Василий Петрович Боткин
Василий Петрович Боткин
Василий Петрович Боткин, Катков Михаил Никифорович, Год: 1869
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Вчера в Покровском монастыре было предано земле тело Василия Петровича Боткина, привезенное из Петербурга, где он скончался 10 октября. Заупокойную литургию и панихиду правил соборне преосвященный Леонид в присутствии родных и друзей покойного, тесно собравшихся вокруг его гроба. Перед окончанием литургии настоятелем Козмодамианской церкви, к приходу которого принадлежит родительский дом покойного, где протекла его молодость, было сказано прекрасное слово, согретое чувством и выразительно очертившее его нравственный облик.
Благо той общественной среде, которая умеет ценить людей, ознаменовавших себя не только делами, подлежащими исчислению и измерению, но и незаметными сверху влияниями своей жизни. Всякий вольно или невольно причиняет что-либо в судьбе других людей и отпечатлевается так или иначе в окружающей среде, всякий не только в общественной деятельности, но и в домашнем быту оставляет по себе следы своего существования, которые, ускользая от общественной оценки, не исчезают, однако, для общественной жизни, отзываются в ней добром или злом и входят незримым элементом в ее тьмо-численные комбинации. Но особенное значение имеют люди, которые служат проводниками идеи и вносят в лице своем новые интересы в окружающую среду. Покойный принадлежал к числу людей, очень влиятельных в этом отношении, следы существования которых не могут ускользать от должной оценки в обществе, достигшем самосознания.
Василий Петрович вышел из купеческого быта, который еще так недавно представлял собою очень определенный и резко очерченный социальный тип. Он был сын доброй и уважаемой семьи, но по образованию не слишком возвышавшейся над общим уровнем своего сословия. Василий Петрович скончался на 59-м году жизни, и в то время когда расцвело его детство, не было еще в обычае у наших торговых классов заботиться о высшем и основательном образовании своих детей. Мы сказали: не было, можем ли сказать, что теперь это в обычае?
С нашим купечеством повторяется то же, что было с дворянством. Внешность быта изменяется, но истинное образование подвигается туго. В купечестве, по крайней мере столичном, исчезают все более и более те вахлаки, которые еще в недавние годы были поживой для наших юмористов. Наши миллионеры не довольствуются теперь щами да кашей, не запирают своих хором и не теснятся в одной грязной горнице, освещенной сальною свечой. Старые барские палаты перешли в их руки и изукрасились по последней моде. Наши торговые тузы знакомы со всеми утонченностями комфорта, они отличаются развязными манерами и не хуже бывших франтов дворянского сословия умеют мешать нижегородское с французским. Но нельзя сказать, чтобы в наших средних классах внутреннее образование соответствовало наружному лоску более, чем у наших бояр в эпоху их процветания, нельзя сказать, чтобы с возрастанием богатства и роскоши в наших средних классах пропорционально возрастала и интеллигенция, без которой все призрак.
Своим развитием Василий Петрович был обязан редкой даровитости своей природы и обстоятельствам жизни, которые сблизили его в молодости с некоторыми замечательными людьми того времени. Он соблюл искру, которая в нем зажглась, и свет от нее распространялся мало-помалу и в близких, и в дальних кругах. Не было умственного интереса, которому он оставался бы чужд. Но господствующею страстью его души был интерес эстетический.
Не ждите успехов от того общества, где вовсе нет этого интереса. Искусство есть могучий двигатель цивилизации. В нем берет свое начало всякий возвышенный полет разумения. Кто понимает значение художественного элемента в развитии человека и общества, тот оценит и значение Боткина в нашей современной культуре. Он много способствовал развитию эстетических потребностей в той социальной среде, где родился, и благодаря своему дальнейшему образованию, высоко развившемуся чувству изящного, воспитанному основательными и многосторонними изучениями, при своих литературных связях он имел несомненное влияние и на ход нашей литературы. К его советам прибегали даровитейшие из наших современных писателей, с которыми находился он в дружеских отношениях. Он присутствовал при рождении лучших произведений сороковых и пятидесятых годов, он оценял их, прежде чем они появлялись в свет, и его тонкой, умной критике многие из них был отчасти обязаны своим успехом. Он был знаток живописи, изучил все галереи в Европе и имел обширные познания в ее истории. Но особенно любил он музыку, которая была господствующею страстию его души.
Особенно замечательно в нем было то, что его артистические наклонности и литературные занятия не отвлекали его от тесной практической сферы, в которой он жил. Еще при жизни отца, в лучшие годы своей молодости, он был главною опорой торгового дома, который вел обширные дела. По целым дням просиживал он в своем торговом амбаре, и только дорогие часы праздничного досуга мог посвящать умственным интересам, владевшим его душой. Лучшим признаком, что эти интересы были в нем правдой, а не аффектацией, было то, что они уживались у него с практическим здравым смыслом, который никогда не изменял ему. Он не исчезал в отвлеченностях. Наслаждения искусством не расслабляли, а укрепляли и освежали его. Взгляд его на вещи всегда отличался трезвостию, и обстоятельства жизни всегда находили его готовым к расчету.
Цивилизующее действие покойного прежде всего, конечно, выразилось в его собственной многочисленной семье. Он был старшим членом ее, и его влиянию, его настойчивым и просвещенным заботам братья и сестры были обязаны всем своим развитием. Ему много были обязаны и те, от кого он сам принимал свет и кто в научном образовании был впереди его. Всякий из сближения с ним выносил те симпатические возбуждения, которые так живительно действуют на мысль и способствуют ее производительности. Он играл немаловажную роль в развитии многих деятелей нашей литературы, уже записанных в ее историю. Довольно назвать Белинского, довольно припомнить Кольцова. Приятно бывало встречать его одобрение, и всякий успех его друзей получал для них новую цену от его ласкового привета. Он, конечно, не был безошибочен в своих суждениях, но у него выработалось верное чутье, которым он во всяком деле удачно распознавал чистое золото от подделки.
Вот что еще в нем было замечательно: он не любил выставляться и щеголять добродетелями. Он как будто предпочитал стоять ниже, нежели выше своего достоинства во мнении других.
Он был предан своему отечеству, он любил свой народ. Это также служит верным признаком действительного, а не фальшивого интеллектуального развития. Ни философские отвлеченности его молодых лет, ни артистический эпикуреизм не подавили в нем гражданского чувства, которое с удивительною свежестью поднялось в его душе на склоне его дней, в эти последние годы, когда национальная идея так могущественно возобладала над нами и так благотворно оживила наше общество. Он, при своих недугах, с одушевлением юноши следил за перипетиями борьбы, которую выдерживала Россия и вне, и внутри…
Тяжкий недуг поразил его с лишком за два года пред сим. Напрасны были все усилия врачебной помощи и перемены климата. Ему не суждено было оправиться. Он умирал постепенно, но чем более он приближался к кончине, тем сильнее становилась в нем тоска по родине. Едва живой, он был счастлив, что возвратился под холодное небо Петербурга. Он не обольщал себя надеждой на поправление здоровья, он знал, что ехал на родину только затем, чтоб отдать ей свой прах, но он был все-таки счастлив… Это было последним лучом земной радости, который согрел его предсмертные минуты.
Не можем не выписать несколько строк из письма, которым один из друзей сообщал нам о последних днях его жизни:
За три дня до смерти, во вторник, он как бы на прощальный пир пригласил обедать старых друзей своих… Самого его принесли на руках и поместили на хозяйском месте, он не владел руками, и печать смерти видимо уже лежала на нем, но глаза блистали огнем полного и живого сознания. Ел он мало, но с видимым удовольствием. В средине обеда он опустил голову и лег ею на свою тарелку, на которую тотчас же положили маленькую кожаную подушку, служившие ему люди уже привыкли к этим внезапным defaillances [упадок сил (фр.)]. А вокруг него шел все тот же живой и веселый разговор, который так любим был им и в котором он чувствовал необходимость до самых предсмертных своих минут. К дессерту он велел вновь приподнять себе голову, съел какой-то фрукт, потом перенесли его на диван, и гости его продолжали вокруг него смеяться и болтать. Накануне смерти он заказал себе к следующему утру квартет и долго обсуждал его программу: ‘Музыку надо выбрать пояснее, я ведь слаб, сложное утомит меня’. Вечером в четверг стал он жаловаться на стеснение в груди, почти не спал день, но особенно не страдал и заснул навеки к семи часам утра. Он бесконечно счастлив был возвращением своим в Россию. ‘Райские птицы поют у меня на душе’, — говорил он мне по этому поводу, когда я в первый раз нашел его недвижимого в свежей, светлой квартире, которую в это время убирали картинами и новою мебелью, за чем глаза больного следили с каким-то детским удовольствием. Он тут же просил меня ‘взять несколько аккордов’ на только что поставленном против его дивана новом фортепиано. Я ему сыграл один романс Глинки. ‘У вас божественный туше, — сказал он, видимо наслаждаясь, — да и вещь божественная!’ В одной из здешних газет верно сказано, что он ‘взял обильную дань с жизни, изведав все ее наслаждения в лучшем смысле этого слова.
Он отошел незаметно, как бы все еще радуясь жизни, которую покидал. Тело его давно уже умерло, и жизнь теплилась только в голове. Ему суждено было следить за долговременного агонией своего бренного состава и считать один за другим падавшие на него удары смерти.
Сколько нам известно, братья покойного желают собрать и издать в свет все, что вышло из-под его пера и было напечатано им в разное время и в разных изданиях. Литературные труды его не обильны, но они отличаются многими достоинствами, верностию наблюдений, живостию мысли, теплотой выражения. Мы посоветовали бы не ограничиваться только воспроизведением того, что было писано им для печати. Покойный был более человек жизни, нежели литературной деятельности. Его литературными трудами далеко не исчерпывается его влияние. Хорошо было бы, если бы оказалось возможным сделать выбор из его частных писем: для истории нашей культуры это было бы интересным материалом.
Мы хотим заключить наши воспоминания о покойном Василии Петровиче Боткине сообщением о том действии на пользу русского образования, которое он будет оказывать и по смерти. Он оставил завещание, в котором назначил на этот предмет 70 000 р. сер. и сам распределил это богатое пожертвование.
Московскому университету положил он принести в дар 15 000 р. и распределил употребление этой суммы таким образом:
На стипендию недостаточным студентам филологического факультета — 5000 р.
Для выдачи каждые два или три года премии за лучшее сочинение по классической древности — 5000 р.
В художественный музей при университете на приобретение художественных произведений — 5000 р.
В обе консерватории музыки, Московскую и Петербургскую, по 15 000 р.
В С.-Петербургское Общество поощрения художеств на выдачу каждые два или три года премии за лучшие картины из русского жанра или пейзажа — 5000 р.
В Московское художественное общество на тот же предмет — 5000 р.
В Московский художественно-промышленный музей на приобретение художественно-промышленных произведений — 5000 р.
В Московское мещанское училище на воспитание двух мальчиков — 5000 р.
В училище глухонемых в Москве — 5000 р.
В этих обдуманных назначениях отпечатлелся покойный всем лучшим существом своим, с своим патриотизмом, с своею ревностию на пользу просвещения и науки, с своею горячею любовью к искусствам…
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’. 1869.18 октября. No 227.