И. А. ЛИННИЧЕНКО
И. А. ЛИННИЧЕНКО
Василий Осипович Ключевский*
Василий Осипович Ключевский*
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Василий Осипович Ключевский, Линниченко Иван Андреевич, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. О. Ключевский: pro et contra, антология
СПб., НП ‘Апостольский город — Невская перспектива’, 2013.
* Речь, произнесенная в собрании Одесского Библиографического Общества при Императорском Новороссийском университете 14-го мая 1911 года.
12 мая в Москве скончался один из крупнейших и оригинальнейших русских историков проф. В. О. Ключевский.
В течение 30 лет его аудитория была едва ли не наиболее популярной в старшем русском университете. Едва ли найдется студент, какого бы факультета он ни был, который в течение своего университетского курса не заходил бы в аудитории историко-филологического факультета послушать лекцию одного из талантливейших и оригинальнейших по способу изложения лекторов своей alma mater. Правда, студенты не филологи искали в лекциях талантливого оратора только того, что составляло, быть может, самую слабую сторону его тонко обдуманных мастерских чтений — острого слова, пикантной характеристики, тонких аллегорий, пряных, волнующих приправ. В ту эпоху, когда популярность талантливого лектора временно поколебалась, эти случайные слушатели собрали в один букет все пряные ароматы его чтений и преподнесли их, кому надлежит. Но для его непосредственных слушателей, конечно, были важны не эти приправы, какими бы мотивами они не объяснялись, а глубоко обдуманное содержание его лекций, оригинальность его ученых взглядов, постоянное стремление к историософическому толкованию нашего многовекового прошлого.
Имя Ключевского очень громкое и в интеллигентной публике, и однако, до появления в печати его курса, слава этого имени принималась более на веру. Едва ли многие прочли капитальнейший из его трудов — итоги его многолетних работ — ‘Боярскую думу’1. Из многочисленных его статей (до 50, часть которых вошла в его курс русской истории) широкой публике была знакома, гл. обр., его публичная лекция ‘Евгений Онегин и его предки’2, да, пожалуй, его статьи о земских соборах3. Оригинальность его ученых воззрений, имевших столько последователей, создавших целую научную школу, понятна только специалистам, знакомым с учеными работами, предшествовавшими трудам Ключевского.
Оставивши кафедру в 1879 году, знаменитый историк С. М. Соловьев указал Моск. университету в качестве своего преемника на В. О. Ключевского, хотя в предыдущих его работах, в том числе в его ‘Житии святых как исторический источник’, еще в слабой сравнительно степени выступают те черты оригинального научного творчества, какими отличался капитальнейший из его трудов — ‘Боярская дума’.
В короткой речи, конечно, невозможно изложить сущность наиболее оригинальных взглядов почившего знаменитого ученого. Я ограничусь только попыткой указать несколько общих лейтмотивов его оригинального научного творчества.
В одном из общих обзоров русской историографии проф. Ключевскому ставится в упрек отсутствие общего исторического миросозерцания, по мнению критика, талантливый ученый не связал своих положений в одно целое. Недавно проф. Хвостов4 пытался, извлекая из курса Ключевского общие положения, определить основные историософические взгляды историка, его историческое миросозерцание. Попытку эту нельзя назвать особенно удачной, правда, проф. Хвостов передает взгляды Ключевского на отдельные вопросы историософии, но цельной системы историософической ему в отрывочных замечаниях историка уловить не удалось.
Но проф. Ключевский по натуре своей был противником широких историософических обобщений. Общая социология для него — дело далекого будущего. По его мнению, теперь возможно лишь изучение исторической социологии, задача ее — определить природу и действия исторических сил, строящих человеческое общество, а силы, строящие историю, легко проследить на истории отдельного народа. Отдельными факторами исторического процесса для него являются — человеческая личность, людское общество и природа страны (I, 11-12)5.
Поэтому у Ключевского мы и не находим таких широких попыток обобщения явлений древнерусской жизни, как у Соловьева, выводившего из родового быта весь строй удельного периода, или у Кавелина и Чичерина, искавших юридической схемы всей древнерусской жизни. Таких широких обобщений мы у Ключевского не найдем, хотя вообще он и любит прибегать к юридическим определениям.
Но если у К<,лючевского>, нет склонности, а может быть, и способности, к таким широким историософическим обобщениям, то у него, несомненно, есть редкая способность к теоретическим построениям, хотя в сфере более ограниченной. Нужно удивляться тому искусству, с которым он из отдельных фактов и намеков источников строит цельную, красивую и логическую теорию какого-нибудь исторического явления. Правда, строгая историческая критика может указать, что автор для своих теоретических построений подчас пользуется источниками не вполне достоверными, увлекаясь каким-нибудь сообщением, особенно выгодным для его теории (как, напр., в его теории карпато-русского военного союза, основанной на известии арабского писателя, не относящемся к нашим славянам, частью в его теории экономического происхождения русского государства, в которой, особенно в ее первой редакции, несомненные следы перенесения более поздних явлений в отдаленное прошлое, отчасти и в теории возникновения земских соборов, исходящей из мысли Б. Н. Чичерина, не имевшего в своем распоряжении тех фактов, какими мы обладаем теперь). Но мы видим везде вдумчивого талантливого историка, для которого факт важен не сам по себе, а по сцеплению его с другими фактами, ученого, стремящегося осмыслить события прошлого и учащего других искать такого осмысления.
В своих историософических взглядах К<,лючевского>, примыкает к теории неославянофилов, более всего к теории Данилевского6. Для К<,лючевского>, ‘судьба народа слагается из совокупности внешних условий, среди которых ему приходится жить и действовать. Назначение народа выражается в том употреблении, какое народ делает из этих условий, какое он вырабатывает из них для своей жизни и деятельности’ (II, 507). Если цель изучения истории познать, как раскрывалась внутренняя природа человека в общении с людьми и в борьбе с окружающей природой,— познать самих себя, свои внутренние свойства и силы, чтобы по ним устроить свою земную жизнь, то по условиям своего земного быта человеческая природа, как в отдельных лицах, так и целых народах, раскрывается не вся вдруг целиком, а частично и прерывисто, подчиняясь обстоятельствам места и времени. По этим условиям отдельные народы, принимавшее наиболее видное участие в историческом процессе, особенно ярко проявляли ту или другую силу человеческой природы (I, 6-7). Тайна исторического процесса, собственно, не в странах и народах, по крайней мере, не исключительно в них самих, а в их внутренних постоянных, данных раз навсегда особенностях, и в тех многообразных и изменчивых, счастливых или неудачных, сочетаниях внешних и внутренних условий развития истории, складывавшихся в известных странах для того и другого народа на б<,олее>, или м<,енее>, продолжительное время. Эти сочетания и вызывали наружу чрез народы, подпавшие под их действия, те или другие свойства человечества, раскрывали его природу с разных сторон (I, 7-8). Значение народа как исторической личности заключается в его историческом призвании, а это призвание народа выражается в том мирровом положении, какое он создал себе своими условиями, в той идее, какую он стремится осуществить своею деятельностью в этом положении. Свою роль на мировой сцене он выполняет теми силами, какие успел развить в себе историческим воспитанием (I, 38-9).
Кто в этих словах о назначении, миссии народов не узнает теорию исторического прогресса Данилевского?
Давая характеристику наших земских соборов, К<,лючевский>, восстает против аналогии между нашими земскими соборами и западными народными представительствами — при другом складе политических отношений и представительные собрания получили у нас другое значение, усвоили иной характер, потому что при различном сочетании политических сил не одинаковы и потребности, удовлетворить которые призывается народное представительство, не одинаково и его назначение.
И эту частную мысль К<,лючевский>, обобщает в отношении всех явлений русской истории — она вполне самобытна, своеобразна, аналогия с явлениями западноевропейской жизни может быть только внешней — разные сочетания сил усвояют нашей истории вполне отличный от зап.— европ. истории характер, и если К<,лючевский>, порой и прибегает к аналогиям, то с целью отметить не сходство, а коренное отличие явлений жизни русской от зап.— европейской. По мнению К<,лючевского>, (а это сближает его частью с Соловьевым, частью с славянофилами), в основе нашего политического и общественного быта лежат два процесса — выяснение в сознании народа понятая о государстве, и выражение последнего в идее и деятельности верховной власти — и образование народности (I, 37).
Однако как ученик Соловьева, а может быть, еще более по складу своего характера, К<,лючевский>, обратил все свое внимание именно на первый вопрос, и он, пожалуй, во многих отношениях заслонил для него второй.
Из трех китов славянофильского учения К<,лючевскому>,, как и славянофилам, не удалось уловить последнего — народности. В характеристике условий, под влиянием которых создавалась у нас народность, национальный характер, мы находим у К<,лючевского>, очень мало, сравнительно с соображениями Соловьева и Забелина, и, помимо климата и почвенных условий, роль которых уже была очерчена двумя предыдущими историками, К<,лючевский>, не выдвинул в достаточной мере огромного влияния некоторых других агентов, могущественным образом влиявших на образование национального характера.
По зато К<,лючевский>, не имеет себе равного в нашей историографии в искусстве разлагать на составные части сложный государственный механизм и определять роль как его махового колеса, так и отдельных колес и других частей этой колоссальной машины. В этом отношении его ‘Боярская дума’ останется надолго произведением классическим.
Ключевский обладал редким даром диалектики. В спорах он был неподражаем и неуязвим. Редко высказывая свое мнение, он задавал противнику часто роковые для него вопросы, с необыкновенным искусством загоняя его в капкан, или circulus viciosus7. Если порою в таких диалектических прениях и проглядывали софистические приемы, то нельзя было без особенного рода духовного наслаждения слушать его удивительно находчивую, полную метких выстрелов, неожиданных оборотов и остроумных образных замечаний речи. На публичных диспутах он был противником опасным. Одно известие об его участии в ученом диспуте привлекало в университетский актовый зал tout Moscou8.
Ключевского нельзя назвать историком-художником в общепринятом значении — у него для этого было мало, так сказать, пластического воображения. В его характеристике отдельных лиц недостает той неуловимой черты, которой художник одним последним мазком вдруг заставляет жить свой портрета. И замечательно, что К<,лючевский>, не дает нам живых характеристик даже лиц, которых он знал близко и глубоко ценил — так, одна из немногих таких его характеристик, проф. С. А. Усова9, очень бледна. И это, быть может, происходит вследствие того, что сам К<,лючевский>,, любивший посещать общество, был натурой очень замкнутой,— в обществе он был, собственно, не собеседником, а незаменимым, остроумным монологистом, и эта черта давала ему мало возможности для внешней наблюдательности. Вследствие всех указанных причин и главный труд К<,лючевского>, — ‘Курс русской истории’ — явление совершенно единичное в нашей литературе — это не учебник, хотя бы и университетский,— это скорее мысли и заметки по русской истории большого ученого и человека редкого ума и остроумия. Его курс так же мало пригоден к изучению, как философские системы Гегеля и Шеллинга. Читающие его курс не в состоянии различать мыслей Ключевского от положений его предшественников, тем более что изложение автора чаще догматическое, чем аналитическое. Долгий путь, которым автор приходит к тому или иному выводу, остается часто неизвестным читателю. Многие из положении К<,лючевского>,, конечно, спорны, в свое время они вызывали горячую полемику. Что из его выводов останется прочным достоянием науки, что отойдет в сферу более или менее остроумных гипотез,— скажет будущее. Но одно верно — такого оригинального, своеобразного таланта, такого блестящего лектора мы, быть может, еще долго не увидим на кафедре университета.
С Соловьевым, Забелиным, Антоновичем10 и Ключевским в нашей науке русской истории минул век богатырей.
Печатается по: Линниченко И. А. Василий Осипович Ключевский. Одесса, 1911.
Линиченко Иван Андреевич (1857-1926) — русский историк и историк литературы, критик украинского национализма. Профессор Новороссийского университета (Одесса) (1884-1919), впоследствии профессор Таврического университета (Симферополь). Член-корреспондент Академии наук (1913).
1 Докторская диссертация Ключевского ‘Боярская дума древней Руси’ опубликована отдельной книгой в 1882 г.
2 Статья Ключевского ‘Евгений Онегин и его предки’ была опубликована в журнале ‘Русская мысль’ (1887. Кн. II).
3 Статья Ключевского ‘Состав представительства на Земских соборах древней Руси. (Посвящается Б.Н. Чичерину)’ была опубликована в журнале ‘Русская мысль’ (1890. Кн. I, 1891. Кн. I, 1892. Кн. I).
4 Хвостов Михаил Михаилович (1868-1920) — русский правовед, историк и социолог, профессор римского права Московского университета. Последователь неокантианства. В 1910 г. в Москве Хвостов издал брошюру ‘Историческое мировоззрение В. О. Ключевского’.
5 В тексте указываются ссылки на первое издание ‘Курса русской истории’ В.О.Ключевского: Часть 1(М., 1904), Часть II (М., 1906).
6 Данилевский Николай Яковлевич (1822-1885) — русский мыслитель, представитель позднего славянофильства, автор сочинения ‘Россия и Европа’ (1871).
7 Circulus viciosus — порочный круг (лат.).
8 Tout Moscou — всю Москву (фр.).
9 Усов Сергей Алексеевич (1827-1886) — русский зоолог, историк искусства и археолог, профессор Московского университета (с 1868 г.).
10 Антонович. Владимир Бонифатьевич (1834-1908) — украинский историк, этнограф, археолог, профессор русской истории университета Св. Владимира в Киеве (с 1878 г.), член-корреспондент Академии наук (1901).