестей жизни, задалась бы иною задачею, но полный еще свжихъ надеждъ и упованй юноша, съ неразвитыми аппетитами, думалъ только о томъ, какъ бы окончить курсъ и приняться скорй за полезную работу. Возвратясь преждевременно съ кондици, онъ взялся за книги, но неудача слдовала за неудачей. Серьезно заниматься не было возможности, бгая цлый день по урокамъ, а безъ нихъ пришлось бы умирать съ голоду. Что же длать? Анализируя свое собственное положене, свои собственныя бды, понимая причину язвъ, разъдающихъ его личное существоване, онъ нашелъ т же явленя и въ общественномъ организм. Личный опытъ заставилъ его сознательно отнестись къ общественнымъ вопросамъ, на которые онъ случайно наткнулся. У него сложилось убждене: Надо работать. Но какъ? Вс разъяснители, на которыхъ юноша попадалъ въ Росси, не удовлетворяли его, онъ хотлъ знать все, отъ альфы до омеги, а ему говорили: ступай въ народъ, тамъ-то и есть вся суть, тамъ только и есть здоровые люди, слейся съ ними,— и съ ними завоюешь мръ. Тяжело становилось въ Питер. Въ одинъ прекрасный день онъ продалъ все наличное имущество и пустился въ путь. Добравшись кое-какъ до Одессы, онъ отыскалъ стараго товарища, который ссудилъ ему десять рублей и далъ золотые часы. Онъ перебрался заграницу, продалъ часы и на эти деньги дохалъ до Женевы, гд на другой же день, имя пять сантимовъ въ карман, явился въ типографю ‘Набата,’ прося работы.

— Какая же была ваша цль, когда хали заграницу? спросила Василиса, по окончани разсказа.

— Хотлось подышать посвободне, разъяснить себ вопросы, которые не давали покоя, отдать имъ свои силы…

— И васъ удовлетворило то, что вы нашли?

— Я искалъ себ дятельности и нашелъ ее, отвчалъ Рдичъ. Въ иде я не разочаровался.

— А можетъ быть, въ… ея представителяхъ?

— Люди бываютъ всяке, проговорилъ задумчиво Рдичъ. И между такъ называемыми представителями идеи много посредственности и ничтожества. Но это неважно, настоящая суть не въ отдльныхъ индивидуальностяхъ и ихъ превосходств, а въ общей масс силъ. Время прошло, когда въ революцонномъ дл признавались каке-то авторитеты,— и слава богу… Изъ всхъ товарищей я сошелся боле всего съ Борисовымъ. Вотъ симпатичная и недюжинная личность!

— Да, онъ хорошй человкъ, произнесла тихо Василиса.

Глаза Рдича заблистали.

— Такихъ, какъ онъ, мало! Характеръ, сила воли, необыкновенная способность самоотверженя, полная преданность длу… Цльность этой натуры сказывается даже въ мелочахъ. Вдь онъ изъ баръ, съ дтства привыкъ ко всякимъ удобствамъ, а посмотрите, какъ онъ живетъ, переработалъ себя такъ, что сдлался, не только по образу жизни, но и въ душ, по вкусамъ, истымъ пролетаремъ, не хуже нашего брата-бдняка. Потребности его приведены къ минимуму, гроша на свой личный комфортъ не тратитъ. А работникъ какой! за что возьмется, то, наврное, вынесетъ на своихъ плечахъ. Мало того, что основалъ на свои средства библотеку и типографю, самъ цлый день трудится, набираетъ, держитъ корректуру, сидитъ въ библотек за кассой… А вдь это работа прескучная, не такая дятельность ему по плечу! Другой, посредственный человкъ и не захотлъ бы, а онъ, съ своими рдкими способностями, сидитъ день за день надъ неблагодарнымъ трудомъ,— потому что нужно.

— Я вижу, вы очень расположены къ Борисову, замтила Василиса.

— Да, я его люблю, да и нельзя не любить его, онъ отличный товарищъ. Прошлое лто я заболлъ, онъ перетащилъ меня на свою квартиру, самъ за мной ходилъ, по ночамъ не спалъ, никакихъ издержекъ не жаллъ: братъ родной того бы не сдлалъ…

— У него очень доброе сердце, въ этомъ нтъ особенной заслуги, замтила Вра.

— Конечно, это не увеличиваетъ его значеня, какъ общественнаго дятеля. Тмъ не мене, способность симпатично располагать къ себ людей иметъ свою важность. Это толкуетъ, почему у Борисова, при всей его энерги и самостоятельности, какъ человка парти, нтъ личныхъ враговъ.

— За то у него есть очень горяче друзья! засмялась Вра.

Рдичъ не отвтилъ на ея замчане и, можетъ быть, не понялъ его. Онъ вообще обращалъ мало на нее вниманя и занимался гораздо боле тмъ, что длала и говорила Василиса.

Въ конц недли прибылъ Борисовъ. Онъ прхалъ изъ Женевы съ послднимъ поздомъ и явился поздно вечеромъ, когда никто боле не ожидалъ его.

Рдичъ собирался уходить и стоялъ передъ Василисой, комкая свою фуражку и договаривая прощальную фразу, когда вошелъ Борисовъ.

— А, прятель! вотъ гд застаю. Заходилъ къ вамъ на квартиру… Ну что, какъ можется?

Всмъ стало почему-то очень весело съ появленемъ Борисова. Подали во второй разъ чай и разошлись довольно поздно.

Борисовъ пошелъ проводить Рдича и спустя минутъ десять вернулся.

— Можно? проговорилъ онъ, входя въ гостинную, гд Василиса сидла одна.

Она знала, о чемъ онъ заговоритъ, и заране собиралась съ духомъ.

Борисовъ, дйствительно, заговорилъ объ этомъ, улыбаясь, непринужденно, безъ всякаго предисловя.

— Такъ какъ же, очень на меня разсердились?

Онъ слъ возл нея и взялъ ея руку.

— Голубчикъ, нельзя было не узжать,— меня ждали… Я вамъ это говорилъ. И вырваться изъ Женевы раньше тоже не могъ. Одной корреспонденци что навалило!.. Привезъ съ собой… Вы почитаете, ежели вамъ интересно.

— Не надо, сказала она. Я на васъ не сердилась…

— Неправда, вы и теперь еще сердитесь. За что?… Ну, да богъ съ вами, — сочтемся. А гнвъ вашъ не помшалъ вамъ дло сдлать,— пригрли и приласкали больного,— нашли ему работу. Вотъ это хорошо! Распорядились, какъ умная барыня.

Онъ игралъ веромъ, висвшимъ у нея на пояс, и смотрлъ на нее ласково, ожидая отвта.

Она молчала и отворачивала голову.— Онъ подождалъ еще минутку.

— Вы, врно, устали и не расположены бесдовать. Такъ до другого разу, проговорилъ онъ.

Онъ всталъ, взялъ со стола пачку газетъ, которую принесъ съ собой, и зажегъ папироску.

— До свиданя, удаляюсь восвояси. Дайте же руку на прощане.

Она не ршалась, онъ взялъ ее самъ.

— Какая злопамятная!.. И, держа за руку, онъ потянулъ ее къ себ.— Стало быть, пожелать вамъ доброй ночи… или, можетъ… увидимся… наверху?…

Она сначала не поняла, потомъ вся вспыхнула и съ изумленемъ взглянула на него.

— Что васъ такъ испугало? Мой вопросъ очень естественъ.

Она перевела духъ и съ усилемъ проговорила:

— А мое письмо… забыли?…

— Какая вы странная! вдь я вамъ писалъ, что такое ваше письмо, — значитъ,— о чемъ же говорить… Я оттого зову васъ наверхъ, что меня могутъ услышать,— нехорошо, а вы проскользнете незамтно, какъ тнь…

‘Что же это|?’ подумала она и, чувствуя необходимость объясниться, произнесла:

— Вы меня не поняли. Я ршилась забыть прошлое… совершенно.

Борисовъ улыбнулся, спокойно и ласково.

— Полноте пустяки говорить. Какъ можно забыть прошлое? Вдь это только такъ, фраза, а въ фразы играть намъ съ вами боле не приходится. Снявъ голову, по волосамъ не плачутъ.

Онъ помолчалъ и прибавилъ.

— Вотъ, что я вамъ скажу: ршаться на какой-нибудь шагъ, не обдумавъ всхъ его послдствй,— наивно, но еще наивне и безсмысленне раскаиваться въ своей ошибк. Отъ этихъ ретроспективныхъ сожалнй бываетъ очень скверно на душ, а прошлаго все таки не воротишь. Стало быть, прямой разсчетъ идти впередъ и стараться извлечь изъ даннаго положеня елико возможно большую для себя выгоду. Вотъ какъ разсуждаютъ практическе люди и становятся хозяевами надъ fait accompli… Вся житейская премудрость заключается въ этомъ умни приспособляться къ обстоятельствамъ.

— Ваша логика всегда была непогршима, проговорила вполголоса Василиса.

— Что же длать! я, говорю какъ понимаю. Вы не можете себ представить, какъ обидно для здороваго человка смотрть на такое безсиле…

Она молчала, опустивъ голову, онъ видлъ, какъ руки у нея слабо дрожали.

— Ахъ, барыня, барыня! проговорилъ онъ, постоявъ надъ ней въ раздумья. Насъ, реалистовъ, упрекаютъ въ матерализм: настоящя матералистки вы, нжныя, идеальныя созданя, съ вашими избалованными нервами… Все подавай вамъ ласки, да конфетки, да добрыя слова!… Покуда сидите въ своей тепличк, какъ дорогя тропическя растеня, кое-какъ живете, а попробуешь вынести на свжй воздухъ, тотчасъ листики и повисли… Полно вамъ сокрушаться! Вы такая охотница читать евангеле — забыли вы мудрое изречене: ‘Блаженъ, кто не осуждаетъ себя въ томъ, что избираетъ?’ — Избрали, такъ не сомнвайтесь,— и грха нтъ. Знаете, на кого вы похожи въ настоящую минуту? на школьника, который поймалъ паука, оторвалъ ему лапки и когда обезображенное туловище лежитъ безъ движеня, мальчикъ смотритъ на него съ испугомъ и твердитъ себ въ утшене: ‘Я не убивалъ паука!’ Нтъ, неправда, паукъ уже не можетъ жить, и мальчишка убилъ его.— Такъ-то, моя красавица…

Онъ слъ возл нея и, взявъ изъ ея рукъ платокъ, сталъ утирать ей глаза.

— Полноте, о чемъ плачете, дитятко вы неразумное? Вдь прошлаго уже не вернешь… Теперь все кончено, теперь вы моя… жена.

Искусный мастеръ въ техник жизни, Борисовъ зналъ, какимъ словомъ покорить волнующееся, страстное сердце.

Въ эту ночь, когда все въ дом спало, дверь Василисы тихонько растворилась, она вышла изъ своей благоухающей, освщенной блдной лампадой, спальни и, вся дрожа отъ ужаса и отъ страха, неслышными шагами поднялась по лстниц. Она прошла мимо кабинета мужа. Въ конц корридора дверь Борисова была полуотворена, она скользнула въ комнату и, прежде чмъ Борисовъ усплъ замтить ее, потушила свчу, горвшую на стол.

— Вы? шепнулъ сдержанный, взволнованный голосъ.

Горячя объятя охватили ее, нетерпливая рука, путаясь въ ея волосахъ, рванула пуговицу пенюара, широкое одянье, съ легкимъ шелестомъ подкладки, скользнуло на полъ, и Василиса пала къ ногамъ Борисова, рыдая и цлуя его руки.

II.

Борисовъ остался въ Кларан десять дней.

Трудно взбираться на высокую гору, по каменистому пути, подъ палящимъ зноемъ, но разъ достигнута высшая точка, усталость исчезаетъ и воспоминане объ осиленныхъ препятствяхъ увеличиваетъ чувство наслажденя. Такимъ отдохновенемъ, посл достигнутой цли, были эти десять дней въ истори любви Василисы и Борисова.

На высотахъ всегда тихо, на нихъ лежитъ ненарушимое спокойстве. Даже Борисовъ, сынъ желзнаго вка и грозной житейской борьбы, чувствовалъ умиротворительное вляне этихъ высокихъ сферъ, и первые дни невольно поддавался ему. Полнота ощущенй, совершенное, во всхъ отношеняхъ удовлетворяющее его страстное счастье, такъ рдко дававшееся ему въ силу сложной двойственности его натуры, выражалось въ немъ тихимъ, сосредоточеннымъ, нжнымъ просвтленемъ всего нравственнаго существа. Реалистъ по выработк,— по природ эпикуреецъ умственный и нравственный, Борисовъ, можетъ быть, первый разъ въ жизни, былъ глубоко и совершенно счастливъ, избранная имъ женщина соотвтствовала вполн всмъ требованямъ его натуры. Его прельщали въ ней красота, впечатлительный, чуткй умъ, привычки изящества въ деталяхъ жизни, изнженность нервовъ и души,— все, за что онъ съ ней спорилъ и въ чемъ упрекалъ ее,— и чего не могъ бы измнить въ ней ни на оту, не нарушивъ идеалъ, жившй у него въ мозгу безсознательно, помимо его воли, переданный ему съ кровью его предковъ. Идеалъ женщины, выработанный имъ самимъ самостоятельно, по чисто реальнымъ даннымъ, съ существующихъ образцовъ, былъ совсмъ иной, и онъ старался, насколько это было возможно, передлать Загорскую и приблизить ее къ этимъ формамъ, но если бы переработка эта удалась, возникнувшй такимъ образомъ новый типъ, едва ли удовлетворилъ бы его, и доказательство необыкновенной способности анализа въ Борисов было то, что онъ это понималъ и совершенно сознательно относился къ затянному имъ процессу превращеня.

Василиса втечене этихъ десяти дней замтно похорошла. Успокоенная, вся проникнутая глубокимъ чувствомъ животнорящей страсти, которая наполняла ее и удаляла отъ нея на время вс сомння и заботы, она физически расцвла, какъ цвтокъ, пригртый солнцемъ посл ненастья. Лини стройнаго тла округлились, смуглый цвтъ лица порозовлъ и сталъ прозрачно-нжнымъ, глаза тихо свтились, румяныя губы складывались сами собой въ чарующую и вмст съ тмъ строгую и, гордою улыбку, которую древне ваятели, въ своемъ глубоко-осмысленномъ понимани жизненныхъ чертъ, придавали устамъ богини наслажденй. Все въ ней стало гармонично, роскошно, привлекательно, даже тонкя руки сдлались блй и нжнй, согртыя горячими поцлуями любви.

— Красавица! говорилъ Борисовъ, лежа у ея ногъ. Онъ игралъ длинными прядями ея распущенныхъ волосъ и, обвивая ихъ вокругъ своихъ рукъ, нагибалъ къ себ ея голову и смотрлъ ей въ глаза.

— Наконецъ, добрался я до своего счастья!… Долго стояло оно передо мною, какъ прекрасное искушене, манило и не давалось мн. Я испытывалъ муки Тантала, — и теперь оно мое!— Не упущу я его. Что мн за дло, что моя красавица холодна, какъ мраморъ, не уметъ любить и цловать! И мраморъ раскаляютъ, я съумю согрть ее… я вдохну въ нее живую страсть,— научу эти цломудренныя губы отвчать на мои поцлуи…

— Милый! говорила Василиса въ упоени, сжимая его руки, неужели ты только желаешь моихъ поцлуевъ?… Вдь это только часть счастья… Я хочу его всего… Порой мн кажется, что есть что-то недосягаемое… какая-то послдняя, самая высокая ступень, на которую нужно взойти… и тамъ счастье полное… совершенное!… Я не въ состояни объяснить, мои желаня темны и мучаютъ меня… Я хотла бы обнять тебя крпче,— перестать жить, какъ отдльное существо,— обратиться въ частичку твоей души… вчно съ тобой не разставаться, радость ты моя, сокровище, счасте, богъ мой,— мое все!…

— Дорогая!… произнесъ Борисовъ шопотомъ.

Онъ закрылъ глаза и прильнулъ къ ея колнямъ, силясь овладть волненемъ, которое на минуту словно сломило его.

— И у меня такя же желаня, проговорилъ онъ, но они меня не мучаютъ, наоборотъ, они даютъ мн бла женство.

— Мн приходитъ иногда на умъ, продолжала она, что я не люблю тебя простой любовью, какъ любятъ обыкновенныхъ людей. Я не знаю, какъ назвать это чувство, оно наполняетъ меня чмъ-то хорошимъ, святымъ. Мн хочется плакать, стать на колни,— молиться! Жены, которыя ходили за Спасителемъ, мн кажется, любили его такъ… Когда, я думаю о счасти, оно не представляется мн, какъ длинная жизнь, проведенная съ тобою,— а какъ одинъ короткй мигъ чего-то невыразимаго, какого-то свтлаго блаженства,— и затмъ все темно, точно ты или я умираемъ.

— Зачмъ умирать! жизнь богата и прекрасна…

— Я смерти не желаю, я боюсь ея… Эта мысль противъ воли приходитъ мн въ голову.

Она умолкла и сидла, играя его волосами.

— Скажи, дорогой, о чемъ ты думалъ въ эту минуту?

— Ни о чемъ. Голова пуста, вс мысли повылетли вонъ. Дай руку,— слышишь, какъ сердце бьется?

— Да, и ты страшно блденъ. Но я люблю твое блдное лицо, оно прекрасно, какъ лицо мученика… У тебя таке ясные глаза,— кажется всю душу видятъ насквозь. Я думаю, никакой человкъ не ршился бы лгать, когда ты смотришь на него, Дорогой мой, отчего я такъ счастлива въ эту минуту? Въ моей душ, словно праздникъ… Я люблю весь мръ… Я хотла бы, чтобы вс люди были счастливы… Да, ты правъ, жизнь прекрасна! Все печальное отошло прочь,— ничего боле для меня не существуетъ,— существуешь ты одинъ…

Борисовъ не отвчалъ. Онъ игралъ маленькимъ медальономъ, висвшимъ у нея на ше, и задумчиво глядлъ не на нее, а куда-то вдаль. Она поймала его руку и прижала къ своимъ губамъ.

— Ежели бы меня пытали въ эту минуту и мн можно было бы смотрть на тебя, слышать твой голосъ, мн кажется, я самыхъ страшныхъ мукъ не почувствовала бы!..

Она прибавила, улыбаясь:

— Теб это кажется страннымъ? ты не понимаешь?…

— Нтъ, понимаю.

Онъ поднялъ голову и нсколько секундъ смотрлъ на нее въ раздумьи.

— Васъ не поражаетъ, проговорилъ онъ, какое огромное значене имютъ для васъ отправленя вашей душевной жизни, и какъ, въ сущности, несоразмрны, въ настоящемъ случа, дйстве и его причины? Исходная точка, чисто субъективный аффектъ, а вы достигаете такого градуса энерги, до котораго обыкновенно способны поднять лишь побужденя самаго неличнаго характера. Вотъ, когда люди вруютъ въ идею такъ, какъ вы увровали въ человка, они совершаютъ великя дла. Понятно вамъ теперь, что длаетъ силу такихъ людей?

— Да.— Она обняла его голову и прижалась лицомъ къ его волосамъ.— Ты — такой человкъ!.. Вотъ почему я готова умереть за тебя, — купить цной жизни какое нибудь высокое, неземное для тебя счастье!…

— Я кром земного счастья никакого не хочу… Оно самое прекрасное, самое желательное.— Онъ потянулся къ ней.— Дай мн только его…

Ночныя бесды Борисова и Василисы длились обыкновенно поздно — иногда до разсвта. Онъ сидлъ съ ней въ ея будуар, весь домъ спалъ. Это были единственныя часы, когда они видлись наедин. Василиса жила этими часами. День проходилъ для нея вяло, въ какомъ-то сонномъ оцпнени. До завтрака она оставалась въ своей комнат, затмъ тянулся длинный рядъ часовъ томительно скучныхъ, впродолжени которыхъ Загорскй, Каролина Ивановна и Вра безпрестанно находились съ нею. Посл обда здили кататься втроемъ или вчетверомъ, и это выходило еще скучне. Въ первый разъ Василиса поняла, какъ мало каждый человкъ предоставленъ самому себ въ семейномъ общежити и какъ незамтно стснена его личная свобода, даже при самыхъ, въ этомъ смысл, благопрятныхъ условяхъ. Она увидала, что нельзя шевельнуться вн установленнаго издавна порядка, безъ того, чтобы не привлечь на себя чьего либо вниманя. Прежде, при правильномъ течени своей жизни, она этого не замчала. Постоянное присутстве кого нибудь между ней и Борисовымъ раздражало ее чуть не до слезъ, она пробовала пересилить себя и видла, что это было невозможно. Тогда она оставляла Борисова бесдовать съ Загорскимъ и Врой, и уходила въ свою комнату, гд лежала на диван по цлымъ часамъ, не шевелясь, закинувъ назадъ руки, недовольная собой, нервная и несчастная. По вечерамъ приходилъ Рдичъ, и когда, въ одиннадцатомъ часу, онъ прощался и, вс, наконецъ, расходились, она вздыхала свободно, душевное ея безпокойство разомъ утихало,— какъ стихаетъ на мор волнене при вечерней зар. Счастье брало ее на свое золотое крыло, и вс горькя ощущеня были забыты. Она садилась на низкй табуретъ у ногъ Борисова и, сложивъ руки на его колняхъ, смотрла на него глазами влажными отъ слезъ.

— Не можетъ быть, говорила она, чтобы любовь моя къ теб была преступна! Она даетъ мн слишкомъ свтлое счастье… Я нравственно выросла и стала лучше съ тхъ поръ, что тебя знаю… Зачмъ нтъ у меня какого нибудь великаго таланта или дарованя,— я служила бы твоей иде!… Мн кажется, я съумла бы выразить, что ты думаешь,— заставила бы дрогнуть сердца… Вс бы увровали и встали за твое дло…

— А вы сами врите? спросилъ ее однажды Борисовъ.

— Я врю въ тебя!

Она почувствовала, какъ его покоробило отъ этого слова и прибавила:

— Не все ли равно, откуда идетъ сила, лишь бы она достигала своей цли.

Но Борисовъ былъ неподкупенъ.

— Нтъ, не все равно, говорилъ онъ. Чувство — дло впечатлня, случайность породила его, случайность можетъ и уничтожить. Идея же — продуктъ холоднаго разума и не можетъ быть подвержена колебанямъ. Вообразите, что въ силу какого нибудь посторонняго обстоятельства чувство нечаянно пострадало,— тотчасъ и идея утрачиваетъ свое значене, убжденя исчезаютъ, цль длается неясна, являются сомння,— все обратилось въ хаосъ,— хоть божиньку призывай на помощь!— Что, разв неправда? прибавилъ онъ, смясь.

— Какой ты ужасный! сейчасъ все анализировать…

Она вспомнила, что происходило въ ней самой нсколько дней тому назадъ, и пойманная, какъ виноватый ребенокъ, не хотла признаваться.

— Вотъ, ежели вы въ самомъ дл задумали служить длу, сказалъ Борисовъ, такъ намрене это благое. Примитесь же за него настоящимъ манеромъ, и мы скажемъ вамъ спасибо.

— Я рада, только какъ?

— Сколько времени мы съ вами толкуемъ, а вы еще спрашиваете: какъ? Имюще уши да слышатъ…

— Милый, сказала Василиса и придвинулась къ нему, я давно собиралась съ тобою поговорить… Надо чмъ нибудь ршить, нельзя оставаться въ настоящемъ положени… Какъ ни увряй себя и ни оправдывайся въ собственныхъ глазахъ, все таки это обманъ, и очень унизительный. Надо изъ него выйти. Вотъ я и ршила…

Она вглянула на Борисова, желая заране заручиться его сочувстемъ.

— Что же вы ршили?

— Я ршилась переговорить съ Загорскимъ, окончательно съ нимъ разойтись и перехать въ Женеву.

— Иными словами: бросить все и совершить великй подвигъ! Дале?

— Въ Женев я думала нанять маленькую квартиру… самую скромную… вмст съ тобой. Я работала бы, занималась бы твоимъ хозяйствомъ. Я труда не боюсь, я буду шить, убирать комнату, длать все, что нужно… Словомъ, я стану соучастницей твоей жизни, твоимъ другомъ, хозяйкой, товарищемъ,— чмъ ты хочешь…

— Ну-съ?

— Ну, вотъ и все. Чего же боле?

— А служене длу? Вдь вы объ этомъ завели рчь. Оно не выражается же для васъ въ пришивани пуговицъ къ моимъ рубашкамъ и приготовлени для меня котлеты?..

— Надо же, чтобы кто-нибудь этимъ занимался, проговорила Василиса, смясь и немного покраснвъ.

— Надо, вы и предоставьте этотъ амплуа кому подобаетъ, а сами беритесь за боле полезную роль.

— Зачмъ же непремнно роль? Я буду помогать теб въ твоей работ… Я врю и сочувствую… этого довольно…

— Такихъ, которыя вруютъ и сочувствуютъ и безъ васъ много, что въ нихъ толку? Дло не въ сочувстви, а въ томъ, насколько человкъ способенъ быть полезнымъ. Проанализируйте вашъ планъ хорошенько, какой его главный объективъ? Осуществлене того, что вы считаете лично для себя счастемъ… Такая цль едва ли способна, дале чмъ на срокъ, удовлетворить даже васъ. Есть другя требованя и интересы, въ сравнени съ которыми идеалъ взаимной любви, даже самый полный, кажется очень ничтожнымъ. Не такое теперь время, чтобы можно было человку, мало-мальски мыслящему, утопать въ нг эгоистическаго счастья. Время мирныхъ идиллй когда-нибудь настанетъ,— теперь пора страдная, гнзда вить не приходится, живешь короткими моментами и за нихъ спасибо!

— Мой планъ, стало быть, не годится? спросила Василиса.

— Не практиченъ, цли не вижу.

Онъ прошелся по комнат, раздумывая.

— Или я не ясно говорю, произнесъ онъ, останавливаясь передъ нею, или вы намренно не разумете моихъ словъ. Я нсколько разъ указывалъ вамъ дорогу, по которой вы можете идти, не длая никакихъ coups de ttes и не компрометируя себя. Не могу же я взять васъ за руку и вести, какъ маленькаго ребенка!

Онъ говорилъ холодно, съ выраженемъ неудовольствя.

— Сергй! воскликнула Василиса, со слезами въ голос.

Онъ взглянулъ на нее, какъ бы досадуя, однако слъ на прежнее мсто и взялъ ея руку.

— Не волнуйтесь, слушайте. Изъ вашего сочувствя шубы вдь не сошьешь, а вы можете, если пожелаете, быть полезнымъ сотрудникомъ. Ваше положене между нами исключительное, вы свтская барыня, у васъ есть связи, имя, извстное положене, какъ женщина, вы привлекательны, излишне вамъ это повторять, въ васъ бездна такту, чуткости ума, салонная жизнь выработала въ васъ умнье владть собою и до извстной степени угадывать людей. Все это, взятое вмст, составляетъ силу, отъ васъ зависитъ сдлать изъ нея желаемое употреблене. Понятно, что ежели вы останетесь прозябать въ этой швейцарской глуши, между четырьмя стнами, отъ васъ не будетъ никому ни худа, ни добра, — и Цирцея одна, на своемъ остров, ничего не значила! Но вы можете ступить на боле широкую сцену… Кто вамъ мшаетъ хать въ Россю и работать въ тхъ сферахъ общества, куда намъ нтъ доступа? Наше слово падало бы тамъ не разъ на богатую почву, но оно не долетаетъ, ваша рука посетъ его, и оно взойдетъ богатой жатвой. Неужели вамъ никогда не приходило въ голову, какое можетъ быть значене въ настоящую минуту такой женщины, какъ вы, ежели она пойметъ свою роль и ршится сыграть ее? Исторя полна примровъ, гд женщины были душою партй, держали вс нити въ своихъ рукахъ. Всякая политическая эпоха нуждается въ своей Madame Roland, почему не сдлаться ею, когда на это существуютъ вс данныя? Лично вы, какъ субъектъ нервно-холерическаго темперамента, чувствуете потребность въ сильныхъ ощущеняхъ, вотъ вамъ они. Никакя перипети самыхъ сложныхъ душевныхъ драмъ не въ состояни дать тхъ эмоцй, съ которыми вамъ придется познакомиться. Ршитесь только, и тысячу разнобразныхъ интересовъ наполнятъ вашу жизнь! Уполномоченный и тайный сообщникъ нашъ, вы будете центромъ, вокругъ котораго все будетъ группироваться. Черезъ ваше посредничество совершатся сближеня, вы будете вербовать для насъ вашей улыбкой сильныхъ союзниковъ, какъ умный генералъ, посреди своего войска, вы будете комбинировать живыя силы, соединять ихъ, направлять… Какое широкое поле дйствя!… Если хватитъ у васъ отваги,— а ея должно хватить, потому что вы врите въ окончательную цль,— игра вамъ по плечу. Въ настоящую минуту я васъ уговариваю, поживите полгода этой жизнью, придется васъ удерживать. Вы не подозрваете, какъ горизонтъ расширится, какя новыя силы разовьются въ васъ. Теперешне ваши буржуазные идеалы сойдутъ со сцены. Для васъ откроются новые источники сильныхъ ощущенй, и вы поймете, какъ ничтожно-крохотны были въ сравнени бурьки субъективнаго чувства.

Василиса глядла на Борисова, блдное лицо котораго сяло одушевленное картиной, которую онъ рисовалъ.

— Но для этого нужно быть тамъ, а это разлука, вырвалось у нея.

— Не вкъ же вы будете сидть на мст,— и я къ Женев не прикованъ, мы будемъ встрчаться. Обще интересы свяжутъ насъ тсне въ нравственномъ отношени,— да и во всхъ отношеняхъ.

— Цлая Европа, ляжетъ между нами!

Борисовъ нахмурилъ брови.

— Я не отказываюсь, проговорила она поспшно. Какъ ты ршилъ, такъ и будетъ, Я сдлаю все, что ты желаешь, ко всему приложу свое старане… Только, право, такая роль не по мн. Нужно умнье… находчивость, всегда готовое хладнокрове… Я на это не способна.

— Вы способны только сидть на диван и хорошенькими фразочками продовольствоваться… Удобная форма сочувствя!

Она покраснла.

— Ты напрасно берешь такой тонъ, я теб говорю, что не отказываюсь.

— Ну, тмъ и лучше, сказалъ Борисовъ. Вдь вы даете, а не продаете свои услуги, не правда-ли? стало быть, и торговаться нечего.

Онъ не продолжалъ этого разговора и Василиса не возобновляла его, но въ ея душ оставалось много невысказаннаго, что тайно волновало ее.

На другой день Борисовъ получилъ письма и телеграммы изъ Женевы, требовавшя его возвращеня. Онъ показалъ ихъ Василис и ршилъ хать на слдующее утро.

— Вдь ты хотлъ остаться до четверга? проговорила она.

— Да, но сами видите, невозможно.

Въ этотъ вечеръ Борисовъ былъ въ особенно возбужденномъ расположени духа. На него находили изрдка припадки какой-то ребяческой веселости, онъ могъ тогда смяться и школьничать по цлымъ часамъ. Посл чая онъ усадилъ Вру за фортепано и просилъ ее сыграть что нибудь веселое. Онъ самъ выбралъ между нотами оперетку Оффенбаха, и стоялъ возл нея, покуда она играла. Рдичъ сидлъ у окна и задумчиво смотрлъ въ темную ночь. Василиса подошла нему.

— Что вы такъ пруныли, Федоръ Александровичъ? Я замчаю, что вы стали съ нкоторыхъ поръ что-то очень серьезны… Здоровы ли вы? не болитъ ли у васъ опять грудь?

— Нтъ, я, слава Богу, здоровъ, отвчалъ Рдичъ и всталъ.

Василис пришло на умъ, что она послднее время совсмъ забыла о бдномъ юнош, она упрекнула себя за это.

— Просмотрли вы послднй номеръ Иллюстраци? проговорила она ласково, тамъ очень интересны виды Кавказа. Хотите, я вамъ покажу, пойдемте въ гостинную.

Рдичъ пошелъ за ней и они услись за круглымъ столомъ, на которомъ горла лампа.

Василиса отыскала Иллюстрацю. Рдичъ сначала какъ будто дичился, но потомъ разговорился и замтно повеселлъ.

Въ сосдней зал продолжалъ гремть Офенбахъ, отрывками долеталъ звонкй голосъ Вры, напвающй аретку. Голосъ и музыка вдругъ умолкли и раздались стуканье биллардныхъ шаровъ,— Вы въ биллардъ играете? спросила Василиса у Рдича.

— Нтъ… Я вообще ни въ какя игры не играю, не нахожу никакого удовольствя,— разв только то, что можно ловкость свою показать.

— Я сама не охотница до игръ, мн отъ нихъ всегда длается скучно… Мн вообще часто бываетъ скучно, сама не знаю почему… Не правда ли, какъ это нехорошо?…

Она прислушивалась къ веселому хохоту въ сосдней комнат и лицо ея имло какое-то тоскливое выражене.

— Не такъ… слышался оживленный голосъ Борисова. Какая вы неловкая, Вра Павловна! Дайте, я научу васъ держать кй.

— Не надо, я лучше васъ знаю…

Еще громче раздавался смхъ и началось отчаянное бгане вокругъ билларда.

— Какъ имъ весело! промолвила Загорская.

— Имъ не отъ игры весело…

Василису что-то кольнуло вдругъ очень больно въ самое сердце.

— Не отъ игры, такъ отчего же? проговорила она.

— Такъ, веселый часъ нашелъ, отвтилъ Рдичъ уклончиво.

Снова раздались звуки фортепано. Въ гостинную вошелъ Борисовъ и бросился въ кресло, утирая себ лобъ.

— Уфъ, забгался! проговорилъ онъ.

Его возбужденное, играющее смхомъ и жизнью лицо, почему-то не понравилось Василис.

— Видно, вамъ очень весело бгать, проговорила она холодно. Вы съ Врой, какъ двое ребятъ, возились.

— А вы тутъ сидли, какъ старушка, и о возвышенныхъ предметахъ толковали! возразилъ онъ. Каждому возрасту свое удовольстве…

— Да, я старше васъ, сказала Василиса тихо. Въ сравнени со мною вы, Сергй Андреевичъ, почти…

— Младенецъ, подсказалъ Борисовъ. Вы мн въ бабушки годитесь! Ну-съ, барыня преклонныхъ лтъ, покажите-ка и мн, что таке за кавказске виды, не все для одного Рдича…

Онъ слъ возл нея и сталъ разсматривать рисунки. Голова его, нагибаясь, касалась ея волосъ. Перевертывая страницу, онъ шепнулъ:

— Какая сердитая! сейчасъ такъ и ощетинилась…

— Что это? произнесъ вдругъ Рдичъ и сталъ прислушиваться.

Въ сосдней комнат Вра пла романсъ на нмецкомъ язык. Удивительно нжно и задушевно звучала несложная мелодя.

— Это Шумана, сказалъ Борисовъ.

— Нтъ, скорй Шуберта, произнесъ Рдичъ. Для Шумана слишкомъ нжно и просто.

— Ни того, ни другого, замтила Василиса. Слова попались мн случайно въ старой книг, а музыка компонирована самой Врой… Слушайте, какъ это прелестно у нея получилось.

Вра пла:

‘Sehnsucht ist des All’s Geheimuiss!

‘Alles Werden lhn und Glhn.

‘Nach der wandellosen Einheit

‘Ist’s ein ewig Hinbemhen!

‘Der Verschmelzung ewig Scheitern

‘Ist die Qual der Menschenbrust,—

‘Der Verschmelzung flchtig Traumbild

‘Ist der Liebe ganze Lust *).

*) Желаня — тайна вселенной!—

Причина всякаго расцвтаня, пыла, бытя, —

Это нескончаемое стремлене —

Къ нераздльному единству.—

Неосуществимость этого желаня —

Составляетъ муку любящей души, —

Мимолетная греза сляня —

Всю радость и счастье любви.

Рдичъ слушалъ, и по его болзненному лицу разлилось выражене удовольствя.

— Совсмъ вдохновенная музыка! произнесъ онъ. Вра Павловна дивно поняла мысль поэта…

— Не правда ли? сказала Василиса.

— Не даромъ прозвали вы ее Mignon, замтилъ Борисовъ. Настоящая Гетевская чародйка… Пойду выразить свое восхищене.

Онъ всталъ и, направляясь къ двери, остановился.

— Пойдемте и вы, Василиса Никалаевна. Попросите ее спть еще что нибудь, мы съ Рдичемъ послушаемъ.

Они вошли въ биллардную. Вра вся розовая вскочила съ табурета и захлопнула было крышку фортепано, но Василиса уговорила ее и она согласилась повторить свой романсъ.

— Только, пожалуйста, безъ комплиментовъ, обратилась она къ Рдичу и Борисову.

Посл романса она спла русскую псню, а вслдъ за нею неожиданно прозвучали аккорды какого-то воинственнаго гимна.

— Вотъ это славно! воскликнулъ Борисовъ. Вы не знаете Марсельезы, Василиса Николаевна, послушайте, что за возбуждающая музыка.

— Только я себ аккомпанировать не могу, сказала Вра.

— Я буду вамъ аккомпанировать, настолько музыкальнаго знаня у меня хватитъ, произнесъ Рдичъ.

Онъ слъ на ея мсто и неуклюжими пальцами сталъ ударять по клавишамъ отчетливо и врно. Вра запла, и невольный трепетъ пробжалъ по нервамъ слушателей. Громке звуки лились полные, торжествующе… Василиса смотрла на Вру, молодое лицо которой дышало жизнью, щеки ея разгорлись, темные глаза блистали, свжй, немного большой ротъ раскрывался правильно и красиво, показывая два ряда блыхъ, какъ капли молока, зубовъ. Взглядъ Василисы перешелъ на Борисова. Онъ сидлъ, устремивъ неподвижно взоръ на двушку, впивая всмъ существомъ своимъ гармоническое наслаждене.

Въ это время раздалось громкое ‘браво’, и въ дверяхъ показался Загорскй. Его появлене разомъ разрушило поэтическое настроене. Рдичъ сконфузился и всталъ съ табурета, Вра закрыла тетрадь, а Борисовъ взялъ ее и положилъ къ остальнымъ нотамъ.

— Разв вы уже кончили? Такой прелестный концертъ! проговорилъ Константинъ Аркадьевичъ. А я готовился послушать.

— Въ другой разъ, сказала Вра.

На слдующй день вечеромъ Борисовъ ухалъ. Василиса съ Врой довезли его до вокзала желзной дороги. Вечеръ былъ ненастный, моросилъ мелкй дождь. Когда подъхали къ станци, Борисовъ выскочилъ изъ коляски и взялъ кипу книгъ, которыя везъ съ собою.

— До свиданя, проговорилъ онъ, протягивая руку.

— Нтъ, мы выйдемъ, сказала Загорская.

Во время дороги она не произнесла ни слова. Слезы душили ее, она боялась, если заговоритъ, что не будетъ въ состояни сдержать ихъ.

— Дождикъ, замтилъ Борисовъ, вы промочите ноги.

— Ничего, мы проводимъ васъ, какъ слдуетъ.

Они вышли на небольшую площадку, гд толкались носильщики и служители. Борисовъ пошелъ брать билетъ. Василиса по привычк направилась съ Врой въ отдлене перваго класса.

— Ужъ ежели вы хотите провожать меня, проговорилъ Борисовъ, нагоняя ихъ, такъ пожалуйте сюда. Вотъ наше помщене.

Онъ открылъ перегородку, ведущую въ отдлене третьяго класса. Одинокй фонарь освщалъ комнату, деревянныя скамейки тянулись вдоль стнъ, на полу валялись окурки сигаръ, пахло копотью и дешевымъ табакомъ. Человкъ десять рабочихъ и женщинъ съ корзинами размщались на скамьяхъ.

— Вотъ сядьте сюда, сказалъ Борисовъ.

Рабочй въ блуз подвинулся, Василиса сла возл него.

Вра пошла разсматривать висящй у фонаря планъ швейцарскихъ желзныхъ дорогъ. Борисовъ закурилъ папироску.

— И такъ, мы разстаемся, произнесла тихо Василиса.

— Не надолго, опять прикачу.

— Скоро?

— Какъ будетъ возможно. Вдь и меня тянетъ… какъ вы думаете?

— Да?… Она вся просвтлла.

— А то какъ же,— разумется. Чудной вы, ей богу, человкъ.— Плакать? стыдъ какой! произнесъ Борисовъ, замтивъ, что слезы катились у нея подъ вуалеткой.

— Не буду.

Она ободрилась и стала глядть кругомъ.

— Однако, какъ здсь неуютно! какой спертый воздухъ,— на тюрьму похоже.

— Да, некомфортабельно, отвчалъ Борисовъ, однако этой обстановкой поневол довольствуются дв трети путешествующаго человчества, покуда вы сидите на бархатныхъ подушкахъ и аристократически изолируетесь въ отдльныхъ купэ.

— Но вдь ты не изъ-за этихъ соображенй здишь въ третьемъ класс? спросила, помолчавъ, Василиса.

Борисовъ засмялся.

— Разумется, нтъ, времена Рахметовыхъ прошли! Такъ, просто, не вижу надобности баловать себя. Я отъ роскоши отвыкъ… Да къ тому же, когда часто здишь, и разсчетъ.

Вра, кончивъ осмотръ карты, подошла къ Василис. Борисовъ всталъ, уступивъ ей свое мсто.

Скоро раздался звонокъ, подъзжалъ поздъ, толпа блузниковъ и женщинъ высыпала на площадку.

— Не выходите, мы здсь простимся, сказалъ Борисовъ.

Онъ снялъ шляпу и пожалъ руку Вры.

Василиса дошла съ нимъ до двери.

— Прощай, сказала она тихо. Какими долгими покажутся мн теперь дни… По крайней мр, напиши.

— Хорошо. А если вы соскучитесь, прзжайте въ Женеву провести денекъ съ старыми знакомыми. Въ самомъ дл, что вамъ стоитъ,— сли съ Врой Павловной на пароходъ и прхали. Въ тотъ же вечеръ и назадъ.

Василиса покачала головой.

— Нельзя…

— Отчего же? Впрочемъ, какъ знаете.— Пора, вотъ и поздъ остановился. Ну, до свиданя.

Василиса и Вра стояли въ дверяхъ и смотрли, какъ Борисовъ, неся книги, поднялся по наружной лсенк вагона,— раза два фигура его промелькнула въ освщенныхъ окнахъ, поздъ тронулся и покатился.

III.

Прошло три мсяца. Весна въ этомъ году настала рано. Въ конц марта на горахъ сошелъ снгъ, внизу зацвли фруктовыя деревья, садъ зазеленлъ и разросся густой тнью, длинные зимне вечера смнились розовыми сумерками, вся картина проснулась и зажила.

Василиса и Вра засиживались на террасс, смотря, какъ солнце садилось въ пурпурныхъ облакахъ, какъ тихая поверхность озера переливалась опаловыми цвтами, изъ прозрачномъ, еще голубомъ неб зажигалась лучистая Венера. Рдича съ ними не было. Съ появленемъ первыхъ фялокъ, онъ ухалъ въ Женеву, чтобы опять приняться за работу. ‘А то совсмъ деморализируешься, говорилъ онъ. Созерцане природы привлекательно, но вредно, оно слишкомъ успокаиваетъ и отчуждаетъ отъ жизни. Пора распроститься съ прекрасными видами и вернуться къ боле полезной, хотя и некрасивой реальности.’

Впродолжени зимы Борисовъ прзжалъ раза два въ Кларанъ, на недолгое время. Оба раза онъ останавливался у Рдича, его просила объ этомъ сама Василиса. Съ тхъ поръ, что ихъ отношеня измнились, ее возмущало принимать его у себя дома, подъ кровомъ мужа, какъ гостя. Она не высказала ему этого прямо, но онъ понялъ и усмхнулся, пожавъ плечами.

— Взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ, произнесъ онъ. Сговорчивая же у васъ совсть, если такая пустая деталь въ форм можетъ успокоить ее.

Въ конц декабря онъ совершилъ большое, кругосвтное, какъ онъ выражался, путешестве по Европ, длившееся нсколько недль. Въ начал мая, онъ собирался хать опять. Это была весна 1876 года, политическй горизонтъ застилался на восток и туча грозила разразиться великими событями.

Константинъ Аркадьевичъ поговаривалъ объ отъзд въ Россю. Василиса не ршалась, чего-то ожидала, жила изо дня въ день, темно надясь на что-то въ близкомъ будущемъ, что должно было разршить для нея вопросъ. Во время своихъ странствованй Борисовъ писалъ къ ней. Послднее письмо было изъ Парижа и получено нсколько дней до его возвращеня. Онъ писалъ:

‘Что сказать вамъ о себ? хорошаго мало. Время проходитъ, дла устраиваются плохо, скроенныя и сшитыя на скорую руку, они распарываются и разлзаются все больше и больше. Un coup dе main, и все пойдетъ по старому, да ничего не подлаешь, чтобы заштопать и заплатать — матерала нтъ. Причаливай къ берегу и дожидайся благопрятной погоды. Но вдь мы пираты, намъ нужно хать сейчасъ или отдаться въ руки врагу. Лови моментъ! Кругомъ апатя, мелкя буднишня дла, революцонное диллетанство для самоутшеня. Нтъ настоящаго дла, такъ и молчи, а не лзь изъ кожи, чтобы произнести шумную рчь на безцльномъ собрани Интернацонала, которое, отъ нечего длать, вырабатываетъ статуты и программы, для того, чтобы пересочинить ихъ на слдующй мсяцъ. Нечего длать, такъ шей сапоги и называйся сапожникомъ, разрабатывай науку и причисляй себя къ ученымъ, развратничай и пьянствуй,— имя теб повса.— Но нельзя заниматься пустяками и называть себя дловымъ человкомъ.

‘Что длалъ я? Ничего. У меня есть цль въ жизни, я къ ней не иду прямо, слдовательно, я ничего не длаю. Апатя,— это страшная язва, бда заболть ею. Было бы мн восемнадцать лтъ, я бы увлекся прелестями парижской жизни, страсти успокоились бы матеральными наслажденями, но такъ какъ пришлось прожить не много больше, то нервы притупились, явились другя требованя. Читаешь газеты и книги, писанныя умными людьми, слушаешь конференци такихъ же умныхъ людей: въ итог, какъ при первомъ, такъ и при второмъ препровождени времени — ничего. Ничего, потому что не идешь прямо къ цли.

‘Проклятая славянская апатя! Тамъ спятъ, и мы должны спать, или хать будить ихъ. Когда же проснется Русь отъ этого тяжелаго сна, переполненнаго кошмарами? Илья Муромецъ тридцать лтъ сидлъ сиднемъ и, наконецъ, всталъ! Съ татарскаго нашествя заснула Росся, повалилась, какъ снопъ и своей грузной массою загородила путь монголамъ дальше на западъ. Просыпалась нсколько разъ, охваченная какимъ нибудь страшнымъ кошмаромъ и опять засыпала. Когда же она проснется? Надо думать, что скоро.— Вы скептично улыбаетесь? Скажите, неужели мы развиваемся вн всякихъ историческихъ условй? Вдь вы признаете законы въ развити страны… Вс народы завоевывали себ свободу, славяне не могутъ! Неужели это такое особенное племя, которое можетъ обойтись безъ нея? Когда же мы сбросимъ этотъ татарскй деспотизмъ?…

‘Дописалъ до конца страницу, боле нтъ мста. Извините великодушно за это словоизвержене,— перо попалось хорошее.’

Въ одно жаркое апрльское утро Василиса сидла въ бесдк, густо обросшей съ трехъ сторонъ акацей и съ четвертой стороны, открывавшей широкй видъ на озеро. Рамка живой зелени окаймляла чудную картину: синяя масса воды блистала на солнц, огромныя скалы, отвсныя, какъ стны, окаймляли горизонтъ, налво тянулся широкй изгибъ берега съ зеленющими виноградниками, съ разбросанными по скаламъ дачами и съ замкомъ Шильонъ, подымающимся изъ самыхъ водъ, дале у устья Роны, островокъ съ растущими на немъ тремя деревьями, и въ самой глубин долины зубчатая масса Dent du Midi, въ своемъ еще зимнемъ блоснжномъ одяни, — замкнутый, отдленный отъ остального мра уголокъ, только немного расширяющйся въ направлени Женевы, ‘откуда идутъ тучи и грозы’, подумала. Василиса.

Прошелъ пароходъ въ нсколькихъ саженяхъ отъ сада, шумя колесами и колыхая поверхность воды, запнилась длинная волна и, набжавъ, съ плескомъ разбилась о берегъ. Василиса ожидала Борисова и подумала, что онъ, можетъ быть, прхалъ съ этимъ пароходомъ. Она думала это часто во время долгихъ его отсутствй, всякй разъ, что проходилъ пароходъ или мчался поздъ желзной дороги по насыпи, сзади дома. Ея надежды рдко осуществлялись, но эти короткя минуты ожиданя перодически оживляли ее. Она незамтно привыкла длать изъ этихъ минутъ главные моменты своего, наполненнаго мечтами и ничмъ незанятаго дня. Просвисталъ поздъ — двнадцать часовъ. Можетъ быть!… думаетъ она и внезапно оживленная, вставала съ своей кушетки, поправляла цвты въ вазахъ, входила въ свою комнату и умывала руки въ свжей вод, потому что она привыкла душить ихъ, а Борисовъ всегда морщился и не любилъ, чтобы руки ея пахли духами. Отъ желзнодорожной станци до дачи было минутъ десять ходьбы, проходило полчаса, часъ, самыя упорныя ея надежды, наконецъ, сдавались, кратковременное оживлене исчезало и она опять лежала на диван сумрачная и молчаливая. По вечерамъ, какая бы ни была погода, она выходила на террассу и стояла, часто подъ дождемъ и втромъ, ожидая, когда пройдетъ послднй поздъ изъ Женевы. Съ конца террассы была видна насыпь, поздъ огибалъ поворотъ и огненной змей промелькивалъ въ темнот. Она возвращалась въ гостинную и смотрла на часы: ‘не дойдетъ стрлка до десяти, какъ онъ будетъ здсь… ежели прхалъ’ и она ждала, разговаривая съ Врой и прислушиваясь къ каждому звуку. Но стрлка доходила до десяти, проходила эту цыфру и никто не являлся… Все, что Василиса выносила изъ этихъ безполезныхъ ожиданй было чувство сугубой тоски и капли дождя, повисшя, какъ слезы, въ ея волосахъ.

— Отчего я все жду и такъ несказанно мучаюсь, этимъ ожиданемъ? спрашивала она себя, сидя въ этотъ день въ бесдк и перебирая въ своемъ ум все ту же думу, которой была постоянно и непрерывно занята. Въ послднее время, передъ ней, иногда, возникали итоги.

‘Что обрла я, что выиграла? Довольна и спокойна я?— нтъ. Стала я добре и лучше?— нтъ. Расширился мой умственный горизонтъ?— нтъ, наоборотъ, онъ съузился, такъ какъ я вся поглощена однимъ мучительнымъ вопросомъ… Во вншней жизни неправда и разладъ, въ душ постоянная тревога, — гд же счастье?…’

Василиса провела рукою по лбу, чтобы отогнать эти мысли. Ей представилась другая сторона картины. Существуетъ мръ идеи,— мръ высокихъ, самоотверженныхъ идеаловъ, провозвстникомъ которыхъ явился ей Борисовъ. Вотъ спасительный якорь, вотъ могучй, чудотворный палладумъ, подъ снью котораго все личное исчезаетъ и самая слабость обращается въ силу, — вотъ, во что можно врить, на что упираться, чему отдаться! Она всматривалась въ утшительный образъ и вдругъ со стыдомъ опускала голову. Неужели не идея была ей дорога,— а человкъ? неужели она въ него врила, его любила и только ради этого своего личнаго случайнаго чувства, врила и въ остальное?

Въ такя минуты невольнаго анализа ей становилось страшно горизонтовъ безплоднаго эгоизма и безсиля, которые вдругъ раскрывались пердъ ней. ‘Онъ виноватъ! думала она. Зачмъ онъ поставилъ все такъ, что я должна постоянно недоумвать и мучиться? Вижу его лишь урывками, его жизнь для меня скрыта… Постоянныя неизвстность и сомння,— вотъ что развращаетъ…’

Она сидла, сдвинувъ брови, пальцы ея машинально перебирали тоненькя пластинки китайскаго вера, который она держала въ рукахъ. ‘Одинъ выходъ, думала она,— ухать поскорй! но нтъ силъ оторваться…’

Въ это время ей послышался, недалеко отъ бесдки, легкй шорохъ. Повернувъ голову, она увидала сквозь листву Константина Аркадьевича, сидвшаго на скамейк, въ бломъ парусинномъ плать, съ опрокинутой на затылокъ соломенной шляпой. Его поза и вялое, недовольное выражене лица говорили о самой неподдльной скук. Вдругъ онъ оживился.

— Вра Павловна, куда вы? крикнулъ онъ.

— Ищу Василису Николаевну, отвчалъ голосъ Вры.

— Ея здсь нтъ, она въ дом на кушетк лежитъ, по обыкновеню… Подите сюда, сядьте.

— Времени нтъ.

— Подойдите же. Какая вы дикая, ей Богу!…

— Я не дикая,— зврьки бываютъ дике, произнесла Вра, подходя. Что вамъ нужно?

— Сядьте… вотъ тутъ… Побесдуемъ…

Онъ подвинулся на скамейк.

— Благодарю, я садиться не желаю…

Она прислонилась спиной къ стволу платана, подъ которымъ стояла, дрожащая тнь падала на ея нжное лицо и скользила перебгающими пятнами по длиннымъ, блестящимъ косамъ.

— Какая вы хорошенькая въ розовомъ плать, подъ этимъ зеленымъ деревомъ, сказалъ Загорскй.

— Можно безъ плоскостей? отрзала коротко Вра.

— Ужъ сейчасъ и плоскости, какая вы проворная! Впрочемъ, я могу и не говорить, ежели вамъ не нравится. Вы и безъ меня знаете, что вы хорошенькая и миленькая…

— Знаю.— Это все, что вы имли сказать мн?

Она повернулась, чтобы идти.

— Подождите… Неужели васъ не интересуетъ этотъ видъ? Вы не любите наслаждаться природой?…

— Люблю,— но не въ компани.

Загорскй засмялся. Когда онъ смялся, его затылокъ двигался вверхъ и внизъ, а пухлые пальцы быстро перебирали толстой бирюзой, которую онъ носилъ на мизинц.

— Вы удивительно откровенный человкъ… такъ и ржете голую правду.

— Зачмъ же мн украшать ее?

— Я не говорю… Но этимъ вы даете и другимъ право высказываться также откровенно, безъ всякихъ перифразъ.

— Я не запрещаю, сказала Вра.

— И хорошо длаете… Въ наше время, вообще, нужно смотрть на вещи очень просто… больше съ дловой, такъ сказать, точки зрня. Ваша маменька понимаетъ это отлично. Умная женщина, ваша матушка!

— Чмъ же именно она вамъ доказала свой умъ? спросила Вра и съ большимъ вниманемъ взглянула на Загорскаго.

— Во всемъ, а, главнымъ образомъ, въ томъ практическомъ здравомъ смысл, съ которымъ она относится къ вашей будущности.

— Къ моей будущности?… усмхнулась Вра. Это длается очень интересно, продолжайте.

— Да-съ, ваша маменька женщина опытная, всю житейскую премудрость до совершенства постигла. Она просила меня, когда вы будете въ Петербург, замолвить за васъ словечко въ театральной дирекци… Я очень радъ, почему же нтъ… Отъ васъ будетъ зависть, чтобы доказательства моего къ вамъ расположеня не ограничились одной этой ничтожной услугой.

Онъ смотрлъ на Вру съ хищнымъ и нсколько боязливымъ выраженемъ лица.

— Съ какихъ же поръ ршено, что моя мать и я демъ въ Петербургъ? спросила Вра.

Загорскому этотъ вопросъ не понравился.

— Я не знаю, отвчалъ онъ холодно, это ваше дло,— не мое.

Онъ помолчалъ и прибавилъ:

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь… Вы очень умны, васъ, я знаю, фразами не проведешь, поэтому я буду говорить съ вами прямо,— на чистоту. Вы — будущая артистка. Нтъ причины, чтобы ваша участь различалась отъ участи другихъ артистокъ. Если у васъ окажется талантъ, вы достигнете извстности и тогда, пожалуй, увидите свтъ у своихъ ногъ. А до той поры вы нуждаетесь въ поддержк и въ средствахъ къ существованю… Все это, вроятно, для васъ не ново… Покровителей на вашей дорог встртится немало. Я не хуже и не лучше тысячи другихъ… Примите мою дружбу — и я обязываюсь обезпечить ближайшую будущность вашу.

Вра не перемнила своей позы, и выражене лица ея не измнилось, только губы чуть-чуть дрогнули. Загорскй, ожидавшй взрыва, былъ озадаченъ и непрятно смущенъ.

— Оскорбительнаго тутъ для васъ ничего нтъ, и я полагаю, что сердиться вамъ не за что.

— Я не сержусь, вы оскорбить меня не можете, проговорила Вра, ударяя немного на слово вы.

Загорскй этого не замтилъ.

— А ежели вы имете другя намреня, продолжалъ онъ притворно равнодушнымъ тономъ, такъ это съ вашей стороны, позвольте вамъ сказать, чистое ребячество. Ваша матушка, имвшая сначала сама виды, уже давно разочаровалась…

— На счетъ чего? спросила Вра.

— На счетъ этого многообщающаго юноши, Борисова.

— Борисова?

— Вы очень хорошо знаете, что ваша матушка прочила его вамъ въ мужья… Выборъ былъ политичный. Онъ хорошей семьи, богатъ, революцонная дурь съ него не сегодня, завтра соскочитъ, а покуда можно заняться управленемъ его доходовъ въ Росси… Условя немомннно благопрятныя… Да на бду, не тмъ совсмъ повяло. Какая ужъ тутъ женитьба! Попалъ молодецъ въ кабалу, самъ, можетъ, не радъ,— да уже не вырвется.

Вра покраснла. Она ничего не сказала и только пристально и строго взглянула на Загорскаго.

— Вы не думайте, что я подразумваю что-нибудь дурное, поспшилъ онъ уврить ее. Ежели бы я имлъ поводъ сомнваться хотя одну минуту, вы понимаете, что я не допустилъ бы. Я допускаю потому, что знаю, что противозаконнаго, въ извстномъ смысл, ничего нтъ. Не такая женщина… Принципы больно возвышены… Супружеская моя честь въ сохранности.

Онъ засмялся иронически и язвительно.

— Стыдились бы! произнесла Вра.

— Отчего? я ничего обиднаго не говорю… Хочу только доказать вамъ, что даже такое идеальное и возвышенное создане, каковымъ вы считаете Василису Николаевну, и то при случа можетъ снизойти на очень практическую сдлку. Вотъ вы меня, я знаю, осуждаете за холодный разсчетъ, а не было это разсчетомъ, и даже очень умнымъ, съ ея стороны, сойтись со мною? Въ силу чего она сошлась? не изъ нжности же ко мн… Это былъ торгъ, которымъ она покупала себ право продолжать тшиться своей игрушкой. Я ей и не мшаю, пусть потшается, а настанетъ время, удемъ домой, все это позабудется, канетъ въ прошлое… Курьезне всего, что самъ герой отлично это понимаетъ — и держитъ себя en consquence. Обмниваться возвышенными чувствами и идеями, сколько угодно! а попробуй Василиса Николаевна въ горячую минуту предложить ему, напримръ, съ ней бжать, — ни подъ какимъ видомъ не согласится.

— Вы очень прозорливы, сказала Вра.

— Опытенъ-съ, барышня, недаромъ на свт пожилъ. Теперь, возьмите мое положене… Вотъ я не монахъ… Жены у меня нтъ, значитъ, я вправ смотрть на себя, какъ на человка свободнаго. Такъ или нтъ? ршите по справедливости.

— Не знаю, сказала Вра, можетъ и вправ.

— Пожалуйте за это ручку, произнесъ Загорскй и всталъ. Какая она у васъ бленькая, нжненькая!..

Онъ взялъ руку Вры и сталъ цловать.

— Нтъ, ужъ это зачмъ, сказала Вра. Приберегите ваши нжности и комплименты для тхъ, которыя съумютъ оцнить ихъ, а мн, я вамъ скажу прямо, они противны, не навязывайте мн ихъ боле.

Она повернулась и ушла, не проговоривъ боле ни слова.

Константинъ Адкадьевичъ постоялъ нсколько минутъ въ раздумьи и тоже удалился.

Василиса сидла въ бесдк, не шевелясь, словно окаменлая. Ей казалось, что ее давилъ какой-то страшный кошмаръ. Она очнулась, когда услыхала шаги въ алле. Это былъ былъ Борисовъ, онъ прхалъ и искалъ ее.

— Что вы здсь сидите одна, и такая блдная? спросилъ онъ. Нездоровы?

— Нтъ, ничего… Я устала, пойдемте въ домъ.

Страннымъ и чудовищнымъ показалось Василис сидть за столомъ со своими домочадцами и смотрть на ихъ спокойныя лица. Вотъ Константинъ Аркадьевичъ, немного струсившй и сконфуженный, и врующй въ ея добродтель! вотъ Вра строгая, чистая и разсудительная! а вотъ Каролина Ивановна смотритъ на нее своими лукавыми глазками и думаетъ, что она отняла у нея мужа для дочери!… Драма превращается въ пошлую комедю… ‘Нтъ, такъ нельзя жить, думаетъ Василиса, это слишкомъ ужасно! Надо изъ всего этого выйти, покончить какъ нибудь…’

Вечеромъ, когда Борисовъ собирался уходить, она удержала его.

— Оставайся ночевать здсь, я велла приготовить теб комнату. Вдь эта… форма была, съ моей стороны, пустое ребячество, аффектъ, какъ ты выражаешься, не правда-ли?

— Конечно, отвчалъ онъ. Только оставаться сегодня не стоитъ. Я распорядился уже въ гостинниц, завтра рано утромъ мн нужно въ Женеву.

— Уже завтра?

— На слдующей недл прду съ вами проститься и тогда останусь денька два-три.

— Да, вдь ты отправляешься въ свое длинное путешестве,— я чуть не забыла. Какъ быстро время проходитъ!

— Вдь вы тоже узжаете, сказалъ Борисовъ, и прибавилъ: скоро дете, или еще не ршено?

Она выпустила его руку.

— Какъ ты это равнодушно говоришь. Неужели теб не жаль разставаться со мною, даже на время?…

— Жаль, но что же длать.

— Очень жаль? спросила она.

— Какая вы смшная. Разв такя вещи можно измрять? Мн кажется, что очень жаль, а вамъ, можетъ быть, показалось бы, что мало,— или наоборотъ.

— Я хотла съ тобою поговорить, сказала она, объ одномъ очень нужномъ дл… Но ты такой сердитый… я не ршаюсь.

— Напрасно, я всегда готовъ толковать съ вами. О чемъ же будетъ рчь? спросилъ онъ, усаживаясь и свертывая сигаретку.

Она подумала и произнесла медленно:

— Помнишь, въ Ницц, въ начал нашего знакомства, ты звалъ меня хать куда-то, я не припомню, въ Лондонъ, кажется, словомъ, ухать вмст съ тобой?…

— Помню.

— Тогда мн это казалось невозможнымъ. Я разсуждала тогда о многихъ вопросахъ иначе, чмъ теперь, я вообще была тогда совсмъ иная, свжй… моложе…

Она не окончила и задумалась.

— А съ тхъ поръ жизнь помяла? произнесъ Борисовъ Ничего, это вамъ здорово… Слабыя деревца крпнутъ, когда постояли подъ бурей, и пускаютъ сильные корни. Въ чемъ же дло?

— Я хотла тебя спросить: если бы теперь не ты, а я вздумала бы ухать вмст очень далеко съ тмъ, чтобы никогда не вернуться, ты бы согласился?

— Куда? спросилъ Борисовъ и засмялся, въ Америку?

— Хотя бы и въ Америку.

Она смотрла на него пристально и пытливо.

— Въ двственныхъ лсахъ пожить? на бизона поохотиться? отчего же, можно.

— Я не шучу, сказала она серьезно.

— А не шутите, такъ это очень странный вопросъ. Съ какой стати бжать въ Америку? да и вообще бжать? Я цли не вижу.

— Я не говорю, что я непремнно этого хочу, но ежели бы я вздумала и попросила тебя, ты согласился бы?

— Вы меня ставите, ей Богу, въ очень затруднительное положене… Не знаешь, что вамъ отвтить.

— Согласился бы? пытала она. Вдь я теб принадлежу, а ты мн, стало быть, все остальное ничто…

— Во первыхъ, ни вы мн не принадлежите, ни я вамъ не принадлежу, а каждый принадлежитъ самому себ… Затмъ, какъ могла прйти вамъ въ голову такая дикая фантазя?… Былъ какой нибудь разговоръ? Я замтилъ съ утра, что вы не совсмъ въ нормальномъ настроени духа…

— Никакого разговора у меня ни съ кмъ не было…

Она быстро взглянула на него и опустила глаза…

— Я несчастлива, мн боле невтерпежъ… Силъ нтъ! понимаешь ты?

Она вдругъ разразилась неожиданно для самой себя, и все, что наболло у нея на душ впродолжени долгихъ мсяцевъ вырывалось теперь наружу страстно, неудержимо. Она перевела только духъ и заговорила съ небывалой энергей, смотря прямо ему въ глаза, вся дрожа отъ волненя:

— Я отдала теб мою жизнь,— я въ прав требовать, чтобы и ты отдалъ мн свою! Я пожертвовала всмъ, вырвала изъ своего сердца вс другя привязанности, отдала на судъ свое доброе имя, измнила всему, что привыкла считать святымъ и хорошимъ… По твоему, я знаю, это были предразсудки, но для меня эти застарлыя формы составляли смыслъ жизни, я ничего не пожалла, все разбила, отъ всего оторвалась и пошла за тобой! Ты сталъ для меня богомъ, въ котораго я вровала, и твое слово сдлалось моею совстью. Я мыслила, думала, чувствовала, какъ ты этого хотлъ, — у меня не осталось ничего своего,— даже гордости не осталось. Ты знаешь, когда я прхала въ Женеву, что я тамъ нашла? вдь это было страшное унижене, но я и съ этимъ помирилась, потому что не имла духа отказаться отъ тебя!… Въ Женев я жила въ кругу твоихъ друзей, въ сред для меня совсмъ чужой. Мн было неловко, тяжело, тмъ не мене я сближалась съ этими людьми и любила ихъ, потому что это были твои товарищи, и мое мсто было между ними. Потомъ ты указалъ другую дорогу, я и тутъ покорилась, я согласилась играть въ твоихъ рукахъ позорную роль… Господи! да есть ли что нибудь такое, чего я для тебя не сдлаю!… Я на все ршусь, преступлене совершу,— только дай мн думать, дай мн только обманываться, что ты меня любишь!..

Она схватила его руки и смотрла на него умоляющими глазами, губы ея нервно подергивало, руки были влажны и холодны.

— Вы больны, произнесъ тихо Борисовъ. Человкъ въ здоровомъ состояни не можетъ доводить себя до такого возбужденя.. Что съ вами? что случилось? объясните. О длахъ мы посл потолкуемъ, когда вы успокоитесь и мозги заработаютъ нормально.

— Я не больна, сказала Василиса. Въ моей жизни узелъ, я стою передъ нимъ и добиваюсь его разршеня… Сегодня утромъ я думала объ этомъ. Какой страшный хаосъ! гд счастье? куда двалось все свтлое и хорошее, которое оно общало? Короткя минуты какого-то опьяненя и безконечно длинные, темные промежутки, впродолжени которыхъ я жду, мучаюсь, не знаю!… Разв это жизнь? разв это любовь здоровая, нормальная, про которую ты говорилъ? Нтъ, это любовь ужасная, безнравственная. Вотъ что уродуетъ человка!

— Я не виноватъ, что у васъ такая безпозвоночная натура, что васъ калчитъ то, что другимъ людямъ здорово, проговорилъ угрюмо Борисовъ.

— Нтъ, у меня не безпозвоночная натура!… У меня была и сила, и энергя, и вра въ самую себя. Изъ меня могъ бы выработаться здоровый человкъ. Ты все надломилъ… ты сдлалъ изъ меня какое-то ничтожное существо, какую-то нравственную тряпку, которая кром своихъ эгоистическихъ желанй ничего боле не въ состояни понимать! Ты виноватъ: зачмъ ты разбудилъ то, что спало?… Зачмъ ты общалъ счастье и не далъ мн его?…

— Оно было и теперь есть, произнесъ Борисовъ и цинически улыбнулся.

Василиса вскочила съ своего мста и нсколько секундъ стояла передъ нимъ, трясясь всмъ тломъ.

— Знаешь ли? произнесла она, и вдругъ страшно стихла,— знаешь, бываютъ минуты, когда мн кажется, что я ненавижу тебя!… Ежели бы у меня хватило физическихъ силъ… я была бы въ состояни задушить тебя, и съ наслажденемъ смотрла бы, какъ ты умираешь…

Она обхватила его шею и сжимала свои тонке пальцы, глядя ему въ лицо.

— Перестаньте, сказалъ спокойно Борисовъ и отвелъ ея руки. Не давайте ходу своимъ нервамъ. Вдь такъ можно на все себя настроить. Успокойтесь, сядьте.

Онъ усадилъ ее въ уголъ дивана и слъ возл нея.

— Хотите, я принесу вамъ о-де-колонъ?

— Не надо, я спокойна.— Она закрыла на секунду глаза и тяжело вздохнула.— О чемъ я говорила?… Да, я разсказывала теб, какъ я сидла сегодня утромъ въ саду и думала… Я долго думала… И вдругъ мн стало ясно… Я все поняла… и пришла вотъ къ какому заключеню: дорога я теб, такъ бросай все и живи со мною. Я не хочу боле длить тебя ни съ твоимъ дломъ, ни съ твоими товарищами, ни со всми этими ненавистными интересами, которые удаляютъ тебя отъ меня. Я хочу, чтобы ты принадлежалъ мн совершенно, исключительно, навсегда. Принеси мн эту жертву, ничтожную въ сравнени съ моей любовью къ теб, и я поврю, что ты не пустой мальчишка, а честный человкъ, который не игралъ со мною, и понималъ, что и я съ нимъ не играю…

— Серьезно вы это говорите? спросилъ Борисовъ.

— Неужели похоже на то, что шучу?

— Такъ и я отвчу вамъ серьезно, — пеняйте на себя, коли мой отвтъ заднетъ непрятно ваши слишкомъ впечатлительные нервы.— Не только вы, но нтъ на свт такой Клеопатры, такой соблазнительной раскрасавицы, которая была бы въ состояни заставить меня бросить мое дло, пожертвовать задуманной цлью… Въ двадцать четыре года не отказываются отъ всхъ высшихъ интересовъ жизни, для того, чтобы посвятить себя всецло женщин. Ни теперь и ни въ какое будущее время, я не намренъ ставить себя въ такое безсмысленное положене. Вотъ, что до меня касается… Что же касается до васъ, то я долженъ вамъ замтить, что вы ошибаетесь, думая, что пожертвовали для меня какими-то врованями и убжденями. Вы не могли ими жертвовать, потому что у васъ ихъ не было. Вс ваши убжденя сводились на традици чисто условной морали, подъ которыя вашъ разсудокъ давно подкопался, при первомъ столкновени съ дйствительностью, гнилыя стны пошатнулись и рухнули сами собой. Я тутъ не причемъ.— Вы говорите о своемъ прзд въ Женеву, какъ бы о шаг, сдланномъ вами сознательно, вслдстве строго обдуманнаго плана, и въ этомъ вы иллюзируетесь. Вы прхали въ Женеву и жили тамъ, потому что вамъ нельзя было поступить иначе. Вы дошли въ своемъ анализ до извстныхъ предловъ, вы не могли уже довольствоваться пассивнымъ отрицанемъ, вамъ нужны были боле опредленныя формы,— да и обстановка жизни была неудовлетворительна. Подъ влянемъ извстнаго психическаго момента, вы ршились попробовать новой среды, и сдлали отчаянный шагъ… Опытъ не удался, остается только пожалть. Вотъ вамъ врная картина послднихъ двухъ лтъ вашей жизни. Вамъ кажется, можетъ быть, что я высказываю очень жесткя истины? Я понимаю, что вамъ нелегко ихъ выслушивать, но я долженъ говорить прямо, не щадя васъ, чтобы вы вполн уяснили себ сущность вопроса.— А затмъ, желаю уврить васъ, что я вовсе не тотъ бездушный ловеласъ, которымъ вы меня почему-то считаете. Вашимъ неразумнымъ требованямъ покоряться я не стану, дла своего не брошу, съ товарищами не разойдусь, но ежели, помимо этого, въ моей частной жизни есть какое-нибудь обстоятельство, которое васъ тревожитъ, длаетъ васъ, какъ вы говорите, несчастной,— я готовъ вамъ уступить. Объясните, и я сдлаю, чтобы васъ успокоить, все, что отъ меня зависитъ.

Василиса смотрла на него, еще вся взволнованная и недоврчивая. Лицо Борисова впродолжене разговора постепенно блднло, дв складки легли около губъ, темные круги окаймляли глаза. Она видла эти признаки явнаго страданя, но не хотла замчать ихъ и внутренно крпилась, чтобы не уступить чувству справедливости и сожалня къ нему.

— Такъ какя же мои прегршеня? Я жду обвинительнаго акта, произнесъ Борисовъ, помолчавъ.

Она подняла на него глаза и встртила его ясный, правдивый, непокорный взоръ. Что-то сломилось въ ней.

— Прости!… зарыдала она и бросилась къ нему.

Борисовъ обнялъ ее и гладилъ по волосамъ — какъ ласкаютъ капризнаго ребенка, когда онъ созналъ свою вину.

— Бдная вы моя, что мн съ вами длать? какъ помочь?… и не придумаешь… Эхъ, барыня! не по зубамъ пришелся вамъ нашъ хлбъ…

— Нтъ, сказала она, ужъ начала, такъ какъ-нибудь дотяну до конца… Только забудь, дорогой мой!… Мн страшно подумать, что я теб наговорила!…

Она помолчала нсколько минутъ и прибавила:

— Я очень хорошо понимаю, что то, чего я желаю, невозможно. Твои цли и стремленя не могутъ быть цли и стремленя обыкновеннаго человка… Ты долженъ свое дло длать и не можешь сочувствовать моимъ мелкимъ желанямъ… Я это знаю, и это-то и составляетъ мое мучене! Я вижу въ теб идеалъ всего сильнаго, хорошаго, прекраснаго: я люблю тебя,— и ты остаешься для меня недосягаемымъ, какъ солнце на неб…

— А вы хотли бы взять это солнце, запереть къ себ въ комнату я заставить его свтить вамъ ночной лампадкой, засмялся Борисовъ.

— Что же мн длать, когда я не въ состояни подняться до солнца, а безъ него жить не могу! Вдь ты не можешь себ представить, что я испытываю… Каждый твой отъздъ въ Женеву для меня страшное мученье… Покуда ты тамъ, разв я живу? Я, какъ лунатикъ, двигаюсь во сн, умъ и душа мои точно скованы, я не въ состояни думать,— я только жду. А когда я свижусь съ тобой, настаетъ другая пытка. Ты прзжаешь, полонъ жизни, полонъ разныхъ впечатлнй,— а я, словно отъ обморока просыпаюсь, ничего сказать теб не умю — и мн длается ненавистны вс эти вопросы, которыми ты занятъ. Когда Рдичъ былъ здсь, и ты по цлымъ часамъ сидлъ, толкуя съ нимъ, мн становилось досадно до слезъ, я возненавидла бднаго, ни въ чемъ невиновнаго Рдича.— А при другихъ условяхъ, я знаю, я сама интересовалась бы, вдь и у меня есть умственныя потребности,— только все это ушло теперь на заднй планъ, потому что нравственная атмосфера, которой я дышу, невыносима. Будь я покойна душой, имй я увренность, что непремнно увижу тебя завтра и посл завтра, и всегда,— что ты думаешь обо мн и любишь меня, какъ я тебя люблю,— эта мысль не поглощала бы меня всецло, и я обратилась бы снова въ нормальнаго, мыслящаго человка… Понимаешь ты?..

— Понимаю, сказалъ Борисовъ и, вставъ, потянулся, какъ усталый человкъ. Казусъ не такъ замысловатъ, какъ вы думаете, только тутъ ужъ никакими пластырями не поможешь.

— То есть какъ?…

— А такъ, что въ вашу нравственную экономю новой крови пожалуй и вольешь, но составныхъ частицъ тканей, которыя будутъ всасывать и переработывать эту кровь, не передлаешь,— а потому въ результат останется все то же. Какъ ни расширяй передъ вами горизонты, а ваша нравственная печень и селезенка все будутъ продолжать себ вырабатывать крохотные идеальчики по привычнымъ шаблонамъ, все будетъ выходить та же старая псенка, только на новый ладъ.

— Да чмъ же я виновата?

— Виноваты не вы, а условя, при которыхъ вы развивались. Васъ коверкали съ пеленокъ, воспитане ничего въ васъ не выработало, кром впечатлительности нервовъ и способности жить воображенемъ. Жаль, матералъ былъ богатый, развивайся вы при правильныхъ условяхъ, изъ васъ вышелъ бы человкъ, хоть куда!

— А теперь поздно?

— Разумется, поздно. Блинъ готовъ, его уже не перепечешь. А можно, ежели онъ изъ хорошей муки и только на половину подгорлъ, посолить его, помаслить и все таки състь съ превеликимъ аппетитомъ. Это врно, улыбнулся Борисовъ и, приподнявъ ея лицо за подбородокъ, хотлъ поцловать.

Василиса отвернулась.

— Неужели желане счастья такое уродливое явлене? произнесла она. Вдь это самая суть жизни, настоящая ея цль…

— Кто же вамъ сказалъ, что личное счасте цль жизни? Оно даже не есть одно изъ необходимыхъ ея условй. Всмотритесь, что происходитъ въ природ: подъ влянемъ силы, атомы матери комбинируются, видоизмняются, разлагаются и переходятъ въ другя формы. Тоже и человкъ — одно видоизмнене вчно работающей матери, одинъ моментъ, ничтожный фазисъ непрестаннаго движеня силъ. Гд же тутъ мсто для счастья, какъ опредленной цли? И откуда взялъ человкъ предъявлять на него права? Живи, борись, удовлетворяй свои потребности, насколько это возможно въ данный моментъ, вотъ вамъ программа, за предлы которой никакими силами не выбьетесь. Все, что лзетъ дальше и выше,— пустое фразерство или уродливо развитые аппетиты. Топорно, но врно.— А затмъ пожелаю вамъ доброй ночи. Надюсь, что будете спать хорошо.

— Не думаю, сказала она.

— Будете, вотъ увидите, коснетесь только подушки, сейчасъ уснете и всю ночь проспите.

Онъ забралъ газеты, шляпу, портъ-сигаръ. У двери онъ обернулся.

— Не засиживайтесь, ступайте, проговорилъ онъ. Ничего новаго не откроете. Механизмъ большинства явленй въ нравственномъ, какъ и въ матеральномъ мр, такъ простъ… Право, не стоитъ сидть и задумываться.

IV.

Василиса, дйствительно, спала всю ночь непробудно,— какъ спятъ люди посл чрезмрнаго напряженя душевныхъ или физическихъ силъ. Первою ея мыслью, когда она проснулась, было: что такое случилось? Ей вспомнился вчерашнй разговоръ съ той отчетливой ясностью, которую имютъ вс воспоминаня въ минуту пробужденя. ‘Какъ я была малодушна! Какъ я обнаружила свое безсиле!… Онъ мн уступилъ, но вдь уступаютъ только тмъ, кого не уважаютъ… И онъ ухалъ подъ этимъ впечатлнемъ!…’

Она бросилась одваться. Посреди этого занятя ее взяло отчаяне. ‘Къ чему? подумала она. Онъ ухалъ, теперь уже поздно, зло сдлано… Онъ навсегда утратилъ вру въ меня…’

Она просидла долго на стул, полуодтая, съ распущенными волосами, не шевелясь.

Но Борисовъ не узжалъ. Когда она вышла въ гостинную, онъ поднялся изъ широкихъ креселъ, въ которыхъ читалъ газету. Его лицо смотрло усталымъ и словно осунулось за ночь.

— Здравствуйте, сказалъ онъ, подходя къ ней.

Она не ожидала его видть, сердце у нея забилось.— Она покраснла и стояла передъ нимъ, опустивъ глаза, не смя на него взглянуть, чтобы не выдать своей радости.

Онъ взялъ ея руку и крпко пожалъ.

— Такъ ты не ухалъ? проговорила она въ замшательств. Отчего ты такой блдный? что съ тобой?…

— Голова болитъ. А вы свжи, какъ цвтокъ! Вамъ бури здоровы…

И опять на одинъ день Василиса была счастлива.

Она провела утро въ саду съ Врой и Борисовымъ. Онъ читалъ имъ вслухъ. Къ обду неожиданно явился поститель, это былъ графъ Рповъ, давнишнй знакомый супруговъ Загорскихъ. Онъ былъ проздомъ въ Веве и, узнавъ объ ихъ пребывани въ Кларан, поспшилъ явиться. Его круглое, чисто выбритое лицо, неистощимый запасъ свтскихъ сплетенъ, добродушное злослове, даже звукъ его голоса живо напомнили Василис то время, съ которымъ были связаны впечатлня ея перваго знакомства съ Борисовымъ,— весны ея любви, и поэтому она приняла графа боле ласково и радушно, чмъ, можетъ быть, сдлала бы это при другихъ обстоятельствахъ.

Посл обда похали кататься въ Шильонъ. Вечеръ былъ теплый, тихй. Осмотрвъ замокъ и походивъ въ окрестностяхъ, ршили вернуться домой въ лодк.

Василиса сидла у кормы. Борисовъ помстился, полулежа, на дн, прислонясь плечемъ къ скамейк, на которой сидла Вра. Отчаливъ отъ берега и покачнувшись раза, два-три, лодка плавно и быстро полетла по гладкой поверхности воды. Въ чуткомъ воздух раздавался плескъ веселъ, на западномъ небосклон горли послдня розовыя тни заката, звзды появлялись чуть свтящимися искорками на ясномъ неб, по горамъ зажигались кое-гд огоньки, костры блуждающихъ пастуховъ.

— Я слышалъ, вы собираетесь въ Россю, проговорилъ графъ Рповъ. Скоро?

— Да… еще не ршено, отвчала Василиса.

— Я самъ думаю возвратиться на родину. Живешь, живешь по этимъ заграницамъ… Страшная скука подъ конецъ беретъ… А про Швейцарю ужъ и говорить нечего!… C’est us jusqu’ la corde. Неужели вамъ не надоло?

— По горло! проговорилъ, вздыхая, съ неподдльнымъ чувствомъ, Загорскй. Жду, не дождусь, когда тронемся.

— Вы, вроятно, поселитесь на зиму въ Петербург?

Загорскй кивнулъ головой.

— Будете вызжать?

— Не отъ меня зависитъ.

— Надюсь, что будете, обратился графъ къ Василис. Au fond, какъ тутъ ни говори, а только и есть три города въ мр, гд можно жить и наслаждаться жизнью: Парижъ, Вна и Петербургъ. Ныншнюю весну я былъ въ Вн, какая прелесть! Нигд я не видалъ такого множества блондинокъ съ черными глазами, совершенно черными, какъ уголь… А что за плечи!… На бал у эрцгерцога пришлось танцовать съ одной маленькой контессой, совсмъ молоденькой двочкой. Долго не забуду, чуть не сдлалъ предложеня…

— Въ самомъ дл, проговорила разсянно Василиса.

Она отвчала графу и въ то же время прислушивалась къ разговору, который вели между собой Вра и Борисовъ.

— Когда вы совершенно одн, спрашивалъ Борисовъ, о чемъ вы думаете?

— Какой вопросъ! Мало ли о чемъ думаешь, всего нельзя припомнить и привести въ порядокъ.

— Нтъ, должно. Прежде я самъ думалъ безъ всякаго метода о разныхъ предметахъ вперемежку, какъ на умъ взбредетъ. Теперь же, когда цль опредлилась, я мыслю боле систематично… У всякаго человка есть одна преобладающая мечта, одна сторона психической его жизни, боле развитая, чмъ другя… Какая ваша мечта? о чемъ вы задумываетесь всего чаще и охотне?

— Право, не знаю.

— Не врю… Каждый человкъ знаетъ, о чемъ думаетъ, только вы скрытны, вы не хотите сказать.

— Вотъ ужъ меня нельзя упрекнуть въ скрытности! я иногда черезчуръ много болтаю.

— Это не упрекъ, сказалъ Борисовъ, напротивъ: сосредоточенныя натуры не могутъ не быть скрытными. Я самъ скрытенъ до извстной степени, я не люблю говорить о томъ, что происходитъ во мн… А вамъ я иногда говорю, потому что чувствую къ вамъ довре и симпатю, какъ товарищъ къ товарищу.

— Вы давно не имли извстй отъ князя Сокольскаго? спросилъ графъ Рповъ у Василисы. Прошлую зиму я встртилъ его во Флоренци… Совсмъ сталъ старикомъ, въ свтъ не здитъ, за женщинами боле не ухаживаетъ, все по галлереямъ ходитъ, къ Рафаэлевскимъ мадоннамъ пристрастился.

Рповъ долго разсказывалъ о Флоренци, о тамошнемъ русскомъ обществ, о послднихъ элегантныхъ скандалахъ, вышедшихъ на божй свтъ. Плескъ веселъ мрно раздавался по вод, звзды свтились все многочисленне и ярче, горы одлись въ черную тнь. Василиса сняла перчатку и опустила руку въ воду. Холодная струя бжала быстро сквозь пальцы. Ей вдругъ почему-то подумалось: ‘Что я буду длать завтра въ это время?’ Она уже не прислушивалась къ разговору Борисова и Вры, а, напротивъ, старалась не слышать его. Но голосъ Борисова, помимо ея воли, заставлялъ ея ухо внимать и, тихй, сдержанный, одинъ наполнялъ для нея все пространство.

— Вдь то, что называется пролетаратомъ, не состоитъ только изъ нуждающихся въ матеральномъ, грубомъ смысл этого слова, говорилъ Борисовъ, продолжая развивать раньше начатую мысль. Подъ эту рубрику подходитъ и большинство интеллигенци,— мыслители, ученые, художники, которыхъ обстоятельства ставятъ въ положене ненормально эксплуатировать свои способности, то есть напрягать ихъ не въ смысл ихъ развитя, а въ смысл практической для себя выгоды. Отсюда столько неудавшихся жизней, столько неудовлетворенныхъ стремленй, не достигнувшихъ полнаго развитя талантовъ, а каждый не вполн развившйся талантъ — потеря для общества. Вы ясно видите, какъ въ этомъ случа общество — первая жертва своихъ неправильныхъ учрежденй. Нельзя исчислить, какой процентъ богатыхъ силъ и дарованй гибнетъ непроизводительно въ борьб за насущный хлбъ, мы можемъ только приблизительно угадывать, всматриваясь въ жизнь даровитыхъ людей, которымъ удалось осилить препятствя и развиться, вопреки невыгоднымъ условямъ, въ которыхъ они стояли. Въ каждой изъ этихъ жизней есть какая-нибудь анормальность, какая-нибудь возмутительная диспропорця между истраченной энергей и достигнутой цлью… Неужели вы думаете, что генальныя способности какого-нибудь Бальзака не достигли бы гораздо боле полнаго и широкаго развитя, еслибы онъ не былъ принужденъ работать изъ-за куска хлба, писать свои романы на скорую руку, часто нехотя, только для того, чтобы поскорй продать ихъ издателю и заплатить кредиторамъ? Я назвалъ Бальзака, но производящихъ въ такихъ же условяхъ художниковъ и литераторовъ,— масса. Въ области науки то же самое… Иной человкъ съ мозгами, устроенными для изобртенй и научныхъ открытй, остается всю свою жизнь домашнимъ учителемъ или узднымъ лекаремъ, не имя возможности выбиться изъ предловъ науки,— науки только для того, чтобы не умереть съ голоду. Клодъ Бернаръ лучше годы своей молодости состоялъ провизоромъ въ аптек. Недавно мн попалась бографя Гаспара Фридриха Вольфа, этотъ великй бологъ и естествоиспытатель до того бдствовалъ, что былъ вынужденъ бросить свои ученые труды и, для добываня средствъ къ жизни, практиковать, какъ докторъ.

— Ахъ, стойте, воскликнула вдругъ Вра и, перевсившись черезъ бортъ лодки, стала доставать шаль Василисы, которая упала въ воду.

Василиса встрепенулась. Шаль вытащили изъ воды совсмъ намокшую. Вра предложила ей свой пледъ и, накидывая его ей на плечи, прижалась къ ней головой ласково, по дтски, какъ она часто это длала. Василису что-то рзнуло по душ. ‘Неужели я ненавижу ее? подумала она. За что? она невиновата…’

Пересиливъ себя, она взяла руку Вры и пожала ее.

— А propos, проговорилъ Рповъ, я вамъ сказывалъ, что графиня Сухорукова умерла?

— Неужели? произнесъ Загорскй.

Передъ Василисой мелькнулъ грацозный, веселый, нарядный образъ графини.

— Да, въ Париж, мсяцъ тому назадъ, отъ аневризма, кто бы могъ это подумать! Она была, кажется, вамъ кузиной? спросилъ графъ съ участемъ у Борисова.

— Дальней родственницей. Мн писали, я забылъ вамъ сказать, обратился онъ къ Василис.

Лодка причалила у сада дачи. Посл чая Рповъ распростился и ухалъ. Все общество разошлось, въ гостинной остались Борисовъ и Василиса.

— Прощай, сказала Василиса, вставая, я устала, я спать иду.

— Уже?— Онъ взглянулъ на часы.— Еще десяти нтъ… Я думалъ, мы посидимъ и потолкуемъ.

— Я не расположена, сказала она.

— Не расположены? это другое дло. Въ такомъ случа не буду удерживать…

Онъ забралъ книги, сигаретки и всталъ.

— Ты когда дешь? спросила Василиса.

— Посл завтра утромъ.

— Такъ мы успемъ еще завтра наговориться. Прощай.

— До свиданя.

Онъ прошелъ всю гостинную, не оборачиваясь, и взялся за ручку двери.

Василиса стояла у стола и, сдвинувъ брови, глядла, ему вслдъ.

— Въ другой разъ, произнесла она, и голосъ ея прозвучалъ такъ рзко, что Борисовъ невольно обернулся,— въ другой разъ, когда ты вздумаешь кружить молодой двушк голову всякими излянями, не длай этого во всеуслышанье: со стороны очень скучно слушать.

— Въ самомъ дл? проговорилъ онъ, и такая же рзкая нота зазвенла въ его голос. Но такого рода скуку нужно умть, мн кажется, осиливать и длать простое разсуждене, что когда въ обществ молодая двушка и молодой человкъ находятся вмст, очень естественно, что они занимаются преимущественно другъ другомъ, безъ всякаго намреня кружить одинъ другому голову. Для вашего же личнаго назиданя прибавлю, что обращаться съ кмъ бы то ни было индифферентно я вообще считаю неумстнымъ, а въ настоящемъ случа считалъ бы даже и непрактичнымъ.

— Вотъ какъ! произнесла она. Ты, такой строгй въ въ своихъ требованяхъ правды и честности отъ другихъ, не боишься признаться, что ты дурачишь двушку для того, чтобы отвести глаза! Я этому не врю. Но положимъ, я приму эту пустую отговорку, неужели ты воображаешь, что никто до сихъ поръ ничего не знаетъ и не угадываетъ?

— Воображать это было бы очень наивно, а я, чмъ другимъ, а наивностью, кажется, не гршу. Я очень хорошо знаю и беру въ разсчетъ, что люди не слпы, но допускать ихъ догадываться, или давать своей аттитюдой прямой поводъ къ заключенямъ,— большая разница. Въ этомъ состоитъ то, что называютъ умньемъ держать себя съ тактомъ,— иными словами, техника жизни, усвоить себ которую побольше вамъ не мшало бы. До свиданя, желаю вамъ спокойной ночи и прятныхъ сновиднй.

Онъ открылъ дверь и ушелъ.

Его шаги раздавались еще на лстниц, какъ раздражене, которому поддалась Василиса, исчезло, и на его мст явилось раскаяне. Она бросилась было за нимъ, но, не дойдя до двери, раздумала и остановилась. Она знала, что ежели онъ вернется, ей не будетъ отъ этого легче, второе объяснене будетъ для нея горше перваго.

Она стояла посреди комнаты, опустивъ голову. И вотъ какъ долженъ былъ кончиться этотъ день! Она съ утра ожидала минуты, когда останется вдвоемъ съ Борисовымъ, посл вчерашнихъ горькихъ упрековъ съ одной и съ другой стороны, она нуждалась въ мирной бесд, въ добромъ отъ него слов. Цлый день она готовилась къ этому разговору, ея душа была полна потребности любви и примиреня, и когда насталъ, наконецъ, желанный часъ, какой-то злой духъ повялъ на нее, и она не побоялась коснуться еще разъ дерзкой рукою самыхъ чуткихъ и глубокихъ струнъ его души. Она, какъ расточитель, безумно тратила свое сокровище, ради мелкихъ удовлетворенй минуты. А что, если оно въ самомъ дл отнимется отъ нея!

Въ гостинной, полной цвтовъ, было и жарко, и душно. Василиса вышла на террассу, и струя свжаго, ночного воздуха оживила ее. Она взглянула наверхъ, длинный фасадъ оконъ второго этажа, за исключенемъ комнаты Каролины Ивановны, гд виднлся свтъ, былъ теменъ, угловое окно, принадлежавшее комнат Борисова, было открыто и тоже темно.

‘Онъ не пошелъ къ себ, гд онъ?’ подумала она.

Ночь была тихая, звздная, небольшя тучки быстро плыли въ верхнихъ слояхъ воздуха, точно ихъ гналъ нечувствительный внизу втеръ, края ихъ чуть серебрились отраженемъ восходящаго мсяца. Въ воздух разливался сильный запахъ глицины, лоза которой обвивала террассу и была теперь покрыта большими кистями цвтовъ, гд-то очень далеко раздавались слабые раскаты грома, и отъ время до времени красная зарница мелькала за горами.

Василиса облокотилась на ршетку и долго смотрла на знакомую картину, каждый изгибъ, каждая черта которой были ей такъ извстны. Она знала наизусть этотъ пейзажъ, какимъ онъ представлялся утромъ и вечеромъ, при яркомъ сяни солнца, при блдномъ свт луны, успокоительно-мирный, или мрачный и грозный во время непогоды, и она не уставала смотрть на него, въ какомъ бы она ни была настроени духа, точно эта картина, въ которой ничего не мнялось, кром освщеня, была для нея образомъ собственной души, въ которой оттнки ощущенй мнялись, но главная всепоглощающая дума оставалась неизмнно та же.

Дня три тому назадъ она получила письмо отъ старой няни Марфы Ильинишны. Она вспомнила теперь объ этомъ письм, и мысли ея- отдлились на минуту отъ настоящаго и перенеслись въ прошлое. Няня писала ей въ день кончины Наташи, вернувшись изъ церкви, гд она отслужила посл ранней обдни панихиду. Пространно и слезно вспоминала няня о покойномъ ребенк. ‘Уже годочекъ прошелъ, писала она, а барышня все стоитъ передо мной, какъ живая, вкъ не забыть мн ея. Скоро ли, матушка, Господь Богъ приведетъ свидться съ вами, расцловать ваши драгоцнныя ручки? Жду, не дождусь, когда вы пожалуете…’

Въ день смерти дочери Василиса рано утромъ собралась было писать Борисову. Ей хотлось его сочувствя въ эту печальную для нея годовщину, но съ первой строки въ ней появилось какое-то необъяснимое чувство, которое мшало ей высказаться. Она разорвала письмо, не окончивъ его. Константинъ Аркадьевичъ не счелъ нужнымъ вспомнить о дочери, или вовсе забылъ о ней, такъ что этотъ день прошелъ для всхъ, кром Василисы, незамченнымъ.

Уже годъ! думала Василиса. Пережитая въ то время боль заныла на мигъ опять въ ея сердц. Но впечатлня настоящаго были слишкомъ рзки и не позволяли забывать долго о себ. Ея мысли вернулись къ размолвк съ Борисовымъ.

Въ эту теплую, чуткую, благоуханную весеннюю ночь одиночество, въ которомъ она постоянно находилась, при не измняющемся напряжени мысли и чувства, казалось ей особенно тяжелымъ и несправедливымъ. Сколько уже такихъ ночей она простояла на этой террасс, одна, подъ звзднымъ небомъ, мучимая безполезными думами и желанями! Борисовъ былъ постоянно далекъ отъ нея, ихъ раздляло матеральное пространство, теперь же онъ былъ здсь, въ томъ же дом, гд она, и все-таки его съ нею не было.

‘Гд онъ?’ подумала она и тоскливо взглянула на темное окно наверху.

Ей представилось, какъ безплодны были вс эти долге часы, проведенные въ тоск и ожидани. Ея лучшя душевныя силы мало по малу истощились, какъ истекаетъ незамтно вода изъ сосуда, на дн котораго образовалась чуть замтная трещинка. Протестъ, заговорившй въ ней наканун, проснулся опять съ новой силой. Неужели оно должно продолжаться такъ всегда, и желанная цль никогда не будетъ достигнута? Подавленный такъ долго инстинктъ эгоизма въ любви заявлялъ свои права, и къ нему присоединялось что-то новое, еще небывалое. Василис казалось, что въ ней пробуждалась и выростала другая женщина, про которую до той поры она ничего не знала, и эта женщина не была похожа на холодную весталку, про которую говорилъ Борисовъ, въ ней бились порывы горячей физической страсти, она сознавала власть и силу своей красоты и гордилась ею. Нравственная личность Борисова, какъ идеалъ ея духовной любви, исчезъ, и передъ Василисой стоялъ только образъ ея молодого любовника, къ которому влекло ее желане страстныхъ его объятй и горячихъ поцлуевъ.

‘Гд онъ?’ подумала она уже не тоскливо, а сердито. Слабыя ея руки сжимали желзныя перила, она склонила голову и прильнула горячими губами къ душистымъ кистямъ глицины. Сильный запахъ опьянялъ ее, сердце билось часто и неровно, она закрыла наполовину глаза и сквозь опущенныя рсницы смотрла, какъ багровыя молни освщали за горами небосклонъ. Ей казалось, что она видла и себя, какой она стояла въ эту минуту, склонившись надъ цвтами, гибкой, стройной, съ распустившейся косой, съ вызывающей улыбкой на устахъ.

Прошли ли минуты, часы — Василиса не знала. Ее заставилъ очнуться стукъ хлопнувшей двери и шумъ раздававшихся наверху шаговъ. Комната Борисова освтилась, онъ подошелъ къ окну, минуты дв постоялъ, глядя на озеро, громко звнулъ и, не замтивъ ея, закрылъ ставни.

Василиса словно очнулась отъ сна. Она подняла голову и съ удивленемъ посмотрла кругомъ. Гроза удалилась, небо было ясно, полная луна освщала серебрянымъ свтомъ горы и озеро, на отдаленной колокольн медленно пробило двнадцать часовъ. Она долго не приходила въ себя, потомъ вспомнила и содрогнулась.— Я ли это? подумала она. Постоявъ еще нсколько минутъ, холодная и неподвижная, она медленными шагами вернулась къ себ въ комнату.

На другое утро Василиса лежала на кушетк въ своемъ кабинет, Борисовъ въ кресл, противъ нея, пилъ чай.

— Гд ты былъ вчера вечеромъ? спросила она. Я слышала, какъ ты вернулся въ свою комнату, уже было поздно.

— А вы еще не спали? Мн нужно было видть Каролину Ивановну, я зашелъ къ ней и засидлся.

— И Вра тамъ была? спросила Василиса, помолчавъ.

Онъ взглянулъ на нее, добродушная улыбка, съ которою онъ отвчалъ на ея первый вопросъ, исчезла съ ея лица.

— Была, произнесъ онъ сухо.

Въ эту минуту сама Вра появилась въ дверяхъ, ведущихъ на террассу. Увидвъ Василису на кушетк, она воскликнула:

— Лнитесь?… А я уже гуляла, вамъ первые ландыши принесла… Пахнутъ-то какъ!

Она опустилась на колни около кушетки и стала выбирать изъ корзинки цвты.

— Вы любите ландыши? я ихъ ужасно люблю.

Василиса смотрла на нее. ‘Нтъ, эта не обманетъ, не продастъ’, думала она. Она взяла ее за подбородокъ и заглянула ей въ глаза.

— Mignon, вдь все можетъ случиться, не правда ли?.. Ежели мн когда-нибудь придетъ черезъ васъ горе, я буду крпко врить, что вы невиноваты и этого не хотли.

— Вы будете правы, сказала Вра. Только я надюсь, что горе не придетъ къ вамъ ни черезъ меня, ни черезъ никого.

Она прибавила, улыбаясь:

— Вдь это часто отъ насъ самихъ зависитъ.

— Да, правда, сказала Василиса, надо умть быть самостоятельной,— какъ вы, Mignon… Пожалуй, тогда отстоишь свое счастье.

Она обняла Вру и черезъ ея голову смотрла на Борисова. Онъ усмхнулся, пожалъ плечами и раскрылъ журналъ.

Василис стало досадно. Ей казалось, что онъ не понялъ и не оцнилъ усиля, которое она сдлала, поборовъ свои непрязненныя чувства къ Вр. Она размышляла объ этомъ, когда Борисовъ, кончивъ газету, посмотрлъ на часы и всталъ.

— Мн нужно сегодня въ Веве, отправлюсь, а то будетъ жарко. До свиданя…

Но Василис не хотлось, чтобы онъ ушелъ именно теперь.

— Куда вы, Сергй Андреевичъ, погодите. Я только что готовилась сообщить вамъ и Вр планъ, который пришелъ мн въ голову.

— Какой планъ? спросилъ онъ.

— На меня нашла охота путешествовать… Я хочу отправиться завтра въ Мельери.

— И отлично, позжайте.

— И вы съ нами… разумется.

— Мн нельзя, я долженъ завтра быть въ Женев.

Она ждала этого отвта.

— Что за необходимость, вы удете посл завтра, пожертвуйте намъ завтрашнимъ днемъ…

— Очень сожалю, но не могу.

— Я васъ прошу, сказала она.

— Не могу, повторилъ Борисовъ.

Она видла, что этотъ разговоръ въ присутстви Вры былъ ему непрятенъ, она сама чувствовала, что онъ былъ неумстенъ, но не хотла и не могла уже вернуться назадъ. Въ отказ Борисова она видла что-то, для себя обидное, и ей казалось, что она должна была, во что бы то ни стало, заставить его уступить ей. Видя, что онъ молчалъ съ холоднымъ и недовольнымъ видомъ, она прибавила:

— Я ршила, что вы непремнно подете съ нами въ Мельери, я дала себ слово… Что же мн теперь длать?..

— Не надо было давать себ такого слова.

— Но это уже сдлано…

Она перемнила тонъ:

— Сергй Андреевичъ, не отказывайте мн! Я увижу въ этомъ согласи доказательство вашей ко мн дружбы.

— Странное доказательство дружбы! Вдь это только капризъ съ вашей стороны.

— Положимъ, что капризъ, но въ настоящую минуту удовлетворене этого каприза для меня очень важно, очень дорого, боле, чмъ вы это думаете… Неужели вы откажете?

— Очень сожалю, что не могу измнить своему намреню, меня ищутъ въ Женев… Я не могу отложить нужныя дла для удовольствя сдлать съ вами прогулку. Были бы какя-нибудь важныя причины, не говорю…

— Въ настоящемъ случа, важная причина — мое желане, проговорила Василиса.

— Это еще не очень важно. Случайную фантазю можно и не брать въ разсчетъ, когда вопросъ идетъ о боле серьезномъ дл. Впрочемъ, я полагаю, что на этомъ можно¹и кончить… До свиданя.

Онъ протянулъ ей руку.

— Нтъ, сказала Василиса. Ежели вы въ самомъ дл отказываете мн въ этой ничтожной просьб, такъ между нами война, предупреждаю васъ… Я не шучу…

Она говорила это съ улыбкой, но голосъ ея дрожалъ, и въ глазахъ стояли слезы.

— Что же длать, сказалъ Борисовъ. Война, такъ война! Мало ли каке встрчаются casus belli, гд приходится воевать при самыхъ мирныхъ намреняхъ… Но на начинающаго богъ…

Онъ взялъ ея руку, которую она ему не протягивала и пожалъ ее.

— До свиданя, Вра Павловна.

Дойдя до двери, онъ промолвилъ:

— Пожалуйста, не ждите меня къ обду, по всей вроятности, мн нельзя будетъ вернуться ране вечера.

Ране вечера! Стало быть, весь этотъ день — послднй день его пребываня въ Кларан — его не будетъ съ нею. Василиса подавила желане громко заплакать, она встала съ кушетки и весело проговорила:

— Стало быть, мы одн цлый день, Mignon. Что же мы будемъ длать? Хотите, подемъ кататься…

Вра не помнила Василису такой оживленной и разговорчивой, какой она была впродолжене всего этого дня. Он похали кататься въ poney chaise, Василиса правила сама.

— Не бойтесь, Вра, провезу, говорила она.

Он хали по узенькой дорог, вдоль обрывовъ и, дйствительно, она такъ искусно управляла лошадьми и такъ ловко огибала крутые повороты, что легкй экипажъ, не задвъ нигд, благополучно спустился въ долину.

Въ этотъ день Василиса сняла въ первый разъ трауръ и явилась къ обду вся въ бломъ. Кисейное платье съ широкими рукавами шло необыкновенно хорошо къ ея стройной фигур. Волосы были заплетены въ косу и нсколько разъ обвивались вокругъ головы, нжная шея и круглыя плечи сквозили подъ кисеей.

— Я никогда не видала васъ такой красивой! сказала Вра. Вы мн очень нравитесь сегодня… Я желала бы быть въ половину такой хорошенькой, какъ вы!

— Чмъ же вы плохи, Mignon?

— Видите, долговязая какая, на полголовы выше васъ, и ротъ такой большой… А вы такая стройная, нжненькая!.. Мн все кажется, что васъ надо взять на руки и нести, чтобы вы не касались земли…

Посл обда сидли на террасс. Константинъ Аркадьевичъ скоро ушелъ. По мр того, какъ склонялся вечеръ, возбуждене Василисы утихало. Утромъ она ршила, сгоряча, что уйдетъ къ себ до возвращеня Борисова и не увидитъ его въ этотъ вечеръ, на другой день онъ узжалъ рано и не могъ, безъ непослдовательности, отложить свою поздку, — стало быть, наказане это будетъ совершенно. Но теперь являлся вопросъ: онъ ли будетъ наказанъ, или она? Василиса пошла на компромиссъ: ежели онъ явится до половины девятаго, это будетъ значить, что онъ чувствуетъ свою вину и желаетъ ее загладить, ежели же нтъ, то его упорство столкнется съ упорствомъ не мене настойчивымъ. Посреди такихъ разсчетовъ вдругъ мелькнула мысль: какъ все это мелко, недостойно!… Но кто же виноватъ? думала она и, винила его не только въ томъ, что она теперь страдала, но и въ томъ, что эти страданя унижали ее въ собственныхъ глазахъ.

Солнце сло, гладкая поверхность озера заиграла радужными цвтами, высоко на неб въ блдно-розовыхъ отраженяхъ заката зажигалась Венера, рядомъ появилась другая звздочка, крошечная и мерцающая, какъ чуть замтная точка въ пространств, тни подымались все выше, взбираясь на горы, захватывая одну полосу за другой и понемногу обезцвчивая яркую картину, послднее теплое сяне на снговомъ внц Dent du Midi сосредоточилось нсколько секундъ на самой вершин и, наконецъ, потухло, весь пейзажъ принялъ тусклый и срый видъ.

Давно пробило половина девятаго, и девять часовъ, Василиса не замчала, что проходили назначенные ею себ сроки. Она уже не думала о томъ, уйти ли ей, или нтъ, въ ней оставалось одно лишь желане: увидть Борисова и примириться съ нимъ. Предыдуще дни съ ихъ глухой борьбой лежали гнетомъ на ея душ, ей хотлось поскорй сбросить этотъ гнетъ, вздохнуть опять свободно.

Въ гостинной накрывали къ чаю. Появилась Каролина Ивановна и сла на свое мсто за самоваромъ. Въ это время отворилась дверь, и вошелъ Борисовъ. Василиса съ террассы увидла, въ освщенной комнат, его высокую фигуру, блдное лицо, какъ-то необыковенно оживленное. Сердце у ней забилось.

— Что вы такъ запыхались, словно бжали? спросила его Каролина Ивановна.

— Опоздалъ на поздъ, изъ Веве пшкомъ пришелъ, отвчалъ Борисовъ.

Онъ окинулъ глазами комнату.

— А Василисы Николаевны нтъ? ушла уже?

Каролина Ивановна указала на террассу.

Василиса встала. На порог они встртились, Борисовъ отступилъ на шагъ и воскликнулъ весело, съ удивленемъ:

— Какъ вы расфрантились! для кого это?

Она забыла о своемъ бломъ плать. Теперь она вспомнила объ этомъ и ей стало досадно и на себя, и на Борисова, за его восклицане.

Посл чая Каролина Ивановна, а вскоръ за ней и Вра, ушли къ себ. Василиса вышла на террассу. Борисовъ послдовалъ за ней. Нсколько мгновенй онъ стоялъ рядомъ съ нею у ршетки, обвитой душистой глициной. Она не шевелилась, онъ нагнулся и молча обнялъ ее.

— Нтъ, произнесла она и посторонилась.

Борисовъ опустилъ руки, и, отойдя, слъ на скамейку. Она сла возл него.

Ночь стояла тихая, свтлая, полная луна медленно двигалась, словно плыла, по звздному небу, на озер серебрилось ея отражене широкой полосой, зубцы горъ вырзывались рзкимъ силуэтомъ. Та часть террассы, гд сидли Борисовъ и Василиса, была въ тни, лунный свтъ падалъ съ боку сквозь листву широкаго оршника и мелкимъ серебрянымъ дождемъ разсыпался по плитамъ.

Бесда не клеилась. Пробило одиннадцать часовъ, Борисовъ всталъ.

— Ты уходишь? спросила Василиса.

— Мн кажется, вы устали, отвчалъ онъ.

Она взяла его за руку и притянула къ себ.

— Ежели теб не очень хочется спать, останься со мною. Мн какъ-то грустно сегодня…

Онъ ничего не отвтилъ и слъ на прежнее мсто. Она придвинулась и положила голову къ нему на плечо. Неудовольстве, мелкое раздражене, вс дрязги исчезли изъ ея души.

— Ты завтра дешь въ Женеву, проговорила она, а потомъ мн предстоитъ еще боле долгая разлука съ тобою! я не знаю, какъ я проживу эти длинныя недли…

— Ничего, проживете, сказалъ Борисовъ.

— Разумется, какъ нибудь проволочу, отъ тоски еще никто не умиралъ, но будетъ очень скверно!…

Настало молчане.

— Ты непремнно на будущей недл дешь?

— Да. Можетъ быть въ субботу, ежели успю.

— Въ субботу!… Такъ сюда уже боле не прдешь?

— Едва ли прйдется.

— А ты сейчасъ хотлъ уйдти! Мы бы такъ и не простились…

— Какя же прощанья!… Черезъ три недли буду назадъ и, по всей вроятности, застану васъ еще въ Кларан,

— Да мн-то эти три недли покажутся вчностью. Что я буду длать, чмъ наполню время?..

— Я Рдичу скажу, чтобы онъ васъ навщалъ. Онъ будетъ прзжать на васъ молиться. Вы это любите, вотъ вамъ развлечене.

— Какъ ты можешь шутить! сказала Василиса. Мн сегодня такъ тяжело на сердц, словно бда какая надъ тобою виситъ.

— Предчувствя!.. усмхнулся Борисовъ. Ежели вагонъ соскочитъ съ рельсовъ, и я буду убитъ, успете горевать, а теперь рано.

Василиса не отвчала.

— Ты напишешь хоть разъ? спросила она.

— Боле чмъ разъ, по всей вроятности.

— Длинныя письма?

— Какъ придется.

— И я буду теб писать… Я буду каждый день писать.

Она приподнялась со скамейки и, стоя возл него, обняла его голову и прижала къ себ. Онъ не шевелился и угрюмо молчалъ, утирая нетерпливымъ жестомъ теплыя слезы, падавшя ему на лицо.

— Не сердись, сказала Василиса. Я знаю, ты не любишь, чтобы я плакала, не буду.

— Ежели было бы о чемъ! а то вдь такъ только плачете, себя тшите.

— Не буду, проговорила она. Пройдемся, хочешь?

Они вышли изъ-подъ маркизы, покрывавшей половину террассы. Пройдя два-три раза, Василиса остановилась у балюстрады.

— Какая прелестная ночь! сказала она. Когда я стою здсь одна по цлымъ часамъ и смотрю, какъ звзды медленно передвигаются на этомъ широкомъ неб, мн иногда кажется, что я начинаю слышать гармоню сферъ!

— Нашли заняте, усмхнулся Борисовъ.

Онъ стоялъ спиной къ ршетк и съ равнодушнымъ видомъ вертлъ между пальцами цпочку часовъ. Василиса уловила его взглядъ, обращенный на освщенное окно второго этажа.

— Я тебя удержала, проговорила она, можетъ быть, ты хочешь уйти…

— Ежели бы хотлъ, пошелъ бы, отвчалъ онъ коротко.

Отъ окна однако онъ отвернулся и боле на него не взглядывалъ.

— Утшься, сказала Василиса. Это Каролина Ивановна надъ счетами сидитъ, Вра давно спитъ… а то бы я отъ тебя такой жертвы не попросила.

— Я никогда никакихъ жертвъ не приношу, считаю это безполезнымъ, сухо проговорилъ Борисовъ.

Василиса отошла отъ него и сла въ качалку. Борисовъ занялъ свое прежнее мсто на скамейк.

— Иди, ежели хочешь, я тебя не удерживаю, произнесла она.

— Чего вы пристали? сначала оставайся, а теперь иди… Захочу, самъ пойду,— слава богу, не маленькй…

— Мн кажется, что ты сегодня со мной скучаешь…

— Ежели бы скучалъ,— не оставался бы, я уже говорилъ вамъ, что никакихъ жертвъ никогда не приношу…

— Такъ будь же добръ.

— Разв я золъ? проговорилъ Борисовъ и засмялся.

— Ты такой нервный, точно весь нравственно съежился. Что съ тобой?

— Со мною ничего… А вотъ вы лягте-ка лучше въ постель и примите валерану, вишь, руки-то у васъ какя холодныя.

— Скажи мн одно доброе слово,— и валерану не нужно.

Онъ держалъ ея руку небрежно и такъ же небрежно поцловалъ ее.

— Балованная вы, все бы вамъ цвточки да конфетки.

— Конечно, сказала Василиса, повеселвъ отъ ласковаго тона Борисова. Ты самъ говоришь, что въ жизни надо пользоваться всми радостями, попадающимися на дорог… Каждое твое ласковое слово — лучъ счастья для меня… Я и цпляюсь за нихъ.

— Но за лучи, вы знаете, вдь не зацпишься, они скользятъ сквозь пальцы…

— Знаю, но я все-таки за нихъ хватаюсь и никогда не помирюсь съ мыслью, что могутъ ускользнуть отъ меня.

— Что же вы сдлаете?

— Не знаю, а что-нибудь да сдлаю…

Борисовъ зажегъ папироску и сталъ курить.

— Какя женщины странныя созданя! разсуждалъ онъ. Вотъ вы, напримръ, кажется уже не двочка, знаете жизнь, кое-что испытали, а чувствуете, ни дать, ни взять, какъ шестнадцатилтняя барышня… Та же непрактичность, т же иллюзи…

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Да то, что умня взяться за жизнь у васъ никакого нтъ.

— Что же, по твоему, я неопытна и наивна, какъ какая-нибудь Врочка, да?

— О, нтъ!.. Врочки это совсмъ иного пошиба женщины. Врочки, при всей своей поэтичности, относятся къ жизни точно такъ же трезво и практично, какъ нашъ братъ реалистъ, Врочки ни передъ какими явленями не растеряются, крпко на ногахъ стоятъ, а при случа, если надо, пожалуй, и другихъ на ноги поставятъ… Дай-то намъ Богъ побольше Врочекъ!

— Чтобы можно было съ ними чаще по ночамъ сидть, и головы имъ кружить? вырвалось у Василисы.

— Это вы нелпость сказали… Врочкамъ не такъ легко вскружить голову. А что он представляютъ собою тотъ типъ женщинъ, которыхъ можно полюбить, это несомннно и еще какъ полюбить!…

— И люби, кто же мшаетъ?…

— Захочу полюбить, разршеня не попрошу… А вотъ вы, вмсто того, чтобы останавливаться на однихъ поверхностныхъ впечатлняхъ и сердиться, дали бы себ трудъ вникнуть поглубже и разобрать критически… По вашему, Вра Павловна — ребенокъ, хорошенькая поэтическая двочка, и только, а вы посмотрите, какъ этотъ ребенокъ уметъ себя держать, какъ эта двочка поставила себя самостоятельно въ отношени всхъ въ дом, даже въ отношени васъ, которую она любитъ отъ всего сердца! Ея положене вдь не совсмъ удобное, вашъ супругъ преисправно за ней ухаживаетъ, мать готова продать, а между тмъ съ ея стороны никогда ни ошибки, ни малйшей безтактности… Поневол станешь смотрть на такую двушку, какъ на равнаго себ человка, какъ на товарища… А ко всему этому красота, молодость, непочатая свжесть страстей, да тутъ, чортъ знаетъ, какъ можно влюбиться!… Никакая Армида не въ состояни такъ очаровать, какъ такая двушка…

— Скажи уже прямо, что ты ее любишь…

— Я не могу говорить того, чего нтъ.— Онъ прибавилъ какъ-то злобно: Но, что оно никогда не случится, за это я тоже ручаться не могу.

‘Чего же я еще хочу!’ подумала Василиса. Ей предствилось, что передъ ней внезапно раскрылась черная, огромная бездна, и ее тянуло подойти къ самому краю и смотрть въ нее.

— А мои права, проговорила она медленно, ты забываешь про нихъ?…

— Права?… какя такя права?

— На тебя, — или ты считаешь себя, можетъ быть, ничмъ не связаннымъ въ отношени меня?

— Какъ я лично отношусь къ этому вопросу, мое дло, я не обязанъ отдавать отчета. А правъ фактическихъ у васъ никакихъ нтъ… Вы угождали себ, я длалъ то же самое, этимъ ограничиваются наши обоюдныя обязательства, а затмъ каждому предоставляется полная свобода.

Василиса слушала эти слова въ смущени, она испугалась чудовища, которое сама вызвала. Она не хотла уже идти дале, теперь нужно было, во что бы то ни стало, сдлать шагъ назадъ, загладить сказаннное.

Она нагнулась и взяла руки Борисова.

— Ты шутилъ, Сережа?… Тебя раздосадовали мои приставаня… ты, богъ знаетъ, что наговорилъ!… Ты самъ этому не вришь… Возьми назадъ свои слова…

Она старалась улыбнуться.

— Ты знаешь, какая я малодушная… я, какъ купчиха у Островскаго, боюсь страшныхъ словъ…

— Какя шутки? произнесъ Борисовъ. Я, можетъ быть, никогда въ жизни не былъ такъ откровененъ, я сказалъ именно то, что думаю… Вы еще потребуйте, чтобы я далъ клятву любить васъ единственно и неизмнно, и не только въ этой жизни, но и въ будущей, за гробомъ!… Дико, согласитесь!

— А разв ты меня не такъ любишь,— всей душей, всмъ существомъ, какъ я тебя люблю?… проговорила она.

— Вы хотите слышать правду, голую, реальную?

— Да.

— Я васъ не такъ люблю…

Онъ подождалъ и прибавилъ:

— Вообще, любви, какъ привыкли понимать это слово, и какъ вы его понимаете, я къ вамъ не имю.

Она взглянула на него съ испугомъ и чуть слышно произнесла:

— И никогда не имлъ?…

— Нтъ, былъ одинъ такой моментъ, увлечене было очень сильно и могло бы развиться въ любовь. Но это было, и быльемъ поросло. Вы тогда не поняли, не хотли воспользоваться… Оно, можетъ быть, и къ лучшему.

— Къ лучшему? повторила Василиса, и голосъ ея сталъ еще тише, а то, что существуетъ между нами теперь… ты какимъ именемъ называешь?…

— Никакимъ особеннымъ именемъ… Вы могли утратить въ моихъ глазахъ значене, какъ поэтическй идеалъ, но вы не переставали оставаться для меня хорошимъ человкомъ, которому я довряю и котораго люблю за его добрыя качества. Между нами не мало точекъ соприкосновеня, наши умственные интересы почти одинаковы, я могу говорить съ вами о многомъ, о чемъ съ другими не говорю, въ случа надобности всегда обращусь къ вамъ съ увренностью за совтомъ или услугой…

— И только!… сказала она. Стало быть, ради одного дружескаго расположеня ты отыскалъ меня въ Женев и удержалъ, когда я хотла хать?

— Нтъ, тутъ дйствовали друге мотивы, съ чувствами ничего общаго не имюще. У меня есть въ жизни цль, къ которой я иду, все, что попадается на дорог, должно такъ или иначе способствовать этой цли. Столкнувшись въ вашемъ лиц съ натурой недюжинной, способной, какъ мн казалось, при извстныхъ условяхъ подвинуться сильно впередъ по желаемому направленю, я, понятно, старался заручиться богатымъ матераломъ, я пробрталъ его, какъ могъ, вовсе не имя при этомъ ввиду вашего счастья или несчастья. Вы, можетъ быть, скажете, что такой образъ дйствя не согласенъ съ правилами строгой морали, но мы вдь и не претендуемъ на назване добродтельныхъ людей… У насъ своя нравственность: полезно и нужно какое-нибудь дло, мы его длаемъ, не заботясь о томъ, какъ оно отзовется на нашемъ нравственномъ индивидуум, удовлетворитъ ли оно, или нтъ, какимъ-то личнымъ потребностямъ душевнаго изящества. Въ этомъ отсутстви самолюбя и состоитъ наша сила,— потому что самолюбе дурной проводникъ и изолируетъ людей, а намъ нужно то, что группируетъ и соединяетъ ихъ.

— Неужели все было разсчетъ? и не было ни одной минуты, гд ты забывалъ о своемъ дл и принадлежалъ, мн совершенно?…

Она положила руку къ нему на плечо.

— Вдь были такя минуты?…

— Были, сказалъ онъ.

— И что же, это не любовь?…

— На что вамъ? зачмъ вы допытываетесь?…

— Я хочу знать.

Борисовъ усмхнулся.

— Впрочемъ, мы договорились уже до такихъ откровенностей… Минуты, про которыя вы говорите, имютъ очень простое истолковане: вы живой человкъ, не кукла… У васъ роскошныя плечи, гибкая таля, выразительное, симпатичное лицо. Мои нервы не застрахованы, извстные моменты должны были являться, это очень естественнно.

Настало молчане.

Фигура Василисы, вся въ бломъ, облитая блымъ луннымъ сянемъ, стояла неподвижно, съ опущенными руками, словно застывшая въ поз какого-то недоумваня.

— Вамъ не нравятся мои слова, сказалъ Борисовъ, что же длать — это не я говорю,— говоритъ анализъ. Какая надобность обманывать себя иллюзями, когда дйствительность и такъ прекрасна? Называйте, какъ хотите,— страстью, поклоненемъ красот,— но фактъ на лицо, влечене существуетъ… и оно вполн понятно. Посмотрите на себя, вдь вы красавица!…

Онъ отбросилъ широкй рукавъ платья и дотронулся до ея обнаженнаго плеча.

— Такой бюстъ и такя руки видишь только на картинахъ… Вдь это прекрасный мраморъ, въ которомъ бьются пульсы и вращается горячая кровь… Одно прикосновене къ этой свжей, душистой кож опьяняетъ человка…

Онъ взялъ ее за кончики пальцевъ и потянулъ къ себ.

— Психея вы моя!… сердитая, прекрасная!…

— Оставь! сказала Василиса.

Но онъ обхватилъ ея талью.

— Мы съ вами пофилософствовали, и довольно… Теперь бросьте думать…

Онъ обнималъ ее и старался привлечь къ себ на колни.

Василиса откинулась назадъ.

— Какъ ты смешь!… Неужели ты не понимаешь, что твои поцлуи для меня позорны?… По какому праву ты оскорбляешь меня?

Она вырвалась изъ его рукъ.

— Или ты думаешь, что я для тебя тоже самое, что какая нибудь… Маретка?

— Зачмъ вы длаете такое сравнене? мн оно и въ голову не приходило.

Онъ прибавилъ ласково и смясь:

— Между вами и Mariette большая разница.

— Какая?

— Mariette послушна, она не сметъ бунтовать, а вы, вонъ какъ у меня расходились!

— Это вся разница по твоему?…

— Нтъ, есть другая… Mariette черная, а вы блокурая…

Онъ пересталъ смяться и произнесъ дружескимъ тономъ:

— Бросимте эти преня, жизнь коротка, право не стоитъ терять лучшя ея мгновеня на пустые споры. Дайте руку. Ежели я высказалъ непрятныя истины, такъ это потому, что вы сами вызвали меня на это. Какъ вамъ могло прйти въ голову ревновать меня къ Вр?.. Случалось, не спорю, что я сидлъ съ ней довольно долго, болтая всякй вздоръ, но это еще не значитъ, что я въ нее влюбленъ, у меня, какъ у всякаго человка, является потребность отдохнуть… Не все же буря, какъ ни живется въ ней полно и богато,— и тишь порой бываетъ прятна! Было бы что нибудь серьезное въ этомъ чувств, поврьте, я съумлъ бы вести дло такъ, что вы никогда бы не догадались.

— Врю, проговорила она.

Помолчавъ, она промолвила, не то про себя, не то обращаясь къ нему:

— Что же мн теперь въ будущемъ остается?

— Мало ли что, господи боже мой! Работа, дло, мысль… Подумаешь, въ самомъ дл, что въ жизни только и есть одинъ интересъ — любовь!… Это ея роскошь, случайно попавшйся на дорог цвтокъ,— боле ничего. Наконецъ, и этотъ интересъ можетъ возобновиться, мало ли съ какими личностями вамъ придется сталкиваться…

— И ты можешь предположить?… ты можешь…

Она не договорила, и ужасъ изобразился на ея лиц.

— Я не вижу… началъ было онъ. Она прервала его:

— Не говори боле ни слова!… Ради бога, уйди… оставь меня одну… Мн кажется, я съ ума схожу…

— У васъ нервы устали, проговорилъ Борисовъ. Выспитесь ночь, все пройдетъ, встанете завтра утромъ свжей и здоровой,— и опять жизнь потечетъ гладко, попрежнему.

Онъ всталъ и, держа ея руку на прощанье, прибавилъ:

— Вдь я вамъ ничего новаго не сказалъ, все это было уже вамъ боле или мене извстно. Ежели до сихъ поръ вы мирились съ этимъ, я не вижу, что можетъ мшать вамъ длать тоже самое въ будущемъ…

Когда Борисовъ вышелъ и, пройдя гостинную, закрылъ за собою дверь, Василиса знала, что она его боле не увидитъ, она понимала, что все было кончено! Она стояла теперь уже не на краю бездны, а попала на самое ея дно и ясно сознавала невозможность оттуда выбраться, потому что все, за что можно было ухватиться, рухнуло вмст съ нею. Это было разорене полное, отъ котораго не уцлло ни малйшей крохи, на которую могла бы продолжать жить ея мысль. Да и вообще, возможно ли теперь жить? Отъ всякой бды есть какое нибудь убжище, есть поводъ къ усилямъ, потому что есть надежда на спасене, но какая надежда остается человку, который стоитъ передъ неприступной стной и, зная, что его спасене лежитъ по ту сторону, въ тоже время неотразимо ясно сознаетъ невозможность достичь его, потому что каменная глухая стна не разступится передъ нимъ, не услышитъ его мольбы, не пойметъ его отчаяня, она не можетъ этого сдлать, именно въ силу того, что она каменная, глухая стна. Такой стной неумолимой подымалось вдругъ передъ ней, заграждая ей дорогу, откровенное признане Борисова. Онъ не былъ ей невренъ, не обманывалъ ея, не измнялъ ей: онъ просто отрицалъ въ самомъ себ существоване къ ней любви и не допускалъ, чтобы и въ ней эта любовь могла имть иное, чмъ проходящее и поверхностное значене. И это простое отрицане было для нея смертнымъ приговоромъ, оно уничтожало ея настоящее, ея прошлое, ея будущее. Стало быть, все, на что она полагалась, за что отдала себя, на что смотрла, какъ на неотъемлемое и драгоцнное достояне всей своей жизни, утрачивало смыслъ, обращалось въ ничто! Слова Борисова: ‘Мало ли, съ какими личностями вы можете еще столкнуться,’ хлестнули ее по душ, какъ бичемъ. Она понимала, какую глубину равнодушя выражали эти слова, и знала, какъ были бы безнадежны всякя объясненя по этому поводу. Что же теперь длать?… Продолжать цпляться за ускользающее счастье, насильно отстаивать сердца Борисова, входить съ нимъ въ борьбу за каждое его увлечене, заставлять его отказываться?— какая жалкая, унизительная роль! Уступить ему, помириться на полу-любви, на полу-счастьи, отвыкнуть считать его своимъ, мало-по-малу охладть къ нему,— опошлиться?… нтъ,— легче въ тысячу разъ умереть!… И Василиса стала думать о смерти, о смерти добровольной, какъ о единственномъ выход. Она испытывала потребность сбросить съ себя непосильную ношу, укрыться въ темноту безсознаня и небытя. Люди въ минуту окончательнаго банкротства, въ виду неминуемаго, никакими усилями неотразимаго краха, финансоваго или душевнаго, ликвидировали свое положене, исчезая изъ числа живущихъ, посредствомъ яда, веревки, пистолетной пули… Почему же ей не сдлать того же? И она думала объ этомъ совершенно спокойно, потому что эта необходимость вытекала сама собой, вполн послдовательно, изъ всего предыдущаго, была ничмъ инымъ, какъ суммою сложившихся въ ея ум извстныхъ цифръ. Вотъ если бы эти цифры, эти роковыя a, b, c никогда не попадали въ ея голову, было бы иное дло! Она могла бы утшиться, начать жизнь на новыхъ началахъ, но теперь это невозможно, ей нельзя вырвать изъ души понятя, выросшя вмст съ этой душею, о томъ, что было для нея счастьемъ и несчастьемъ, радостью и горемъ, благомъ и зломъ…

Теперь все потеряно!

Она лежала на скамейк лицомъ внизъ, какъ упала на нее посл ухода Борисова. Кругомъ все было тихо и стало какъ будто еще тише, когда лампа, угасавшая уже нкоторое время въ гостинной, начала меркнуть и совсмъ потухла…

‘Конецъ, конецъ’!… думала Василиса, лежа на скамейк.

Наверху стукнуло окно, раздался голосъ Вры, веселый и звонкй.

— Вы всегда такъ, Сергй Андреевичъ! Говорите, что зашли на минутку, а сидите цлый часъ… Тьфу, какъ накурили! дышать нельзя…

— Кончилъ, не сердитесь, отвчалъ Борисовъ, и не докуренная папироска полетла на террассу.— Чего вы бранитесь? вдь я не самъ пришелъ, ваша маменька позвала, порученй въ Женеву надавала.

— Теперь-то, по крайности, скоро ли уйдете?

— Что вамъ такъ не терпится?

— Я спать хочу.

— Чего же вы раньше не ложились?

— Читала.

— Маколея?

— Маколей, или ‘Мальчикъ съ пальчикъ’, вамъ какая забота?

— Такъ, мн интересно… Вдь это, кажется, Василиса Николаевна руководитъ васъ въ выбор вашего чтеня…

Вра не отвчала.

— Сейчасъ уйду, проговорилъ Борисовъ, только прежде надо, чтобы вы спли мн что-нибудь.

— Вотъ придумали! давно за полночь, весь домъ разбудишь,— да и комната Василисы Николаевны подо мной.

Борисовъ нагнулся изъ окна и посмотрлъ на террассу.

— Все темно, она давно спитъ, не услышитъ. Ну, одну, коротенькую… только ради того, чтобы эта прекрасная ночь не оставалась безъ звука.

— Нтъ, это пустяки, я не буду пть.

— Не будете?.. такъ мы васъ заставимъ… погодите…

Борисовъ схватилъ ножницы и, прежде чмъ Вра успла отойти отъ него, держалъ въ рукахъ одну изъ ея длинныхъ, тяжелыхъ косъ.

— Ежели вы тотчасъ не запоете, ей Богу, отржу кусокъ косы, вотъ такой, боле полъ-аршина… и будете ходить куцой, съ одной длинной и съ одной обстриженной косой.

— Сергй Андреевичъ, пустите!.. Вдь отъ васъ все станетъ… Какой вы, право!

— Споете?…

Василиса приподнялась со скамейки и видла, какъ Борисовъ, сидя на подоконник,— вся его стройная, гибкая фигура на виду — смясь, тянулъ Вру за конецъ косы и опрокидывалъ къ себ ея голову. Василиса закрыла на минуту руками глаза, потомъ тихими шагами сошла со ступенекъ террассы. Она не знала, куда она идетъ, ей хотлось только не видть этой картины, не слышать боле этихъ голосовъ.

Она шла по узкимъ аллеямъ сада, гд высокя деревья образовали черную тнь. У берега озера она остановилась и ей стало ясно, почему она пришла именно сюда.

‘Я очи зналъ, и эти очи…’

раздался въ это время голосъ Вры.

Василиса подошла къ краю воды. Полуночная тишина лежала на гладкой поверхности озера, какъ заколдованный сонъ, небесный сводъ подымался высоко, усянный безчисленными мрами.

Она опустилась на колни.

— Господи!… Творецъ!… ежели не все нмо и глухо въ созданной тобою вселенной, ежели горе людей доходитъ до тебя… внемли!.. услышь меня! я погибаю…

Далекя звзды мерцали тихо и мирно, вода слабо плескала о берегъ, въ воздух пахло распускавшеюся сиренью.

Василиса стояла передъ великою разгадкою жизни. Ея смущенная душа не ощущала ужаса смерти, боль, отъ которой она рвалась, была мучительне смерти.

Она взялась за желзныя перила и начала спускаться по ступенькамъ, ведущимъ въ воду.

— Наташа, дитя мое милое… произнесла она вслухъ. Вода подымалась ей до колнъ, по тлу пробгала дрожь, она невольно ухватилась другой рукой за мокрую, скользкую стну. Постоявъ минуту неподвижно, она закрыла глаза и сошла еще ниже…

‘И въ эти чудныя мгновенья

‘Ни разу мн не довелось…’

кончала Вра романсъ. Нжные, страстные звуки наполняли чуткую тишину ночи и неслись надъ поверхностью озера. Голосъ Вры умолкъ, и послышалось восклицане Борисова:

— Ночь-то богатая какая! Жить бы да жить… и умирать не надо!

Василиса скользнула съ послдней ступеньки и погрузилась въ воду. Черная, тихая гладь чуть колыхнулась.

VI.

Такъ какъ Борисовъ долженъ былъ хать съ первымъ поздомъ, онъ всталъ рано. Открывъ окно, онъ увидалъ на озер, еще подернутомъ розовымъ утреннимъ туманомъ, лодку, двигающуюся медленно у самаго берега и сидящихъ въ ней садовника съ двумя работниками. Вс трое, перевсясь черезъ бортъ, вытаскивали что-то изъ воды, при чемъ лодка сильно накренивалась. Одинъ изъ работниковъ поднялъ голову и, увидавъ Борисова у окна, сталъ махать руками.

Борисовъ сошелъ внизъ. Покуда онъ не спша проходилъ садъ, лодка уже причалила, садовникъ бросился къ нему, въ то время, какъ работники выгружали изъ лодки что-то блое и клали на траву.

— Сударь, несчасте случилось!

— Какое несчасте? спросилъ Борисовъ.

Вмсто отвта садовникъ посторонился, и Борисовъ увидалъ на трав безжизненное тло женщины въ блой одежд, съ распущенными волосами, покрывавшими отчасти ея лицо.

— Madame!.. произнесъ кто-то испуганнымъ шопотомъ.

Борисовъ опустился на колни и, откинувъ мокрые волосы, взглянулъ утопленниц въ лицо. Оно было спокойно, вки были опущены, ротъ закрытъ, съ выраженемъ не то покорности, не то сдержанной, горькой улыбки, между бровями образовалась прямая складка, являвшаяся всякй разъ, когда при жизни Василиса сдерживала какой-нибудь порывъ или задумывалась. Борисовъ пощупалъ пульсъ, подавилъ грудь, желудокъ, прильнулъ ухомъ къ сердцу: все тихо, холодно, мертво.

— Когда это случилось? спросилъ онъ у садовника.

— Не знаемъ. Часъ тому назадъ Пьеръ пошелъ къ озеру за водой и увидалъ между сваями что-то блое, онъ позвалъ, мы бросились въ лодку и — вотъ…

Садовникъ собирался сообщить свои личныя соображеня по поводу трагическаго происшествя, но Борисовъ прекратилъ дальнйшее повствоване и веллъ нести тло въ домъ. Онъ шелъ рядомъ, поддерживая голову и бережно подбирая мокрые волосы, волочившеся по земл. Тло внесли въ гостинную и положили на кушетку, Борисовъ покрылъ его попавшимся ему подъ руку чернымъ кружевомъ и, отпустивъ людей, отправился наверхъ будить Загорскаго.

Онъ прошелъ черезъ кабинетъ и вошелъ въ его спальную.

— Константинъ Аркадьевичъ, встаньте, несчасте случилось…

— А?.. что? пробормоталъ Загорскй спросонья, и вдругъ испуганно крикнулъ: Пожаръ?… Домъ горитъ?..

— Нтъ, Василиса Николаевна…

Борисовъ не могъ выговорить сразу рокового слова,

— Занемогла? произнесъ Загорскй, уже гораздо спокойне. Надо за докторомъ послать…

Онъ потянулся къ звонку.

— Нтъ, ужъ вы, пожалуйста, не звоните, а одньтесь поскорй и придите сами.

— Да что же случилось?… говорите, наконецъ… Умираетъ, что ли?

— Умерла, сказалъ Борисовъ.

Загорскй поблднлъ отъ неожиданности такого извстя и испуганно уставился на Борисова.

— Сегодня въ ночь утонула, пояснилъ Борисовъ. Вроятно сошла въ садъ, какъ нибудь оступилась и упала въ воду. Тло сейчасъ вытащили…

— Скончалась!…

Загорскй машинально перекрестился.

Наскоро одвшись, онъ пошелъ за Борисовымъ.

— Да что же это! что же! твердилъ онъ растерянно, спускаясь съ лстницы.

Константинъ Аркадьевичъ боялся смерти и вообще тщательно избгалъ всего, что могло давать поводъ къ душевному разстройству. Изъ сней онъ направился было въ спальную.

— Нтъ, сюда, проговорилъ Борисовъ и открылъ дверь въ гостинную.

На диван лежало тло, покрытое чернымъ вуалемъ, съ кружевной подушкой подъ головой. Утреннй втерокъ врывался въ открытыя окна и приносилъ съ собою запахъ цвтовъ, въ саду щебетали птицы, озеро сверкало на солнц, весеннее утро просыпалось ясное, роскошное…

Загорскй подошелъ, взглянулъ и нервно содрогнулся, удостоврясь, что признаковъ жизни никакихъ не оставалось.

— Стало быть, все кончено, произнесъ онъ какъ-то безсмысленно, глядя на трупъ. У него мелькнуло въ голов: А духовнаго завщаня никакого не существуетъ.

Онъ взглянулъ на Борисова и проговорилъ язвительно:

— Радуйтесь!… дло рукъ вашихъ! Вотъ до чего вы довели…

— Что?… что вы сказали?

Блдное лицо Борисова стало вдругъ до того злобно и страшно, что Загорскй отступилъ на шагъ и робко пробормоталъ:

— Вы, пожалуйста, не взыщите, Сергй Андреевичъ… Я человкъ нервный… все это крайне меня разстроило… Я взволнованъ… самъ не знаю, что говорю…

— Такъ старайтесь опомниться, проговорилъ угрюмо Борисовъ. Онъ прибавилъ: Жена ваша умерла, вотъ фактъ, нарочно ли она утопилась, или случайно попала въ воду,— никто не въ состояни разъяснить. Вы можете представить въ мерю то или другое объявлене, какъ вамъ покажется удобнымъ.

— Нтъ, нтъ, ни подъ какимъ видомъ, какъ же можно, заговорилъ поспшно Загорскй. Разумется, несчасте… неосторожность… Иного ничего и предполагать нельзя… Да я и не…

— Чего вы такъ перепугались? холодно перебилъ его Борисовъ. Боитесь отвтственности передъ полицей, или совсть въ васъ заговорила?

— Какая отвтственность?… Я ршительно ничего не знаю, возвратился вчера вечеромъ домой, легъ спать и до сегодняшняго утра ничего не видлъ и не слышалъ… Какъ все это непрятно! воскликнулъ Константинъ Аркадьевичъ, переходя окончательно въ слезливый и жалобный тонъ. Сколько хлопотъ!… Нужно получить свидтельство, дать знать священнику въ Женеву, а я ршительно ни на что не способенъ… совсмъ разстроенъ… Нужно же было случиться такой бд!

Константинъ Аркадьевичъ былъ непритворно искрененъ и трогателенъ въ глубокомъ чувств состраданя къ самому себ.

— Попу пошлите телеграмму, проговорилъ Борисовъ, къ вечеру онъ можетъ быть здсь. А на счетъ свидтельства, ежели хотите, я похлопочу, я здшне порядки знаю.

Въ это время вошла Вра. Она узнала отъ горничной о случившемся и вся въ слезахъ бросилась въ гостинную. Она упала на колни около дивана и стала цловать безжизненныя руки.

— Пойдутъ теперь вопли и рыданя! произнесъ Загорскй, морщась съ недовольнымъ видомъ человка, которому приходится переносить совершенно незаслуженную обиду. Я не въ состояни этого слушать, уйду къ себ… Сергй Андреевичъ, такъ ужъ будьте такъ добры… я на васъ разсчитываю… Кстати ужъ и телеграмму священнику пошлите, я ршительно ни на что негоденъ…

Когда Загорскй вышелъ, Вра повернула къ Борисову свое лицо, облитое слезами.

— Сергй Андреевичъ, вы знаете, когда это случилось?…

— Нтъ.

— Я знаю. Это было въ то время, когда я пла у окна… Я видла что-то блое мелькало между деревьями и шло къ озеру… но мн въ голову не могло войти!… а теперь я совершенно уврена и платье узнаю…

У Борисова какъ-то болзненно сдвинулись брови, нсколько мгновенй онъ молчалъ, опустивъ голову.

— Очень правдоподобно, глухо произнесъ онъ.

— Я никому не говорила, продолжала Вра, матери не сказала, только вамъ.

— И не нужно говорить, къ чему?

Вечеромъ прхалъ священникъ и отслужилъ первую панихиду.

Тло лежало въ гробу, убранномъ цвтами. Въ комнат толпились домочадцы, горничныя, лакеи, кое-гд раздавались отрывистыя всхлипываня. Прислуга любила Василису, да къ тому же скорбный напвъ панихиды и незнакомые обряды дйствовали на ея впечатлительность. Каролина Ивановна, аккуратно затянутая по обыкновеню въ черное платье, поглядывала туда и сюда быстрыми глазами, наблюдая за порядкомъ, Константинъ Аркадьевичъ въ глубокомъ траур крестился и клалъ земные поклоны, Вра стояла на колняхъ у гроба и не шевелилась. Борисовъ въ дверяхъ, прислонясь плечомъ къ косяку, повидимому, весь углубился въ созерцане тонкаго пламени восковой свчи, горвшей у него въ рук. Запахъ ладона напоминалъ ему что-то. Ему пришла на память его первая встрча съ Василисой, такъ же пахло ладаномъ и раздавалось церковное пне. Передъ нимъ мелькнулъ ея образъ, какъ она шла въ тотъ день по ниццкой церкви, стройная, опустивъ глаза, чуть улыбаясь румяными губами. Ему вспомнилось, какъ онъ тутъ же подумалъ: ‘Интересная наружность! любопытно было бы побесдовать съ этой барыней и узнать, что въ ней такое кроется.’ И онъ узналъ, что въ ней крылось, онъ перетрогалъ, заставляя ихъ звенть, вс струны, здоровыя и больныя, этой души, и до пресыщеня наслушался ихъ звуковъ. Онъ взглянулъ на неподвижное, блое лицо подъ прозрачной кисеей, по его собственному лицу, осунувшемуся и пожелтвшему, промелькнуло выражене не то скорби, не то жалости, онъ отвернулъ глаза и снова сосредоточилъ все свое внимане на пламени горящей свчи.

На другое утро были похороны. Кладбище Кларана лежитъ на высот, откуда открывается широкй видъ на горы и озеро, аллеи плакучихъ изъ и кипарисовыхъ деревьевъ тянутся между рядами памятниковъ, обсаженныхъ цвтами. Въ одномъ изъ этихъ рядовъ, подъ тнью плакучей ивы, была вырыта могила и опущенъ гробъ Василисы. Видъ, который она такъ любила, легъ навки передъ нею.

По окончани церемони, когда начали расходиться, Борисовъ подошелъ къ Загорскому и пожелалъ ему всякихъ благополучй.

— Вы разв не зайдете съ нами завтракать? спросилъ Загорскй.

— Нтъ, благодарю. Я отсюда прямо на желзную дорогу.

Они холодно распростились.

У могилы на каменной ступеньк сидла Вра и, опустивъ голову въ руки, крпко задумалась.

— Прощайте, Вра Павловна, сказалъ Борисовъ, мы съ вами теперь на долго разстаемся, Богъ знаетъ, когда увидимся.

— Да, сказала Вра и подняла голову, Богъ знаетъ когда!…

— Вы въ Россю дете? спросилъ Борисовъ.

— Нтъ, я упросила мать похать со мной, какъ только сдастъ вещи и счеты, въ Штуттгартъ. Тамъ хорошая консерваторя, хочу еще поучиться, авось изъ моего пня выйдетъ что-нибудь серьезное. А покуда, чтобы имть возможность жить, я буду давать уроки.

— Молодецъ барышня, такъ и слдуетъ. По правд сказать, я о васъ и не безпокоился, такя, какъ вы, не пропадаютъ.

— А вы куда? спросила Вра.

— Сегодня въ Женеву, черезъ нсколько дней буду въ Вн, а куда дале направлю стопы свои,— неизвстно. Мы, что листъ, гонимый втромъ, идемъ, куда несетъ течене событй, длаемъ свое дло и дале завтрашняго дня не загадываемъ.

Вра помолчала и вынула изъ подъ чернаго платка небольшой свертокъ.

— Я хотла вамъ передать вотъ это, сказала она, и остановившяся слезы закапали вновь. Я думала, вамъ будетъ прятно… Я отрзала на память для себя и для васъ…

Борисовъ открылъ свертокъ, изъ него выскользнула длинная прядь мягкихъ золотистыхъ волосъ.

— Благодарю васъ, я очень тронутъ вашимъ вниманемъ, но это воспоминане не сохраню. Я отвезу его Рдичу. Бдный, мечтательный юноша! Неожиданное извсте сразитъ его. Онъ видлъ въ ней оанну д’Аркъ свободы и чаялъ великихъ длъ въ будущемъ…

Вра встала, чтобы идти, оба нсколько минутъ смотрли молча на могилу.

— Вамъ ея очень жаль? спросила вполголоса Вра.

— Жаль, какъ всякаго существа, которое погибаетъ въ полной сил, когда ему еще можно было поработать, испытывать и давать счастье…

— Я ея никогда не забуду, проговорила Вра. Какая она была хорошая, правдивая, добрая…

Вра зарыдала.

— Да, сказалъ Борисовъ, это была чуткая и нжная натура, задатки были богатые, но надломленность характера мшала идти съ увренностью по избранному пути и привела въ конц концовъ вс силы къ нулю. Этотъ хорошй человкъ былъ вполн непригоденъ къ самостоятельной нравственной жизни, его задалъ и залъ до конца внутреннй анализъ… Пора Гамлетовъ, Чайльдъ-Гарольдовъ и Обермановъ прошла, они сошли со сцены, ихъ терзаня и душевныя болсти, не выступавшя за предлы узкой субъективности, никому боле не кажутся интересными, трезвый критическй анализъ развнчалъ этихъ страдальцевъ идеализированнаго эгоизма и непомрной жажды счастья. Современная жизнь создала новыя стремленя, выработала новые идеалы, Гамлетамъ въ юбкахъ и во фракахъ нельзя уже пристроиться ни къ какой ея сторон, дйствительность съ своими требованями втягиваетъ ихъ въ общй водоворотъ и рано или поздно, окончательно сломивъ ихъ, выбрасываетъ, какъ ненужныхъ, на берегъ. Миръ ихъ праху!

Борисовъ подалъ Вр руку на прощане. Они дошли до воротъ кладбища, Вра обернулась и еще разъ взглянула на могилу, Борисовъ скорыми шагами пошелъ по направленю къ желзной дорог.

ВАСИЛИСА

Н. А. Арнольди.

Читайте также: