Домашнй божокъ изъ воска стоялъ случайно забытый передъ огнемъ, въ которомъ обжигались драгоцнные кампанске сосуды. Онъ началъ таять и горько жаловался огню: ‘Смотри’, говорилъ онъ, ‘какъ ты жестоко со мной поступаешь! Имъ ты сообщаешь прочность, меня же — разрушаешь!’ Огонь отвчалъ ему: ‘Жалуйся не на меня, а на свою природу, потому что я, что до меня касается, одинаково для всхъ огонь’.
Ardinghello.
I.
Кончалась обдня въ русской православной церкви въ Ницц. Пвче-итальянцы дружно гласили съ клироса: ‘Отче нашъ’, разряженныя горничныя и круглолицыя кормилицы, столпившись у дверей, клали земные поклоны и усердно крестились, церковный староста ходилъ между прихожанами, слышалось слабое бряцане падающихъ на тарелку монетъ. Съ лвой стороны отъ входа, у одной изъ колоннъ, стояла молодая женщина, съ двочкой лтъ четырехъ. На ребенк было синее суконное платье съ широкимъ поясомъ, свтлые волосы, подстриженные на лбу, спускались на плечи мягкими волнами, нжное личико смотрло умно и выразительно. Она держалась очень прямо, съ какой-то дтской важностью, и только по временамъ оборачивалась и взглядывала на мать, которая улыбалась ей въ отвтъ, и указывала глазами на царскя двери. Она была вся въ черномъ. Волосы у нея были свтлые, съ золотистымъ отливомъ, цвтъ кожи смуглый, губы свжя и румяныя. Какая-то неуловимая улыбка блуждала на этихъ губахъ, а тонкя брови были слегка сдвинуты и темносрые глаза смотрли задумчиво, почти строго, изъ подъ черныхъ рсницъ.
Когда кончилась обдня и священникъ вышелъ съ крестомъ, она взяла двочку за руку и направилась къ выходу.
У дверей, прислонясь широкими плечами къ стн, стоялъ молодой человкъ высокаго роста, съ красивымъ, нсколько худощавымъ лицомъ. Онъ не раскланивался ни съ кмъ, и, сложивъ на груди руки, равнодушно поглядывалъ на проходившую мимо него толпу.
Когда подошла къ двери молодая женщина, онъ посторонился, чтобы дать ей пройти и въ то же время поклонился, не столько ей самой, сколько шедшей съ нею двочк. Она слегка наклонила голову, какъ отдаютъ поклонъ незнакомому человку и прошла мимо, не подымая глазъ.
— Ma chè,re madame Zagorsky, раздался за ней голосъ, куда вы такъ торопитесь? Дайте съ вами поздороваться.
Та, которую называли Загорской, остановилась. Къ ней подошла старушка въ обношенномъ шерстяномъ капот коричневаго цвта, съ капоромъ, вмсто шляпы, на голов и въ вязанныхъ перчаткахъ. Это была знаменитая когда-то красавица Елкина, блиставшая лтъ тридцать пять тому назадъ въ Петербург, являвшаяся при двор и — какъ выражались въ т времена — плнявшая собою вс сердца. Молодость прошла, красота исчезла, остались мелкя заостренныя черты лица, покрытыя морщинами и быстрые каре глаза, которые смотрли бойко, пытливо и недобро.
Он поздоровались. Загорская какъ-то сдержанно, словно нехотя, отвчала на привтъ, и тотчасъ-же примолвила:
— Мн пора домой, до свиданя.
— Куда вы спшите? вдь дома васъ никто не ждетъ! Я пройду немного съ вами, мн по дорог.
Не дождавшись отвта, она поровнялась съ Загорской.
— Скажите, пожалуйста, начала она, стараясь поспвать за своей спутницей, отчего вы живете такой нелюдимой?— старыми знакомствами пренебрегаете, новыхъ не длаете… Это не хорошо, въ ваши лта, и особенно въ вашемъ положени, нужно стараться поставить мнне свта за себя…
Загорская вспыхнула, какой-то гнвный огонь сверкнулъ въ ея глазахъ и мгновенно потухъ.
— Я въ свт не живу, сказала она тихимъ голосомъ, мн до него нтъ дла, и свтъ, я полагаю, обо мн не заботится.
— Напрасно вы такъ думаете, вы слишкомъ спсивы… Свтъ вправ требовать отъ васъ извстнаго къ себ вниманя. А propos, скажите, пожалуйста, кто этотъ молодой человкъ, что вамъ при выход поклонился?
— Какой-то русскй…
Она прибавила въ вид объясненя:
— Я его не знаю… Онъ живетъ въ томъ же дом, гд и я… Моя дочь въ саду съ нимъ познакомилась.
— Вы не знаете, какъ его зовутъ?
— Его имя, кажется, Борисовъ.
— Борисовъ! воскликнула старуха. Вы наврное знаете, что Борисовъ?
Загорская слушала, раскрывъ немного губы отъ удивленя.
— Неужели? произнесла она, и подумавъ прибавила:
— Какъ же вы, все это такъ подробно знаете?
— Мн разсказывалъ графъ Толстовъ, который это дло самъ разсматривалъ… Притомъ же, этотъ молодой человкъ довольно интересная личность, своего рода герой. Добро бы былъ Сидоровъ или Карповъ, а вдь онъ изъ нашего круга, человкъ съ состоянемъ, съ именемъ и — вдругъ бросилъ все и пошелъ въ народъ проповдывать про какую-то свободу, какое-то равенство! Такого рода фанатиковъ не всякй день встрчаешь!
— Это правда, проговорила задумчиво Загорская, для этого нужно много силы воли и горячую вру…
— Ради Бога, не увлекайтесь!.. Какая вы восторженная! Я вамъ это разсказала для того, чтобы вы были осторожны, не знакомились бы съ своимъ сосдомъ, таке люди опасны.
— Благодарю за участе, проговорила Загорская, невольно улыбаясь.
Елкина глянула на нее искоса.
— Въ васъ очень много самонадянности… Впрочемъ, это не удивительно,— на то вы и молоды. Опытность-то, охъ, какъ горько дается!… Но все таки повторяю: берегитесь. Вы одн, вамъ боле, чмъ всякой другой слдуетъ быть осторожной.
Они дошли до угла улицы.
— Здсь, кажется, наши дороги расходятся, сказала Загорская. Извините меня, мн надо домой. Прощайте.
Она поклонилась, не подавая руки, и скорымъ шагомъ пошла дале.
— До свиданья, ma chè,re, я у васъ буду, проговорила ей во слдъ старуха.
По другой сторон улицы, мрнымъ шагомъ, проходилъ красивый, высокй, среднихъ лтъ мущина.
Графъ поднялъ голову, посмотрлъ, поклонился и хотлъ идти дале, она еще разъ позвала его.
— Подите сюда, мн надо вамъ что-то сказать.
Онъ перешелъ улицу.
— Вотъ что, добрйшй графъ, вы меня звали въ прошлое воскресенье къ себ завтракать, я тогда не могла, а сегодня хочу воспользоваться вашимъ любезнымъ приглашенемъ.— Дома графиня?
— Она изъ церкви ухала съ Ганскими, кажется они условились вмст завтракать въ London-House…. Жена будетъ очень жалть, прибавилъ онъ вжливо.
— Вы также идете въ London-House?
— Да.
— Такъ я съ вами пойду, приглашаю себя безъ церемонй на вашу partie de cabaret. Можно?
Графъ поклонился, ничего не отвтилъ, даже не улыбнулся.
Мимо ихъ прохала коляска, въ которой сидли дв дамы и нсколько дтей.
Елкина замахала руками, коляска остановилась.
— Вы куда, Анна Петровна?
— Домой, проговорила Анна Петровна.
— Хотите взять меня съ собой? Вотъ графъ зоветъ меня завтракать съ своей женой въ London-House, но я уже давно общала провести у васъ день en famille.
— Ахъ, мы будемъ очень рады, сказала, какъ-то робя и красня, Анна Петровна.
— Есть для меня мсто въ коляск?
Анна Петровна оглядлась въ смущеньи и еще боле покраснла.
— Ежели вы хотите подождать немного, я отвезу дтей домой и прду за вами.
— Хорошо, такъ позжайте же, я васъ здсь подожду.
Коляска покатилась. Елкина обратилась къ графу.
— Знаете, кто была та молодая женщина, что вышла вмст со мною изъ церкви?
— Она самая, — та, что имла, три года тому назадъ, эту скандальную исторю.
— То есть, какъ скандальная, замтилъ графъ. Она развелась, или лучше сказать, разъхалась съ мужемъ, потому что развода, кажется, выхлопотать не могли… Она была права, я Загорскаго знаю, пустой малый и просто негодяй.
— Какъ ихъ тамъ разобрать, кто правъ, кто виноватъ! зло замтила Елкина. Дло въ томъ, что эта бабенка а fait parier d’elle и находится теперь въ самомъ двусмысленномъ положени.
— Дурнаго про нее я ничего не слышалъ, сказалъ графъ. Говорили, что она купила у мужа свою свободу и право оставить при себ дочь цною своего состоянья, и что она живетъ теперь съ самыми скромными средствами. Двусмысленнаго тутъ ничего нтъ.
— Вы подкупной судья, графъ, увлекаетесь хорошенькими глазками.
Подъхала Анна Петровна.
Графъ помогъ Елкиной ссть въ коляску, раскланялся съ дамами и пошелъ своей дорогой. На поворот улицы онъ встртилъ свою жену, которая за нимъ хала. Онъ слъ къ ней въ карету. По тротуару проходила Загорская съ дочерью. Графъ поклонился.
— Кто это? спросила графиня.
— Загорская, Василиса Николаевна.. Вообрази!…
— Василиса! неужели? Съ какихъ же поръ она здсь? Надо будетъ непремнно къ ней създить, мн ужасно хочется ее видть.
— Я разузнаю сегодня же ея адресъ, сказалъ графъ.
Предметъ этихъ разговоровъ, Василиса Николаевна Загорская, подходила въ это время къ своему жилищу, находившемуся въ одномъ изъ узенькихъ переулковъ отдаленнаго квартала. Домъ, въ которомъ она жила, былъ маленькй, старенькй, онъ стоялъ посреди большаго запущеннаго сада, гд олеандры и лимонныя и апельсиновыя деревья росли перемшанныя съ грядами капусты и артишоковъ. Квартира Загорской была во второмъ этаж, подымались въ нее по наружной лстниц полукаменной, полудеревянной, съ расшатанными перильцами и уставленной, въ вид украшеня, горшками съ алоэ. Изъ крошечной прихожей входили въ гостинную, служившую вмст и столовою. Въ углу стоялъ диванъ и рабочй столикъ, по сторонамъ камина два большя кресла, въ простнк висло зеркало надъ неизбжной консолью съ мраморной доской и облупившейся позолотой. Рядомъ съ этой незатйливой гостинной была спальная Василисы Николаевны и еще комната, которая служила дтской. Все было просто, немного потерто, немного старо, но смотрло уютно и привтливо. Единственной прислугой Загорской была русская няня, Марфа Ильинишна. Это была женщина или, лучше сказать, двица лтъ пятидесяти, высокая, полная, съ умными карими глазами и всегда веселымъ выраженемъ лица. Она любила поговорить, поподчивать, помолиться Богу, казалась простой, но была сметлива и не безъ хитрости. Предана была своей госпож безпредльно. Поступила она къ Василис Николаевн еще въ лучшя времена, когда ея должность ограничивалась уходомъ за новорожденной Наташей. Съ той поры многое перемнилось, Василиса разсталась съ мужемъ, ухала за границу, няня похала съ нею. Сначала он жили въ гостинницахъ и пансонахъ, потратилась порядочно Василиса Николаевна, вслдстве своей неопытности, захворала было отъ мелкихъ заботъ и безпрестаннаго страха, что вотъ, вотъ не хватитъ денегъ. Докторъ посовтовалъ спокойстве и тихую жизнь, Марфа Ильинишна настояла, чтобы наняли маленькую квартиру и предложила свои услуги по части хозяйства. Съ той поры она превратилась въ женскаго калеба, исполняла въ дом вс должности, замняла своей особой повара, дворецкаго, горничную и няньку. Хозяйство шло на славу, няня оказалась отличной стряпухой, варила русскя щи, жарила битки, пекла ватрушки и все это стоило дешевле и было лучше жидкихъ суповъ и засушенныхъ buf la mode табль д’отовъ.
Первое время Василиса Николаевна читала французске романы, лежа на диван, или просто ничего не длала, молча дивилась нян и благодарила судьбу, ей въ голову не приходило, что она можетъ помочь ей въ чемъ нибудь. Какъ-то разъ няня вошла къ ней съ озабоченнымъ лицомъ.
— Вотъ, матушка, платьице барышнино все порвалось, надо бы починить, да времени нтъ.
— А я, няня, сама починю.
— Съумете ли? Чай шить-то не учились.
— Какъ не съумть, что за пустяки!
Василиса Николаевна принялась за починку платья. Она дйствительно шить хорошо не умла и первый опытъ не удался. Но это заставило ее съ большимъ рвенемъ взяться за работу. И продолжени двухъ недль иголка не выходила у нея изъ рукъ, она пробрла вс нужныя свдня по части швейнаго искусства, привела въ порядокъ весь гардеробъ дочери, попробовала скроить и сшить для нея новое платье и тогда только успокоилась.
Скоро она начала присматриваться и къ хозяйству.
— Нянюшка, я вамъ въ кухн помогу, сказала она однажды.
— Что вы, сударыня, господь съ вами, блыя-то ручки пачкать!…
Но Василиса Николаевна не жалла своихъ блыхъ ручекъ и поставила на своемъ. Избалованныя искусственной атмосферой въ которой родились и выросли, извстнаго рода женщины долго сохраняютъ дтскую наивность въ своихъ премахъ и не сразу понимаютъ, въ чемъ дло, когда жизнь обращаетъ къ нимъ свою будничную сторону, он поэтизируютъ неприглядную дйствительность, невольно внося въ нее извстную долю безсознательной, совершенно искренней позы. Василиса стала ходить въ кухню и думала, что совершаетъ великй подвигъ. Ее занимало смотрть, какъ няня стряпаетъ, она брала въ руки то ту, то другую посуду, длала кулинарные опыты и интересовалась знать, что изъ этого выйдетъ. Но это ребячество скоро съ нея соскочило, таланта къ хозяйству въ ней не оказалось, мелкая хлопотня была противна ея природ и скоро надола ей, она перестала ходить въ кухню для развлеченя, за то понабралась кое-какихъ практическихъ премовъ и не безъ нкоторой гордости сознавала, что въ случа надобности могла замнить Марфу Ильинишну у хозяйственнаго очага.
Няня ждала Василису Николаевну на крыльц.
— Съ праздникомъ, матушка, проговорила она, кланяясь. Хорошо Богу помолились?
— Устала, няня. Солнце-то какъ жжетъ…
Няня отлично читала выражене лица своей госпожи и угадывала расположене ея духа по звуку ея голоса. Ея вопросъ пошелъ прямо къ цли.
— Чай повстрчали кого нибудь? промолвила она.
— Да… эту старуху Елкину. Какая сплетница!
— Эхъ, матушка, что на сплетни смотрть-то, ихъ не оберешься! Пожалуйте-ка лучше покушать, биточки вамъ приготовила, да лапшу, какъ вы любите.
Няня взяла Наташу на руки, какъ маленькаго ребенка, и он пошли на верхъ.
II.
Исторя Василисы Николаевны Загорской, хотя и имла свою драматическую сторону, была самая обыкновенная, и не отличалась ничмъ отъ исторй тысячи другихъ женщинъ ея круга и рожденя. Она принадлежала къ хорошей семь, выросла и воспитывалась частью въ Петербург, частью заграницей. Мать ея, очень красивая, свтская женщина, мало занималась дочерью, предоставивъ ее съ ранняго дтства на попечене русскихъ и французскихъ гувернантокъ, которыя мудрили надъ ней и каждая на свой ладъ додлывала и передлывала ея воспитане. Восемнадцати лтъ ее стали вывозить въ свтъ, а черезъ годъ ее выдали замужъ. Бракъ этотъ не оказался счастливымъ, любви между супругами не было,— одинъ женился, потому что представилась хорошая партя, другая вышла замужъ съ полнымъ равнодушемъ,— не вдая, что творила. Она очнулась, когда уже было поздно, когда судьба неразрывно связала ее съ человкомъ, образъ мыслей, характеръ и нравственное и физическое существо котораго были ей ненавистны. Сначала она возмущалась, плакала, рвалась вонъ, но потомъ все это застыло въ сознани безпомощнаго, безвыходнаго горя.
Загорскй былъ человкъ дюжинный, крайне сухой и эгоистичный. Онъ скоро понялъ, что въ лотере супружества на его долю выпалъ неудачный номеръ, и предложилъ Василис Николаевн разстаться на неопредленное время, съ тмъ, чтобы она отдала въ его распоряжене небольшое свое приданое, въ замнъ, чего онъ обязывался предоставить ей воспитанье дочери, родившейся въ первый годъ ихъ супружества, и выплачивать ежегодно извстную, весьма незначительную сумму на ея прожитье заграницею. Василиса Николаевна приняла предложенье, и разлука ихъ совершилась безъ всякаго шума, что, однако, не помшало людямъ, подобнымъ Елкиной, намекать на какую-то скандальную исторю.
Заграницей Загорская вела жизнь самую скромную, она жила въ полномъ уединеньи, не вызжала, никого не видала. Она провела зиму въ Гейдельберг, двочка ея заболла, какъ-то не поправлялась,— ей посовтовали югъ, она собралась со средствами и похала въ Ниццу.
Перемнивъ мсто жительства, она не перемнила образа жизни. Изъ многочисленныхъ ея знакомыхъ, находящихся въ Ницц, она ни съ кмъ вновь не сблизилась. Она бывала въ русской церкви изрдка, не всякое воскресенье. Домъ, въ которомъ она жила, стоялъ въ глухомъ переулк, не по дорог ни къ кому и ни къ чему, такъ что и попасть къ ней было довольно трудно. Дни ея проходили тихо, мирно, одиноко. Иногда это однообразе жизни наводило на нее тоскливую скуку.
‘За то я свободна!’ мелькнетъ у нея въ голов.
‘Но, на что мн эта свобода,’ опять задумается Василиса Николаевна. ‘Я веду жизнь затворницы, съ утра до вечера все т же мелкя заботы, однообразныя занятя. Сижу я и вышиваю, черезъ часъ Наташа вернется изъ сада, прочту съ ней страницу въ буквар, потомъ чай, потомъ спать ее уложу, опять сяду за работу, въ девять часовъ няня начнетъ звать, мы съ ней простимся, я возьму книгу, почитаю, а тамъ и сама лягу… И такъ сегодня… завтра… всякй день!… мсяцы… годы!… Какая цль всего этого? Какой смыслъ этой жизни? Наконецъ, жизнь сама, въ чемъ она выражается? Гд ея интересы и задачи?.. Какое мое дло? Дочь воспитывать? Да это, покуда, не работа и цли окончательной я все таки не вижу. Вырастетъ дочь, выйдетъ замужъ, начнетъ жить своею жизнью, будетъ сама имть дтей, будетъ ихъ воспитывать, любить ихъ, въ свою очередь съ ними разставаться… И такъ, поколнья за поколньями исчезаютъ, какъ листья, что втеръ срываетъ съ дерева и уноситъ. Какъ мало значитъ судьба одного человка въ безконечной верениц поколнй! А все таки какъ-то хочется жить, что нибудь длать — подняться на ноги, не двигать безпомощно подъ давящимъ гнетомъ обстоятельствъ. Но какъ? За что ухватиться? Какъ взяться за жизнь, чтобы заставить ее быть полезной и счастливой?
Воротясь изъ церкви, она сидла посл обда, съ книгой у камина. Наташа бгала въ саду. Ничмъ не прерываемое молчане, какъ затишье, царило вокругъ нея. Раздался звонокъ у входной двери. Няня пошла отворять, Василиса Николаевна услышала незнакомый голосъ, посл недолгаго разговора дверь опять затворилась и все утихло.
— Ничего, не безпокойтесь, матушка, сейчасъ прйду, руки только вытру.
Няня вошла и подала письмо.
— По ошибк снесли сосду, русскому, что внизу живетъ, онъ и принесъ на верхъ.
Помолчавъ, няня прибавила:
— Просила его войти, не хотлъ.
— Хорошо сдлалъ, сказала Загорская, мн не до гостей, да къ тому же еще и незнакомыхъ.
Она распечатала письмо. Няня стояла, ожидая сообщеня какихъ нибудь извстй.
— Ничего, няня, новаго нтъ, пересылка денегъ за треть…
— И то слава Богу! въ пору пришли, а то безпокоиться изволили бы.
Няня ушла. Минутъ черезъ десять опять послышался звонокъ. Марфа Ильинишна вбжала, отороплая и въ попыхахъ.
— Сударыня! лакей спрашиваетъ, дома ли вы… Графиня, какая-то, къ вамъ съ визитомъ прхала.
Василиса посмотрла на поданную ей карточку. Легкая краска покрыла ея лице.
— Скажите, что дома нтъ, проговорила она.
— Уже поздно-съ, просила пожаловать. Вонъ и карета въ садъ възжаетъ.
Слышался шумъ колесъ по усыпанной мелкимъ камнемъ узенькой але сада.
Черезъ нсколько минутъ вошла графиня Сухорукова съ мужемъ.
Василиса встала имъ на встрчу спокойная, привтливая, тни волненя не виднлось на ея лиц.
— Извините меня, сказала она своимъ тихимъ, ровнымъ голосомъ, что я имла нескромность принять васъ, и заставила подыматься по моей неудобной лстниц.
— Мн слдуетъ извиняться, что я къ вамъ явилась такъ, ни съ того, ни съ сего! перебила цлуясь съ нею графиня. Но я такъ желала васъ видть, возобновить прежнее знакомство…
Они сли. Разговоръ завязался оживленный. Боле всхъ говорила графиня. Она разсказывала про общихъ знакомыхъ, про Петербургъ, про самую себя, про разныя новости и свтскя сплетни, и съ такой же простодушной откровенностью разспрашивала Василису Николаевну про ея дла и упрекала ее въ отшельнической жизни.
— Вы такая хорошенькая, такая умная! говорила она, вы всегда имли такой успхъ! кому же и жить въ свт, ежели не вамъ…
И графъ прибавилъ:
— Вы не имете права, Василиса Николаевна, лишать общество лучшаго его украшеня.
Загорская только улыбалась на лестныя рчи и отвчала уклончиво.
Когда графиня встала, чтобы хать, она выразила надежду скоро опять увидться.
— А не буду ждать отъ васъ формальнаго визита, сказала она, прзжайте къ намъ вечеромъ. Мы почти всегда дома, а по вторникамъ у насъ собирается небольшой кругъ друзей.— Общайте, что будете.
— Я буду у васъ, отвчала Василиса.
— Вечеромъ,— да?
— Постараюсь, во всякомъ случа благодарю за любезное приглашене.
Проводивъ своихъ постителей, Василиса сла опять въ кресло у камина, и задумалась. Она сидла на томъ же мст, въ той же поз, какъ часъ тому назадъ, но настроене ея духа измнилось, ее что-то тревожило, у нея было непокойно на душ,— словно графиня, въ складкахъ своего платья, внесла въ ея затишье духъ волненя и свтской суеты. Дремлющя желаня и потребность всего того, что составляетъ блескъ и наружное убранство жизни, проснулись въ ней съ небывалой силой. Она сравнивала свою участь съ участью женщины, только что отъ нея ухавшей, счастливой, беззаботной, проживающей свой вкъ въ довольств, порхающей, какъ бабочка, отъ одного прятнаго впечатлня къ другому.— А я? что моя жизнь? какя мои радости?— Ей представлялся рядъ годовъ, проведенныхъ въ глуши, въ холодной скук, въ отчуждени отъ всякихъ живыхъ, волнующихъ умъ и сердце интересовъ… И такъ пройдетъ молодость, и вся жизнь, думала она. Отчего такая несправедливость,— отчего я, именно я, должна покориться и прозябать безполезно, когда я чувствую силы и желане жить!— Ей хотлось заплакать, но она стыдилась этихъ слезъ, и сжавъ руки, сдвинувъ брови, сидла и смотрла въ огонь. Красное пламя охватило дрова и разгораясь взвилось яркими цвтами къ верху.— Какъ бы я хотла знать, думала она, будетъ ли какой нибудь просвтъ въ моей жизни?… Глаза ея глядли въ огонь, а мысли старались разгадать незримое будущее.
Графиня, между тмъ, сидя съ мужемъ въ карет, сообщала ему свои впечатлня.
— Ахъ, Федя, какъ я довольна своимъ визитомъ! Вотъ что значитъ умная женщина! даже несчастье свое умла привлекательно обставить. Эти маленькя комнатки, полныя цвтовъ! эта няня! все это прелесть! и сама она, какая поэтичная въ этомъ темномъ плать… Надо узнать, кто ея портниха. Замтилъ, каке у нея прелестные глаза! Надюсь она будетъ часто у насъ. Только прошу въ нее не влюбляться, слышите?— прибавила графиня, кокетливо поглядывая на мужа. Я помню, въ Петербург вс въ нее влюблялись.
— Только она ни въ кого, замтилъ графъ.— Cela fait compensation.
— Да, она слыла за недоступную. Какъ вс блондинки, она холодна, неспособна увлекаться, ршила графиня, имвшая черныя косы и темные какъ ночь глаза. Ея добродтель ей ничего не стоитъ, а вамъ, messieurs, по дломъ,— не сходите по ней съ ума.
На другое утро Загорская гуляла съ дочерью въ саду. Подойдя къ бесдк, она увидла молодаго человка, который наканун въ церкви ей поклонился. Онъ сидлъ возл стола на скамейк и запустивъ об руки въ густыя пряди темнорусыхъ волосъ, весь погрузился въ чтене раскрытаго передъ нимъ журнала. Наташа подбжала къ нему. Первымъ движенемъ Загорской было отозвать ее и пройти мимо, но она упрекнула себя за это чувство, въ которое входило, какъ ей показалось, столько же гордости, какъ и неумстной застнчивости. Она остановилась у входа бесдки. Въ это мгновене Борисовъ поднялъ голову и взглянулъ на нее. Она сдлала шагъ впередъ, и очень просто, безъ излишней привтливости, но и безъ холодности, сказала:
— Вы были такъ добры, принесли мн вчера письмо. Позвольте поблагодарить васъ.
Онъ привсталъ и поклонился.
— Не за что, проговорилъ онъ.
Въ звук его голоса, въ его поклон, въ непринужденной улыбк, съ которою онъ смотрлъ на нее, было что-то мягкое и открытое, что доврчиво къ нему располагало. Василиса почувствовала мгновенно, какъ всякая натянутость была бы тутъ неумстна. Передъ ней стоялъ вполн простой человкъ, съ которымъ и обращаться слдовало просто.
— Да, когда они не избалованы. Съ вашей двочкой мы друзья.
— Она мн разсказывала, какъ вы къ ней добры… Однако, мы вамъ помшали, вы были заняты. До свиданя.
— До свиданя, отвчалъ онъ.
Прошло нсколько дней. Василиса Николаевна возвращалась разъ домой, по Rue de France. Утромъ шелъ дождь, узеньке тротуары были покрыты скользкой грязью, она шла, подбирая одною рукою платье и держа въ другой нсколько свертковъ. Ей встртился Борисовъ. Они поздоровались.
— Вамъ неудобно нести вс эти пакеты, позвольте, я вамъ помогу, сказалъ онъ.
Она передала ему одинъ изъ свертковъ.
— Однако, какой тяжелый! замтилъ Борисовъ. Какую вы это такую полновсную покупку совершили?
Василиса засмялась.
— Не мудрено, что тяжелая, это кусокъ свинца.
— На что же вамъ свинецъ?
‘Какой онъ странный, зачмъ это онъ спрашиваетъ’, подумала Василиса. Однако, она объяснила ему, что этотъ кусокъ свинца обвернется въ вату, обтянется чахломъ и будетъ служить рабочей подушкой.
— Это практично. Что же вы такое шьете?
— Мало ли что, платья для дочери, для себя разныя вещи…
Василиса дивилась своей сообщительности. Посл небольшого молчаня она спросила:
— Васъ какъ будто удивляетъ, что я шью?
— Нисколько. Отчего же не шить, если это заняте кажется вамъ полезнымъ и прятнымъ.
Они дошли до дому. Загорская поблагодарила своего спутника и пошла на верхъ.
— Какъ онъ простъ въ обращени, опять подумала она, какой онъ долженъ быть добрый… Неужели это тотъ ужасный революцонеръ, про котораго говорила Елкина!…
У нее промелькнуло въ голов: Онъ еще такъ молодъ. Неужели невозможно отвлечь его отъ опаснаго пути?
Недли дв спустя, няня, подавая обдъ, замтила:
— А Сергй Андреевичъ вдь больны.
— Какой Сергй Андреевичъ?
— Сосдъ нашъ, уже три дня изъ комнаты не выходитъ. Бывало, какъ встанетъ, бжитъ себ голубчикъ… Знать, не хорошо ему.
— Бдный! Онъ, должно быть, одинъ, некому за нимъ ходить. Сойдите къ нему, няня, спросите, не надо ли ему чего нибудь. Не хочетъ ли онъ русскаго чаю?
Няня пошла и принесла отвтъ, что Сергй Андреевичъ приказали благодарить, имъ немного лучше, русскй чай у нихъ есть, а только просили няню заварить.
Марфа Ильинишна занялась этимъ дломъ очень усердно, и слдующе дни то и дло, возилась съ самоваромъ и бгала къ больному. Въ конц недли она доложила Василис Николаевн, что онъ совсмъ поправился и веллъ спросить, можно ли прйти поблагодарить за участе.
Василиса хотла было отклонить это посщене,— няня настояла..
— И, матушка, что за бда!… Прйдетъ, посидитъ, поговоритъ съ вами, онъ говорить гораздъ. Ему, сердечному, не такъ будетъ скучно, и вамъ веселй, а то все одн, да одн…
Борисовъ пришелъ на слдующй день. Василиса приняла его привтливо.
— Я очень рада, что вамъ лучше, вы врно простудились?…
— Должно быть простудился, вышелъ безъ пальто, и прихватило. А ваша нянюшка ужъ совсмъ собралась отходную надо мною читать! Все чаемъ поила, пробовала даже подчивать липовымъ цвтомъ, но я отказался.
— Эхъ, баринъ, молоды! здоровьемъ шутить изволите? А здоровье что птаха,— улетитъ, не вернешь.
— Ваша правда, Марфа Ильинишна. Вотъ ежели меня когда нибудь не на шутку прихватитъ, я васъ въ сердобольныя возьму.
— А что, я пойду, право пойду… коли барыня пустятъ.
Василиса Николаевна засмялась.
— Вотъ что, няня, дайте-ка намъ чаю. Вы не откажетесь, Сергй Андреевичъ?
— Я отъ хорошаго дла никогда не отказываюсь.
Загорская придвинула широкое кресло къ камину и усадила въ немъ своего гостя. Она въ первый разъ видла Борисова такъ близко. Ей показалось симпатично его худощавое лицо съ тяжелыми прядями волосъ, повисшихъ на широкй лобъ, и съ ласковымъ, немного пытливымъ выраженемъ темныхъ глазъ. Онъ держалъ себя очень просто, говорилъ свободно, смялся добродушно и какъ-то по дтски.
Выпивъ чашку чая, онъ спросилъ:
— Можно закурить?
Василиса замялась. Онъ положилъ портъ-сигаръ обратно въ карманъ.
Ей сдлалось вдругъ почему-то совстно.
— Пожалуйста курите, промолвила она.
Онъ воспользовался позволенемъ такъ же просто, какъ принялъ сначала отказъ.
Заговорили о погод.
— Вотъ хороше дни опять настали, сказала Василиса, славу Богу, а то безъ солнца какъ-то скучно.
— Да, солнце вещь хорошая, да вообще Ницца безъ солнца немыслима, на то она и Ницца.
— Вы Ниццу любите?
— Такъ себ, край ничего, жить можно. А вы, любите?
— Я?… нтъ. Мн вообще южная природа какъ-то не симпатична.
— Почему же вы тутъ живете?
— Для дочери, климатъ здшнй для дтей, говорятъ, полезенъ.
— Ну, ваша дочь смотритъ вове не тщедушной! трудно вообразить себ боле здороваго ребенка.
— Не правда ли! сказала Василиса и все лицо ея просвтлло.— Она такъ выросла, такъ развилась, никто не вритъ, что ей только четыре года.
— Богатырь барышня, говорить нечего.— Но она на васъ не похожа.
— Она лицомъ похожа на своего отца… А вы давно уже здсь? спросила Василиса.
— Съ начала зимы. Прхалъ повидаться съ больнымъ товарищемъ, да и зажился.
Василиса придвинула къ себ рабочую корзинку и развернула шитье по канв. Борисовъ, имвшй привычку постоянно вертть что нибудь въ рукахъ, когда говорилъ, взялъ раскрытую на стол книгу.
— Можно полюбопытствовать?
Онъ посмотрлъ на заглаве.— Это былъ недавно появившйся русскй романъ. Рядомъ лежала другая книга, онъ и въ нее заглянулъ,
— ‘Les Neveux de Rameau’,— протестъ здраваго смысла, замтилъ онъ. Которую же изъ этихъ двухъ книгъ вы предпочитаете?
— Какой странный вопросъ! подумала Василиса и отвчала:
— Разумется — Дидро.
— Для чего же вы читаете этотъ пошлый романъ, произведене свтскаго хлыща, не имющее даже достоинства быть написаннымъ порядочнымъ слогомъ? Ежели вамъ понятенъ и вообще симпатиченъ смлый образъ мыслей Дидро, васъ не можетъ занимать описане великосвтскихъ гостинныхъ.
— Я взяла эту книгу для того, чтобы почитать что нибудь по русски…
— Русскихъ книгъ я принесу вамъ сколько хотите, у меня съ собой есть, да и здсь можно достать. Угодно?
— Я буду очень благодарна.
Посидвъ еще немного, Борисовъ простился и ушелъ.
На другой день онъ принесъ цлую кипу русскихъ книгъ и брошюръ: Блинскаго, Добролюбова, Некрасова, нсколько современныхъ романовъ и повстей.
— Прочту. А вы, Сергй Андреевичъ, заходите къ намъ иногда, въ свободную минуту, — развлеченья большаго я вамъ предложить не могу, я сижу всегда одна съ дочерью и няней… Ежели вамъ это не покажется скучнымъ, милости просимъ.
— Какого же надо веселья. Я буду очень радъ,— вотъ иной разъ вечеркомъ,— ежели позволите.
— Отлично, мы пьемъ чай въ девятомъ часу,— приходите.
Онъ общалъ и пришелъ на другой же день.
Загорская была ему рада. Она показала это просто и безъ всякихъ лишнихъ извиненй въ томъ, что онъ засталъ ее въ расплохъ. Она сидла на диван и занималась вечернимъ туалетомъ своей дочери.— Двочка полураздтая, въ длинной ночной рубашк, съ туфлями на голыхъ ножкахъ, сидла на табурет у ея ногъ и весело болтала, мать расчесывала ея длинные волосы и заплетала ихъ бережно въ косу.
— Вотъ вы застали насъ въ какомъ nglig! сказала она весело. Но въ четыре года можно не конфузиться.— А посмотрите какая у насъ коса! прибавила она съ гордостью.
— Да, коса первый сортъ, три шиньона изъ нея можно сдлать. Наталья Константиновна, подарите мн вашу косу.
— Нтъ, — я поцловать васъ хочу, сказала двочка.
Она взобралась къ нему на колни, онъ сталъ съ ней играть, она шалила, смялась и совсмъ разгулялась. Василиса принималась нсколько разъ ее унимать, наконецъ, позвала няню, которая взяла шалунью на руки и понесла спать. Она заплакала, но не противилась и только черезъ плечо няни, съ порога спальни, посылала Борисову поцлуи.
— Вы, я вижу, совсмъ не строги, замтилъ онъ, барышня няни боится гораздо боле, чмъ васъ.
— Да я и не хочу, чтобы она меня боялась. Прйдетъ время, она будетъ понимать мои совты, а до той поры, безусловное послушане было бы только пустою формою.
— Это врно, богъ съ ней, со всякой формальностью.
Василиса прибрала разбросанныя игрушки, подвинула, на мста кресла и табуреты, поправила лампу, горящую подъ блымъ абажуромъ и тогда только услась съ своей работой. Она любила порядокъ, ея маленькая квартира была во всякое время прибрана какъ игрушка, крошенная гостинная, съ незатйливой меблировкой, смотрла какъ-то свжо и нарядно, въ ней пахло всегда свжими цвтами, огонь весело горлъ въ камин, на столахъ лежали мелкя бездлушки, придающя комнат тотъ видъ осдлости и уютности, безъ которыхъ какъ-то непрятно живется.
— Прочли вы брошюру, на которую я вамъ указывалъ? спросилъ Борисовъ.
— Прочла.— Сергй Андреевичъ, я хочу у васъ спросить, въ чемъ, по вашему, заключается то, что называютъ соцальнымъ вопросомъ?
— То есть вы хотите знать, въ чемъ заключается вообще соцальный вопросъ?
— Нтъ, — я желала бы знать какъ именно вы къ нему относитесь.
— Да тутъ, Василиса Николаевна, не можетъ быть различныхъ точекъ зрня. Вопросъ очень простъ, — онъ основанъ на самомъ неопровержимомъ закон природы: когда вы голодны, вамъ слдуетъ кушать. Вотъ чтобы во всякй голодный желудокъ попалъ кусокъ хлба, необходимый для существованья, эта задача и составляетъ соцальный вопросъ.
— Отчего же онъ представляется иногда такимъ сложнымъ?
— Онъ самъ по себ не сложенъ, — непониманье его настоящей сути, незнанье фактовъ, человческй эгоизмъ длаютъ его такимъ. Знаете поговорку, ‘сытый голоднаго не разуметъ?’ Пробрлъ человкъ, или получилъ отъ своихъ праотцевъ, готовое состоянье,— сытъ, одтъ, обутъ, живетъ въ свое удовольстве,— онъ этимъ и удовлетворяется, жмуритъ глаза, не хочетъ глядть дале, по ту сторону черты его личнаго благоденствя, гд простирается, широко и угрюмо, поле роковой и безвыходной нужды. Голодающй людъ — большинство человчества, громадное большинство, онъ многочисленъ, какъ песокъ на дн морскомъ, онъ состоитъ изъ тружениковъ и темныхъ созидателей нашего комфорта, изъ черни, что въ трущобахъ живетъ, изъ фабричныхъ, которые за двадцать копекъ работаютъ двнадцать часовъ въ сутки и должны прокормить семью, изъ безчисленнаго количества женщинъ, которыхъ голодъ толкаетъ въ развратъ, изъ пятилтнихъ дтей, работающихъ на фабрикахъ и въ угольныхъ копяхъ — изъ всхъ неимущихъ, безпомощныхъ, согнутыхъ подъ бременемъ непосильнаго труда, которыхъ современная цивилизаця клеймитъ общимъ именемъ пролетарата.
Василиса слушала, устремивъ на Борисова внимательный взоръ, когда онъ кончилъ, она сидла нсколько милутъ молча.
— Неужели, проговорила она, это все правда, и нужно допустить, что огромное большинство человчества терпитъ голодъ и умираетъ отъ него? Я всегда думала, что таке страшные случаи — исключеня.
— Нтъ, Василиса Николаевна, не исключеня, масса человчества мретъ съ голоду,— это фактъ, который ежеминутно совершается вокругъ насъ, только мы про это не знаемъ, не хотимъ знать. Историческя событя разрываютъ иной разъ занавсъ и указываютъ на настоящее положене длъ въ минуты ршительнаго кризиса. Мы тогда ужасаемся и называемъ это смутными временами. Такимъ моментомъ было во Франци возстане юньскихъ дней, въ сорокъ восьмомъ году. Въ голодающей Ирланди до сихъ поръ раздаются слабые вопли подавленнаго протеста, въ свободной Америк ведется отчаянная борьба труда и капитала, въ Кита цлыя народонаселеня продаютъ себя за кусокъ хлба!… Да зачмъ ходить такъ далеко. Посмотрите, что длается у насъ на родин, прочтите простые статистическе отчеты. Если хотите, я принесу вамъ завтра журналъ. Онъ издавался прежде въ Цюрих, теперь издается въ Лондон, программа журнала не совсмъ подходитъ къ цли практическаго примненя, а редакця дльная. Но объ этомъ успемъ потолковать въ другой разъ. Мн хочется, чтобы вы выслушали повсть о народномъ гор, къ которому вы такъ скептически отнеслись, по этому вопросу журналъ богатъ матерьяломъ.
На другой день Борисовъ принесъ полугодовой сборникъ журнала и прочелъ нсколько бойкихъ, горячо написанныхъ статей. Василиса слушала со вниманемъ, она впервые внимала свободно льющемуся слову на родномъ язык. Новая область мысли открывалась передъ нею. Все въ этомъ мр протеста и безпощаднаго анализа было ей чуждо: смлость теорй, критическое изложене фактовъ, самый оборотъ рчи, гд встрчались незнакомыя ей выраженя… Невольное чувство сомннья возникало въ ней, въ то же время какая-то струна въ глубин ея души была затронута и внятно отзывалась. ‘Правда ли все это?’ думала она. Она боялась увлечься тмъ впечатлнемъ, которое испытывала, или врне, ей было больно доврять ему.
— Вотъ вамъ яркая картина народныхъ бдствй, сказалъ Борисовъ. И не думайте, что это преувеличено, факты почерпнуты изъ разныхъ оффицальныхъ газетъ, иной разъ самаго буржуазнаго содержаня, — въ ихъ дйствительности стало быть сомнваться не приходится. Все это существуетъ, а ежели оно существуетъ, то можетъ ли и должно ли такъ остаться? Вотъ вопросъ.
— Какъ же перемнить настоящй строй общества? Мн кажется, это невозможно, при одной мысли о такой задач, голова кружится.
— Гд же невозможность? Человкъ побдилъ природу и сдлался надъ ней полнымъ хозяиномъ, неужели же онъ не можетъ устроиться въ общественной жизни такъ, чтобы пользовалось, наслаждалось той природой, которую онъ себ побдилъ, не извстное меньшинство, а вообще все человчество? Вокругъ васъ, по всей вроятности, часто произносили, да и вы сами не разъ употребляли громкя слова: цивилизаця, культура, прогрессъ. Въ чемъ же суть этихъ словъ?— Въ движени впередъ, къ лучшему, не такъ ли? А въ чемъ выражается это лучшее, ежели не въ томъ, чтобы человчество имло бы какъ мощно боле потребностей и какъ можно легче удовлетворяло бы ихъ, именно человчество, а не извстное сослове, классъ, группа, меньшинство. Вы какъ объ этомъ судите, Василиса Николаевна?