Время на прочтение: 44 минут(ы)
Василий Николаевич Семенов, литератор и цензор.
К литературной истории 1830-х годов.1
Воспроизводится по публикации в сб. ‘Пушкин и его современники’, вып. XXXVII, стр. 155-191
I. ДЕТСТВО, ВОСПИТАНИЕ, СЛУЖБА в 1830-х ГОДАХ.
В. Н. Семенов был младшим братом небезызвестного в свое время поэта и драматурга Петра Николаевича Семенова, автора нескольких когда-то популярных пародий, оригинальной комедии-водевиля ‘Жидовская корчма’ и переводов нескольких драм и иностранных опер для театра.2
Василий Николаевич родился в 1801 году (22 ноября) в Рязанской губернии, Раненбургского уезда, в с. Урусове, поместье своего отца, где и провел детство и отрочество — к тех же домашних условиях, что и старшие его братья. В 1812, вернее в 1813 г.,3 в эпоху Отечественной войны, когда его старший брат сражался в рядах нашей армии,4 а следующие два брата — Николай (род. 1796 г.) и Михаил (род. 1798 г.) только что начинали военную службу — тоже в Измайловском полку, — В. Н. был отвезен в Петербург к своей тетке, поэтессе А. П. Буниной, а вскоре затем помещен в учрежденный в январе 1814 г. Царскосельский Лицейский Пансион, а оттуда года через два переведен в Лицей, где в числе воспитанников 2 выпуска и окончил курс в 1820 г. Таким образом, В. Н. в течение 3 лет (1814—1817) был свидетелем Лицейского периода развития и жизни Пушкина и был с ним в близких товарищеских отношениях (они были ‘на ты’), хотя и не на одном с ним курсе, эти отношения не прекратились и после — во время их одновременного пребывания в Петербурге — в последнее десятилетие жизни поэта (1826—1837 гг.), как это будет видно из последующего. Василий Николаевич, подобно старшому брату, был живого, подвижного темперамента, общительного, жизнерадостного нрава, талантлив и остроумен, соединяя со всем этим большое благодушие, обходительность, услужливость и благожелательность к людям, за что и был любим всеми. Преклоняясь перед гением Пушкина и следя со школьной скамьи за плодами его творчества, он знакомил с ними своих братьев, так что через него и Петр Николаевич Семенов5 мог впервые читать в рукописях юношеские и первые более зрелые произведения поэта, продолжавшего и после выхода из Лицея частенько в него заглядывать.
О Василии Николаевиче в юности имеются воспоминания Эразма Стогова, его дальнего родственника (по Буниным) в его ‘Рассказах’. Он знал его и в Лицее, и позже, в зрелом возрасте (в 30-х годах), и говорит, что ‘очень любил этого умного, благородного и доброго человека’. ‘Василий Семенов, пишет он, ровесник мой, воспитывался в Царскосельском Лицее, в праздники мы были с ним вместе у тетки Буниной. Помню огромную разницу между нами: я специалист,6 а он энциклопедист по наукам! Я казался неучем перед Васей! Его мягкие манеры, его готовность участвовать в разговоре были моей завистью. Он был истинно благовоспитанный барич, я — неловкий матрос. Никогда не забуду, что я обязан Васе учебною славой в Корпусе. Тогда появилась метода отвечать урок своими словами, а не по книге, в Лицее уже введена была эта манера, а в Корпусе нет еще. Кажется, небольшая мудрость, но я не мог исполнить, пока Василий не дал мне три урока. Когда потребовали это в Корпусе, никто не исполнил, дошла очередь до меня — я отличился’.7
В Лицее В. Н., по-видимому, не отличался прилежанием и соревнованием. Он кончил курс в 1820 г. лишь с правами офицера в армии и поступил в Карабинерный полк, а в 1822 г. перевелся в л.-гв. Павловский полк, отсюда он стремился перейти в Измайловский, где служили его братья, но это ему не удалось, и он вскоре (в 1824 г.) совсем оставил военную службу, так как видимо она не удовлетворяла его: он ее не любил и тяготился ею. Его способности и склонности в связи с направлением лицейского воспитания и лицейских литературных влечений пушкинского времени тянули его в область, дававшую большую пищу для ума, для удовлетворения его интересов к литературе, науке и просвещению. Не чувствуя в себе, однако, яркого и крупного литературного, вернее — поэтического дарования, чтобы исключительно посвятить себя профессии писателя, он, принужденный зарабатывать свой хлеб (так как своих домашних средств имел слишком мало), должен был вступить в гражданскую службу, — и тут-то сказались его преобладющие вкусы: он в феврале 1825 года был определен сверх штата в Канцелярию Министра Народного Просвещения и Главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий, тогда А. С. Шишкова.
Вся служебная карьера В. Н. Семенова, за малыми мимолетными исключениями, протекла в ведомстве Народного Просвещения, сперва по цензурной части, а затем по учебно-административной, причем относящиеся к первой половине его 40-летней деятельности учено-литературные, особенно историографические труды и начинания его явно свидетельствуют о серьезном направлении его умственных интересов и стремлений, которые при другой, университетской подготовке и других условиях его жизни, более независимых, могли бы увлечь его на специально-ученое поприще.
При поступлении его в Канцелярию Министерства Народного Просвещения не обошлось вероятно без участливой помощи упомянутой тетки, известной поэтессы Анны Петровны Буниной, она, как мы знаем, находилась в дружественных отношениях с домом А. С. Шишкова, который, став Министром Народного Просвещения в мае 1824 года, добился учреждения в январе 1825 года Канцелярии Министра (Директором которой был назначен князь Н. А. Ширинский-Шихматов), и вероятно сумела пристроить в нее своего племянника. В. Н., поступив туда в феврале, уже в марте был включен в число канцелярских чиновников, через год он был уже помощником столоначальника, а в августе 1826 г. — столоначальником, так что на первые шаги своей карьеры он жаловаться не мог. Бунина с нежным родственным участием относилась ко всем своим четырем племянникам и, пока жила в Петербурге (до 1824 г.), сколько могла, старалась быть им полезной и опекала их. Они столь же сердечно относились к ней. Из переписки ее с одним из них, именно с Михаилом Николаевичем, тоже измайловцем, сохранилось несколько интересных ее писем, мною давно напечатанных.8 В них она нежно отзывается о своем младшем племяннике, Васеньке, и здесь очень симпатично охарактеризован Василий Николаевич в свои молодые годы (1821—23 гг.), еще на военной службе. Нельзя не привести здесь нескольких строк, в которых сказалось и доброе любящее сердце, и трогательная заботливость самой А. П. Буниной. Это было в конце 1821 г., когда В. Н., по выходе из Лицея служил еще к Карабинерном полку9 и стремился попасть в Измайловский (к братьям), но был в 1822 году переведен в л.-гв. Павловский, а в Измайловский почему-то не попал, не смотря на все хлопоты. ‘Скажу вам, писала Бунина 6 ноября, обращаясь к обоим братьям, Михаилу и Николаю: что Васенька, неделю тому назад, ушел в поход в должности квартирьера. Мне его очень жаль, так жаль, что я с самого его отъезда не могу преодолеть и рассеять своей скуки… У меня он был каждый день, выключая того времени, когда проказил, тогда — не смел глаз показать. Доброе его сердце и нежность к родным много обещают. Если к несчастью сие обещание не вполне совершится, то по крайней мере нельзя его не любить. П. П. Мартынов10 обошелся с ним весьма милостиво и обещал ему о переводе в свой полк. Васенька был в совершенном восторге, но я до тех пор не поверю и не могу радоваться, пока не увижу его в Измайловском мундире или по крайней мере не прочту в приказах. Опыты убедили меня, что обещание и исполнение суть два обстоятельства совершенно между собою разные. Постарайтесь, милые, всеми силами просите Мартынова, божитесь ему, что ей-ей Васенька у него не будет из дурных, — надеюсь, он останется им довольным. Васенька сам мне простодушно сказал, что под надзором и покровительством двух старших братьев он будет лучше. Он сделал дружескую связь с вашим Крюковым, которого я, хотя и не имею чести знать, но слышу, что он человек степенный. Жаль, что вы меня не предупредили о сем г. Крюкове и не сказали мне Вашего мнения, ибо для Васеньки ничто столь не важно, как связи с степенными людьми…’ Далее, пеняя, что оба брата ей мало сообщают о себе, она прибавляет еще: ‘Стыдно и грешно оставлять меня в неведении. Не могу я не быть благодарною Васеньке, который, не смотря на величайшее в летах наших расстояние, всех Вас ко мне ближе’.
Василий Николаевич, как было выше сказано, по характеру был человек живой, веселый, жизнерадостный. Естественно, что 21-го года от роду, только что выйдя из Лицея и надев офицерский мундир, он не мог отличаться ‘степенностью’, благоразумием и уравновешенностью. Конечно, в порывах и увлечениях молодости, он может быть иногда переходил меру, может быть покучивал с товарищами, много развлекался, вообще ‘проказил’, по выражению Буниной, а последняя, хотя и прощала ему всё это, но была всё же озабочена, как бы он не сбился с пути в легкомысленной среде, и потому так желала, чтобы он попал в Измайловский полк, под опеку и наблюдение своих старших братьев. Мы знаем уже, что это не осуществилось, но что военная служба скоро настолько надоела В. Н., что он ее совсем бросил, проведя, впрочем, целые два года в Павловском полку и уволившись из него лишь осенью 1824 года. Таким образом, декабрьские события 1825 года застали его уже на гражданской службе — чиновником Канцелярии Министра Народного Просвещения А. С. Шишкова.
О Василии Николаевиче в период военной его службы и вообще юности мы узнаем еще несколько фактов, заслуживающих упоминания, из двух современных источников: из сохранившегося в рукописи (в фамильных бумагах у А. П. Семенова-Тян-Шанского) дневника его брата, Измайловского офицера Мих. Ник. Семенова, — за весь 1823 г.11 и из интересных и живых ‘Воспоминаний’ декабриста А. С. Гангеблова, напечатанных в ‘Русском Архиве’ 1886г. (кн. II, стр. 181). Гангеблов, полковой товарищ двух старших братьев В. Н. Семенова (Николая и Михаила), проживший с ними в их офицерской артели около 3-х лет и дружески с ними сблизившийся, был в приятельских отношениях и с В. Н., находившимся под покровительством братьев, часто их посещавшим и даже временно с ними жившим, а потому и в ‘Воспоминаниях’ его не раз встречается имя В. Н. В любопытном в бытовом отношении дневнике Мих. Ник. Семенова, которому я посвятил особый очерк, пока еще не опубликованный,12 имеется, понятно, много сообщений и упоминаний как о Гангеблове, так и о брате автора — В. Н. Семенове. Из записей дневника видно, что Василий Николаевич за этот 1823 год несколько раз подвергался взысканиям, выговорам и сидел под арестом на гауптвахте за разные служебные промахи и неисправности. Это уже довольно красноречиво рисует отношение его к военной службе. Его начальник генерал Бистром однажды словесно грозил ему даже переводом тем же чином в армию. Другая запись дневника касается литературных интересов В. Н. и повествует о том, как он взялся хлопотать о разрешении цензурой напечатания известного произведения его старшего брата-поэта Петра Николаевича ‘Митюха Валдайский’ — пародии на ‘Дмитрия Донского’ Озерова. Вероятно, В. П. имел уже тогда какие-то связи в цензурном ведомстве и — окрыленный каким-то обещанием цензора Красовского — отвез ему эту пьесу. Но, разумеется, познакомившись с ней, этот известный обскурант и гаситель литературы наотрез отказался цензуровать пьесу, которая, после нескольких других попыток, так и осталась неизданной (до 1860-х годов).13 Другое упоминание о В. Н., также касающееся литературы, имеется в ‘Воспоминаниях’ Гангеблова по поводу одного эпизода в 1825 г. Незадолго до событий 14 декабря Гангеблов, принятый в члены Тайного Общества и обуреваемый сомнениями, решил посоветоваться со своим школьным товарищем и другом Я. И. Ростовцовым (о котором был высокого мнения) и два раза ездил к нему из Петергофа в Петербург, но оба раза неудачно, так как заставал у него гостей (так что его намерение не осуществилось). Во второй раз у Ростовцова сидели приятели: В. Н. Семенов и Башуцкий (литератор). Гангеблова встретили словами: ‘Вот кстати, а у нас сегодня маленькое литературное заседание’: читали отрывки из ‘Князя Пожарского’, — трагедии, которую писал тогда Ростовцов, читал не сам автор (он был заика), а В. Н. Семенов…’. Как видно, В. Н., оставивший уже за год перед тем военную службу, мог теперь дать волю своим литературным вкусам.
К этому-то приблизительно времени относится важная перемена в жизни В. Н. Семенова. Родственное сближение с семьей, в которой он нашел свое семейное счастье, заставило его остепениться, начать дорожить новой службой и серьезно избрать себе поле деятельности. С этого же времени имя его начинает встречаться в мемуарной литературе, относящейся к той эпохе, особенно в дневниках Погодина и А. В. Никитенки, с которыми судьба его сблизила, и встречается по большей части в связи с названным в рассказе Гангеблова историческим лицом, с которым он в эту пору породнился, а именно — с Я. И. Ростовцовым.
В 20-х числах декабря 1825 г. М. П. Погодин, еще не зная ничего верного о событиях, разыгравшихся в столице, поехал в Петербург в компании со своим университетским товарищем и другом Н. А. Загряжским, и здесь они остановились в доме родственника последнего, т. е. у Вас. Ник. Семенова (Загряжские были Рязанские соседи Семеновых и в дальнем родстве с ними). Погодин сообщает: ‘каждый вечер к нам приходил родственник Семеновых, поручик лейб-гвардии Егерского полка Яков Иванович Ростовцов и рассказывал нам о последних событиях…’.14 Из этого известия надо заключить, что В. Н. был уже тогда женат.15 Во всяком случае, с Я. И. Ростовцовым В. Н. был близок уже с юных лет, вероятно и по военной службе. Через Ростовцова он и познакомился, а вскоре и женился на его двоюродной сестре, Александре Ивановне Уваровой. Мать последней, Пелагея Ивановна Уварова, и мать Я. И. Ростовцова, Александра Ивановна, были родные сестры, рожденные Кусовы. Итак, в этот приезд в Петербург Погодин познакомился и сошелся с Василием Николаевичем, и оставался с ним и самых добрых, дружеских отношениях до последних его дней. Почти в то же время, в начале января 1826 г., судьба свела с Семеновым и молодого, тогда еще начинающего студента А. В. Никитенку, который также сошелся с ним через Ростовцова, оценил его симпатичные душевные качества и не раз поминает его добрым словом в своем ‘Дневнике’. Под 7-м января Никитенко, говоря о дружеских своих отношениях с Ростовцовым, записал: ‘Я между прочим познакомился у него еще с В. Н. Семеновым, который мне показался очень добрым человеком. Он служит при Министре Народного Просвещения и сам вызвался поговорить обо мне с нашим ректором, с которым хорошо знаком’.16
Своею деловитостью, знаниями и способностями В. Н. не замедлил выдвинуться среди чиновников Канцелярии Министерства Народного Просвещения и в марте 1827 г. был назначен членом учрежденного в мае 1826 г. ‘Комитета устройства учебных заведений’. Однакож и эта, хотя и более живая, но все же, по его скромной роли, канцелярски-сухая работа видимо не могла его удовлетворить: его влекло в сферу, непосредственно соприкасающуюся с близкими его сердцу русской наукой и литературой, — сферу, в которой он надеялся принести более пользы, — и вот через несколько месяцев (в мае 1827 г.) он изъявляет желание служить в Главном Цензурном Комитете (новый Устав о цензуре был утвержден в июне 1826 г.), где открылась вакансии цензора. Отзыв Директора Канцелярии Министра Ширинского-Шихматова о нем в письме к генерал-лейтенанту Карбоньеру (члену Главного Правления Училищ) был очень лестен: он, по словам своего начальника, ‘отличался всегда благородным поведением и особенным усердием к службе’, а потому — ‘при необыкновенных способностях и основательном знании иностранных языков’ он полагает его ‘совершенно заслуживающим занять место цензора’, оставаясь в полной надежде, что и сопряженные с сим званием обязанности будет он исполнять… с особенной пользою для службы’. И действительно, в июле 1827 г. последовало назначение его цензором с оставлением в Канцелярии Министра, но без жалованья. Однако же, на сей раз его деятельность в этой должности продолжалась очень недолго. Можно предполагать, что крайне жестокий и стеснительный для литературы и весьма тяжелый для цензоров Цензурный Устав 1826 г. разочаровал либерально настроенного В. Н. Семенова в его надеждах найти духовное удовлетворение в новой службе. К этой причине присоединилось может быть и действительное расстройство здоровья, и уже в декабре 1827 г. он просится для поправления здоровья в отпуск на 6 месяцев на Кавказ и вскоре за тем уезжает туда, получив желаемый отпуск и 2000 рублей пособия. Однако же он не только 6 месяцев, а почти весь 1828 г. провел па Кавказе, испросив в сентябре, из Кисловодска, продление отпуска до 1 ноября и, получив разрешение, вернулся в столицу только в этом месяце. Но очевидно цензорская должность при данных условиях настолько еще мало привлекала его (хотя в апреле 1828 г. и был уже утвержден новый, менее стеснительный Цензурный Устав), что уже в конце ноября он увольняется от этой должности, оставаясь причисленным, к Министерству Народного Просвещения.
В 1829 г. произошел в карьере В. Н. Семенова, не знаем под каким влиянием, внезапный уклон, правда, очень кратковременный, в сторону, в совершенно другую служебную область: в феврале он, оставив Министерство Народного Просвещения, был определен начальником I Отделения Департамента Уделов, но уже в декабре 1830 года по прошению был уволен от этой должности. Несомненно этот эпизод в его службе был обусловлен какими-то случайными, нам неизвестными обстоятельствами, быть может чьим-то сторонним влиянием и податливостью, свойственной характеру Семенова. Удовлетворить его такая служба конечно не могла, и уже через 5 месяцев, в июле 1830 года, В. Н. оказывается вновь, на сей раз в звании ‘стороннего цензора’ в Главном Цензурном Комитете, заместив ушедшего К. С. Сербиновича, в каковой должности и остается до своего невольного, вынужденного постоянными придирками к нему (за либерализм) выхода из цензурного ведомства в 1836 г.
II. ЦЕНЗОРСКАЯ И ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В. Н. СЕМЕНОВА И ЕГО ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ.
Цензорская служба, сама по себе очень беспокойная и утомительная, принесла Василию Николаевичу за эти шесть лет множество волнений, служебных неприятностей, а также разочарований, так как он, одушевленный наилучшими надеждами и стремлениями, натыкался беспрестанно на проявления и выпады того тупого и узкого по отношению к литературе гасительного направления правительства, того безнадежного обскурантизма, которые царили тогда у нас во всем государственном режиме, а в частности и особенно в цензуре. Применяться к цензурным требованиям было для него нравственно тяжелой задачей, а между тем желание принести пользу литературе и ее деятелям заставляло его терпеливо нести это бремя и даже подвергаться всяким служебным внушениям и карам за недостаточную строгость и за проявление некоторой снисходительности и более широких и просвещенных воззрений в исполнении своих обязанностей. Что особенно удерживало В. Н. в цензорской службе — это связанные с ней близость к литературным сферам, вообще к литературе и, в частности, к тому кружку литераторов, который образовался около Пушкина и Дельвига, столь близких ему по Лицею, по его духу и традициям и которому он, как цензор, мог быть полезен. Горячий поклонник Пушкина и его творчества, многосторонне образованный и начитанный, хорошо владевший иностранными языками, В. Н. Семенов и сам, как о том свидетельствуют его труды 30-х годов, увлекался занятиями литературой, переводил, углублялся в изучения исторические и в русскую историографию, но, к сожалению, его слишком увлекающийся, непостоянный и нестойкий характер не давал ему сосредоточиться на чем-нибудь одном и специализировать свои труды. А позже, в 40-х годах он увлекся и отдался учебно-административной деятельности и к серьезным литературным работам уже более почти не возвращался.
На первых же порах своей цензорской деятельности В. Н. пришлось испытать ее тягости и огорчения. Едва он вступил в должность, как ему в начале августа 1830 г. (назначение его последовало 21 июля) поручено было цензурование ‘Литературной Газеты’ Дельвига (начиная с No 46, от 14 августа), а уже в конце октября разыгралась известная история за пропущенное им в No 61 четверостишие Казимира де ла Виня, сочиненное для Парижского памятника жертвам Июльской революции, к чему присоединилась еще придирка к нему, по жалобе Булгарина Бенкендорфу, за пропуск им в ‘Литературной Газете’ (No 59) замечаний о ложности некоторых известий в ‘Северной Пчеле’, исходивших, как оказалось, из официального источника — через Бенкендорфа. Вся эта история преследования ‘Литературной Газеты’ — в лице Дельвига и цензоров ее — подробно рассказана и разобрана в особой статье Н. К. Замкова,17 а потому не представляется надобности подробнее останавливаться на ней здесь. В результате, несмотря на вполне основательные объяснения по тому и другому поводу, представленные Семеновым в свое оправдание, Министр, по требованию Бенкендорфа, предписал попечителю сделать В. Н. строгий выговор, который, однако же, к счастью не был внесен в его формуляр. Известно, как невероятно грубо обошелся с Дельвигом вызывавший его по этому поводу Бенкендорф, как ‘Литературная Газета’ была сперва совсем запрещена, а затем издание ее разрешено под другой редакцией (О. М. Сомова), как этот случай возмутил и потряс бедного Дельвига, вскоре затем заболевшего тифом и умершего в январе 1831 г. И на В. Н. Семенова эта история, в которой кроме него так пострадал глубоко чтимый им товарищ (при чем трудно сказать, кто из них кого невольно подвел), произвела настолько тяжелое впечатление, что он просил уволить его от рассматривания ‘Литературной Газеты’, которая вновь перешла к цензору Щеглову.18
Вскоре затем, в мае 1831 г., над В. Н. чуть не разыгралась новая гроза — за пропущенную в ‘Северной Пчеле’ юмористическую статью Булгарина ‘Станционный Смотритель’. На этот раз Министр Народного Просвещения кн. Ливен увидел в этой статье чуть не воззвание к бунту и выходку против себя. В ‘Дневнике’ Никитенки читаем под 22 мая, что Ливен сделал доклад Николаю I, чтобы отрешить цензора Семенова и наказать автора. Но конечно за Булгарина вступился Бенкендорф, а потому, разумеется, обещал, по рассказу Никитенки, вступиться и за Вас. Ник. Семенова. Под 28 мая Никитенко записал: ‘Дело о цензоре Семенове решено благоразумно: оно оставлено без уважения. Бедный Семенов, однако, сильно натерпелся в эти дни. Ныне немногие могут похвалиться твердостью духа не на словах только, но и на деле’.19 Такие печальные опыты за первый же год службы должны были сделать В. Н. более осмотрительным и осторожным в том смысле, чтобы не слишком много брать на свою личную ответственность, а прибегать во всех сомнительных случаях к коллегиальному решению дела в Цензурном Комитете. Такой случай вскоре затем и представился, когда в Петербург приехал, в сентябре 1831 г., тогда уже приятель его (после знакомства в 1825 г.) М. II. Погодин — хлопотать о напечатании своей трагедии ‘Петр I’. Судьба опять поставила В. Н. между долгом службы и приятельскими отношениями, и ему пришлось выйти из такого щекотливого положения, отдав возникший вопрос и свои сомнения на благоусмотрение всего Комитета. Как известно, Комитет также не взял на себя разрешения вопроса и представил его на усмотрение Главного Управления Цензуры, которое, в свою очередь представило всё на высочайшее благовоззрение, — и в результате напечатание трагедии было совсем запрещено.20 Вся эта история подробно рассказана в труде Барсукова,21 где изображены все волнения, тревоги и хлопоты, перенесенные Погодиным в Петербурге с сентября по конец ноября, пока он ждал решения судьбы своего детища: как он читал свою трагедию Петербургским литераторам — Одоевскому, А. В. Веневитинову, Жуковскому, Пушкину и др., как он, ‘благословясь’, повез своего ‘Петра’ на цензуру своего старого знакомого, ‘любезного’ В. Н. Семенова, который пригласил его к себе обедать и тут же несколько обнадежил его касательно ‘Петра’, наконец, как все друзья его старались поддержать и как отнеслись к нему власть имущие. Но при строгости и придирчивости тогдашней высшей цензурной власти, да и при взглядах самого Николая трудно было и рассчитывать на пропуск такой вещи, как эта трагедия. Вас. Ник. Семенов как цензор, не предрешая ничего, мог только представить свои сомнения в виде вопросов, для разрешения которых не находил руководства в цензурном Уставе. Погодин, как видно по всему, вовсе не был на него в претензии, и этот эпизод нисколько не повлиял на их дружеские отношения.
В. Н. служил, между прочим, для Погодина посредником в его встречах и свиданиях с Петербургскими литераторами. Так, искал случая встретиться с Погодиным Н. И. Греч и обратился для этого к В. Н., который и пригласил к себе обоих на вечер и писал Погодину: ‘Сегодня вечером будет ко мне Н. И. Греч — собственно на ваш счет. Ради бога приезжайте и не поставьте меня в дураках’. Хоть Погодин и отметил в своем Дневнике, что ‘отказался’, однако же всё-таки очевидно потом передумал, так как затем там же сообщает об этом свидании с Гречем у Семенова.22 Последний вообще отличался большим гостеприимством и часто устраивал у себя обеды и вечера с литераторами. Вслед за упомянутым вечером он устроил обед и писал Погодину: ‘Как хотите, а сегодня вы должны обедать у меня: я собственно для вас позвал Каратыгина и некоторых здешних литераторов’. Однакож ни Погодин, ни Каратыгин на этот обед не попали, о чем узнаем из ‘Дневника’ А. В. Никитенки, бывшего на этом обеде и записавшего 7 ноября: ‘Вчера был на литературном обеде у Вас. Ник. Семенова. Там были: Греч, Сомов, бар. Розен, Вердеревский, ожидали Погодина и Каратыгина, но им что-то помешало. Греч блистал неистощимым остроумием. Он чрезвычайно любезен в обществе. После стола у всех раскрылось сердце и развязались уста… Под конец нашей беседы пристали к Гречу, чтобы он разорвал свою связь с Булгариным, которого все притом не очень-то вежливо называли. Греч соглашался только в том, что он сумасшедший’.23
Цензорские обязанности не мешали Вас. Ник. искать удовлетворения своей жажды литературного труда и посвящать часть своих сил на те или другие издательские, или вообще литературно-просветительные начинания. В материалах цензурного ведомства за 1832 г. мы нашли любопытный след такого литературно-издательского замысла В. Н., оставшегося однако без осуществления, надо думать, по причинам, от него не зависевшим.
В конце 1832 года В. Н. Семенов представил в Цензурный Комитет прошение о разрешении ему издавать ‘Энциклопедический Журнал, извлечение из лучших иностранных периодических издании о ходе наук, искусств и промышленности’. ‘Смею надеяться, говорил он в этом прошении, что самое звание цензора, каким удостоило меня начальство, может служить достаточным удостоверением в познаниях, требуемых от меня, как от издателя журнала, и верной порукою в том, что в издании сем не встретят ничего противного правилам цензуры, ни одной даже несколько вредной для общественного порядка мысли. Единственная цель моя — способствовать трудами моими успехам просвещения, основанного на чистейших правилах веры и нравственности, на преданности к властям и уважении к законам отечества’24.
7 декабря 1832. Цензор Семенов.
К прошению была приложена следующая программа или объяснительная записка к журналу: ‘С быстрым распространением просвещения в отечестве нашем потребность книг и журналов, сообщающих известия о ходе наук, искусств и промышленности становится с каждым днем ощутительнее. Для удовлетворения по возможности сей потребности с начала 1833 г. будет издаваться в С.-Пб. Энциклопедический Журнал, — извлечение из лучших иностранных периодических изданий о ходе наук, искусств и промышленности. Само название сего журнала показывает, что в состав оного не могут входить ни известия политические, ни сочинения оригинальные, ни даже разборы произведений отечественной нашей словесности. Обнимая, подобно иностранным обзорам (Revues), все отрасли человеческих познаний и заимствуя материалы свои исключительно из иностранных периодических изданий, Энциклопедический Журнал будет заключать в себе только статьи переводные, а именно извлечения и отрывки из любопытных путешествий, археологические изыскания, биографии известных писателей, разборы их произведений, педагогические и технологические опыты, ученые рассуждения, библиографию всех вновь вышедших сочинений с кратким разбором оных, известия о заседаниях иностранных академий и ученых обществ, ученые задачи, предлагаемые на разрешение и наконец известия о всех открытиях и улучшениях по части наук, искусств и промышленности’.
‘Более сорока отличных иностранных журналов, получаемых в редакции, доставят издателю возможность выбирать из оных только самое новое, самое занимательное. Редактор льстит себя надеждою, что, передавая русским читателям всё лучшее и полезное в Европейской литературе, он трудами своими будет хотя несколько содействовать успехам просвещения в любезном ему отечестве’.
‘Энциклопедический Журнал будет выходить ежемесячно — книжками от 12 до 15 печатных листов в 8 долю. Бумага, шрифт, планы и географические карты (которые издатель по временам намерен прилагать к журналу) изящностью своею будут вполне соответствовать цели издания и вкусу просвещенных читателей, для которых предпринимается журнал. Цена годовая изданию 40 рублей ассигн. с пересылкою и разноскою 45 руб. Для желающих получить какой-либо No особенно — каждая книжка будет продаваться отдельно по 5 рублей.
Коллежский асессор Вас. Ник. Семенов’.25
10 декабря Цензурный Комитет представил ходатайство В. Н. в Главное Цензурное Управление. Однако же, дальнейшего движения этого дела не последовало, и в конце поданных бумаг имеется отметка: ‘по желанию цензора Семенова представления (т. е. дальнейшего) не было сделано’. Кажется, не может быть сомнения, что Василию Николаевичу было сообщено с достаточно авторитетной стороны, что его прошение не может иметь успеха, что смелый проект его не осуществим. В сущности, можно было заранее ожидать со стороны правительственной власти не только неразрешения, но даже, пожалуй, осуждения задуманного в таких широких, привлекательных рамках действительно просветительного издания, столь мало соответствовавшего тем узким границам, в которых тогдашний режим допускал развитие и распространение научного знания, испытующей и критической мысли во всех ее сферах. Программа, дававшая в сущности полный простор изложению результатов прогресса, разбору и критике если не отечественной, то иностранной литературы, могла не на шутку испугать нашу власть — тем более, что В. Н. слыл, правда, человеком вполне благомыслящим и верноподданным, но всё же настроенным, по казенной мерке, слишком ‘либерально’. Во всяком случае самый факт выступления В. Н. с таким проектом и такой программою издания красноречиво говорят о том, как он хорошо понимал назревшие общественные потребности и запросы времени и как был одушевлен сильным стремлением серьезно потрудиться для их удовлетворения.26 Он должен был однако убедиться из своей неудачи, что для такого культурного предприятия время еще не наступило, что остается ставить себе более скромные задачи.
Таким очень скромным по задаче и по литературному значению делом, взятым на себя В. Н. Семеновым в течение 1832 г., было составление и издание литературного альманаха, вышедшего уже в начале 1833 г. под названием ‘Комета Белы. Альманах на 1833 год’. О том, как возникла мысль об этом издании, нам ничего неизвестно: была ли тут инициатива исключительно Вас. Ник., или еще кого-нибудь из литераторов? Во всяком случае почин Вас. Ник. встретил сочувствие, что конечно свидетельствует главным образом о популярности и доверии, каким он пользовался. 27 литераторов откликнулись на его приглашение к участию в Альманахе. Название ему было дано — случайное — по первому полученному в него вкладу от М. П. Погодина. Последний тогда увлекался своими литературными опытами и прислал В. Н. Семенову свой очень живо написанный фантастический рассказ о комете Биэлы (открытой в 1826 г.), об астрономе Галлее и его ученике Джемсе, — рассказ, в котором маленькое зерно истины из истории астрономической науки разукрашено остроумным, затейливым вымыслом. Кроме Погодина, в отделе прозы приняли участие Шевырев, Греч, Сенковский, Булгарин и Глинский, а стихи свои дали Ф. Н. Глинка, Деларю (5 пьес), М. Дмитриев, Козлов, Языков, Крылов, Кукольник, Хомяков, Тепляков, Подолинский, В. Печерин, бар. Е. Розен, Шевырев, князь А. Шаховской, С. Раич, Я. И. Р-ц-в (т. е. Ростовцов), М. Марков, В. Щастный, кн. Мещерский, А. Комаров и Г. Р. Любопытно, что И. А. Крылов дал в альманах свое нигде до того не напечатанное ‘Подражание псалму 17-му’, написанное еще в 1795 году. Принял в нем участие и друг В. Н. — Я. И. Ростовцов, подвизавшийся тогда, как известно, своими опытами и на литературном поприще. Посылая Погодину экземпляр своего ‘Альманаха’, В. Н. писал ему: ‘Вот Вам экземпляр Альманаха моего, коего Вы были первым вкладчиком’, и далее читаем: ‘Вы спрашиваете, что говорит Уваров. Он с особенною похвалою относится об вас, о ваших познаниях и ученых трудах. Я послал экземпляр Надеждину, пожалуйста, чтобы он не слишком разбранил мой Альманах. Я, право, человек миролюбивый, а потому зла не делаю, да и браниться не умею’.27 Однако же, в ‘Телескопе’ Надеждина мы не нашли никакой рецензии на издание Семенова. 3ато ‘Московский Телеграф’ поместил о нем довольно обстоятельный отзыв.28 Журнал Полевого, заметив, что альманахам прошло время и что трудно завлечь в них крупные литературные силы, а приходится выезжать на нескольких любимых именах и держаться посредственности, все же признает ‘Комету Белы’ заслуживающей внимания, особенно в отделе ее прозы, расхваливая очерк Сенковского ‘Басня в прозе’,29 но разумеется придираясь, по обыкновению, к Погодину и Шевыреву. Отдел поэзии он находит в общем слабым. Внешность Альманаха хвалит.
В период цензорства (1830—1836 гг.) В. Н. Семенов вращался всего более в кругах тогдашних корифеев литературы и журналистов — не только как цензор,30 но и как литератор с талантом и вкусом, увлекавшийся лучшими проявлениями и успехами литературного движения тех лет, начиная с гениальных творений своего лицейского товарища Пушкина и кончая другими сколько-нибудь выдающимися явлениями в писательской деятельности представителей пушкинского круга и школы. И сам он пробовал свои силы на этом поприще, о чем достаточно свидетельствует один довольно крупный поэтический труд его, относящийся к 1834—35 гг. К сожалению, бумаги и рукописи его не сохранились, а иначе нашлись бы среди них вероятно и другие его литературные опыты, которых он не печатал по свойственной ему скромности.
При всем своем глубоком сочувствии к литературному знамени, идеалам и личности Пушкина и его идейных приверженцев, он должен был в житейских и деловых отношениях, уже по официальной своей роли, держаться нейтральной позиции в той литературной и публицистической войне, которая так обострилась в те годы между двумя враждебными лагерями. Миролюбивый и деликатный, Вас. Ник. был склонен мирить и соединять людей, и вот почему в свой Альманах он сумел привлечь такое количество литераторов самых различных и даже непримиримых направлений и общественных течений.31 Но конечно все его сердечные и нравственные симпатии принадлежали Пушкину и его кругу. Характерной иллюстрацией взаимных их отношений и отношения Пушкина к своим литературным противникам является один эпизод, рассказанный Н. И. Гречем на своем вечере (четверги) в 1834 г. и увековеченный в ‘Воспоминаниях’ В. П. Бурнашова.32 Пока Пушкин, бывший на вечере у Греча, беседовал один с Сенковским, Греч рассказывал гостям о находчивости и острословии поэта: ‘Вот хоть бы на днях. Это было на новосельи Смирдина. Обед был на славу. Нам с Булгариным привелось сидеть так, что между нами сидел цензор Вас. Ник. Семенов, старый лицеист, почти однокашник Александра Сергеевича. Пушкин на этот раз был как-то особенно в ударе, болтал без умолку, острил преловко и хохотал до упаду. Вдруг заметив, что Семенов сидит между нами, двумя журналистами, которые, правду сказать, за то, что не дают никому спуска, слывут в публике за разбойников, крикнул с противоположной стороны стола, обращаясь к Семенову: ‘Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на горе Голгофе’. Слова эти тотчас были всеми поняты, я хохотал, разумеется, громче всех, аплодировал и посылал летучие поцелуи Пушкину, который кричал мне: ‘Вы, Николай Иванович, не сердитесь?’ Я отвечал ему громко: ‘Я был бы непростительно глуп, если бы сердился на эту милую шутку, которая нашему брату журналисту вовсе и не обидна, потому что нам то и дело, что приходится разбойничать по общим понятиям публики, т. е. лаяться, острить, отбиваться, нападать, даже хищничать. Я понимаю значение журналиста и никогда эпитетом разбойника не обижусь!’. ‘Я старался обо всем этом говорить как можно больше, чтобы успокоить Булгарина, который пришел в совершенное нравственное расстройство и задыхался от бешенства’. Рассказы Бурнашова заслуживают мало доверия, но в данном случае выходка Пушкина уж очень на него похожа, и весь эпизод, если Греч и разукрасил свою роль по своему, не заключает в себе ничего неправдоподобного и очень характерен.
III. ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ТРУДЫ В. Н. СЕМЕНОВА.
Деятельность В. Н. Семенова в эти годы была очень разнообразна. Она не ограничивалась цензорской службой и кабинетными, литературными и учеными трудами. Его влекло (как это видно из проекта неразрешенного энциклопедического издания) и к общественной работе, и в 1835 г. он, в сотрудничестве с II. И. Кеппеном, издает ‘Петербургские Ведомости’: Кеппен — на немецком языке, Семенов — на русском. Бывший в это время (в начале 1835 г.) в Петербурге Погодин, подробно описавший своему доброму московскому знакомому (Андросову) свое пребывание в столице и все, что узнал по части литературы и ученых новостей, сообщает между прочим о Кеппене и Семенове, что они издают газету с большим успехом. Тут же сообщается об упомянутом выше, тогда еще не вышедшем в свет, крупном литературном труде В. Н., а именно — о переводе или переделке в стихах трагедии известного немецкого писателя Раупаха ‘Земная ночь’ (у Погодина ошибочно ‘Летняя ночь’).33 Можно только пожалеть, что этот большой и добросовестный труд и те несомненные литературные дарования, которые вложил В. Н. Семенов в исполнение своей задачи, — из-за не особенно удачного и благодарного выбора ее — не увенчались должным признанием и успехом и не обратили на автора того заслуженного и поощрительного для него внимания, на которые он безусловно имел право. Сам он был новичок в литературе, а автор, Раупах, недостаточно значителен и популярен в России, да и туманное название драмы ничего не говорило публике… Напечатанный к тому же, по-видимому, в очень ограниченном количестве экземпляров,34 труд Семенова не успел распространиться, остался мало замеченным серьезной критикой и не был оценен как должно ни в своих несомненно литературных достоинствах, ни со стороны сценической, заслуживавшей также внимания. Все это вероятно настолько охладило и разочаровало В. Н., что он в сфере изящной литературы и поэзии более не выступал.
Выбор произведения плодовитого немецкого драматурга Эрнеста Раупаха (1784—1852) может быть объяснен не только тем, что как раз в эти годы драмы его пользовались большим успехом и популярностью в Германии, особенно на берлинской сцене, но и тем, что имя его, как бывшего (1816—1822) профессора философии и истории в Петербургском Педагогическом Институте (уволенного в 1822 г. за вольнодумство вместе с Галичем и другими), было и у нас достаточно известно, а избранное В. Н. произведение, написанное в 1819 году в Петербурге, по словам переводчика, является одною из лучших его пьес: оно де относится к той эпохе его литературной деятельности, ‘когда, довольствуясь одною наградою, доставляемою поэту собственным внутренним чувством его и не увлекаясь рукоплесканиями публики, он был менее щедр на свои произведения и более обдумывал и обрабатывал их’.35
Чтобы познакомить читателя с сюжетом драмы и его обработкой, мы позволим себе продолжить эту выдержку из предисловия Василия Николаевича. ‘Сюжет ‘Земной Ночи’ заимствован из венецианской истории и по-видимому есть не что иное, как всем известный эпизод Марино Фалиеро. Сокрытие настоящего имени героя драмы под именем ‘Фаледро’ В. Н. считает возможным объяснить одним из двух: или боязнью справедливого нарекания критики за полное искажение в своей драме исторической истины, или опасением состязания с великим поэтом Байроном, издавшим незадолго перед тем своего ‘Фальеро’. Тем не менее, по словам Вас. Ник., как сюжет драмы, так и основная идея, в нее вложенная, делали ее для того времени одним из замечательных произведений германской сцены.
В чем же заключались переделка, т. е. работа В. Н. при ее переводе? Русский автор оставался верен подлиннику только там, где он, по его мнению, был верен природе, устраняя всё то, что он считал странным и неестественным у Раупаха. ‘В ходе и сценическом расположении пьесы не сделал я — говорит он — почти никаких изменении и даже сохранил ей туманное ее название, всё же остальное, за исключением нескольких блестящих мыслей и выражений, составляющих лучшее и может быть единственное украшение труда моего и которыми я обязан подлиннику, принадлежит собственно мне. Удачно ли выполнил я намерение свое, об этом предоставляю судить просвещенным моим читателям’.
Мы не можем вдаваться здесь в сколько-нибудь обстоятельную литературную оценку труда В. Н., как по исполнению его по существу, так и со стороны его формы и внешней отделки, для чего прежде всего пришлось бы внимательно и тщательно сличить его с подлинником, а это — вне нашей задачи. Но следует признать, что общее впечатление, производимое переделкой пьесы В. Н. Семеновым, в том и другом отношении весьма благоприятно, т. е. как в смысле развития драматического действия, выявления характеров и основной идеи пьесы, так и со стороны поэтической формы, т. е. стиля, стиха и языка ее. Она написана хорошо выдержанным белым пятистопным ямбом, тем излюбленным тогда для драм размером, к которому любил прибегать и Пушкин в своих больших драматических произведениях (напр., в ‘Борисе Годунове’). Мы видим в его стихах, при прекрасном для того времени, чуждом излишних архаизмов, поэтическом языке — талантливое подражание звучному и гармоничному пушкинскому стиху. При этом русский переводчик, предполагая очевидно возможной постановку своей драмы, в заботе о ее сценическом успехе, сделал еще необходимые перемены путем не только многих сокращений, но и замены и прибавления сцен, приложенных в конце в виде вариантов. Но о сценической постановке ‘Земной ночи’, о которой без сомнения мечтал автор, мы ничего не знаем. Думается, что в то время она может быть и не могла попасть на сцену, как заимствованная у автора, подвергшегося у нас так еще недавно преследованию со стороны правительственной власти за вольнодумство, хотя, разумеется, в пьесе ничего опасного не было.
К сожалению мы не знаем, как, помимо благоприятных отзывов журналистики,36 она была встречена теми наиболее авторитетными и вместе благорасположенными судьями в тогдашнем литературном мире, кому она могла быть поднесена самим автором. Дельвига уже не было в живых, но по старым товарищеским и приятельским отношениям Вас. Ник. с Пушкиным нельзя сомневаться, что она была представлена и подарена им последнему. Странно поэтому, что ее не нашлось в числе книг, составлявших библиотеку поэта, где, однако же, имеется другой, исторический труд В. Н. Семенова. Как бы то ни было, Василию Николаевичу видимо не повезло с этим единственным его крупным чисто литературным трудом, не использованным для сцены, но несомненно доказывающим, что автор со своим дарованием мог с успехом и пользою потрудиться а на этом поприще. Как будто обескураженный здесь в своих планах и надеждах, он не замедлил найти себе не менее серьезный интерес и цель, как мы сейчас увидим, уже в другой важной области.
Между том, ему решительно не везло в его цензурной службе, которой нравственно тяжелые, в своем роде полицейские обязанности так не соответствовали ни его взглядам, ни его слишком мягкому, добродушному и миролюбивому характеру. 1835 год принес ему новые неприятности и новые ‘выговоры’. Никитенко под 2-м февраля, рассказав об угрожавшей ему самому неприятности по цензуре, продолжает так: ‘Семенов также сделал промах. В одном из последних номеров ‘Сына Отечества’ напечатана статья о французских и английских романах, где одна святая названа представительницей слабого пола. Цензор получил от министра строгий выговор. Тем пока всё кончилось’.37 В том же 1835 году произошел другой случай, который должен был также кончиться ‘строжайшим выговором’ В. Н. Семенову, предписанным Цензурному Комитету самим министром Уваровым, но было ли исполнено это предписание, мы не знаем, ибо из ‘дела’38 этого не видно, а между тем, как выяснилось потом, тревога, поднятая — опять из-за Булгарина, — не имела достаточного основания . . . Дело в том, что в ‘Северной Пчеле’ (No 245) было напечатано объявление о предположенном Булгариным к изданию сочинении ‘Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях’. Как известно, это был большой труд, задуманный и исполненный историком-профессором института в Дерпте Н. А. Ивановым (1811—1869), обратившимся для издания его к Булгарину, который и издал его в 1836—37 гг. в 6 томах, беззастенчиво приписав его себе (т. е. выпустив под своим именем), упомянув лишь в предисловии об Иванове, как о сотруднике по статистической части. Таким образом, объявление в ‘Северной Пчеле’ касалось именно этого ученого издания. Но оно страшно переполошило и возмутило министра, просвещенного С. С. Уварова, который поспешил разразиться строгим письмом в Петербургский Цензурный Комитет, — письмом, которое, как характерный исторический документ, заслуживает быть целиком здесь приведенным.
‘Книга сия, по изъясненной в объявлении программе, должна касаться столь важных политических и правительственных предметов, что прежде всего представляется вопрос: может ли частное лицо входить в рассуждения о сих предметах и притом в так названной ‘Ручной книге’, предназначенной для ‘Русских всех сословий’? Цензор, надворный советник Семенов, рассматривавший сие объявление, обязан был сообразить, что в означенной книге будет говориться об отношении Верховной власти к Государству, о правах Верховной Власти, об отношениях Церкви к Государству, что обратится внимание на политический вес Государства в ряду прочих Держав, на существующие договоры с указанием, в какой мере они благоприятствуют политическим и хозяйственным выгодам Государства и т. д. Но излагать все это частному человеку для русских всех сословий не только не может дозволить цензор, но и высшее над цензурой начальство. На основании цензурного Устава гг. Цензоры обязаны в сомнительных случаях обращаться в Цензурный Комитет и испрашивать от оного разрешения. Неоднократно приказано было от меня, чтоб гг. Цензоры, при встречающихся случаях непосредственно испрашивали и от меня наставлений, несмотря на всё сие, цензор Семенов решился пропустить сам собою вышеназванное объявление.
‘Я предлагаю заступающему ныне место Председателя в здешнем Цензурном Комитете сделать от имени моего цензору Семенову за пропуск сего неприличного объявления и за несоблюдение данных наставлений строжайший выговор с подтверждением, чтобы впредь был осторожнее и внимательнее к служебным обязанностям под опасением полной по закону ответственности.
Министр Народного Просвещения Сергий Уваров’.39
Как уже сказано, сочинение Н. А. Иванова, очень серьезное и высоко оцененное авторитетными учеными, но которому в глазах неосведомленной публики имя мнимого автора — Булгарина только повредило, беспрепятственно вышло в свет в 1836—37 годах. В. Н., по всей вероятности, избавился от кары, но эти слишком часто повторявшиеся напасти40 с каждым разом увеличивали постепенно накапливавшееся разочарование и недовольство Вас. Ник. своей цензорской службой, заставившее его в конце концов с ней расстаться.
Мы уже сказали, что В. Н. Семенова стала в эту пору сильно привлекать другая, впрочем и прежде интересовавшая его область. Это была русская историография. Интерес к ней связан у него был, по-видимому, с началом его сближения с М. П. Погодиным, а через него и с некоторыми другими выдающимися представителями русских исторических изучений в Петербурге, — между прочим с известными академиками, напр., с П. И. Кеппеном, его сотоварищем, т. е. соиздателем ‘Петербургских Ведомостей’, Аделунгом, Френом, Д. И. Языковым, Кругом и друг. Уже одно это сближение, особенно с Погодиным, а также собственное увлечение и большая начитанность В. Н. по исторической части возбудили в нем сильное желание по мере сил потрудиться на пользу русской историографии, и он решил воспользоваться представившимся ему в этот момент случаем и обстоятельствами. Этими обстоятельствами было возникшее еще в 1835 году, нам неизвестно по чьему совету или внушению, большое частное учено-литературное предприятие — издание целого собрания старинных сочинений иностранных писателей о России, взятое на себя, если не задуманное, неким М. Калистратовым, о котором мы, к сожалению, никаких биографических данных не имеем, и привлечение им к этому делу, в качестве редактора, Вас. Ник. Семенова. Об их взаимных отношениях мы также ничего не знаем, но выбор издателя обусловлен был конечно особым его доверием к В. Н. Издание предпринято было в большом масштабе: долженствовавшее включить в себе иностранных писателей XV, XVI и XVII веков, оно было рассчитано на много лет и на большое количество томов: 1-ое отделение должно было состоять из 12 томов и заключать до 300 печатных листов.
Программа появилась уже в сентябре 1835 г., и в ней уже находится имя В. Н. Семенова, как лица, взявшего на себя, по просьбе издателя, редакцию этой ‘Библиотеки иностранных писателей о России’. Первый том этого несомненно высокополезного и много обещавшего издания должен был выйти в январе 1836 г., но вышел только осенью этого года и был встречен с живым интересом и горячим сочувствием не только литературным и ученым миром, но и более широким кругом читателей. Однакож соответствовал ли этот, так сказать, идейный успех издания материальным расчетам и видам издателя — это другой вопрос, и в этом приходится усомниться, ибо чем иным объяснить то, что это благое предприятие, подобно многим нашим такого же рода большим учено-литературным начинаниям того времени (хотя бы напр. энциклопедиям), не выдержало материальных трудностей и, к большому сожалению истинных друзей науки и просвещения, остановилось на I томе? Во всяком случае редактор вложил в него всё свое рвение, все свои силы и знания, и конечно не его была вина, что дело оборвалось, так как издатель мог всегда, если бы не поладил с одним редактором, или если б последний сам отказался продолжать работу, приискать для следующих томов другое лицо. Поэтому надо думать, что самая подписка на издание, может быть даже успешная в кругу ученых и литераторов, но слабая в кругах более широкой публики, в большинстве, особенно в те времена, мало отзывчивой на предложение такого серьезного чтения, не оправдала ожиданий и не могла покрыть затраченных сумм и предстоящих крупных издержек. Таким образом дело рушилось само собой.
Однакож вышедший I том ‘Библиотеки’,41 представляющий почти всецело труд В. Н. Семенова, является всё же солидным и ценным вкладом в литературу изданий наших исторических источников, следовательно — в науку русской историографии, — вкладом, закрепившим за В. Н. хоть и скромное, по всё же прочное имя в истории этой науки. А труд, вложенный им в это издание, намного превзошел то, что он должен был взять на себя по условию с издателем. В. Н. сам говорит об этом в своем обращении ‘к читателям’ — и мы приведем здесь его собственные слова. Этим осложнением работы он оправдывает и запоздание выхода в свет книги.
‘Приняв па себя — говорит он — по просьбе почтенного издателя, редакцию ‘Библиотеки’, я хотя и чувствовал важность предстоявших мне обязанностей, но со всем тем никак не мог предвидеть всей обширности труда, с ними сопряженного. По первоначальному условию обязанность моя заключалась единственно в систематическом расположении писателей, в пересмотре переводов и сличении их с подлинниками и наконец в самом механизме издания’. Для этого хватало бы предположенного срока, но непредвиденные обстоятельства не оправдали расчета. В. Н. пришлось самому перевести (с итальянского, которым он хорошо владел) трех из 4-х вошедших в I том писателей — по неудовлетворительности доставленных ему переводов, и затем на него же было возложено составление всех исторических примечаний, требовавших множества предварительных занятий и исследований. Наконец, согласно желанию многих ученых (из подписчиков), решено было к переводам приложить и самые их подлинники.
Вот, следовательно, какую большую и серьезную задачу принял на себя В. Н. Само собою разумеется, что результаты его трудов не могли претендовать на то совершенство и ту научную высоту, каких можно было бы ожидать от ученого специалиста. Возможно было даже критически и скептически отнестись к самому принятию им на себя такого важного и ответственного труда, требовавшего специальной подготовки и опытности, как многие (из ученых особенно) вероятно и отнеслись тогда к тому. Автор очень благосклонного и обстоятельного критического отзыва о I томе ‘Библиотеки’ в ‘Библиотеке для Чтения’42 заметил между прочим: ‘Признаемся, что имя г. Семенова мы увидели (на издании) с некоторым удивлением, потому что не знали никаких прежних трудов его, подобных этому, но это не мешает нам отдать полную справедливость его рачительности и уменью’. Надо однакож принять в соображение, что такой сложный и ответственный труд выпал на долю В. Н. вполне для него неожиданно, как мы выше видели, тогда, когда он уже вполне вошел в свои собственно редакторские обязанности, и он всё же решил не уклоняться от доставшейся ему, чрезвычайно заинтересовавшей его задачи. Сам он, сознавая всю ее серьезность и значительность, не скрывал своих опасений и сомнении в силах своих. Он откровенно высказал это в своем предисловии, и нельзя не привести здесь того характерного для него выражения скромною о себе и своем труде мнения: ‘Поприще историческое совершенно для меня ново. Выступая на него с творением, важным по цели своей, я не столько страшусь строгого суда критики, всегда благосклонной к труду ученому, сколько справедливого укора в том, если не удовлетворив вполне ожидания читателей, я тем самым нанесу существенный вред предприятию, которое в руках литератора более опытного могло бы принести и более пользы. Это откровенное сознание не может конечно служить извинением несовершенству моего труда, но по крайней мере читатели удостоверятся из него, что самолюбие, свойственное более или менее каждому писателю, весьма мало участвовало в настоящих занятиях моих и что польза издания была главнейшею, или, лучше сказать, единственною целью всех моих усилий’.
Главный труд Семенова заключался, кроме самого перевода писателей, в составлении исторических к ним примечаний, способных удовлетворить всех читателей. Он оговаривается, что многие из них ‘имели в виду юношество, чтобы облегчить ему трудность собственных изыскании, а потому читателям взрослым и ученым они могут показаться ребяческими и даже вовсе ненужными’.
В кругу ученых этот труд встретил большое сочувствие при самом начале своем, и величайшей поддержкою Семенову было просвещенное содействие таких ученых авторитетов, какими были названные им тут же Ф. П. Аделунг, Д. И. Языков, X. Д. Френ, П. И. Кеппен и А. В. Терещенко. Литературная и ученая критика встретила также очень благосклонно и одобрительно I том ‘Библиотеки’. Мы уже упомянули об одном отзыве. Автор его, радуясь началу такого полезного предприятия и ожидаемому его успеху, сознается, что, читая программу ‘Библиотеки’, он опасался, что задуманный труд так огромен, что издателям трудно будет его осилить, так как он по опыту знает, как тяжела такая работа.43 ‘Тем приятнее, продолжает он, сказать теперь, что первый том, начало труда г. Семенова, вполне удовлетворил, даже превзошел наше ожидание. Поздравляем издателя и редактора с победой, а русскую публику с превосходной книгой’. Мы можем себе представить, как горячо приветствовал этот труд своего приятеля М. П. Погодин, но к сожалению известия об этом случайно не достает в труде Барсукова. Книга эта, конечно, была поднесена автором своему Лицейскому товарищу А. С. Пушкину, очевидно незадолго до его трагической кончины, вероятно в ноябре 1836 г., и он не оставил ее без внимания: она сохранилась в его библиотеке разрезанною в нескольких местах.44 Понятно, что такое ученое издание, как ‘Библиотека’ Семенова, не могла не вызвать и специальной научной оценки, поводом к которой послужило то, что успех издания и, вероятно, советы друзей и доброжелателей В. Н. побудили его представить свой труд в Академию Наук на конкурс для соискания ‘Демидовской’ награды. Академия поручила рецензию книги ученому специалисту, известному академику Ф. И. Кругу, и в результате в академическом издании, в ‘Актах’ и особой книжкой явился целый ученый трактат о ней ‘Bericht des Akademikers Krug ber die ‘Библиотека иностранных писателей о России’. Отд. I, том. I,45 в котором мы имеем уже самый компетентный, очень строгий и объективный разбор этого издания. Свою даже несколько придирчивую строгость критик оправдывает тем, что он имеет в виду продолжение этого важного издания и желал бы своими замечаниями и советами предостеречь редактора от повторения некоторых недочетов и погрешностей.
Академик Круг, сделав ряд общих критических замечаний, остановился подробнее на одном из четырех отделов книги, разобрав труд Вас. Ник. в разных отношениях (т. е. воспроизведения текста, перевода и примечаний), он нашел в нем разные промахи и недочеты и снабдил текст еще собственными комментариями и дополнительными расследованиями. На основании этого частичного разбора он пришел к общему выводу, что немало промахов имеется и в самом издании текста писателей и в переводе, объяснимых или поспешностью работы иди недостатком научной осведомленности. То же касается и объяснений и примечаний, заставляющих желать многого в смысле выбора и критики. Однако ж, Круг тут же оговаривается, что ‘он вовсе не думает своею критикой умалять заслугу редактора, а лишь желает обратить его внимание на то, что требуется для усовершенствования издания. Поэтому, не взирая на свой строгий суд, он считает справедливым — в виду исключительности подобных явлений в русской литературе — увенчать этот труд Демидовской премией в 2500 рублей, дабы поощрить как самого редактора к продолжению его благих усилии, так и других способных молодых ученых к занятиям в области русской истории и древностей’.46 Понятно, что удостоение такой почетной награды должно было стать большим удовлетворением для Вас. Ник.
Но мы в рассказе своем забежали вперед: всё это, т. е. выступление В. Н. со своим трудом и оценка его уже относятся к концу 1836 и началу 1837 г. А между тем, уже в первые месяцы 1836 в его деятельности и служебном положении произошла существенная перемена. Мы уже видели, насколько цензорская его служба была ему не по душе и не по характеру и как она тяготила его. Видимо он уже не дорожил ею, и потому не удивительно, что он воспользовался представившемся случаем от нее освободиться. Таким случаем явился новый неприятный цензорский инцидент из-за ссоры двух издателей и двух журналистов. Но ‘козлом отпущения’ в этой истории оказался по-видимому только цензор, пропустивший в ‘Северной Пчеле’ письмо издателя ‘Энциклопедического Лексикона’ Плюшара, направленное против Смирдина, т. е. — Вас. Ник. Семенов. По крайней мере, так рассказывает это дело Никитенко в своем ‘Дневнике’. По его словам, уход Вас. Ник. в отставку был вынужденный. Но скорее это было лишь поводом для такого решения, последней каплей, переполнившей чашу его терпения. В ‘Дневнике’ Никитенки от 3-го марта автор рассказывает о своей встрече с В. Н. на балу у Д. М. Княжевича, причем мимоходом отмечает одну его характерную черточку — большую экспансивность и говорливость рядом с таким же свойством другого бывшего тут гостя, литератора-академика М. Е. Лобанова, делая однако между ними существенную разницу в том, что В. Н. — ‘добродушный говорун и никого не оскорбляет, а Лобанов — совсем другого закала человек’. ‘Это, что называется, академик-парик и плохой поэт. Старая литература для него святыня, новая — ересь и сплошь мерзость’. И этой записи Никитенка об уходе Вас. Ник. из цензоров еще нет ни слова. А через неделю, под 10 марта, читаем: ‘Плюшар напечатал в ‘Северной Пчеле’ письмо с обвинением Смирдина в том, что тот неисправно доставляет подписчикам 3-й и 4-й томы ‘Энциклопедического Лексикона’: по уговору он должен их рассылать. Смирдин, в свое оправдание, представил Цензурному Комитету расписку Плюшара, из которой видно, что эти томы им самим получены лишь в то время, когда, по словам Плюшара, они должны были бы уже находиться в руках подписчиков. Так как Плюшар такою ложью очевидно намеревался подорвать торговый кредит Смирдина, последний подал на первого жалобу генерал-губернатору. Но кто главный виновник этой интриги? — Греч. Он поссорился с Сенковским и подбил Плюшара напечатать вышеупомянутое письмо. Цензор Семенов должен от этого выйти в отставку’.47 Вероятно Вас. Ник. мог бы найти защиту, если бы хотел. Но он предпочел сбросить с себя опостылевшее ему служебное ярмо, и уже 21 марта подал прошение Попечителю об увольнении его от цензорской должности — по плохому состоянию здоровья — и о причислении его к Министерству Народного Просвещения, выражая готовность служить ревностно и впредь и надежду, что его 11-летняя служба будет вознаграждена как-нибудь взамен недослуженной (на 2 года) пенсии по цензурному ведомству.
11-го апреля Семенов, по прошению, был уволен от цензорской службы с причислением к Министерству. Всё это время он был поглощен своей большой редакторской и ученой работой над I томом ‘Библиотеки иностранных писателей о России’, который вышел в свет в сентябре 1836 г. Не может быть сомнения, что и этот серьезный труд в привлекавшей его историографической области играл не малую роль в его решении окончательно порвать с цензорством.
К осени этого года относятся некоторые любопытные факты из частной жизни Вас. Ник., бросающие свет на его личность, его популярность в кругу близкой ему по духу петербургской литературной братии, а также на его близкие, приятельские отношения с Пушкиным, который волею неумолимого рока доживал тогда последние месяцы так жестоко пресеченной своей жизни. Эти известия почерпаются из воспоминаний племянника и племянницы В. Н. — П. П. Семенова-Тян-Шанского и сестры его Н. П. Грот, матери моей.
Старший брат последних, 13-летний Ник. Петр. Семенов,48 был отдан осенью 1836 г. в Царскосельский Лицей. По этому случаю их мать (вдова Петра Николаевича, умершего в 1832 г.) с младшим сыном и дочерью переселилась из Рязанского своего поместья в Петербург. Добрый Вас. Ник. уступил семье своего старшего брата свою отлично меблированную квартиру на Васильевском Острове, в 1 линии, в доме барона Кусова, потом Сазонова,49 а сам переехал жить к своему тестю Уварову. Его племянница Наталья Петровна (будущая Грот), которой шел уже 13-й год, вспоминает в своей ‘Семейной хронике’ об этом времени: ‘В эту зиму (1836—37 г.) мы часто бывали у дяди В. Н. или, вернее, у тестя и тещи его Уваровых. Эти посещения нас всегда радовали, так как и дядя, и добрая семья Уваровых очень ласкали нас. Но всего памятнее для меня был обед, данный дядею Пушкину, как лицейскому товарищу своему, и некоторым знакомым литераторам и на который он позвал и нас. Это был единственный раз в жизни, что я видела Пушкина. Его курчавые волосы, живая речь и веселый смех очень сильно запечатлелись в моей памяти, тем более, что вскоре после того все оплакивали его безвременную кончину. Маменька ездила поклониться его праху, но нас за теснотою не взяла’.50 Более подробный рассказ об этом обеде у В. Н. Семенова и в частности о Пушкине имеется в ‘Мемуарах’ племянника последнего (брата Наталии Петровны) Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского,51 которому шел тогда 10-й год, но который для своих лет был очень развит и до конца дней сохранил замечательную память. По его словам, ‘этот обед был дан Вас. Ник. в ответ на обед, ему данный по случаю оставления им должности цензора петербургскими литераторами, очень его любившими’. В. Н. оставил службу уже в апреле, но чествование его, очевидно, тогда не могло состояться и было отложено до осени. Это уже свидетельствует о симпатиях и уважении, какими он пользовался в литературном кругу. ‘На этом ответном обеде, продолжает П. П., самым дорогим гостем дяди был очень ценивший его товарищ А. С. Пушкин, а из их приятелей я запомнил еще Кукольника и художника Карла Брюллова.52 Дядя мой Вас. Ник., отличавшийся своей добротою и сердечностью, зная, что моя мать была восторженной поклонницею Пушкина, а мы с Наташей знали наизусть лучшие его стихотворения, и что для нас присутствие в доме Уваровых, где происходил обед, будет светлою минутою в жизни, пригласил к себе в этот день и всю нашу семью… За обеденным столом были, конечно, только взрослые мужчины и дамы, дети же обедали особо, но 12-тилетнюю Наташу посадили подле матери, а я видел Пушкина только в гостиной перед обедом. Сестра рассказывала мне, что Пушкин был очень весел и говорил со свойственным ему блестящим остроумием. Пушкин оставался еще долго за обеденным столом со своими приятелями по окончании обеда и после ухода дам. После этого памятного для меня дня я только один раз видел Пушкина. Идя со мной по Морской в декабре того же 1836 года, дядя Вас. Ник. встретил Пушкина, который обменялся с ним несколькими словами. А через месяц уже разнеслась по всему городу страшная весть о том, что Пушкин был смертельно ранен на дуэли. Дядя многократно справлялся о его здоровье, и в один из этих дней заехал к нам с роковою вестью: Пушкина не стало…’.53
Последняя отмеченная здесь встреча Вас. Ник. с Пушкиным упоминается по-видимому в рассказе, переданном В. И. М-чем проф. Алексею Ивановичу Маркевичу и помещенном в его ‘Пушкинских заметках’ в издании ‘Пушкин и его современники’.54 Но в нем может быть ошибочно вместо Петра Петровича Семенова назван Николай Петрович Семенов. Впрочем, П. П. в своем вышеприведенном сообщении не упоминает о характерном эпизоде, сопровождавшем эту встречу. Поэтому не исключена возможность, что упомянутый рассказ был передан не им, а именно старшим братом П. П., Николаем Петровичем, тогда лицеистом, часто навещавшим своего дядю, и что описанный в нем случай произошел на его глазах во время его прогулки с Вас. Ник. Не важно, впрочем, кто именно из братьев был свидетелем эпизода, являющегося во всяком случае характерным и ярко иллюстрирующим популярность поэта в Петербурге. Вот этот рассказ дословно: ‘Приехав молодым в Петербург, Семенов с кем-то из своих родственников (т. е. с Вас. Ник.) шел по улице, и вдруг услышал вдали шум. Показалась толпа народа (публики). Родственник Семенова предупредил его, что они сейчас встретят Государя Николая Павловича, но оказалось, что толпа сопровождала Пушкина, которому при этом кричала: ‘Браво, Пушкин’, аплодировала и т. п. Родственник Семенова был знаком с Пушкиным и, встретившись, вступил с ним в разговор, что и дало возможность Семенову близко видеть Пушкина’.
IV. ПОСЛЕДНИЙ ПЕРИОД СЛУЖБЫ И ЖИЗНИ В. Н. СЕМЕНОВА (1837—1863 г.).
Мы уже видели, что в начале 1837 г. труд Вас. Ник. Семенова (‘Библиотека иностранных писателей о России’) был увенчан Демидовской премией. Но этот труд был, сколько нам известно, и последним, по крайней мере печатным литературным его выступлением. Он еще продолжал после того некоторое время заниматься русской историографией, о чем имеются свидетельства, но во всяком случае наиболее интересующий нас и имевший свое общественное значение литературный период службы (т. е. цензорства) и деятельности Вас. Ник. Семенова заканчивается с началом 1840-х годов, с переменой его служебного поприща, получающего теперь частью административный, а главным образом (с конца 40-х годов) и учебно-административный характер. Нам остается сообщить несколько известий о нем, случайно дошедших из последнего периода 30-х годов, и для полноты нашего биографического очерка вкратце передать главные факты последнего 20-летия его жизни.
Причисленный к Министерству Народного Просвещения, Вас. Ник. по-видимому, года два или более оставался без определенной службы. Издание ‘Библиотеки иностранных писателей о России’, как мы знаем, не продолжалось, но о не оставлявшем Вас. Ник. влечении к историографическим занятиям и к археографии свидетельствуют его живые сношения к эти годы с М. П. Погодиным, его архивные изыскания в родной ему Рязанской губернии и избрание его в 1839 или 1840 г., по предложению Погодина, в члены Московского Общества Истории и Древностей Российских. Биограф М. П. Погодина рассказывает об этом на основании бумаг и переписки последнего: ‘Давняя приязнь соединяла Погодина с В. Н. Семеновым … Приязнь эту не поколебало и то обстоятельство, что в 1831 г. Семенов был строгим цензором трагедии Петр I. Сделавшись секретарем Общества Истории и Древностей Российских, Погодин предложил Семенова в члены Общества. Известие об этом избрании застало Семенова в его родной Рязанской губернии, в которой он производил археографическую экскурсию. ‘Здесь, писал он Погодину, нашел для себя интересное занятие, — именно в рассмотрении здешних губернского и консисторского архивов. Рассмотрение первого я кончил, но в свитках не нашел ничего замечательного. Это дела частные, уголовные, времен дома Романовых от Михаила до Петра, любопытны только в отношении юридическом. Большая часть из них относится до покражи лошадей. Свитки довольно плохо сохранились, так что многие совершенно распадаются. Когда же спадет несколько половодье, то отправлюсь в монастыри: Богословский, Солодчинский и Ольгов, а потом пущусь в старую Рязань, Касимов и Пронск. Может быть, в течение всех этих разысканий удастся мне открыть что-либо исторически интересное и полезное’.55
К сожалению, нет у нас сведений о дальнейших изысканиях Вас. Ник. и об их результатах. Не видно также, к какому в точности времени относится приведенное здесь письмо, — несомненно только, что к последним 30-м годам: может быть, к 1838-му или 1839-му. Как бы то ни было, с начала 1840 годов Вас. Ник. был увлечен обстоятельствами и стремлением к более живой и вместе активной службе в той же просветительной сфере, но на новом поприще (учебно-административном) и притом в совершенно новый край и новую обстановку. Но этого удалось достигнуть ему не сразу. Перед тем в его карьере оказывается опять неожиданный кратковременный уклон в сторону — подобный тому, который мы отметили в 1829—30 гг. Мы точно не знаем, чем он был вызван и с чьим содействием устроен, но очень возможно, что полученное им, по-видимому в 1840 г., назначение вице-губернатором в Орел, где он пробыл не долее как до половины 1842 г., должно было послужить ему необходимым этапом, служебной ступенью для следующей, более важной деятельности, его привлекавшей. Никаких данных о его краткой службе в Орле у нас нет, но уже в 1842 г. он переводится на Кавказ и получает пост члена Совета Главного Управления Закавказским краем при главноуправляющем Закавказским краем, ген. Нейдгардте. С Кавказом Вас. Ник. довольно близко познакомился еще в 1820-х гг., когда провел там почти целый год (с конца 1827 до конца 1828 г.) в отпуску в первый период своей цензурной службы — по расстроенному здоровью, и Кавказ видимо привлекал его. Переведенный туда, он прослужил и проработал там целых 10 лет, посвятив культурным интересам Закавказского края, главным образом, учебному делу, самую лучшую, кипучую и служебно-плодотворную пору своей жизни. Начал службу в Министерстве Народного Просвещения и в Комитете устройства учебных заведений, хорошо знакомый с учебным вопросом, имея репутацию очень просвещенного человека и литератора, он был, разумеется, использован в полной мере на новом своем посту по делу переустройства учебной части на Кавказе. Уваровская реформа 1835 г. с организацией учебных округов до того еще не коснулась Закавказья, где учебные заведения остались в ведении Главноуправляющего краем. Однако, уже в начале 1842 года для управления учебною частью в Закавказье была учреждена должность главного инспектора закавказских училищ, впрочем в конце того же года упраздненная с возложением управления последними на одного из военных членов Совета Главного Управления. Как раз в это время В. Н. был назначен членом этого Совета. Вскоре после того ему пришлось принять очевидно наиболее деятельное участие в составлении особого положения о Закавказском учебном округе, порученном Наместнику (с 1844 г. графу и затем князю М. С. Воронцову), и еще до издания этого Положения в 1847 году Вас. Ник. был назначен управляющим учебною частью в Закавказском крае. Новое ‘Положение’, выработанное Наместником, было затем рассмотрено Кавказским Комитетом и издано в декабре 1848 г., а В. Н. вместе с тем назначен Попечителем Закавказского Учебного Округа с оставлением членом Совета Главного Управления’.56
До 1851 г. служба Вас. Ник. на посту Попечителя шла по-видимому гладко, но уже осенью 1851 года начались у него с Наместником Воронцовым какие-то нелады и трения, мы, к сожалению, не знаем, в чем они состояли и чем был недоволен Воронцов.57 Слухи об этом дошли до Петербурга, и на сообщение о том П. А. Плетнева своему другу Я. К. Гроту, как мужу родной племянницы В. Н., Грот в письме от 8 сентября — отзывается так: ‘Слухи о Вас. Н. доходили и до нас: они в основании своем справедливы, но действительно ли служба его вследствие этого подвергнется какому-либо изменению, еще сомнительно. Сам он никогда ни к кому из родных не пишет, а потому ничего достоверного мы не знаем. Говорят, что он умел остаться в хороших отношениях с Воронцовым …’.58 Однако же недоразумения или разногласия между ними были все же настолько серьезны, что В. Н. был вынужден уже в начале 1852 г. оставить попечительство, и на его место назначен был барон Николаи, в сравнении с ним почти юноша.59
Таким образом в феврале 1852 г. Вас. Ник., ‘по совершенно расстроенному здоровью’, был уволен от службы с пенсией в 2Ґ тысячи руб. и вслед затем вернулся в Петербург. Здесь уместно упомянуть об одном факте, рассказанном в ‘Воспоминаниях’ декабриста Гангеблова и характеризующем доброе, памятливое сердце Вас. Ник. Говоря о своих дружеских непрекращавшихся отношениях и переписке с Мих. Ник. Семеновым, Гангеблов прибавляет: ‘А вот еще знак приязни ко мне Семеновых: из них Василий Николаевич, возвращаясь с женой в Петербург из Грузии, где он служил, сделал большой объезд на Верхнеднепровск, чтобы со мной видеться, но не застал меня дома (Гангеблов жил в своей деревне): я был в это время на Кавказских водах’.60
Около двух лет В. Н. провел в отставке. Значительно пошатнувшееся здоровье его требовало отдыха и восстановления сил. И физические силы его, и возраст заставляли его искать более спокойной и менее утомительной и напряженной службы и деятельности, и тут пришел ему на помощь его старый товарищ, приятель и родственник, двоюродный брат его жены, уже занимавший тогда высокий пост начальника Главного Штаба по учебной части, Яков Иванович Ростовцов. При Штабе состояло возглавляемое им Главное Управление военно-учебными заведениями и при нем Учебный Комитет, членом которого в 1854 г. и был назначен Вас. Ник. В этой должности он оставался все последние годы своей жизни до самой кончины, последовавшей в 1863 г. в Женеве, куда он поехал для поправления расстроенного здоровья.
В. Н., как один из ближайших по родству и товариществу к Я. И. Ростовцову лиц, мог близко следить за ходом всей огромной и напряженной работы и деятельности последнего по крестьянской реформе с самого начала ее разработки до его безвременной кончины в начале 1860-го года. Он был непосредственным свидетелем как всей тяжелой болезни Ростовцова с осени 1859 г. (внутренний воспалительный процесс и карбункул в боку), так и последних его дней и минут, находясь почти неотходно в его доме.61 Рассказ о кончине Я. И. (в феврале 1860) записан был со слов В. Н. Семенова, который передал между прочим один из последних своих разговоров с. Я. И. по поводу известной предсмертной его записки для Александра II о заключениях Редакционных Комиссий по крестьянскому делу и о своих заветных мыслях о них. Накануне своей смерти, когда записка его была готова к подписи, Я. И. пожелал, чтобы она была прочтена его близким. Когда затем вошел к нему В. Н. Семенов, он спросил его: ‘Читал ли ты записку и как ты ее находишь’? Вас. Ник.: ‘Вполне ясною и успокоительною’. Я. И. спросил: ‘Так она никого не испугает?’ ‘Напротив того, успокоит тех, которые прежде боялись’. ‘Да чего они боялись?’ ‘Разумеется, потери своих интересов, а из этой записки видно, что интересы их были и остаются в виду у правительства’. ‘Так по твоему убеждению записка произведет хорошее впечатление?’. В. Н. успокоил больного словами: ‘Да, я в этом уверен’. Тогда Я. И. сказал: ‘Спасибо тебе, мой друг, бог тебя благословит, прощай, я хочу уснуть …’ В тот же день к вечеру, когда больной был в забытьи и временно бредил, Вас. Ник., сидевший у изголовья постели его, слышал как он бредил о каком-то ‘ужасном заседании’ и в этом бреду явственно произнес несколько раз слова: ‘Государь, не бойтесь!’.62
В. Н. Семенов, как сказано, прожил еще года два с небольшим, следовательно немногим пережил своего друга. Ему суждено было дожить до счастливого момента обнародования того исторического акта освобождения крестьян (в феврале 1861 г.), в подготовке и выработке которого почивший друг его принял такое первенствующее, горячее и беззаветно-самоотверженное участие и осуществления которого они вместе так нетерпеливо ожидали.
1. Очерк этот составлен на основании как официальных данных, архивных материалов и печатных источников, так и семейных воспоминаний. К сожалению, бумаги В. Н. Семенова, бывшие в руках одного из его внучатых племянников — Н. Н. Семенова, неизвестно как утрачены.
2. О нем биографический очерк, нами написанный, был доложен на собрании в Пушкинском Доме в ноябре 1924 г., но еще не напечатан. О нем же сведения см. Труды Я. К. Грота, т. III, стр. 426—436.
3. Из одного письма А. П. Буниной (февраль 1812 г.) можно заключить, что она уже тогда ждала его в Петербург (‘Русский Архив’ 1908 г., кн. 4).
4. Второй по старшинству, Александр, как и II. Н., — герой Бородина, вторично раненый, умер от раны после этой битвы.
5. В моем очерке о II. Н. Семенове говорится об этом подробнее.
6. Воспитывался в Морском Корпусе.
7. ‘Очерки и рассказы Э. Стогова’ — ‘Русская Старина’ 1879 г., т. 24, стр. 44—58.
8. ‘Русский Архив’ 1908 г., кн. 4. См. там сведения о Мих. Ник., сохранился еще его любопытный дневник за 1823 г., имеющий значение не только историко-биографическое, но и бытовое. Он передан, вместе со статьей о нем, в Пушкинский дом.
9. С 1816 г. карабинерными полками назывались 7 гренадерских егерских полков, а кроме того были ‘учебные’ карабинерные полки, приготовлявшие для армии унтер-офицеров, музыкантов, барабанщиков.
10. Командир Измайловского полка, на которого в 1808 г. П. Н. Семенов сочинил спою известную пародию на оду ‘Бог’ Державина. О нем см. в издании Дневника Пушкина, под ред. Б.Л. Модзалевского, Пгр. 1923, а также в дневнике М. Н. Семенова.
11. См. выше, примечание, стр. 158. [Прим. 8]
12. В нем, кроме материала автобиографического и биографического, немало черт, характеризующих военный быт и настроение офицерства в годы, предшествовавшие декабрьскому восстанию.
13. Подробности в еще не напечатанном очерке моем, посвященном П. Н. Семенову.
14. Барсуков, ‘Жизнь и труды Погодина’, I, стр. 328.
15. Правда, в формулярном списке его, заключенном в 1827 г., он отмечен еще холостым, но это очевидно является просто канцелярским упущением.
16. ‘Дневник Никитенки’. 1 изд., т. 1, стр. 182. Ректором Университета с 1823 г. был А. А. Дегуров, профессор истории в Петербургском, а ранее в Харьковском Университете.
17. ‘К истории Литературной Газеты бар. А. А. Дельвига’ — ‘Русская Старина’ 1916 г., No 5, стр. 245—281.
18. См. об этом там же, стр. 260—265, а также сб. ‘Пушкин и его современники’, вып. XXIX—XXX, стр.57, 121, ‘Жизнь и Труды Погодина’, т. III, стр. 235, ‘Дневник А. В. Никитенки’, I изд., кн. I, стр. 276.
19. Записки и дневник Никитенки, т. I, стр. 289.
20. Это произведение, несомненно для своего времени очень выдающееся и по содержанию, и по форме, увидело свет лишь в 1873 г., за два года до смерти автора. Трагедия в 5 действиях в стихах ‘Петр I’, Москва. 1873. См. ‘Русская Старина’ 1873 г., No 12.
21. ‘Жизнь и труды Погодина’. кн. III, стр. 334-341 и т. д.
22. ‘Жизнь и труды Погодина’, там же, стр. 353.
23. ‘Дневник А. И. Никитенки’, т. I, стр. 293.
24. Последняя фраза, очевидно, должна была успокоить подозрительную власть, но, как увидим, и она не помогла делу.
25. Архив цензурн. вед., No 207670, дело 1832 г. (No 51).
26. Здесь само собой напрашивается одно соображение и сопоставление. Затея В. Н. не могла быть исключительно его личным делом. Со стороны своих литературных друзей и единомышленников он конечно должен был предварительно заручиться поддержкой и обещанием сотрудничества. Положение В. Н., как цензора, внушало им надежду на успех его ходатайства. Журнальная монополия Булгарина и Греча была слишком несносна. Мы знаем, что Пушкин, давно уже увлекавшийся мыслью издания журнала или газеты, как раз перед тем, летом 1832 г., выхлопотал разрешение на такое издание (политической газеты). Однако разные причины побудили его отложить этот проект. Собственно его соблазняло более издание журнала ‘Revue’ с критическим отделом по иностранной литературе — вспомним его письмо об этом к Погодину (в сент. 1832), что ему ‘хочется уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы’. Думается, что вполне уместно предположение, что он, осведомленный о проекте своего лицейского товарища и приятеля В. Н. издавать журнал, программа которого давала бы известный простор для критики иностранной литературы, мог иметь в виду и посулить В. Н. принять в нем некоторое участие.
27. ‘Погодин’, Барсукова, кн. IV, стр. 24—25.
28. ‘Московский Телеграф’ 1833 г., кн. 49, стр. 458—462.
29. Из которой дает даже выдержки.
30. Насколько часто ему приходилось давать свою цензорскую подпись при дозволении к печати произведений Пушкина, видно по рукописям поэта и современным изданиям его произведений.
31. Шевырев, Погодин, Хомяков, Дмитриев, Глинка, Деларю, Козлов и Крылов — рядом с Гречем, Булгариным и Сенковским.
32. ‘Заря’ 1871 г., апрель, стр. 26. См. еще в Соч. Пушкина под ред. Венгерова, т. V, стр. 473, в статье А. Г. Фомина.
33. ‘Погодин ‘, Барсукова, кн. IV, стр. 268—269. ‘Земная ночь’, драма в 5 актах, переделанная из сочин. Раупаха В. Семеновым, С.-П6. 1833, in-8, стр. 239. (Ценз. помета Никитенки: окт. 11, 1838 г.) вышла в свет в конце этого года.
34. Я не нашел его экземпляра даже в библиотеке Академии Наук.
35. См. предисловие автора — Семенова.
36. Такой отзыв (вероятно Сенковского) имеется в ‘Библиотеке для Чтения’ 1836 г. (т. 14), Литерат. Летопись, за декабрь 1833, стр. 1—6. Критик признает, что ‘эта драма Раупаха заслуживает особенного внимания по своей основной мысли (вопрос, что для человека священнее: отец или отечество), взятой из глубины человеческого сердца и обставленной характерами, не чуждыми высокого драматизма…’. По его мнению не следует оценивать драму с точки зрения исторического факта, а только со стороны отвлеченной идеи. Тут ставится вечный вопрос, которого человек никогда не может разрешить: он всегда становится его жертвой в этой ужасной ‘борьбе’ сердца и обязанности, природы и закона нашей политической философии. Этим мрачным состоянием души героя драмы и следует де объяснить название ‘Земной ночи’. Критик отдает справедливость г. Семенову, что в общем итоге достоинств сравнение с подлинником выходит в пользу переделки и признает, что предмет пьесы передан Семеновым ‘прекрасными стихами’… Он дает большую из нее выдержку.
37. ‘Дневник’, ч. I, стр. 331.
38. См. в ценз. архиве дело 1835 г. за No 57 (No 207843, карт. 3933).
39. См. указанное выше архивное дело.
40. Несомненно далеко не о всех дошли до нас сведения.
41. Полное заглавие книги: ‘Библиотека иностранных писателей о России. Отделение первое, том 1. Иждивением М. Колистратова, трудами В. Семенова, И. Барбаро, А. Контарини, А. Кампензе, П. Новий’, С.-П6., в типогр. III Отд. Собств. Е. И. В. Канцелярии. 1836 г.
42. См. этот журнал за 1836 г., т. XIХ, Критика, стр. 42.
43. Полагаем, что это был Сенковский. Критик относит это издание ‘к числу истинно полезных и благонамеренных предприятий, какими только в разное время ознаменовалось усердие частных людей к отечественной истории’.
44. Б. Л. Модзалевский, ‘Библиотека Пушкина’ — ‘Пушкин и его современники’, вып. IX—X (1910), стр. 11.
45. Разбор этот имеет дату 31 марта 1837. В книжке 67 стр.: 165—232.
46. См. ‘Шестое присуждение наград Демидова’, С.-П6. 1837 г., стр. 30—33 (Общий отчет).
47. ‘Дневник’ (изд. 1893), т. I, стр. З67—368.
48. Будущий сенатор, историк-летописец крестьянской реформы, поэт-переводчик Мицкевича, род. 1823, ум. 1904 г.
49. В том же доме жила после семья Гротов 37 лет — с 1853 по 1890 г.
50. ‘Из семейной хроники. Воспоминания для детей и внуков Наталии Грот’, С.-Пб. 1900.
51. Т. I. Детство и юность. 1827—55, Петроград. 1917.
52. Сохранился рисунок (каранд.) портрет-шарж В. Н., работы Брюллова. Он передан ныне А. П. Семеновым-Тян-Шанским, получившим его из какого-то Московского собрания, в музей Пушкинского Дома.
53. Мемуары. т. I, стр. 111.
54. Выпуск III, С.-Пб. 1905, стр. 108 и вып. IV, стр. 196.
55. Н. Барсуков, ‘Жизнь и труды Погодина’, кн. V, С.-П6. 1892, стр. 73—74.
56. В том же году Вас. Ник., во внимание к 28-летней беспорочной и усердной службе и из них более 5 лет в Закавказье с пользою дли края, была дана ссуда в 12 тысяч р. на 12 лет (впоследствии еще отсроченная).
57. Не думаем, чтобы они могли быть чем-нибудь вызваны со стороны миролюбивого, мягкого и деликатного Вас. Ник. Тут могла быть и интрига.
58. ‘Переписка Я. К. Грота с II. А. Плетневым’, т. III. стр. 333—З35.
59. Я. К. Грот в той же переписке по этому поводу говорит, что В. Н. вероятно скоро сумеет иначе устроиться и появиться в новом блеске на каком-либо другом поприще. ‘Выходит, прибавляет он, что он составил Положение и Штат своего места для мальчика, который много 20 годами позже него вышел из лицея’. Там же, стр. 572.
60. ‘Русский Архив’ 1886 г.. т. IV. 1. с.
61. Болезнь и кончина Я. И. Ростовцова подробно описаны племянником В. Н., летописцем крестьянской реформы Н. Н.Семеновым (сенатором) в статье в ‘Русск. Вестн.’ 1886 г., стр. 723—73.
62. Там же, стр. 740—41. См. также и Мемуарах П. П. Семенова: ‘Эпоха освобождения крестьян’, т. III, стр. 424— 29. Также ‘Жизнь и труды Погодина’, кн. IV, стр. 161—162.
