Андрей Дмитриевич Михайлов.
Валентин Парнах — поэт и переводчик
Андрей Дмитриевич Михайлов.
Валентин Парнах — поэт и переводчик
Валентин Парнах — поэт и переводчик, Михайлов Андрей Дмитриевич, Год: 2001
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Сочинением стихов и переводами, поэтическими и прозаическими, деятельность Валентина Парнаха не только не ограничивалась — это оставалось где-то на периферии, не так обращало на себя внимание, как другое, чем он был в давние времена известен и даже славен. Он может быть отнесен к фигурам ‘второго ряда’ русской культуры, в которых, однако, основные тенденции эпохи воплотились достаточно полно и органично. Именно по ним, этим скромным и полузабытым фигурам, при более углубленном и детализированном подходе, мы составляем представление о давнопрошедших временах, но прошедших не настолько давно, чтобы черты той эпохи потускнели и стерлись. Фигуры ‘второго ряда’ составляют, конечно, фон, но фон неожиданно яркий и, что главное, живой.
Валентин Парнах был, бесспорно, личностью творческой, одаренной и необычайно многосторонней. Вместе с тем случилось так, что именно стихи и переводы, и, пожалуй, только они, т. е. то, что было ‘написано пером’, — остались реально, а не лишь в восторженных, а иногда и сбивчивых и не всегда точных воспоминаниях современников.
Из этих пестрых и отрывочных воспоминаний возникает весьма противоречивый, даже парадоксальный облик джазмена и танцора, кабинетного ученого и литературного критика, поэта-авангардиста и уравновешенного и точного переводчика стихов и прозы. Как известно, интерес к серебряному веку русской культуры и его непосредственным последствиям заметно вырос, стал более пристальным, поэтому фигура Парнаха начинает вызывать заслуженное внимание — ведь его участие в самых разных сферах культурной жизни было несомненно, это и шумные манифестации футуристов и дадаистов, и первые шаги на европейской почве американского негритянского джаза, и постановки Мейерхольда, и становление театра ‘мимики и жеста’, и историко-филологические штудии 30-х годов, и графическое творчество Михаила Ларионова и Наталии Гончаровой, и, наконец, эволюция русской школы поэтического перевода.
Но лучше все по порядку.
Валентин Яковлевич Парнах [Основной фактический материал — в прекрасной статье М. В. Акимовой в биографическом словаре ‘Русские писатели. 1800-1917’. М., 1999. Т. 4. С. 531-533.] (Парнох) родился 15 июля (по старому стилю) 1891 г. в Таганроге в семье вполне преуспевающего провизора. Мать поэта, Александра Абрамовна Идельсон, получила высшее медицинское образование, но, кажется, не практиковала. Дети воспитывались, скорее всего, в космополитическом духе, по крайней мере, в доме всегда были гувернантки, учившие детей иностранным языкам, прежде всего французскому. В семье любили и читали книги, литературные интересы явно были на первом плане, так или иначе, все дети избрали литературу своей профессией: старшей сестрой В. Парнаха была известная поэтесса София Парнок (1885-1932), подруга Марины Цветаевой, его сестрой-близнецом — Елизавета Тараховская (1891-1968), переводчица и детская писательница.
Парнах учился в местной гимназии (той самой, где когда-то учился Чехов) и кончил ее с золотой медалью (1910), что дало ему возможность беспрепятственно поступить в петербургский университет, сначала на юридический, затем на историко-филологический факультет. Однако курса он не кончил. Возможно, он любил и умел учиться сам, учиться настойчиво и сосредоточенно, что дало впоследствии блестящие результаты.
Как поэт Парнах начал довольно поздно, уже вполне зрелым мужчиной. В 1913 г. он напечатал стихотворение в ‘Гиперборее’ ( 9-10), в 1914-м, по рекомендации А. Блока, его опубликовали в журнале Вс. Мейерхольда ‘Любовь к трем апельсинам’ ( 3), несмотря на хлопоты Мандельштама, ‘Аполлон’ стихотворения Парнаха отверг. Парнах был принят в литературных кругах Петербурга и даже вступил в акмеистский ‘Цех поэтов’, но не был там сколько-нибудь активен.
Очень важно приглядеться к тому, с чего поэт начал, что не вполне определяет его дальнейший путь, но приоткрывает движения души и взгляд на мир, которые, пусть подспудно и не всегда явно, будут сказываться в будущем. В ранних стихах Парнаха отразились впечатления и переживания детства и юности, в них отчетливо звучит романтическая тема моря, дальних странствий, морских путешествий, в них начинает проглядывать загадочный и манящий образ Востока, преимущественно Востока Ближнего, который был совсем близко, почти под боком: все-таки Таганрог был большим, типично южнорусским портовым городом, а Азовское море — все-таки морем. Так, в стихотворении, посвященном его другу художнику М. Ларионову, Парнах писал:
В Таганроге пробил час счастливый,
Когда от радости нет дум,
Когда я легкий и нетерпеливый,
Спешил переменить костюм.
Лицо освежено недавно бритвой
И чувствуешь: зрачки блестят.
Как острая ракета перед битвой,
Я выпущен в морской закат.
И старый Итальянский Переулок
В прохладе. Дрожки деребезжат.
Как веселящий шаг на плитах гулок,
Шарфы как пышный оранжад,
Под замиранья дальние шарманки
Я жду свиданья на углу,
И вдруг пересекаю путь гречанке,
Чей голос редкостен и глух.
Пылает византийский купол храма,
До щиколоток тяжесть кос,
Лиловый шарф дрожа звенит упрямо.
Дышу как на море матрос.
(1913, вошло в сб. ‘Набережная’)
Здесь нет гумилевских неоромантических блесток и глянца, здесь все проще — это какая-то домашняя, провинциальная простота, даже простецкость, но при этом ощутима сила внушения, заставляющая верить поэту. В стихах этих лет и этого ‘цикла’ все дышит молодым предчувствием увлекательного путешествия, романтикой, как например, в стихотворении ‘Перед отплытием’:
В порту Таганрога яхт-клуб и уловы,
Торгуют таранью и режут халву,
У мола стамбульский баркас двухмачтовый,
Грузят макароны и турки плывут.
Похож на гречанку тот юноша четкий.
— Ты в Турцию едешь? Я тоже туда!
Качаются фески в отчаленной лодке
И радостно бьет на закате вода.
Арабские буквы в тетради торговой,
Гортанные крики, сирены разгул,
— Нежданные гости, баркас двухмачтовый,
Я с вами, я с вами поеду в Стамбул.
(1914, сб. ‘Набережная’)
Вскоре Парнах действительно совершил длительное путешествие, побывав в Италии, Египте, Сирии, Палестине. В 1914-1915 гг. он провел немало времени во Франции, где слушал лекции в Сорбонне и занимался в университетской библиотеке. Возможно, он побывал и в Испании.
Расширение горизонтов, сначала географических, нашло отражение в стихах поэта. В них много внимания уделено культуре Востока, приметы которой он находит в Средиземноморских странах, причем для него очевидна ее интернациональность, переплетение в ней самых разных этнических импульсов и начал. Эта культура манит его своей яркой пестротой, открытостью, праздничностью, напряженной экспрессией. Так, мы находим эти мотивы в стихотворении ‘Палермо’, посвященном городу, который, видимо, произвел на Парнаха особенно сильное впечатление, — недаром имя этого сицилийского города мелькает и в более поздних стихах поэта. А в 1913 г. он писал:
Сицилианцы в бархатных костюмах,
Сицилианки в мусульманских шалях,
Монахи-греки в тенях риз угрюмых,
Корабль на парусах в закатных далях!
Сменяясь, все молились здесь в мечети,
Арабы и отцы-иеремиты,
В горячем воздухе, в надменном свете
Боролись племена и были слиты.
Да, я родной Тирренским славным водам
И фиолетовым палящим скалам,
Владыкам пальм, арабам-мореходам
И этим старцам гордым и усталым!
(сб. ‘Самум’)
Следует отметить, что уже в ранних стихах Парнаха источником вдохновения и предметом изобретательных описаний становится музыка южных стран, которые он посетил, музыка пока еще мелодичная, даже неторпливо протяжная, соединяющая залихватскую удаль яркой динамичной пляски с меланхолическими напевами. В одном из стихотворений 1914-1915 гг. он писал:
Восточной песней душу одурманивать,
В тот миг не помнить ничего другого,
В ночную музыку себя заманивать
И радостно ловить гортанный говор!
Через века цвета все те же знойные
И томный круг — блистательные зубы,
Вздыманья рук все те же беспокойные,
Профиль царей, рот яростный и грубый.
…………………………………………….
Протяжный клик, волшебное раздолие!
Дрожи, запястье! развевайтесь, шали!
Цыганок и арабов меланхолия,
О, Саломея, мы тобой дышали!
(сб. ‘Самум’)
Отсюда закономерно признание в одном из стихотворений все того же сборника ‘Самум’:
Венеция и бред Востока,
И музык древний час
Исторгни жадно и жестоко
Мой стон по Вас!
В начале июля 1916 г., сложным путем — через Стокгольм и Лондон, Валентин Парнах выехал во Францию. Он поселился сначала у своих друзей художников М. Ларионова и Н. Гончаровой, затем снимал комнатки где придется, наверняка бедствовал и вел жизнь не просто парижской богемы, но ее специфического ‘округа’ — Монпарнаса. Он постоянно бывал в кафе ‘Ротонда’ — этом месте встреч представителей международного авангарда. Он общался с выходцами из России, например Ильей Зданевичем и Сергеем Шаршуном, с грузинским художником Ладо Гудиашвили, несомненно хорошо знал дадаистов Тристана Тцара, Франсиса Пикабиа, Ганса Арпа, Луи Арагона, некоторых из которых переводил, знал такого незаурядного и многогранного поэта, художника, драматурга, кинематографиста, как Жан Кокто. Он участвовал в литературных диспутах, концертах, манифестациях и программных выступлениях деятелей авангарда. Прекрасно владея французским языком (а также немецким и испанским), он стал во многом тем человеком, который помогал и способствовал объединению и взаимопониманию разношерстной и разноязыкой авангардистской братии.
Парнах издает в Париже поэтические сборники ‘Набережная’ (1919), ‘Самум’ (1919), ‘Словодвиг’ (1920), ‘Карабкается акробат’ (1922), эти книги иллюстрируют М. Ларионов, Н. Гончарова, Л. Гудиашвили, портрет Парнаха рисует Пикассо.
В это время Париж захлестывает увлечение негритянским джазом, привезенным из Америки. Вызывающая необычность джазовых ритмов, их напряженный, построенный на контрастах рисунок, находит отклик в дадаистских кругах. Исполнение джазовой музыки, эксцентричные танцы под джаз начинают занимать все большее место во всевозможных манифестациях авангардистов. Синкопы и перебои джазовой музыки проникают в поэзию, что вполне понятно, и даже в живопись. Парнах становится вдохновенным адептом джаза и современных танцев.
Во-первых, это отражается в его поэзии: многие стихотворения Парнаха не только описывают джазовую музыку и соответствующие ей балетные движения и позы, но самим своим ритмом — ломким, издерганным, даже порой истерическим и вызывающим, а также подбором лексики и звукописью стремятся передать впечатление, зрительное и слуховое, от этого нового направления в искусстве.
В стихотворении ‘Веселый мим’ (сб. ‘Самум’) Парнах писал:
Как стройно пальцами я щелкаю.
Щелк нот меня заколебал.
Я изогнусь иглою колкою.
Я сам — оркестр и дрожь цимбал.
Поэтические образы его стихов приобретают подчас причудливость и требуют расшифровки (например, ‘Восторг ноги гнал в танец колесо!’), что перекликалось с пластическими решениями танцев Парнаха. Под влиянием джаза он раскрылся как незаурядный танцор-мим. Вот как историк дадаизма рассказывает о выступлении Парнаха в Париже 10 июня 1921 г.: ‘Он спустился с галерки, чтобы исполнить номер под названием ‘Чудесная домашняя птица’. Парнах облачился в немудреный костюм: широкая рубаха, громадные манжеты, а на спине — изображавшие куриные крылышки теннисные бутсы. К правому предплечью приладили одну из тех огромных металлических ног, что украшают витрины салонов педикюра. Постукивая этой дополнительной конечностью, он принялся исполнять танец в модных ритмах под аккомпанемент пианистки. Мелодии сами собой заставляли пуститься в пляс, напоминавший торжественное гарцевание’ [Сануйе М. Дада в Париже. М., 1999. С. 258-259].
А вот как в терминах этой новой эстетики Парнах описывает окружающий вещный мир, в данном случае Эйфелеву башню:
Скрещенья, скрежеты и скреб
Тормазов, стержней, скреп, стропил.
Скрип прутьев, скоб, решеток, ребр,
Шмыг, резь и грызь когтей и пил.
(сб. ‘Карабкается акробат’)
Но вот что примечательно: рядом с постоянным и каким-то навязчиво провозглашаемым стремлением к новизне в сознании поэта неистребимо и настойчиво присутствует оглядка назад, уход в прошлое, поиски в нем душевного успокоения и даже моральной и эстетической опоры, так, в стихотворении, помеченном Севильей, он пишет:
Прохлада и лимон цирюлен.
Под вечер вышли на прогулку жители.
Веселый мастер в белом кителе
Стоял у входа. Таганрог в июле.
(сб. ‘Карабкается акробат’)
Это, конечно же, не только результат ассоциативной связи: образы Таганрога как олицетворение детства, счастливого и, главное, полного иллюзий и надежд, никогда не покидают поэта. Как вот в этих строках:
Ввергаться в ноты и в удары
И дать давно желанный знак!
Сквозь обмиранья и кошмары
Тебя почуять, новизна.
И весь с оркестром, за оградой,
Дрожащий, тонкий мальчик рад
Продирижировать, как надо,
Как я пятнадцать лет назад.
(сб. ‘Карабкается акробат’)
Определить место Парнаха в русской лирике его времени трудно: он не примыкал ни к какой школе, ни к какому направлению. Брюсов в статье ‘Вчера, сегодня и завтра русской поэзии’, не без колебаний, отнес его к числу примыкающих к футуризму [Брюсов В. Среди стихов: 1894-1924. М., 1990. С. 598], что, конечно, правомерно. Но следовало бы присмотреться к перекличке Парнаха, особенного раннего с акмеистами, недаром же он начинал в близком им журнале ‘Гиперборей’ и долгие годы, до скандальной ссоры в связи с выходом ‘Египетской марки’ (где он увидел пасквиль на себя), поэт поддерживал дружеские отношения с Мандельштамом, посвящая ему стихи. Показательно, что, как и многие ‘гиперборейцы’ (Н. Гумилев, Г. Иванов, М. Зенкевич, М. Лозинский и др.), Парнах немало сил отдал переводам — в известной мере как и кое-кто из них в тяжелые для поэзии времена, ‘эмигрировал’ из ‘Цеха поэтов’ в цех переводчиков.
В августе 1922 г. Парнах вернулся на родину, на этот раз в Москву. Здесь он пробыл не очень долго, но достаточно ‘шумно’: стал пропагандистом, даже зачинателем отечественного джаза [Эта деятельность В. Парнаха широко освещена в серии работ Алексея Баташева, см.: Баташев А. Н. Советский джаз. М., 1972. С. 8-15, 21, 24, 28, 40, 44-45, Он же . Египетский поворот: Заметки о Валентине Парнахе // Театр. 1991. 10. С. 114-129], писал о джазе статьи, устраивал концерты, охотно передавал другим свой опыт. О первом выступлении Парнаха красочно рассказал в своих мемуарах Е. Габрилович: ‘Зал дома (Дом печати. — A. M. ), видавший многое на своем веку, был переполнен. Парнах прочел ученую лекцию о джаз-банде, потом с грехом пополам сыграли джазовые мелодии. Когда же сам Парнах исполнил страннейший танец ‘Жирафовидный истукан’, восторг достиг ураганной силы. И среди тех кто яростно бил в ладоши и взывал ‘еще’, был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Он тут же предложил Парнаху организовать джаз-банд для спектакля, который тогда репетировался’ [Габрилович Е. О том, что прошло. М., 1967. С. 58-59]. Так началось довольно длительное сотрудничество Парнаха с Мейерхольдом, студию которого он посещал еще в предвоенные годы. Парнах был приглашен в ‘ТИМ’, где участвовал как балетмейстер и сценограф в ряде постановок, а несколько позже посылал в театр из-за границы всевозможные материалы о культурной жизни Запада.
В Москве Парнах попытался заниматься и литературными делами. Он выпустил сборник стихов ‘Вступление к танцам’ (1925), куда вошли в основном вещи из предыдущих сборников. Но на этом его литературные предприятия и закончились. Издать сборник стихотворений ‘Саранча’ ему не удалось, несмотря на весьма осторожное ходатайство A. B. Луначарского. Тогда же Парнах попытался напечатать в Госиздате в своем переводе книгу Жерара де Нерваля ‘Путешествие на Восток’ (небольшой отрывок перевода был напечатан в журнале ‘Северные Записки’ еще в 1913 г., 8-9). На этот раз Луначарский горячо поддержал предложение переводчика. Он писал председателю редколлегии Госиздата Н. Л. Мещерякову (17 марта 1923 г.): ‘Парнах перевел блестящую книгу Жерара де Нерваля ‘Путешествие на Восток’, не имеющуюся сейчас в русской литературе. Перевод, по его словам, признан специалистами блестящим. Госиздат же отказался принять его к изданию на том основании будто бы, что, во-первых, Жерар де Нерваль покупал себе невольниц в Египте, а во-вторых, что он был теософом. Что Жерар де Нерваль был теософом — это верно. Возможно, что он покупал себе невольниц, но вместе с тем это один из интереснейших, глубочайших и своеобразнейших классиков французской литературы, и все-таки представляется, что такого основания не должно было бы быть для отказа от издания готового уже и хорошо сделанного перевода <,…>, ‘Путешествие на Восток’ Нерваля как-никак стилистически и по богатству переживаний — одна из жемчужин французской литературы’ [Неизвестные материалы Луначарского // Вопросы литературы. 1973. 6. С. 190-191]. Нерваль в переводе Парнаха напечатан не был. Но вполне понятно, почему переводчик обратился к этой книге: берясь за ее перевод, он готовился тогда к своему собственному путешествию на Восток, увидел ли он его и глазами французского писателя?
В 20-е годы Парнах обратился и к поэтическому переводу. Ряд своих работ он опубликовал в 1923 г. в журнале ‘Современный Запад’: в частности переводы из Жана Кокто и Блеза Сандрара, переводы других его парижских знакомцев (Ф. Пикабиа, Г. Арпа) тогда в печать, видимо, не попали. Несколько стихотворных переводов вошло и в книгу Парнаха ‘Вступление к танцам’, это были стихи древнегреческих поэтов Энния, Феокрита, Мимнерма, португальца Камоэнса и отрывки из ‘Трагических поэм’ Агриппы д’Обинье (эти же отрывки были напечатаны в журнале ‘Молодая гвардия’, 1923 г., 6).
В октябре 1925 г. В. Парнах снова уехал во Францию. Он так писал об этом в неопубликованных автобиографических заметках: ‘Вдали от Франции всегда любимый мною французский язык зазвучал во мне особым, небывалым очарованием. Во мне накопились залежи французских слов и стремились прорваться наружу, разразиться музыкой. Охваченный жаждой освобождения и новой страстью к латинскому миру, я опять поехал в Париж’ [Цит. по: Арензон Е. Р. Изобретатель строф и танцев… // Парнах В. Жирафовидный истукан: 50 стихотворений. Переводы. Очерки, статьи, заметки. М., 2000. С. 9].
Впрочем, мотивы этой новой поездки во Францию были не совсем те, что указал Парнах, а если и те, то были также еще и другие. Бесспорно присутствовало некоторое неудовлетворение своей работой, и еще в большей мере — своим местом в советской действительности: джаз был внедрен и мог развиваться и процветать и без Парнаха, что же касается литературных дел, то они были явно менее успешными, чем он предполагал вначале (большинство задуманных книг осуществить не удалось, переводы печатали лишь от случая к случаю), в качестве литературного критика он выступить еще не пробовал.
Но был и еще один мотив отъезда в Париж, вероятнее всего самый серьезный и даже решающий. Еще во время первых поездок во Францию Парнах начал разыскивать в парижских библиотеках материалы, связанные с преследованиями католической инквизицией испанских евреев — так называемых сефардов, Парнах полагал, что по отцовской линии он принадлежал к их потомкам.
Еврейская тема в поэтическом творчестве Парнаха приглушена, глубоко упрятана, по крайней мере не является ведущей. Но в некоторых случаях она прорывается наружу. Например, в стихотворении ‘Саббатеянцы’:
Гогочут хари-гайдамаки
На гульбищах гнилой Хмельничины.
Резня. В украинской клоаке
Зрачки и души увеличены.
(сб. ‘Карабкается акробат’)
Вообще Парнах не был ни политическим, ни тем более гражданским поэтом, и трагические приметы времени в его стихах относительно редки. Поэтому его стихотворение ‘Мазурские болота’ (из сб. ‘Самум’) — о бессмысленной гибели русских солдат на германском фронте — может быть воспринято как неожиданное исключение. Еще более неожиданно — очень слабое стихотворение ‘Электрофикация всех предприятий…’ (о плане ГОЭЛРО) из сборника ‘Карабкается акробат’. Нет, это были не его темы, это было вычитано ‘из столбцов газет’, а не лично пережито, понято и принято. Образы былой России, как ни странно, возникают в некоторых стихах, написанных во Франции и Испании (все они входят в книгу ‘Карабкается акробат’). Например:
Свирепствовали снежные заносы.
В Московии заглохли поезда.
На станции хамел жандарм курносый.
Беспамятство и градусов вражда!
Закупорка башлычного бурана,
Зевающий балда и холода.
Но на стене вагона-ресторана
Лимонные плакаты гор и вилл,
Качанья пальм и яхт Сан-Себастьяна.
Это помечено Севильей, а вот явно парижские строки:
Любить калган и хахалчу,
Работать над радиосводкой.
Закинув голову, я хохочу!
И вечно-легкою походкой
В дырявых брюках, в беззаботное!
Черногвардейские отбросы
Всем, всем — прекраснейшее рвотное.
Смердит в Париже хам курносый.
Это мог быть взгляд со стороны на явления, не представлявшие для поэта социальной опасности. Когда же воспоминания о когда-то виденном, и тогда остро пережитом (хотя, возможно, это был все-таки чужой опыт) захватывали поэта, стихи Парнаха наполнялись подлинной болью, острым переживанием несправедливости мира и беззащитности перед ним, этим миром, личности в чем-то ущемленной и поэтому ‘неполноценной’. Такого, например, взволнованное, яркое стихотворение Парнаха ‘Высланные’ (из того же сборника):
Вповалку и по накладной!
Евреи в вони скотского вагона,
После резни очередной.
Вот где цвести вам, пальмы Соломона!
Тупеет взгляд и память похорон.
Блокада поездов острожных.
‘Не выходите на перрон
При остановке неблагонадежных!’
Чередованье рвот
Родильного-молитвенного дома.
Среди болот
Ковчег с начинкой мяса для погрома.
Мы не знаем, случалось ли Парнаху пережить погром, но слышать и читать об этом безусловно случалось. Ему могло казаться, что все это уходит и уходит в прошлое, оставаясь мрачным воспоминанием. И тогда поэт решил обратиться к истокам, к корням, чтобы, быть может, осмыслить недавнее и даже провидеть будущее — т. е. попытаться выявить здесь некие исторические закономерности. Кровавый разгул погрома, бессмысленного и безнаказного, вызванного только идеологическими предвзятостями и предрассудками, как он полагал, а не чем-то объективным или жестокостью и темнотою, извечно свойственными роду людскому, Парнах нашел в далеком прошлом — в трагических судьбах сефардов — сведения о которых он тщательно собирал в тиши библиотек. Среди гонимых инквизицией сефардов было немало поэтов, и вполне естественно стихи их наполнены обидой, болью, страхом и, подчас, ненавистью к их преследователям. В достаточно большом количестве стихов этих поэтов, буквально раскопанных и вырванных из забвения Парнахом, есть произведения талантливые, яркие, потрясающие силой чувства и правдивостью, но есть и откровенно слабые, декларативные и полные риторики. Но даже в слабых стихах явственно звучит голос истребляемого народа. Даже слабые стихи могут потрясти своей искренностью. Лучшие из этих стихов Парнах перевел (между прочим, сначала на французский). Он разыскал деловитые протоколы инквизиционных судилищ и хладнокровные и заинтересованные описания аутодафэ. То, что предпринял Парнах, была, конечно, научная работа, работа, прежде всего, археографа и историка. Сведения, сообщаемые Парнахом, точны и лишены предвзятости, а его суждения и оценки намеренно объективны. Но уж слишком взрывоопасным был добытый поэтом материал. Поэтому книга получилась яркая и гневная, а помещенные в ней переводы были на высоком литературном уровне, как в их французском варианте, так затем и русском. Как переводчик Парнах старался быть точным и непременно сохранять стилистические и идеологические особенности оригиналов. Показал он себя и незаурядным исследователем.
Живя в Париже до конца 1931 г., Парнах возобновил свои былые литературные и художественные связи, много писал во французских журналах о литературной и музыкальной жизни в СССР, особый интерес вызывали у него новые поэтические книги (например Сельвинского). Он переводил на французский, в частности книгу Константина Федина ‘Трансвааль’ (1927), написал на французском языке небольшую книгу по истории танца [Parnac V. Histoire de la danse. P., 1932]. Но главное, чем он занимался в это время, были всевозможные материалы, связанные с поэтами — жертвами инквизиции. Сначала работа о них была написана по-французски и сдана в парижское издательство левого направления ‘Rieder’. Однако там с изданием рукописи не торопились, затем началась война и, побывав в руках Луи Арагона, рукопись книги пропала (правда, есть сведения, что она недавно нашлась в огромном арагоновском архиве [См.: Парнах А. Слово о моем отце // Еврейская газета. 1995. 15, август]).
По возвращении в Россию Парнах создал русский, более расширенный вариант этой книги. В 1934 г. книгу выпустило издательство ‘Academia’ немалым по тем временам тиражом — 5300 экз. В заметке ‘От издательства’ работа характеризовалась так: ‘…эта книга впервые знакомит русского читателя с рядом поэтов, ему до сих пор совершенно неизвестных и чья поэзия и биография отразили один из самых трагических моментов в борьбе средневекового варварства против освободительных попыток человеческого ума. Поэты-евреи, пользовавшиеся испанским и португальским языком для того, чтобы рассказать о мучениях, которым подвергала их христианнейшая инквизиция, или чтобы выразить протест против нее, не вошли в большую литературу, в ту литературу, о которой повествуется в учебниках словесности и в профессорских обзорах. Преследуемые инквизицией эмигранты, принужденные издавать свои книги в Голландии, Франции и Германии, они остались мало известными, и составителю книги принадлежит честь воскресить их память и едва ли не первому за целые столетия раскрыть пожелтевшие листы их книг, которые уцелели в единичных экземплярах только в отдельных европейских книгохранилищах’ [Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции: Стихотворения, сцены из комедий, хроники, описания аутодафэ, протоколы, обвинительные акты, приговоры / Собрал, перевел, снабдил статьями, биографиями и примечаниями Валентин Парнах. Л., 1934. С. 7].
Отметим, что в книге — в статье и примечаниях — Парнах процитировал большие отрывки из ‘Трагических поэм’ Агриппы д’Обинье (около 250 строк, т. е. примерно треть того, что он когда-то перевел [Всего в ‘Трагических поэмах’ 9706 стихотворных строк, таким образом, Парнах перевел лишь небольшую часть этого произведения]). Отбор переводившихся отрывков был обусловлен, пожалуй, тремя соображениями: во-первых, Парнах обращался к самым узловым, самым трагически напряженным моментам книги д’Обинье (недаром еще в 1915 г. в стихотворении, посвященном Вс. Мейерхольду, он писал: ‘О, пусть ход действия поруган, / Пусть тягостно веков наследие, — / Присуждено мне по заслугам / Великолепие Трагедии’). Затем переводчик перелагал Агриппу там, где его стихи подробно и гневно рассказывали о жестокости инквизиции. Наконец, Парнах нашел в переживаниях гонимых сефардов нечто общее с мыслями, чувствами, вообще с горестной судьбой гугенотов, которых тоже безжалостно преследовала католическая церковь. Вот что, однако, отличало последних от сефардов — это стойкость и непримиримость в борьбе, ее активность, а отсюда — и их отвага, и многочисленные (но все-таки не решающие) победы над католиками. Сефарды сохраняли душевную стойкость и верность своим убеждениям, но не отстаивали эти убеждения с оружием в руках. Гугеноты же отстаивали их всеми доступными им средствами и с орудием в руках — прежде всего. Сефарды были отмечены печатью жертвенности, чего гугеноты были лишены.
Изучение творческого наследия поэтов-сефардов, вольно или невольно, привело Парнаха к занятиям Агриппой д’Обинье. От поисков аналогий, сопоставлений, перекличек он пришел к переводу ‘Трагических поэм’ как произведения самоценного и самодостаточного, в котором не было совсем чувства обреченности хотя и избранного Богом народа. Быть может, Валентин Парнах нашел у Агриппы то, чего не хватало нередко ему самому — неколебимой стойкости и смелости. Не будучи гражданским поэтом, Парнах переводил Агриппу как бы из компенсаторных потребностей, переводил как великого поэта, наполнившего гражданским пафосом французскую поэзию последующих веков. В Комментариях к ‘Испанским и португальским поэтам’ Парнах писал: ‘Вся гражданская поэзия Франции обязана Агриппе д’Обинье. Им вдохновлялись Виктор Гюго, Огюст Барбье и Шарль Бодлер. Книга ‘Кары’ Гюго носит такое же название, как одна глава из ‘Трагических поэм’. Д’Обинье упоминается и в стихах Гюго’ [Испанские и португальские поэты… С. 167]. И далеко не случайно такое замечание Парнаха в статье ‘Современная русская поэзия’: ‘Общественные потрясения, крушение феодального государства, кризис мистического духа, годы блокады, гражданской войны и Террора — вот что мы слышим в голосах русской поэзии наших дней, переходного времени, достойного Агриппы д’Обинье’ [Парнах В. Жирафовидный истукан. С. 178].
Заметим, что это написано во Франции, по-французски и во Франции же напечатано (в 1926 г.). Из этих слов Парнаха можно было бы сделать вывод, что ‘Трагические поэмы’ Агриппы стали для него неким иносказанием, воспоминанием о былом, предостережением, идущим из прошлого и направленным в будущее. Так, например, полагала Руфь Рискина, автор очень ценной статьи о Парнахе — переводчике д’Обинье [Rischin R. The Acrobat and his Tyrants: Valentin Parnakh and His Translation of Agrippa d‘Aubigne‘s Les Tragiques // О Rus / Studia literaria slavica in honorem Hugh Mclean. Oakland, 1995. P. 485-500]. Однако нам представляется, что думать так — это непомерно сужать значение переводческой работы поэта. Парнах, вероятно, познакомился с произведениями Агриппы еще в пору первой поездки в Париж, т. е. до революции и гражданской войны в России. Сефарды, страдающие и гибнущие, участниками гражданской войны не были. Гугеноты — напротив. И переводчик это очень верно почувствовал. Он показал в своем переводе (ни на шаг не отходя от оригинала), что в обстановке гражданской войны нередко случается, что все оказываются неправыми, а любые решения — ошибочными. Аналогии с русской, да и с любой другой, революцией здесь напрашивались, конечно, сами собой. Но произведение д’Обинье не просто рисовало ужасы гражданской войны (и в этом его универсальность), это было произведение о стойкости и верности, бескомпромиссности и принципиальности, чего в обычной гражданской войне не бывает, чего, конечно, не было во Франции XVI столетия. Носителем положительного начала, как бы абсолютно положительного, оказываются у д’Обинье очень немногие гугеноты, а по сути-то дела — только он сам.
Бдительные советские цензоры не увидели здесь никаких опасных аналогий. Просто то, о чем писал Агриппа, было не обобщенным изображением гражданской войны, а войны очень конкретной, и цели и устремления борющихся сторон не имели ничего общего с обстоятельствами XX века. К тому же нам кажется (в отличие от Р. Рискиной [Там же. С. 495]), что Парнах не использовал ‘эзопов язык переводчика’ и не выдавал книгу д’Обинье за произведение хотя бы потенциально ‘антифашистское’.
Однако цензоры, видимо, все-таки осторожничали, об этом говорит довольно большое число ‘внутренних’ рецензий на книгу, написанных специалистами самого разного толка, книгу положительно оценили И. И. Анисимов, H. H. Вильям-Вильмонт, Б. И. Пуришев, М. А. Лифшиц, Л. Е. Пинский (все эти отзывы не опубликованы), Борис Пастернак нашел стихи перевода ‘очень удачными, а часть — превосходными, по силе, выразительности и точности’ [Русские писатели. 1800-1917. М., 1999. Т. 4. С. 533].
Издание книги Агриппы д’Обинье стало последней большой работой Валентина Парнаха. Беремся предположить, что для существенного расширения перевода сил у него уже не было, и чтобы хоть немного ‘утяжелить’ книжку, Парнах включил в нее перевод, несколько поспешный и с необоснованными пропусками, мемуаров Агриппы.
Парнах действительно в 30-е годы отошел от оригинального творчества, а если что-нибудь и сочинял, то очень немного и заведомо ‘в стол’. Переводил он тоже не очень много, но было бы крайней несправедливостью называть его переводческую деятельность литературной поденщиной.
Во-первых, переводами он занимался и раньше. Так, видимо, он был первым, кто стал переводить на русский язык Марселя Пруста, правда, его перевод ‘Любви Свана’ (вторая часть первого тома прустовской эпопеи) увидел свет лишь в 1928 г., но наверняка был выполнен раньше, до отъезда Парнаха в Париж в конце 1925 г. Отметим попутно, что обе сестры Парнаха также стали у нас первыми переводчиками Пруста: Елизавета Тараховская (вместе с Г. Орловской) выпустила в 1926 г. перевод ранней книги Пруста ‘Утехи и дни’, а София Парнок (в соавторстве с Л. Я. Гуревич и Б. А. Грифцовым) напечатала в 1927 г. перевод ‘Под сенью девушек в цвету’.
Во-вторых, Парнах переводил — как правило по собственному выбору, в стихах и прозе — произведения выдающиеся: ‘Морское кладбище’ Валери (1932), ‘Италия в 1818 году’ Стендаля (1933), роман Шарля Вильдрака ‘Пароход Тинэсити’ (1936), поэтичнейший роман Анри де Монтерлана ‘Холостяки’ (1936), ‘Растерзанный Париж’ Жана Кассу (1938), ‘Вальми’ Ромена Роллана (1939), новеллу ‘Граф Морен’ Анатоля Франса (1940), рад стихотворений Артюра Рембо (1939, 1941) и т. д. Отнесем к работам заказным переводы ‘Огня’ Барбюса (1940) и ‘Разгрома’ Золя (1945), отнесем туда же переводы из Арагона, Бехера, чешских, сербохорватских и даже латышских поэтов (возможно, были и другие переводы, еще более экзотические), но Парнах переводил и Мопассана, и Бодлера, и Верлена, и А. Мюрже (далеко не все из этого разыскано и опубликовано). Он переводил также великих испанцев — Гонгору, Кальдерона и Гарсию Лорку, причем, эти последние переводы до сего дня остаются образцовыми.
Те, кто знал Парнаха в последние годы его жизни, обычно отмечают его житейскую неприспособленность, растерянность и пассивность перед трудностями бытия. Порой это приобретало трагикомический характер. Вот, например, как описала Парнаха театральный критик Ольга Дзюбинская, общавшаяся с ним в эвакуации в Чистополе в 1941-1943 гг.: ‘Мы уважали Валентина Яковлевича. И очень сочувствовали ему, когда долгое время, да еще зимой, ему пришлось (из-за возможности пообедать) работать швейцаром в столовой ‘Искра’. Правда, слово ‘швейцар’ ни он, ни мы не произносили. Сам В. Я. Парнах, будучи мастером в нахождении точного слова, назвал и свою должность: ‘Дежурный’. ‘Я — дежурный!’ — отвечал он любопытным, пробующим ‘прорваться’ в закрытые двери. Он сидел на своем посту в серой летней шляпе с пришитыми байковыми ‘ушами’, царственно говорил одну и ту же фразу с непередаваемой интонацией классического театра: ‘Товарищ! Обратно! Вам все равно не подадут! Это закрытая столовая! Здесь — для фабрики!’ Фраза — жест, фраза — жест, взмах правой руки… А столовая ‘Искра’ обслуживала, по счастливому совпадению, и писательские семьи и нашу галантерейную фабрику’ [Дзюбинская О. Город сердца моего… // Чистопольские страницы: стихи, рассказы, повести, дневники, письма, воспоминания. Казань, 1987. С. 172-173]. И в этих нечеловеческих условиях Парнах выстоял, выжил, ему помогла литература, которой он был бесконечно предан (он, например, читал молодым работницам фабрики стихи — даже Франсуа Вийона), наверняка помогла и переводческая работа (как раз в это время он переводил Лорку, большая подборка стихов которого вышла в 1944 г.).
Мы не знаем всех обстоятельств издания в 1949 г. томика Агриппы. Е. Р. Арензон рассказывает об этом так: ‘На протяжении многих лет, вне определенных издательских планов, Парнах упорно переводил французского поэта-гугенота Агриппу д’Обинье (1552-1630). Первые журнальные публикации этих переводов появились еще в 1923 году. Книга ‘Трагические поэмы и сонеты. Мемуары Агриппы д’Обинье’ в переводе В. Парнаха вышла в 1949 году, в разгар ‘борьбы с космополитизмом’. Без какого-либо согласования с переводчиком Гослитиздат заменил его эмоциональное вступление и комментаторские заметки на беспроблемно-проходную статью профессора-зарубежника P. M. Самарина’ [Арензон Е. Р. Изобретатель строф и танцев… С. 18]. Здесь далеко не все верно. В действительности Парнах работал над переводом ‘Трагических поэм’ не ‘на протяжении многих лет’, а на рубеже 10-х и 20-х годов, в действительности журнальная публикация этого перевода была только одна, в действительности комментарии переводчика в издании 1949 г. были сохранены (возможно, правда, подсокращены и ‘подсушены’). Преданный этой теме и этому поэту, Парнах тем не менее перевел из д’Обинье крайне мало — меньше 10% объема книги. Это несколько удивляет. Думается, в 20-е годы во Франции и в 30-е годы в России он был занят другим. Архивные разыскания, которые еще предстоят, смогли бы что-нибудь разъяснить, в частности объяснить появление такого количества ‘внутренних’ рецензий.
Валентин Парнах был поэтом, если можно так выразиться, ‘второстепенным’. Этого нельзя сказать о Парнахе-переводчике. Он обращался ко многим, очень разным стилистически и идейно, авторам, и нигде ему не изменяли ни вкус, ни чувство меры, ни уверенное и смелое владение словом. Валентин Парнах должен занять заметное место в истории русского поэтического перевода.
Текст издания: Теодор Агриппа д’Обинье. Приключения барона де Фенеста. Жизнь рассказанная его детям. Москва: Наука. 2001.