Вл. Б. Муравьев.
Валерий Яковлевич Брюсов. Неизданная проза
Вл. Б. Муравьев.
Валерий Яковлевич Брюсов. Неизданная проза
Примечания
Примечания
—————————————————-
Валерий Яковлевич Брюсов. Неизданная проза, Муравьев Вл. Б., Год: 1976
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Художественная проза Брюсова — наименее известная и наименее исследованная часть его творческого наследия. Отмеченные И. С. Поступальским в 1934 г.[1] пренебрежение критики и литературоведения к ней, недооценка ее значения для понимания творчества писателя в целом остаются фактом и в настоящее время. Статьи А. И. Белепкого, З. И. Ясинской, А. В. Лаврова и С. С. Гречишкина о романе ‘Огненный ангел’ общего положения не изменили, так как они ограничиваются изучением отдельно взятого произведения вне связи с остальной прозой Брюсова. В общих же работах о Брюсове его прозе обычно уделяется несколько поверхностных строк. Она определяется расплывчатым термином ‘символистская проза’, а как почти единственное ее достоинство отмечается ее ‘познавательность’.
Но, вопреки установившемуся мнению, в творческой жизни Брюсова проза занимала место, пожалуй, не меньшее, чем поэзия. Сошлемся на свидетельство И. М. Брюсовой: ‘Мы хорошо знаем Брюсова-поэта, критика, переводчика, но, в сущности, гораздо меньше знаем Брюсова-беллетриста. А между тем, Брюсовым-беллетристом написан ряд появившихся в печати повестей: ‘Огненный ангел’, ‘Алтарь победы’, ‘Обручение Даши’, сборники рассказов — ‘Земная ось’, ‘Ночи и дни’ и много других прозаических произведений, не собранных в отдельные сборники, а оставшихся в альманахах, журналах и газетах. Брюсов, тайно увлекаясь своими художественными прозаическими работами, не уставал переделывать и отшлифовывать каждый свой рассказ или повесть по многу раз, он вкладывал в обработку их гораздо больше сил и энергии, чем можно было предполагать. Он сам признавался, что ‘поэзия’ была ему более подвластна, чем ‘проза’. Это, однако, не мешало ему упорно, преодолевая все трудности, затевать все новые и новые работы в этой области. И он даже, по свойственной ему привычке, несмотря на то что время приходилось уделять на обработку прозы лишь урывками, успевал работать одновременно над несколькими вещами, подготовляя себе материалы, в ожидании более благоприятного часа, чтобы приняться за любимый труд, за окончательную отделку, за подготовку к печати своей прозы'[2].
Задача будущего — уяснить в полной мере значение работы Брюсова в области художественной прозы для его собственного творческого пути, определить направление его художественных исканий, выявить его достижения. Все это станет возможным лишь при условии включения в сферу исследования не только всех изданных произведений, но и всех оставшихся в архиве материалов, относящихся к работе Брюсова-прозаика.
Именно эта неопубликованная часть творческого наследия писателя обещает много интересного. ‘Не имея времени (а может быть, и мужества) работать над рукописями, которые пока нет надежды напечатать, — писал Брюсов в 1916 г., — я принужден свои самые любимые замыслы оставлять в набросках, в планах или прятать написанное к себе в стол'[3].
Безусловно, в числе оставшихся в архиве и незаконченных произведений имеются и явно неудавшиеся и оставленные Брюсовым сознательно (об этом говорят авторские надписи на некоторых рукописях: ‘плохо’, ‘неудачно’), но все же значительная их часть относится к разряду ‘любимых замыслов’, к которым Брюсов возвращался неоднократно, завершению и публикации которых препятствовали не внутренние, а внешние причины.
Неопубликованными и незавершенными остались около ста произведений Брюсова-прозаика. Среди них есть совершенно законченные, подготовленные к печати работы, законченные в основном, но недоработанные, начатые (часто в нескольких вариантах), но незаконченные, есть отдельные краткие наброски. Степень законченности того или иного произведения важна для читателя, но в истории внутреннего развития Брюсова неизданное, незавершенное произведение имело такое же значение, как и ‘дошедшие до слова и до света’. Напомню слова самого Брюсова из статьи ‘Неоконченное повести из русской жизни’, в которых он, комментируя Пушкина, невольно опирается и на собственный творческий опыт: ‘Не считая ‘Арапа Петра Великого’ и ‘Египетских ночей’, двух замыслов, принявших более или менее отчетливые очертания, мы знаем еще об одиннадцати повестях Пушкина, оставшихся, так сказать, в зародыше <,…>, Нет сомнения, что каждое из этих неосуществленных созданий Пушкина было км столь же любовно лелеяно, как и его другие, более счастливые замыслы. На основании сохранившихся ‘программ’ и ‘планов’ поэм и повестей Пушкина мы знаем, как подробно и основательно обдумывал он все свои произведения, прежде чем приступал к их словесной обработке. Мы вправе заключить по аналогии, что и те повести, от которых дошли до нас лишь отрывочные страницы и разрозненные главы, самому Пушкину представлялись хотя бы и ‘сквозь магический кристалл’, но во вполне законченных формах. Там, где мы порою затрудняемся уловить даже основную идею рассказа, для Пушкина был целый мир, полный разнообразных событий и населенный толпою людей, которым лишь та или другая случайность не дала воплотиться в художественных образах'[4].
К некоторым замыслам Брюсов возвращался неоднократно, об этом содержится достаточно сведений в печати и в материалах архива. Видимо, именно эти разрабатываемые и варьируемые в течение многих лет темы мы можем, пользуясь определением самого Брюсова, назвать ‘самыми любимыми’, и, конечно, они наиболее интересны для исследователя.
2 января 1893 г. Брюсов набросал в дневнике ‘программу этого года’. Поставив себе задачу выступить ‘на литературном поприще’, он писал: ‘Между прочим сделаю пробу. Пошлю переводы из Верлена в ‘Новости иностранной литературы’, ‘Тени’— в ‘Артист’, и ‘Николая’ — в ‘Ребус»[5]. Эта запись позволяет точно определить круг произведений, которыми Брюсов считал возможным дебютировать в печати. Наряду со стихами здесь назван рассказ ‘Николай'[6]. В 1893 г. Брюсову напечататься не удалось, впоследствии он включал в сборники и собрание сочинений стихи 1892—1893 гг., ранние прозаические произведения остались неопубликованными, но в планах и занятиях Брюсова тех лет художественная проза занимала существенное место[7].
Брюсов стремился беллетризировать даже гимназические сочинения. Так, с явным стремлением ввести элементы художественности написано сочинение 1892 г. »Эдип-царь’. Разбор сообразно с поэтикой Аристотеля'[8]. Вместо школьного анализа ‘образов’ по плану-шаблону, Брюсов описывает представление трагедии Софокла в древних Афинах и по ходу действия трагедии дает ей толкование. Правда, в этом сочинении беллетризированы только вступительная и заключительная части, в которых содержится описание театра и зрителей, средняя же часть почти лишена беллетризации.
Зато сочинение на тему ‘Гораций’ (январь 1893 г.) уже совершенно откровенно облечено в беллетристическую форму. ‘…дана была тема ‘Гораций’, — вспоминает Брюсов. — Я написал рассказ из римской жизни времен Августа — ‘У Мецената’. Поливанов написал мне по сочинению: ‘Подобные сочинения должны быть приватными занятиями, которым нельзя не сочувствовать, но нужно упражняться и в сочинениях школьных, которые имеют свои требования, для вас очень и очень небесполезные’, — но в журнале поставил пятерку'[9].
Для Брюсова рассказ, представленный гимназическому преподавателю вместо обычного школьного сочинения, был своеобразной попыткой заявить себя литератором. Характерно содержание рассказа: спор между поэтами старшего поколения и молодым Овидием. Собственно не Гораций, а Овидий — главный герой рассказа, и в доводах и утверждениях Овидия совершенно определенно слышен голос молодого Брюсова, уже начинающего осознавать себя вождем новой литературной школы (известная запись о себе как о вожде нового направления будет сделана в дневнике через месяц, 4 марта).
Этим ранним опытом художественной прозы Брюсова и открывается настоящая публикация. Печатаемые далее незавершенные произведения Брюсова-прозаика можно сгруппировать по трем основным тематическим разделам: изображение современной русской действительности, историческое прошлое и область фантастики.
К первой группе принадлежит рассказ ‘Голубочки — это непорочность’ (1898), представляющий собой художественно преображенные воспоминания Брюсова о его деде со стороны матери, А. Я. Бакулине (1813—1893) — ‘писателе-самоучке’, участнике сборника ‘Рассвет’. Ему Брюсов посвятил несколько очень теплых страниц в повести ‘Моя юность’, в мемуарных записях ‘Памяти’ и небольшую статью ‘Стихотворения и басни А. Я. Бакулина'[10].
Брюсов признавал более чем скромным поэтическое дарование деда, его стихи он называет ‘милыми реликвиями’, но его привлекала, вызывая уважение и восхищение, глубокая преданность деда литературе. Он ‘был довольно замечательным человеком, — отмечает Брюсов, — <,…>, Он был поэт'[11]. Брюсов сочувствует деду, рассказывая о том отношении, которое сложилось в семье к его занятиям литературой: ‘Над дедом за его пристрастие к чтению, к стихам, за то, что сам исписывал груды бумаги, проводя за такой работой бессонные ночи, все кругом смеялись: сначала — старшие, отец и мать, после — братья, сослуживцы, знакомые, еще позже жена, а за ней — сыновья и дочери, особенно дочери. Этот смех застал еще я'[12]. По-иному складывались взаимоотношения с дедом самого Брюсова: ‘Дед первоначально любил меня, посвятил мне одну сказку и длинное стихотворение ‘Волки’. Позже он интересовался моими литературными опытами и отстранился от меня окончательно лишь после появления первого выпуска ‘Русских символистов»[13].
В рассказе ‘Голубочки — это непорочность’ наиболее сильно звучит человеческая жалость к ‘бедному дедушке’, который предстает слабым, беззащитным, обижаемым родными стариком. Двадцать пять лет спустя, в ‘Памятях’ (конец 1923 г.), образ деда — ‘поэта-неудачника’, всю жизнь прожившего ‘интересами, чуждыми и непонятными всем его близким, всем его окружающим’, приобретает эпические черты, и линия литературного подвижничества, едва намеченная в рассказе ‘Голубочки — это непорочность’, получает здесь главенствующее значение.
Можно отметить в рассказе и свойственную Брюсову любовь к Москве, к ее патриархальному облику, город здесь не враждебен человеку, а дружествен ему. Брюсов пишет об Анюте — девочке одиннадцати лет: ‘Она полюбила Москву. В этих грязных улицах, в этих неровных домах чудилась ей странная красота’.
Традиционную для русской классической литературы демократическую и глубоко гуманистическую тему ‘маленького человека’, обиженного и униженного косной обывательской средой, Брюсов разрабатывает и в некоторых других произведениях. Это рассказ ‘Бемоль’ со знаменательным подзаголовком: ‘Из жизни одной из малых сих’ (1903)[14], повесть ‘Обручение Даши’ (1914—1915) и оставшаяся в рукописи повесть ‘Моцарт’ (1915), реалистически изображающая драму бедного музыканта[15]. Особое место среди произведений Брюсова о современной ему русской действительности занимает незаконченный роман из жизни московской купеческой семьи (1914—1917), главы которого печатаются в настоящем томе. Вызывая в памяти страницы горьковского ‘Дела Артамоновых’, эти главы позволяют увидеть, что творчество Брюсова-прозаика все более развивалось в направлении к социальному реализму.
Довольно прочно утвердилось мнение о ‘чужестранности’ (М. Цветаева[16]) Брюсова, подкрепленное утверждением А. Ильинского: ‘В то время как темы из древнеримской жизни являются любимым замыслом Брюсова со школьной скамьи до последних его дней, совершенно случайными являются темы исторических рассказов, повестей, романов и драм из русской жизни'[17].
На такой вывод безусловно повлиял тот факт, что оба опубликованных исторических романа Брюсова не касаются русской тематики. Однако даже в ‘Огненном ангеле’ можно отметить любопытную деталь: Мефистофель, рассказывая о путешествии с Фаустом по различным странам (часть II, глава XII), особенно выделяет путешествие в Московию, где ‘доктор Фауст показывал свою ученость при дворе княгини Елены, но остаться там не пожелал из-за лютых морозов’. Московия — единственная страна, где Фауст выступает, по рассказу Мефистофеля, активно действующим лицом, в других же — в Италии, Греции, Египте, Турции — он всего лишь любопытствующий наблюдатель. В народной книге И. Шписа, послужившей источником для этого эпизода, нет ни Елены, ни показа учености, ни ссылки на лютые морозы, а содержится лишь беглое упоминание о России, зато о пребывании Фауста в остальных странах рассказано более или менее подробно.
Тема пребывания Фауста в России занимает Брюсова и позднее. Около 1910 г. он записывает план драмы ‘Фауст в Москве'[18]. Однако продуманная в деталях и, возможно, целиком ‘проигранная’ в мысленном театре (все ее картины точно хронометрированы: ‘Пролог’ — 10 минут, 3-я картина — 18 минут, 4-я картина — 5 минут и т. д.) драма эта осталась ненаписанной.
Попытки перенести литературного или фольклорного героя-иноземца в русские условия Брюсов предпринимал неоднократно. В сказке ‘Фея Лилия’ это — ‘немецкая фея'[19], в рассказе ‘Таинственный посетитель’ — некий ‘бес’, ведущий происхождение от ‘Хромого беса’ Лесажа, очутившийся в Москве начала XX в.[20] К ним можно присоединить Арсена Люпена, героя детективных романов Мориса Леблана, — в незавершенном рассказе ‘Арсен Люпен в России’ (1922)[21]. Того же плана замысел рассказа ‘Путешествие по России фон-Арнима в 1846 году’ (1903)[22].
Поскольку в подобного рода произведениях герой-иностранец является по сути дела поводом, чтобы рассказать о стране, в которую он попадает, с достаточным основанием можно назвать все эти произведения Брюсова произведениями на русскую тему.
О том, что русская историческая тематика занимала в творческих замыслах Брюсова значительное место свидетельствует и программа грандиозной историко-художественной книги ‘Фильмы веков'[23], которая должна была охватить период от Атлантиды и Древнего Египта по крайней мере до конца XVIII в. (в плане есть тема ‘С.Ш.А.’). В плане книги представлены государства и народы Европы, Азии, Америки — Египет, Ассирия, Эллада, Рим, Византия, Арабы, Армения, Персы, Индия, Майя, Франция, Германия, Италия, Англия и др. И в этом перечне, содержащем 66 тем, русская историческая тема занимает 12 номеров, т. е. пятую часть (для сравнения: Эллада — 3 темы, Рим — 7 тем, Франция, Германия, Италия, Англия — по 4 темы). К сожалению, неизвестно, какие именно русские темы предполагал разработать Брюсов, так как в плане дано лишь их общее количество: ’55—66. Россия. I—XII’ с отсылкой: ‘см. отдельно’. Отдельного списка не обнаружено, однако, место, уделенное в этом плане русской теме, само по себе показывает степень интереса Брюсова к русской истории.
Для Брюсова-прозаика характерно использование в качестве художественного приема внешних форм документальной прозы — мемуаров, записи рассказа очевидца, частной и официальной переписки, научного отчета и т. д., что создает дополнительный эффект достоверности. Особенно часто Брюсов прибегает к этому приему в произведениях на исторические темы. В форме записок современника написаны самые крупные его прозаические произведения — романы ‘Огненный ангел’ и ‘Алтарь победы’, в форме мемуаров непосредственного участника событий был им задуман и роман из эпохи движения декабристов — ‘Записки декабриста Малинина’, страницы которого публикуются ниже. Александр Никанорович Малинин — лицо вымышленное (среди лиц, связанных с движением декабристов, известен лишь один Малинин — полковник, который по заданию Следственного комитета проверял показания некоторых участников восстания). Выбор подобного героя давал простор авторской фантазии, предоставлял возможность создать собирательный образ.
Имитируя издание подлинных мемуаров, Брюсов снабжает ‘Записки декабриста Малинина’ двумя предисловиями-редактора и автора, в которых содержатся некоторые сведения об авторе, о манускрипте записок, о принципах их издания.
Время работы над фрагментами ‘Записок декабриста Малинина’ предположительно можно отнести к 1912 г., когда Брюсов, заведовавший тогда литературным отделом ‘Русской мысли’, знакомился с романом Мережковского ‘Александр I и декабристы’ (напечатан под названием ‘Александр I’). Мережковский в письме к Брюсову от 14 марта 1912 г. писал: ‘Очень горжусь тем, что роман мой внушил вам желание написать повесть из 20-х годов’ (ГБЛ, ф. 386. 94.45, л. 24).
В ‘Предисловии редактора’ сообщается, что рукопись записок Малинина была найдена им летом 1904 г. Эту дату можно сопоставить с публикацией как раз летом 1904 г. в ‘Историческом вестнике’ мемуаров Н. А. Бестужева ‘Из воспоминаний о К. Ф. Рылееве'[24]. Мемуары, прочитанные Брюсовым скорее всего в том же 1904 г., дали, возможно, первоначальный толчок к замыслу ‘Записок Малинина’, близких к воспоминаниям Бестужева стилистически, также близка и общая трактовка события 14 декабря, как ‘горестного и безнадежного’, но ‘не прошедшего бесследно, ибо память его поныне призывает стремиться к светлым целям…’
Если учесть еще, что у Брюсова были замыслы таких исторических драм, как ‘Марина Мнишек’ (1897)[25] и ‘Петр Великий’ (1908—1909)[26], то можно прийти к выводу, что Брюсова в русской истории привлекали узловые исторические эпохи и самые значительные социальные и политические движения: национально-освободительная борьба начала XVII в., эпоха Петра I, декабристы. Отметим также, что в повести ‘Обручение Даши’ (1915), основанной на материалах семейного архива писателя, проявился его интерес к эпохе 60-х годов XIX в. с их идейными веяниями, коснувшимися и патриархально-купеческой среды.
Будучи мастером литературной стилизации, Брюсов обращается и к русскому народному сказу. Его ‘Рассказы Маши с реки Мологи’, включенные в настоящую публикацию, по форме представляют собой якобы фольклорную полевую запись, что должна подтверждать авторская справка: ‘Записано Новгородской губ., Устюжнинского уезда на р. Мологе, в 1905’. Рассказы устюжнинской Маши о дворовых, домовых, баечниках-перебаечниках и других представителях деревенской ‘нечистой силы’, безусловно, имеют фольклорный источник. Но характер работы над рукописью, с вариантами и правкой отдельных слов и выражений, убеждает в том, что перед нами оригинальное художественное произведение, лишь имитирующее фольклорный, сказовый стиль.
В ‘Рассказах Маши’ Брюсов проявляет себя знатоком народной фантастики. Фантастическое во всех его проявлениях и аспектах всегда привлекало внимание Брюсова и находило отражение в его художественной практике.
Разновидностям фантастики как литературного жанра посвящена незаконченная и неопубликованная статья Брюсова ‘Пределы фантазии'[27]. Эта статья, написанная не ранее 1911 г. (наиболее позднее литературное произведение, упоминаемое в ней, роман Рони-старшего ‘Борьба за огонь’ напечатан в 1911 г.), не только является свидетельством глубокого интереса Брюсова к жанру фантастики, но и содержит интересные теоретические обобщения.
Брюсов перечисляет три приема, которые может использовать писатель при изображении фантастических явлений: ‘1. Изобразить иной мир — не тот, где мы живем. 2. Ввести в наш мир существо иного мира. 3. Изменить условия нашего мира’. В эту схему укладывается все разнообразие литературно-художественной фантастики, включая и мистическую фантастику, и фантастику научную.
Завершающие настоящую публикацию произведения относятся к научно-фантастическому жанру и объединены общей проблематикой технического прогресса. Это прежде всего два однотемных отрывка ‘Восстание машин’ и ‘Мятеж машин’.
В перечне работ и замыслов Брюсова, относящемся к 1908 г., встречается тема ‘Ожившие машины'[28]. К этому же времени А. Ильинский относит и первоначальный, неоконченный вариант рассказа ‘Восстание машин. Из летописей ***-го века'[29].
В конце 1910 г. название ‘Ожившие машины’ встречается в плане цикла ‘Злые сказочки'[30], состоящем из трех рассказов: ‘Университет'[31], ‘Бревно'[32], ‘Ожившие машины’. Но замысел этого последнего, не осуществленного тогда рассказа плохо вяжется с остальными рассказами цикла, написанными в 1910 г. и являющимися скорее облегченными, поверхностными анекдотами, близкими к ‘сказочкам’ Ф. Сологуба.
Вновь к теме ‘ожившие машины’ Брюсов возвращается в 1915 г. Фрагмент 1915 г. по содержанию как бы предваряет фрагмент 1908 г., являясь своего рода историко-теоретическим предисловием к рассказу о самом событии, здесь же, в примечании, содержится авторское указание на главную задачу рассказа — показать ‘то темное и грозное’, ту ‘пропасть’, в которую ведет фетишизация техники, превращение человека в результате одностороннего развития цивилизации в жалкий придаток, в раба машин.
Если в ‘Восстании машин’ и ‘Мятеже машин’ изображается отрицательный результат успехов технического прогресса, то в набросках научно-фантастической повести о полете землян на Марс ‘Первая междупланетная экспедиция’ (вариант названия ‘Экспедиция на Марс’), относящихся к 1920—1921 гг., речь идет о большом достижении науки и техники. И хотя все герои повести Брюсова погибают, им удалось, но замыслу автора, все же — впервые в истории человечества — вступить на почву другой планеты.
Повесть должна была состоять из предисловия ‘От издателей’, предисловия редакторов и записок одного из участников экспедиции. Только первое предисловие было написано полностью, второе осталось незаконченным, а основное повествование представлено лишь неполными тремя главами. Замысел повести претерпевал в процессе работы некоторые изменения, о чем говорит наличие набросков более ранней редакции. Менялись и имена персонажей (поэтому они не совпадают и в разных частях нашей публикации — в предисловии ‘От издателей’ и в тексте записок).
Мысль написать о межпланетном путешествии принадлежит к числу наиболее ранних замыслов Брюсова, зародившихся еще в детские годы. Важной вехой в развитии темы космического полета для Брюсова послужило знакомство с работами Н. Ф. Федорова. ‘Русский философ Федоров, — пишет Брюсов в статье ‘Пределы фантазии’, — серьезно проектировал управлять движением Земли в пространстве, превратив ее в огромный электромагнит. На Земле, как на гигантском корабле, люди могли бы посетить не только другие планеты, но и другие звезды. Когда-то я пытался передать эту мечту философа в стихах, в своем ‘Гимне Человеку»:
Верю, дерзкий! ты поставишь
По Земле ряды ветрил.
Ты своей рукой направишь
Бег планеты меж светил…
В перечне замыслов 1908 г. Брюсовым назван рассказ ‘Путеводитель по Марсу'[33], к дореволюционным годам (судя по орфографии) относится имеющийся в архиве листок с математическими расчетами о времени перелета с Земли до Марса[34]. В архиве писателя имеется также вырезка из газеты ‘Речь’ с сообщением о докладе Я. И. Перельмана ‘Междупланетные путешествия: в какой степени можно надеяться на их осуществление в будущем’, состоявшемся 20 ноября 1913 г. в ‘Русском обществе любителей мироведения'[35].
Но в дореволюционные годы Брюсов интересовался темой междупланетных полетов не специально, а, так сказать, попутно. Именно первые годы революции с их пафосом устремленности в будущее побудили его заняться вплотную темой освоения космоса, заметим, что действие публикуемой повести он относит ко времени победы революции во всем мире, употребляя по отношению к участникам экспедиции — американцам советскую форму обращения ‘товарищ’.
В 1919—1920 гг. Брюсов знакомится с работами К. Э. Циолковского, интересуется им самим и задумывает написать книгу о нем. Каких-либо следов работы над книгой о Циолковском пока не обнаружено, но имеется авторитетное свидетельство об этом замысле и об отношении Брюсова к Циолковскому.
Осенью 1920 г. состоялась встреча Брюсова с ученым-гелиобиологом, поэтом, сотрудником и другом Циолковского — А. Л. Чижевским. Брюсов пригласил его к себе специально для разговора о Циолковском.
А. Л. Чижевский оставил воспоминания об этой встрече[36].
По свидетельству Чижевского, Брюсов назвал Циолковского человеком исключительного дарования, оригинальным мыслителем. Он сказал: ‘Циолковский — интереснейшая личность нашего века. Скала среди бурного океана непонимания. Будущее поколение создаст о нем легенды’.
‘Я интересуюсь, — говорил Брюсов, — не только поэзией, но и наукой, вплоть до четвертого измерения, идеями Эйнштейна, открытием Резерфорда и Бора… Материя таит в себе неразгаданные чудеса… Что такое душа, как не материальный субстрат в особом состоянии! Но Циолковский занимается вопросами космоса, возможностью полета не только к планетам, но и к звездам. Это несказанно увлекательно и, по-видимому, будет осуществлено… Меня интересует личность Циолковского… Ведь он только учитель городской школы, а как далеко он продвинул свои идеи! Многие его не признают, но это ровно ничего не значит — великих людей часто признают только после их смерти. Не в этом, конечно, дело, а в том, что он является носителем сказочной идеи о возможном полете в другие миры на ракетных кораблях. Эти идеи вдохновили меня на создание нескольких стихотворений… Читали ли вы их? по этому вопросу я говорил с некоторыми нашими физиками — они смеются над Циолковским, но принципа ракеты не отрицают. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. К Циолковскому отношение несерьезное, но я бы написал о нем книгу, я думаю об этом…’
Рассказывая о темах этого разговора, Чижевский отмечает, что ‘Брюсова больше всего интересовал вопрос о возможности полета в космос’. Это и понятно: как раз в то время Брюсов работал над повестью ‘Первая междупланетная экспедиция’.
Надо отметить, что повесть Брюсова по поставленным автором перед собой задачам и подходу к материалу близка к научно-фантастическим повестям Циолковского. Как и повести Циолковского, она более научна, чем фантастична, главной ее темой является научное познание, содержанием — сообщение пусть гипотетических, но основанных на данных науки сведений, ее занимательность заключена в занимательности самого научного материала.
Ввиду малой изученности работы Брюсова как прозаика, окончательные выводы в отношении его прозы преждевременны, поэтому и настоящее предисловие содержит лишь некоторые фактические пояснения к небольшому комплексу прозаических произведений и замыслов Брюсова, правда, хронологически охватывающему весь его творческий путь.
Несомненно одно: работа Брюсова в области художественной прозы занимает важное, а в отдельные периоды даже ведущее место в его творческой жизни и по своему характеру часто является экспериментальной, что нашло отражение и в одном замечании 1912 г., сделанном как бы мимоходом, но имеющем под собой глубокий личный опыт:
‘Неужели начинающие поэты не понимают, что теперь, когда техника русского стиха разработана достаточно, когда красивые стихи писать легко, по этому самому трудно в области стихотворства сделать что-либо свое.
Пишите прозу, господа!
В русской прозе еще так много недочетов, в обработке ее еще так много надо сделать…'[37].
1 И. Поступальский. Проза Валерия Брюсова. — В кн.: Неизд. проза, стр. 159.
2 И. М. Брюсова. Неопубликованный вариант предисловия к сб.: Неизд проза. ГБЛ, ф. 386.67.8, л. 2—3.
3 ЛН, т. 27—28, стр. 474.
4 Мой Пушкин, стр. 95—96.
5 Дневники, стр. 10—11.
6 Другое название рассказа — ‘Его любовь’. ГБЛ, ф. 386. 35 б. 55.
7 Обзор ранних прозаических работ и замыслов дан в статье Н. К. Гудзия ‘Юношеское творчество Брюсова’ (ЛН, т. 27—28).
8 ГБЛ, ф. 386.4.7.
8 Из моей жизни, стр. 70—71.
10 РА, 1903, No 3, стр. 437—444.
11 Из моей жизни, стр. 11.
12 Там же, стр. 90
13 Там же, стр. 12.
14 ‘Земная ось’. М., 1907, 3 изд. — 1911.
15 ГБЛ, ф. 386.35.5—9.
16 М. Цветаева. Проза. Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1953, стр. 259.
17 ЛН, т. 27—28.
18 ГБЛ, ф. 386.30.10.
19 ГБЛ, ф. 386.35.48.
20 ГБЛ, ф. 386.35.43.
21 ГБЛ, ф. 386.34.12.
22 ГБЛ, ф. 386.35.17.
23 Второй план книги ‘Фильмы веков’ с подзаголовком ’66 картин из жизни народов разных времен и стран’. ГБЛ, ф. 386.35.47, л. 3.
24 ‘Исторический вестник’, 1904, кн. IV, стр. 118—135.
25 Дневники, стр. 28.
26 ЛН, т. 27—28, стр. 470.
27 ГБЛ, ф. 386, 53.5, л. 1.
28 ГБЛ, ф. 386.4.34.
29 ЛН, т. 27—28, стр. 457.
30 ГБЛ, ф. 386.35.1, л. 1.
31 ‘Огонек’, 1925, No 40.
32 ‘Красная Нива’, 1926, No 42.
33 ГБЛ, ф. 386.4.34.
34 ГБЛ, ф. 386.35.11, л. 4.
36 ГБЛ, ф. 386.67.8.
36 А. Л. Чижевский. Вся жизнь. М., ‘Советская Россия’, 1974, стр. 74—79.
37 Далекие и близкие, стр. 199—200.
Источник текста: Валерий Брюсов. Сборник материалов / АН СССР, Ин-т мировой литературы им. А.М. Горького, Вступ. статья С. В. Шервинского. — Москва: Наука, 1976. — 854 с., 1 л. ил., 26 см.. — (Литературное наследство, Т. 85). С. 65—72.