Вальтер Скотт и Виктор Гюго, Кирпичников Александр Иванович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

ВАЛЬТЕРЪ СКОТТЪ и ВИКТОРЪ ГЮГО.

Дв публичныя лекціи, читанныя въ Одесс въ 1890 г.

проф. А. И. Кирпичниковымъ

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8
1891.

Я взялъ предметомъ двухъ своихъ чтеній Вальтера Скотта и Виктора Гюго не потому, чтобы надялся провести полную параллель между ними, это невозможно: они жили не въ одно время, не въ однихъ условіяхъ, да и въ исторіи литературы они представляютъ явленія далеко неоднородныя. Я сопоставилъ эти два одинаково громкія имени потому, что ихъ владльцы, по моему убжденію, могутъ служить характерными выразителями двухъ послдовательныхъ ступеней развитія новйшей литературы и новаго общества.

Дале, оба они хотя и успли отойти въ область прошлаго, но въ то-же время еще живутъ между нами и долго будутъ жить, живутъ не только такъ, какъ живетъ всякій выдающійся писатель — въ своихъ произведеніяхъ, но одной и важнйшей стороной своей дятельности живутъ какъ наши современники: дйствуя примромъ, возбуждая споры и борьбу, соперничая между собою черезъ посредство своихъ сторонниковъ, которые часто и не сознаютъ, подъ какимъ знаменемъ они борятся.

Я разумю ихъ дятельность на поприщ романа. Я полагаю, что, помимо безпритязательнаго романа интриги и такъ называемаго жанра (т. е. изображенія обыденной дйствительности), есть еще только два крупные вида романа: романъ объективный, главнымъ образомъ историческій, родоначальникомъ котораго былъ, безспорно, В. Скоттъ, и романъ субъективный, тенденціозный, который подъ талантливымъ перомъ Гюго впервые сталъ огромной просвщающей и двигательной силой. Всякій юноша, который надется обогатить въ качеств романиста отечественную словесность, сознательно или безсознательно поддается вліянію того или другого изъ великихъ своихъ предшественниковъ: или онъ мечтаетъ создать рядъ вчно юныхъ образовъ, освжить душу современниковъ поэтическимъ воспроизведеніемъ прошлаго, вообще примирить ихъ съ жизнью и съ человкомъ, или онъ мечтаетъ ‘жечь сердца людей’ смлой мыслью, облеченной въ сильные образы и драматическія сцены, давать ‘смлые уроки’ и, карая недостатки, очищать натуру человческую. Или, наконецъ, онъ желаетъ соединить одно съ другимъ. Пусть современный читатель романовъ оглянется вокругъ себя: онъ увидитъ, что графъ Сальясъ, Вс. Соловьевъ, Мордовцевъ, Полевой и цлая туча романистовъ, наполняющихъ иллюстрированные и неиллюстрированные журналы, и проч. и проч., все ученики и подражатели В. Скотта, и всякій авторъ ‘идейной’ повсти, написанной съ видимой небрежностью и откровенной задушевностью, сознательно или безсознательно проявляетъ нкоторое родство съ авторомъ ‘Les Miserables’. Наконецъ, В. Скоттъ и В. Гюго могутъ и должны быть сопоставлены, какъ такіе писатели, которые, оставаясь безусловно врными своей національности, представляя совер шенно чистые типы: одинъ шотландца, другой француза, и проводя, какъ въ жизни, такъ и въ произведеніяхъ, съ поразительной настойчивостью и силой принципъ любви къ родин, въ одинаковой степени сдлались поэтами общеевропейскими, міровыми. У меня есть еще одинъ личный мотивъ, почему я взялъ ихъ двухъ и именно ихъ для публичныхъ лекцій: они оба не только честные литературные дятели, но и замчательно хорошіе люди, хотя каждый въ своемъ род. Согласитесь, что отдать недли дв на обработку небольшого этюда о нихъ гораздо пріятне, нежели выбрать тему, пожалуй, боле грандіозную, но требующую вниманія къ отрицательнымъ, болзненнымъ сторонамъ человческой натуры.

Въ ныншней своей лекціи я разскажу вамъ вкратц біографію В. Скотта {Лучшими біографіями его считаются Локгарта (Lockhardt Imm. 1838 г.) по-англійски и Эльце (Elze, 1864, 2) по-нмецки. По-русски Дружининъ пересказалъ, руководствуясь Локгартомъ, исторію его жизни до 1825 г.} и постараюсь хотя въ общихъ чертахъ указать на воспитательное (въ обширномъ значеніи слова) и историко-литературное значеніе его романовъ.

В. Скоттъ происходилъ изъ старинной дворянской фамиліи. Въ средніе вка въ Шотландіи, недалеко отъ англійской границы, стоялъ мрачный и массивный замокъ его предковъ, замокъ Гарденскій. Владтели его занимались, между прочимъ, выгоднымъ и по тому времени нисколько не безчестнымъ ремесломъ — они грабили своихъ сосдей. Одинъ изъ предковъ поэта былъ женатъ на знаменитой красавиц, извстной подъ именемъ ‘ярроутскаго цвтка’. Гордая дама не только ничего не имла противъ грабительскихъ подвиговъ мужа, но даже поощряла ихъ, разсказываютъ, что когда въ замк чувствовался недостатокъ провизіи, она приказывала подавать мужу, вмсто всякаго угощенія, пару шпоръ на пустомъ блюд. Тотъ безъ труда понималъ намекъ, пристегивалъ шпоры и отправлялся на добычу. Сынъ ‘цвтка’, Вильямъ, унаслдовалъ красоту матери и храбрость отца. Однажды, во время нападенія на замокъ одного изъ сосдей, онъ былъ окружонъ и взятъ въ плнъ. Въ подобныхъ случаяхъ, расправа была короткая. Вильяма вывели на дворъ замка, гд на старомъ дерев уже болталась петля, и велли ему прочитать предсмертную молитву. Вся семья барона побдителя сошлась посмотрть на интересное зрлище. Вдругъ жена барона подошла къ мужу: ‘Что ты хочешь длать, сумасшедшій! сказала она ему.— У тебя три дочери невсты, а ты собираешься повсить благороднаго рыцаря, какъ будто какого-нибудь конюха! Скоре поди къ нему и предложи ему жениться на самой некрасивой изъ нашихъ двушекъ, а остальныхъ мы ужъ какъ-нибудь сбудемъ’. Баронъ послушалъ умнаго совта, а Вильямъ, не раздумывая, изъявилъ свое согласіе. Сейчасъ-же на мст былъ составленъ брачный контрактъ, такъ какъ въ замк не нашлось пергамента, чтобы записать его, то вырзали кусочекъ кожи изъ барана. Преданіе прибавляетъ, что изъ некрасивой, подъ вислицей навязанной Вильяму двушки вышла преданная и умная жена.

Въ новое время изъ предковъ поэта боле другихъ извстенъ Вальтеръ Скоттъ бородатый, онъ получилъ такое прозвище оттого, что, будучи горячимъ якобитомъ, далъ клятву не брить бороды, пока не вернется на престолъ король Іаковъ II, такъ и сошелъ онъ въ могилу съ длинной бородой. Онъ участвовалъ во всхъ яковитскихъ заговорахъ, и имнія его были нсколько разъ конфискованы. Отчасти поэтому, отчасти же вслдствіе размноженія фамиліи, Скотты обднли. Отецъ поэта былъ небогатый эдинбургскій чиновникъ, человкъ очень неглупый, въ своемъ кругу часто остроумный, но при чужихъ конфузливый и прикрывавшій свою конфузливость сухостью обращенія. Мать поэта была дочь доктора, женщина образованная, но нсколько забитая съ дтства: до старости она сидла прямо, не прикасаясь къ спинк стула, какъ пансіонерка. Она знала массу стиховъ и исторій и охотно пересказывала ихъ дтямъ. В. Скоттъ родился 1771 г. 15 августа. Онъ былъ ребенокъ здоровый и сильный, но на 3-мъ году внезапно охромлъ. Его лчили долго, почти безъ всякихъ благихъ результатовъ, наконецъ, послали на минеральныя воды въ Батъ. Здсь маленькій Вальтеръ оправился и отъ лченья, и отъ болзни, но хромымъ остался на всю жизнь. Въ Бат 6-ти-лтній мальчикъ въ первый разъ былъ въ драматическомъ театр. Вотъ какъ онъ самъ описывалъ впослдствіи свои впечатлнія:

‘Немногія воспоминанія дйствуютъ на воображеніе сколько нибудь воспріимчиваго человка живе и таинственне воспоминаній о первомъ спектакл, на которомъ ему удалось быть.

‘Странная форма помщенія, наполненнаго группами столпившихся людей, сама составляетъ часть зрлища, но гораздо боле этой толпы взоръ привлекается загадочнымъ занавсомъ необыкновенной величины, этотъ занавсъ повременамъ тихо волнуется, позволяя различать около края какую-нибудь блестяще-костюмированную фигуру, или снизу концы чьихъ-то ногъ, обутыхъ въ сандаліи и двигающихся съ осторожностью, а потомъ возьмите въ разсчетъ освщеніе, подобное свту дня, музыку, которую по неопытности, принимаешь за самое представленіе, наконецъ тихое поднятіе занавса, а за нимъ цлый магическій міръ, повидимому, освщенный новымъ солнцемъ и населенный особаго рода существами, которыхъ языкъ — стихи, которыхъ одежда повергаетъ въ изумленіе, которыхъ дла и разговоры такъ отличны отъ нашихъ вседневныхъ разговоровъ и длъ: они то заставляютъ насъ плакать, то приводятъ въ ужасъ, то возбуждаютъ въ насъ неодолимый хохотъ! Сверхъ всего этого, какъ дйствуютъ на насъ взрывы аплодисментовъ, подобные отдаленному грому, и позволеніе участвовать въ общемъ восторг, хлопая рученками.

‘Все это и еще многое другое живо мн помнится, тмъ боле, что въ первое мое посщеніе театра я смотрлъ на сцену, на которой еще красовался Гаррикъ.

‘Много лтъ прошло съ той поры, но часы безграничнаго наслажденія свжи въ моей памяти. До сихъ поръ, я помню, какъ начали гаснуть огни, какъ толпа начала расходиться, какъ въ сердц моемъ еще оставалась слабая надежда на то, что музыка снова заиграетъ, занавсъ снова поднимется и очаровательный сонъ приснится мн съизнова. Какъ непонятна казалась мн апатія старшихъ членовъ нашего общества, которые, имя къ тому вс средства, не проводили въ театр всхъ вечеровъ!’

Нельзя думать, чтобы описанныя здсь ощущенія были сочинены поэтомъ впослдствіи: мы имемъ и другія несомннныя доказательства, что въ это время онъ былъ необыкновенно развитъ для своихъ лтъ, какъ это часто бываетъ съ больными дтьми.

9-ти-лтъ Вальтеръ поступаетъ въ эдинбургскую школу, онъ былъ очень способенъ, но усердно занимался только тмъ, что ему нравилось, въ греческомъ онъ отставалъ почти отъ всхъ своихъ товарищей.

Вазъ, когда онъ написалъ сочиненіе (на вольную тему), въ которомъ сравнивалъ Гомера съ Аріосто къ невыгод перваго, учитель сказалъ ему: ‘Ты — дуракъ и дуракомъ вчно останешься’. ‘Къ счастію, замчаетъ Скоттъ, я потомъ часто встрчался съ своимъ наставникомъ, и онъ имлъ случай взять назадъ свое зловщее пророчество’.

15-ти-лтъ В. Скоттъ окончилъ среднее образованіе и поступилъ на юридическій факультетъ и стало-быть сдлался гражданиномъ Эдинбурга. Старинная столица Шотландіи не имла въ это время вида цивилизованнаго города: огромные дома въ 7—8 этажей почти лишали дневного свта узкія улицы, на которыя хозяйки выливали и выбрасывали всякую дрянь. Убійства были рдки, такъ какъ строго запрещалось носить оружіе, за то драки случались чуть не ежеминутно. При этомъ вншнемъ варваризм, Эдинбургъ былъ культивированъ умственно: городъ былъ, по числу жителей, по крайней мр втрое мене ныншней Одессы, а въ немъ были десятки ученыхъ и литературныхъ обществъ, членомъ нкоторыхъ изъ нихъ скоро сдлался юный юристъ. Онъ съ дтства былъ воодушевленъ къ собиранію старыхъ псенъ и народныхъ преданій черезъ посредство знаменитой книги епископа Перси {Thomas Percy: Reliquies of English poetry 1765.}, когда онъ 16-ти-лтъ отъ роду получилъ возможность заработывать себ деньги (отецъ доставлялъ ему переписку по 12 коп. за страницу, В. Скоттъ иногда успвалъ за одинъ присстъ переписать больше 100 страницъ), онъ тратилъ ихъ вс на покупку старыхъ книгъ и древностей, чувствуя страсть къ рыцарской поэзіи, онъ выучился по-итальянски и могъ читать въ оригинал Аріосто и Данта. Онъ съ охотой занимался живописью, и хоть живописцемъ не сдлался, но, какъ поэтъ, вынесъ очень много изъ этихъ уроковъ. В. Скоттъ рано началъ печатать небольшія статьи и собственныя, но подражательныя стихотворенія. Темы его статей указываютъ на оригинальныя по тому времени литературныя симпатіи: онъ писалъ о феодализм, объ Оссіан, о скандинавской миологіи. Въ 1791 г. онъ сдлался членомъ, а скоро и секретаремъ самаго извстнаго изъ эдинбургскихъ обществъ: Speculative society.

Въ 1792 г. В. Скоттъ сдалъ свой адвокатскій экзаменъ и началъ понемногу заниматься практикой, она доставляла ему мало доходу, но давала возможность изучать разнообразные шотландскіе типы. Свободнаго времени онъ имлъ достаточно и продолжалъ усердно заниматься литературой и изученіемъ старины.

Статья Меккензи: ‘О германской литератур’, вышедшая въ 1788 г., произвела на англійскую и шотландскую публику очень сильное дйствіе, была своего рода открытіемъ Америки: изъ нея узнали, что на материк есть нація родная англичанамъ по крови и по языку, обладающая уже теперь сильной и оригинальной поэзіей и философіей. Въ Эдинбург составился кружокъ молодыхъ людей, которые энергично взялись за изученіе нмецкаго языка. В. Скоттъ былъ дятельнымъ его членомъ, кое-какъ перескочивъ черезъ этимологію и синтаксисъ, онъ скоро принялся за чтеніе, а потомъ и за стихотворные переводы изъ Бюргера. Онъ очень удачно перевелъ знаменитую Ленору, а потомъ Дикаго Охотника, въ 1796 г. онъ издалъ об баллады отдльной книжечкой безъ имени переводчика, тмъ не мене въ литературныхъ кружкахъ его узнали и оцнили по достоинству.

Съ 1793 г. по 1798 г. В. Скоттъ отдаетъ не мало времени на военную службу въ милиціи, больная нога заставила его предпочесть кавалерію пхот, и начальники и товарищи одинаково любили добродушнаго, всегда веселаго, очень красиваго, несмотря на свою хромоту, молодого адвоката, остроумнаго собесдника и неистощимаго разсказчика.

В. Скоттъ былъ нсколько лтъ влюбленъ въ двушку, стоявшую гораздо выше его на ступеняхъ общественной лстницы, такъ какъ изъ этой любви ничего не могло выйти, то сердце его стало искать другой привязанности. Въ 1797 г., во время вакаціи, на озерахъ онъ встртилъ красивую двушку, родомъ француженку, отецъ которой измнилъ свою фамилію Шарнантье на англійскій ладъ — въ Карпентеръ и принялъ англійское подданство, теперь она была сирота съ большими средствами. Они полюбили другъ друга, и вскор была отпразднована скромная свадьба, черезъ годъ у нихъ родилась дочь. Въ томъ-же году В. Скоттъ издалъ въ свтъ оригинальную поэму-балладу ‘Канунъ Иванова дня’, которая сразу дала ему литературное имя и которая такъ хорошо всмъ извстна въ классически-прекрасномъ перевод Жуковскаго (Замокъ Смальгольмъ), что говорить о ея достоинствахъ я считаю излишнимъ.

Въ 1799 г. В. Скоттъ, благодаря протекціи Боклю, предка котораго онъ восплъ въ своей баллад, получилъ мсто шерифа-депутата Селькиркскаго графства. Оно требовало отъ него частыхъ разъздовъ, но за-то вполн его обезпечивало и оставляло ему досугъ для литературныхъ занятій.

Въ 1802 г. онъ издалъ первую свою большую книгу, надъ которой работалъ уже нсколько лтъ, это ‘Поэзія менестрелей пограничной Шотландіи’,— сборникъ псенъ съ прекрасно составленными примчаніями, первое [изданіе ея скоро раскупилось, потребовалось второе, которое доставило автору около 5,000 рублей на наши деньги. Тогда В. Скоттъ увидлъ, что занятіе литературой можетъ, кром удовольствія, доставлять и матеріальную выгоду.

Въ это время В. Скоттъ жилъ въ нанятой имъ ферм Эшстил, въ полномъ довольств. Онъ вставалъ очень рано, въ 5 часовъ утра, и сейчасъ-же садился за рабочій столъ, гд у него уже съ вечера были приготовлены нужныя книги и бумаги. Прежде всего онъ писалъ письма, затмъ принимался за работу. Часовъ въ 10 собиралась его семья, и онъ завтракалъ вмст со всми, посл чего опять работалъ часа два. Такимъ образомъ онъ успвалъ пресытиться трудомъ къ тому времени, когда другіе только успваютъ ссть за дло, и остальной день былъ свободенъ, здилъ верхомъ, принималъ гостей и просителей, сажалъ цвты и пр. Дождливые дни, какъ онъ выражался, служили для него экстреннымъ фондомъ.

Въ 1805 г., выходитъ первая большая поэма Скотта: ‘Пснь послдняго менестреля’, которая сразу сдлала его литературной знаменитостью первой величины. Въ два года она выдержала восемь изданій. О В. Скотт заговорили вс журналы, объ отдльныхъ стихахъ и эпизодахъ его поэмы вели ожесточенные споры, а въ общемъ почти вс восхищались ею, изъ Лондона совершали пилигримства къ мстамъ, которыя восплъ онъ. Если такъ чтили ‘Пснь’ въ Англіи, то для Шотландіи она сдлалась тмъ, чмъ была Иліада для грековъ: каждая старая фамилія искала въ ней своихъ предковъ, длинныя тирады изъ нея повторяли наизустъ и въ замкахъ аристократіи, и въ хижинахъ фермеровъ, и за семейнымъ столомъ буржуазіи. Сюжетъ поэмы не особенно оригиналенъ и новъ: это вражда и примиреніе двухъ аристократическихъ фамилій, но дло не въ основномъ сюжет, а въ поэтически-воодушевленномъ воспроизведеніи средневковой жизни, въ масс прелестныхъ эпизодовъ, гд развертываются сцены и характеры то героически сильные, то задушевно нжные, въ свтломъ взгляд поэта на людей и на родную старину и въ его умнь передать этотъ взглядъ другимъ въ прекрасныхъ образахъ и звучныхъ, сильныхъ стихахъ, которые, повидимому, сами собой льются изъ-подъ его пера.

Вскор посл выхода въ свтъ своей поэмы, В. Скоттъ вошелъ въ компанію съ братьями Беллентейнами, которые открыли огромную типографію, и вступили въ постоянныя дловыя сношенія съ книготорговцемъ Констэблемъ, чрезвычайно предпріимчивымъ и энергичнымъ человкомъ, обладавшимъ поразительнымъ умньемъ угадывать заране успхъ книги. Констэбль, не задумываясь, предложилъ Скотту 1000 гиней (боле 10,000 руб.) за ненаписанную, но задуманную имъ вторую поэму ‘Марміонъ’, и предпринялъ изданіе англійскихъ классиковъ съ предисловіями и примчаніями Скотта. ‘Марміонъ’ вышла въ 1806 г. и имла такой же огромный успхъ.

Въ это время Скоттъ разошелся съ редакціей ‘Эдинбургскаго Обозрнія’, гд до тхъ поръ усердно работалъ, и сталъ принимать дятельное участіе въ журнал, изд. лондонскимъ книгопродавцемъ Мурреемъ, впослдствіи издателемъ Байрона. Отчасти, чтобы повидаться съ нимъ, отчасти, чтобы похлопотать объ открывшемся тогда мст длопроизводителя въ судебной палат, Скоттъ похалъ въ Лондонъ. Его приняли тамъ, какъ литературнаго льва, что называется, носили его на рукахъ и исполнили вс его желанія. Новое мсто обязывало Скотта жить 6 мсяцевъ въ Эдинбург, но за-то довело его доходы до 10,000 рублей въ годъ. Скоттъ въ это время имлъ уже четверыхъ дтей, которыхъ онъ училъ не дичиться людей, не бояться лошадей и собакъ, какъ можно меньше плакать и говорить всегда правду. Такъ какъ они были еще малы, онъ немного заботился объ ихъ ученьи, когда его 12-ти-лтнюю дочь Софью спросили, читала ли она новую поэму своего отца ‘Два Озера’, она отвчала. ‘Нтъ, папа не позволяетъ намъ читать своихъ стиховъ, такъ какъ они плохи, а дтямъ вредно читать плохіе стихи’. А когда его маленькаго сына спросили: какъ онъ думаетъ, за что такъ вс уважаютъ его папу, онъ, поразмысливъ, отвчалъ: ‘за то, что онъ всегда первый видитъ зайца’.

‘Два Озера’, третья поэма Скотта (1810 г.), представляетъ важный шагъ впередъ, вмсто бдной канвы съ изящными арабесками, какую мы находимъ въ ‘Псн’ и ‘Марміон’, здсь эпическая полнота и богатство, это уже романъ въ прелестныхъ стихахъ, она выдержала 6 изданій въ одинъ годъ.

Вскор появляются 1-ыя псни Чайлъдъ Гарольда Байрона В. Скотта он привели въ восторгъ, но къ этому восторгу примшивалась и горечь: онъ понялъ, что мсто перваго поэта Англіи потеряно имъ безвозвратно.

Байронъ былъ на 17 лтъ моложе Скотта. Оба они про, исходили изъ древнихъ дворянскихъ фамилій, оба получили образованіе не вполн правильное, но джентльменское, университетское, оба они были великими поэтами, даже, по странному совпаденію случайностей — оба были хромы. Но на этомъ ихъ сходство и кончается. Семья Скотта была скромная честная семья средняго класса. Семья Байрона — аристократическая, но фатальная, трагическая. Дтство и юность Скотта, какъ мы видли, прошли въ здоровыхъ, хорошихъ условіяхъ, дтство и юность Байрона — въ самыхъ нездоровыхъ, какія только можно себ представить. Скоттъ одинъ изъ самыхъ милыхъ и симпатичныхъ людей, Байронъ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ характеровъ, тяжелыхъ не только и даже не столько для другихъ, сколько для себя. Скоттъ на литературномъ поприщ возвышался постепенно и сдлался извстнымъ поэтомъ только 34 л. отъ роду. Байронъ достигъ славы сразу почти отрокомъ, когда онъ издалъ свою первую книжку: ‘Часы досуга’ Ее жестоко отдлали въ лучшемъ критическомъ журнал ‘Эдинбургское Обозрніе’, гд тогда участвовалъ и В. Скоттъ. Разобиженный лордъ отомстилъ злой и остроумной сатирой: ‘Англійскіе барды и шотландскіе критики’. Въ ней досталось и Скотту, который будто продаетъ свои поэмы по контракту, какъ хлбъ на корню, раньше, чмъ он будутъ написаны. Посл сатиры является ‘Чайльдъ Гарольдъ’, который сразу сдлалъ Байрона первымъ поэтомъ Англіи.

Не смотря на все это, Байронъ и Скоттъ познакомились и даже подружились. Вотъ какъ было, дло. Байронъ черезъ Муррея, ихъ общаго издателя, передалъ Скотту комплиментъ принца регента. ‘Я самъ бы написалъ ему, говорилъ Байронъ, но боюсь, что В. Скоттъ на меня сердится за мою выходку въ сатир’. Скоттъ воспользовался случаемъ и вступилъ съ Байрономъ въ непосредственныя сношенія: выразилъ въ письм къ нему свой восторгъ по поводу ‘Чайльдъ Гарольда’ и, цня его доброе о себ мнніе, оправдывался въ обвиненіи, которое взвелъ на него Байронъ въ сатир. Байронъ немедленно отвчалъ ему и искренно извинялся въ своей рзкой и несправедливой выходк. ‘Я былъ тогда очень молодъ и очень золъ и безразсудно изливалъ на всхъ брань и колкости’, пишетъ онъ Скотту.

Черезъ нсколько лтъ, между ними состоялось свиданіе въ Лондон. ‘Судя по сплетнямъ, я ожидалъ, пишетъ Скоттъ своимъ, встртить фантастическаго чудака, а нашелъ чрезвычайно вжливаго, ласковаго и симпатичнаго человка. Мы видимся каждый день, проводимъ вмст цлые часы и не можемъ наговориться’. Время только скрпляло ихъ дружбу, которая можетъ служить сильнымъ доказательствомъ того, что Байронъ вовсе не былъ такимъ извергомъ, какимъ хотли иные представить его: иначе Скоттъ не Сошелся бы съ нимъ. Вскор посл выхода ‘Гарольда’, Скоттъ, не желавшій безъ борьбы уступить Байрону, выступилъ съ поэмой ‘Рокби’, гд онъ усвоилъ нкоторые пріемы Байрона и гд герой — демоническая натура въ род байроновскихъ героевъ. Въ денежномъ отношеніи ‘Рокби’ имлъ огромный успхъ и далъ поэту возможность исполнить свою завтную мечту: купить землю, на которой онъ поздне построилъ свой знаменитый замокъ Абборжкордъ. Но неослпленные друзья Скотта и самъ поэтъ увидали, что съ Байрономъ ему тягаться не подъ силу.

В. Скоттъ сидлъ передъ столомъ и работалъ, когда къ нему вошелъ Беллентейнъ-старшій, который ходилъ узнавать, какъ новая поэма принята критикой и публикой. ‘Ну, что говорятъ о ‘Рокби’?спросилъ В. Скоттъ.— Беллентейнъопустилъ голову.— ‘Неудача? Что длать, а Байронъ гонитъ насъ, стариковъ, со сцены. Не будемъ унывать — бери это и тащи въ типографію’, сказалъ Скоттъ, подавая ему толстую рукопись. Эта рукопись заключала въ себ первый романъ В. Скотта: ‘Веверлей или 60 лтъ назадъ’. Скоттъ началъ его въ часы досуга еще въ 1805 г., написавъ начало, далъ прочитать пріятелю. Тотъ нашелъ романъ скучнымъ. Черезъ 5 лтъ В. Скоттъ приписалъ еще нсколько главъ и показалъ Беллентейну, тотъ тоже остался недоволенъ романомъ. Рукопись снова отправилась въ пыльную груду неконченныхъ работъ. Теперь, зная, что типографія Беллентейна, вслдствіе временнаго застоя въ книжной торговл, крайне нуждается въ работ, В. Скоттъ взялся снова за рукопись и кончилъ романъ.

Но онъ не хотлъ рисковать своей славой и не только не поставилъ на своемъ роман своего имени, но и пожелалъ скрыть свое авторство отъ всхъ, кром Беллентейна. Беллентейнъ предлагалъ купить рукопись Констэблю. Тотъ, вроятно, проникъ тайну и предложилъ около7,000 рублей. ‘Это слишкомъ много, если романъ провалится, разсудилъ Скоттъ, и слишкомъ мало, если онъ будетъ имть успхъ’. Продажа не состоялась, и Констэбль получилъ право только на первое изданіе. Оно разошлось въ нсколько недль, за нимъ послдовало второе, исчезнувшее изъ магазиновъ еще быстрй, за вторымъ третье ит. д. Отсутствіе имени автора, какъ разсчиталъ В. Скоттъ, мшало успху только первые дни, потомъ это обстоятельство, напротивъ, усиливало интересъ критики и публики. Вс сейчасъ же замтили опытное, увренное, искусное перо, пошли безконечныя догадки. Романъ приписывали всмъ тогдашнимъ знаменитостямъ. Одинъ изъ лучшихъ критиковъ очень близко подошелъ къ длу. Онъ доказывалъ, что авторъ шотландецъ, что авторъ ученый юристъ, ‘страстный антикварій’, что онъ служилъ въ кавалеріи. В. Скоттъ отмалчивался.

Въ чемъ тайна успха ‘Веверлея’, который теперь считается далеко не лучшимъ романомъ В. Скотта? Прежде всего въ томъ, что онъ создалъ родъ романа, до тхъ поръ неизвстный, родъ, соединяющій въ себ достоинства романа героическаго, который прежде заступалъ мсто историческаго, романа семейнаго, романа комическаго и даже романа ужасовъ, бывшаго въ мод въ начал XIX в. Здсь есть и ужасы (явленіе сраго человка), и рядъ комическихъ сценъ, и интересный историческій сюжетъ.— Исторія послдняго возстанія яковитовъ, изображенная съ большимъ историческимъ тактомъ и объективностью, и прекрасный семейный романъ, здсь есть и совершенно новый элементъ — этнографическій. А главное: здсь, вмсто фантомовъ, вмсто однообразія книжности, мы находимъ все разнообразіе жизни. Вотъ какъ самъ авторъ говоритъ о своей задач: ‘Я взялъ содержаніе моего романа изъ великой книги природы, всегда новой, несмотря на безчисленныя извлеченія. Состояніе общества въ избранную мною эпоху доставило мн нсколько счастливыхъ контрастовъ, эти контрасты могутъ разнообразить и рельефне выставить т нравственные выводы, которые я считаю важною частью моего труда, но я увренъ, что нравственная цль моя не будетъ достигнута, если я не съумю заставить слушать себя съ удовольствіемъ.

А это теперь не такъ легко, какъ шестьдесятъ лтъ назадъ’.

В. Скоттъ и его многочисленные ученики и послдователи избаловали насъ. Но поставьте себя на мсто читателя того врмени. Тогда читали медленно, больше, если можно такъ выразиться, смаковали читаемое. Первыя пять главъ, которыя мы теперь, пробгая ихъ, считаемъ скучными, тогда доставляли много удовольствія своимъ юморомъ и умными мыслями.

Характеръ героя, о воспитаніи и ранней молодости котораго разсказываютъ эти главы, не отличается особой оригинальностью, но онъ юноша скромный и добрый, и внимательный читатель привязывается къ нему уже въ силу того, что такъ долго находился въ его обществ.

Извстно, что герои и въ другихъ романахъ В. Скотта не отличаются особою оригинальностью и слабе очерчены, чмъ второстепенныя и даже третьестепенныя лица. За это упрекали В. Скотта самые горячіе его поклонники. Онъ признавалъ справедливость упрека и шутя говорилъ: ‘Удивляюсь, что это значитъ. Самъ я, кажется, человкъ честный, а между тмъ честные люди мн удаются гораздо хуже, чмъ разбойники. Не кровь ли моихъ почтенныхъ предковъ говоритъ во мн?’ Говоря безъ шутокъ, это слабая сторона В. Скотта, но одного ли его? ‘Герои’ удаются только у тхъ романистовъ и драматурговъ, гд они по крайней мр хоть нкоторыми своими сторонами ниже человка средняго уровня.

Но возвращаюсь къ ‘Веверлею’. До середины романъ читается съ посредственнымъ интересомъ — Но съ того момента, какъ герой, къ которому, какъ говорилъ я, читатель уже усплъ привязаться, въ силу, такъ-сказать. долгаго сожительства, оказывается арестованнымъ по обвиненію въ государственной измн и дйствительно волей-неволей становиться измнникомъ, интересъ усиливается до крайности. Начинается рядъ приключеній очень разнообразныхъ, но вполн вроятныхъ. Какъ живыя стоятъ передъ нами горцы, шотландскіе яковиты и англійскіе офицеры, и дйствіе течетъ такъ быстро, что наступаетъ полная иллюзія. Мы забываемъ, что это вымыслы и слдимъ за судьбою созданныхъ воображеніемъ лицъ, какъ будто они были наши братья и сестры. Если неоригиналенъ герой, за-то тмъ живе очерченъ Макъ-Айворъ, эгоистичный, но сильный, смлый и блестящій характеръ, въ минуты бды возвышяющійся до истиннаго героизма.

Если слишкомъ скромна и не самостоятельна героиня романа, Роза, тмъ величественне, энергичне и смле обрисована ея подруга, Флора, первая, сколько я помню, въ новомъ роман женщина, жертвующая всмъ личнымъ счастьемъ служенію иде.

В. Скоттъ очень хорошій и оптимистически настроенный человкъ, и ему хорошо жилось на свт, и то и другое ясно отразилось въ его роман. Ужасы междоусобной войны онъ съумлъ изобразить такъ, что они не внушаютъ отвращенія къ воюющимъ, а только жалость и даже заставляютъ одинаково любить и уважать лучшихъ представителей той и другой партіи.

Черезъ нсколько мсяцевъ посл выхода въ Свтъ ‘Веверлея’, совершилось паденіе Наполеона, которое В. Скоттъ привтствовалъ съ такой радостью, какъ немногіе. Онъ въ первый разъ отправился на континентъ: осмотрлъ поле ватерлоосской битвы и черезъ Бельгію прохалъ въ Парижъ.

Тамъ онъ удостоился многихъ знаковъ почтительнаго вниманія отъ героевъ недавней міровой войны: императоръ Александръ I былъ съ нимъ любезенъ и предупредителенъ, казацкій генералъ Платовъ цловалъ его при всякой встрч и сопровождалъ его на прогулкахъ, Блюхеръ, Веллингтонъ принимали его, какъ дорогого гостя.

Но какъ ни хорошо ему было въ Париж, онъ пробылъ тамъ всего шесть недль и, страшно соскучившись по семь, поспшилъ въ Абботсфордъ. Пріхавъ домой, онъ первымъ дломъ собралъ всю дворню и фермеровъ, раскрылъ сундуки и роздалъ подарки.

Успхъ ‘Веверлея’ не заставилъ Скотта разоблачить свое инкогнито, второй его романъ ‘Гей Мейнерингъ’ былъ подписанъ ‘авторомъ Веверлея’. Его первое изданіе въ 2000 экз. разошлось въ два дня. За ‘Гей-Мейнерингомъ’ послдовалъ черезъ годъ ‘Антикварій’, а въ 1819 г. выходятъ одинъ за другимъ два романа: ‘Ламмермурская невста’ и ‘Айвенго’.

Вальтеръ Скоттъ попрежнему принималъ вс мры къ сохраненію тайны: рукопись каждаго романа переписывалъ своей рукой Беллентейнъ старшій. Корректура доставлялась въ двухъ экземплярахъ: по одному поправлялъ авторъ, на другой Беллентейнъ переводилъ его поправки.

Чтобы замаскировать свою работу еще боле, В. Скоттъ писалъ много статей въ журналахъ и издалъ цлый рядъ изслдованій преимущественно по исторіи Шотландіи.

Однако, многіе подозрвали истину и на торжественныхъ обдахъ часто въ присутствіи Скотта провозглашались тосты за здоровье автора ‘Веверлея’. Скоттъ вставалъ и отвчалъ на привтствія, общая передать ихъ своему пріятелю, великому незнакомцу.

Это была несомннно лучшая эпоха жизни и дятельности В. Скотта. Онъ зарабатывалъ литературнымъ трудомъ до 100,000 рублей въ годъ, обогащалъ своихъ товарищей по дламъ, давалъ работу и денежныя пособія масс бдняковъ и отстраивалъ свой Абботсфордъ, увеличивая его библіотеку и музей древностей.

Въ это время познакомился съ нимъ Локгартъ, впослдствіи его зять и біографъ. Я привожу его описаніе кабинета Скотта и разговора съ хозяиномъ, вполн убжденный, что этотъ отрывокъ можетъ дать больше для характеристики поэта, чмъ иная критическая статья.

‘Черезъ нсколько дней посл обда (за которымъ Локгартъ въ первый разъ видлъ В. С.), я зашелъ въ его городскую квартиру, чтобы условиться на счетъ нкоторыхъ работъ. Въ это время романистъ жилъ въ Кестльстрит, занимая для кабинета небольшую квадратную комнату, съ однимъ венеціанскимъ окномъ, выходившимъ на зеленый дворикъ, величиною не боле самой комнаты. По всмъ стнамъ стояли полки съ книгами въ полномъ порядк, изобличающемъ присутствіе библіомана: до дюжины сочиненій, потребныхъ для справокъ, находились около стола на деревянныхъ пюпитрахъ, остальныя же красовались на своихъ мстахъ, раззолоченныя и чисто переплетенныя, разбитыя по отдламъ… Мста книгъ, отданныхъ для прочтенія, занимались деревянными дощечками въ величину тома, съ билетикомъ, означавшимъ, когда и кому отдана книга. Въ комнат находился только одинъ столъ для занятій секретаря и одна старая конторка, крытая краснымъ бархатомъ, для самого хозяина, на ней стоялъ письменный приборъ, чистый и блестящій, будто сейчасъ изъ лавки. Только одна картина могла помститься въ комнат, и она висла надъ каминомъ: то былъ превосходный портретъ во весь ростъ воина въ костюм XVII в. съ лицомъ меланхолически прекраснымъ, около портрета располагались звздообразно ружья, пистоли и кинжалы съ двумя круглыми горскими щитами по обимъ сторонамъ камина. Три большія кресла, лсенка для сниманія книгъ и зеленые картоны для дловыхъ бумагъ дополняли убранство комнаты. На верхней ступеньк лстницы, передъ дверью, лежалъ срый толстый котъ, уже утратившій съ годами веселость характера, но время отъ времени приходившій играть съ своимъ господиномъ и его любимой борзой собакой Майдою, всегда находившейся при Скотт. Во время разговора я замтилъ, что руки хозяина никогда не оставались незанятыми: онъ то длалъ замтки на листахъ, то свертывалъ конверты, то изготовлялъ длинные лоскутки бумаги для зажиганія сигаръ, то, наконецъ, гладилъ кота или затрогивалъ собаку…

‘На мой вопросъ по дламъ ‘Эдинбургскаго Сборника’ Скоттъ отвтилъ: ‘О чемъ писать мн въ этой книг? Пока война длилась и событія казались интересными, я работалъ для ‘Сборника’, а теперь неужели мн взять на себя скучный трудъ списыванія митинговъ и преній по поводу хлбныхъ биллей? Нтъ, прибавилъ онъ улыбаясь и показывая на стол кипу рукописей:— нтъ, я уже старъ и работалъ довольно. Я готовъ писать только вещи, способныя доставить удовольствіе мн самому. Для скучныхъ работъ существуетъ молодежь. Я самъ былъ молодъ и звалъ, теперь вы позвайте’.

На 6 мсяцевъ жизни въ Эдинбург Скоттъ смотрлъ, какъ на ссылку, вполн наслаждался жизнію онъ въ Абботсфорд. гд онъ зналъ всякій кустъ и гд почти всякое дерево было посажено его руками. Туда постители, и знакомые и незнакомые, прізжали десятками и вс находили самый радушный пріемъ. Скоттъ тратилъ около 1,500 рублей въ годъ на одни почтовые расходы: такъ велика и подчасъ такъ убыточна была его извстность. Въ 1820 г. Скоттъ былъ сдланъ баронетомъ за литературныя заслуги. Въ слдующемъ году онъ похалъ въ Лондонъ, чтобы присутствовать при коронаціи Георга IV и благодарить за эту милость. Здсь съ нимъ произошелъ случай, показавшій ему, какъ популярно его имя и среди простого народа. Когда онъ поздно ночью, посл банкета, вышелъ съ однимъ пріятелемъ изъ дворца, толпа была такъ густа, что не было возможности пробраться черезъ нее. Здсь стоялъ отрядъ шотландской гвардіи, но и солдаты не хотли пропускать никого, какой бы мундиръ на немъ ни былъ. Толпа заволновалась, и пріятель закричалъ Скотту: ‘Берегитесь, сиръ Вальтеръ Скоттъ!’ Едва услыхалъ унтеръ офицеръ это имя, какъ крикнулъ солдатамъ: ‘Ребята! здсь нашъ знаменитый землякъ Вальтеръ Скоттъ. Дорогу ему!’ и солдаты почтительно разступились и провожали поэта возгласами: ‘Да здравствуетъ сиръ Вальтеръ Скоттъ! Богъ да благословитъ васъ, Вальтеръ Скоттъ!’

В. Скоттъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ людей на свт: онъ счастливъ своимъ характеромъ, счастливъ въ литературной и даже въ служебной дятельности, счастливъ въ семейной жизни — леди Скоттъ была врной, любящей женой, ея веселость, ея французская пылкость и стремительность оживляли весь домъ, дти, двое юношей и дв двушки, были прекрасные молодые люди, здоровые физически и нравственно, любящіе другъ друга, обожающіе отца и мать’.

А все-таки біографъ В. Скотта долженъ волей-неволей перейти подъ конецъ въ минорный тонъ: и этого счастливца ждали испытаніе и горе, и не одна старость, не одн потери близкихъ были тому причиною.

9 января 1825 г. въ Абботсфорд съ большимъ торжествомъ отпраздновалось обрученіе старшаго сына поэта, тоже Вальтера. Такіе праздники въ Абботсфорд, вслдствіе широкаго гостепріимства Скоттовъ — приглашались не только вс сосдніе помщики, но и вс фермеры,— гремли по всему округу. Поэтъ, недавно оправившійся отъ смертельной болзни, былъ веселъ и оживленъ даже боле, чмъ всегда. Но это былъ послдній веселый праздникъ въ Абботсфорд.

На другой день почта принесла извстіе о банкротств одного торговаго дома, съ которымъ имли сношенія Констэбль, Беллентейны, а стало быть, и компаньонъ ихъ В. Скоттъ. Дло въ томъ, что въ 1825 году, вслдствіе излишка производства, во всей Европ, а особенно въ Англіи произошелъ торговый кризисъ. Масса банковъ лопнула, масса торговыхъ домовъ обанкрутилась. А между тмъ, Констэбль, ‘Наполеонъ книжной торговли’, какъ называлъ его Скоттъ, въ это самое время до крайности расширилъ свои операціи, Беллентейны вели дла скромне, но жили, какъ магнаты. Въ трудную минуту Констэбль пустилъ въ оборотъ векселя Беллентейна, на которыхъ стояла и подпись В. Скотта. Посл отчаянной борьбы, Констэбль былъ вынужденъ объявить себя несостоятельнымъ на 2 ¹/₂ милліона и заплатилъ кредиторамъ по 25 коп. за рубль. Также думалъ поступить и Беллентейнъ, пассивъ котораго простирался на 1,150,000 рубл., но В. Скоттъ не согласился: ‘Пока наши имена соединены, говорилъ онъ, мы должны вести дло, какъ джентльмены, а не какъ торгаши’. Онъ ршился уплатить все не Абботсфордомъ, который уже давно былъ укрпленъ за дтьми его, а трудомъ. Дти предлагали ему уничтожить дарственную запись, онъ отказался. Вся Шотландія и значительная часть Англіи заволновались, узнавъ о бд, постигшей любимаго поэта. Читатели и почитатели засыпали его выраженіями сочувствія и предложеніями услугъ. Иная старая два предлагала ему въ долгъ безъ процентовъ свои грошевыя сбереженія, иной благодушный помщикъ изъявлялъ готовность перезаложить свое маленькое имніе, но какой-то неизвстный корреспондентъ предложилъ ему 300,000 рублей. Скоттъ благодарилъ и отказывался. Онъ продалъ городской домъ, сократилъ до послдней возможности расходы и надумывалъ выгодныя (для его кредиторовъ) работы.

Въ это время заболваетъ его жена и черезъ нсколько недль оказывается въ безнадежномъ состояніи. А мужу некогда за ней ухаживать: онъ распродаетъ, что можетъ, и лихорадочно работаетъ надъ романомъ ‘Вудстокъ’.

Вотъ нсколько отрывковъ изъ дневника Скотта, выражающихъ его душевное состояніе въ это ужасное для него время.

‘Абботсфордъ, 11 мая.— Сердце мое сжимается. Неужели я боле не буду доврять моихъ горестей ей, которой столько лтъ я доврялъ все? Неужели она не будетъ боле слышать меня, совтовать мн. Я не хотлъ узжать, но она въ летаргическомъ состояніи и я безполезенъ дома. Анна ходила за матерью и на нее можно положиться. Я долженъ быть съ Беллентейномъ. Но зачмъ поддаваться безотраднымъ чувствамъ. Я не уступлю имъ — я долженъ бороться.

‘Эдинбургъ, мая 14.— Солнце весело свтитъ надъ голыми стнами. Я привтствовалъ его, хотя оно освщаетъ сцену горести и страданія. Приходилъ бдный Голъ, просилъ денегъ, и я не могъ помочь ему!

‘Мая 15.— Получилъ горькую всть: все кончено въ Абботсфорд.

‘Абботсфордъ, мая 16.— Она умерла утромъ въ 9 ч., безъ страданій. Я пріхалъ поздно ночью. Бдная Анна, увидавъ меня, впала въ истерику. Ея голосъ, вскрикиванья, слова Напоминали собой голосъ и слова маленькихъ дтей. ‘Бдная мамаша! ушла навсегда, никогда не придетъ къ намъ!’ Чужой человкъ заплакалъ бы въ это время… что же чувствовалъ я, мужъ и отецъ! Я по временамъ твердъ какъ скала, иногда же слабъ, какъ вода подъ скалою. Мысли мои ясны, но сердце мое разрывается. Боже мой! Давно ли здсь все шумло, было полно весельемъ! Теперь же я одинокій бднякъ, безъ жены, безъ врнаго друга и совтника!

‘Я видлъ ее, я смотрлъ на нее: это не моя Шарлотта, не спутница тридцати лтъ моей жизни. Та-же симметрія формъ, тже члены, когда-то гибкіе, теперь оцпенлые, но это желтое лицо, это странное выраженіе, это подобіе жизни. Я не буду боле смотрть на нее.

‘Мая 22.— Еслибъ похороны кончились скоре! Бдный Карлъ (2 и сынъ) пріхалъ и засталъ меня плачущимъ. Для меня слезы ужасная вещь: я плачу болзненно, тяжело и посл плача на меня находитъ апатія, близкая къ безумію.

‘Мая 26.— Еслибъ на мой домъ напали враги, неужели я не сталъ бы защищаться? Неужели я, погрузившись въ безплодную горесть, уступилъ бы непріятелю? Неужели теперь я не слажу съ собой? Нтъ, довольно, будемъ бороться съ помощію Бога!’

Осенью 1826 г. Вальтеръ Скоттъ, едва оправившійся отъ постигшаго его удара, похалъ сперва въ Лондонъ, а оттуда въ Парижъ, отчасти съ цлью разсяться, отчасти чтобы собрать матеріалъ для исторіи Наполеона. Въ Лондон для него открыли вс государственные архивы, въ Париж его ожидалъ очень ласковый пріемъ короля Карла X. На континент старый поэтъ, впервые посл нсколькихъ мсяцевъ мучительной безсонницы, воротилъ себ покойный сонъ. По возвращеніи на родину онъ съ лихорадочной поспшностью принялся диктовать свою ‘Жизнь Наполеона’, которая вышла въ свтъ въ 1827 г. въ 9 томахъ. Денегъ она принесла ему много (около 180,000 руб.), но къ слав его ничего не прибавила. Гейне даже думаетъ, что она убила честное имя поэта. Гейне, положимъ, сильно преувеличиваетъ, но книгу Скотта никакъ нельзя назвать объективнымъ историческимъ трудомъ, да для исторической оцнки Наполеона и время еще не наступило.

Преподнеся кредиторамъ гонораръ за ‘Жизнь Наполеона’ и почти вдвое большую сумму, вырученную за новое полное собраніе сочиненій, В. Скоттъ могъ по справедливости отдохнуть отъ денежныхъ затрудненій: онъ снова сталъ пополнять свои коллекціи и въ Абботсфорд снова послышались голоса гостей. Но веселость прежнихъ дней не могла вернуться: не было милой хозяйки и подруги Скотта, да и поэтъ былъ уже другимъ человкомъ.

Теперь тайна великаго незнакомца перестала быть тайною для кого бы то ни было, такъ какъ во время денежнаго кризиса Скоттъ долженъ былъ согласиться на продажу всхъ своихъ автографовъ, которые были разобраны любителями за хорошія деньги, туда попали и автографы его романовъ, въ автор которыхъ такимъ образомъ никто уже не могъ сомнваться. Но теперь, по странному капризу публики, стали распространяться упорные слухи, будто Скоттъ не одинъ, а при помощи другихъ сочинялъ свои знаменитые романы. Скоттъ долженъ былъ заявить печатно, что эти слухи не имютъ никакого основанія, вс поняли, конечно, что это онъ длаетъ не для себя, а для своихъ кредиторовъ, которые иначе могли бы думать, что лишенный своихъ помощниковъ, Скоттъ не будетъ въ состояніи угождать публик такъ хорошо, какъ прежде, и что половина гонорара, которую имъ предоставилъ поэтъ, будетъ невелика.

Романы этого періода жизни В. Скотта несомннно слабе прежнихъ, въ нихъ историческій элементъ сильне поэтическаго, и ихъ называютъ обыкновенно романами-хрониками въ отличіе отъ раннихъ романовъ, которые зовутъ — романамипоэмами. Они такъ-же, какъ и другія его произведенія, написанныя въ это время, ничего не прибавляютъ къ его слав.

Въ 1830 г. В. Скоттъ почувствовалъ такой упадокъ силъ, что счелъ нужнымъ подать въ отставку, почти все его жалованіе было обращено ему въ пенсію. Скоро онъ ощутилъ первые приступы болзни (паралича), которая потомъ свела его въ могилу.

Іюльская революція 1830 г. нанесла ему сильный нравственный ударъ, король Карлъ Х-й, который такъ ласково принималъ его въ Париж, поселился изгнанникомъ въ Голируд (какъ В. Скоттъ думалъ, изгнанникомъ совершенно невиннымъ). Еще тяжеле было Скотту перенести послдствія этой революціи въ Англіи, крайне не сочувствуя биллю о реформ, онъ даже явился на митингъ и говорилъ противъ него рчь, которую закончилъ трогательными словами: moriturus vos salutat. Но ни видъ дряхлющей ‘славы Шотландіи’, ни рчь не по дйствовали на слушателей и изъ густыхъ рядовъ ихъ раздалось нсколько свистковъ!

Осенью 1831 г. самъ поэтъ и окружающіе его (съ нимъ всегда жила его младшая дочь Анна, которую онъ называлъ своею Антигоною) почувствовали, что отъ болзни сталъ портиться его милый и всегда ровный характеръ. Въ октябр онъ отправился въ Лондонъ, гд въ британскомъ музе собиралъ матеріалъ для своего 29-го романа, но доктора уговорили его похать въ Италію. Министерство отдало въ его распоряженіе цлый корабль, на которомъ онъ 27-го декабря прибылъ въ Неаполь. Въ апрл 1832 г. Скоттъ былъ въ Рим, о поздк въ который онъ, какъ страстный археологъ, мечталъ всю жизнь свою, но теперь и глаза и ноги плохо служили ему, онъ ни въ чемъ не находилъ интереса и поспшилъ на родину, чтобы умереть тамъ, дорогою онъ мало берегся, много работалъ (одинъ разъ онъ проработалъ 17 ч. подрядъ), и тмъ еще больше надломилъ свои силы. Когда онъ въ ма пріхалъ въ Лондонъ, и туда съхались его родные и друзья, они нашли его апатичнымъ, почти безсловеснымъ, только изрдка бормоталъ онъ одно слово: Шотландія! Съ большимъ трудомъ перевезли его въ Абботсфордъ, гд онъ и умеръ 21 сентября 1832 г.

В. Скоттъ самъ про себя говорилъ, что онъ не нажилъ ни одного врага и не лишился ни одного друга, онъ это приписывалъ счастью, но кто же не согласится, что такое объясненіе есть только проявленіе его доброты и скромности? Эта снисходительная скромность есть выдающаяся черта его характера, въ ней нтъ ничего напускного, она сопровождала его отъ первыхъ литературныхъ успховъ до могилы и не пострадала даже отъ послднихъ ударовъ судьбы, но особенно она была поразительна въ періодъ наибольшей его славы. Когда онъ былъ въ Париж въ 1815 г. и герцогъ Веллингтонъ уврялъ его, что онъ составляетъ славу своего времени, онъ писалъ жен: ‘Если наше столтіе прославлено чьими-нибудь мирными заслугами, то никакъ не моими, передъ паровой машиной Уатта и предохранительной лампой сэра Гомфри Деви слабы кажутся стихи и поэмы, хотя бы, прибавляетъ онъ съ веселой ироніей, и мои собственные’.

В. Скоттъ, доживъ до старости, любилъ молодежь и сочувствовалъ всмъ ея порывамъ, можно ли привести лучшее доказательство его доброты и ясности души его?

Ему ставятъ въ упрекъ, что онъ придавалъ большое значеніе гонорару, что онъ писалъ для денегъ, а не для истины, что онъ подлаживался ко вкусу публики, обращалъ слишкомъ большое вниманіе на ея сужденіе, такой упрекъ еще имлъ нкоторый смыслъ въ періодъ ‘жрецовъ искусства’, но въ нашъ практическій вкъ онъ лишенъ всякаго основанія. Еслибъ кто нибудь доказалъ, что В. Скоттъ изъ-за гонорара писалъ противъ своихъ убжденій, лгалъ передъ собой,— вотъ это другое дло, а если онъ, оставаясь всегда честнымъ и правдивымъ, выбиралъ такую форму, въ которой его честныя и правдивыя писанія находили большій кругъ читателей и читались легко, съ удовольствіемъ, а не съ умственнымъ напряженіемъ, въ чемъ же тутъ вина его?

Онъ былъ убжденъ, что литературный трудъ долженъ оплачиваться и оплачиваться хорошо, онъ дйствительно поднялъ гонораръ на небывалую до тхъ поръ высоту, но это не вина его, а огромная заслуга передъ прогрессомъ, заслуга, за которую онъ былъ бы достоинъ вчной памяти даже въ томъ случа, еслибы его произведенія были забыты сейчасъ же посл его смерти. Но они не были забыты. Вотъ какъ почти черезъ полстолтія посл появленія его романовъ говорилъ о немъ одинъ изъ величайшихъ критиковъ Европы, нисколько не сочувствовавшій торійскимъ и консервативнымъ убжденіямъ ихъ автора В. Скотта: ‘Поэтъ всхъ половъ и всхъ возрастовъ, отъ отрочества, едва начинающаго пробуждаться для сознанія, до глубокой старости, онъ для всхъ равно увлекателенъ и назидателенъ: чтеніе его романовъ, унося человка въ міръ роскошныхъ, хотя и дйствительныхъ явленій, проливаетъ въ его душу какое-то бодрое и вмст съ тмъ кроткое, успокоительное чувство, очаровывая фантазію, оно образовываетъ сердце и развиваетъ умъ, потому что поэзія Вальтеръ-Скотта не эксцентрическая, но драматическая, не мечтательная и не болзненная: она всегда здсь на земл, въ дйствительности, она — зеркало жизни исторической и частной. Для молодыхъ людей особенно полезны романы В. С.: увлекая ихъ въ міръ поэзіи, они не только не отвлекаютъ ихъ отъ науки, но еще воспитываютъ и развиваютъ въ нихъ историческое чувство, безъ котораго изученіе исторіи безплодно, пробуждаютъ въ нихъ охоту и страсть къ этому первому и величайшему знанію нашего времени‘.

Такъ говоритъ Блинскій (X, 146) во второй половин своей литературной дятельности, когда онъ уже пересталъ быть поклонникомъ искусства для искусства.

Въ вид комментарій къ этимъ прекраснымъ словамъ, справедливость которыхъ безусловно признается и нашимъ временемъ, какъ это показываютъ новыя переизданія В. Скотта, я позволю себ сдлать нсколько замчаній о двухъ — не скажу лучшихъ — это вопросъ спорный — но извстнйшихъ романахъ Скотта: ‘Айвенго’ и ‘Квентинъ Дорвардъ’.

‘Айвенго’ изданъ въ 1819 г., когда Скотту было уже 50 л., а какимъ юношескимъ оптимизмомъ, какимъ свтлымъ міросозерцаніемъ проникнутъ весь романъ! Сравните положеніе вещей въ начал и конц его.

Романъ начинается съ изображенія цлаго ряда данныхъ жизнью диссонансовъ и трагическихъ узловъ. Вс враждуютъ другъ съ другомъ: саксы съ норманнами, отецъ съ сыномъ, воспитатель съ воспитанницей, братъ правитель съ братомъ королемъ, все населеніе Англіи смотритъ съ глубокой ненавистью и презрніемъ на евреевъ, которые платятъ ему тмъ же.

И къ какому полному аккорду примиренія ведетъ насъ авторъ черезъ длинный рядъ драматическихъ событій, которыя обнимаютъ собою всего только нсколько мсяцевъ.

А онъ, конечно, не задавался такою задачею — иначе читатель почувствовалъ бы натяжку,— а дйствовалъ такъ въ силу того чувства любви къ людямъ, которое жило въ душ его и теперь переходитъ въ душу каждаго.

Точно также у В. Скотта нтъ придуманныхъ и насильственныхъ эффектовъ, но масса эффектовъ поразительныхъ разсыпана по всему роману. Какъ наивна идиллическая сцена въ первой глав! какъ эффектна сцена въ зал Седрика, гд переодтый пилигримомъ герой въ дом отца своего вызываетъ на бой Буагильберта, разсказываетъ о подвигахъ крестоносцевъ предмету своей любви… ‘А послдній, кто сражался на этомъ турнир — говоритъ пилигримъ, опуская глаза — я забылъ его имя’. Какъ поразительна сцена суда Божьяго, гд больной тломъ Айвенго бьется за жизнь Ревекки противъ больного душею Буагильберта, который падаетъ мертвымъ отъ одного прикосновенія слабой руки своего противника!

Доброе сердце автора заставляетъ его не только примирить, но и осчастливить, очистить нравственно всхъ дйствующихъ лицъ, которыя способны къ исправленію и не отравлены ядомъ озлобленія. Даже глупый Адельстонъ возсталъ изъ мертвыхъ, чтобы наслаждаться жизнью, и отказавшись отъ леди Роуэны, осчастливить своихъ врныхъ вассаловъ и способствовать примиренію норманновъ съ саксами. В. Скоттъ вовсе не былъ горячимъ защитникомъ евреевъ, и отца РеБекки изобразилъ далеко не симпатичнымъ. Но сама Ревекка одно изъ самыхъ прекрасныхъ созданій его генія, она гораздо привлекательне героини, доброй, но Самомнительной и гордой леди Роуэны.

Сколько гуманности и правды въ словахъ, которыя говоритъ она Бріану, защищая свой народъ: ‘Ты изобразилъ еврея такимъ, какимъ его сдлало гоненіе теб подобныхъ. Небо въ гнв своемъ изгнало его изъ отечества, но его энергія открыла ему путь къ власти и вліянію. Прочти древнюю исторію народа Божья и скажи, было ли толпою скупцовъ и ростовщиковъ то племя, надъ которымъ столько чудесъ совершилъ Іегова передъ лицомъ всхъ народовъ! Знай, надменный рыцарь, что между нами есть много именъ, передъ которыми ваша гордая Сверная знатность не боле, какъ тыква передъ кедромъ, именъ, восходящихъ къ тмъ отдаленнымъ временамъ, когда Всемогущій посреди херувимовъ являлъ людямъ свое присутствіе — таковы князья дома Іакова!’

Я вовсе не намренъ быть панегиристомъ В. Скотта и въ этомъ превосходномъ роман долженъ признать нсколько крупныхъ недостатковъ, въ немъ много анахронизмовъ: Тамиліеръ по широт своихъ плановъ и по честолюбію не иметъ ничего общаго съ тмъ столтіемъ, куда помстилъ его авторъ, онъ скоре похожъ на умнаго іезуита XVII-го вка. Пснь Тука относится къ гораздо боле позднему времени, вообще средневковая жизнь подкрашена, идеализирована. Седрикъ, Вамба, да и самъ Айвенго, переодвшись, длаются совсмъ неузнаваемыми, какъ въ плохой театральной пьес. Но въ общемъ ‘Айвенго’ — чудная сказка, которая для ребенка украшаетъ жизнь волшебными цвтами, а взрослаго миритъ съ печальной дйствительностью, напоминая ему его прежнія мечты.

‘Квентинъ-Дорвардъ’, первый романъ, въ которомъ В. Скоттъ выступилъ изъ хорошо знакомыхъ ему предловъ Великобританіи, явился въ свтъ четырьмя годами поздне и показываетъ большую зрлость таланта и большій историческій тактъ: авторъ заинтересовался боле сложной эпохой перехода отъ среднихъ вковъ къ новому времени и боле глубокимъ характеромъ умнаго, но безчестнаго Людовика ХІ-го. Карлъ Смлый, который представляетъ до нкоторой степени дублетъ Ричарда Львиное Сердце, изображенъ съ темныхъ сторонъ своихъ, авторъ какъ-бы противъ воли становится на сторону судьбы, которая возвышаетъ Людовиковъ и унижаетъ Карловъ: вовремя битвы подъ Лютихомъ невоинственный Людовикъ является героемъ, а Карлъ только безъ толку кричитъ и свирпствуетъ. По постройк оба романа сходны: здсь, какъ и въ ‘Айвенго’, вс перипетіи ведутъ къ браку героя и героини. Романъ также оканчивается полнымъ примиреніемъ: Людовикъ сталъ какъ-будто честне, Карлъ разсудительне, спасены добрые горожане, люди, немогущіе помириться съ новымъ порядкомъ вещей, какъ Гейраддинъ, тихо и безъ страданія сошли съ жизненнаго поприща. Авторъ употребляетъ тотъ же пріемъ, чтобы сдлать намъ симпатичне своего (довольно безцвтнаго) героя: передъ самымъ концомъ онъ заставляетъ его рискнуть всмъ, даже любовью Изабеллы, для спасенья чужой ему двушки. Въ общемъ постройка обоихъ романовъ, можетъ быть безсознательно для автора, сильно напоминаетъ народную сказку: т же перипетіи, т же проявленія непоколебимаго героизма, т же, повидимому, не преоборимыя препятствія, то же исправленіе злодевъ и та же награда бракомъ. Но вдь подъ такую канву можно подвести и лучшіе романы Диккенса и Теккерея.

Давно, еще при жизни В. Скотта, упрекали всхъ его героевъ въ нкоторой безцвтности, и онъ, какъ я сказалъ, признавалъ справедливость этого упрека. Вотъ что говоритъ о нихъ въ одномъ изъ своихъ сатирическихъ очерковъ Теккереи, критикъ, вовсе не наклонный защищать торійскіе принципы Скотта: ‘Сколько мужественной красоты и благородной скромности обнаруживается во всхъ герояхъ Скотта, они вовсе не похожи на героевъ. Въ положеніи героевъ они, повидимому, краснютъ и какъ будто говорятъ: ужъ если такъ должно быть, то нечего длать, идетъ! Они хороши собою, скромны, прямодушны, простосердечны, храбры, но не Слишкомъ умны’. Нельзя не согласиться съ этимъ мткимъ опредленіемъ и нельзя не замтить, что большой умъ у В. Скотта проявляютъ только несчастные, преступные мужчины, какъ Бріонъ и Гейраддинъ, напротивъ того, выдающіяся женщины, имъ изображенныя, какъ Ревекка, какъ Флора въ ‘Веверле’ одарены возвышеннымъ умомъ и силой характера Но и ихъ онъ не награждаетъ семейнымъ счастіемъ.

Историко-литературное значеніе романовъ В. Скотта очень наглядно можно опредлитъ по какой нибудь чуждой ему литератур, напримръ, хоть по нашей. Какіе романы имли мы до появленія его великихъ образцовъ — свои или переводные, это все равно. Это были или переполненныя всякой премудростью повствованія въ род ‘Кадма и Гармоніи’ Хераскова, ‘емистокла’ Эмина, или семейные нравоучительные романы въ род ‘Любовь Элизы и Армана’ или ‘Переписка двухъ семей’ —

Романъ классическій, старинный,

Нравоучительный и чинный,

Отмнно длинный, длинный, длинный,

Безъ романтическихъ затй.

Или страшные романы, въ род ‘Ринальдо Ринальдини’, разбойничій атаманъ, или наконецъ мошенническіе романы, изображавшіе грязную сторону жизни. Первые два вида были нравственны, но скучны, послдніе скоре вредны. В. Скотта начинаютъ переводить у насъ съ 20 хъ годовъ и переводятъ но нсколько разъ все, что появляется изъ-подъ пера его. Сейчасъ же оказывается у него множество подражателей, во глав ихъ стоитъ самъ Пушкинъ со своей ‘Капитанской дочкой’, въ которой и характеръ героини, и развязка взяты изъ ‘Эдинбургской темницы’ В. Скотта.

Загоскинъ, Лажечниковъ, Кукольникъ, Масальскій несомннно вдохновлены В. Скоттомъ и являются боле или мене умлыми и талантливыми его подражателями. Вообще В. Скоттъ у насъ, какъ и у себя на родин, въ Германіи и во Франціи, былъ представителемъ здоровой и плодотворной стороны такъ называемаго романтизма, т. е. того направленія, съ котораго начинаетъ свою самостоятельную жизнь наша литература.

Но этого еще мало: великое движеніе въ сторону изученія старины и народности, проникшее къ намъ изъ западной Европы въ 30-хъ годахъ, могло бы оставаться цлые десятки лтъ безъ вліянія на массу русской интеллигенціи, еслибы оно не было поддержано послдователями шотландскаго барда. В. Скоттъ воспроизводилъ свою шотландскую или англійскую старину и длалъ ее интересною даже для русскихъ. Попробуемъ, разсуждалъ его ученикъ, воспроизвести старину отечественную, придавъ ей такой же реально-романтическій интересъ — насколько привлекательной она покажется для русскаго читателя!

Опыты удавались, и вс сколько-нибудь поэтическіе моменты русской исторіи были нарасхватъ разобраны романистами, съ которыми рука объ руку шли и драматурги и даже сочинители оперныхъ либретто. А отсюда и большая публика начинала интересоваться своимъ прошлымъ и любить его. Юные читатели ‘Юрія Милославскаго’, ‘Послдняго Новика’ и даже ‘Клятвы при гроб Господнемъ’ Полеваго подростали, становились студентами и учениками Соловьева и Костомарова. Положимъ, потомъ слащавая идеализація нашего прошлаго вызывала въ нихъ чувство нисколько не похожее на удовольствіе и ихъ серьезныя историческія работы часто велись совсмъ не въ томъ направленіи, но первымъ побужденіемъ все-же они были обязаны боле или мене талантливымъ ученикамъ В. Скотта.

Въ заключеніе, два слова о значеніи В. Скотта въ дл педагогическомъ. Для мальчиковъ и двочекъ отъ 14 лтъ и выше я не знаю лучшаго и боле полезнаго во всхъ отношеніяхъ чтенія, какъ романы В. Скотта. Во всхъ его 28 толстыхъ томахъ нтъ ни одного слова сколько-нибудь опаснаго для нравственности, съ точки зрнія самой щепетильной гувернантки, а между тмъ, всякій изъ нихъ больше развиваетъ охоту къ занятію исторіей, чмъ 10—20 уроковъ у самаго лучшаго учителя исторіи, и больше развиваетъ вкусъ литературный, чмъ цлый рядъ уроковъ по словесности. Сокращать ихъ, приспособлять къ дтскому чтенію, иначе сказать, уродовать ихъ — такое же нелпое и грховное дло, какъ сокращать и передлывать басни Крылова или ‘Мертвыя Души’ Гоголя.

Въ особенности В. Скоттъ необходимъ нашимъ дтямъ и юношамъ теперь, когда въ сред ихъ школа такъ ослабила знаніе исторіи и такъ расшатался художественный вкусъ. Честный историкъ, истинный поэтъ, а главное — хорошій и широко гуманный человкъ В. Скоттъ научитъ ихъ многому, чего не дастъ никакая, даже и лучшая школа.

II.

Сильный духомъ человкъ тмъ и отличается отъ людей заурядныхъ, что ни счастіе, ни несчастіе не могутъ сломить его, заставить измнить себ. Успхъ не длаетъ его самодовольно пошлымъ и ограниченнымъ, а тяжелыя неудачи и сознаніе собственныхъ ошибокъ не разбиваютъ его энергіи, напротивъ, усиливаютъ ее. Если онъ и способенъ на время поддаться отчаянію, то за этимъ скоро послдуетъ реакція. Онъ воспользуется урокомъ, который дала ему жизнь, сдлается скромнй и сдержаннй, но не откажется отъ своей задачи и скоро опять будетъ впереди другихъ.

Есть такія же сильныя духомъ націи, которымъ крупныя несчастія, способныя, повидимому, надолго остановить ходъ прогресса въ стран, служатъ только на пользу.

Нтъ сомннія, что Франція потому и остается до сихъ поръ передовой страной, что народъ ея обладаетъ той бодростью и живучестью, которая самыя пораженія обращаетъ въ побды. Мы сами были свидтелями этого посл франко-прусской войны, наши дды видли тоже въ начал ныншняго столтія, когда Франція, глубоко потрясенная революціей, подъ давленіемъ обстоятельствъ и воли своего владыки, должна была устремиться въ длинный рядъ военныхъ приключеній, которыя окончились взятіемъ Парижа и Ватерлооской битвой. Разоренная, обезлюдвшая, униженная, принявшая государя изъ рукъ иноземныхъ побдителей, Франція, казалось, навсегда утратила свое первенствующее мсто, тмъ боле, что ея сосди нмцы именно въ это время стряхнули съ себя многовковый сонъ и выдвинулись впередъ съ глубокомысленной философіей, энергичной, плодовитой наукой и оригинальной, богатой содержаніемъ поэзіей, передъ которой весь блескъ вка Людовика XIV оказывался негодной ветошью, подновленной стеклярусомъ и фольгой.

Казалось, французамъ предстояло уйти въ себя, жить воспоминаніями и смотрть съ худо скрываемою завистью на чужіе успхи, короче сказать — прозябать, какъ уже два столтія прозябала другая романская нація, когда-то наполнявшая міръ славой своего имени — испанцы.

И что-же? Еще не прошло 15-ти лтъ со времени Ватерлоосской битвы, еще дти наполеоновскихъ солдатъ не успли сдлаться взрослыми,— а Франція уже снова шла впереди Европы и давала всему тонъ, если не въ политик, не въ военномъ дл, то по крайней мр въ духовной культур и въ самомъ яркомъ ея выраженіи — искусств.

У извстнаго романтика Гофмана есть одна повсть — ‘Крошка Цахесъ’, гд герой, благодаря чудесному дару феи, присвоиваетъ себ вс умныя слова и хорошія дла, которыя говорятся или длаются въ его присутствіи. Прочтетъ въ обществ поэтъ свое стихотвореніе, надъ которымъ онъ сидлъ нсколько ночей, и ждетъ грома рукоплесканій и похвалъ, похвалы дйствительно раздаются, но по адресу Дахеса, скажетъ Салонный умникъ остроту, вс аплодируютъ Цахесу и т. д.

Я не думаю, чтобы Гофманъ въ этой повсти имлъ въ виду — онъ никогда ничего ‘не имлъ въ виду‘, а писалъ то, что диктовала ему его необузданная фантазія — изобразить отношенія французовъ къ другимъ культурнымъ націямъ, на нчто въ род политической сатиры вышло само собою.

Въ начал XVIII вка умные и свободолюбивые англичане доработались до новой философіи, новой науки и новой политической мудрости. Никто какъ-будто и не замчалъ этого.

Усвоили новое міровоззрніе нсколько бойкихъ французовъ, и его приняла изъ ихъ рукъ вся Европа. Теперь, въ начал XIX в., повторилось то же самое.

Романтизмъ, не смотря на свое имя, чисто нмецкое изобртеніе. Романтизмъ, какъ особое литературное направленіе, подготовлялся въ Германіи со второй половины прошлаго вка, сформировался въ конц его и, поддержанный политическими событіями, перешелъ въ первыя 10-ти-лтія вка ныншняго, оказавъ благотворное, но не сильное вліяніе на литературы другихъ странъ. Въ 20-хъ годахъ онъ сталъ, какъ говорится, выдыхаться.

Но въ то время, какъ нмецкіе романтики уже сходили со сцены, уступая свое мсто новымъ, положимъ, ими же порожденнымъ теченіямъ, романтизмъ французскій, усвоившій основныя начала нмецкаго, но переработавшій ихъ по сво ему, гордо распустилъ свое знамя и пошелъ войною на умственное и художественное староврство, все еще господствовавшее и въ школахъ, и въ масс общества. Онъ скоро увлекъ за собой весь міръ и одержалъ полную побду. Позволю себ остановиться на двухъ вопросахъ: 1) въ чемъ, по моему мннію, сущность романтизма вообще, и 2) чмъ романтизмъ французскій отличается отъ нмецкаго

Романтизмъ иметъ дв стороны: отрицательную и положительную. Съ первой, это есть давно назрвавшій протестъ противъ классическаго или, врне, псевдоклассическаго формализма, разсудочности и блестящей, но холодной реторики и сухости, протестъ чувства противъ самоувреннаго разума. Этотъ протестъ, конечно, долженъ былъ возникнуть у народовъ германскихъ, такъ какъ псевдоклассицизмъ — порожденіе романской половины Европы — въ нихъ не произвелъ ничего цннаго, а только жалкія и грубыя подражанія.

Классическое искусство не проникало въ жизнь, а только украшало ее для тхъ, кому и безъ того хорошо жилось на свт. Богатый баринъ отдлываетъ себ новый дворецъ — къ его услугамъ является живопись, которая разрисовываетъ потолки полногрудыми нимфами и смющимися амурами, увшиваетъ стны гобеленами съ изображеніями сценъ изъ метаморфозъ Овидія или торжественнаго възда короля и парящей надъ нимъ славы. Къ его услугамъ скульптура, которая украшаетъ его паркъ здоровыми и красивыми античными богами. Празднуетъ онъ свадьбу дочери — за пиромъ прозаическіе тосты гостей пріятно разнообразятся эпиталаміями въ честь новобрачныхъ или одами въ честь самого, какъ выражались тогда, амфитріона. Наскучатъ аристократическому обществу танцы и карты — къ его услугамъ изящный театръ въ форм античнаго храма, на немъ даютъ или веселую и приличную, никого не оскорбляющую комедію съ счастливой развязкой, или важную трагедію, въ которой красивые актеры и актрисы, торжественно выступая въ красивыхъ костюмахъ, выражаютъ возвышенныя чувства и даже умираютъ такъ красиво и величественно, что зритель только любуется ими, а жалть ихъ не можетъ.

Все это очень удобно для дворовъ и для баловней судьбы: но что же отъ такого искусства доставалось на долю трудящейся толпы? Что изъ него могли извлечь выдающіеся по эстетическому развитію и требовательности люди, которые не находили удовлетворенія въ обыденной дйствительности? Ровно ничего.

Постепенно, но неуклонно назрвала потребность въ другомъ искусств, другой поэзіи и, наконецъ, назрла до литературной революціи.

Съ положительной стороны, романтизмъ есть, прежде всего, объединеніе искусства и жизни. Вотъ какъ разсуждали основатели новой школы. Въ человк есть элементъ божества, онъ тогда только можетъ быть счастливъ, когда этотъ элементъ беретъ верхъ надъ остальными, а это бываетъ только тогда, когда человкъ отдается художественному творчеству, только искусство даетъ намъ на земл небесное наслажденіе.

Счастіе въ предлахъ обыденной дйствительности невозможно, довольство ею есть смерть для божественной части нашей души, а истинно прекрасное есть вчная жизнь. Правилъ для прекраснаго нтъ и быть не можетъ: оно недоступно холодному разсудку, его надо не понимать, а чувствовать, въ него надо врить, какъ въ религію, которая сама по себ есть также стремленіе души человческой къ прекрасному и безконечному. Жизнь истиннаго человка должна быть вся проникнута этимъ стремленіемъ, но, съ другой стороны, и само искусство должно быть отраженіемъ, воспроизведеніемъ жизни.

Слово романтизмъ въ смысл новаго, идеальнаго искусства появляется въ первый разъ, на самой грани двухъ столтій, въ статьяхъ Фридриха Шлегеля. Романтическое произведеніе, по его убжденію, есть послднее слово искусства, оно должно охватывать все содержаніе жизни. Романтическая поэзія должна не только соединить вс разрозненные виды поэзіи, но и объединить поэзію съ философіей и наукой. Она должна соединять прозу и поэзію, необузданную свободу фантазіи и критицизмъ, творчество личное и народное (то смшивая ихъ механически, то сливая химически). Она должна сдлать искусство живымъ и общественнымъ, а жизнь и общество — поэтическими, она одна безконечна, потому что одна Свободна, произволъ художника — ея единственный законъ.

Я зашелъ-бы слишкомъ далеко въ сторону, еслибъ сталъ разсказывать, какъ нмецкіе романтики осуществляли, или врне, не смогли осуществитъ своей грандіозной задачи. Я обращаюсь къ романтизму французскому.

Недовольство псевдоклассическими искусствами назрвало во Франціи почти такъ-же давно, какъ и въ Германіи, но французъ боле формалистъ и практикъ по природ, и къ тому же это было его собственное изобртеніе и ему жаль было разстаться съ нимъ.

Вольтеръ, не боявшійся отрицать все на свт, не смлъ отрицать обязательности художественнаго кодекса. Этотъ смлый скептикъ (по выраженію Геттнера) склонялъ свою шею подъ ярмо александрійскаго стиха и закона трехъ единствъ.

Тмъ не мене, къ концу столтія все сильнй и сильнй выражается протестъ противъ устарлыхъ формъ и пошлаго пониманія задачи искусства. Дидро пытается создать новую драму, Бернарденъ — новую повсть. Шатобріанъ въ ‘Дух христіанства’ объединяетъ поэзію съ религіей и религію съ жизнью. Но все это спорадическія явленія и боле или мене удачныя, но отдльныя, частныя попытки. Въ общемъ французское искусство и поэзія и при республик, и при директоріи, и при имперіи остаются ложноклассическими, и когда m-me Сталь, въ своей знаменитой книг ‘De L’Allemagne’, указала своимъ соотечественникамъ на нмецкую поэзію, критику и философію, какъ на образцы для подражанія, устами министра полиціи ей отвтила вся Франція: ‘Мы еще, слава Богу, не дошли до такой умственной бдности, чтобы учиться у нмцевъ’.

Да и въ самомъ дл, зачмъ учиться у другихъ, когда мы сами такъ умны, что съумли покорить весь міръ, когда мы пронесли свои побдоносныя знамена до Мадрида и до Москвы!

Но тріумфальное шествіе окончилось пораженіемъ и позо ромъ, французы пріуныли и стали учиться у другихъ, а научившись, опять-таки стали всеобщими учителями и руководителями.

Нмецкій романтизмъ исходитъ изъ кабинета мыслителя и ученаго и воплощается въ художественныхъ созданіяхъ живущаго вдали отъ міра поэта, французскій романтикъ — дитя своего вка, бойкій и живой работникъ практической жизни. Нмецкій романтизмъ обращается прежде всего къ вопросамъ эстетическимъ и философскимъ и въ нихъ его главная сила, перейдя на почву политики, онъ становится нелпымъ обскурантизмомъ. Французскій романтизмъ слабъ и подражателенъ въ философіи и въ теоріи искусства, но въ вопросахъ политическихъ и соціальныхъ онъ силенъ и самостоятеленъ. Онъ тоже выходитъ изъ политической реакціи, стоитъ первоначально за средніе вка, но постепенно и послдовательно становится либеральнымъ, а потомъ у иныхъ и революціоннымъ. Онъ тоже сперва стоитъ за вру противъ разума, за магію противъ естественныхъ наукъ, но скоро примиряетъ вру и разумъ и отыскиваетъ въ магіи зерна полезной истины. Онъ исходитъ изъ того-же поклоненія гигантскому, фантастическому, неправильному, изъ поклоненія ироніи и юмору, онъ тоже стремится соединить въ искусств идеальное съ реальнымъ, безконечное съ конечнымъ, но у нмцевъ оказалось подавленнымъ реальное и конечное, и они ушли за облака, въ трансцендентальное искусство, которое такъ и не спустилось на землю, французскіе романтики скоро оставили область безконечнаго и вернулись къ вопросамъ дня, за ршеніе которыхъ принялись теперь съ обновленными силами и освженной головой. Эти особенности французскаго романтизма я постараюсь показать въ изложеніи литературной дятельности главы французскихъ романтиковъ — Гюго.

Викторъ Гюго родился 26 февраля 1802 г. въБезанеон, гд отецъ его командовалъ батальономъ. Жозефъ Гюго {Полное его имя: Жозефъ Леопольдъ Сигисбертъ, а имя поэта Victor Marie.}, отецъ поэта, происходилъ изъ старой дворянской фамиліи, въ 1788 году поступилъ въ военную службу и довольно быстро шелъ впередъ. Онъ былъ женатъ на дочери одного состоятельнаго буржуа изъ Нанта (двоюродной сестр извстнаго писателя Вольнея) и до появленія на свтъ Виктора имлъ уже двоихъ сыновей. Черезъ шесть недль посл рожденія, будущій поэтъ, вмст съ остальною семьей, перехалъ на островъ Эльбу, куда Жозефъ Гюго былъ командированъ по дламъ службы. Викторъ былъ ребенокъ до того слабый, что 15-ти мсяцевъ еще не могъ держать головы и вс были убждены, что онъ не жи лецъ на этомъ свт, однако, постепенно онъ сталъ поправляться и крпнуть. Въ 1805 г. Жозефъ Гюго получилъ приказъ вступить на службу короля Неаполитанскаго и отправилъ семью въ Парижъ, но черезъ 2 года, когда волненіе въ Италіи стало утихать, снова вызвалъ ее къ себ, такъ что 5-ти-лтній Викторъ у подошвы Везувія слушалъ разсказы о знаменитомъ Фра-Діаволо, въ поимк котораго его отецъ игралъ главную роль.

Въ то время не только офицеры, но и короли недолго засиживались на своихъ мстахъ, принципалъ Жозефа Гюго, тоже Жозефъ, Бонапартъ былъ ‘переведенъ королемъ въ Испанію’ (которую, чтобы въ ней царствовать, приходилось предварительно завоевать), отецъ поэта долженъ былъ сопровождать его, а семью снова отправилъ въ Парижъ, на этотъ разъ на нсколько лтъ.

М-me Гюго, женщина ученая и энергичная, уже въ это время расходившаяся въ убжденіяхъ съ республиканцемъ и бонапартистомъ мужемъ,— она отъ отца унаслдовала роялизмъ — поселилась съ своими сыновьями въ монастыр фельятинокъ и приставила къ дтямъ въ качеств учителя одного аббата, пострадавшаго во время революціи. Викторъ Гюго рано началъ учиться по-латыни и по-гречески. Въ это время въ обширномъ саду ихъ квартиры, конечно, съ согласія m-me Гюго, укрывался крестный отецъ Виктора, генералъ Лагори, впослдствіи разстрлянный посл неудачной попытки возстанія противъ Наполеона, онъ читалъ съ Викторомъ Тацита и внушалъ ему любовь къ свобод.

Въ 1811 г. трое мальчиковъ получили отъ матери приказаніе — въ 3 мсяца выучиться по-испански. Они должны были хать съ матерью въ Мадридъ. Семья генерала Гюго двинулась въ путь (съ эскортой, которая везла 12 милліоновъ франковъ субсидіи королю испанскому), она хала медленно по стран, находившейся въ полномъ разгар народной войны. Вскор посл прізда въ столицу Испаніи, старшій братъ былъ назначенъ пажемъ короля, а двое младшихъ отданы въ семинарію, гд обучались дти аристократическихъ семействъ и гд маленькимъ французамъ приходилось иногда терпть жестокое, хотя и тайное гоненіе за свою національность. Въ 1812 г. положеніе французовъ въ Испаніи стало настолько опасно, что Гюго, какъ и другіе, поспшилъ отправить семью на родину. Только старшій сынъ остался при немъ.

Такимъ образомъ, оказывается, что Викторъ Гюго въ раннемъ дтств получилъ почти одинаково сильныя впечатлнія отъ главныхъ романскихъ расъ: французовъ, итальянцевъ и испанцевъ испыталъ и видлъ много такого, что должно было оставить замтные слды даже и не въ столь воспріимчивомъ воображеніи. Мало имлъ онъ времени, чтобы воспользоваться правильнымъ книжнымъ ученьемъ, но за то его учила сама жизнь, полная поразительныхъ контрастовъ.

По возвращеніи въ Парижъ, m-me Гюго поселилась на прежней квартир и серьезне прежняго принялась за ученіе своихъ мальчиковъ. Она была мать скоре строгая, чмъ снисходительная, требовавшая себ безусловнаго повиновенія, но такъ какъ она нжно любила дтей и по принципу давала имъ много свободы, то пользовалась съ ихъ стороны полнымъ довріемъ и любовью, граничащею съ обожаніемъ.

Во время войны 1813 г., генералъ Гюго былъ комендантомъ крпости Тіонвиля, которую защищалъ съ рдкимъ упорствомъ и стойкостью, совершилась реставрація, и онъ, какъ горячій бонапартистъ, потерялъ мсто и лишился всякихъ видовъ на будущее. Пріхавъ въ Парижъ, онъ помстилъ младшихъ сыновей въ пансіонъ, чтобы приготовить ихъ къ поступленію въ политехническую школу. Оба мальчика были живыя и шаловливыя дти, являвшіяся предводителями во всхъ товарищескихъ играхъ, но правдивыя и усердныя въ работ. До сихъ поръ, Викторъ, какъ и второй его братъ Евгеній, занимались почти исключительно классиками, теперь же пришлось сильно приналечь на математику. У Виктора и къ этой анти-поэтической наук оказались прекрасныя способности, но онъ въ ней проявлялъ творчество: вмсто того, чтобъ усвоивать данныя доказательства теоремъ, онъ выдумывалъ свои собственныя. Но математика не убила въ немъ страстной любви къ поэзіи, или, врне, къ стихотворству, которому онъ предавался еще до поступленія въ пансіонъ. Не зная правилъ, онъ. такъ сказать, ощупью дошелъ до пониманія размра и римы. Теперь онъ, пользуясь всякой свободной минутой, цлыя тетради исписывалъ стихотвореніями всхъ родовъ и видовъ, изъ которыхъ иныя были настолько хороши, что подъ ними не отказался бы подписаться и поэтъ съ извстнымъ именемъ. Въ этихъ дтскихъ опытахъ видны его крайнія роялистическія убжденія, которыя передала ему мать, но здсь же мстами слышится и любовь къ народу, онъ ненавидитъ Наполеона, какъ тирана, и отъ Бурбоновъ ждетъ свободы и счастія для Франціи. Въ отношеніи формы онъ большею частію слдуетъ ‘классикамъ’, но иногда выбираетъ сюжеты уже романтическаго характера, напр. ‘Послдній бардъ’, подражаніе Оссіану, и пр. Большое вліяніе иметъ на него Шатобріанъ, котораго онъ считаетъ для себя образцомъ во всхъ отношеніяхъ. 15-ти лтъ отъ роду В. Гюго возъимлъ смлую мысль представить свое стихотвореніе на конкурсъ въ академію, авторитетъ которой въ то время стоялъ непоколебимо. Тема, данная академіей, можетъ быть выражена стихомъ Ломоносова: ‘Науки пользуютъ везд’. Со страхомъ и трепетомъ юный поэтъ отнесъ свой пакетъ въ канцелярію академіи, съ замираніемъ сердца ждалъ приговора и удостоился высокой по тогдашнему почести — похвальнаго отзыва, впрочемъ, съ нсколько обидной припиской: ‘если авторъ, дйствительно такъ молодъ, какъ говоритъ онъ въ своемъ стихотвореніи’. Съ этихъ поръ, судьба его была ршена: литература будетъ его карьерой.

Но онъ не бросилъ учиться вмст съ братомъ, онъ зачисляется служить въ коллегію Людовика Великаго и довольно усердно посщаетъ лекціи по философіи, физик и математик. Въ то же время онъ, вмст съ старшимъ братомъ (Абелемъ), который оставилъ военную службу, длается членомъ одного литературнаго кружка и на пари въ дв недли пишетъ свою первую повсть ‘Бюгъ Жаргаль’, которую потомъ онъ исправилъ и счелъ достойною печати. ‘Бюгъ Жаргаль’ поражаетъ своею крайнею незрлостью, но уже и въ немъ замчается та гуманность, то стремленіе защищать, даже идеализировать пасынковъ судьбы, которыя сдлали Гюго тмъ, чмъ онъ сталъ впослдствіи.

Не удостоившись за вторую свою попытку конкурировать въ академіи даже и похвальнаго отзыва, Гюго сталъ посылать свои стихотворенія въ тулузское литературное общество, почти всякій разъ получалъ награды и уже 18-ти лтъ былъ почтенъ званія магистра поэзіи. Въ томъ же году онъ окончилъ свое среднее образованіе и, вмсто политехнической школы, зачислился на юридическій факультетъ, повидимому, больше для того, чтобы состоять при чемъ-нибудь, а вовсе не съ намреніемъ заняться юриспруденціей), за что отецъ лишилъ его содержанія. Викторъ Гюго поселился съ матерью и началъ писать критическія статьи въ журналахъ, одна изъ первыхъ и наиболе прочувствованныхъ была посвящена Вальтеръ-Скотту, котораго онъ считалъ выдающимся поэтомъ эпохи. Гюго былъ прекрасный, аккуратный работникъ и былъ вполн доволенъ своею дятельностью, жизнь его скрашивалась счастливой любовью къ дочери друга его отца, Фуше, съ которой онъ игралъ еще ребенкомъ. Молодые люди сказали родителямъ о Своемъ намреніи вступить въ бракъ, но т нашли, что они слишкомъ молоды, чтобы думать объ этомъ, и прекратили ихъ частыя свиданія. Гюго безъ сопротивленія подчинился приказу старшихъ и изливалъ свою любовь въ стихахъ.

Въ 1821 году мать Гюго умерла посл недолгой, но тяжкой болзни. Сынъ, обожавшій ее, былъ страшно пораженъ этимъ ударомъ, но любимая имъ двушка, съ которой ему теперь разршили свиданія, раздлила и облегчила его горе. Вскор посл этого В. Гюго здилъ въ Версаль, въ кафе, куда зашелъ онъ отдохнуть и гд сидлъ, задумавшись надъ газетой, какой-то военный довольно грубо вырвалъ ее изъ рукъ послдняго. Гюго подалъ ему свою визитную карточку и черезъ нсколько часовъ они дрались. И эта благоразумная любовь съ разршенія родителей, и эта дуэль съ незнакомымъ человкомъ изъ-за пустяковъ, и тотъ строгій, но не педантическій порядокъ, который Гюго внесъ теперь въ свою бдную одинокую жизнь,— все это, по моему мннію, черты чисто французскія. Типичнымъ французомъ Гюго остается и на всю свою жизнь.

Въ 1822 году Гюго издалъ свой первый сборникъ одъ и балладъ съ такимъ характернымъ предисловіемъ:

‘Изданіе этой книжки въ свтъ иметъ дв цли: литературную и политическую. Но послдняя, по мннію автора, есть слдствіе первой, такъ какъ исторія человчества можетъ быть поэтична только съ точки зрнія монархическихъ идеи и религіозныхъ врованій…

‘Впрочемъ, область поэзіи безгранична: подъ міромъ реальнымъ существуетъ міръ идеальный, являющійся въ полномъ блеск взору того, кого серьезныя размышленія пріучали видть въ вещахъ боле, чмъ вещи. Прекрасныя созданія поэзіи всякаго рода, въ стихахъ и въ проз, приносящія честь нашему вку, вполн открыли истину, которую до тхъ поръ только подозрвали, что поэзія заключается не въ формахъ идей, а въ самыхъ идеяхъ. Поэзія есть всё то, что составляетъ внутреннюю сторону всего’.

Не смотря на нкоторую юношескую туманность этихъ фразъ, видно, что Гюго хочетъ соединить крайнее новаторство въ поэзіи съ консерватизмомъ въ политик. Въ этихъ его одахъ дятели революціи — палачи, конвентъ — исчадіе ада, Вандейцы — герои, Бонапартъ — кровавый солдатъ, а между тмъ въ области литературной этотъ роялистъ является пылкимъ революціонеромъ. Онъ не довольствуется, какъ Шатобріанъ, игнорированіемъ классицизма и умреннымъ новаторствомъ въ отношеніи литературныхъ формъ,— онъ требуетъ радикальныхъ перемнъ во взгляд на поэзію и относится къ классикамъ съ нескрываемымъ презрніемъ.

Поздне Гюго значительно усовершенствовалъ свой стихъ, и его политическія убжденія радикально измнились. Но во всхъ его послднихъ сборникахъ характерныя черты его таланта остаются т же самыя, и поэтому я считаю возможнымъ здсь сказать о немъ, какъ о лирик.

Пушкинъ былъ убжденъ, что и Гюго поэтъ второстепенный, Іонъ основывалъ это сужденіе главнымъ образомъ на его лирическихъ стихотвореніяхъ, и съ нимъ нельзя не согласиться. У первостепеннаго поэта идея и образы, ее облекающіе, зарождаются одновременно, у Гюго идея предшествуетъ образамъ и, такъ сказать, ищетъ ихъ. Для него стихъ есть только художественная форма, въ которой отчеканивается его мысль. Въ этой красивой форм она сильне подйствуетъ, скорй вржется въ память, а для него только это и нужно. Чувства его не отличаются особенною, если можно такъ выразиться, сверхнатуральною тонкостью, какъ у Гёте, Байрона или Пушкина. Это чувства средняго, нравственно здороваго и добраго человка. Его мысли — умныя мысли честнаго и горячо любящаго свою родину гражданина, смлаго политическаго дятеля, зорко слдящаго за всмъ, что происходитъ кругомъ него, онъ уметъ безъ труда облечь ихъ въ энергичные, звучные стихи, въ остроумныя антитезы, въ красивыя реторическія фигуры и, тщательно отшлифовавши, пускать въ обращеніе. Въ свое время его стихотворенія гремли по всей Европ, такъ какъ служили выраженіемъ мнній лучшей ея части, для потомства они останутся интереснымъ памятникомъ прошлаго, любопытнымъ комментаріемъ къ лтописи, для учащейся молодежи будутъ образцами сильнаго французскаго стиха, облекающаго честное и умное содержаніе, но и только. Еслибъ Гюго не писалъ ничего, кром стиховъ, онъ такъ и остался бы второстепеннымъ поэтомъ и былъ бы забытъ черезъ два-три года посл смерти.

Публика скоро раскупила книжку, несмотря на ея неизящную вншность, а Людовикъ XVIII назначилъ молодому поэту пенсію въ 1000 франковъ для поощренія таланта, какъ думалъ Гюго, но черезъ нсколько лтъ директоръ почты объяснилъ ему, что король имлъ другой мотивъ.

Одинъ изъ пріятелей Гюго — Делонъ — участвовалъ въ заговор, который былъ открытъ, и полиція его искала, чтобы арестовать. Узнавши объ этомъ, В. Гюго обратился съ предложеніемъ къ его матери, не хочетъ-ли Делонъ укрыться въ его квартир, въ которую, конечно, не заглянетъ полиція, такъ какъ не всмъ извстна его преданность Бурбонамъ. Письмо было вскрыто и показано королю, который ршилъ наградить столь увреннаго въ себ молодого роялиста.

Успхъ одъ и балладъ Гюго далъ возможность поэту выпросить у Фуше согласіе на бракъ. Скромная свадьба совершилась 27 октября 1822 года. Мужу и жен вмст было только 35 лтъ отъ роду. День свадьбы былъ омраченъ неожиданной бдой: братъ и совоспитанникъ его, Ежень, выказалъ несомннные признаки умственнаго разстройства. Отецъ Гюго пріхалъ надолго въ Парижъ, чтобы лчить сына, и теперь въ первый разъ юный поэтъ, до сихъ поръ руководствовавшійся воззрніями матери, имлъ случай узнать отца и полюбить его, что не могло не отразиться на его политическихъ убжденіяхъ: имперія перестала ему казаться пугаломъ. Впослдствіи въ ‘Les miserables’ онъ опоэтизировалъ этотъ моментъ своей жизни въ исторіи Марія Понмерси. Немедленно посл свадьбы, В. Гюго заслъ за романъ ‘Ганъ-Исландецъ’. который окончилъ черезъ нсколько мсяцевъ. Романъ имлъ огромный, по условный успхъ: молодая Франція была отъ него въ восторг, писатели старой школы указывали на него, какъ на образецъ нелпости, какъ на явный признакъ глубокаго паденія искусства.

В. Гюго самъ заявляетъ, что онъ ученикъ Вальтеръ Скотта, что отъ него узналъ онъ, какъ развивать характеры дйствующихъ лицъ изъ самаго дйствія, отъ него же унаслдовалъ онъ стремленіе и умніе воспроизводить мстный колоритъ (color local). У него-же заимствовалъ онъ и одну отрицательную черту: блдность характеровъ — героя и героини, которые являются игрушками въ рукахъ судьбы и другихъ людей. Ему, Гюго, лично принадлежитъ главная фигура ужаснаго небывалаго злодя, пьющаго кровь младенца, живущаго въ мрачной пещер въ сообществ съ блымъ медвдемъ, убивающаго людей для удовольствія убійства. Но эта фигура создана не для устрашенія читателей, какъ у другихъ романтиковъ, а для проведенія извстной идеи, будущій создатель Квазимодо, Вальжана и Человка, Который смется, виднъ и здсь. Кровожадный Ганъ-Исландецъ въ сущности добре и человчне, нежели другіе злоди романа, прикрытые круже, вами и бархатомъ, отвратительно не то, что безобразно по наружности, а то, что гнусно по эгоизму и холодной злоб.

Въ общемъ ‘Ганъ-Исландецъ’ безконечно ниже самаго слабаго изъ романовъ Вальтеръ-Скотта. Въ немъ бьетъ въ глаза стремленіе къ дикимъ вымученнымъ эффектамъ, въ немъ бездна поэтической реторики и мало поэзіи. Но въ одномъ пункт ученикъ превзошелъ учителя: онъ лучше уметъ изобразить движеніе толпы, народной массы.

Гюго самъ сознавалъ крупные недостатки своего романа и признавался, что его произведеніе не есть нчто жизненное, а только продуктъ фантазіи: жизни онъ еще не зналъ, но стремился открыть для поэзіи новые и широкіе пути, усвоить для французской литературы то богатство содержанія и идей, которые въ послднее время пріобрли литературы: нмецкая и англійская.

За первымъ изданіемъ его романа скоро послдовало и второе, за которое авторъ получилъ около 10 тысячъ франковъ и пенсія его была удвоена, это дало возможность молодымъ супругамъ отдлиться отъ родителей и перехать на собственную квартиру.

Въ молодомъ поэт пріятно поражала, какъ писалъ еще его тесть, Буше, смсь безкорыстія съ разумной разсчетливостью. Эту разумную разсчетливость онъ проявлялъ не только въ денежныхъ длахъ, но и въ работ: посл романа онъ всегда считалъ нужнымъ дать отдыхъ напряженной фантазіи на журнальныхъ статьяхъ (благодаря этому, онъ сохранилъ фантазію до глубокой старости). Такъ и теперь онъ напечаталъ нсколько статей, и въ томъ числ статью о Вольтер, въ которой, въ первый разъ, великій энциклопедистъ сталъ предметомъ боле или мене объективнаго изученія: XVIII вкъ боготворилъ Вольтера, реакція мшала его съ грязью, юная романтическая школа не считала его великимъ поэтомъ, но и не считала нужнымъ позорить его безъ стыда и совсти. Другая статья Гюго посвящена Байрону, къ которому онъ высказываетъ глубокое сочувствіе и съ появленіемъ котораго, по его убжденію, навсегда умеръ классицизмъ. Въ предисловіи ко второму и потомъ къ третьему изданію своихъ одъ Гюго, не смотря на свое стремленіе быть примирителемъ между классиками и романтиками, все рзче и рзче становится во глав послднихъ и все опредленне высказываетъ основныя положенія новой школы. Подъ его руками романтизмъ долженъ преобразиться въ нчто боле свойственное французской націи: ‘свобода никогда не должна переходить въ анархію и оригинальность никогда не должна служить предлогомъ для неправильности’. Его идеалъ — смлый замыселъ и безукоризненное исполненіе. Въ 182.6 году Гюго здилъ къ отцу въ Блуа, а вскор посл этого въ Реймсъ, на коронованіе короля Карла X. Онъ уже былъ кавалеромъ почетнаго легіона и этой королевской наградой гордился не только онъ, но и отецъ его — бонапартистъ.

Жизнь В. Гюго сложилась очень хорошо. Онъ былъ еще очень молодъ, такъ молодъ, что однажды его арестовали жандармы, увренные, что такой мальчишка не могъ носить орденскую ленточку, а между тмъ, онъ уже имлъ крупное литературное имя и зарабатывалъ любимымъ трудомъ столько, что могъ безъ нужды содержать свое увеличивающееся семейство и могъ позволять себ даже маленькую, такъ сказать, студенческую роскошь. У него было много друзей не только между молодыми писателями, но и между художниками и музыкантами. И вся эта образованная живая молодёжь составляла одну партію романтиковъ. Романтизмъ, т. е. не стсненное правилами, богатое идеями и сближенное съ жизнью искусство проявлялось изъ музык ‘Волшебнаго Стрлка’, и въ картинахъ Делакроа. Молодое поколніе было за романтиковъ, и они были твердо уврены въ побд.

В. Гюго сталъ расходиться съ правительствомъ Карла X съ того момента, какъ оно начало слишкомъ рзко выражать реакцію. Первымъ его нападеніемъ была ода ‘Вандомской Колонн’, въ которой онъ объявляетъ отъ имени Франціи, что ей одинаково дорога вся ея прежняя слава, включая и славу Имперіи. Скоро бывшему вандейцу пришлось пострадать и отъ цензуры.

Гюго выступилъ на поприще драматурга еще въ начал своей карьеры съ пьесой, содержаніе которой онъ взялъ изъ романа Вальтеръ Скотта — ‘Замокъ Кенильвортъ’ (Росбартъ). Піеса не имла успха. Теперь онъ снова обратился къ театру и написалъ драму — ‘Кромвель’, которая уже по одному своему объему не годилась для сцены. Онъ напечаталъ ее отдльной книгой съ предисловіемъ, въ которомъ рзче, чмъ гд нибудь прежде, выступилъ на защиту новой литературной школы. Онъ объявляетъ Шекспира ‘богомъ театра’ и свободную драму — высшимъ родомъ поэзіи. По его убжденію, для драматурга одинаково доступны вс стороны жизни и онъ долженъ воспроизводить ихъ, не подкрашивая и не насилуя природы. Это предисловіе, такъ-же какъ и драма, было встрчено очень неодобрительно большинствомъ журналовъ. Ихъ критики негодовали на то, что ‘юный поэтъ превратился въ авторитетнаго профессора’, является проповдникомъ дйствительно новыхъ, но крайне дикихъ принциповъ.

Въ 1829 году Александръ Дюма, еще тогда мало кому извстный, поставилъ на сцену свою драму ‘Генрихъ IV ‘. Вслдствіе того, что это была драма романтическая, т. е. богатая по содержанію, неправильная по форм и но возможности соблюдающая колоритъ эпохи, она имла успхъ. Посл этого Гюго выбралъ себ сюжетъ, обдумалъ его въ теченіе 4-хъ съ половиной мсяцевъ и написалъ пятиактную трагедію въ стихахъ въ 27 дней

Это — ‘Маріонъ Делормъ’. Героиня — куртизанка временъ Людовика ХІІІ-го. Онъ изображаетъ ее преданной и горячо любящей женщиной, которую въ ранней юности развратило физически, но не могло испортить нравственно окружающее ее общество. Маріонъ влюбляется въ дворянина Дидье, который представляетъ собою нчто въ род французскаго Вертера, осложненнаго байронизмомъ, Дидье-фразёръ и то, что французы называютъ poseur, но не по вол автора. Маріонъ жертвуетъ всмъ для любимаго человка, но Дидье, полюбившій ее потому, что онъ считалъ ее за честную двушку, жестоко отталкиваетъ ее отъ себя и тмъ усиливаетъ къ ней сочувствіе зрителей.

Дйствіе ведется чрезвычайно живо, въ пьес очень много эфектныхъ сценъ, настолько эфектныхъ, что он, при порядочномъ исполненіи, что называется, захватываютъ дыханіе у зрителей. Людовикъ XIII и кардиналъ Ришелье очерчены мастерски. Вообще въ этой пьес Гюго показалъ разительную способность владть зрительной залой и пользоваться драмой для проведенія великой идеи гуманности.

Пьеса была запрещена цензурой, главнымъ образомъ, за IV актъ, гд на сцену выведенъ слабый, безхарактерный король. Гюго добился аудіенціи у Карла Х-то. Тотъ принялъ его очень любезно, но запрещеніе осталось въ сил. Черезъ нсколько дней посл аудіенціи, король увеличилъ пенсію Гюго съ 2,000 франковъ до 6,000 ф, Гюго отказался отъ прибавки, и его отказъ, раздутый оппозиціонными газетами, былъ горячо привтствованъ всей молодой Франціей. Гюго немедленно заслъ за новую драму и черезъ нсколько недль былъ готовъ ‘Эрнани’, котораго старались отбить другъ у друга три директора театровъ. Побда осталась за ‘Comedie franaise’. Въ ‘Эрнани’ съ поразительной яркостью выразились вс достоинства и недостатки французской романтической школы: богатство сюжета, разнообразіе мотивовъ, рзко очерченные характеры, эфектныя сцены, умнье рядомъ воспроизводить самое высокое и самое низкое, что есть въ человческой природ, и при этомъ, въ отличіе отъ нмецкаго романтизма, тотъ же недостатокъ сердечности и за душевности, та же умная реторика, та же ходульность, за которую намъ несимпатиченъ и французскій классицизмъ. Но понятно, какой эфектъ должна была произвесть эта драма посл безконечнаго ряда всмъ надовшихъ Клеопатръ, Софонизбъ и т. п. Здсь чувствуется присутствіе силы, реторика является только формой. Первое представленіе ‘Эрнани’ было ршительнымъ днемъ въ жизни не только Гюго, но и всей романтической школы. Защитники классицизма постановили во что бы то ни стало провалить пьесу. Гюго отказался отъ наемныхъ клакеровъ, но воспользовался правомъ на огромное число даровыхъ мстъ. Его друзья кликнули кличъ — и толпа художниковъ, юныхъ сторонниковъ романтизма, еще съ двухъ часовъ загородила улицу передъ подъздомъ театра. Широкополыя шляпы, кудри по плечамъ, красные жилеты и другіе фантастическіе костюмы поражали проходящихъ. Во время представленія, каждый монологъ, каждый стихъ вызывали бурю рукоплесканій одной партіи и свистки и смхъ другой.

Но была въ театр и настоящая публика, не закупленная ни въ ту, ни въ другую сторону. Отъ нея зависло ршеніе дла. Посл нкотораго колебанія, она склонилась на сторону пьесы и ршила побду Гюго. Во время одного изъ антрактовъ, книгопродавецъ Госленъ вызвалъ автора изъ его ложи и предложилъ ему. немедленно продать ему драму для печати. Въ ближайшей табачной лавочк былъ написанъ контрактъ и Гюго, у котораго въ карман въ ту пору оставалось всего 50 фр., прибавилъ къ нимъ 6,000. Но классики не считали себя побжденными, тмъ боле, что ихъ поддерживало большинство журналовъ. Они возобновили борьбу при второмъ представленіи, на которое опять-таки явилась армія юныхъ романтиковъ, и при послдующихъ, на которыхъ автору предоставлялось только сто мстъ. Они оставляли ложи пустыми или повертывались спинами къ сцен, читали газеты, встрчали взрывомъ хохота наиболе сильныя мста, но ничто не помогало,— пьеса держалась и давала огромные сборы, отчасти благодаря ихъ же оппозиціи.

Это происходило въ феврал и март 1830 года, а въ іюн того же года вспыхнула революція. Молодая Франція, бившаяся за ‘Эрнани’, теперь билась на баррикадахъ свободы. 28-лтній поэтъ тогда былъ далекъ, однако, отъ политики. Онъ привтствовалъ прекрасными стихами побду народа, но короля проводилъ сочувственнымъ сожалніемъ.

Вскор посл перваго представленія ‘Эрнани’, Гюго заключилъ съ тмъ же Госленомъ условіе на романъ ‘Соборъ Парижской Богоматери’, для котораго онъ уже давно собиралъ матеріалы. Борьба изъ-за ‘Эрнани’, потомъ революція, замедлили его работу и заставили его пропустить срокъ. Тснимый издателемъ, Гюго заперъ свой выходной костюмъ въ комодъ, купилъ бутылку чернилъ и принялся работать день и ночь. Черезъ пять мсяцевъ романъ былъ оконченъ. Издатель, въ виду политическихъ событій, не ожидалъ успха. И, дйствительно, первые дни о роман говорили мало. Но черезъ нсколько мсяцевъ во Франціи не оставалось ни одного интеллигентнаго семейства, гд бы не лежалъ на стол зачитанный экземпляръ. ‘Соборъ Парижской Богоматери’ — памятникъ новаго романтизма, почти столь же важный и характерный, на сколько важно и характерно то зданіе, которое дало ему заглавіе и послужило для него основой. Въ этомъ роман также величіе замысла переплетено съ недостатками въ частностяхъ, въ немъ такъ же нагромождены одинъ на другой различные слои французской духовной культуры, какъ и въ его монументальномъ прототип.

Викторъ Гюго въ этомъ произведеніи настолько еще близокъ къ своимъ учителямъ, нмецкимъ романтикамъ и В. Скотту, что средніе вка имютъ для него притягательную силу: но онъ выбираетъ не время ихъ расцвта, а время паденія, и въ немъ изображаетъ одну темную сторону, изображаетъ ихъ такъ, что вся жизнь того времени представляется какимъ-то тяжелымъ кошмаромъ, когда разумъ молчитъ, а воображеніе и дикія страсти безраздльно господствуютъ надъ людьми.

Съ первой же главы видно, въ чемъ сила романиста: онъ мастерски уметъ олицетворять толпу въ ея стихійныхъ движеніяхъ. Въ немъ сейчасъ виденъ парижанинъ, изучившій массу въ моменты ея горя и радостей. Съ большой симпатіей относится онъ къ порожденію и руководителю парижской улицы, къ буйному школьнику Жесану, представителю знаменитой богемы, изъ котораго ни англичанинъ, ни нмецъ не сумли бы сдлать ничего, кром зауряднаго негодяя, еслибъ не придали ему частички міровой скорби и недовольства собой, что безъ сомннія испортило бы чистоту его типа. У Гюго онъ выходитъ милъ и уменъ, при всемъ своемъ безпутств.

Несравненно мене удался ему братъ Жесана, архидьяконъ Фролдо, злодй и атеистъ подъ маской святости. На его созданіе, несомннно, вліялъ Бріанъ де Буа-Гильберъ въ Айвено, но насколько тотъ живе, изящнй, величественнй!

За-то Гюго врне исторіи: если въ средніе вка могли существовать такіе отрицатели, то, конечно, скорй въ кельяхъ духовенства, чмъ въ домахъ рыцарей.

Канва исторіи Эсмеральды заимствована изъ повсти Сервантеса ‘La Jitana’ (цыганка), но характеръ героини задуманъ и исполненъ превосходно и вполн самостоятельно.

Вс женщины В. Скотта но сравненію съ Эсмеральдой то же, что средневковыя миніатюры, обведенныя одними контурами, по сравненію съ прекрасными фигурами венеціанской школы, у которыхъ, говорятъ знатоки, видно, какъ кровь переливается по жиламъ.

Тамъ — героини, здсь — живой человкъ съ плотію и кровію, съ человческимъ страхомъ смерти и слабостью передъ физическимъ страданіемъ. При всей идеальной чистот своей и граціи, Эсмеральда все же уличная парижская пвица, она любитъ горячо и сильно, забывая о себ, но любитъ пустоголоваго франта, какъ это — увы!— часто случается въ жизни. Она безконечно добра, но въ минуту страсти готова подвергнуть обожающаго ее Квазимодо самымъ послднимъ униженіямъ. Она тотъ мостъ, который соединяетъ французскій романтизмъ съ реализмомъ, тотъ мостъ, который ведетъ отъ Миньоны Гете къ женщин Бальзака и Флобера, съ ея преклоненіемъ передъ вншнимъ блескомъ, съ ея мелочной злобой и великой всепрощающей любовью.

Да и вс остальныя лица выписаны, какъ говорится, чрезвычайно колоритно, до того колоритно, что у читателя иногда глаза ржетъ. Въ результат получается впечатлніе несравненно боле сильное, чмъ отъ романовъ В. Скотта, но за-то гораздо мене пріятное. В. Скоттъ старается скрасить и смягчить даже ужасное, В. Гюго стремится сдлать ужаснымъ и отвратительнымъ все недоброе.

Съ ужасами романа насъ миритъ только честная и любящая душа романиста, который страдаетъ самъ съ своими героями и только потому заставляетъ и насъ страдать. Его симпатіи всецло на Сторон ‘несчастныхъ’, униженныхъ и оскорбленныхъ, и какъ ни издвались надъ его принципомъ, будто гадкое есть прекрасное, и надъ носителемъ этого принципа, уродомъ Квазимодо, все же нельзя не признать этого младенчески добраго, любящаго и преданнаго Квазимодо воплощеніемъ высокогуманной идеи, поэтическимъ образомъ, который никогда не забудется.

Посл ‘Собора Парижской Богоматери’, Гюго снова обратился къ театру. За ‘Эрнани’ послдовала трагедія ‘Le rois s’amuse’, всмъ извстная по крайней мр подъ формой оперы ‘Риголетто’. Основная идея въ ней та-же, что и въ ‘Марьонъ Делормъ’ и въ ‘Квазимодо’: великій король Францискъ I выставленъ безсердечнымъ эгоистомъ, а сочувствіе или по крайней мр состраданіе зрителей всецло принадлежитъ его несчастной жертв и ея отцу — Трибуле, шуту короля и наперснику его удовольствіи.

По проискамъ литературныхъ враговъ Гюго, пьеса была запрещена. Гюго началъ процессъ, самъ въ первый разъ въ жизни выступилъ на трибуну и имлъ огромный успхъ. Процессъ онъ проигралъ, но много надлалъ правительству хлопотъ. Тогда въ первый разъ Луи Филиппъ понялъ, что молодая литературная партія представляетъ огромную силу, съ которой нельзя не считаться, и сталъ искать сближенія съ ея предводителемъ. Лично противъ короля Гюго ничего не имлъ, они сошлись скоро, и Гюго сталъ частымъ и желаннымъ гостемъ во дворц. Но онъ не пользовался своей близостью къ королю для личныхъ цлей (онъ, напримръ, отказался отъ правительственной пенсіи), и если являлся просителемъ, то только за другихъ. Онъ не продавалъ за ласки короля своего пера правительству, и когда была арестована герцогиня Беррійская, онъ напечаталъ знаменитое въ свое время стихотвореніе: ‘А l’homme qui a livre une femme’, которое было очень непріятно министрамъ Луи Филиппа и очень радостно его врагамъ.

Гюго не былъ-бы французомъ, еслибъ онъ въ извстные годы не началъ мечтать о политической карьер. Нижняя палата была для него закрыта, такъ какъ онъ не имлъ состоянія и не надялся пріобрсти его. Оставалась палата перовъ, куда онъ могъ попасть черезъ академію. Въ 1836 г. онъ въ первый разъ попытался проникнуть въ это святилище и былъ единогласно забаллотированъ, немногимъ лучше его встртили въ 1839 г. и потомъ въ 1840 г., хотя онъ каждый разъ объзжалъ всхъ ‘знаменитыхъ старичковъ’. Только въ четвертый разъ прошелъ онъ, да и то большинствомъ 17 голосовъ противъ 14. Такъ неохотно открывала академія свои двери представителямъ романтической школы.

Въ 1845 г. В. Гюго достигъ дли своихъ желаній и сталъ перомъ Франціи. Первая рчь была имъ сказана въ защиту польскаго дла. Ораторъ изъ него вышелъ блестящій, какъ и слдовало ожидать, а политикомъ онъ оказался недальновиднымъ и неглубокимъ. Въ февральскіе дни онъ былъ изъ числа тхъ либеральныхъ дятелей, для которыхъ результатъ ихъ дятельности былъ неожиданнымъ ударомъ грома.

Видя гибель трона Луи Филиппа, Гюго поддерживалъ регентство герцогини Орлеанской, когда-же убдился, что событія обогнали его, сталъ на сторону республики. Сложивъ званіе пера, онъ былъ выбранъ депутатомъ, во время борьбы рабочихъ съ буржуазіей, онъ оказался въ лвомъ центр палаты, спасалъ, кого могъ, отъ разстрлянія, настаивалъ на амнистіи, но продолжалъ поддерживать двухпалатную систему.

Сейчасъ-же посл революціи, сыновья Гюго предприняли изданіе газеты ‘Evenement’, которая съ теченіемъ времени принимала все боле и боле крайній оттнокъ. Отецъ помогалъ имъ, чмъ могъ. Въ 1851 году, за нсколько мсяцевъ до государственнаго переворота, газета была запрещена и ея редакторъ, Шарль Гюго, привлеченъ къ суду за горячую обличительную статью по поводу возмутительныхъ подробностей только что произведенной смертной казни одного убійцы. Въ этомъ случа, какъ и во многихъ другихъ, Шарль Гюго былъ истиннымъ сыномъ своего отца.

Еще 26-лтнимъ, почти безвстнымъ юношей, В. Гюго выступилъ на защиту человческой жизни съ своимъ ‘Послднимъ днемъ осужденнаго’. Что это такое? Повсть? Психологическій этюдъ? Юридическій трактатъ въ оригинальной форм? Я не знаю. Но я знаю, что это не только хорошая книга, но и хорошее, благое дло, это подвигъ, достойный памятника. Пусть будутъ осмяны и потомъ забыты вс драмы Гюго, пусть наши потомки будутъ знать его романы только по остроумнымъ пародіямъ на нихъ, пусть устаретъ, обветшаетъ самый языкъ, на которомъ Гюго писалъ свои стихи и прозу, исторія будетъ не въ прав забыть ‘Послдній день осужденнаго’ и Клода Гё, какъ исторія литературы не забудетъ ‘Несчастныхъ’, лучшіе эпизоды которыхъ написаны подъ вліяніемъ того-жe чувства, тхъ-же мыслей и тхъ-же образовъ. ‘Послдній день’ выражаетъ невыносимыя муки интеллигентнаго человка, ожидающаго законной казни, ‘Клодъ Ге’, написанный 5-ю годами поздне, беретъ вопросъ конкретне это горячій протестъ противъ юридическаго убійства человка изъ народа, который эгоизмомъ и безсердечіемъ людей доведенъ до острога и потомъ до гильотины, который, не смотря на совершенное имъ убійство, и на эшафотъ входитъ такимъ-же чистымъ душею младенцемъ, какимъ онъ вошелъ въ жизнь.

Этотъ простой пересказъ довольно обыденнаго судебнаго процесса, который подъ талантливымъ перомъ Гюго сдлался драмой, пожалуй, боле потрясающей, нежели ‘Эрнани’ и ‘Лукреція Борджія’, оканчивается такимъ обращеніемъ къ обществу: ‘Вы заботитесь объ экономіи, упраздняете должности. Экономничайте, пожалуйста, человческими головами и упраздните прежде всего должность палача. На жалованье, которое вы платите 80 палачамъ, можно содержать 600 школьныхъ учителей. Просвтите голову человка, и тогда не будетъ надобности рубить ея’.

При Луи Филипп Гюго пользуется своимъ вліяніемъ, чтобы Спасать осужденныхъ на смерть. Въ 1848 г. онъ проповдуетъ противъ казни съ трибуны: смертная казнь, доказываетъ онъ, признакъ глубокаго варварства и страшный грхъ, люди, присуждающіе къ ней своего ближняго, вторгаются въ права Господа.

Теперь Гюго пожелалъ быть адвокатомъ сына и сказалъ знаменитую рчь, которая быстро облетла всю Европу. ‘Вы должны понять, говорилъ онъ присяжнымъ,— какъ велико мое волненіе. Обвиненъ мой сынъ, но истинный преступникъ, если тутъ есть преступленіе, это я. Я 25 лтъ воюю противъ смертной казни, защищаю неприкосновенность человческой жизни. Я доношу на себя. Я совершилъ это преступленіе прежде сына, совершилъ его съ отягчающими обстоятельствами, предумышленно, упорно, повторительно, нераскаянно. Я объявляю, что съ этимъ остаткомъ варварства, съ этимъ неразумнымъ закономъ возмездія, кровь за кровь, я воевалъ всю жизнь и буду воевать, пока во мн останется хоть капля крови. Это общаю я передъ Христомъ, этой жертвой смертной казни, я клянусь въ этомъ передъ вислицей, на которой 2000 лтъ назадъ законъ человческій распялъ законъ божественный. Противъ смертной казни внутреннее чувство, противъ нея вс принципы, подъ снію которыхъ Франція идетъ 60 лтъ и ведетъ за собою міръ, противъ нея все, что просвщаетъ, все, что двигаетъ душу — философія и религія, противъ нея Вольтеръ и Іисусъ Христосъ’.

Поздне, въ годы изгнанія, В. Гюго заступался передъ англійскимъ правительствомъ за людей, присужденныхъ къ смертной казни, съ такой-же энергіей и иногда съ успхомъ. Если онъ узнавалъ, что въ какой-нибудь стран совершается реформа уголовныхъ законовъ, обсуждается вопросъ о смертной казни, онъ адресовалъ туда петиціи отъ своего имени. За то, если гд-нибудь отмнялась смертная казнь, друзья сейчасъ-же сообщали объ этомъ В. Гюго и поздравляли съ побдой.

Только наканун государственнаго переворота Гюго понялъ, въ какую бду влечетъ Францію Людовикъ-Бонапартъ, и началъ борьбу съ нимъ. Когда переворотъ совершился и лучшіе бойцы были арестованы, Гюго принялъ на себя начальство надъ оставшимися друзьями. Борьба, какъ извстно, окончилась побдой президента, и Гюго, переодтый и съ чужимъ паспортомъ, 12 декабря 1851 г. прибылъ въ Брюссель, а 14-го заслъ за книгу ‘Histoire d’un crime’. Онъ ее издалъ двадцатью годами поздне, чтобы предохранить Францію отъ новаго государственнаго переворота.

Когда Наполеонъ потребовалъ отъ Бельгіи изгнанія Гюго, поэтъ вмст съ сыновьями и нсколькими молодыми пріятелями переселился сперва на островъ Джерсэй, а потомъ на Гернссэй, и тамъ, и здсь домъ его служилъ пріютомъ для всхъ политическихъ изгнанниковъ. Въ начал онъ жилъ боле чмъ скромно, потомъ, когда новый сборникъ его стихотвореній и въ особенности рядъ эпическихъ поэмъ подъ названіемъ ‘Legendes des sicles’ разошлись въ огромномъ количеств экземпляровъ повсюду, не исключая и Франціи, Гюго могъ купить себ домъ и обставить его по собственному вкусу. Тамъ онъ началъ величайшее свое произведеніе, романъ ‘Les Miserables’. Вотъ какъ онъ самъ въ коротенькомъ предисловіи опредляетъ его значеніе^— ‘Пока законы и обычаи будутъ поддерживать соціальное проклятіе, искусно устраивающее адъ при полномъ блеск цивилизаціи… пока не будутъ разршены три проблемы нашего вка — паденіе человка, вслдствіе пролетаріата, паденіе женщины, вслдствіе голода, замариваніе дтей, вслдствіе умственнаго мрака. Иначе сказать, покуда на земл будутъ существовать невжество и нищета, книги, подобныя этой, не будутъ безполезны’. Въ другомъ мст, онъ говоритъ, что его романъ иметъ базисомъ — братство людей, а конечной цлью — прогрессъ.

Романъ слишкомъ хорошо извстенъ всей читающей публик, чтобы нужно было останавливаться на его обстоятельномъ разбор. Но не могу не сдлать нсколько общихъ замчаній. Достоинства и недостатки его одинаково велики. Сперва остановлюсь на послднихъ. Языкъ романа оригинальный, своеобразный и эффектная реторика. Самая его отрывочность, видимая небрежность и нелогичность, постоянное смшеніе разсужденій съ разсказомъ, все это бьетъ на эффектъ, все это неестественно, но очень красиво. Авторъ постоянно играетъ словами и фигурами, даже въ самыхъ патетическихъ мстахъ. Приведу одинъ-два примра. Умирающій членъ конвента говоритъ: ‘я разорвалъ покрывало алтаря, но для того, чтобы перевязать раны отечества’. Нарисовавъ идеальный образъ христіанина въ лиц еп. Миріеля, авторъ говоритъ: ‘Мы не утверждаемъ, что портретъ вроятенъ (ressemblable), мы говоримъ только, что похожъ (ressemblent’). Изъ языка, изъ стиля эта реторика и аффектація переходятъ и въ содержаніе: краски везд сильно сгущены. Все такъ подчеркнуто, что естественность слабетъ и иллюзія часто нарушается. Герою ничего не стоитъ поднять возъ, который не въ состояніи сдвинуть съ мста цлая толпа, исчезнуть подъ водой на глазахъ у тысячи зрителей, разломать ршетку какой угодно тюрьмы, сладить съ цлымъ десяткомъ разбойниковъ или полицейскихъ, ничего не стоитъ нажить въ нсколько лтъ безъ всякихъ знаній огромное состояніе. Монахини, отказавшіяся отъ жизни, такъ и живутъ исключительно одной молитвой, двушка, никогда не испытавшая любви, не знаетъ и самаго этого слова. Полицейскій сыщикъ чувствуетъ себя таковымъ каждую минуту своей жизни. Если ему некого сыскивать, онъ ловитъ самого себя. Остроумный мальчишка остритъ и подъ градомъ пуль, и въ минуту смерти.

Но съ этой реторикой и аффектаціей насъ миритъ то обстоятельство, что въ нихъ, какъ это ни странно покажется съ перваго взгляда, нтъ ничего напускного, искусственно придуманнаго. Это форма, въ которую отливаются мысли автора сами собою, безъ всякаго напряженія. Это чисто романская черта, пожалуй, больше итальянская, чмъ французская, во всякомъ случа, неспособная къ воспроизведенію ни въ германскихъ, ни въ славянскихъ земляхъ. Эта ‘поза’ настолько-же естественна у Гюго, какъ у всякаго, вошедшаго въ свою роль, опернаго актера. Мы скоро привыкаемъ къ ней, и такъ какъ эти фразы облекаютъ умныя мысли, и это преувеличеніе выходитъ красивое, и такъ какъ эта аффектація есть продуктъ искренняго воодушевленія, то вообще впечатлніе выходитъ полно и сильно.

‘Несчастные’ не одинъ романъ, а цлый рядъ романовъ, связанныхъ единствомъ идеи и единствомъ героя, воплощающаго эту идею. Въ томъ вид, въ какомъ этотъ герой является въ первой части романа, онъ уже знакомъ намъ: это тотъ-же каторжникъ, съ которымъ въ ‘Послднемъ дн осужденнаго’ разсказчикъ мняется платьемъ. Жалобы этого каторжника на то, какъ его обочли при его вступленіи на свободу, и какъ вс гоняли отъ дверей своихъ изъ-за его желтаго билета, здсь развиты въ ряд живыхъ сценъ, но каторжникъ антипатиченъ своимъ цинизмомъ. Въ Клод Гё отъ этой антипатіи не осталось и слда, а Жанъ-Вальжань къ нему еще ближе. Вообще я долженъ замтить, что Гюго часто повторяется, но это вовсе не служитъ признакомъ бдности его фантазіи и мысли, такъ-же какъ и еще боле частыя повторенія у Достоевскаго не могутъ служить къ униженію таланта нашего русскаго ‘печальника за человчество’. Тотъ писатель, у котораго на первомъ план стоитъ художественная задача, какъ Пушкинъ. Вальтеръ-Скоттъ, Гёте, Шекспиръ, наконецъ, потому не можетъ повторяться, что типъ, однажды имъ созданный, если только онъ созданъ удачно, стоитъ передъ нимъ какъ живой,— зачмъ-же онъ будетъ снова пересоздавать его! А писатель, для котораго на первомъ план идея и цль, который хочетъ доказать что-нибудь, можетъ безъ конца повторять самого себя, только прибавляя къ старымъ доказательствамъ новыя.

Но возвращаюсь къ герою ‘Несчастныхъ’. При первомъ появленіи, это грубый и неразвитой каторжникъ, озлобленный противъ людей и закона, который, дйствительно, поступилъ съ нимъ сурово — это волкъ въ человческой одежд, фигура, достойная жалости, пожалуй, сочувствія, какъ и всякій страдающій человкъ, но и только. Гюго на глазахъ читателя длаетъ изъ него мученика и святого, самый высокій идеалъ самоотреченія, какой только знаетъ новая литература, идеалъ, который Гюго на своемъ реторическомъ язык выражалъ словами: человкъ ягненко-левъ, т. е. кроткій, какъ ягненокъ, и сильный, какъ левъ.

Онъ умираетъ, какъ праведникъ, окруженный тми, за кого онъ принесъ себя въ жертву, милліонъ разъ искупивши свои ничтожные грхи невыносимыми страданіями.

Большой талантъ былъ нуженъ, чтобы, не нарушая вроподобія, сдлать изъ каторжника идеалъ самоотреченія и любви ко всмъ, не исключая и враговъ. Гюго глубоко вруетъ въ чистоту человческой природы, и эта-то вра длаетъ его книгу одной изъ самыхъ нравственныхъ книгъ, какія только есть на свт. Жанъ Вальжанъ, положимъ, любимецъ поэта. Но та-же глубокая вра оказывается и въ его отношеніи къ врагу бывшаго каторжника, къ полицейскому инспектору Жаверу. Жаверъ преслдуетъ Вальжана не въ силу личныхъ побужденій, не для того, чтобы выслужиться, а въ силу своихъ принциповъ, онъ рабъ закона, съ которымъ ведутъ войну поэтъ и его герой, они ведутъ ее честно и великодушно, не отказывая врагу въ уваженіи. Принципъ Жавера: pereat homo, fiat justitia. ‘Добрымъ быть легко, справедливымъ быть трудно’, говоритъ онъ. ‘Міръ держится порядкомъ, порядокъ авторитетомъ. Разрушьте авторитетъ, и міръ погибнетъ’. Разв можно отказать въ уваженіи такой теоріи? Борьба Вальжана съ Жаверомъ есть вковая борьба разума съ сердцемъ и въ то-же время историческая борьба римскаго права съ христіанствомъ. Гюго стоитъ на сторон сердца и христіанства и такимъ образомъ остается типичнымъ романтикомъ и въ этомъ соціальномъ роман.

Шиллеръ длитъ вс поэтическія произведенія на два рода: наивный и сентиментальный. Это дленіе можетъ имть значеніе и въ настоящее время, только слдуетъ слово сентиментальный, уже давно опошлившееся, замнить словомъ трогательный, основа дленія сама собой понятна.

Къ первому роду должна быть отнесена вся поэзія древняго міра, весь средневковой эпосъ, вс романы В. Скотта, вс англійскіе романы, которыми теперь наши жены и дочери наполняютъ свой досугъ. Драмы же Шиллера, ‘Фаустъ’ Гёте, весь Тургеневъ, Достоевскій, вся средневковая и новая лирика должны быть отнесены къ роду трогательному. ‘Les Miserables’ Гюго есть романъ трогательный по преимуществу и въ этомъ его огромное значеніе, особенно для нашего слишкомъ практическаго вка, когда такъ называемая борьба за существованіе поневол заставляетъ людей жить слиткомъ много головою и слишкомъ мало чувствомъ.

Этотъ романъ-эпопея такъ богатъ содержаніемъ, что одинъ разъ прочесть его до крайности недостаточно, тмъ боле, что наврно всякій будетъ пропускать хоть часть длинныхъ разсужденій автора, а это несправедливо: въ нихъ много поразительно тонкихъ замчаній и наблюденій. Но и тотъ, кто читалъ ‘Несчастныхъ’ одинъ разъ и читалъ бгло, никогда не забудетъ такихъ трогательныхъ эпизодовъ, какъ восторгъ Козетты передъ куклой, ночлегъ Гавроша съ его питомцами, трагедія на баррикадахъ.

Но еслибъ я сталъ перечислять вс прекрасныя частности, которыя есть въ этомъ роман, я не кончилъ-бы и до завтра. Все, что бы я ни говорилъ въ его пользу, можно свести къ двумъ словамъ: это одна изъ самыхъ умныхъ и одна изъ самыхъ добрыхъ книгъ, какія только есть на свт.

Ламартинъ осуждалъ Гюго за то, что онъ подаетъ слишкомъ радужныя надежды обездоленнымъ. Прислужники Наполеона III прямо обвиняли его въ возбужденіи бдныхъ противъ богатыхъ. Я по совсти не вижу въ ‘Несчастныхъ’ ничего подобнаго. Правда, авторъ убжденъ, что всякій неиспорченный человкъ достоинъ счастья и что испорченныхъ испорчены обстоятельствами. Но онъ вовсе не идеализируетъ всхъ несчастныхъ и не поощряетъ ихъ протягивать руку къ лучшимъ яствамъ на жизненномъ пир. Дочь Фантины — хорошій ребенокъ, но ее бьютъ, и она длается лгуньей. Отецъ Маделенъ раздаетъ деньги направо я налво, не оставляя себ почти ничего, но разв всякая его подачка приноситъ пользу? Гюго преслдуетъ жестокость къ падшимъ, но съ такою же энергіей онъ преслдуетъ и лнь, которая, по его убжденію, такъ же часто служитъ причиной паденія, какъ и несчастіе. Гд-же тутъ вызовъ къ бунту?

Русскій не можетъ подумать о ‘Несчастныхъ’ Гюго, не вспомнивъ ‘Униженныхъ и Оскорбленныхъ’ Достоевскаго. Оба романа вышли почти въ одно время, оба имютъ сходную задачу и даже сходное заглавіе, оба автора проникнуты любовью къ людямъ и глубокой врой въ чистоту неповрежденной души человческой, оба горячо стоятъ за утсненныхъ противъ утснителей и оба склонны жалть и самихъ утснитедей. Оба убждены, что подъ самой грубой, неприглядной наружностью можетъ скрываться золотое сердце и наоборотъ — что блестящая вншность и умная рчь часто прикрываютъ самый безчеловчный эгоизмъ.

Вотъ въ чемъ, по моему мннію, существенное различіе двухъ романовъ, обусловленное отчасти различіемъ сферы, откуда взято ихъ содержаніе, отчасти различіемъ цли авторовъ.

У Достоевскаго оказываются униженными и оскорбленными люди съ тонкой душевной организаціей, они несчастны больше отъ себя, чмъ отъ другихъ, несчастны, именно, отъ этой тонкости чувствъ, которой не можетъ удовлетворить пошлая дйствительность. У Гюго страдаютъ т, кого придавили своей желзной рукой суровые законы и грубое эгоистическое общество. ‘Несчастнымъ’ Гюго помочь гораздо легче: ихъ только надо накормить и дать имъ работу, всякое измненіе за коновъ въ пользу ихъ спасаетъ сотни ихъ. ‘Оскорбленныхъ’ Достоевскаго такъ легко утшить невозможно: Наташа сама не захотла обвнчаться съ Алешей, Ихненевы сами не хотли взять денегъ съ князя за позоръ дочери. Нелли сама не пошла къ отцу и оставалась у Бубновой, законы были за нихъ. Наше общество, нашъ народъ тоже не причемъ въ ихъ униженіи. Разв нашъ народъ сталъ-бы такъ гонять отбывшаго наказаніе каторжника отъ дверей своихъ, какъ паства еп. Миріэля гоняетъ Вальжана? Кому неизвстно, что нашъ мужикъ иначе не называетъ арестантовъ, какъ несчастными, и готовъ подлиться съ ними послдней краюшкой хлба? Разв наше общество такъ сурово къ паденію женщины, какъ приставницы на фабрик Маделенъ?

Изъ этого, конечно, не слдуетъ, что у насъ несчастныхъ меньше, чмъ во Франціи — кто ихъ считалъ!— но слдуетъ, что романисты имли разныя задачи, сходныя только по названію: одинъ писалъ романъ соціальный, другой — романъ психологическій.

Различіе это будетъ ясне, если мы сравнимъ изображеніе каторги у того и другого поэта: одинъ знакомъ съ нею только извн, изучалъ ее изъ любви къ человчеству, другой извдалъ ее на собственномъ тл. Каторга французская, конечно, лучше русской 40-хъ годовъ. А все-таки у Достоевскаго и на каторг ‘люди живутъ’, а на каторг Гюго человкъ вырождается въ звря.

Посл появленія на свтъ ‘Несчастныхъ’, жизнь Гюго въ изгнаніи есть длинный рядъ тріумфовъ. Въ сентябр 1862 г издатели романа въ Брюссел устроили въ честь его банкетъ, на который съхались сотни его поклонниковъ. Когда Гюго предпринялъ поздку въ Зеландію, онъ долженъ былъ прибгнуть къ инкогнито, но оно было нарушено, и путешествіе обратилось въ рядъ овацій. Онъ имлъ много случаевъ убдиться, что имя его было популярно даже среди полуграмотнаго простонародья: пастухи увряли его, что они по ‘Несчастнымъ’ учатъ читать своихъ дтей.

Во время изгнанія онъ издалъ еще два романа: ‘Труженики моря’ и ‘человкъ, который смется’. Они проникнуты тою же гуманностью, въ нихъ масса прекрасныхъ частностей, умныхъ мыслей и драматическихъ сценъ, но они значительно слабе ‘Несчастныхъ’, въ нихъ есть вс недостатки знаменитаго романиста и нтъ многихъ его достоинствъ.

Наполеонъ III предлагалъ Виктору Гюго амнистію въ 1859 г., потомъ въ 1869 г., тотъ оба раза отказался, не признавая, какъ писалъ онъ, ‘права за палачемъ прощать свою жертву и за преступникомъ права прощать невинность’. ‘Я возвращусь вмст съ свободой’, грозилъ онъ. Когда вс газеты обсудили вопросъ о плебисцит по поводу войны, Гюго напечаталъ: ‘Тотъ, кто называетъ себя императоромъ французовъ, можетъ обратиться къ французамъ только съ однимъ вопросомъ: долженъ ли онъ переселиться изъ дворца въ тюрьму? Да, долженъ, отвчу я ему, въ такомъ Случа’. При первомъ извстіи о начал воины, Гюго перехалъ въ Брюссель, чтобы быть ближе къ театру военныхъ дйствій. 4 сентября произошла революція, а 5-го Гюго перезжаетъ границу Франціи. Первое, что онъ увидлъ въ ней, это была бгущая, разстроенная, голодная французская армія. Гюго плакалъ, какъ ребенокъ и раздавалъ солдатамъ свои вещи и деньги. Онъ халъ въ Парижъ съ послднимъ поздомъ, который пропустили изъ-за границы пруссаки. Его встртила огромная толпа народа. Съ площадки вагона онъ сказалъ свою первую рчь. Черезъ нсколько дней онъ обратился съ посланіемъ къ пруссакамъ, приглашая ихъ прекратить братоубійственную войну, такъ какъ врага ихъ. Наполеона, больше уже нтъ. Когда оно, какъ и слдовало ожидать, не подйствовало и Европа встртила смхомъ предложеніе стараго идеалиста, Гюго обратился къ французамъ, приглашая ихъ вооружиться поголовно. Во время осады онъ устраивалъ публичныя чтенія, чтобы собирать деньги на раненыхъ и на пушки (въ остроумныхъ стихахъ издвался онъ надъ бдствіями голода). Огромнымъ большинствомъ онъ былъ выбранъ депутатомъ отъ Парижа, часто говорилъ рчи и энергично дйствовалъ во время коммуны противъ нея, а посл ея пораженія — въ пользу амнистіи. Въ 1874 году онъ издалъ свой послдній романъ ‘Девяносто третій годъ’, въ которомъ старый поэтъ какъ бы съ освженнымъ талантомъ старается примирить крайніе взгляды на французскую революцію и энергично проводитъ излюбленную свою мысль, что соціальныя реформы гораздо важне политическихъ. Изъ его послднихъ стихотворныхъ произведеній симпатичнй всхъ другихъ:’ L’art d’tre grand pre, стихъ его остался такимъ же сильнымъ и умнымъ, какъ и въ дни его молодости, но значительно освободился отъ реторики. Въ 1876 году Гюго возобновляетъ свою политическую карьеру посл перерыва въ нсколько лтъ (его вытснили изъ палаты за постоянныя напоминанія объ амнистіи): онъ выбранъ сенаторомъ отъ департамента Сены и сейчасъ же потребовалъ амнистію и, наконецъ, добился ея. Между тмъ, Гюго, какъ писатель, сталъ, можно сказать, предметомъ культа для французовъ, рукописи его изучались. какъ рукописи классиковъ, и издавались со всми варьянтами, выгравировали и распродали по высокой цн вс его рисунки, хотя онъ рисовалъ не лучше половины изъ насъ.

Въ 1871 году, посл сотаго представленія ‘Эрнани’ въ Comdie franaise, ему устроили пышную овацію. Сара Бернаръ увнчала бюстъ поэта, и вся публика поднялась, какъ одинъ человкъ.

27 февраля 1881 г. Франція праздновала 79-ю годовщину рожденія поэта (боялись, что онъ не доживетъ до 80-ой). Въ Парижъ съхались тысячи депутацій, празднество продолжалось цлый день, домъ поэта былъ буквально заваленъ внками и передъ нимъ продефилировало боле 500,000 человкъ.

Черезъ 4 года съ небольшимъ Гюго тихо угасъ Среди нжно любящей его семьи и поклоняющихся ему согражданъ. Наврно многіе изъ васъ помнятъ газетныя описанія его похоронъ.

Наши прадды, стоя на конечной грани XVIII столтія, назвали его вкомъ просвщенія. Какъ назовутъ наше XIX столтіе, къ концу котораго мы приближаемся? Вкомъ паровыхъ машинъ, телефоновъ, электричества, или вкомъ желзнаго канцлера и желзной Эйфелевой башни?

Едва-ли: все это явленія частныя и скоропреходящія.

Если судить по тому, какимъ ореоломъ окружено въ глазахъ нашихъ имя Виктора Гюго, художника не безупречнаго, политика не дальновиднаго, но горячаго и искренняго проповдника безграничной любви къ людямъ,— нашъ вкъ можетъ гордиться именемъ вка гуманности.

ВАЛЬТЕРЪ СКОТТЪ и ВИКТОРЪ ГЮГО.

Читайте также: