В жилом музее, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 149 минут(ы)

ВЪ ЖИЛОМЪ МУЗЕ.

(Воспоминанія о поздкахъ въ Толедо). 1885—1886 гг.

La poesia es arbol
Que Uena el mundo,
Su flor inutil la deshoja el tiempo
Y eternos sus poyechos frutos!…
Blamada Gas-у-Ortie.

I.
Villasequilla и ея богачи.— Придорожная фонда.— Странствующій Эдипъ.— Маріанели и псня о разбойник Кабрер.— Культъ бандитовъ.— Прелести жандармскаго режима.— Нищіе.— Смерть въ горшк съ оливковымъ масломъ.

Если бы нарочно задаться мыслью поставить по одному пути такіе города, которые ярче и рельефне всего выразили бы характеръ двухъ народовъ, владвшихъ Испаніей, готовъ и мавровъ, то лучше Толедо Кордовы нельзя было бы и прибрать. Мрачный, романтическій характеръ одного, съ суровымъ величіемъ его памятниковъ, и свтлая, улыбающаяся идиллія другаго производятъ сильнйшее впечатлніе на путешественника. Какъ будто намренно они отдлены другъ отъ друга запустніемъ Ламанчи и Сіеррой-Мореной, обезлюдвшими городами, жалкими и нищими деревушками, не поражающими ничмъ путешественника, чтобы ему можно было лучше разобраться въ характерныхъ чертахъ и выпуклинахъ обоихъ. Я въ Толедо былъ четыре раза въ теченіе одного года, въ Кордов мн пришлось прожить дв недли и, обращаясь къ своимъ воспоминаніямъ объ этомъ времени, я вижу, что никакой другой кастильскій или андалузскій пунктъ не запечатллся въ моей памяти узкими рзкими и опредленными контурами. Тишина и пустыня окружаютъ Толедо. Желзныя дороги и телеграфъ почти не измнили его. Они не внесли ничего новаго въ его старыя улицы и нахмурившіеся дворцы и соборы. Тнь Филиппа II, еще покрывающая до сихъ поръ Новую Кастилію, оканчивается здсь, захватывая въ свою мрачную область и ‘гордый городъ на гор’, какъ называютъ Толедо лтописцы. Кажется, что его дома чернютъ еще отъ дыма инквизиціоннымъ костровъ, чудится, что по узкимъ улицамъ въ ихъ вчномъ сумрак движутся зловщія процессіи св. братства — и, увы, далекою, безконечно далекою представляется та веселая пора, когда здсь громко звучали ‘трубы фанфары’ и благородные рыпари съзжались на пышные турниры со всхъ концовъ феодальной. Европы. Съ тхъ поръ коронованный палачъ, Филиппъ II, сынъ сумасшедшаго маніака Карла V, задумавшаго обмануть небо такъ же, какъ онъ обманулъ вселенную, съумлъ закоптить дымомъ аутодафе и геральдическихъ львовъ Толедо… Съ другой стороны, и Кордова мало поддалась вліянію нашего времени. Оно обошло ее стороною, оставивъ арабское гнздо умирать спокойно подъ вчною лаской андалузскаго солнца, среди пышной природы, точно розами покрывающей гробъ, гд лежитъ эта, когда-то легендарная мавританская красавица. Посл Толедо и Кордовы ясно, кто долженъ былъ побдить — суровый готъ или изнженный мавръ, и, въ то же время, понятно, что и первый не долженъ былъ и не могъ создать ничего въ замнъ разрушеннаго имъ міра.

Самою интересной изъ моихъ поздокъ въ Толедо была вторая, весенняя. Даже сухая, какъ зминая кожа, Новая Кастилія на этотъ разъ измнила себ. Когда я выхалъ изъ Viliasequilla, хвастающейся тмъ, что между ея жителями нтъ ‘дармодовъ’ и что тутъ именно ‘трудивыйся ястъ’, зеленыя поля, разстилавшіяся за нею, изумили меня. Я понялъ, въ чемъ заключается источникъ ея благосостоянія, и поврилъ разсказамъ мстнаго падре, по которымъ сто тысячъ песетъ считаются обыкновенными состояніемъ въ этомъ мстечк, гд и полумилліономъ не особенно удивишь любого хозяина. Это немного не похоже на кастильцевъ, но въ оправданіе вильясеквильцевъ разсказываютъ, что во времена оны вс они были очень храбрые люди и особенно охотно ходили воевать съ маврами. Жены и дочери конквистадоровъ должны были сторожить плнныхъ арабовъ и тхъ мирныхъ, которые оставались на мст, посл того какъ потокъ завоеванія двинулся дале за Сіерру-Морену. Но женщины вообще сострадательны къ несчастнымъ и возвращавшіеся герои находили свои семьи пріумноженными новыми членами, какъ всякій хорошо помщенный капиталъ возросшимъ отъ процентовъ. Мавры были отличные хлбопашцы и садоводы. Арабская кровь мало-по-малу привязала мстное населеніе къ земл. Viliasequilla поэтому не дала переселенцевъ въ Америку, и примры Кортеса и Пизарро здсь не увлекли никого. ‘Наше зерно желто, какъ и заморское золото’,— сложилась въ то время пословица, и когда вся остальная Кастилія съ Леономъ и Арагономъ бднли, пустли и безлюдло, Viliasequilla росла, богатла, являясь здсь однимъ изъ немногихъ оазисовъ. Въ данномъ случа благоразумные санчо-папсы на практической почв побдили романтическихъ донъ-кихотовъ. Арабы сверхъ этого оставили здсь замтные слды своего вліянія. Вильясеквильскія двушки, по мстному обычаю, не показываются на площади въ часы рыночнаго торга.

На этотъ разъ я халъ не по желзной дорог, а верхомъ. Путь уже я зналъ и въ проводник не нуждался. Воздухъ былъ такъ чистъ и прозраченъ, дали раскидывались въ такую неоглядную ширь, солнце такъ щедро обливало золотыми лучами нжную, улыбающуюся зелень, что невольно становилось весело на душ. Лошадь я долженъ былъ оставить въ ‘Fonda de las iglesias’, верстахъ въ десяти, гд въ замнъ мн предстояло получить новую уже до самаго Толедо, и когда эта ‘фонда’ показалась, наконецъ, одинокая, выросшая какъ грибъ на дорог, съ своею плоскою крышей, блыми стнами и наружными блыми же ступенями до самой кровли, мн стало жаль такъ скоро прощаться съ этими полями.

Очевидно, въ семь хозяина этой ‘фонды’ арабская кровь была не при чемъ. Самъ ‘senor-caballero’ дремалъ на приступк своего дома, напоминая выкатившуюся изъ дверей громадную тыкву. Я съ уваженіемъ отношусь къ памяти животнаго, изъ шкуры котораго выкроенъ былъ поясъ, сдерживавшій это неописуемое чрево. Толстякъ, услышавъ, какъ копыта моего коня скребли плотно убитую землю, попробовалъ было открыть глаза, но еще слаще зажмурилъ ихъ и зачмокалъ губами. Снилось ли ему что-нибудь особенно вкусное, не знаю, но я едва совладалъ съ соблазномъ привязать поводъ лошади къ его ше. Его жена своею толщиной вполн заслуживала такого мужа. Узнавъ, что я собираюсь завтракать, она вооружилась противнемъ и стала производить театральный громъ на спин своего супруга. Это оказалось единственнымъ средствомъ вернуть его изъ блаженной нирваны къ сознанію. Когда онъ открылъ глаза и всталъ, наконецъ, я вспомнилъ своего пріятеля хохла, воспитывавшаго свиней въ деревянныхъ клткахъ, гд он только жирли, но шевелиться не могли.

— Извините, сеньоръ, онъ немного толстъ,— оправдывалась хозяйка, очевидно, считая себя чмъ-то врод стройной газели.— Онъ немного толстъ, но это не помшаетъ ему угостить васъ отличнымъ вальдепеньясомъ.

Чудовище, обртшее, наконецъ, способность двигаться, провалилось въ какой-то люкъ и столь же внезапно, точно неимоврно распухшая въ аду статуя командора, вновь выдвинулось изъ-подъ пола съ бутылкою въ рукахъ. Сеньоръ Хименесъ (его звали этимъ поэтическимъ именемъ) лукаво подмигнулъ мн и, замтивъ, что его жена поставила только одинъ стаканъ, покатился съ проворствомъ, меня изумившимъ, къ стн, снялъ съ полки другой и чокнулся со мною.

— Brindo para usted! (Пью за вашу милость!)

— I уо tan bien! (И я тоже).

Я всегда былъ убжденъ, что вальдепеньясъ связываетъ языкъ узломъ, но этотъ длалъ узелъ мертвымъ, по-матросски. Въ самомъ дл, хотя испанскій ‘увнчанный’ поэтъ Хосе Сорилья и называетъ въ одномъ изъ своихъ стиховъ вальдепеньясъ ‘алою кровью Ламанчи’, я, все-таки, нахожу эту кровь ужасно кислой и терпкой. Она еще кисле лицъ здшнихъ благородныхъ гидальго. Это отличныя чернила. Тмъ не мене, сеньоръ Хименесъ пилъ эти чернила съ такимъ видомъ, точно невидимый Ганимедъ ему подливалъ въ стаканъ вмсто ‘ламанчской крови’ настоящій нектаръ,— и пилъ, и причмокивалъ, и подмигивалъ, въ то самое время, какъ его жена окутывала насъ цлыми облаками удушливаго газа aceite (плохо очищеннаго оливковаго масла). Сама она окончательно исчезала въ этихъ облакахъ, что вовсе не длало ее похожею на Юнону. Атмосфера придорожнаго Олимпа, очевидно, мн, какъ простому смертному, была не по носу и я выбрался опять на воздухъ. Подымался втерокъ, освжая застоявшійся жаръ. Издали подходила цлая семья крестьянъ, направляясь къ этой же фонд. Первымъ порывомъ втра раздуло платье одной изъ двушекъ.

— Duenas dias!— покраснвъ, привтствовала меня она, подходя къ придорожной хижин.

Мстный обычай позволяетъ заговаривать въ дорог съ незнакомыми.

— Cual es su gracia de usled, si usted gusta? (Какъ зовутъ васъ? Слово въ слово: какъ зовутъ вашу милость, если вашей милости угодно?)

— Маріанелла,— тихо отвтила она, красня еще больше.

Я вернулся съ ними въ фонду и точно судьба хотла ‘довести мое благополучіе до предловъ возможнаго,— въ нее съ другой стороны вошли живописнйшіе нищіе, обращавшіе на себя вниманіе даже здсь, по сосдству Ламанчи — страны по преимуществу живописныхъ нищихъ. Старикъ-слпецъ опирался на плечо мальчика, лицо котораго, какъ мн показалось, я гд-то видлъ. Достаточно было одной минуты, чтобы убдиться, что онъ сбжалъ съ полотна одной изъ мурильевскихъ картинъ, гд геніальный андалузецъ изобразилъ Христа и Іоанна Крестителя дтьми. Теперь передо мною была дйствительно кудрявая головка младенца Іоанна. Оба они драпировались въ лохмотья, гд прорхъ да дыръ было, разумется, больше, чмъ озеръ въ Финляндіи. Но надо было видть, какъ лежали эти лохмотья, какими складками падали они внизъ, какъ, если хотите даже, благородна была фигура старика нищаго! Черезъ нсколько лтъ въ Милан, увидавъ такихъ на аквареляхъ Перего, я спросилъ у художника, гд онъ писалъ ихъ.

— Разумется, въ Кастиліи и Ламанч. Гд же найдешь въ другомъ мст подобную благодарную натуру!

Это былъ скитающійся Эдипъ, изгнанный дочерями Лиръ, но уже никакъ не Пачеко Маграсъ (свинина) — имя, какимъ его встртилъ хозяинъ фонды. Что ‘свинина’ не была его псевдонимомъ, скрывавшимъ какое-нибудь павшее величіе, доказалъ мн самъ Пачеко, подтвердившій, что:

— И отецъ мой, и ддъ, и праддъ,— вс были Маграсы! Эта фамилія извстна во всей Ламанч, и мои предки имли гербъ, и были ‘конквистадорами’. Меня знаютъ даже на паперти толедскаго собора. Спросите тамъ у любаго нищаго,— и при этомъ онъ принялъ видъ скромнаго, но знающаго себ цну достоинства.

Я почтительно поздравилъ его съ этимъ, радуясь, что не ошибся, и передо мною дйствительно былъ одинъ изъ ‘королей въ изгнаніи’. Впрочемъ, ‘Маграсъ’ — чмъ не имя тамъ, гд существуютъ герцоги de la Serda (la serda — свинья)? Все зависитъ отъ геральдики — значитъ, она и завтра, это вкусное, но несправедливо пренебрегаемое и оклеветанное баснописцами, и Моисеемъ, и Магометомъ, животное, займетъ мсто гордаго единорога и щита соединенныхъ королевствъ Англіи и Шотландіи! Появленіе старика внесло оживленіе въ придорожную фонду. Хименесъ (откуда у него еще разъ прыть взялась!) притащилъ гитару и всунулъ ее въ руки слпцу, одновременно съ тмъ, какъ я вставилъ ему въ губы ‘puros’ (сигару).

— Пускай онъ намъ поиграетъ, пока она жарить рыбку!— мигнулъ хозяинъ на неудавшуюся Юнону въ облакахъ. И надо было слышать, съ какимъ сладострастіемъ и вмст мечтательностью было сказано это: ‘рыбку жаритъ’. Гоголевскій Петръ Петровичъ Птухъ не произнесъ бы этого выразительне…

Я никогда не могъ и не могу равнодушно слышать ритурнели испанскихъ псенъ. Въ ней есть что-то, подготовляющее къ чему-то и таиственному, и сладкому… Она прямо въ сердце стучится… Отъ ея звуковъ со дна души подымается что-то мягкое и грустное, что-то неотразимо зовущее далеко, далеко… Куда?— вы не знаете сами, только передъ вами раздвигаются стны, падаютъ ограды и во вс стороны ложатся неоглядные горизонты. Чувствуешь, что эту псню мавръ принесъ съ собою изъ сожженной солнцемъ Африки, гд передъ нимъ въ необозримомъ простор скользили и сіяли волшебные призраки и миражи, по которымъ посл долго плакалась смятенная душа… Эти псни и рыдаютъ, и смются, въ одно и то же время, он и грозятъ, и обманываютъ яркою сказкой, и ласкаютъ, и мучатъ… Въ нихъ есть все, что понадобится человку въ томъ состояніи духа, въ какомъ онъ ее слушаетъ. Я былъ знакомъ съ лучшими пвцами Испаніи и съ ея талантливйшими пвицами. Я слушалъ ихъ въ народныхъ кабачкахъ врод ‘Сильверіо’, ‘Фео Малагеньо’ и другихъ, и въ горахъ, гд надъ бездною голубаго пара плавали серебряныя вершины, и въ гостиныхъ исполняемыми прелестными андалузскими ‘тоrenas’, и всегда он дйствовали на меня одинаково неотразимо. Разумется, она покажется смшной, когда какая-нибудь звриная харя, сладко скосивъ глаза и изо рта изобразивъ челюсть адову, начнетъ козломъ выдлывать различныя модуляціи, но, вдь, изъ прекраснаго такъ легко сдлать комическое. Пачеко Маграсъ, свинина тожь, надо отдать ему справедливость, не плъ, онъ только бренчалъ на струнахъ гитары, которыя подъ его узловатыми и корявыми пальцами вдругъ заплакали и зажаловались, словно одушевленныя.

— Жаль, нтъ псни!— только что хотлъ было сказать я, и не усплъ.

Въ темномъ углу фонды точно родился гармоничный стонъ… Еще и еще. Словно Богъ всть изъ какой дали послышалась тихая, тихая псня… Она и вздрагивала, точно сердце у пвицы истекало кровью, вздрагивала отъ невыносимой боли, и вдругъ, когда вы вовсе не ждали этого, раскидывала мощныя крылья и уносилась въ какой-то слпящій блескъ… Вслушайтесь въ нее, въ эту псню далекаго юга, кто бы вы ни были, а вамъ покажется, что это именно о васъ поетъ она, что изъ вашего сердца несется невольный свтъ, ея то радостныя, какъ майскія птички, то грустныя, какъ безотчетная сумеречная печаль, звуки…

— Кто это поетъ?— спросилъ я у хозяина.

Но онъ уже блаженно опустилъ вки и вздрагивалъ отъ восторга. За его женою и другими совсмъ не видать было пвицы, какъ вдругъ какой-то дюжій парень, именно такой, про котораго арагонцы говорятъ: ‘его ковалъ кузнецъ Хось при помощи чорта’, завопилъ въ экстаз:

— Mia alma (моя душа), Marianella… Цвтокъ моего сердца!

Я пробрался туда и наткнулся прямо на Маріанеллу. Она сидла въ углу, но теперь въ этомъ вдохновенномъ лиц, въ этихъ широко-раскрывшихся глазахъ, полныхъ свта и жизни, никто бы не угадалъ недавняго смятенія и застнчивости. Двушка совсмъ преобразилась подъ вліяніемъ своей собственной псни. Ея грудь волновалась, казалось, еще мгновеніе, и сама пвица унесется вслдъ за своимъ чудеснымъ голосомъ далеко, далеко.

— Muy bien… Adelante… Que nina!— слышалось кругомъ.

Вс стали въ тактъ ея псни хлопать въ ладоши, а мальчикъ съ головою Іоанна Крестителя вдругъ вытащилъ (откуда?— его лохмотья не давали возможности предполагать у нихъ существованія кармана) кастаньеты, и въ придорожномъ кабачк началась такая чудесная tertulia, какихъ до тхъ поръ я въ Мадрид не видалъ. Еще нсколько минутъ, и къ Маріанелл присоединился парень, скованный кузнецомъ въ сотрудничеств чорта. Надо отдать справедливость нечистому: если это онъ сообщилъ своему созданію такой чудесный баритонъ, то остается пожалть, что наши оперные пвцы рядились вс правильно и въ ихъ генеалогіи не участвовали силы адовы. Парень, впрочемъ, не сантиментальничалъ.. Очевидно, въ немъ жили героическіе инстинкты и въ недалекомъ будущемъ онъ общалъ изъ себя великолпнаго bandido. Все, что онъ ни плъ, прославляло рыцарей, и будь это въ Россіи, я бы сказалъ — ‘большой дороги’, въ Испаніи же надо сказать — ‘рыцарей горъ’. И всюду эти рыцари благополучно избивали королевскихъ карабинеровъ, показывая имъ небо съ овчинку. Одну изъ нихъ я прошу позволить привести здсь въ моей посильной передач. Она относится къ той эпох, когда христиносы, бандиты и революціонеры поперемнно боролись съ господствующимъ строемъ жизни и, въ конц-концовъ, такъ перемшались между собою, что разобраться въ нихъ не удавалось ни одному судь, будь онъ хоть Соломономъ.

Я — разбойникъ, говорятъ,

Но внимаю я безъ гнва,

Какъ попы сулятъ мн адъ

И гарроту *) — королева!…

Самъ я царствую! Въ горахъ

Все моей покорно власти:

Кручи, скалы въ небесахъ,

Безднъ зіяющія пасти.

‘Вн закона’ признанъ я,

И съ утеса, будто съ трона,

У себя я васъ, друзья,

Объявляю ‘вн закона’.

Въ мст съ тучей грозовой

Прихожу я къ вамъ въ долины —

И бгутъ передо мной

Слуги врные Христины.

Не угодно-ль вамъ ко мн

На мои стремнины въ гости:

Въ черной пропасти на дн

Кто отыщетъ ваши кости?

Говорятъ, я въ городахъ

Какъ гроза могучъ и страшенъ,

Но не строю я въ горахъ

Ни темницъ, ни срыхъ башенъ.

Всякій воленъ, кто со мной

Связанъ дружбой иль любовью,

И престолъ не залитъ мой

Ни слезой, ни чистой кровью **).

Здсь свободнй дышетъ грудь,

Жарче пламя поцлуя.

Говорятъ, когда-нибудь,

На гарроту попаду я!

Эко, чмъ нашли смутить

Горныхъ высей властелина!

Разв вчно будетъ жить

‘Божьей милостью’ Христина?

Въ самой смерти равенъ я

Королев и герою.

Ружья на плечи!… Друзья,

Вс ли въ сбор вы?… За мною!

Передъ битвой — страха нтъ,

А веселью — гд же мра?

И звучитъ мн псня вслдъ,

Въ честь разбойника Кабрера!

*) Garrota — способъ казни. На осужденнаго надваютъ желзный ошейникъ, палачъ позади поворачиваетъ винтъ и преступникъ задушенъ.

**) Престолъ королевы Христины и ея отца Фернанда VII назывался кровавымъ.

Когда парень окончилъ и на его лиц улеглось возбужденіе, а кровь отлила у него отъ глазъ, я спросилъ его:

— Вы не можете ли, сеньоръ, объяснить мн, кто былъ Кабреръ?

— А вы не знаете, caballero?

— Иначе бы я васъ не опрашивалъ.

— Значитъ, вы пріхали очень издалека,— переходилъ онъ отъ изумленія къ изумленію.— Ваши милости,— оглянулъ онъ присутствующихъ,— этотъ сеньоръ на знаетъ ничего про нашего Кабрера. Но Кабреръ былъ изъ этихъ самыхъ мстъ. Онъ прославилъ насъ. Съ тхъ поръ, какъ стоить молитвами Мадонны Испанія, не было такого героя!

— Гд онъ разбойничалъ?

— То-есть онъ воевалъ съ королевой Христиной и богатыми людьми. Мы вс недурно владемъ навахами (ножами), но онъ за сорокъ шаговъ ногъ попасть имъ въ глазъ ребенку… Э, ему не разъ приходилось убждаться, что у нашихъ ‘господъ’ кровь вовсе не голубая, а такая же алая, какъ и у всхъ. Вы слышали, какъ онъ разъ принималъ у себя самоё королеву?

— Нтъ, не слыхалъ.

— Христин натолковали столько про Кабрера, что ей захотлось посмотрть на него самого. Вотъ она и послала ему сказать, что прідетъ къ нему въ гости въ Сіерра-Морену, гд онъ ‘работалъ’ тогда. Онъ, разумется, общался ее принять такъ же, какъ онъ принялъ бы самоё Мадонну, если бы Пресвятая сошла для него съ небесъ. Только онъ просилъ Христину не брать никого съ собою — оказать ему довріе: ни свиты, ни стражи. Иначе онъ сочтетъ это за обиду. Ну, а у Христины, знаете, душа была кастильская. Ей бы не понадобилось занимать храбрости у тупоголовыхъ басковъ… Она сейчасъ же собралась, дохала со свитою до горы и видитъ — на утесахъ стоятъ великолпно одтые бандиты, вс въ бархат и золот. Она оставила свиту и пошла къ нимъ. Только одинъ между ними былъ въ черномъ атлас, и все вооруженіе на немъ было черное. Онъ отдлился отъ своихъ, подошелъ къ королев и преклонилъ передъ нею колно.

— Вы сеньоръ Кабреръ?— спросила она.

— Я.

Она милостиво протянула ему руку и онъ поцловалъ ее. Потомъ онъ повелъ ее къ себ въ горы. У него были уже приготовлены для нея золотыя носилки съ бархатными, шитыми жемчугомъ, занавсями. Королева сла. Бандиты кричали ей ‘vive!’ и стрляли изъ ружей. На каждыхъ двухстахъ шагахъ ждала ее такая же партія, такъ что она, наконецъ, удостоила удивиться и спросила:

— Сеньоръ кавальеро, сколько же у васъ ‘войска’?

— Сколько я захочу, ваше величество.

— То-есть какъ это?

— Такъ. Если мн понадобится, вс, у кого душа не въ карман, станутъ подъ мое знамя.

— А разв у васъ, сеньоръ, есть и знамя?

— Оно надъ вашимъ величествомъ теперь.

Королева подняла голову: дйствительно, надъ ея носилками молодой горецъ изъ Альгамасильи несъ хоругвь, на которой былъ изображенъ серебряный Георгій Побдоносецъ на золотомъ пол.

— Между нашими войсками одно различіе, ваше величество,— продолжалъ Кабреръ:— ваши войска вамъ стоятъ очень дорого, а мои мн ничего.

— Я пошлю къ вамъ своихъ министровъ поучиться,— засмялась королева.

— Они не вернутся къ вамъ.

— Почему?

— Потому что я ихъ повшу.

— Разв они заслуживаютъ этого?

— Да.

И тутъ, знаете, королева въ первый разъ услышала правду обо всй, кто ее окружалъ. Кабреръ разсказывалъ ей въ продолженіе всей дороги о длахъ ея министровъ, генераловъ, свитскихъ, и Христина приходила въ ужасъ и, наконецъ, воскликнула:

— Но вы ничего дурнаго не можете сказать о герцог Салданья?

— Это именно величайшій злодй, тотъ, котораго я берегъ къ концу.

И Кабреръ повелительнымъ голосомъ приказалъ своимъ отойти. Кода онъ съ королевой остался одинъ, то, опять преклонивъ колно, спросилъ ее:

— Знаете ли, ваше величество, мое настоящее имя?

— Кабреръ. Вы изъ Арагона?

— Неправда. Я — гидальго изъ Ламанчи (вроятно, посл Донъ-Кхота вс гидальго изъ Ламанчи!). Мое имя Пересъ де-Фуэнте и-Арада.

— Какъ, сынъ генерала, служившаго врою и правдою моему отцу?

И разсказываютъ, что королева отъ удивленія даже приподнялась на носилкахъ.

— Да, ваше величество, сынъ преданнйшаго изъ слугъ Фердинанда VII. Но у моего отца, кром меня, была еще дочь, подобная ангелу, и даже лучше его. Она воспитывалась въ монастыр Санта Клара. Я помню ее прелестною двушкой.

— Гд она теперь?

— Спросите у герцога Салданья.

— Что онъ сдлалъ съ нею?

— Онъ похитилъ ее, силою обезчестилъ и потомъ выбросилъ какъ послднюю распутную женщину на улицу, а когда я явился къ нему со шпагой въ рукахъ требовать отчета, какъ дворянинъ у дворянина, онъ приказалъ лакеямъ выгнать меня палками отъ него… и меня выгнали…

— Я отомщу за васъ.

— Ради Пречистой, королева, позвольте мн самому отомстить за себя… Мой часъ придетъ!… Прошу у васъ королевскаго слова, что никто и даже герцогъ не узнаетъ моего настоящаго имени.

— Хорошо. Но что сталось съ вашею сестрой?

— Въ нашемъ роду не переживаютъ позора. Она должна была умереть!… Нашъ домъ построенъ въ Альгамасиль на скал… Когда я вернулся и разсказалъ ей, какъ меня принялъ герцогъ, она сама потребовала, чтобы я убилъ ее… Я отказался и она поступила, какъ и должна была поступить. Она бросилась со скалы внизъ…

Королева заплакала.

Кабреръ приказалъ свит опять собраться вокругъ и они проводили королеву до громадной пещеры, гд не видно было камня подъ тончайшими шелками и богатйшимъ бархатомъ. Тысячи факеловъ горли въ ней. Тончайшія блюда подавали ея величеству, винъ такихъ она, пожалуй, и у себя не всегда пивала, потому что Кабреръ отнялъ ихъ у кордуанскаго архіепископа монсеньора Луиса, а святые отцы, вы знаете, понимаютъ толкъ въ этомъ… Вечеромъ, когда королева спускалась внизъ, только стемнло, какъ вс горы кругомъ загорлись, на утесахъ и вершинахъ запылали костры, за скалами появились десятки людей съ факелами. Казалось, все было залито заревомъ до самой долины, гд Христину ждала ея свита. Кабреръ провожалъ ее до ея кареты, и когда королева садилась въ нее, то, давъ ему опять поцловать свою руку, сказала:

— Когда вы кончите то, что хотли сдлать, и пожелаете успокоиться, вамъ стоитъ только написать мн въ Мадридъ. Можете явиться и сами…

Такъ вотъ онъ каковъ былъ, нашъ Кабреръ!

— Что же, онъ вернулся?

— Нтъ.

— Чмъ же онъ кончилъ?

— Сначала онъ, какъ настоящій кастилецъ, отомстилъ врагу…

— Герцогу Салданьи?

— Да. У него была дочь и она хала въ имніе подъ Кордовой за надежнымъ карауломъ. Но что значили королевскіе карабинеры въ сравненіи съ молодцами Кабрера! Разумется, отъ нихъ не осталось и хвоста… Кабреръ взялъ двушку и заперъ ее въ свою пещеру. Въ отчаяніи отецъ послалъ къ нему вести переговоры, предлагая богатый выкупъ. Но Кабреръ отвтилъ, что онъ не привыкъ вести дло съ лакеями и слугами. Тогда старый герцогъ взялъ у него охранный листъ и пріхалъ къ нему самъ.

— Узнаешь ли ты меня, герцогъ?— спросилъ у него Кабреръ.

Салданья затрепеталъ (и парень даже показалъ, какъ тотъ затрепеталъ).

— Какъ, ты де-Фуэнте-и-Арада?

— Да… я!

— Ну, значитъ, дочь моя теперь погибла!… Ты ее обезчестилъ такъ же, какъ я твою сестру?

Парень выпучилъ глаза, наслаждаясь общимъ впечатлніемъ, и, выдержавъ паузу, вдругъ вскрикнулъ:

— Но разбойникъ оказался честне герцога. Кабреіъ, знаете, вскочилъ какъ ‘ужаленный левъ’ и, открывъ занавсъ въ другое отдленіе пещеры, показалъ герцогу его дочь.

— Спроси у нея самъ, тронулъ ли я хоть волосокъ съ ея головы? Разв дочери виноваты въ преступленіяхъ ихъ отцовъ?

— И чего же ты хочешь?— спросилъ его Салданья.

И тогда (парень сталъ въ величественную позу) Кабреръ сказалъ ему:

— Когда-то, герцогъ, ты не хотлъ драться съ простымъ дворяниномъ Арада, теперь ты дашь удовлетвореніе разбойнику Кабреру… Выбирай секундантовъ изъ моихъ людей…

Фараоново чудовище пыхтло, Маріонелла вся такъ и впилась въ повствователя, очевидно, воплощавшаго въ своей особ для нея и Кабрера, я всхъ прочихъ героевъ испанскихъ народныхъ легендъ, даже слпой Эдипъ въ лохмотьяхъ волновался и грозно стучалъ посохомъ въ землю, а младенецъ съ головой Іоанна Крестителя сверкалъ глазами, какъ молодой орленокъ, попавшійся въ тенета.

— Герцогъ дрался съ бандитомъ и Кабреръ убилъ его…

И, окончивъ такъ эпически-просто свой разсказъ, парень выпилъ стаканъ ламанчскихъ чернилъ и опять забренчалъ псню на гитар. Но меня не такъ-то легко стало удовлетворить. Если я не люблю доискиваться до сути, до начала всхъ вещей, то конецъ ихъ меня весьма интересуетъ.

— И Кабреръ посл того, наврное, похалъ въ Мадридъ, королева его помиловала и онъ сдлался мирнымъ гражданиномъ, не такъ ли?

— Нтъ, сеньоръ, не такъ… Можетъ быть, онъ и сдлалъ бы это, потому что всякій въ старости становится глупъ, но… ты не стучи посохомъ, Пачеко, я вовсе не тебя имлъ въ виду, но… его зарзали…

— Свои?

— Больше, чмъ свои!… Маріанелла лучше, чмъ кто-нибудь, знаетъ это… Ея бабка. Онъ жилъ съ нею въ горахъ, какъ съ женою, и даже лучше, чмъ съ женою (очевидно, послднее было прибавлено для успокоенія застнчивой двушки), но на него нашла блажь. Наслышалась о немъ дочка Villasequilla’скаго алкада и бжала къ нему… Ну, тутъ Кабрера смутилъ нечистый духъ… Розина,— ее такъ звали, не дочку, а бабку… Она, знаете, красавица, вдь, была (и парень изъ своей рожи постарался, скосивъ глаза, изобразить, какая именно она была красавица) и приревновала. Кабреръ крутой былъ и хотлъ съ нею разстаться, тутъ она и показала ему свою подвязку.

— Что?

— Свою подвязку. Наши женщины въ т времена за подвязками этакія тонкія навахи носили, на такіе случаи, когда надо доказать было, что въ ихъ груди бьется не заячье сердце. Ну, Розина прикончила его, а потомъ и себя въ это мсто (ткнулъ онъ перстомъ въ грудь). Такъ что они оба умерли, какъ надо умереть всмъ хорошимъ людямъ.

— Почему же надо?

— А то какъ? Не радоваться же ей тому, что ея мсто занято другою?

Очевидно, вмст съ культомъ ‘бандитизма’ въ окрестностяхъ Толедо одинаково царитъ и культъ ревности.

— Спросите у Маріанеллы, какъ она думаетъ объ этомъ.

Но Маріанеллу нечего было и спрашивать, достаточно было посмотрть въ эту минуту ей въ глаза, чтобы не усомниться: она бы не отступила отъ доблестнаго примра своей героической бабки Розины, да, вроятно, и у нея, какъ и у той, за подвязкой ‘на всякій случай’ спрятана тонкая наваха.

Культъ бандитизма живетъ въ населеніи преимущественно центральныхъ провинцій Испаніи, несмотря на то, что правительство всхъ оттнковъ поступаетъ здсь съ разбойниками, вовсе не справляясь съ народными симпатіями и легендами. Карабинеры (по нашему жандармы), пользуясь тайною инструкціей изъ Мадрида, не доводятъ дло до суда. Поймавъ бандита, они пристрливаютъ его по пути и потомъ доносятъ о печальной необходимости, заставившей ихъ совершить это ‘въ предупрежденіе побга’. Создалась даже великолпная фраза: ‘преступникъ намревался бжать’. Это уничтожило или пока пріостановило развитіе большедорожнаго рыцарства, но за то дало здшнимъ карабинерамъ такое страшное полномочіе, какимъ они не преминули, разумется, злоупотреблять. ‘Намреніе бжать’ оказывалось и у совершенно невинныхъ людей, состоявшихъ въ личныхъ враждебныхъ отношеніяхъ съ карабинерами.

Ужасы разбойничества смнились здсь ужасами карабинерныхъ командъ, нелегальныя злодйства — административными. Вотъ и все. Произволъ солдафонства начинаетъ и въ населеніи уже вызывать весьма, съ точки зрнія общественнаго порядка, нежелательныя явленія. Кое-гд находятъ жандармовъ убитыми, въ Альбарасин, близъ Теруэля, цлая команда этихъ безцеремонныхъ заплечныхъ мастеровъ была перебита, причемъ общество даже и не шелохнулось. Его симпатіи были значительно поколеблены. Все это, разумется, разршится крупнымъ народнымъ волненіемъ. Я не могу забыть, съ какимъ ужасомъ въ Толедо каноникъ Пабло де-Асада разсказывалъ мн: ‘ду я, знаете, изъ Сепульведа въ Ріаса и вижу, что двое карабинеровъ ведутъ молодаго красавца, съ котораго хоть картину рисуй. Остановились, подошли они ко мн подъ благословеніе, далъ я его и говорю арестованному: ‘Смотри, сынъ мой (mi fijo), не надлай глупостей, самъ, вдь, понимаешь, времена пыльче строгія…’ Онъ весело улыбается. Я невольно зубамъ его позавидовалъ,— блые, крпкіе, кажется, дуросъ (монету въ пять франковъ) перегрызть ими легко можетъ. ‘Зачмъ мн длать глупости, отче?— отвчаетъ.— Меня взяли по какому-то недоразумнію. Меня въ Сепульвед всякая собака знаетъ. И до суда дло не дойдетъ!’ И дйствительно не дошло!… Въ Ріаса я не нашелъ кого мн надо было и, не отдыхая, вернулся въ Сепульведу. Не сдлавъ еще десяти километровъ, задумался о чемъ-то, какъ вдругъ конь мой какъ шарахнется въ сторону. Едва я усидлъ въ сдл. Смотрю, поперекъ дороги въ трав лежитъ, раскинувъ руки и глядя недвижными глазами прямо въ небо, мой красавецъ… Я остановился, сошелъ съ лошади… До сихъ поръ не могу вспомнить спокойно… Зубы, которымъ я позавидовалъ!… Эта подлая сволочь сдлала ему одинъ выстрлъ въ ротъ, а другой въ високъ. Ротъ полонъ крови… Потомъ въ Сепульвед я собралъ справки, и оказалось, что парень-то, вдь, вовсе не виноватъ былъ… Его бы освободили, но ‘онъ намревался бжать’.

Испанцы очень обижаются, когда европейцы называютъ ихъ дикарями.

— Какіе же мы дикари!— возразилъ разъ профессоръ Авила.— Наша цивилизація древне вашей.

Споръ шелъ съ французомъ.

— Гд же, кром дикарей, возможны такіе ужасы?

— Вы говорите о жандармскомъ произвол?

— Да.

Авила, несмотря на свой страстный патріотизмъ, поневол долженъ былъ замолчать.

Я выше сказалъ, что культъ бандитизма живетъ въ центральныхъ испанскихъ провинціяхъ. Въ Каталоніи его нтъ вовсе,— тамъ слишкомъ далеко подвинулось народное образованіе и очень разумно устроились отношенія между капитализмомъ и рабочею силой. Каталонецъ свободенъ, Грамотенъ и уменъ. Онъ если недоволенъ своимъ положеніемъ, то и нужды не знаетъ. Сверхъ того, его мысль занята высшими интересами. Его не манитъ на вольный промыселъ въ горы, и кастильской жандармеріи здсь нечего длать. Здсь разбойничество власти не разъдаетъ населенія и не возбуждаетъ въ немъ дурныхъ инстинктовъ… На юг, въ Андалузіи, разбойничьи легенды даже мало-по-малу гаснутъ. Тамъ ихъ заслонилъ героизмъ контрабандистовъ, ведущихъ правильную войну съ таможней. Контрабандисты — люди по-своему честные и случалось, что банкиры Гибралтара и Малаги, не доврявшіе правительственной почт крупныхъ суммъ,-охотно ввряли передачу ихъ контрабандистамъ. Еще не было случая, чтобы эти молодцы обманули такое довріе. Контрабандистъ, все-таки, выше любаго разбойника въ Сіерр, какимъ бы ореоломъ ни окружало послдняго невжественное крестьянство. Съ контрабандистомъ можно жить, здить, не боясь ни за свой кошелекъ, ни за свою жизнь. Здсь есть даже цлые города, существующіе этою ‘борьбой съ правительственною таможней’. Такова, напримръ, красивая Ронда, да хотя бы и тотъ же Алхедирей, гд даже консулы не прочь отъ выгоднаго ‘рукомесла’.

Старый Эдипъ, или, если хотите, Лиръ, былъ не единственнымъ обращикомъ въ своемъ род. Чмъ ближе подвигался я къ Толедо, тмъ чаще и ободранне попадались мн нищіе. И какіе нищіе! Вотъ бы сюда жанристамъ! Воображеніе безсильно создать что-либо подобное. Цлые дни сидятъ они по дорог подъ солнцемъ, здшнимъ солнцемъ, выжидая дилижанса или всадника… И надо слышать, какими надорванными голосами одни, съ такимъ отчаяніемъ другіе, съ такимъ бшенствомъ третьи вымогаютъ себ жалкую ‘limosnita’… Я помню, какъ впослдствіи въ Темблек я не могъ пробраться сквозь толпу этихъ ‘caballeros’, протягивавшихъ ко мн исковерканныя, искалченныя руки. Только нищіе Бургоса могутъ сравниться съ ламанческими и толедскими. Нкоторые изъ послдняхъ являются въ вид какихъ-то пауковъ. Они и прыгаютъ по земл какъ тарантулы, отлично владя своими изломанными и искривленными руками и ногами, другіе передвигаются на колесахъ, третьи ползаютъ.

Между этими нищими есть потомки дйствительно знатныхъ родовъ. Я видлъ лохмотья, пестрые, какъ карта Австріи по національностямъ, но съ вышитымъ на нихъ крестомъ Калатравы, право на который передается отъ отца къ старшему сыну. Не могу не привести здсь отрывка изъ стихотворенія молодаго толедскаго поэта Эстебанеса Касадо, отлично рисующаго именно такого нищаго:

Нашъ родъ былъ знатенъ и великъ,

Но онъ угасъ среди страданій,

И даже бдный мой языкъ

Не перечтетъ именъ и званій,

Какія вправ я носить!..

Мой предокъ спорилъ съ королями,

Самъ Карлъ *) не могъ его затмить

Полями, внками, дворцами!…

Въ ‘дянія страны родной’

Вписавъ страницы золотыя,

Нашъ родъ небесною грозой

Прошелъ столтія былыя!…

Нашъ мечъ извдалъ буйный пылъ!

Въ ненастье, въ бури и туманы

Не разъ съ высокихъ мачтъ смирялъ

Нашъ флагъ моря и океаны…

Но, знать, на насъ разгнванъ Богъ!—

Мой праддъ былъ еще героемъ,

А я лежу у вашихъ ногъ,

Покрытъ проказою и гноемъ.

Я нищимъ у дороги росъ,

Забывъ о род знаменитомъ,

Я — какъ въ грязи бездомный песъ,

Какъ гадъ, раздавленный копытомъ!…

*) Предполагается Карлъ V-й.

Спасаясь отъ этихъ ‘рыцарей прорхи’, какъ ихъ здсь называютъ, я чуть было не утонулъ въ… оливковомъ масл. Не удивляйтесь, въ Испаніи это вовсе не такъ трудно, какъ кажется. Дло въ томъ, что въ Ламанч и прилегающихъ къ ней округахъ Новой Кастиліи какъ вино, такъ и масло держатъ въ громадныхъ, врываемыхъ въ землю, глиняныхъ кувшинахъ — ‘tinajas’. Эти тинахи часто достигаютъ сажени полторы въ глубину и, попавъ туда, уже не выплывешь, потому что тамъ и рукъ раскинуть негд. Меня удержалъ отъ паденія именно одинъ изъ такихъ потомковъ славнаго рода, тотчасъ же протянувшій ко мн свой старый, развалившійся грибъ-сомбреро за милостыней.

Эти ‘тинахи’ очень характерны. Испанцы въ нихъ даже берутъ ванны. Вы помните разсказъ Теофиля Готье. Хотя съ тхъ поръ прошло боле полувка, но въ этомъ отношеніи кастильскіе нравы въ деревняхъ не измнились. Знаменитому французскому писателю привелось въ Гренад пойти въ городскія бани съ отдльными номерами. Патіо подъ густыми стями виноградныхъ лозъ былъ половъ тни и прохлады. Огромный бассейнъ прозрачной воды такъ и манилъ къ себ. Теофиль Готье потребовалъ ванну и… его подвели къ tinajones (такъ называются самые большіе tinajas). Они были вкопаны въ землю и только ихъ устья торчали наружу. ‘Ране чмъ забраться въ эти горшки,— говоритъ Готье,— мы велли покрыть ихъ простынями, что показалось совершенно непонятнымъ банщику. Мы повторили наше требованіе, онъ пожалъ плечами и съ презрніемъ проговорилъ сквозь зубы: англичане!’ Теофиль Готье и его спутники влзли, наконецъ, въ эти горшки, причемъ только ‘головы наши торчали, какъ у перепелокъ въ соус рагу’. Гренада и Андалузія въ этомъ отношеніи исправились и едва ли не англичане передлали ихъ, но Кастиліи Старая и Новая и Ламанча живутъ еще заднимъ умомъ. Между прочимъ, благодаря тинах, былъ уничтоженъ одинъ изъ злйшихъ бандитовъ, Мигуэль. Онъ забрался въ пустой громадный кувшинъ, въ которомъ могло помщаться боле трехъ тысячъ ведеръ вина. Сообщника, обязавшагося помочь ему выбраться оттуда, захватили и отправили въ Толедо. Самъ Мигуэль никакъ выбраться не могъ и, выдержавъ сутки въ такомъ кувшин, началъ кричать. Но тинаха была вкопана далеко отъ всякаго жилья въ землю, принадлежавшую канонику. Виноградъ еще не дозрлъ и въ поля никто не навдывался. Черезъ нсколько мсяцевъ, когда вино было выжато, его слили въ этотъ чудовищный кувшинъ и наверхъ всплылъ трупъ умершаго отъ голода Мигуэля. Что такіе тинахоны здсь встрчаются, достаточно свидтельства Давильера: ‘Въ музе севрской мануфактуры,— говоритъ онъ,— находится тинаха, доставленная изъ Испаши барономъ Тейлоромъ. Она четыре аршина въ вышину, боле четырехъ аршинъ въ объем и можетъ вмстить 1,447 куб. футовъ, т.-е. 3,350 ведеръ’.

Избавившись отъ безвременной кончины въ оливковомъ масл, гд въ вид консерва я бы могъ пролежать до сего дня, я немедленно выхалъ изъ Темблека. Какъ тогда, такъ и теперь, я направлялся въ гордый городъ на гор, въ столицу готскихъ королей и впослдствіи императорскую резиденцію Карла V. Еще издали я отыскивалъ вдали царственные утесы этого августйшаго Толедо, который испанскіе поэты называютъ ‘монументальнымъ’, гд дома за недостаткомъ мста выростали въ башни, а улицы по ихъ тснот похожи на червивые ходы въ дерев. Но онъ еще не появлялся. Я халъ вдоль Тахо, прислушиваясь къ легендамъ и былямъ, которыя на непонятномъ язык разсказывала мн эта рка. Мн только одно было ясно: Тахо не забыла ни готовъ, ни мавровъ и, жалуясь на запустніе сегодняшняго дня, плачется о томъ, что такъ быстро прошли счастливые годы далекаго прошлаго, оставивъ свои слды только въ камн и бронз толедскихъ сооруженій. И вмст съ Кампо-Амаромъ

Мн самому рыдать хотлось

Надъ тмъ, чему людская память

Могилою глубокой стала,

Что кроетъ пыль столтій цлыхъ —

Какъ манускриптъ давно забытый,

На полкахъ съденный червями

Въ монастыр глухомъ, безлюдномъ

И заколоченномъ на вки,—

Чтобы нескромный взглядъ пришельца

Не помшалъ ему спокойно

На ‘мст свят’ разрушаться…

II.
Толедо.— Мостъ Алькантара и Пуэрта дель-Соль.— Императоръ Карлъ V и пвцы Закодавера.— Призракъ готскаго короля.— Херомита и суровый Санхецъ (Филиппъ II).

Въ дивномъ простор, ярко залитомъ солнцемъ и опушенномъ первою весеннею зеленью плющей, выросъ передо мною казавшійся громаднымъ утесъ, именно казавшійся, отъ плоскостей, охватившихъ его отовсюду. Тахо здсь ласково обгаетъ его кругомъ, словно цлуя своими тихими струями каменныя ступни этого необыкновенно цльнаго и стройнаго великана… Вверху, точно изъ скалы, выросли такія же каменныя, какъ она, и такія же стройныя и гигантскія башни, колокольни, стны… Пока это какой-то кастильскій или, еще лучше, готскій кремль, съ такимъ гигантскимъ ‘альк аваромъ’ наверху, что кажется, онъ все давитъ собою. Весь онъ состоитъ точно изъ соборовъ, крпостей и дворцовъ, стремящихся перерости другъ друга. Не знаешь, гд кончается скала и гд начинаются они. Весь этотъ гордый городъ является точно неудержимымъ порывомъ утеса къ небу. На темно-голубомъ фон его такъ рзко, такъ опредленно рисуются вс эти чудные, гордые, великолпные силуэты. Готскій городъ необыкновенно закоулоченъ, это одна профиль, одна цльная масса камня, изъ которой будто одною рукой и одною мыслью изсченъ царственный памятникъ величаваго прошлаго Испаніи. Онъ все ростетъ и ростегъ, выше въ небо уходятъ его башни, ниже въ бездну падаютъ отвсы дикаго утеса, очерченнаго, по крайней мр, какъ видишь отсюда, такими правильными геометрическими линіями. Вотъ кое-гд показались кровли домовъ, он выдвигаются изъ-за зубчатыхъ стнъ и башенъ, изъ-за высокихъ колоколенъ, но они, эти дома, сами похожи на башни. Мстами монастыри выдляются изъ общаго цлаго и каждый отдльно могъ бы служить громадною и грозною крпостью. Что-то захватываетъ тебя, торопишься, даешь шпоры коню, досадуешь на это пространство, которое еще отдляетъ тебя отъ того вонъ смлаго каменнаго моста, переброшеннаго черезъ пропасть, гд медленно катится въ черной глубин Тахо. Еще издали убждаешься уже, насколько правы т, которые говорили, что для изученія всхъ памятниковъ этого города мало одного года. Въ самомъ дл, за этими мрачными стнами — цлая путаница, цлый хаосъ, паутина улицъ и площадей, гд никакой планъ не поможетъ, гд не только на первыхъ порахъ, но и во второй мсяцъ моего пребыванія въ Толедо я терялъ дорогу и оказывался въ безпомощномъ положеніи, въ сумерки здсь царитъ мракъ, въ яркій день — стоятъ глубокія сумерки. Дворцы и дворцами, башни за башнями своими фасадами, углами выдвигаются одня за другими, открывая вдали новыя перспективы, а надъ ними вверху громоздятся новые силуэты, одинъ уродливе другаго, одни изящне и великолпне своихъ сосдей. Улицы бгутъ вверхъ ступенями, откосами, изломами, падаютъ внизъ, иной разъ кажется, что и не удержишься на нихъ. Голова кружится, когда смотришь. Дома ласточкиными гнздами прилпились направо и налво, во всю свою жизнь (а она у самаго молодаго изъ нихъ измряется вками) не выходя изъ-подъ тни мистически-задумчивыхъ соборовъ и легендарныхъ башенъ. Проходишь мимо нихъ, на первыхъ порахъ не замчая вовсе ни арабскихъ арокъ, ни чудесныхъ барельефовъ, ни готскихъ воротъ, ни рыцарскихъ щитовъ и гербовъ, ни колоннъ, вставленныхъ въ стны и несомннно украшавшихъ нкогда римскіе храмы. Не видишь узорчатыхъ балконовъ, изумительныхъ желзныхъ ршетокъ и украшеній, коронъ на стнахъ, зубцовъ надъ ними, оконъ, изъ которыхъ каждое остановило бы на себ вниманіе художника. Увлеченный, подавленный впечатлніемъ цлаго, пропускаешь мимо глазъ уцлвшія арабески, геральдическихъ животныхъ, гирлянды изваянныхъ изъ камня цвтовъ, символовъ, девизовъ, переплетающихся въ самыя невообразимыя сочетанія… Только потомъ, когда нсколько обживешься въ этомъ город, детали его выступаютъ мало-по-малу и влюбленный взглядъ начинаетъ слдить за ними, отмчая, какъ здсь слились красиво и стройно въ одно цлое строгій, суровый и нсколько мрачный геній готовъ съ нжнымъ, яснымъ, улыбающимся геніемъ арабскихъ зодчихъ. Только сегодняшній день не внесъ ничего новаго въ этотъ величавый пантеонъ прошлаго Испаніи — и слава Богу! Этотъ пантеонъ, по крайней мр, остался въ сторон отъ мщанства нашего рка, отъ его дешеваго олеографическаго блеска, отъ его показной ремесленной и штампованной роскоши. Здсь все оригинально, все само говоритъ за себя, все является воплощеніемъ своеобразной мысли и фантазіи. Тутъ нтъ условныхъ рамокъ и марокъ… Тутъ стройка не отдавалась огуломъ съ подряда. Посл сегодняшнихъ городовъ съ ихъ дешевыми удобствами, еще пахнущихъ лакомъ и краской, невольно артистическое чувство отдыхаетъ въ такихъ, какъ это гордое гнздо на гор, какъ это Толедо. Новые города сливаются въ одно срое цлое. Какъ только что выпущенную въ обращеніе монету, ихъ не отличишь одного отъ другаго. Толедо, на зло годамъ и разстоянію, на зло тысячамъ посл того воспринятыхъ впечатлній, словно въявь стоитъ передо мною вковчною каменною легендой, высченною азъ гранита и отлитою изъ бронзы, переданною гранитными строками, эпическою поэмой, гд не знаешь чему изумляться: простот ли замысла, красот ли исполненія, величію ли этихъ образовъ, ставшихъ памятниками, несокрушимыми памятниками творчества иной эпохи…

Какимъ таинственнымъ кажется этотъ городъ изъ своего далека! Какими каменными фонтанами представлялись мн его дворцы и башни, по мр того, какъ конь, повинуясь торопливой рук, все быстре и быстре подвигается къ цли!… На скал и около — все пустынно, сухо… Ни былинки, ни деревца. Весенняя зелень отступила назадъ, здсь былъ только одинъ камень… Снизу не понимаешь, какъ дорога подымается на эту высоту. Кажется, что туда надо царапаться. Обрости этотъ утесъ зеленью, строгость его очертаній и общій характеръ величія потеряли бы много. Отдльно отъ скалы, на которой построенъ Толедо,— другая. Между ними плачетъ Тахо. Съ первой на вторую дерзко переброшенъ грандіозный каменный мостъ, на обоихъ концахъ котораго арабы поставили свои величавыя и изящныя башни. Вы прозжаете подъ ихъ поэтическою аркой. Он придаютъ еще боле строгости профилю этого города. У моста д’Алькантара я долженъ былъ сдать своего коня. Нсколько часовъ въ пути такъ меня разбили, что мн не хотлось идти пшкомъ и я помстился въ дилижансъ. Отдльныхъ экипажей въ Толедо нтъ. Только что пришелъ поздъ и дилижансъ сталъ полонъ, что не помшало кондуктору втолкнуть меня туда и захлопнуть за мною дверцы. Лошади рванули — и я упалъ въ объятія какому-то благополучному падре. Это никого не удивило. Потсниться нельзя было. И я, памятуя испанскіе обычаи, преспокойно услся на колни къ святому отцу, такимъ образомъ указанному мн самою судьбой. И хорошо сдлалъ! Колни были мягки и жирны — тотъ же диванъ. За мною вслдъ, когда лошади пріостановились, втолкнули какую-то даму — воплощеніе насморка во образ женщины. Она очутилась въ объятіяхъ офицера съ столь воинственнымъ видомъ, какой у насъ имютъ только телеграфисты и интенданты. Лошади опять рванули и мы дружески висками и затылками начали пробовать крпость таковыхъ же висковъ и затылковъ у своихъ сосдей и визави. Вокругъ дилижанса праздные толедскіе мальчуганы устроили какой-то танецъ дикихъ, несмотря на то, что мулы, неистово дребезжа бубенчиками, колокольцами и погремушками, неслись въ гору такъ стремительно, точно за ними гналась цлая волчья стая. Чмъ круче была дорога по скал, тмъ неистове кидались по ней мулы. Всюду впереди старыя башни, выступы дворцовъ, соборы, церкви, колокольни, монастыри, какое-то марево, такъ и кажется, набежитъ облачко и отъ этого миража останется только одинъ поблднвшій воздухъ. Стны, зубчатыя, точно скомканныя, въ складкахъ какихъ-то, падаютъ внизъ, лзутъ вверхъ, отходятъ въ сторону и вновь тснятъ надвигающіеся на нихъ мрачные средневковые дома, кое-гд стны точно треснули, и тамъ эти дома будто просыпались внизъ и съ ужасомъ держатся надъ отвсами по карнизамъ и выступамъ утеса. Мостъ д’Алькантара передъ нами во всей своей монументальной красот, точно характерный заголовокъ къ этому геральдическому городу… Тнь башенъ моста легла далеко. Он такъ надмнно рисуются въ высот безоблачнаго неба, точно и оно нисколько не поражаетъ ихъ своею недосягаемою высью. За мостомъ вся художественно-цльная масса Толедо подъ солнцемъ теперь. Какъ рзки тни отъ него, какъ ярки его блики! Эта масса древняго города давитъ васъ. Кажется, сейчасъ она надвинется, какъ туча, и все, цлый міръ затопитъ собою.

На арабскія башни моста Карлъ V прибилъ щиты съ своими гербами. Своего рода плагіатъ, въ которомъ внчанный маніакъ провинился не разъ, ухитрился даже къ подковообразнымъ воротамъ Туниса прибить своего растопыреннаго орла. Еще тамъ это было понятно: онъ завоевалъ Тунисъ, онъ вошелъ въ него побдителемъ, но Толедо, вдь, и не думалъ никогда объявить войну своему императору. Правда, разъ онъ возсталъ противъ него и заперся, но Карлъ V своихъ орловъ прибилъ къ его стнамъ ране этого эпическаго подвига Хосе Подилла съ его женою… Причемъ же тутъ эта подпись на чужомъ произведеніи,— подпись человка, никогда не создававшаго ничего подобнаго, потому что весь порывъ его воображенія уходилъ не на творчество, а на разрушеніе? Какъ оскорбительны эти кастильскіе гербы на дивныхъ обращикахъ арабскаго зодчества! Точно казенныя печати на мурильевской картин, продаваемой съ аукціона. Меня бы не такъ удивила подпись Аракчеева подъ Египетскими ночами Пушкина!

По мосту нашъ дилижансъ несся съ быстротою, приводившею меня въ отчаяніе. Мы промелькнули подъ одною башней. Налво на мгновеніе сверкнула масса блой пны, направо раскрылась пасть, гд пропадаетъ Тахо… Крики загаловъ, издали торжествующій ревъ мальчишекъ, грохотъ воды и новая башня, пропустившая насъ подъ своею смлою аркой… Городъ подъ нами. Колоссальный альказаръ и соборъ стоятъ надъ нимъ точно на какомъ-то чудовищномъ пьедестал. Стремительное движеніе нашего ковчега вдругъ было остановлено на самомъ интересномъ мст. Одно изъ колесъ его не ршилось перенести разлуки съ мостомъ и отлетло. Я упалъ на даму-насморкъ, благополучный падре на меня, какой-то юркій испанецъ оказался подъ моими ногами, чьи-то руки охватывали мою шею и прижимали ее такъ къ достаточно соблазнительному бюсту, точно онъ былъ утопающимъ, а я соломенкою. Когда мн, наконецъ, удалось вынырнуть изъ хлябей грузнаго тла падре, я выбрался наружу… Отсюда далеко видны были вс окрестности съ извивами Тахо, съ розовымъ налетомъ цвтовъ на персиковомъ и миндальномъ деревьяхъ. Вдали мягко рисовались нжно освщенные пологіе скаты горъ, точно плававшихъ въ лиловомъ туман. Зеленая равнина отливала изумруднымъ блескомъ. Влизи у Толедо она золотилась, безплодная и сухая.

Около дилижанса было нчто врод консерваторіи во время класса пнія. Поочереди и неистово орали: загалъ, погонщикъ, кучеръ, кондукторъ. Плакала смятая дама No 1, кричала обладательница соблазнительнаго бюста и ругался, какъ извощикъ, тучный падре, обнаруживая при этомъ знакомство съ столь отборными выраженіями, что даже московскій пьяный сапожникъ разинулъ бы ротъ отъ изумленія. Остальные испанскіе гидальго остались врны своей flema castillane. Они завернулись въ капы, надвинули на носы сомбреро и только сосали свои ‘пуросъ’, безучастно глядя и на волновавшихся дамъ, и на негодующаго попа, и на чудный городъ съ его красивыми окрестностями.

Къ довершенію очарованія, съ той стороны моста прибжали мальчишки, но падре скоро справился съ ними. Онъ захватилъ штуки три въ свои отеческія объятія, попробовалъ, крпко ли ростутъ у нихъ волосы и уши, и, убдясь, что природа выростила ихъ довольно исправно, выбросилъ шалуновъ на дорогу… Пока поднимали омнибусъ и ставили опять колесо, я подвинулся впередъ.

Что за ласточкины гнзда въ этомъ город, только каждое оказывается дворцомъ, замкомъ или церковью. Какъ они лпятся на этихъ отвсахъ? Одни внизу, другіе подъ ними. Крыша перваго — основаніе для втораго, а тамъ третьи, четвертые, — цлыя лстницы кровель, фасадовъ, длинныя галлереи между ними, арки подковами, какая-то хитрая и тонкая, какъ паутина, сть балконовъ еще невиданнаго мною рисунка. Съ балконовъ, точно крылья бабочекъ, виситъ и колышется пропасть пестрыхъ тряпокъ… Вотъ одна галлерея повисла надъ балкономъ… Надъ этою галлереей — башня вся въ аркадахъ. Рядомъ — точно разсченная ножомъ — улица… Ужь именно ‘въ тснот, да не въ обид’…

Загалъ подбжалъ ко мн. Оказывается, залюбовавшійся видомъ Толедо, я не слышалъ его зова: все было готово, непокорное колесо водворено на мсто, мальчишки стояли въ сторон, съ почтительнымъ изумленіемъ глядя, какъ падре застрялъ въ дверцахъ экипажа. Голова его была тамъ, но поясница длала тщетныя усилія послдовать за нею. Загалъ кинулся, уперся своею кудлатою башкой въ нее и могучимъ усиліемъ своего мускулистаго тла вдвинулъ святого отца на его мсто… Я слъ тоже.

Опять защелкали кнуты, задребезжали бубенцы, заскриплъ дилижансъ, затрещали колеса, застукались наши головы. Опять грохотъ воды внизу, блескъ солнца вверху, волна благоуханій по втру, и мы оказываемся передъ Пуэрта дель-Соль. Если мостъ д’Алькантара — заголовокъ къ Толедо, то ‘Puerta del Soi’ — его иниціалъ, выдержанный въ стил и обнаруживающій великаго художника въ своемъ автор. Поэтъ Гомесъ называлъ эти ворота ‘стражемъ Толедо’… Въ этой каменной масс Филиппъ II ухитрился, не щадя ея царственнаго величія и красоты, устроить инквизиціонныя темницы. Мало ему было тхъ, что дали и безъ того суровому Толедо имя ‘грознаго’. У готскихъ королей не было такихъ вкусовъ, и они не являлись палачами даже для соисканія преміи царства небеснаго. За ‘Пуэрта дель-Соль’ — площадь, гд воздвигались костры аутодафе, иногда, впрочемъ, это длали вн города, передъ воротами столицы, ‘ins grne’. Я посщалъ потомъ кельи этой Пуэрта дель-Соль. Ихъ немного, но он ужасны. Съ разршенія сторожа, я записалъ на стн первыя пришедшія мн въ голову строки. Прошу позволенія привести ихъ здсь. Он передаютъ впечатлніе, охватившее меня въ этой монументальной темниц.

Была пора: вчинялось дло:

Во мрак тюремъ, предъ судомъ,

Палачъ терзалъ живое тло

По строгимъ правиламъ, умло,

Бичомъ, желзомъ и огнемъ…

На площадяхъ толпа глядли,

Подъ небеса клубился дымъ…

Свой гимнъ кругомъ монахи пли,

Въ ‘святомъ’ огн жиды горли

И мавры корчились надъ нимъ…

Упорно свтъ боролся съ тьмою

И побдилъ. Его заря

Блеститъ надъ гршною землею:

Больныхъ не жгутъ передъ толпою

И не клянутъ у алтаря…

Но все же сдлано немного.

Стоятъ темницы, міръ въ крови…

И люди тщетно ищутъ Бога,

Не зная, гд лежитъ дороги

Къ свобод, правд и любви!…

Воображаю хотя бы эту черную келью, багровый свтъ факеловъ въ ней, дымъ ихъ, уходящій клубами подъ тяжелый каменный сводъ, эту колонну съ прикованною къ ней жертвой… черные силуэты инквизиторовъ, спокойные и торжественные въ сознаніи своего божественнаго права, когда передъ ними въ адскихъ мученіяхъ корчилось живое тло и отчаянные стоны наполняли зловщее безмолвіе темницы… Нтъ, чмъ дальше отъ этихъ воспоминаній, тмъ лучше!

Башни моста д’Алькантара принадлежатъ безраздльно арабамъ, но самый мостъ съ его дерзкою аркой, висящею надъ пропастью р. Тахо, создали готы. Выстроенный арабами въ 387 г. Гиджры (997 по P. X.), онъ вслдствіе землетрясенія рухнулъ. Это былъ тоже удивительный обращикъ арабскаго генія. Арки его оказывались еще смле. Алафъ-Бенъ-Могамедъ-Кандъ по праву гордился имъ и нуженъ былъ катаклизмъ, чтобы его уничтожить. Въ 1258 г. Альфонсъ Астрономъ или Мудрый (EI Sabio), сынъ Фердинанда и Беатриксы, выстроилъ его вновь, оставивъ за нимъ старое арабское имя al cantara = мостъ. Арабъ, соорудившій Puerta del Sol, остался неизвстнымъ, но готы не могли, все-таки, не внести своего мрачнаго характера въ это созданіе. Точно тнь бросили они на это сокровище арабскаго генія, отдланное съ ювелирною тщательностью. Подъ аркою воротъ вы увидите изображеніе того, какъ готскій король ‘оказалъ милость своему подданному, старшему альгуазилу Гонзалесу’. Милость заключалась въ томъ, что альгуазила за оскорбленіе двухъ дамъ и по ихъ жалоб обезглавили на этой самой площади подъ Пуэрта дель-Соль. Какъ императоръ Карлъ V ставилъ свои щиты на башняхъ д’Алькантара, которые онъ не строилъ и не бралъ боемъ, такъ и толедскій соборъ прибилъ свой гербъ къ башн ‘Пуэрта дель-Соль’. Надъ изящною мавританскою аркой этихъ воротъ вьются галлерейки тоненькихъ колоннъ, развтвляющихся въ арки, и все это вызолочено въ теченіе вковъ солнечными лучами. Издали кажется вся эта прелесть вычеканенною изъ настоящаго золота, покрывшагося отъ времени матомъ.

Толедо стоитъ своего иниціала.

Когда я въхалъ въ его улицы, мн показалось, что я въ какомъ-то новомъ мір, ничего общаго не имющемъ со всмъ тмъ, что я до сихъ поръ видлъ въ жизни. Самое неистовое воображеніе творца оперныхъ декорацій не придумало бы подобнаго романтическаго города, такихъ средневковыхъ улицъ, угрюмыхъ и въ самой мрачности своей величавыхъ и прекрасныхъ домовъ, разнообразныхъ зданій, такихъ замыкающихся узкими площадями узкихъ улицъ. Справа и слва сплошными стнами шли фасады дворцовъ, изъ которыхъ точно никогда и не вызжала готская знать. Не въ этомъ ли жилъ русокудрый король Леоговильдъ, не постучаться ли сюда, не здсь ли благополучно пребываетъ могущественный Вамба?… А вонъ въ томъ старомъ гнзд? Не изъ той ли башни смотрлъ на свтъ король, легендарный женолюбецъ Родрихъ? Такъ и казалось, что изъ-за угла выдутъ закованные въ желзо люди, покажутся солдаты Альфонса X или вдругъ на площадь изъ-подъ тяжелой старой арки романской, выстроенной еще готами, важный и торжественный выйдетъ Сидъ Кампеадоръ, этотъ Баярдъ Испаніи. И какіе дома открывали мн свои фасады! Очевидно, каждый долженъ былъ служить крпостью. Массивныя стны, часто окна подъ самымъ карнизомъ крыши, вся же остальная лицевая часть является слпою, если не считать громадныхъ желзныхъ воротъ съ вбитыми въ нихъ medio-naranjas (полуапельсинъ, полушаріе стальное или желзное, нарочно приготовляемое для этой цли). Это были жилища великановъ. Когда одни такія ворота открылись около, мн показалось, что за ними въ пустынный сумракъ двора видна какая-то таинственная пещера, въ которой намчивались гигантскія колонны. Старые гербы и щиты мрачно смотрли съ высокихъ стнъ, надъ воротами и окнами. Гд теперь фамиліи, съ такою гордостью когда то носившія эти гербы? Только имена ихъ остались въ лтописяхъ Испаніи. Потомки, смшавшись съ индійскими расами, живутъ въ южиноамериканскихъ республикахъ, даже не вдая о томъ, какія блистательныя дянія были совершены ихъ предками, какими кровавыми строками они вписали ихъ въ хроники Старой и Новой Кастиліи. Именно, что называется, черезъ сотни лтъ прошли красною строкой. Какой нибудь безграмотный, босоногій гаучо, быть можетъ, является единственнымъ по родовому праву наслдникомъ этихъ заколоченныхъ дворцовъ, этихъ грозныхъ башенъ. И какая толпа кишмя кишитъ на здшнихъ улицахъ! Ее надо видть самому, чтобы понять, какъ физіономія города и характеръ его отражаются на лицахъ жителей. Можно подумать, что вс они принадлежать къ какому-нибудь чудовищному страшному заговору, что немедля пробьетъ часъ его и они должны ринуться на смерть и уничтоженіе всего сущаго. А эти черныя улицы, гд балконы противуположныхъ домовъ смыкаются надъ вашею головой, гд всюду — и на балконахъ, и на окнахъ, и на стнахъ — желзо, желзо и желзо, точно они вплоть закованы въ кандалы и томятся во мрак безвыходнаго плна? Ночью изъ нихъ не выберешься. Толедо живетъ еще въ період среднихъ вковъ. Здсь ложатся спать рано, я часа три до разсвта блуждалъ по его улицамъ изъ одной въ другую, щель за щелью, направо и налво, впередъ и назадъ — куда идти, спросить не у кого. Дома высоки. Улица такъ узка, что, прислонясь спиной къ одному дому, не видишь крыши противуположнаго. Я уже хотмъ было крикнуть, какъ, признаюсь, совершенно случайно (моя способность оріентироваться уже была не причемъ) выбрался на Зокодаверъ. Въ этомъ город готовъ даже пахнетъ желзомъ. Вы слышите его повсюду. Именно желзное гнздо желзныхъ людей, какъ называетъ его историкъ Мендоза. Художнику здсь за то пожива. Посмотрите, напримръ, на фасадъ этого громаднаго дворца: наружу только три окна — одно въ углу подъ крышей, другое чуть не вровень съ землей, а третье вкось надъ воротами. Кому вздумалось такъ пробить ихъ? А красиво, не говоря уже о ршоткахъ, которыми обвиты эти окна и ихъ балконы. А вотъ на фасад дома рядомъ одно окно, громадное, съ хорошія крпостныя ворота. За то рзьба кругомъ — верхъ совершенства, у этого окна столько мраморныхъ цвтовъ, листьевъ, геральдическихъ зврей, такія символическія изображенія, что въ нихъ запутается самый свдущій археологъ.

А площадь ‘Зокодаверъ’? Ею недаромъ хвалится ‘Imperial Ciudad’ — императорскій городъ, какъ самъ себя называетъ Толедо. Какъ ее ни перекрещивали испанцы въ ‘placa Major’, въ ‘placa Constitution’, она, все-таки, хранитъ свое старое, данное маврами, имя — Зоко, по-арабски рынокъ. Подобные ‘Зоко’ я видлъ въ Танхер, Тетуан, Матадор. Такой остался и здсь. Она васъ разомъ переноситъ за нсколько сотъ лтъ назадъ, по крайней мр, въ царствованіе Филиппа II. Ее окружили пестрые дома, даже странно видть такіе въ мрачномъ Толедо. Красные, желтые, зеленые фасады подъ этимъ солнцемъ кажутся эмальированными. Особенно когда сюда входишь посл чернаго мрака узкихъ переулковъ. Вверху, надъ площадью виситъ громада перестроеннаго Карломъ V ‘алькасара’. Впрочемъ, висла, когда я здсь былъ, и уже не виситъ теперь. Эта твердыня была уничтожена три года тому назадъ пожаромъ. Такое веселое впечатлніе шумный и пестрый ‘Зокодаверъ’ производить посл скитанія по мрачнымъ щелямъ Толедо, что я невольно сталъ хохотать, кричать и смяться вмст съ толпою, наполнявшею его. Казалось, весь городъ высыпалъ сюда на какой-то праздникъ,— не оттого ли такъ пусто было на его улицахъ? Впрочемъ, когда я здсь пожилъ, то убдился, что Зокодаверъ всегда кипитъ жизнью. Тмъ сильне задумчивое Толедо, погруженное въ воспоминаніе о далекомъ прошломъ, о своихъ героическихъ быляхъ, поражаетъ васъ безмолвіемъ и неподвижностью… Пестрые дома обведены еще боле пестрыми галлереями, цлыми паутинами причудливыхъ балконовъ. Въ этихъ паутинахъ запутались и бьются сотни дтей и женщинъ, они кричатъ, поютъ, смются, переговариваются съ тми, которые толпятся внизу. Прежде съ этихъ же галлерей толпа смотрла на два зрлища: одно доставляло ей городское управленіе — это былъ бой быковъ, другимъ ее угощали соединенныя ревностныя усилія христіаннйшаго короля и ‘святаго судилища’, т.-е. инквизиціи. Именно здсь на Зокодавер, гд сегодня такъ весело свтитъ солнце, такъ хорошо себя чувствуешь,— жгли несчастныхъ, имвшихъ неосторожность усомниться въ католическомъ формализм или родившихся арабами и евреями и желавшихъ умереть въ вр отцовъ своихъ.

Да, именно здсь, на Зокодавер, былъ сожженъ благородный Алонсо Фу это, самое имя котораго (Фу это — огонь) явилось для него зловщимъ пророчествомъ. Тутъ же земнымъ пламенемъ очищали грховную душу фра-Эстебаноса, имвшаго дерзость, несмотря на свое монашеское платье, усомниться въ прав однихъ людей подавать чорту на жаркое другихъ. Тутъ герцогъ Манрике д’Оссуна крикнулъ Филиппу II, при вид прекрасной Элеоноры Ортисъ, которую вели на костеръ:

— Ты ли, король, далъ жизнь этому божественному созданію, чтобы отнимать ее?

Д’Оссуну нельзя было сжечь,— онъ-самъ, если возможно, былъ боле католикъ, чмъ король. Но его можно было убить изъ-за угла, и герцога черезъ день нашли на одной изъ толедскихъ улицъ распростертымъ на ея плитахъ и бездыханнымъ, съ ножомъ между лопатками. Сюда же переноситъ мсто дйствія популярнйшая между испанскими цыганами легенда о легкомысліи того же Филиппа II. Положимъ, въ данномъ случа цыгане взяли грхъ на душу. Я не могу себ представить этого рыжаго, веснущатаго испанскаго Ирода съ влажными руками и холодною душой — увлекшимся прелестью уличной пвицы… Но, говорятъ, гласъ народа — гласъ Божій… Предваряю читателей только, что подъ именемъ короля Санхесъ толедскіе гитаны подразумвали именно мрачнаго узника Эскоріала Филиппа II.

Какъ извстно, желая доставить удовольствіе жителямъ благороднйшаго (muy noble) и врнйшаго (muy fedel) императорскаго города Толедо, Филиппъ второй въ извстные дни приказывалъ привозить сюда самый отборный ассортиментъ живаго товара для костровъ. Вроятно, въ одинъ изъ такихъ праздниковъ и случилось что-либо подавшее поводъ цыганамъ найти въ адской, злобной натур внценоснаго палача отблескъ человческой слабости:

Былъ и мраченъ, и суровъ

Донъ-Санхесъ во время оно.

Онъ на казнь еретиковъ

Цлый день смотрлъ съ балкона.

Будто рдкіе плоды,

Вина тонкія,— заран

Припасалися жиды,

Колдуны и мусульмане.

И въ назначенные дни,

Взявъ попарно свчи въ руки,

Шли процессіей они

На торжественныя муки.

Разодта и пестра,

Свита пышная дивилась,

Глядя, какъ въ огн костра

Жертва связанная билась.

Сатан на завтракъ разъ

Шла гитана молодая,

Красотою чудныхъ глазъ

Проповдниковъ смущая.

Не найдешь такихъ царицъ!

Съ нею рая бы не надо!

Передъ нею палъ бы ницъ

Инквизиторъ Торквемадо.

И король былъ изумленъ…

Сдлавъ крестное знаменье,

Прошепталъ сквозь зубы онъ:

‘Боже, что за наважденье!’

— Какъ тебя, малютка, звать?—

— ‘Херомита’.—

— ‘Гд родилась?’ —

— ‘Я не знаю: рано мать

Умереть поторопилась’.—

— ‘Какъ росла ты, гд жила?’ —

И ему гитана смло:

— ‘Травкой въ пол я росла

И жила — гд солнце грло!’

На устахъ гитаны смхъ,

Смотритъ прямо безъ боязни…

— ‘За какой великій грхъ

Предана ты лютой казни?’

— ‘Говорилъ про то монахъ,

Я его не понимала,

Я всю жизнь у насъ въ горахъ

Только пла да плясала.

‘Въ зимній холодъ, въ лтній жаръ,

Незнакомая съ страданьемъ,

Я жила подъ звонъ гитаръ

И питалась подаяньемъ’.

— ‘Ну, а въ ересяхъ какихъ

Ты замчена донын?’

— ‘Ересь?… Право, словъ такихъ

Не слыхать у насъ въ пустын’…

— ‘Но тебя сожгутъ живой,

Это, вдь, мученья ада!…’ —

‘Что-жь такое, смхъ какой!

Умирать, вдь, тоже надо?…’

Въ изумленьи замерла

Свита, будто бы нмая.

А гитана весела,

Словно птичка въ утро мая.

Пораженъ король:

— ‘Постой! Ты Христа душою чтила?’

— ‘Я?… Христа?… Онъ кто такой?’ —

У него она спросила’ *).

— ‘Сынъ Мадонны, Божій Сынъ’…

Головой она качаетъ:

— ‘Нтъ, спроси-ка Альбасинъ **),

Тамъ никто его не знаетъ.

‘Можетъ быть, въ Севиль есть

Человкъ такой — въ Тріан ***),

Проживаютъ, ваша честь,

Тамъ мудреные цыгане.

‘Промышляютъ ворожбой

И разсказываютъ сказки,

А у насъ народъ простой,

Наше дло — только пляски’.

— ‘Въ церкви та была-ль когда?’ —

Отовсюду закричали.

— ‘Госпожи и господа

Насъ туда, вдь, не пускали!’

Ропотъ слышится кругомъ.

Говоритъ король:

— ‘Не стану

Я теперь казнить огнемъ

Эту бдную гитану.

‘Дло въ томъ, что сатан

(Онъ отецъ цыганъ, извстно)

Получить ее въ огн,

Право, будетъ слишкомъ лестно!

‘Нтъ! Иначе поступить

Мы должны — Христу въ угоду,

Вдь, ее въ огонь пустить —

Все равно, что рыбу въ воду!

‘Еретичку во дворецъ

Помстимъ мы очень строго.

Фра-Луисъ, святой отецъ,

Съ ней потрудится для Бога!

‘Онъ ее научитъ пусть

Всмъ молитвамъ безъ изъятій,

Чтобы знала наизусть

Какъ любой изъ нашихъ братій,

‘И тогда мы возведемъ

Ей костеръ, костровъ всхъ краше,

И сожжемъ ее на немъ

Въ прославленье чести нашей!

‘Въ эти дни я повелю

Всенародное моленье’,—

И гитану къ королю

Повели на исправленье.

Только странно, съ той поры

Хоть святая Германдада

На гарроту и костры

И гнала исчадій ада,

Хоть народъ со всхъ сторонъ

Какъ на праздникъ собирался,

Но король на свой балконъ

Никогда не появлялся.

Во дворц за то порой

Пляска слышалась ипвье,—

Тамъ свершалъ отецъ святой

Херомиты исправленье.

И, въ угоду, небесамъ,

Донъ-Санхесъ, король жестокій,

Пляшетъ, сказывали, самъ

Съ Херомитой черноокой…

*) По свидтельству даже такихъ авторитетныхъ писателей, какъ Мендоза и Кальве, до сихъ поръ многіе изъ испанскихъ цыганъ не знаютъ Спасителя, считаясь христіанами. Католическіе монахи умли ихъ жечь, но не только не учили ихъ истинамъ христіанской религіи, а даже не позволяли имъ ходитъ въ церковь.

**) Гора за Гренадою со множествомъ пещеръ, гд живутъ гитано. О Бог они знали только потому, что милостыню просятъ ‘por Dios’…

***) Тріана — севильскій кварталъ.

Толедо, какъ и Гренада, богатъ легендами. Каждый старый домъ, всякая полуразрушенная башня являются мстомъ дйствія тхъ или другихъ историческихъ лицъ, но, не ограничиваясь ‘дйствительностью’, вымыселъ присвоилъ такимъ уголкамъ, какъ эта площадь, дому св. Братства, Альказару, Баньосъ де ла Кава, соборной колокольн, бывшей синагог, каждому, каждой, непремнно свое привидніе. На площади Зокодавера, таимъ образомъ, въ минуты, когда Испаніи грозитъ что-нибудь извн, является грозный призракъ готскаго короля Вамба. Надо сказать правду, что легендарный герой, очевидно, обладаетъ романтическими вкусами. Для своихъ прогулокъ по Зокодаверу онъ выбираетъ непремнно лунную ночь. Дока кругомъ безмолвно стоятъ, облитые серебрянымъ свтомъ мсяца. Черный мракъ царитъ въ узкихъ трещинахъ, разбгающихся отсюда во вс стороны. Только кровли, башни и колокольни подымаются точно кованные ш серебра, да колоссальная твердыня Альказара виситъ въ небесахъ вся ни свту… Готскій король почему-то не любитъ полночи. Вроятно, онъ на желаетъ, чтобы его смшивали съ нечистыми духами. Въ два часа въ какой-нибудь изъ черныхъ улицъ слышится стукъ оружія, будто толпа воиновъ идетъ къ Зокодаверу, стуча о каменныя плиты древками копій. Мечи сталкиваются и звонятъ, доносится топотъ тысячи ногъ. Наконецъ, на ярко-освщенную площадь показывается призракъ короля Вамбы. Золотой обручъ горитъ на его голов, изумрудныя и рубиновыя подвски падаютъ съ этого обруча на уши, блокурые волосы вьются на могучія плечи. На стальной кольчуг огнемъ горитъ золотой левъ, такой же сіяетъ и на черномъ вороненомъ щит. Вамба грозно смотритъ передъ собою. Рать его безмолвно слдуетъ за нимъ. Медленно подвигаются они до середины Зокодавера, и тамъ дружина окружаетъ своего короля. Нсколько кинутъ они точно совщаются между собою, но, попрежнему, словъ не слышно, только бряцаніе мечей да стукъ копій наполняютъ мистическую тишину ночи. Потомъ воины на щитахъ поднимаютъ готскаго короля, и онъ, высоко держа свой мечь, указываетъ имъ туда, откуда на Испанію идетъ опасность. Замчательно, что Вамбу изъ его могилы не подымаютъ внутреннія смуты королевства, какой бы ужасный оборотъ он ни принимали. Онъ оставался даже спокойнымъ во время возстанія карлистовъ. Послдній разъ Вамба являлся на этой площади, передъ нашествіемъ французовъ на Испанію. Съ тхъ поръ готскій король уже не страдаетъ безсонницей. Толедскіе политики, когда обострился вопросъ о Каролинскихъ островахъ съ Германіей, ожидали неминучей войны и по ночамъ выходили на Зокодаверъ: не увидятъ ли короля Вамбу съ его дружиною. Но готскій король оказался гораздо дальновидне и проницательне ихъ, хотя за тысячелтіе, что онъ пролежалъ въ земл, и долженъ бы поотстать отъ разумнія текущихъ длъ. Нмцы уступили, и толедскіе политики съ тхъ поръ опять спокойны. Имъ не зачмъ дежурить въ лунныя ночи на Зокодавер.

III.
Первыя впечатлнія въ Толедо.— Крпость, тюрьма или городъ,— Толедскія патіо.— Въ гостяхъ у поэта.— Толедскіе художники.— Гостиница въ инквизиціонной тюрьм.— Почему мавры калифата называли Толедо ‘Золотымъ копытомъ’?

Насколько мрачны улицы и наружные фасады домовъ въ Толедо, настолько свтлы и изящны ихъ patio. Вы уже знаете, что въ испанскихъ я, главнымъ образомъ, андалузскихъ домахъ patio называются внутренніе дворики. Я даже былъ пораженъ на первыхъ порахъ. Черная разбойничья улица, угрюмый фасадъ стараго, слпаго снаружи дома. Вверху только кое-гд два-три окна, да и т похожи на бойницы. Какой-то выступъ врод башенки. Отлично оттуда обстрливать эту щель вдоль… Я бы хотлъ сказать ‘поперекъ’, но ‘поперека’ въ такихъ трещинахъ не полагается. Это именно и было жилье поэта, археолога и знатока толедскихъ былинъ и легендъ, Гомеса, къ которому мн дали письмо изъ Мадрида. Я остановился передъ воротами, которыя сдлали бы честь любой крпости. Точно броня современнаго фрегата. Сверхъ этого, въ нихъ были вбиты полуапельсины (medio-narunja) и раковины, именно такія, какія изображаются на плащ с. Яго Компостельскаго… И полуапельсины, и раковины — изъ желза, и, притомъ, такой старины, что у собирателей коллекцій, что называется, разгораются на нихъ глаза. Я сначала искалъ звонка, но его не оказалось. Прохожій, мрачно завернувшійся въ кану и, въ качеств истаго толеданца, надвинувшій сомбреро на носъ, такъ, что отъ всего образа и подобія Божьяго только одинъ этотъ носъ и было виднъ, ощутилъ состраданіе и подошелъ ко мн.

— Чего вы ищете, сеньоръ-кавальеро?

— Звонка.

— У насъ нтъ звонковъ. Вонъ ударьте этою ручкой.

Въ воротахъ сверху вислъ молотокъ, въ вид какого-то геральдическаго звря, съ оскаленными зубами и крокодильими лапами.

— Позвольте я за васъ…

И ‘сеньоръ-кавальеро’ началъ изо всей силы стучать имъ о желзную доску, оказавшуюся подъ геральдическимъ звремъ. Громоподобный трескъ раздался съ одного конца всей этой щели до другаго. Очевидно, ‘кавалеру’ эта музыка доставляла большое удовольствіе, онъ вошелъ въ ражъ и застучалъ съ неистовствомъ, съ увлеченіемъ, онъ продолжалъ даже стучать тогда, когда одна изъ бойницъ подъ крышей отворилась снизу вверхъ и оттуда выглянулъ растрепанный старикъ.

— Сеньоръ, сеньоръ! Насъ уже услышали!…— останавливалъ я напрасно кавалера. Наконецъ, я долженъ былъ дотронуться до его плеча. Онъ точно проснулся.

— Благодарю васъ… Насъ услышали, сейчасъ отворятъ ворота. Благодарю васъ.

— Не за что. Это такъ пріятно, знаете.

Но моя увренность въ томъ, что сейчасъ отворятъ ворота, оказалась нсколько преждевременной. Голова старика вверху замнилась головою старухи, столь же растрепанной. Я разсмотрлъ только, что ея острый носъ ючетъ во что бы то ни стало клюнуть такой же острый подбородокъ.

— Что нужно сеньору?— визгливо крикнула она сверху.

Я хотлъ было отвтить, но остановился въ недоумніи. Гд я видлъ эту пасть, это хищное лицо?

— Что нужно сеньору?— еще настоятельне и грозне потребовала она отъ меня ‘страшнаго’ отвта.

— Ба!… Разумется. Вотъ она, эта старуха. Ее сдлали по образцу молотка, висящаго на воротахъ. Тотъ же оскалъ, та же хищная рожа и, вроятно, такія же крокодильи лапы.

— Вдь, вы же стучали?— уже съ отчаяніемъ надсаждалась она въ небесахъ.— Вдь, это вы стучали?

— Простите, сеньора!…— наконецъ, опомнился я.— Стучалъ я дйствительно. Не здсь ли живетъ сеньоръ Эмиліо Гомесъ?

— Гомесъ? Это мой сынъ. А вамъ какое дло до Гомеса?

‘Крпко живутъ толедскіе поэты!’ — сообразилъ я.

— У меня письмо къ нему.

— Отъ кого?

Богопротивная старуха, очевидно, готовилась учинить мн допросъ по всей форм. Понявъ, что для нея ‘поэты’ не имютъ никакого значенія, вмсто всякихъ объясненій, отвтилъ кратко и выразительно:

— Отъ его превосходительства министра Нуньеса де-Арсе.

Я думаю, поэтъ Нуньесъ де-Арсе самъ забылъ, что онъ былъ министромъ, тмъ не мене, онъ былъ имъ когда-то, хотя и не долго, что мн и дало право именно такъ его назвать. Старуха была поражена.

— Письмо отъ министра?— заорала она на всю улицу, желая, чтобы вс сосдки ее слышали.

— Да, вотъ оно, это письмо!

— Отъ его превосходительства, министра, къ моему сыну, Эмилію Гомесу?— безпощадно ставила она точки на і.

Благодаря моей находчивости, черезъ нсколько минутъ за крпостными воротами этого дома послышался какой-то грохотъ. Грохотъ перешелъ въ гулъ, прокатившійся по самымъ воротамъ, замокъ въ нихъ отворился съ шумомъ, подобнымъ выстрлу, потомъ неистово завизжалъ отодвигаемый засовъ… Въ воротахъ была калитка. Но отворить ее человку, снабженному письмомъ отъ министра, боле чмъ странно, и посему я простоялъ еще дв-три минуты лишнихъ, пока челюсть адова не разверзлась передо мною. Въ ней мн показалось что-то невообразимо темное, мрачное, какая-то пещера, что ли. Справа стоялъ растрепанный старикъ, слва — растрепанная старуха, оба они кланялись столь торжественно, что, будь я гордъ, я бы вообразилъ себя, по меньшей мр, министерскимъ курьеромъ, являющимся съ приказомъ о награжденіи Эмилія Гомеса Станиславомъ III-й степени за благонамренное направленіе его литературной дятельности.,

Пещера оказалась промежуткомъ между этими воротами и такими же внутри. Пространство между ними выстлано острыми каменьями. По обычаю, (испанская формула вжливости), старикъ сообщилъ мн, что этотъ домъ принадлежитъ мн, что онъ самъ и его жена находятся въ моемъ полному распоряженіи. Я пришелъ бы въ ужасъ отъ послдняго, если бы не зналъ, что это только слова.

Вторыя ворота отворились столь же торжественно. И… но позвольте…

Случалось ли вамъ видть какой-нибудь скверный сонъ: адъ, бездну, море тумана, вы летите въ какой-то мракъ… и вдругъ просыпаетесь и голубое утро смется вамъ въ открытое окно, и солнце ласково свтить въ вашу комнату, и какая-то пичужка, уцпившись за втку сирени въ саду, заливается во все свое маленькое горлышко такою псенкой, что у васъ сразу становится необыкновенно ясно и свтло на душ? То же случилось и со мною, когда раскрылись вторыя ворота этого ‘сеазама’.

Солнце, цвты и зелень… Я даже зажмурился. Вмсто тюрьмы, какую я ожидалъ видть, судя по наружному фасаду, или, по крайней мр, вмсто каземата крпости — нчто феерическое, яркое, свтлое, улыбающееся. Говоръ воды,— оказалось, посреди выстланнаго шашками чернымъ и блымъ мраморомъ двора бьетъ прелестный фонтанъ. Кругомъ розы, лиліи, магноліи, олеандры, жасмины, гарденіи. Въ patio тройнымъ рядомъ мавританскихъ аркадъ выходятъ три этажа дома. Блыя мраморныя колонны, блые мраморные своды… Изъ этого патіо не хотлось никуда. Тонкій ароматъ цвтовъ наполнялъ воздухъ… Эмиліо Гомесъ засталъ меня совершенно восхищеннымъ. Еще бы! я былъ въ положеніи сказочнаго царевича, въ горбатой, хромой и беззубой старух нашедшаго прелестную двушку. Только для моего случая не надо было пускать въ ходъ никакихъ чаръ и заклинаній. Оказалось достаточно нсколькихъ строкъ отъ эксъ-министра.

— Неужели у васъ много такихъ дворцовъ?— спросилъ я у молодаго поэта.

— О, мой еще одинъ изъ самыхъ бдныхъ,— скромно улыбался онъ.

Потомъ я убдился, что Толедо на всхъ этихъ узкихъ и мрачныхъ улицахъ обманываетъ путника угрюмыми фасадами своихъ домовъ. Войдите внутрь и, вмсто каземата, вы встртите маленькій рай. А самыя улицы! Я могу сравнить ихъ только съ ложами высохшихъ горныхъ потоковъ. Это боле чмъ врно. Но мученіе ходить по нимъ всегда вознаграждается удовольствіемъ попасть въ одинъ изъ такихъ двориковъ и отдохнуть тамъ подъ мечтательный говоръ воды, въ прохлад и задумчивой тни мраморныхъ арокъ. Даже madame Гомесъ здсь не показалась мн такою вдьмой, хотя и ея сынъ отзывался о ней:

— Знаете, мама производитъ всегда довольно непріятное впечатлніе, но это на первыхъ порахъ. Потомъ вы убдитесь, что она добрая женщина.

Я, впрочемъ, убдился въ этомъ тотчасъ же, когда увидалъ, съ какою гордостью она любуется своимъ сыномъ, какъ ревниво относится ко всему, что онъ написалъ. Надо было слышать ея голосъ, когда она говорила о немъ, когда читала наизусть его стихи. Но, увы, конецъ испортилъ все дло. Только что я было разсантиментальничался на тему о материнской любви, какъ она вдругъ поразила меня истинно-материнскою глупостью:

— Знаете, Сервантесъ, говорятъ, хорошо писалъ и этотъ, какъ его, французъ?… Ахъ, да, Александръ Дюма, тоже, но мой сынъ лучше ихъ всхъ, и даже я не сравню съ нимъ проповди нашего капеллана фра-Мигуэля… Вы его слышали уже?

Эта путаница авторитетовъ такъ ошеломила меня, что я совершенно растерялся. Правду сказать, и я, и ея сынъ почувствовали себя свободне, когда она ушла.

Благодаря Эмилію Гомесу, оказавшемуся очень милымъ малымъ, я познакомился съ фалангою молодыхъ толедскихъ живописцевъ. Суровая зловщая наружность этого города не совсмъ мирится съ условіями, необходимыми для художественнаго творчества. Но въ этомъ отношеніи вся Кастилія одинакова, а, между тмъ, за послднее время ни одна страна въ мір не поражаетъ такимъ обиліемъ молодыхъ силъ въ искусств, какъ она. Большіе таланты и большія идеи — вотъ ихъ характеристика. Видимо, здшнихъ художниковъ волнуютъ глубокія мысли, которыми живетъ человчество, захватываютъ его гуманитарныя стремленія. Каждый изъ нихъ является не только поклонникомъ красоты въ природ, но и добра въ человчеств. Мстительная кисть испанскаго живописца, задавшагося цлью написать страничку изъ мрачнаго прошлаго своей страны, преображается въ пламенный мечъ, безпощадно разящій католическій деспотизмъ и насилія аскетизма. Посмотрите, напримръ, картину толедскаго живописца, обращавшую на себя такое вниманіе впослдствіи въ залахъ парижской выставки,— на этого блднаго Филиппа II, угрюмая фигура котораго до сихъ поръ и изъ-за гроба заститъ Испаніи выходы къ свту. Вечеръ. Сумракъ мрачною синевой легъ на холодныя окрестности Эскоріала. Въ немъ чувствуется ледяное и мертвящее дыханіе Гвадарамы. Въ скал выбито сдалище — знаменитое ‘la Silla de Felippe II’. Зловщій, какъ эта наступающая ночь, Филиппъ II тамъ уже. У него въ рукахъ приговоръ, судьи около. Почтительное молчаніе кругомъ. Внизу дрожатъ отъ стужи носильщики королевскихъ креселъ. Туманъ густетъ, холодно. Холодно всмъ, только не этому блдному призраку. У него въ душ еще большій холодъ, и горе тому, чье имя значится на роковомъ пергамент. Король не умлъ прощать и, во всякомъ случа, не среди дикой и суровой окрестности Эскоріала могла придти въ голову и запасть въ сердце трогательная мысль о помилованіи. Если для подобныхъ картинъ улицы и темничные фасады Толедо могли дать настроеніе и краски, то что могло вдохновить Хименеса Аранда написать здсь своего Христа?… И онъ написалъ Его именно тутъ и даже боле — въ самомъ дворц, гд когда-то помщался страшный трибуналъ инквизиціи. ‘Христъ’ Аранды великолпенъ. Облака и туманъ заволокли Голгоу — въ одномъ только мст прорвались они — и въ этомъ просвт — Распятый. Ничего кругомъ. Точно крестъ остановился среди безконечности и хаоса…

Я сказалъ, что Хименесъ Аранда писалъ своего Христа въ бывшемъ дворц инквизиціи. Странная судьба постигла этотъ дворецъ! Я никакъ не ожидалъ, подходя сюда, что за этимъ сумрачнымъ фасадомъ, за этими камнями, отъ которыхъ до сихъ поръ, кажется, пахнетъ кровью, гд сквозь трещины должны сочиться слезы безчисленныхъ замученныхъ жертвъ, теперь не тюрьма… ‘Posada de la Hermandad’… Трактиръ св. Братства,— не великолпно ли это? Громадныя крпостныя ворота его заключены между двумя колоннами коринскаго стиля. Колоссальная готическая арка надъ ними и въ ней, единственное на весь домъ снаружи, чудовищное и зловщее окно, закованное въ толстйшую желзную ршотку. Кругомъ щиты съ гербами. Надо сказать правду, св. Германдада сначала не была тмъ отвратительнымъ учрежденіемъ, въ какой выработалась она впослдствіи: Фердинандъ Католическій создалъ ее для освобожденія испанскихъ дорогъ отъ разбойничества. И здсь, на пустынной Толедской улиц, за желзными засовами, сидли сначала просто ‘рыцари ножа и петли’. Потомъ ‘Германдада’ оставила въ поко разбойниковъ, даже больше — вступила съ ними въ тснйшій союзъ и сама усвоила ихъ пріемы. За это она сразу стала ‘святою’и уже боролась противъ свободы человческой мысли, преслдуя все выдающееся въ своей стран… Не знаю, какъ другіе, а я бы предпочелъ переночевать на улиц, но ни за что не остановился бы въ этой гостиниц ‘св. Братства’. Все время до утра мн бы снились узники инквизиціоннаго трибунала, красные, замаскированные палачи, черные длиннополые судьи и орудія невроятныхъ пытокъ… Я видлъ на пути изъ Перми въ Екатеринбургъ арестантскую партію: это было еще въ то время, когда желзная дорога только строилась. Несчастные остановились на привалъ и слдовавшая за мужемъ-каторжникомъ жена подала ему ребенка. Дитя весело, заливаясь хохотомъ, стало играть кандалами отца… Представьте себ веселую пирушку здсь, въ этой ‘Posada de la Hermandad’. Не то же ли было бы самое? А эти суровыя лица инквизиторовъ, на которыхъ ни одинъ заключенный не могъ прочитать для себя надежды! Посмотрите на бурбарановскихъ монаховъ, онъ обезсмертилъ ихъ фанатически горящіе глаза, судорогу безкровныхъ губъ, желтизну впалыхъ щекъ. О, эти не знали пощады! Они дйствовали именемъ Бога,— а разв Богъ ошибается? Самозванные толкователи Его, они самое небо длали сообщникомъ своихъ преступленій. Въ дряхлой, оставленной церкви Толедо, подъ старинными истершимися плитами, лежатъ эти церемоніймейстеры аутодафе… Я навстилъ ихъ. Даже именъ нельзя было разобрать на камняхъ. Исторія и народъ были, такимъ образомъ, великодушны: первая ихъ забыла, второй стеръ ихъ ногами. А, между прочимъ, гг. толедскіе инквизиторы отличались даже остроуміемъ. Жидовъ они, напримръ, зашивали въ свиную шкуру и бросали въ Тахо, мавровъ сжигали на костр привязанными къ тмъ же животнымъ, оболочка которыхъ служила послднимъ пристанищемъ для несчастнаго Израиля. Что можетъ бытъ ужасне этой мерзости?

Мн хотлось отдохнуть отъ мрачнаго зрлища черныхъ улицъ и угрюмыхъ снаружи дворцовъ. А тутъ еще зловщій фасадъ св. Братства встртился по пути! Наканун мн привелось прочесть Подлинное описаніе праздника, устроеннаго въ Толедо великимъ инквизиторомъ Пересомъ Альтамура. Невдомый, но чрезвычайно добросовстный авторъ, подробно перечисливъ всхъ сорокъ шесть еретиковъ, которые были торжественно сожжены на Зокодавер во время этого пира, разсказалъ біографію ихъ, причемъ самымъ виновнымъ оказался именно Альваресъ Лазарихо, усомнившійся въ томъ, чтобы пророкъ Іона могъ три дня и три ночи провести съ полнымъ комфортомъ во чрев китов. Его бы побичевали и, пожалуй, выпустили, потому что онъ раскаялся и, притомъ, прошлое его не внушало къ нему недоврія, но бдняга привыкъ выпить, и съ радости, что дло его принимаетъ хорошій оборотъ, вмст съ своимъ сторожемъ опорожнилъ бутылочку-дв какого-то предательскаго вина. Оно развязало языки обоимъ. Стали говорить о Ветхомъ Завт и Библіи. На свое горе, Альваресъ Лазарихо начитался ея и усомнился въ святости Лота. Тюремщикъ, принадлежавшій къ какому-то монашескому ордену, взбсился… На другой день Альваресъ Лазарихо уже корчился въ камер пытокъ, а черезъ дв недли его вели на аутодафе, какъ нераскаяннаго ‘еретика и богохульца’.

Отыскивая мста, гд бы прошлое не выдвигало такихъ ужасныхъ воспоминаній, я выбрался на какую-то площадь съ башней. Дверь въ нее была отворена. За дверью въ сумрак домчивались довольно смутно ступени лстницы. Я крикнулъ,— никто мн не отозвался. Оставалось заключить одно: башня пуста, оставлена и ходи по ней всякій, кому угодно. Такъ я и сдлалъ. Лстница шла спиралью,— я взбирался, взбирался. Кое-гд пообвалились ступени, въ другихъ мстахъ он стерлись. Изрдка сумракъ озарялся изъ узкихъ бойницъ, въ которыя виднлись уже внизу т же мрачныя улицы, т же строгіе силуэты средневковыхъ домовъ. Черезъ нсколько минутъ предо мною оказался выходъ на кровлю башни. Съ ея зубцовъ при моемъ появленія сорвался какой-то ястребъ и въ углу что-то подозрительно зашуршало въ куч щебня и мусора. Я подошелъ къ краю… Что за картина раскидывалась кругомъ!… Небо синее, синее, такое, какимъ я его видлъ впослдствіи въ Африк, и подъ нимъ стройный силуэтъ этого готскаго ‘гордаго города на гор’, ‘матери испанскихъ городовъ’, ‘благороднйшаго, законнйшаго, императорскаго’, какъ значится въ его герб {Muy nohle, muy bale imperial ciudad de Toledo.}. Онъ весь на плоскости утеса, который внизу подковою огибаетъ Тахо… Только глядя отсюда на эту подкову красивой рки, я понялъ, почему арабскіе поэты называли Толедо ‘Золотымъ копытомъ’.

Но если бы я зналъ, что ждетъ меня, едва ли я увлекся бы восточными сравненіями Бенъ-Омара. Вспомнивъ, что я общалъ Гомесу идти съ съ нимъ на оружейную фабрику и что мн остается только нсколько минутъ на то, чтобы добраться до него, я поспшно спустился съ башни и попалъ въ какой-то мракъ. Ощупью ищу дверь, всюду сплошная стна.! Спотыкаюсь, встаю, опять продолжаю поиски… Наконецъ, рука нащупала желзо — ворота… Толкаюсь — они заперты… Стучу и чувствую, что стука моего по этой толщ никто не услышитъ. Нагибаюсь найти камень, чтобъ имъ заколотить въ эту западню — камня нтъ… Кричу опять. Гд-то — не то вверху, не то глубоко внизу — какое-то глухое отзвучіе… И опять тишина. Что мн оставалось длать?

Взойти на башню и заорать оттуда?

Немного смшно, но, вдь, не оставаться же здсь въ этомъ мрак?

И я опять поспшно ползъ по полуразрушившейся лстниц.

IV.
На башн.— Странички изъ прошлаго.— Гарсіа де ла Вега.— Толедскіе художники.— Визиготы.— Романтическія были.— Почему окрестности Толедо безплодны.

Надо признаться, положеніе мое было не изъ пріятныхъ. Средневковая, какое средневковая — готская площадь. Старе тхъ домовъ, которые выдвинули на нее свои мрачные фасады, я и не видалъ. Въ ихъ рдкихъ окнахъ красовались такія ршотки, точно за ними берегли величайшихъ злодевъ. Пустыня совершенная. Когда я направился сюда, то на улиц я не видлъ ни одного прохожаго. Теперь сверху, съ башни, я встрчалъ только черные дома, черныя щели улицъ между ними и темно-голубое неба вверху, казалось, съ сожалніемъ смотрвшее на этотъ безлюдный городъ. Тишина ненарушимая.

Слава Богу, на площади показывается кто-то,— идетъ благополучный падре. Я закричалъ. Патеръ остановился въ остолбенніи. Неужели разверзлась твердь и ему, скромному служителю церкви, явится во всей слав одинъ изъ ея небожителей?… Я трепеталъ, какъ бы онъ не испугался и не юркнулъ назадъ въ темную щель, откуда, какъ черный тараканъ, онъ выползъ на эту площадь. Нтъ, слава Богу. Остолбенніе проходитъ, онъ озирается… Такъ задираетъ голову, что солнце ему прямо въ глаза бьетъ, жмурится. Я кричу опять… О, счастье! Онъ меня видитъ и почему-то об руки подымаетъ кверху, я тоже простираю къ нему свои.

— Кто вы?— слышится мн, наконецъ, жирный басокъ новаго донъ-Базиліо.

— Путешественникъ!

— Но какъ вы попали сюда?

— Двери внизу были отворены, я и влзъ.

— Но разв во всякую отворенную дверь можно входить?… Врата геенны отверсты каждому,— что же, вы и въ нихъ отправитесь? Вы знаете, пути грховные такъ легки и удобны, но…

Нравоученіе было прекрасно, хотя немного неумстно. Тмъ не мене, надо было покорно слушать.

Патеръ, наконецъ, успокоился, подошелъ къ воротамъ стараго дома и неистово застучалъ молоткомъ. Я съ радостно бьющимся сердцемъ слышалъ,какъ они отворились и какъ изъ-за нихъ показалась на улицу какая-то разбойничья харя. Священникъ заговорилъ съ нею, указывая на меня. Право, я думаю, что въ эту минуту было бы довольно неблагородно смяться надо иною, хотя я и походилъ на ворону. Но эти господа смялись. Очевидно, зрлище было таково, что даже кастильская вжливость не выдержала испытанія. Особенно хохотала разбойничья рожа. Скоро въ воротахъ показались еще трое праздныхъ джентльменовъ, не безъ удовольствія смотрвшихъ на меня. Когда, наконецъ, дверь въ башню была отворена внизу, меня ждало человкъ двадцать… Точно рыба на наживку собралась.

— Вотъ что значитъ иностранцу бродить по городу безъ гида!— нравоучительно проговорилъ одинъ изъ нихъ.

— А вы, врно, гидъ?

— Къ услугамъ вашей милости!

Казавшееся мн сверху разбойничьимъ, лицо обладателя ключа внизу представилось мн, напротивъ, очень милымъ и любезнымъ. Когда я извинялся, владлецъ башни очень искренно засмялся и предложилъ мн посмотрть его домъ, гд всякихъ остатковъ старины собрано довольно много. Я отрекомендовался, онъ тоже. ‘Гарсіа де ла Вега’ — эта фамилія не была мн незнакома.

— Не съ авторомъ ли Исторіи Толедо я имю честь видться?

Онъ покраснлъ, но, разумется, ему было пріятно, что его знаютъ и вн массивныхъ стнъ его роднаго города. Патеръ, очевидно, былъ одержимъ страстью къ нравоученіямъ, потому что онъ сейчасъ же произнесъ, похлопывая меня по плечу:

— Вотъ видите, стезя человческая нежданно приводитъ и гршниковъ ко спасенію.

Затмъ не мене претенціознымъ тономъ онъ заключилъ:

— Донъ-Гарсіа угоститъ насъ шоколадомъ, разумется.

Мы отправились къ моему новому знакомцу, съ которымъ впослдствіи у насъ завязались самыя пріятельскія отношенія. Гарсіа де ла Вега — велики знатокъ всего Толедо. У него только одинъ недостатокъ: цлымъ міромъ ой интересуется лишь настолько, насколько это иметъ отношеніе къ Толедо. Вселенная можетъ провалиться въ тартарары, лишь бы ‘Золотое копыто’ готскаго города стояло незыблемо въ своей серебряной подков. Императоръ Карлъ V не былъ бы великъ, если бы онъ не царствовалъ въ Толедо.

Спасеніе міра можетъ придти только изъ Кастиліи. Даже ея безлюдье и запустлость, по мннію Гарсіа, представляютъ въ этомъ отношеніи одно изъ лучшихъ условій. Палестина была такъ же выжжена, а тамъ родился Богочеловкъ, каменистыя пустыни Аравіи дали Магомета. Нигд видите ли, умъ человческій не дйствуетъ такъ вкуп и влюб съ его воображеніемъ, какъ на спаленныхъ солнцемъ мстностяхъ. А Кастилія именно такое плато, къ которому весь остальной Пиренейскій полуостровъ подходитъ ступенями. На этомъ пьедестал и мсто истинному величію. Гарсіа не смущаютъ ныншній упадокъ и мертвенность Кастиліи. Она сдлала столько въ прошломъ, что для новаго нужны вка внутреннй творческой подготовки.

А дйствительно ужасна эта Кастилія.

Плато ея безплодны и дики. Они такъ подняты надъ уровнемъ моря, что въ этомъ отношеніи Испанія является самою ‘высоко-поставленною’ страной въ Европ. Даже Швейцарія и Шотландія не сравняются съ нея въ этомъ отношеніи (я говорю не о горныхъ вершинахъ). Мадридъ стоитъ выше Лангра, а надъ нимъ еще подымаются холодныя скалы Гуадарамы. Отъ береговъ внутрь страны надо подыматься все время, пока доберешься до этой выпуклины. Поэтому тутъ такъ рдки рки и такъ глубоко хоронятся он въ свои трещины, а положеніе земли настолько увеличиваетъ силу испаряемости, что Кастилія еще боле является безплодною. Рядомъ съ рдкими прекрасными полями раскидываются печальныя ‘parameras’ — обширныя равнины безъ обитателей. Кастильцы при этомъ не только не заботились объ облсеніи края, но, какъ я имлъ случай говорить, старались уничтожить послднія деревца, подымавшіяся на лысинахъ ихъ родины. Ныншній кастильскій земледлецъ боится дерева: дерево — это птица, говоритъ онъ, а птица, видите ли, должна уничтожать хлбъ съ полей, выклевывать смена, которыя бросаютъ въ землю. Въ старое время лса кастильскихъ плоскогорій были уничтожены во время войнъ готовъ съ маврами.

Только въ теченіе двухъ или трехъ мсяцевъ въ году эти пустыни покрываются верескомъ, дрокомъ и множествомъ другихъ сильно пахнущихъ дикихъ растеній. Своими коврами зелени он на минуту длаютъ боле привлекательными кастильскія плато, но проходитъ эта минута, и опять пустыня, спаленная солнцемъ, точно зминая кожа, тянется передъ вами, доводя до отчаянія. Безплодныя вершины не привлекаютъ къ себ облаковъ, такъ что и съ этой стороны влага не приходитъ на помощь жаждущей земл. Скопившіяся въ другихъ мстахъ дождевыя массы, если втеръ ихъ переброситъ на Старую и Новую Кастиліи, разршаются потоками влаги, и она скользитъ по этимъ голымъ вершинамъ, плато и скатамъ, не задерживаясь и не останавливаясь нигд. Именно какъ съ гуся вода! Образуются отъ нея не питательные для страны рки и ручьи, а бурные потоки, вырывающіе для себя щели и рытвины все глубже и глубже, но гд черезъ нсколько дней нтъ уже ни капли воды. Нельзя поэтому строить мостовъ,— ихъ снесетъ, нельзя учредить навигаціи, потому что сегодняшнее русло завтра смнится другимъ, а посл-завтра явится сухимъ, точно какими-то катаклизмами обезображеннымъ ложемъ, съ навороченными на нихъ скалами, съ трещинами, разбгающимися во вс стороны. По всему этому голому простору, надъ которымъ игомъ лежитъ сухая и жгучая лтомъ и леденящая зимою атмосфера, если и подуетъ втеръ, то это или galleto — неукротимый и разрушительный, сверо-восточный, сметывающій все на пути своемъ и нигд, по характеру мстности, не встрчающій себ препятствій, или же solano, до самаго Бургоса доносящій знойное, изсушающее, мертвящее дыханіе Африки, перебрасывающій воздухъ Сахары въ Кастилію,— солано, когда здсь больше всего случается убійствъ, когда нервы возбуждены до крайности, когда смерть царитъ не только, въ атмосфер, но и въ крови, и въ мысли человка…

Воды изрдка уходятъ въ глубину. Плодородность нкоторыхъ частей Кастиліи, несмотря на вс неблагопріятныя условія, объясняется тмъ, то вода хотя не везд, но, все-таки скопляется подъ зминою кожей поверхностнаго слоя. Корни растеній жадно проростаютъ до него, чтобы спастись самимъ и спасти стебли отъ сухости насыщеннаго африканскимъ зноемъ воздуха. Тмъ не мене, изъ этихъ низинъ въ лтніе мсяцы тонкорунныя стада должны уходить въ горы, потому что на равнинахъ и плато солнце сжигаетъ и заставляетъ разсыпаться прахомъ послднюю былинку. Посреди именно такого унынія и стоитъ на своемъ гранитномъ ‘копы’ Толедо, въ подков ‘обведеннаго стнами утесовъ’ Тахо.

Ко всмъ этимъ прелестямъ прибавьте нестерпимый блескъ солнца,слпящіе отсвты его на скалахъ, на золотыхъ пескахъ ‘paramera’, на зминой кож выжженныхъ полей… Только красные откосы у ркъ, точно облитые кровью, даютъ отдохнуть зрнію. Не оттого ли такая масса слпыхъ здсь? Я уже не говорю о нищихъ. Въ деревняхъ и городахъ встрчается очень много ихъ среди достаточнаго населенія. Кастильское солнце не шутитъ. Только одно мсто здсь является оазисомъ, это — Ara Jovis (алтарь Юпитера) древнихъ,— Аранхуэсъ, весь закутавшійся въ ревнивую тнь своихъ платановъ. Вроятно, здсь именно и можно только пть:

Fleuve du Tage,

Je fuis tes bords heureux.

По всему остальному теченію этой рки счастливыхъ береговъ что-то вовсе не приходится видть. По крайней мр, подъ Толедо рка, точно змя, спряталась въ щель и тамъ шипитъ и гремитъ, стараясь совладать ‘съ каменными переборами своего дна.

Для Гарсіа де ла Вега нтъ, какъ я уже говорилъ, города выше Толедо. Еще бы! здсь даже мусульманское владычество не могло стереть величавыхъ остатковъ готскаго царства. Освобожденный Альфонсомъ VI въ 1085 г., Толедо тотчасъ же забылъ эпоху владычества кордуанскихъ калифовъ и вернулся къ суровымъ преданіямъ готскаго режима. Поэтому люди романтическаго направленія и антикваріи, любители bric-a-brac’а, старыхъ вещей, скульптуръ, отрываемыхъ изъ-подъ земли, старыхъ стнъ и узкихъ улицъ, полуразвалившихся башенъ влюбляются въ эту готскую твердыню и даже остаются здсь, случайно попавъ сюда, цлые годы. Одинъ изъ такихъ, Систо-Рамонъ-Парро, составилъ краткое описаніе Толедо и всхъ его достопримчательностей въ двухъ томахъ, заключающихъ около 1,550 страницъ. Въ предисловіи къ этому Toledo en la memo авторъ извиняется, что книга его еще далеко не полна, и общаетъ въ слдующихъ работахъ восполнить ея проблы.

Гарсіа де ла Вега въ патіо своего дома подъ благоуханными апельсинными деревьями разсказывалъ намъ столько легендъ и преданій изъ прошлаго Толедо, что намъ подъ конецъ стало казаться, будто въ каменныхъ массахъ ‘матери испанскихъ городовъ’ заключенъ цлый міръ. Часто яркая лунная йочь заставала насъ въ оживленной бесд. Въ серебряномъ свт рзче ложились тни подъ аркадами, ярче выступали мраморныя колонны, громче плакалъ и жаловался фонтанъ, сильне нахли цвты. Въ эти счастливыя минуты все далекое прошлое становилось прозрачно, какъ эта ночь, и мы ясно видли передъ собою героевъ и властителей этого ‘гордаго города на гор’. Гарсіа де ла Вега, самъ готъ по происхожденію, не могъ равнодушно слушать, когда ему доказывали, что мавры внесли цивилизацію въ эти рыцарскія полудикія области Испаніи. Ему ссылались на авторитеты Конде и Мадоза, но Вега только зажималъ уши, не желая даже слышать эти ‘еретическія’ имена. По его словамъ, мавры ворвались сюда на готовое дикарями и, только усвоивъ все, что застали здсь, могли развить дале тотъ золотой вкъ науки и искусства, слды котораго всюду замтны въ Испаніи. Воспользовавшись этимъ, скажу и я нсколько словъ о далекомъ прошломъ этой страны, именно потому, что она связана съ исторіей Толедо.

Задолго до Рождества Христова Пиренейскій полуостровъ, населенный иберійцами, кельтами и кельто-иберійцами, являлся золотымъ дномъ для смлыхъ финикійскихъ, греческихъ и карфагенскихъ мореплавателей-купцовъ, которые здсь по берегамъ основали множество колоній. Испанія того времени была богата золотомъ, серебромъ, желзомъ. Взамнъ этого сюда доставляли восточныя произведенія, такъ что все Средиземное поморье и тогда уже отличалось роскошью своихъ жителей. Воды его не были пустынны. Тысячи судовъ красовались своими пестрыми парусами на его чистой лазури. Аристотель разсказываетъ, что какіе-то финикіане въ Тартассус (Тарифа въ настоящее время) накупили столько серебра, что суда ихъ оказались недостаточными, чтобы поднять его. Тогда они бросили желзные якоря и замнили ихъ серебряными.

Кадиксъ, Малага, Кордуа, Картеха (близъ Гибралтара) тогда уже были для далекой Финикіи тмъ, чмъ великая Греція и Сицилія стали впослдствіи для Эллады. Греки и Финикеяне осли въ Каталоніи и Валенсіи. Выступивъ на міровую сцену, карагеняне захватили всю Андалузію (Бетику) и впервые, вмсто пріемовъ мирнаго подчиненія себ туземцевъ, стали практиковать систему вооруженныхъ захватовъ. За 225 лтъ до P. X. они уже забрали здсь почти все подъ свою властную и, надо сказать, тяжелую руку. Въ этомъ отношеніи Амилькаръ (отецъ Аннибала) и Аздрубалъ дйствовали такъ безпощадно, что коренное населеніе страны, поднимаясь массами, убгало въ горы. Еще нсколько лтъ и оно, соединясь съ греческими колоніями, послало ходоковъ вымаливать помощи у единственнаго соперника Карагена — у Рима. Всемірная пьевра, какою являлся уже этотъ семихолмный городъ, обрадовалась и съ иберійцами, кельтами и греками заключила тснйшій союзъ. Во глав его сталъ злополучный Сагунтъ. Аннибалъ съ полуторастотысячнымъ войскомъ пошелъ на него. Передавать исторію этой осады нечего,— ее знаютъ вс. Еще на школьной скамь намъ разсказывали, какъ защитники Сагунта отчаянно дрались и умирали на его стнахъ и у стнъ. А когда не стало надежды, жены и дти ихъ бросались добровольно въ пламя, обратившее цвтущій городъ въ пепелъ. Въ Мурвіедро (miri-veteres или murosviejos), къ сверу отъ Валенсіи, вы увидите еще стны Сагунта, каждый камень котораго былъ обрызганъ благороднйшею кровью ея защитниковъ. Городъ былъ взятъ, и передъ Аннибаловъ (219 г. до P. X.) открылась безпрепятственная дорога черезъ Пиренеи. Римляне явились слишкомъ поздно: союзная Испанія лежала въ крови и руинахъ. Въ ней не оставалось живаго мста. Сципіонъ Африканскій, тмъ не мене, былъ встрченъ какъ избавитель. Уцлвшіе иберійцы и греки ревностно служили въ его легіонахъ, и карагеняне скоро были выброшены вонъ. Кельто-иберійцы, лузитане праздновали это событіе какъ новую эру своего благополучія, но Риму чужды были сантиментальныя наклонности. Разъ наложивъ свою желзную руку на полуостровъ, онъ такъ могуче сжалъ ее, что населеніе чуть не задохнулось отъ этихъ дружескихъ тисковъ. Начались возстанія противъ недавнихъ союзниковъ,— возстанія, отъ которыхъ рки крови пролились вновь по несчастіюй стран. Это казалось впослдствіи уже неизбжнымъ закономъ. Римъ смнился маврами, мавры — Филиппомъ II,— короче, во всю свою долгую политическую жизнь Испанія была осуждена на мучительную борьбу. Битвы не прекращались въ ней съ тхъ поръ, какъ она себя помнитъ, и на мрачныхъ фасадахъ Толедо я читалъ исторію этого края лучше, чмъ на пыльныхъ страницахъ ея полузабытыхъ хроникъ. Какъ впослдствіи готы дали Сида Бампеадора, такъ въ т далекія времена лузитанскій пастухъ Виріатъ выдлился изъ среды возставшаго населенія и повелъ его къ побдамъ надъ несокрушимыми римлянами. Побды эти были несчетны. Въ 149—140 годахъ онъ билъ римскіе легіоны всюду, гд встрчалъ ихъ. Имя его стало Риму грозно почти также, какъ имена Аннибала и Митридата. Даже своимъ характеромъ, простотою, соединенною съ хитростью, преданностью земл родной и высокими гражданскими добродтелями Виріатъ напоминаетъ Сида. Римъ не могъ побдить его въ открытомъ пол, и то, чего впослдствіи гнушались мавры, къ чему не хотли они прибгнуть, сдлалъ Римъ. Лузитанія была бы освобождена, но римляне подкупили убійцъ и Виріата задушили въ его хижин. Вс, въ комъ еще жила доблесть Виріата, кто желалъ лучше умереть свободнымъ, чмъ жить рабомъ, собрались въ Нуманціи. Примръ сагунтцевъ вдохновилъ ихъ. Когда въ 133 году Сципіонъ-Эмиліанъ взялъ этотъ городъ, они сожгли его и сами погибли въ пламени. Отцы убивали своихъ дтей, мужья — женъ, братья — сестеръ и потомъ бросались въ огонь. Близъ Соріи когда-то стояла руина со слдами пожарища. Теперь тамъ остаются груды камня — и только. Еще недавно какой-то крестьянинъ, роясь въ земл около, нашелъ великолпное золотое ожерелье, доказывающее, на какой высокой степени стояло въ древней Нуманціи ювелирное дло. Ожерелье было украшено медальонами, которымъ цны не было. Онъ продалъ, по невжеству, свою находку мстному капеллану за 160 реаловъ (40 фран.), а этотъ, но еще большему невжеству, показавъ колье археологамъ, не дождался, чтобы они его купили, а перетопилъ его на золото.

— Зачмъ вы сдлали это?— съ отчаяніемъ спрашивали у него.

— Какже? Бсовскаго дла вещь, а огонь съ молитвою — все очищаютъ? Римлянамъ, взявшимъ Нуманцію, достались разрушенныя стны, догоравшіе костры и мертвецы. Сагунтъ и Нуманція! Если бы у Испанія было только два такихъ имени, она и тогда могла бы требовать себ одно изъ первыхъ мстъ въ исторіи берьбы противъ насилія. Впослдствіи, черезъ девятнадцать столтій, она доказала, что духъ ея сыновъ не погасъ, что онъ живетъ еще, и Сарагосса явилась тмъ же Сагунтомъ. И еще ране города возстававшихъ коммунероссовъ воскрешали героическую быль Нуманціи. Защитники были т же. Только вмсто Сцишона-Эмиліака и Аннибала на нихъ наступали Карлъ V и Филиппъ II, а впослдствіи полщища Палафокса и маршала Ланна. Пятьсотъ лтъ Испанія была римской. Только горы не признавали Рима. Тамъ еще какъ девизъ звучали имена ‘Сагунтъ и Нуманція’. Римляне пособничали. Перксина убилъ Серторія, Цезарь боролся съ сыномъ Помпея, одни римскіе города въ Иберіи дрались съ другими. Земля все жадне и жадне пила кровь, но не длалась отъ этого плодородне и счастливе. Только при императорахъ страна вздохнула. Въ Астуріи, Кантабріи и Навар еще держались горные орлы, знать не хотвшіе римскаго орла. Все остальное подчинилось Риму. Потемки, въ которыхъ жила страна, мало-помалу отходили назадъ подъ напоромъ потоковъ свта, хлынувшихъ сюда отовсюду. Проводились дороги, черезъ рки, текущія въ глубокихъ трещинахъ, перебрасывались мосты (теперь ихъ меньше, чмъ было тогда), строились гигантскіе акведуки, выростали римскія колоніи, заселялись беега, множился флотъ. Напрасно ‘неудавшійся Виріатъ’, Каракота, хотлъ поднять населеніе противъ римлянъ: блага цивилизаціи слишкомъ оказывались очевидными, и населеніе жадно стало посщать римскія школы. Культура врне оружія завоевываетъ страну: чего не могли сдлать римскіе легіоны, легко исполнили римскіе учителя. И вотъ Испанія, въ благодарность Риму за его науку и искусства, даетъ Траяна, Марка Аврелія, Адріана. Понятно, что они не забывали въ Капитоліи своей солнечной родины. Тысячи новыхъ мостовъ и памятниковъ воздвигаются въ стран. Мостъ д’Алькантара, арка Toppe-дель-Барка, циркъ Италики, башня Геркулеса въ Корду, акведуки въ Сеговіи, Тарагон, стны, храмы, театры, бани, дворцы покрываютъ всю Испанію.

Антонинъ объявляетъ испанцевъ гражданами Рима, полноправными въ немъ и единственными господами своей страны, и тотчасъ же оказывается достаточнымъ на весь Пиренейскій полуостровъ оставить три легіона, да и т впослдствіи не знали, что имъ здсь длать. Трагикъ Сенека, риторъ Квинтиліанъ, поэты Луканъ и Марціанъ, ученый Колумела были испанцами. Рядомъ съ архитектурою и другими искусствами, на удивительную высоту, по свидтельству Плинія-натуралиста, подымались здсь земледліе и скотоводство, разработка металловъ, торговля.

— И посл того говорите, что мавры внесли къ намъ цивилизацію,— негодуя восклицалъ Гарсіа де ла Вега.— Они явились сюда дикарями и у насъ научились всему. И до нихъ у насъ существовали земледліе, орошеніе полей, садоводство. Прочтите десятую книгу Колумелы и…

— Почему же потомъ готскія провинціи оказались необработанными и земледліе посл мавровъ упало?

— Потому что въ вчныхъ войнахъ за свою страну мы перестали работать, потому что единственное ремесло воина-конквистадора (завоевателя) считалось честнымъ.

Визиготы, въ V вк наводнившіе Испанію и принявшіе христіанство, сохранили, какъ величайшую святыню, цивилизацію Рима. Едва ли какое другое племя дало столько мучениковъ, проповдниковъ, христіанскихъ ученыхъ {Аббатъ Годаръ.}. Епископъ Фруктюозъ въ Тарагон, св. Евгеній и св. Леокадія — въ Толедо, свв. Юстъ и Пастеръ — въ Алкала де-Хенарес (Complutum), св. Винсентъ съ братьями и сестрами — въ. Авил (Abula), Евретріусъ и Каледоніусъ — въ Калатрав (Oretum), Элена и Сентола — въ Бургос (Вга vum Burgi), Манселлусъ съ семьей — въ Леон (Legio Seplimagemina), Mapфа — въ Асторг (Asturica Augusta), Марина и Эвфемія — въ Оренсе (Aquae Origines) и безъ числа — въ Браг (Вгассега Augysta), Лиссабон, Мерид (Emerita Augusa), Корду (Corduba), Кадикс, Малаг, Кирон, Барселон, Лерид, Севиль (Hispalis), Сарагосс. Тысячами надо считать мучениковъ въ этой стран, никогда ничего не длавшей въ половину. Она и въ христіанство внесла страстное и безконечное увлеченіе.

Визиготы, пришедшіе въ Западную Европу съ береговъ Вистулы отъ 410—450 гг., владли областью, простиравшеюся отъ Луары до Эбро. Кловисо въ 507 году отбросилъ ихъ къ Пиренеямъ и они поэтому наводнили всю Испанію своими отважными дружинами. Захвативъ полуострову они избрали Толедо столицею,— Толедо, и до тхъ поръ значительнйшій городъ Иберіи и едва ли не самый старинный. По крайней мр, онъ иметъ одно изъ неизбжныхъ качествъ старыхъ городовъ, т.-е. считаетъ свою родословную восходящею въ самыя ндра того ‘мрака временъ’, о которомъ можно и не будучи поэтомъ врать сколько угодно. По разсчету ихъ оказывается, что ихъ городъ существовалъ уже тогда, когда Адамъ съ женою были прогнаны изъ рая, по крайней мр, сынъ Каина, Тубалъ, поселившійся здсь, уже нашелъ на золотомъ копыт надъ серебряною подковой Тахо ‘старый, обнесенный стнами’, городъ. Мене честолюбивые историки толедскіе приписываютъ основаніе своего отечественнаго гнзда Геркулесу. Евреи, пользовавшіеся въ силу обстоятельствъ, о которыхъ я разскажу ниже, правомъ безпрепятственно жить здсь въ то время, когда изъ остальной Испаніи они были изгоняемы, увряли, что гостепріимный городъ этотъ построили ихъ предки посл вавилонскаго плна. Въ числ первыхъ правителей здсь находились извлеченные на подержаніе изъ того же мрака временъ: Геріонъ жестокій, Какусъ, Геркулесъ Великій, Озирисовъ сынъ Атласъ и проч., и проч., и проч. Аббатъ дю Вейранъ, осмивая претензіи толедскихъ патріотовъ, увряетъ, что первымъ ихъ царемъ былъ Адамъ, и солнце посл своего сотворенія взошло именно надъ Толедо. Такимъ образомъ, Толедо оказывается престоломъ и средоточіемъ вселенной, что мой пріятель Гарсіа де ла Вега считаетъ только простою справедливостью, отданною, наконецъ, монументальному готскому городу.

Визиготы, избравшіе Толедо столицей, были не такъ дики, какъ другія германскія племена, еще поклонявшіяся идоламъ. Визиготы исповдываи христіанство и принадлежали къ сект Арія. Ихъ епископъ Улфилисъ перевелъ Библію на готскій языкъ, отъ котораго не осталось въ современной Испаніи ни одного памятника. Готы имли уже писанные законы, хотя ихъ первые короли (еще аріанцы), Эрикъ и Аларихъ II, уже отказались отъ прежнихъ и усвоили римскіе (впослдствіи они вошли цликомъ въ кодексъ Толедо). Когда король Хиндасвиндъ, дворецъ котораго въ Толедо еще показываютъ въ одной старой улиц (лучше, впрочемъ, мсто дворца,— не думаю, чтобы онъ могъ быть въ 652 году выстроенъ такимъ образомъ), замнилъ римскіе законы своимъ ‘Fuero Juzgo’ (Forum Judicum), то это уложеніе все оказалось основаннымъ на указахъ императорскихъ и на началахъ христіанства, чмъ не могутъ похвалиться другіе средневковые ‘варварскіе’ кодексы. Св. Леандръ Севильскій въ 589 г. обратилъ изъ аріанства въ католицизмъ готскаго короля Рекареда I и вслдъ за своимъ повелителемъ все Толедо отказалось отъ ‘первоначальной ереси’, хотя еще недавно, въ 585 г., король Леовигильдъ казнилъ своего сына за то же самое. Этого христіанскаго мученика именовали ‘Эрменегильдомъ’ и, по легенд толедскаго собора, онъ разъ показался въ числ молящихся въ одежд простаго странника, всходилъ на каедру, говорилъ оттуда проповдь, указалъ мсто, гд его убили, занимаемое нын серединою собора, и, объявивъ свое имя, исчезъ: ‘разсялся въ воздух, какъ бы его никогда и не бывало’,— говоритъ преданіе. По толедскимъ законамъ, наказанія за преступленія были одинаковы для всхъ, какъ для завоевателей, такъ и для завоеванныхъ. Та же мудрость и справедливость, которая проникаетъ все, уже проявлена была въ Равенн Теодориномъ Великимъ, и здсь сказывается въ дяніяхъ первыхъ правителей этого племени, боле счастливаго, чмъ готы, завоевавшіе Италію. Въ Толедо можно было даже епископа призвать къ суду. Судебныхъ поединковъ не признавалось, требовались свидтельскія показанія, пытокъ не было,— ихъ уже впослдствіи при христіанскихъ короляхъ Карл V и Филипп II практиковали инквизиціонные трибуналы. Если тяжущіеся были недовольны судьями, они обращались къ епископамъ, и т или вмст съ судьями, или отдльно пересматривали приговоры. Бдныхъ и невольниковъ защищали передъ судомъ государственные чиновники. Никто не имлъ ни надъ военноплннымъ, ни надъ рабомъ права жизни и смерти. Честь невольницы строго охранялась закономъ. Владлецъ пользовался только трудомъ своихъ рабовъ. Преступленія ихъ карались государственными судами. Визиготскіе законы въ Толедо не брали никогда въ разсчетъ убытка, причиненнаго преступленіемъ, а карали моральное зло. Это было большимъ шагомъ впередъ посл того, какъ во всей остальной Европ виновные могли откупаться сообразно стоимости причиненнаго ими вреда. Женщины въ наслдствахъ пользовались равными правами съ мужчинами. Ихъ имущественные интересы охранялись такъ же, какъ и ихъ братьевъ, мужей. Власть матери равнялась отцовской. Во всемъ сказывалась мудрость толедскихъ законодателей, что дало право воскликнуть Мадозу, обращаясь къ остальнымъ провинціямъ: ‘Мы, толедяне, были людьми даже тогда, когда вы бродили во образ звриномъ. Справедливость Августинъ Великій называлъ орломъ, и этотъ орелъ свилъ свое гнздо уже въ VI вк на скалахъ Толедо. Если потомъ он и обагрились кровью, если за желзными засовами и ршетками тюремъ раздавались стоны пытаемыхъ, лились слезы неправедно заключенныхъ, то это вы внесли къ намъ… Филиппъ II ушелъ изъ Толедо потому, что здсь бы онъ не могъ оставаться тмъ антихристомъ, котораго едва ли превзойдетъ апокалипсическій!’

Чтобы никто не могъ отговариваться невдніемъ закона, съ одной стороны, и, съ другой, чтобы каждый бднякъ твердо зналъ свои права и обязанности, ни одинъ экземпляръ ‘Fuero’ не могъ быть проданъ въ стран дороже пятнадцати копекъ по нашему счету. Всякій, кого уличали въ противномъ, подвергался ста ударамъ бича, будь онъ покупщикъ или продавецъ, все равно. Дйствіе этого кодекса продолжалось до XIII вка, когда Альфонсъ X замнилъ его своими ‘Partidas’.

— Такимъ образомъ, вы видите,— воскликнулъ Гарсіа де ла Вёга, — что и по отношенію къ законодательству мавры ничему не могли научить готовъ нашего славнаго Толедо!

При визиготахъ Толедо сталъ центромъ просвщенія и права. Здсь собирались совты изъ епископовъ и представителей народа, бывшіе зерномъ, изъ котораго впослдствіи выросли кортесы и генеральные штаты королевства. На одномъ изъ этихъ совтовъ въ 633 году, то-есть за 1260 лтъ до нашего времени, было заключено: ‘Невжество, мать всяческихъ заблужденій, должно быть изгоняемо распространеніемъ знаній. Сему обязаны содйствовать вс священники Господа Бога’! Тотчасъ же было поставлено первымъ условіемъ существованія каждаго монастыря имть школу и собирать коллекціи манускриптовъ. Даже св. Исидоръ Севильскій, отвращавшій подчиненное ему духовенство отъ занятій языческою литературой, настаивалъ на устройств библіотекъ и отмчалъ въ письмахъ ту жадность, съ которой въ Испаніи того времени собирали сокровища ума человческаго. Эти библіотеки были открыты для всхъ. Короли Сизебутъ, Рессевинтъ сами писали книги. Королевскія книгохранилища считались народнымъ достояніемъ. Визиготскіе властители въ Толедо собирали рукописи съ такою страстностью, что про одного изъ нихъ разсказываютъ, будто онъ ‘рожденъ быть учителемъ, а не вождемъ народа’. Толедо назывался въ т времена ‘Аинами’ Пиренейскаго полуострова. Жаждавшая знанія готская молодежь стремилась сюда со всхъ концовъ его и на этой самой площади, гд я такъ неудачно забрался въ полуразвалившуюся башню, находилась открытая арена для ежедневныхъ бесдъ, споровъ и чтеній по разнымъ научнымъ, нравственнымъ и литературнымъ вопросамъ. Короли на свой счетъ выкупали грамотныхъ рабовъ и возвращали имъ свободу. Литература поэтому росла у визитовъ не по днямъ, а по часамъ. Разумется, это была письменность на добрыя дв трети экклезіастическая или духовно-нравственная вообще, но для того времени и за это слава Богу! Когда впослдствіи св. Донатъ, тогда еще простой монахъ, привезъ съ собою изъ Африки цлый грузъ рукописей, готскій король встртилъ его съ царственными почестями, помстилъ его въ собственномъ дворц въ Толедо и оказывалъ ему величайшее уваженіе. Самое появленіе этихъ рукописей приказано было считать народнымъ праздникомъ, причемъ были прощены вс королевскіе долги, помилованы преступники, бднякамъ въ теченіе недли раздавались щедрыя милостыни. Когда у короля Рессевинта пропалъ одинъ цнный манускриптъ, онъ считалъ это наказаніемъ Божескимъ и публично передъ народомъ каялся въ своихъ грхахъ. Визиготы гордились цлою литературой, къ величайшему сожалнію историковъ, утраченною во время войнъ съ маврами. Современники съ восторгомъ встрчали появленіе такихъ манускриптовъ, какъ Хроники епископа Іоанна, Исторія Испаніи подъ владычествомъ визиготовъ Максима, епископа Сарагоссы, описаніе военныхъ подвиговъ короля Вамбы толедскаго епископа Юліана. Самый этотъ Вамба, завоеватель и солдатъ по натур, почти всю жизнь проведшій на боевомъ пол, настолько освоившійся съ нимъ, что, не желая знать пышнаго дворца своего, онъ спалъ зимою и лтомъ на его двор, бросая на землю звриную шкуру, короче: Суровый Вамба легендъ, когда его постилъ простой монахъ, написавшій Наставленіе какъ учить народъ, былъ столь обрадованъ, что служилъ ему за столомъ, точно монахъ былъ королемъ, а онъ, Вамба, его слугою. Даже Леовигильдъ-аріанецъ, неистово преслдовавшій католицизмъ, несмотря на свою ненависть, ршительно отказывался казнить виновныхъ, отличавшихся ученостью.

‘Я не хочу снимать голову, заключающую въ себ міръ знанія,’ — говорилъ онъ.

Леовигильдъ ограничивался изгнаніемъ ихъ изъ страны. Когда судъ присудилъ одного изъ такихъ ученыхъ монаховъ къ обезглавленію, то Леовигильдъ далъ ему возможность бжать. Считая самъ себя преступникомъ, онъ явился передъ судьями и приказалъ судить себя, короля, по существующимъ законамъ. Визиготъ св. Исидоръ, оставившій посл себя боле двадцати книгъ знаменитыхъ Этимологій, и св. Ильдефонсо, когда они пріхали въ Толедо, получили дворцы въ Награду за ихъ просвтительную дятельность. Вамба, одержавшій множество побдъ, гордился не ими, а тмъ, что въ его царствованіе было открыто боле стапятидесяти новыхъ школъ для народа. Вмст съ этимъ толедскіе властители считали своею обязанностью поощрять и искусства. Скульптура тогда еще была въ младенчеств, но ваятель пользовался правомъ ‘обдать вмст съ королемъ и получать отъ него платье’, а архитекторъ, воздвигшій церковь св. Леокадіи въ Толедо, королевскимъ указомъ былъ признанъ ‘равнымъ королю’. Арабы, занявшіе Толедо, не могли воздержаться отъ изумленія при вид его цитадели, дворцовъ, храмовъ. Мулей-Ибрагимъ, одинъ изъ раннихъ писателей ихъ, признавалъ, что на первыхъ порахъ они только учились у визиготовъ Толедо.

Таковы были эти закованные въ гранитъ и желзо ‘Готскія Аины’. Проходя по ихъ узкимъ, боле похожихъ на ‘ложа высохшихъ потоковъ’ улицамъ, я не разъ уносился мыслью боле чмъ за тысячу лтъ передъ этимъ и рисовалъ себ ту кипучую, ключомъ бившую жизнь… Вроятно, мало измнился самый планъ города. На мсто старыхъ дворцовъ и церквей выстроены новые, и только. До сихъ поръ подъ плитами собора попоются кости величайшихъ королей его, Вамбы и Рессевинта, и если какимъ-либо чудомъ они бы воскресли, едва ли имъ пришлось бы заблудиться въ ихъ лабиринтахъ… Самое безлюдье современнаго Толедо заставляло сильне работать мое воображеніе. Гранитные фасады говорили о далекомъ прошломъ и почти ничто не намекало на сегодняшній день. Чудилось, что, повернувъ въ ту улицу, я наткнусь на одного изъ вельможъ Вамбы, одтаго въ пурпуръ, или на его солдатъ съ распущенными но плечамъ волосами, открытыми загорлыми лицами и длинными бородами. На ихъ латы наброшены звриныя шкуры, когти пантеры или медвдя точно впились въ ихъ плечи, широкіе мечи висятъ съ боку и то же самое яркое, щедрое, благоволящее солнце весело играетъ на остріяхъ ихъ копей и на стали ихъ шлемовъ… Старыя были казались дйствительностью въ этомъ романтическомъ город. Толедо монастырей, башенъ и дворцовъ изъ всхъ испанскихъ городовъ былъ единственнымъ, гд воскресала вся эта славная и поэтическая готская быль…

Толедо и посл мавровъ одно время былъ Кастильскими Аинами. Вмст съ Севильей и Саламанкой, онъ считался въ 16-мъ столтіи свточемъ королевства… Объ этомъ мы разскажемъ въ своемъ мст. Теперь, чтобы покончить съ просвтительнымъ направленіемъ визиготскихъ королей, не можемъ не привести одну народную легенду. Она рисуетъ, до какой степени они дорожили знаніемъ и какъ народъ понималъ это даже въ своихъ вымыслахъ.

Мавры уже прочно сидли на ‘Золотомъ копыт’.

Разъ ночью дочь правителя толедскаго проснулась отъ страннаго ощущенія. Ей показалось, что ея плеча коснулась чья-то холодная, какъ ледъ, рука. Она стремительно поднялась. Луна ярко сіяла въ окна ея комнаты. Въ саду роптали фонтаны, слышался легкій шорохъ деревьевъ, по втру доносилось тонкое благоуханіе розъ и жасминовъ.

— Кто здсь?— спросила, она и отшатнулась въ ужас.

Надъ ея изголовьемъ стоялъ, весь закованный въ броню, воинъ съ золотымъ львомъ на груди. Золотой левъ былъ и на его щит. Рыжеватые волосы, вившіеся отъ природы кольцами, падали на его плечи. Голову охватывалъ золотой обручъ съ подвсками изъ драгоцнныхъ камней. Лицо его было страшно блдно. Можно было бы подумать, что это мертвецъ, еслк бы не такимъ яркимъ пламенемъ сверкали его глаза.

— Кто ты, чего теб надо?

— Не бойся меня!… Я не своею волей пришелъ и не для того, чтобы сдлать теб вредъ… Твой отецъ получилъ отъ калифа кордуанскаго повелніе прислать къ нему т старыя рукописи, что лежатъ въ церкви св. Леокадіи.

— Такой церкви нтъ…

— Есть! Вы обратили ее въ мечеть, но это только призракъ, какъ призракъ все ваше владычество въ Испаніи. Я знаю, ты сама любишь науку и знаніе,— ты должна спасти эти книги. Въ Кордов ихъ сожгутъ {Легенда лгала на мавровъ. Они никогда не жгли книгъ въ Испаніи.}. Это принесетъ теб счастье и взамнъ я открою теб, гд лежать мои сокровища.

— Но еще разъ — кто ты?

— На земл я былъ визиготскимъ королемъ Рессевинтомъ. Прахъ мой покоится подъ тми плитами, на которыхъ молится твой отецъ… Слдуй за мной.

Дрожа отъ ужаса, мавританка поднялась и пошла за призракомъ Рессевинта. По камнямъ улицы не было слышно шума отъ его шаговъ. Двушка скользила за нимъ, едва держась на ногахъ. Когда она пріостанавливалась, видніе оглядывалось на нее и она невольно шла за нимъ. Луна ярко сіяла. Къ крайнему своему ужасу, мавританка замтила, во-первыхъ, что тло Рессевинта не бросаетъ тни и потомъ, что церковь св. Леокадіи, обращенная въ мечеть, вся освщена огнями безчисленныхъ свчей и лампадъ… Ея двери раскрылись, и въ осіянномъ простор храма она увидла ‘массу молящихся. По пути не было ни одного мавра. Воины со львами на груди, женщины въ старинныхъ готскихъ платьяхъ, монахи, какіе-то люди въ пурпур, съ подстриженными на лбу волосами… Рессевинтъ протянулъ руку и они разступились передъ нимъ и дочерью толедскаго правителя. Вдали у алтаря въ сизыхъ клубахъ иміама молился епископъ, христіанскій епископъ въ блой сутан, слушая литургію. Невидимые голоса пли не внизу, а вверху, подъ куполомъ церкви. Въ воздух носились чьи-то серебристыя крылья… Впереди стояла двушка ослпительной красоты, передъ нею Рессевинтъ преклонилъ колно и поцловалъ блую полу ея хитона.

— Св. Леокадія,— сказалъ мусульманинъ-призракъ.— Поклонись ей, это принесетъ теб счастье!

Дочь правителя Толедо исполнила совтъ и св. Леокадія положила ей на голову руку.

Потомъ Рессевинтъ повелъ ее куда-то сквозь маленькія двери въ стн. Тутъ была келья, гд при свт лампы сидлъ старикъ монахъ.

— Св. Ильдефонсо! вотъ та, которая должна спасти наше сокровище! Монахъ всталъ, снялъ съ амбразуры окна, за которымъ свтила луна, громадную связку рукописей и вручилъ ее двушк. Та подумала, что не подыметъ ее, но когда св. Ильдефонсо положилъ ихъ на руки мусульманк, он оказались легче пуха. Она опять прошла черезъ полную народомъ церковь и со своею драгоцнною ношей вернулась домой.

Утромъ она проснулась. Ярко свтило солнце, громко пли птицы, весело журчала вода въ басейн и, попрежнему, сонно разсказывала струя фонтана свою однообразную сказку розамъ и жасминамъ пышнаго сада.

‘Какой сонъ я видла сегодня!’ — улыбнулась она, вспоминая виднное ночью.

Но въ эту минуту къ ней вошли служившія ей двушки. На лицахъ ихъ была тревога.

— Что случилось?

— Весь городъ въ волненіи. Изъ главной нашей мечети пропали хранившіяся тамъ для отсылки въ Кордову, къ калифу, христіанскія книги.

Она поблднла.

Когда, одвшись, она подошла къ одному изъ своихъ шкафовъ, связка рукописей была тамъ. Она не знала, что длать съ ними. Ей хотлось разсказать обо всемъ отцу, но она не смла сдлать этого. Что-то могучее остановило ее. Въ слдующую ночь она услышала странный шумъ и проснулась. Уголъ, гд былъ ея шкафъ, ярко сіялъ. Когда она поднялась, оказалось, что отъ спасенныхъ ею манускриптовъ исходитъ нестерпимый глазамъ блескъ.

Тотъ же визиготскій король подошелъ къ ней, указалъ ей ваять эти драгоцнныя книги и направилъ ее въ садъ къ глубокому колодцу. Въ немъ давно не было воды. Питавшіе его источники высохли.

— Брось туда!

Она бросила свою ношу, вернулась назадъ и заснула опять. Нсколько разъ ей чудился какой-то шумъ въ ея комнат, но она не могла раскрыть глазъ. Только утромъ проснулась она и, отъ удивленія, не могла шевельнуться. На коврахъ пола, на низенькихъ арабскихъ столикахъ лежали неисчислимыя сокровища — старинныя запястья, какихъ она и не видывала, пояса, сверкавшіе драгоцнными камнями, груды золота и серебра, оружіе въ оправ, сіявшее жемчугами и рубинами…

Это были сокровища визиготскихъ королей.

Слухъ объ этомъ прошелъ по всему Толедо. Отецъ двушки не смлъ скрыть всего случившагося и калифъ Кордовы приказалъ ему явиться вм ст съ дочерью. Красота ея такъ поразила повелителя, что онъ взялъ ее къ себ женою. Она до конца жизни была счастлива, любима и могущественна. Въ ней христіане находили защитницу своихъ правъ, и она же добилась того, что калифъ разршилъ ихъ священникамъ молиться въ Церкви св. Леокадіи. Разъ, когда она заболла и уже готовилась къ смерти, ночью во сн явилась ей двушка въ бломъ, которую она видла тогда во храм, и также положила ей руку на голову, какъ и въ первый разъ. Жена калифа была исцлена и затмъ жила еще долго, молясь Богу христіанъ, столько разъ совершившему для нея чудо…

Несмотря на несообразность легенды, сколько разъ я рисовалъ себ эту дочь арабскаго вождя слдующею за призракомъ готскаго короля по мрачнымъ улицамъ Толедо. Проходя по нимъ въ серебряныя лунныя ночи, такъ хотлось чудеснаго. Врилось въ воскресеніе поэтическихъ былей и среди этого безлюдья рисовалась иная жизнь, такъ мало общаго имвшая съ сегодняшнею дйствительностью. И какая тишина стояла кругомъ! Изрдка только въ глубин темной улицы звенла гитара и за желзное ршоткой окна рисовался блдный силуэтъ красавицы, прислушивавшейся къ шепоту влюбленнаго новіо… И опять безлюдье, и опять ни звука. Минуты бгутъ за минутами… Бьетъ два часа ночи… Откуда-то далеко слышится грустный напвъ сорено (ночнаго сторожа):

Два часа… Ясно…

Ave Maria Purissima…

Но ‘обязательный’ пвецъ уходитъ, голосъ его замираетъ за башнями и колокольнями, и вновь среди безмолвія подымаются изъ-подъ могильныхъ плитъ и поросшихъ гераніумомъ руинъ величавые призраки…

А луна все ярче и ярче. Небо прозрачне. Черне тни домовъ, пока передъ вами не подымается царственный силуэтъ августйшаго собора обихъ Кастилій. Толедская базилика, вся облитая сіяніемъ, стоитъ въ этомъ ореол, на рубеж великаго прошлаго и загадочнаго будущаго, уходя дрочь отъ земли своею дивною колокольней…

V.
Толедскій соборъ — одно изъ чудесъ Испаніи.

Опять по узкимъ улицамъ, обставленнымъ то мрачными готскими дворцами, то пестрыми домами, на облинявшихъ фасадахъ которыхъ кое-гд мерещатся пятна старыхъ фресокъ, мимо крпостныхъ воротъ и арокъ, являющихся изящнйшими обращиками того, что испанцы называютъ ‘herradura’ — подкова, мимо барельефовъ, геральдическихъ изображеній всевозможныхъ небывалыхъ цвтовъ и животныхъ, мимо мраморныхъ порталовъ, колоннъ, ни съ того, ни съ сего вмазанныхъ нсколько сотъ лтъ назадъ въ стны, мимо старинныхъ гербовъ угасшихъ фамилій, мимо изящныхъ построекъ, помнящихъ времена калифовъ и до сихъ поръ еще носящихъ свою израсцовую облицовку,— мы идемъ къ одному изъ ‘чудесъ Испаніи’. Какъ вамъ, вроятно, извстно, каждый городъ здсь непремнно долженъ обладать ‘чудомъ’. Такіе есть въ Леон, Бургос, Саламанк, Вальядолид, Сеговіи, Пласенсіи,— короче, везд, и надо сознаться, что претензіи кастильцевъ основываются въ этомъ отношеніи на дйствительно великолпныхъ сооруженіяхъ ихъ предковъ. Толедскій соборъ является, какъ и бургосскій, какою-то эпопеей, созданною изъ мрамора и гранита. Трудно себ представить что-нибудь величественне. Кастильскій духъ весь ушелъ въ этотъ камнемъ и металломъ выраженный порывъ отъ земли къ небу. Кажется, еще одно мгновеніе и онъ бы достигъ своей цли, но, обезсилвъ, остановился послднею затерявшеюся въ недосягаемой вышин иглою готической колокольни… Еще первоначальные властители Пиренейскаго полуострова жили на земл и для земли, но войны съ маврами, носившія характеръ священной борьбы за вру, сообщили кастильскому духу именно это страстное стремленіе къ небесамъ, это вчное исканіе Бога надъ міромъ, а не въ мір, Бога вокругъ себя, а не въ себ, какъ будто вся Испанія каменными руками своихъ соборовъ, гигантскими, какъ эти базилики, старается въ лазури неба нащупать и найти то, къ чему такъ страстно и неудержимо неслись столько столтій мысль и чувство этого великаго народа. Толедскій соборъ выдвинулъ именно одну изъ такихъ рукъ въ высоту, и она на вки вчные кажется обращенною гнвнымъ божествомъ въ камень, надъ этимъ мрачнымъ городомъ. И самый соборъ снаружи суровъ, какъ городъ. Нтъ свтлыхъ мраморовъ, нтъ барельефовъ, нтъ статуй и кружевъ, изваянныхъ изъ камня. Это — героическая поэма, написанная рзкими и широкими штрихами. Къ сожалнію, какъ и во всхъ средневковыхъ городахъ, дома, точно дти, такъ и жмутся къ его царственнымъ стнамъ. Трудно найти пунктъ, откуда бы его можно было охватить въ цломъ, гд бы онъ весь выдвинулся передъ вами своимъ строгимъ профилемъ. Мы долго ходили кругомъ. Въ одномъ мст меня поразила изящнйшая розетка, но ее точно лишаемъ полузакрылъ какой-то блинъ старыхъ часовъ, срыхъ и грубыхъ, по другой сторон, вмсто стнъ собора, мы видли прилпившіеся къ нимъ, какъ гнзда къ башн, дома съ ихъ желзными балконами и спущенными маркизами, казалось, они спятъ, закрывъ свои вки. Наконецъ, въ одномъ мст площадка немного раздвинулась и передъ нами точно разомъ выросъ этотъ подавляющій своими размрами силуэтъ. Именно стремленіе, неудержимый порывъ снизу вверхъ!… Внизу голый и грубый камень, такой же голый и грубый, какъ скала, изъ которой онъ выросъ, только вверху начинается дивная рзьба розетокъ, колоннады галлерей и ихъ изящныя арки, высокіе своды, на которыхъ покоются куполы и выступы грандіозныхъ каменныхъ ‘порывовъ къ небесамъ’, стройныя, величественныя окна съ мраморными переборами и кружевами, готическія стрлки неосилвшей пространства человческой мысли. Иной разъ мн казалось, что никакое другое сооруженіе не рисуетъ такъ ярко несчастной и загадочной судьбы человка, одареннаго безконечнымъ умомъ и прикованнаго къ земл, сознающаго вчность только для того, чтобы понять, какъ кратокъ предлъ его жизни, это мучительное исканіе крыльевъ, которыя бы унесли его прочь изъ тснаго и замкнутаго міра…

А колокольня собора съ ея безчисленными этажами, вытягивающимися въ высоту! Изъ каждаго, какъ изъ тростниковаго колна, ростетъ слдующій, и все это строго, сурово, величаво опять до высоты, гд уже въ лазури небесъ начинаетъ работать неистовая и неудержимая фантазія строителя. Тамъ тонутъ въ синев колонны, сквозятъ готическія окна… Смотришь, и кажется, что вмст съ этою гигантскою мачтой несешься… куда?— куда-то въ вчность, въ безпредльность, въ осіянный просторъ.

Потомъ уже внизу замчаешь глубокія арки порталовъ, защищенныя желзными ршотками съ безчисленными нишами въ своихъ стнахъ. Въ нишахъ, каменные святые стоятъ, молитвенно сложивъ руки и вперивъ незрячіе глаза въ тьму, густящуюся подъ сводами…

Это достойный памятникъ готскому величію!… Хочется видть самому, какъ изъ этихъ вратъ выйдетъ Рессевинтъ въ свой золотой повязк на глав,— повязк, съ которой падаютъ внизъ усыпанныя драгоцнными каменьями подвски, или св. Евгеній, основатель этого собора и первый готскій спискомъ Толедо. Когда мавры захватили Толедо, они не тронули его величественной базилики, но обратили ее въ мечеть, впослдствіи даже разршивъ въ извстные часы христіанамъ, оставшимся въ город, исполнять въ ней свои службы. Всякій разъ, когда мусульмане хотли вполн завладть ею, калифу во сн являлись святые покровители собора, и, повинуясь загробнымъ велніемъ, завоеватели-мавры оставляли за готами ихъ права. 374 года продолжалось это, причемъ поперемнно съ высоты его колокольни кричали муэззины о томъ, что ‘нтъ Бога, кром Бога, и Магометъ пророкъ его’, и благовствовали христіанскіе колокола о новыхъ внесенныхъ въ міръ завтахъ любви и всепрощенія, когда Толедо былъ, наконецъ, взятъ кастильцами,— взятъ благодаря великодушію калифа… Али-Май-Мунъ пріютилъ у себя изгнаннаго донъ-Алонсо,— это случалось часто. Испанцы то воевали съ маврами, то заключали съ ними союзы противъ другихъ королевствъ полуострова, мусульманскихъ или готскихъ, безразлично. Халифы давали пристанище бглецамъ, короли ли они, или простые рыцари — все равно. Такимъ образомъ, жилъ у Али-Май-Муна донъ-Алонсо, скучая и не зная, куда двать свою жажду дятельности. Отнявшій у него тронъ донъ-Санчо умеръ. Узнавъ это, донъ-Алонсо призадумался: какъ бы ему уйти изъ Толедо, который изъ прибжища длался тюрьмою, а онъ изъ гостя становился заложникомъ? Халифъ позвалъ его, какъ всегда, играть въ шахматы. Алонсо все время молчалъ и былъ мраченъ. Калифъ, знавшій уже о смерти Санчо, лукаво улыбался. Наконецъ, проигравъ своему гостю три раза подрядъ, онъ весело приказалъ ему:

— Уходи, уходи, уходи!…

Въ этомъ отношеніи калифы были рыцарями. Али-Май-Мунъ, какъ истинно-великодушная натура, хотлъ прикрыть для Алонсо горечь одолженія вншнею грубостью формы, въ которой оно было ему оказано.

Алонсо не заставилъ себя повторять этого. Онъ покинулъ дворецъ, перебросилъ черезъ стны все, что у него было, кинулся въ Замору, завладлъ скипетромъ, собралъ войска и… пошелъ съ нимъ на гостепріимный Толедо и на великодушнаго Али-Май-Муна. Захваченный врасплохъ, послдній былъ разбитъ. Алонсо VI это было сдлать тмъ легче, что онъ гостемъ Али-Май-Муна отлично высмотрлъ все слабыя стороны Толедо. Въ капитуляцію, заключенную имъ съ маврами, было внесено, что мечеть (т.-е. старый: готскій соборъ) сохраняется за арабами. Такъ шло первое время. Алонсо по дламъ королевства пришлось похать куда-то. Епископъ Бернардо, не выносившій мысли, что христіанская базилика находится въ рукахъ у неврныхъ, убдилъ королеву донью-Констанцію помочь ему завладть соборомъ. Та согласилась. Были собраны воины. Ночью они бросились на мечеть, уничтожили въ ней списки Корана и все, что принадлежало арабамъ. Утромъ у алтарей уже шли службы, на колокольн гудли колокола, такъ что мусульмане на первыхъ порахъ растерялись и не звали, что имъ длать. Только черезъ три дня дни очнулись. Кастильскій гарнизонъ здсь былъ очень силенъ. Совладть съ нимъ нечего было и думать. Они поэтому собрали ходоковъ и послали съ ними жалобу королю. Алонсо VI былъ взбшенъ. Преимущества вроломства онъ оставлялъ себ, съ другими же вовсе не хотлъ длиться этимъ правомъ. Онъ немедленно прервалъ свою поздку по королевству и вернулся съ цлью жестоко покарать королеву (которую, кстати, онъ терпть не могъ) и архіепископа (властолюбіе и предпріимчивость Бернардо ему были не по душ). У воротъ города его встртили депутаціи отъ духовенства и дворянства, умоляя помиловать Констанцію и Бернардо. Король ничего не хотлъ слышать. Онъ уже приказалъ приготовить темницы для обоихъ, когда арабы сообразили, что за эту временную побду христіане имъ жестоко отомстятъ потомъ. Одинъ ихъ ‘альфаки’ (докторъ правъ) посовтовалъ оставить дло и присоединиться къ ходатаямъ о прощеніи виновныхъ. Сверхъ этого, онъ внушилъ имъ мысль заявить о томъ, что они сами добровольно передаютъ мечеть побдителямъ на вчныя времена. Такимъ образомъ, все устроилось къ общему удовольствію и благодарное духовенство въ главномъ придл собора поставило статую умнаго ‘альфаки’. Впослдствіи старая готская базилика была разрушена св. Фердинандомъ. Онъ не выносилъ мысли, что когда-то на ея плитахъ мусульмане молились своему Богу и его пророку. Въ 1227 году, поэтому, онъ заложилъ новую, строившуюся потомъ два съ половиною вка. Толедскому собору при этомъ выпало на долю великое счастье. Въ теченіе первыхъ 50 лтъ онъ воздвигался по плану и подъ исключительнымъ наблюденіемъ одного и того же архитектора Педро Переса, поэтому и вышелъ такимъ выдержаннымъ, цльнымъ, стройнымъ. Чистйшій готическій стиль базилики снаружи не нарушается ни одною деталью. Все строго соотвтствуетъ общему замыслу. Восемь громадныхъ дверей исчезаютъ въ красот и величіи всего сооруженія. По главному фасаду трое вратъ: ‘del infierno’ (адовы), ‘perdon’ (прощенія), ‘el jucio’ (суда). Нужно самому ихъ видть! Кажущійся снаружи совершенно обнаженнымъ, здсь въ этихъ порталахъ соборъ представляетъ подъ прекрасными готическими арками массу ангеловъ, святыхъ, сценъ изъ св. писанія, мраморныхъ кружевъ, гирляндъ, арабесокъ изъ каменныхъ веревокъ (одно изъ любимыхъ украшеній испанскихъ соборовъ), виноградныхъ лозъ, переплетающихся неизобразимыми стями, барельефовъ, колоннъ, связывающихся вверху въ ключахъ сводовъ, нишь, изъ сумрака которыхъ чуть-чутьмерещутсяновыя изображенія… Положительно мысль теряется передъ этимъ. А ‘Puerta de los leones’! Это опять чудо искусства и исполненія. Отвяжитесь скоре отъ безобразнйшихъ нищихъ у входа въ нихъ, швырните имъ что-нибудь и входите сюда… Впереди на шести колоннахъ львы, держащіе въ лапахъ гербы собора, за желзною ршеткою величавыя врата, въ готическихъ аркахъ которыхъ видна величавая глубь августйшей базилики Толедо. Снизу вверхъ вдоль этой арки идутъ статуи, благословляющія васъ, когда вы стоите подъ ними, мраморныя кружева, кажется, заколеблются, когда дунетъ втерокъ,— такъ они легки, тонки, красивы. Вверху въ развтвленіяхъ тонкихъ колоннокъ — медальоны и барельефы. Если бы все каменное населеніе этого собора ожило вдругъ, его одного хватило бы съ избыткомъ, чтобы наполнить цлый городъ. Кажется, воображеніе человческое никогда не придумывало столько всевозможныхъ фантастическихъ зврей, которые здсь торчатъ во всхъ направленіяхъ. И, тмъ не мене, общее такъ давитъ эти детали, сливаетъ ихъ, уничтожаетъ своими колоссальными размрами, что вы ихъ не видите вовсе. Стоя снаружи, вы замчаете только его профиль, его голыя стны… Ни одинъ изъ испанскихъ соборовъ до тхъ поръ не производилъ на меня такого впечатлнія!

Даже досадно становилось, когда, благодаря величію общаго, я сначала проходилъ мимо удивительныхъ его подробностей. Такъ, напримръ, только въ пятое посщеніе я замтилъ надъ однимъ изъ порталовъ кроткую мадонну, наклонившуюся надъ входившими въ соборъ. Надо видть, какъ она изваяна. Кажется, камень теплится и живетъ. Чувствуешь бьющееся сердце подъ этимъ мраморомъ. Недаромъ я засталъ однажды передъ статуей толпу поселянокъ, пвшую ей, стоя на колнахъ, гимнъ:

Virgen de consolacion

Consoladora del triste

Consuela mi corazon.

(Утшительная дво,

Утшительница скорбныхъ,

Утшь мое сердце!).

И два, склоняясь надъ ними, казалось, внимала имъ и понимала слова этой молитвы.

Строгость наружнаго фасада совсмъ не соотвтствуетъ внутреннему содержанію собора. Тутъ что ни шагъ, то новая деталь, новое очарованіе. Соборъ, когда войдешь въ него, весь точно покрытъ чешуей барельефовъ, картинами, лпными украшеніями, памятниками и деревянною рзьбой, щитами съ миическими изображеніями, позолотою и чисто-золотымъ литьемъ, серебрянными листами и гирляндами. Подобной пышности ни прежде, ни посл я не видалъ. Есть художники, которыхъ можно оцнить и понять только здсь. Таковъ, напримръ, Доминго Теотокопули, ученикъ Тиціана, скоро освободившійся изъ-подъ могучаго вліянія своего геніальнаго учителя. Онъ жилъ и работалъ съ 1577 г. въ Толедо, главнымъ образомъ, посвящая свое время его собору. Тутъ подъ этимъ преувеличеннымъ солнцемъ, гд такъ ярки его лучи, такъ чисто и нжно небо и такъ мрачны и зловщи улицы самаго города, понятны рзкіе тоны и крайнія противуположности, неожиданные переходы его картинъ. Въ нихъ нтъ ничего обыденнаго, будничнаго. Страсть, умиленіе, вра, ненависть, радость,— все въ остромъ пароксизм, въ вершин своего выраженія. Нкоторые находятъ воображеніе автора болзненнымъ,— не знаю, думаю, что, по самому свойству своего таланта, Теотокопули не могъ улавливать промежуточныхъ тней, переходныхъ моментовъ и ему было доступно только послднее рзкое проявленіе того или другаго чувства. Отсюда у него такъ часто блый и черный цвта смняются одинъ другимъ, оттого его святые — дйствительные трупы, выходящіе изъ могилъ, и только въ ихъ пламенныхъ глазахъ сосредоточена страшная сила религіознаго экстаза. Посмотрите Раздлъ туники Спасителя, Святое семейство, Богородицу у креста Распятаго — и васъ поразитъ замчательный творческій дальтонизмъ этого художника.

Теотокопули испанцы не хотли уступить Греціи, гд онъ родился, или Италіи, гд онъ работалъ сначала. Поэтому они дали ему имя Грено и подъ этимъ только его и знаютъ. Самъ Грено былъ такъ же страненъ, рзокъ и оригиналенъ въ своей частной жизни, какъ и въ своихъ картинахъ, являлся такою же выдляющеюся фигурой, какія онъ любилъ рисовать. Онъ не считалъ, наприм., сообразнымъ съ достоинствомъ художника продавать свои картины и поэтому закладывалъ ихъ, включая въ условіе право выкупить по собственному желанію. Онъ никогда не отказывалъ обращающимся къ нему за помощью, но требовалъ одного, чтобы они считали это долгомъ (хотя безъ отдачи) и не смли благодарить его. Одного гидальго, которому онъ далъ кошелекъ золота, Грено сбросилъ съ лстницы, переломавъ ему ребра, за то, что тотъ наклонился въ порыв благодарности поцловать ему руку. Женщину, которую онъ страстно любилъ, онъ выгналъ на улицу и во всю жизнь не хотлъ съ нею примириться потому, что она для него и его именемъ получила съ монаховъ Санта Клары задатокъ за работу. Его закащики могли принимать его условія или отказываться отъ нихъ прямо и рзко, но разговаривать онъ имъ не позволялъ, говоря:

— Здсь не лавка и я не торговецъ. Идите вонъ!

Жилъ онъ не по средствамъ.

Рука его, какъ и сердце, была всегда раскрыта. Онъ велъ жизнь истиннаго ‘кавальеро’, и когда герцогъ де ла Санхесъ укорялъ его въ этомъ, Грено ему отвтилъ:

— Я трачу то, что мн послано Господомъ Богомъ, мои деньги не облиты слезами и потомъ, какъ деньги вашей свтлости.

Когда одинъ гордый дворянинъ отказался отъ его вызова, Теотокопули избилъ его палкою на улиц. Онъ не подавалъ никогда руки тмъ, кто былъ, по общественному положенію, выше его, и когда король пожелалъ осмотрть его мастерскую, Грено отвчалъ ршительно:

— Скажите, что я съ друзьями и намъ некогда.

— Но это король…

— Онъ король на улиц, но не у меня въ дом. Здсь нтъ другаго короля, кром Бога и меня.

Когда соборный капитулъ заспорилъ относительно его картины Св. Францискъ, онъ схватилъ ножъ и разскъ ее пополамъ. Онъ не позволялъ при себ ни хвалить, ни бранить своихъ произведеній. Работалъ онъ такъ много, что современники распустили слухъ, будто онъ только подписываетъ фамилію подъ чужими произведеніями. Теотокопули возмутился и публично въ теченіе недли написалъ три большихъ картины. Необузданный, не знавшій предла своимъ желаніямъ, онъ переходилъ отъ нищеты къ богатству и отъ богатства къ крайней нищет. Умирая, Теотокопули оставилъ 218 начатыхъ работъ.

Соборъ Толедо считается базиликою всей Испаніи. Внутри онъ раздленъ на пять большихъ кораблей. Между ними 83 колоссальныхъ столба, изъ которыхъ каждый представляетъ собою соединеніе 16 стремящихся въ высоту колоннъ, раскидывающихся тамъ во вс стороны, образуя множество величественныхъ сводовъ. Соборъ внутри занимаетъ 379 футовъ въ длину и пятьдесятъ въ ширину. Высота его въ центральномъ корабл равняется 150 футамъ. Кругомъ множество богатйшихъ капеллъ, на которыя пошла значительная часть золота, доставленнаго въ Испанію изъ Америки. Въ сумрак ихъ хранятся величайшія сокровища искусства и толедане вправ говорить, что одинъ ихъ соборъ представляетъ цнность любого королевства средней руки. 750 оконъ едва-едва оказываются достаточными, чтобы освтить внутренность толедскаго собора, причемъ каждое изъ оконъ является въ своемъ род chef d’eauvr’омъ по подбору цвтовъ и рисункамъ на нихъ. Когда я вошелъ сюда, безконечное разнообразіе въ окраск лучей, ихъ мистическій свтъ, лившійся въ сумракъ стараго собора, ихъ соединеніе и безконечная игра въ пунктахъ встрчи, ихъ отраженіе на мраморахъ, золот и серебр, на статуяхъ и барельефахъ, на красныхъ сутанахъ мальчиковъ, прислуживавшихъ въ церкви, на алмазахъ и яхонтахъ окладовъ — производили удивительное впечатлніе, точно я былъ въ какомъ-то фантастическомъ, заколдованномъ царств. Тутъ ничто не говорило о сегодняшней мщанской дйствительности, о нашихъ узенькихъ рамкахъ и дешевой ремесленной роскоши XIX вка. Малйшая деталь, каждая точка храма была сама по себ величайшею драгоцнностью. Это цлый міръ, который, дйствительно, могъ задушить такой народъ, какъ испанцевъ, и такую страну, какъ Испанія. Я началъ уже тогда понимать, что въ блеск и призрачномъ великолпіи такихъ именно соборовъ околдованные люди на нсколько сотъ лтъ могли отстать отъ могучаго движенія, охватившаго Европу, и самая до тхъ поръ сильная нація въ ней обратилась въ слабйшую.

Къ одному изъ нищихъ, ‘состоящихъ при собор’, при мн подошелъ какой-те англичанинъ. Что между ними произошло, я не знаю, только англичанинъ обидлся и обозвалъ перваго ‘оборвышомъ’.

Нужно было видть, съ какимъ достоинствомъ этотъ завернулся въ изодранную паутину своего плаща и какъ онъ выставилъ руку впередъ.

— Я богаче тебя!… Да, богаче тебя въ своихъ лохмотьяхъ!— гордо произнесъ соборный попрошайка.

— Какъ это?— улыбнулся ‘инглезъ’.

— Да такъ. Что у тебя есть? Я милліонеръ въ сравненіи съ тобою, ибо мн принадлежитъ этотъ соборъ. Онъ мой. Ты слышишь, мой…

— Почему?

— Потому что я толедецъ! Соборъ нашъ, значитъ, и мы… А что ты, жалкій человкъ, можешь поставить рядомъ съ этимъ? Если вы издали прізжаете сюда любоваться нашимъ Толедо, то, значитъ, у васъ нтъ ничего подобнаго. Вдь, не здимъ же мы къ вамъ.

Англичанина, очевидно, тшилъ гнвъ оборвыша.

— Если это твой соборъ, продай его и закажи себ штаны.

— Продать? Это только вы, англичане, продаете Бога!

Надо было слышать, съ какимъ негодованіемъ произнесъ это нищій. Точно онъ выросъ на преданіяхъ старой сцены благородныхъ отцовъ. Да, впрочемъ, гд театральнымъ благороднымъ отцамъ до этого жеста, до этого величія! Можно было подумать, что царственный соборъ и на ‘своего нищаго’ бросилъ въ эту минуту свой отсвтъ.

— Я нищій собора,— объяснялъ онъ мн потомъ.— Я нищій собора, я выросъ здсь, я ребенкомъ ночевывалъ въ немъ, на его плитахъ — и умру на нихъ. У какого же царя во всей вселенной есть такой дворецъ? А этотъ ‘несчастный’ вообразилъ, что онъ выше меня и сильне, и богаче!

Войдите вы въ Capilla Major. Она одна цлый соборъ. Я думаю, что только могущественнйшая имперія, располагавшая богатствами цлаго міра, могла создать что-либо подобное. Эта ‘Капиллья Майоръ’ занимаетъ только пространство между четырьмя союзами описанныхъ выше колоннъ. Ея ‘ретабло’ вырзано изъ лиственничнаго дерева и состоитъ изъ пяти этажей, переполненныхъ статуями и украшеніями неописуемаго богатства. Вс эти балдахины надъ статуями святыхъ, гирлянды, ожерелья, крылья ангеловъ, ниши — въ общемъ сливаются во что-то до такой степени чудесное, фантастическое, что сознаніе дйствительности утрачивается, является вра въ невозможное. Хаисъ описалъ это retablo на 420 страницахъ,— работа добросовстная, но она никакого понятія не даетъ о царственномъ характер цлаго. Я, сидя на одной изъ скамеекъ около, наблюдалъ за приходившими сюда путешественниками. Разсянность, веселость,— все это сбгало у нихъ съ лица и смнялось у однихъ благоговніемъ, у другихъ — растерянностью. Даже клыкастыя и красныя англичанки переставали стрекотать. Ихъ сорочья болтливость замирала передъ таинственною тишиной гигантскаго собора. По обимъ сторонамъ этого алтаря этажами — могилы погребенныхъ здсь королей. Тутъ и Санчо II, и инфантъ донъ-Педро, и Альфонсъ VII, и сынъ Хайме-завоевателя. Съ общимъ тономъ всего этого сливается каждая, громадная сама по себ, конная статуя этихъ властителей Испаніи до Карла V, сковавшаго изъ разрозненныхъ королевствъ могучую имперію. Нужна была вся звриная злоба, весь фанатизмъ маньяка-тюремщика Филиппа II, этой трихины, разъзшей могучій организмъ дарованной ему Богомъ страны, чтобы довести ее — цвтущую, счастливую и сильную — до такого униженія, нищеты и упадка, въ какихъ она является нын. Въ самомъ дл, чтобы понять это, не надо далеко выходить изъ Толедо, считавшаго когда-то 350,000 жителей, а теперь едва-едва насчитывающаго 18,000 душъ.

И какъ изваяны эти памятники! Посмотрите на побдителя при los Navas de Tolosa Альфонса VIII и на пастуха, проведшаго христіанскую рать черезъ таинственныя и гибельныя ущелья Сіерры Морены… Сколько въ этомъ простоты и дйствительной силы! Вотъ и нашъ знакомецъ арабскій докторъ — ‘альфаки’, которому капитулъ обязанъ мудрою передачей этого собора кастильцамъ. Тутъ все заслуживаетъ удивленія и восторга включительно до ршотки, надъ которой точно паритъ въ воздух колоссальное Распятіе. И опять то же ощущеніе цльности, общности. Все складывается въ гигантскія черты, каждая отдльно крупная вещь въ общемъ кажется только тмъ, чмъ является черточка въ гравюр, мазокъ кисти въ картин.

А хоры, а ихъ ‘силлерія’! Даже такіе знатоки, какъ Теофилъ Готье, Эдгаръ Кинэ, Шредеръ, де-Латуръ, Давилье, Амичисъ, Борроу, Стэнли, Стюартъ, Этнёръ не находили словъ для выраженія своего восторга передъ ними. Сдалища изъ дерева въ три ряда составляютъ силлерію. Каждое — чудо искусства, памятникъ страшнаго вложеннаго въ него труда, вкуса, фантазіи, если хотите, даже генія, потому что какъ Берругатъ, такъ и Филиппъ Бургундскій были, дйствительно, геніальными скульпторами ‘дерева’. Готическое искусство въ этомъ отношеніи остановилось на силлеріи толедскаго собора, какъ на предл доступнаго. Дальше нельзя было идти, дальше оставалось дать только языкъ и движеніе фигурамъ, въ которыя художники вложили свою душу. Это цлый міръ всевозможныхъ изображеній, то дйствительныхъ, то полуфантастическихъ, то совершенно сказочныхъ. Ваятелямъ была предоставлена полная свобода брать содержаніе ихъ откуда они хотятъ и они вышли далеко за предлы религіозной идеи. Здсь и жизнь, и исторія, и сцены любви, и каррикатура, и арабески, и хаосъ перепутанныхъ образовъ, и люди, и цвты, и животныя, и ангелы, и созданія средневковой демонологіи, кошмаръ и рай,— все перепуталось. Позади, въ нишахъ, колоссальныя фигуры святыхъ, королей, рыцарей, народныхъ богатырей. Это какой-то пантеонъ Испаніи во всхъ отношеніяхъ. Прослдите за деревянными барельефами, изображающими исторію завоеванія Гренады. Камень подъ рзцомъ не принимаетъ такихъ живыхъ формъ, какъ это дерево. Колонны зеленаго мрамора въ силлеріи не нарушаютъ общаго тона ея. Здсь же гигантскіе бронзовые пюпитры съ огромными служебниками, разрисованными такими миніатюрами, что каждая изъ нихъ стоитъ Богъ знаетъ какихъ суммъ. Два органа, равняющіеся каждый маленькой церкви, наполняютъ этотъ чудовищный просторъ своими величавыми звуками.

Нищій у воротъ собора былъ правъ, называя англичанина бднякомъ въ сравненіи съ собою.

Въ толедской базилик можно изучить всю исторію живописи и ваянія за послднія 600 лтъ. Тутъ и колоссальный св. Христофоръ съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ,— такой колоссальный, что капитулъ собора, несмотря на грубость рисунка, оставилъ его,— ибо это самое громадное изображеніе въ мір. Тутъ же картины величайшихъ художниковъ католическаго міра. Тутъ и выставка людскаго тщеславія и гордости. Вотъ, напримръ, въ свод храма надгробная плита. Ей не мсто тамъ, вверху, совсмъ не мсто. Разспросите гидовъ, и они вамъ разскажутъ на этотъ разъ совершенно правдиво объ одномъ толедскомъ богач, оставившемъ собору громадное состояніе съ условіемъ, чтобы тло его было замуровано въ свод собора. ‘Я не хочу,— изобразилъ этотъ благородный гидальго въ своемъ завщаніи,— чтобы воякая сволочь попирала ногами мой животъ!’ Почему онъ оскорблялся именно за животъ, а не за лицо, грудь? Не потому ли, что вся жизнь его была посвящена именно этому мамону? Такъ и почиваетъ кавальеро теперь въ потолк надъ головами молящихся.

Но одна изъ замчательнйшихъ подробностей толедской базилики — это капелла, гд совершается католическая служба по старому обряду, какъ она совершалась въ первые вка христіанства готами. Когда мавры заняли Толедо, то въ числ условій капитуляціи готы выпросили себ право сохранить для себя шесть церквей, иначе они хотли оставить Толедо совсмъ. Мавры никогда не притсняли побжденныхъ,— напротивъ, они жили въ отличныхъ отношеніяхъ съ ними, не давая имъ особенно чувствовать тяжести ихъ положенія. Они отвели для христіанскаго богослуженія церкзи, какихъ пожелали и какія указали готы. Четыреста лтъ, такимъ образомъ, вра сохранялась въ завоеванномъ город, причемъ толедане получили названіе ‘мозарабовъ’, т.-е. живущихъ среди арабовъ. Въ это время на Пиренейскомъ полуостров готическій обрядъ измнился, но у толедскихъ ‘мозарабовъ’ онъ сохранился въ первоначальной чистот. Папскій легатъ Рикардо, воспользовавшись завоеваніемъ Альфонса VI, потребовалъ уничтоженія мозарабскаго богослуженія. Жена короля, все та же неистовая, благожелавшая прелатамъ, донья-Констанса, предпочитавшая римскій обрядъ, тоже присоединилась къ легату. Альфонсъ VI въ свою очередь склоненъ былъ считать ‘мозарабовъ’ чуть не еретиками. Толедо, возмущенное насиліемъ надъ его исконными обрядами, готовилось возстать какъ одинъ человкъ. Тогда король, испуганный оборотомъ длъ, предложилъ городу Божій судъ, т.-е. ршить поединкомъ, чей обрядъ боле угоденъ Господу, мозарабскій или римскій.

— Пусть само небо укажетъ, на какомъ язык ему пріятне молитва: на готскомъ или латинскомъ.

Мозарабы такъ были уврены въ своей правот, что съ восторгомъ приняли это предложеніе. Своимъ бойцомъ они избрали Руиса де ла Матанса, мстомъ дйствія вегу (поле) около Толедо. Руисъ приготовился къ бою постомъ и молитвой. Исторія не сохранила имя его противника, представителя римскаго обряда. Результатъ битвы былъ именно тотъ, котораго ожидали мозарабы. Руисъ.вышелъ побдителемъ и старый готскій обрядъ восторжествовалъ. Но Рикардо былъ въ этомъ отношеніи истиннымъ сыномъ папскаго Рима. Въ тотъ самый моментъ, когда толедане плакали отъ радости и служили благодарственные молебны, Рикардо явился къ королю съ доньей-Констансой и убдилъ его, что поединокъ ничего не значитъ, что его величество долженъ уничтожить ересь въ самомъ ея корн. Король поддался и предложилъ мозарабамъ новое испытаніе. Еще боле утвердившіеся въ своей правот, они приняли его не колеблясь. Назначены были общій постъ и молитва. По окончаніи поста на Зокодавер воздвигли громадный костеръ, ‘залитый масломъ, смолою и другими легко-воспламеняющимися жидкостями’. Всю площадь и дома заняла блестящая толпа. Въ город не осталось живой души, все сошлось сюда. Никогда до тхъ поръ Толедо не видлъ такихъ роскошныхъ костюмовъ. ‘Королевская ложа сіяла, какъ солнце, прелаты, кардиналы, епископы явились въ невиданномъ великолпіи. На другой сторон набожная и скромно одтая масса мозарабовъ хранила благоговйное молчаніе’. Въ одинъ и тотъ же моментъ подожгли костеръ мозарабъ Педро д’Альтамура и одинъ изъ сановниковъ римской церкви. ‘Пламя поднялось къ небесамъ, какъ бы давая тмъ самымъ знать, что Господь принимаетъ вызовъ’,— говоритъ мозарабскій лтописецъ. Въ огонь, разгорвшійся съ ужасающею быстротой, бросили одновременно два требника — римскій и мозарабскій. Ршено было: если небу угодно мозарабское служеніе, то его требникъ не сгоритъ и въ огн. Вся площадь покрылась колнопреклоненными людьми. Въ эту минуту одинаково молились об партіи и ‘Господь свершилъ предъ своими рабами чудо несказанное’. Латинскій служебникъ, затлвшійся по краямъ, былъ выброшенъ сильнымъ порывомъ пламени вонъ изъ жертвенной купины, такъ что листы его разсялись во вс стороны, а мозарабскій сіялъ, посреди пламени, невредимый, въ томъ самомъ вид, какъ его бросили туда’.

Король, королева и прелаты были смущены и ‘скрпя сердце’ должны были признать чудо. Обрядъ мозарабскій и старый готскій требникъ сохранились въ Толедо. Сначала мозарабамъ было разршено служить въ собор, посл римско-католической литургіи, свою два раза въ недлю, но съ теченіемъ времени, когда мозарабы слились съ кастильцами воедино этотъ обрядъ сталъ забываться и исчезать. Онъ бы такимъ образомъ уничтожился въ самой памяти толедскаго населенія, тмъ боле, что оно перестало понимать языкъ, на которомъ онъ написанъ. Дону Франсиску Хименесу, толедскому архіепископу, обязанъ готскій городъ сохраненіемъ мозарабской службы. Онъ въ собор устроилъ отдльную капеллу для нея, приказалъ перевести и напечатать на разговорномъ язык требникъ, до сихъ поръ сохранявшійся въ готическомъ письм, назначилъ спеціальныхъ священниковъ для совершенія службы и первый годы посл того неизмнно самъ присутствовалъ на ней.

Различіе мозарабскаго обряда отъ католическаго, въ сущности, не важное: ‘Отче нашъ’ и ‘Врую’ читались до выноса даровъ, благословеніе совершалось иначе и просфора длилась на девять частей, которыя священникъ укладывалъ на дискос крестомъ, посвящая каждую часть событію изъ жизни Спасителя. Собственно это ничто иное, какъ первоначальный грегоріанскій обрядъ, хранящійся на Восток, у армянъ и грегоріанцевъ.

Въ капелл мозарабской величайшаго вниманія заслуживаютъ старинныя готскія фрески, изображающія битвы христіанъ съ маврами, и мозаики, присланныя изъ Рима. Всюду старые гербы Толедо,— пять звздъ на серебряномъ пол и посреди съ высоты купола виситъ кардинальская шляпа Франсиска Хименеса, прозваннаго Сиснеросомъ.

Мозарабская капелла, хотя и выстроенная впослдствіи, часто является мстомъ, которое избираютъ ‘призраки’ для того, чтобы пугать однихъ и давать шпоры фантазіи другихъ. Трудно перечислить, чего только о ней ни разсказываютъ въ Толедо. Я думаю, на всемъ Рейн съ его замками нтъ столькихъ легендъ, сколько ихъ относится къ этой части толедской базилики. Слышали ли вы, напримръ, о дочери мавра? Она является прямо изъ стны… Между молящимися вдругъ оказывается блдная, какъ мраморъ, красавица съ опущенными рсницами, въ плать, о которомъ мы имемъ понятіе лишь по рисункамъ художниковъ, изображающихъ намъ старый мавританскій бытъ. Она проходитъ отъ одной стороны до другой, отъ стны до стны. Посредин она останавливается, простираетъ руки къ алтарю и опять идетъ дальше. Она исчезаетъ въ стн такъ же, какъ и выходитъ изъ нея. Одинъ разъ смльчакъ остановилъ ее, но она подняла на него глаза съ выраженіемъ такой нечеловческой тоски, такой страстной муки что онъ до конца жизни не могъ оправиться и умеръ, бредя ею. Въ другой разъ какой-то ‘галлего’ (выходецъ изъ Галиціи) схватилъ ее за блый край ея накидки, но тотчасъ же отдернулъ руку: она у него вся почернла и оставалась всегда такою. Кром дочери мавра, здсь оказывается черный рыцарь. Онъ является тоже вдругъ, но въ то время, какъ дочь мавра выходитъ изъ стны, черный рыцарь внезапно оказывается стоящимъ у входа въ ‘капиллью’, съ опущеннымъ мечомъ въ рукахъ, но съ поднятымъ забраломъ. Глаза его слдятъ за первымъ видніемъ съ выраженіемъ непримиримой ненависти, когда въ противуположной стн исчезаетъ дочь мавра, черный рыцарь проваливается сквозь плиты и подъ ними слышенъ гулъ… Есть и еще легенда. Иногда въ темныя ночи мозарабская капелла вдругъ освщается яркимъ огнемъ. Никто не сметъ подступиться къ ней, но разъ заснувшій въ самомъ собор сторожъ видлъ чудо: сами собою зажглись лампады, послышалось какое-то странное пніе и въ придл вдругъ оказалась толпа народа, совсмъ не похожаго на ныншнихъ постителей собора. Впереди стояло нсколько человкъ въ пурпур, въ золотыхъ обручахъ съ подвсками на голов, подвски сверкали рубинами и яхонтами. Мой пріятель Гарсіа де ла Вега уврялъ, что это короли Рессевинтъ, Вамба и другіе. Разъ черная птица прилетла и уцпилась когтями за шляпу Сиснероса, висящую въ капелл. Только плохо выбрала моментъ! Въ это время священникъ возносилъ дары и черная птица камнемъ ударилась о полъ, обернулась въ какого-то ящера и поползла, дыша огнемъ, вонъ изъ капеллы. Одинъ изъ служителей схватилъ съ алтаря крестъ и швырнулъ имъ въ этого оборотня, тогда въ церкви послышался. совершенно человческій крикъ, полный нестерпимой муки, огонь охватилъ животное и оно въ немъ исчезло… Разсказываютъ, что въ собор часто показываются фантомы на стнахъ… Какія-то движущіяся тни… Головы можно отличить еще, но все остальное сливается и тонетъ въ сумрак. Дти видятъ въ цвтныхъ лучахъ, падающихъ изъ окна вглубь собора, чьи-то крылья, радужныя, сквозныя… Разъ одинъ ребенокъ протянулъ руки къ нимъ и на него упало перо, сіявшее, какъ звзда, но скоро исчезнувшее, какъ исчезаетъ облачко, разсявшись въ воздух.

На первый разъ съ меня было довольно.

Я ршился на другой день опять вернуться въ соборъ. Теперь же слдовало разобраться съ своими впечатлніями, придти въ себя. Такое сооруженіе нельзя осматривать въ теченіе нсколькихъ часовъ. Оно слишкомъ громадно.

Солнце ярко сіяло на улицахъ.

Я быстро прошелъ къ гостиниц, гд остановился. Тамъ обдали. Запахъ деревяннаго масла, на которомъ здсь жарятъ все, тучей стоялъ въ корридорахъ и comedor’ (столовой). Мн едва удалось отыскать себ мстечко. Сразу пришлось отъ величаваго прошлаго опуститься въ суетливое и мелочное настоящее. Кастеляръ только что произнесъ свою рчь въ Мадрид, газеты доставили ее въ извлеченіи и страстный споръ загорлся по этому поводу.

И какою чудною, прекрасною казалась оставшаяся тамъ, за тми величавыми стнами базилики, благоговйная тишина ея капеллъ, прохлада алтарей, сумракъ далей, въ которомъ скрещивались тысячи лучей изъ цвтныхъ оконъ, шепотъ молитвы закутанной во все черное толеданки, распростершейся передъ Мадонной и весь міръ забывшей въ страстномъ порыв… Какою поэзіей далекой старины, наивною, врующею, вяло отъ всхъ этихъ легендъ, какой сладкій туманъ заволакивалъ сердце и мысль, въ какой просторъ уносилась вторая и какъ ширилось первое, точно заключая цлый міръ въ своихъ раздвинувшихся стнахъ!

Я уже нетерпливо ждалъ завтрашняго дня. Меня неотразимо манила къ себ мистическая, таинственная тишина мерцавшихъ въ смутномъ сумрак придловъ.

VI.
Еще соборъ.— Евреи въ Толедо.— Монастырь Санъ Хуанъ de los Reyes.— Упраздненныя обители.

Нищій толедскаго собора чуть не за своего сталъ считать меня. На другой день, когда я подходилъ къ нему, стоящій у входа Puerta del Leone старикъ Пако заволновался и издали замахалъ мн костылемъ.

— Что такое?

— Какъ же это можно?— негодовалъ онъ,— Разв такъ длаютъ?

— Ничего не понимаю.

— Второй часъ уже, какъ кардиналъ здсь… Изъ самаго Рима пріхалъ… Меня благословилъ тоже!… И съ нимъ вс наши прелаты тамъ въ церкви.

— Да мн-то что до этого?

— Какъ что? Разв я вчера не видалъ, что вы все въ книжку записываете?

Я вошелъ въ прохладу и сумракъ собора. Опять безчисленныя молчаливыя мраморныя капеллы — въ брон своихъ барельефовъ, въ каменномъ кружев тончайшихъ изваяній,— капеллы, гд, распростершись на своихъ холодныхъ пьедесталахъ, цлые вка недвижно лежатъ, сложившіе на груди мраморныя руки, прелаты, рыцари, короли, богатыри Старой Кастиліи, со щитами и львами внизу, съ гербами и мечами… Поневол пришли на память строки, когда-то занесенныя въ мою памятную книжку:

Изваянья на стн,

Феодалъ въ своей брон,

Шишаки, мечи, тіары,

И корону, и шеломъ

Одинаково кругомъ

Обвваютъ смерти чары.

Гербъ на мрамор колоннъ

Старымъ стягомъ заслоненъ,

И порою, полны лни,

По забытымъ знаменамъ,

По капелламъ и стнамъ

Пробгаютъ чьи-то тни…

Не воскресли-ль мертвецы?

И шеломы, и внцы

Будто перьями колышутъ,

И въ могильной тишин

Чьи-то вздохи слышны мн:

Груди каменныя дышутъ!

Въ строгомъ сумрак придловъ даже деревянныя, красками расписанныя статуи не оскорбляютъ вашего взгляда. Идешь мимо — и чмъ дальше, тмъ все сильне и сильне поддаешься благоговйному чувству. Такъ что даже вчуже длается обидно, когда до тебя доносится веселый смхъ. Невольно всматриваюсь: откуда это? Ба! Совсмъ типъ во вкус Рабле. Жирный благополучный каноникъ, у котораго, кажется, отъ природы глаза щурятся на каждый шелестящій мимо него подолъ. Тройной подбородокъ на груди лежитъ, руки, какъ у ребенка, толстыя, точно перевязанныя ниточками, поглаживаютъ животъ, которому позавидовалъ бы и Фальстафъ. На всю эту роскошь старой базилики онъ смотритъ съ лукавою полуулыбкой. Очевидно, то, что для всхъ является источникомъ глубокихъ впечатлній, для него только средство къ жизни — и ничего больше. Служба, канцелярія! Для донъ-Базиліо нтъ здсь ни царственнаго величія, ни легендъ, ни призраковъ. Ему все равно!… Поневол я вслдъ ему повторилъ испанскую поговорку:

Se los gitanos son bastizados y cazados,

Se los sacristanos odien la missa,

Se los sacerdotes son religiosos!…*)

*) Если бы цыгане крестились и внчались,

Если бы пономари слушали обдню,

А священники были религіозны!

Мы идемъ мимо сакристіи, своды которой расписаны Лукою Джіордано, мимо ‘custodia’, осыпанной брилліантами, громадной, какой я до сихъ поръ не видывалъ даже въ испанскихъ соборахъ. Она вся изъ чистаго серебра и золота, вситъ около 13 пудовъ. Въ ней 268 статуэтокъ изъ того же драгоцннаго матеріала. Надъ ней, по заказу кардинала Хименеса (Сиснеросъ), девять лтъ работалъ Энрико де-Арфэ. Цлая коллегія ювелировъ продолжала потомъ работу 89 лтъ. Кустодія состоитъ изъ массы частей, для того, чтобы сложить ее, надо дйствовать по особой книг, написанной тмъ же де-Арфэ, съ указаніемъ употребленія и очереди 80,000 винтовъ, связывающихъ ее. Въ кустодіи, какъ въ футляр, другая, уже изъ чистаго золота. Она вычеканена изъ перваго металла, добытаго Христофоромъ Колумбомъ за океаномъ. Дороже алмазовъ въ ней — удивительныя эмали и медальоны съ рисунками, составляющими чудо искусства. А платье Богородицы! На нее пошло 256 унцій мелкаго жемчуга, 85,000 крупныхъ жемчужинъ, боле 20,000 брилліантовъ, рубиновъ, аметистовъ. Здсь цифры краснорчиве описанія. Одежда младенца Іисуса, внецъ его и браслеты, надваемые въ процессіяхъ на статую Божіей Матери, стоятъ около трехъ милліоновъ рублей! Во время большихъ церковныхъ праздниковъ, когда вс эти сокровища выносятся и подъ яркимъ солнцемъ слдуютъ по Зокодаверу, улицамъ города и вдоль его стнъ, тогда, по словамъ моего пріятеля, нищаго Пако, солнце затмвается отъ зависти.

И на каждомъ шагу новая легенда.

Sagrario! Остановитесь тутъ… Въ день, когда мавры нежданно-негаданно вошли въ Толедо, во всхъ его храмахъ шла служба, а здсь передъ образомъ Спасителя только что зажгли свчу… Арабы ворвались въ соборъ, свча и икона вдругъ исчезли въ стн… Прошло около четырехъ вковъ, христіане отпали у мавровъ базилику и городъ, и въ первую же христіанскую службу, когда священникъ вознесъ дары, вдругъ разверзлась стна и изъ нея показалась чудесная икона и все также горящая передъ нею свча. Не напоминаетъ ли вамъ это преданіе легенду св. Софіи въ Константинопол? Тамъ стна разверзлась и замкнулась за священникомъ съ дарами и, по словамъ поврья, въ день, когда впервые опять раздастся чтеніе Евангелія въ стн ныншней мечети, священникъ выйдетъ изъ этой стны и пріобщитъ чудесно сохранившимися вмст съ нимъ дарами побдителя неврныхъ.

Трудно описывать сокровища толедской базилики. Въ драгоцнной мраморной зал El ochavo (ochao — осьмиугольный) около ста восьмидесяти серебряныхъ и золотыхъ ковчеговъ съ мощами, причемъ особенною массивностью отличаются раки св. Евгенія, и Леокадіи. Чтобы немного отдохнуть отъ этихъ грудъ брилліантовъ, горъ золота, жемчуга, чудныхъ картинъ и скульптуръ, мы уходимъ въ ‘соро’…

Вотъ онъ, этотъ кардиналъ, полюбоваться на котораго такъ тревожно торопилъ меня Пако!… Пышная свита прелатовъ кругомъ, длинные хвосты канониковъ. Вс они преклонили колна передъ однимъ изъ сдалищъ, отдланнымъ съ особенною пышностью. Они касаются его пальцемъ и потомъ цлуютъ этотъ палецъ.

— Что тамъ такое?

Каноникъ, котораго я спросилъ, съ негодованіемъ оглядлъ меня.

— Да вы, сеньоръ-кавальеро, откуда?

— Не съ луны, но, во всякомъ случа, издали.

— Неужели же вы не слыхали ничего о касульт (casulta)?

— Нтъ.

Онъ воздлъ руки кверху.

— Видите ли, давно это было, еще до мавровъ. Въ старой базилик, стоявшей тутъ, правилъ службу архіепископъ, нын во святыхъ отецъ нашъ Ильдефонсо. Онъ долгое время трудился надъ книгою De virginitate sanctae Mariae. Можно сказать, что сочиненіе это было написано пламеннымъ крыломъ серафима. Никогда еще духъ человческій не возносился на такую высоту религіознаго восторга. Каждая строчка его объемлетъ душу благоговйнымъ порывомъ. Врующіе глазами видятъ образы, которые св. Ильдефонсо изобразилъ вдохновеннымъ словомъ, Пречистая Матерь Божія хотла показать, какъ Ей угодно было это произведеніе, и вотъ въ одну изъ мессъ, совершавшихся его авторомъ, Она вдругъ сошла съ небесъ, сла на архіепископское мсто и когда онъ преклонился передъ Нею, Она надла на него ‘casulta’ — ризу. При этомъ Св. Два сказала, что риза принадлежитъ Ея Божественному Сыну. Когда арабы взяли Толедо, касульта была перенесена въ Астурію и теперь находится въ Овіедо, въ собор этого города.

— Хотите поклониться этому мсту?— спросилъ онъ у меня.

— Кто же его занимаетъ теперь?

— Кто сметъ занять? Если какой-нибудь святотатецъ пробовалъ садиться, его изгоняли ангелы. Разъ какой-то нечестивецъ засмялся, проходя мимо, и его поразила молнія.

Надъ этимъ мстомъ, надъ камнемъ, куда Мадонна вступила, вдланнымъ теперь въ стну, существуетъ надпись:

Cuando la Reina del cielo

Paso los pies en el suelo

En esta piedro los puso.

Т.-е.:

Когда Царица неба

Ступила ногою на землю,

На этотъ именно камень ступила.

Отъ капеллы къ капелл, отъ одного чуда къ другому я проходилъ, ошеломленный неисчислимыми ихъ сокровищами, пока передо мною не оказалась antesala капитула толедской базилики. Не въ Альгамбр ли я? Тысячи пестрыхъ арабесокъ разбгались во вс стороны, нжна взглядъ прелестью рисунка и необыкновеннымъ изяществомъ въ подбор цвтовъ. Сіяющій золотомъ и бирюзой потолокъ переносилъ въ царство сказокъ Тысяча и одной ночи. Зала самая тоже заслуживаетъ подробнаго обозрнія. Григорій Пардо нсколько лтъ потратилъ на ея отдлку. Вырзанные изъ орховаго дерева арабески, гирлянды, листья, амуры, сатиры, цвты являются верхомъ совершенства. Вы можете разсматривать ихъ въ лупу и — все равно — впечатлніе тонкости работы не будетъ нарушено. Въ этой зал собирался и собирается весь капитулъ собора, сотносящій изъ богатйшихъ людей Испаніи. Руисъ Мендоса говоритъ, что стоявшіе во глав этого капитула толедскіе архіепископы, въ то же самое время, примасы Испаніи и великіе канцлеры обихъ Кастилій, получали ежегодно не мене 200,000 золотыхъ дукатовъ. Самый соборъ имлъ 150 beneficiados, состоявшихъ изъ 14 dignidades (главныхъ сановниковъ), 40 canigos, 50 racioneros (пребендаріевъ), 50 capellanes de coro (хоровыхъ капеллановъ) и 4 estravagantes (сверхштатныхъ). Въ числ канониковъ числились обязательно испанскіе короли, и такъ какъ они не занимали назначеннаго имъ мста на хорахъ, то должны были вносить въ соборъ по 2,000 мараведисовъ ежегодно въ вид штрафа.

Когда я вышелъ изъ собора на улицу, мн казалось, что въ шумъ и суету сегодняшняго дня я попалъ разомъ изъ какого-то иного, ничего общаго съ этимъ не имющаго міра. Теперь нужно было осмотрть колокольню и знаменитыя фрески Байо.

На одной изъ фресокъ, у дверей колокольни ‘злоди жиды’ похищаютъ дитя передъ этими самыми дверями, на другой — оно уже на крест съ пробитою грудью. Убійца держитъ у себя въ рукахъ его маленькое сердечко.

Фреска воспроизводитъ басню, которая повторяется здсь всми. Въ свое время ради нея не мало было сожжено на кострахъ, замучено за ршотками св. Германдады неповиннаго народа. Невжественная масса въ этихъ вншнихъ остаткахъ стараго суеврія видитъ непоколебимое доказательство ихъ неоспоримой дйствительности. Что съ этимъ сдлаешь? Не уничтожать же наслдія среднихъ вковъ и не обезличивать ихъ часто странные памятники! Легенда разсказана въ Centinela contra Judios (Стражъ противъ іудеевъ). Приводимъ ее здсь, какъ характерное произведеніе средневковаго вымысла, съ которымъ невжественная масса и теперь не разсталась. Она относитъ событіе къ 1491 году, когда въ Толедо ‘торжественно и свято’ праздновался великій ‘актъ вры’, т.-е., попросту, на Зокодавер жгли несчастныхъ жертвъ инквизиціоннаго трибунала. Нсколько евреевъ изъ Темблека, Ла-Гуардіи и Квинтанара присутствовали при этомъ, хоронясь въ толпахъ. Когда костры погасли, они въ подавленномъ состояніи духа шли по улиц. Участь эта грозила каждому изъ нихъ. Боле впечатлительный квинтанарскій еврей, наконецъ, проговорилъ:

— Я знаю, чмъ ихъ всхъ вывести изъ себя. Я отомщу за нашихъ братій и Моисеевъ законъ будетъ торжествовать еще разъ надъ Распятьемъ.

Они стали совтоваться. Злоба смнила недавній ужасъ. Собравшись еще разъ въ Темблек, ршили похитить младенца, ‘уста котораго еще не знали лжи, а сердце злобы’. Предпріятіе это долженъ былъ выполнить Хуанъ Праніо, ‘лукавйшій изъ когда-либо подвергавшихся обрзанію’. Онъ пріхалъ въ Толедо и, переодтый нищимъ, стоялъ долго именно у этихъ вратъ въ соборную колокольню. Подъ вечеръ къ нему подбжалъ прехорошенькій ребенокъ. Еврею удалось заманить его къ себ. Пока еще не сло солнце, онъ переправился черезъ Тахо и къ утру былъ уже со своею жертвой дома, въ Ла-Гуардіи.

— Откуда это у тебя ребенокъ?— спросили его встртившіеся.

— Мой сынъ. Я отдавалъ его кормилиц въ деревню.

На Страстной недл вс евреи, участвовавшіе въ этомъ заговор, собрались въ гротъ около. снова открыто было совщаніе, что длать. Ршили повторить сцены мученичества и смерти Спасителя. Ребенку надли на шею веревку и повели его въ синедріонъ. Игравшіе роль первосвященниковъ Каіафы и Анны выслушали свидтелей, повторившихъ показанія, тысячу четыреста шестьдесятъ лтъ передъ этимъ сдланныя передъ настоящими судьями. Затмъ ребенка стали заушать и бить, плевали ему въ лицо и богохульствовали, ‘какъ бы это былъ дйствительно Спаситель’.

Темблекскій еврей Фернандо де Рибейра игралъ роль Понтія Пилата. Онъ въ точности исполнилъ все, что надо было. Также въ уничиженномъ вид показалъ ребенка неистовствовавшей толп, приказалъ бдть ему на голову терновый внецъ и изрекъ приговоръ.

‘Нино’ — такъ звали ребенка — былъ мучимъ опять и, наконецъ, распятъ и пронзенъ ударомъ копья.

Въ это самое мгновеніе давно уже слпая мать Нино вдругъ прозрла.

Они вырвали сердце у Нино и, подкупивъ новообращеннаго изъ евреевъ христіанина Хуана Гомеса украсть для нихъ освященные дары, отправили ихъ съ нимъ къ евреямъ Заморы. Дары, заложенные въ молитвенникъ, были вмст съ сердцемъ ребенка завернуты въ холстъ. Добравшись до Авилы, Гомесъ, желая отвлечь подозрніе отъ себя, пошелъ въ соборъ и, развернувъ этотъ молитвенникъ, притворился углубившимся въ него. Кром него, тутъ были другіе богомольцы, изумившіеся сіянію, исходившему отъ страницъ этой раскрытой книги. ‘Он блестли, какъ солнце, и только одинъ Гомесъ вх ослпленіи своемъ не видлъ этого’. Вс приняли его за святаго, и когда онъ пошелъ въ ‘posada’, гд остановился, послдовали за нимъ. Въ Авил, какъ и везд въ Кастиліи, было судилище св. Братства. Члены его немедленно узнали о чуд и о гостиниц, гд находится новоявленный угодникъ Божій. Но если толпа врила въ чудеса, то инквизиторы никакъ не могли допустить, чтобы они совершались безъ ихъ предварительнаго одобренія. Въ средніе вка и на проявленія божественной силы непремнно налагалась предварительная цензура. Посему Хуана Гомеса немедленно доставили въ трибуналъ. Его допросили. Видъ темнаго подземелья, факеловъ, зловще сверкавшихъ въ углу, красная фигура палача смутили новообращеннаго. Онъ спутался въ отвт, его немедленно заключили въ одну изъ самыхъ страшныхъ тюремъ Авилы, города, пользовавшагося въ этомъ отношеніи высокою репутаціей. При Гомес нашли письма, выдавшія его съ головою, и вскор въ Толедо былъ совершенъ инквизиціонный актъ вры: на кострахъ было сожжено около пятидесяти участвовавшихъ въ этихъ новыхъ страстяхъ Господнихъ евреевъ.

Посл этого событія, выдуманнаго, какъ надо полагать, инквизиторами, захватившими при этомъ громадныя суммы толедскихъ жидовъ, противъ и безъ того загнаннаго племени началась такая травля, что терпливые и смиренные кастильскіе іудеи должны были скрываться и бжать изъ страны, и народныя пословицы здсь обогатились новою: ‘берегись спрятавшагося въ капюшонъ инока, голоднаго солдата и гонимаго жида’.

Положеніе евреевъ въ Испаніи было всегда ужасно. И всего смшне, когда историки, желающіе оправдать своихъ предковъ въ ужасахъ, которые т продлывали надъ Израилемъ, приводятъ его ненависть къ христіанамъ. Странное требованіе! Я схвачу васъ за горло, стану душить и при этомъ еще буду требовать нжнйшей любви ко мн. Евреи, поэтому, не считая себя никогда испанцами, всюду, гд только могли, содйствовали арабскому завоеванію. Такъ, Толедо считался и былъ неприступнымъ городомъ. Маврамъ никогда бы не удалось его взять, но жившіе тамъ евреи воспользовались праздникомъ Вербнаго воскресенья и отворили непріятелю ворота, когда вс готы были въ церквахъ. Толедскіе евреи еще съумли поставить себя, благодаря нкоторой находчивости, въ нсколько лучшее положеніе. Они заявили публично, что когда Христа предали суду синедріона, то совтъ священниковъ подъ главенствомъ Каіафы послалъ одного изъ своей среды къ толедскимъ евреямъ спросить у нихъ совта: предать его смерти или освободить. Толедская синагога собралась по этому случаю и постановила торжественно, что Христосъ Іисусъ долженъ быть избавленъ отъ всякаго преслдованія. Слдовательно, кровь Его не падаетъ на толедскихъ евреевъ. Синагога ссылалась на то, что ‘отвтъ ея по этому поводу, въ оригинал съ латинскимъ переводомъ, хранится въ архивахъ Ватикана’. Наивные ученые Толедо, разобравъ это, нашли, что мстный Израиль неповиненъ въ смерти Спасителя. Почему имъ разршено было готскими королями строить себ синагогу, гд они и молились безпрепятственно до тхъ поръ, когда кастильцы вновь не завладли древнимъ готскимъ городомъ.

Къ толедскимъ евреямъ мстные короли и правители обращались только тогда, когда имъ самимъ приходилось жутко. Деньги были у Израиля, и чтобы добыть ихъ, признавались хорошими всякія средства. Такъ, Петръ жестокій, называвшій своего ‘казнохранителя’, мудраго Самуила Леви, ‘другомъ’, бывавшій у него не разъ въ дом, узналъ какъ-то, что его ‘другъ’ ликвидировалъ значительныя суммы.

Онъ немедленно постилъ ‘друга’, обласкалъ его и какъ бы вскользь просилъ, гд онъ хранитъ свои деньги.

— Ты знаешь, христіане ненавидятъ жидовъ. И я очень боюсь, чтобы, они не сдлали теб вреда.

Самуилъ Леви успокоилъ короля.

— Я храню ихъ въ такихъ подвалахъ, что народу никогда не добрать ея до моихъ сундуковъ.

— Однако, толпа въ неистовств своемъ можетъ разнести твой домъ.

— Да, но входъ у меня устроенъ въ мои подвалы изъ выстроенной мною, съ королевскаго соизволенія вашего, синагоги.

— Слава Богу!— значительно произнесъ Петръ жестокій и, прощаясь, ‘поцловалъ своего добраго Самуила Леви’.

Въ ту же ночь, по королевскому повеленію, Леви былъ взятъ изъ своего дома, запертъ въ тюрьму, безъ объясненія причинъ этого насилія. На другой день его пытали, при корол, причемъ послдній допрашивалъ, гд именно въ синагог находится входъ въ казнохранилище этого еврея. Когда послдній указалъ мсто, то деньги и сокровища его были взяты въ королевскую казну, а Самуилъ Леви казненъ на Зокодавер за злоупотребленія при взысканіи податей въ Толедо, отданныхъ ему на откупъ. ‘И,— оканчиваетъ лтописецъ,— врные толедане весьма хвалили короля и славили его справедливость’.

Одному изъ безчисленныхъ Альфонсовъ, правившихъ королевствомъ изъ Толедо, понравилась еврейка, дочь богача Моисея. Онъ безъ всякой церемоніи приказалъ ее привести къ себ во дворецъ. Жидовку схватили и привели къ королю. Ея родные собрались и поднесли ему подарокъ. Онъ его принялъ благосклонно, но заявилъ, что не можетъ отпустить двушку, ибо она уже ‘раздлила его ложе’ и теперь находится въ темниц.

Евреи, раздирая на себ платья, съ отчаяніемъ вопрошали: ‘за что же?’

И Альфонсъ резонно удовлетворилъ ихъ любопытству. Дьяволъ, видите ли, избралъ ‘прекрасную еврейку’ своимъ орудіемъ для того, чтобы ввести короля въ грхъ. Такъ какъ дьявола никакой судъ въ мір вызвать и покарать не можетъ, то ршено наказать его — въ ‘орудіи’ его.

Отецъ ея заплакалъ и обнималъ колна Альфонса, умоляя возвратить ему дочь.

— О чемъ ты, глупый еврей?… Пойми, что, благодаря этому, Господь простить ей прегршенія ея и то, что она была еврейка… Съ костра она прямо попадетъ въ рай. Надо быть такимъ слпымъ жидомъ, какъ ты, чтобы не понимать этого и не радоваться.

Маріамъ окрестили въ темниц. По малому размышленію, Альфонсъ ршилъ избавить ее отъ смерти въ огн и несчастную удавили въ кель, куда она была посажена. Тло ея — и то не было выдано роднымъ. Оно не могло находиться въ рукахъ неврныхъ, не потому, что она приняла христіанство, а потому, что ‘его касалась королевская рука’. За то похоронили Маріамъ съ величайшею пышностью и даже самъ король плакалъ на ея могил.

И эти странные люди — жиды смли еще быть недовольными королевскою милостью!…

Желая чмъ-нибудь облегчить свое положеніе, они начали принимать христіанство, но между новообращенными и христіанами — ‘viejos y rancios’ {Старыми и протухлыми,— такъ они себя называли сами.} — разомъ образовалась пропасть. Положеніе ихъ не улучшилось вовсе, и они, все-таки, должны были оставлять страну своихъ отцовъ, длая изъ имени Isabel (Изабелла католическая), изгнавшей евреевъ вообще изъ Испаніи въ 1492 году, библейскую Іезавель.

Главными врагами евреевъ въ Толедо и авторами всхъ легендъ о нихъ были монахи здшнихъ монастырей.

Странно, что народъ, и до Сервантеса смявшійся надъ ними, ненавидвшій ихъ, все-таки, врилъ имъ, слдуя въ этомъ отношеніи ихъ указаніямъ.

‘Монахъ помнитъ то, чего никогда не было, и забываетъ дйствительно случившееся’,— говоритъ пословица.

Другая: ‘Не бери хорошаго монаха — въ друзья, плохого — въ враги’.

Третья: ‘Остерегайся быка спереди, мула сзади и монаха со всхъ сторонъ’.

Четвертая: ‘Если монахъ теб сказалъ: теперь день, и ты дйствительно видишь солнце въ неб, не врь солнцу’.

Пятая: ‘Когда монахъ предлагаетъ теб вкусное блюдо, заставь его сначала самого попробовать’.

Понятно отсюда, какой восторгъ въ Толедо вызвало уничтоженіе монастырей. Народъ праздновалъ это событіе, причемъ къ свободномыслящимъ присоединялись и невжественные крестьяне. Теперь, безмолвные и молчаливые, угрюмо стоятъ на толедскихъ улицахъ эти оставленныя обители въ некрушимыхъ стнахъ своихъ и только мы, неугомонные путешественники, нарушаемъ могильную тишину ихъ и покой… А надо сказать, что святые отцы умли строиться на чужой счетъ и ихъ монастыри до сихъ поръ являются грандіозными памятниками, свидтельствуя, какая страшная властъ принадлежала нкогда ихъ нын благополучно изгнаннымъ хозяевамъ. Чтобы создать такія обители, страна вся должна была обнищать, развалиться и погибнуть, народу ея оставаться въ вчномъ мрак, обрекая лучшихъ людей своихъ на мученичество.

Да, эти монастыри были дйствительно прекрасны.

Проходя по ихъ пустыннымъ заламъ, проросшимъ травою дворомъ, садомъ, за которымъ теперь уже некому ходить, кельямъ, гд уже около пятидесяти лтъ не слышно человческаго голоса, я невольно рисовалъ себ ту жизнь, когда отсюда шло безпощадное управленіе страной, задушившее ее и въ заключеніе вызвавшее уничтоженіе самого монастыря. Какая поучительная идея заключена въ этихъ руинахъ недавняго могущества! Какой урокъ для безжалостной тираніи, сначала мертвящей все кругомъ, а потомъ умирающей въ свою очередь на пустомъ мст! А какихъ только твердынь ни настроили эти повелители недавняго прошлаго! Въ изумленіи проходишь мимо ихъ сооруженій! Они разсчитаны на тысячелтія, — на то, чтобы, какъ и пирамиды фараоновъ, пережить своихъ властителей и оставаться, на ужасъ слдующимъ поколніямъ, памятниками необузданной гордости и уроками для цлыхъ народовъ. Эти колоссальныя двери, массивныя стны, гордыя башни, мраморные полы, изящныя арки, чудовищныя колонны, это золото на плафонахъ, лазурь и киноварь на стнахъ, картины великихъ мастеровъ, служившихъ неправд, статуи, передъ которыми когда-то плакали и молились, а теперь стоитъ рыжій англичанинъ съ путеводителемъ въ рукахъ и повряетъ, все ли здсь налицо!… Стоило.убивать тысячами и умирать самому для столь вожделннаго конца! Вотъ, напримръ, сохранившійся лучше другихъ Санъ Хуанъ королей (S.-Juan de los Reyes). Посмотрите, какъ гордо до сихъ поръ онъ возвышается среди охраняющаго его безлюдья, какъ могуче готическія стрлки его поднялись надъ руинами, какъ эта каменная масса давитъ, страшно давитъ, все окружающее. Твердыня недавняго прошлаго, она издали, словно туча, надвигается на васъ, когда вы подходите къ ней… Фердинандъ и Изабелла Католическая разбили на голову своихъ же братій португальцевъ подъ Торо. Надо было чмъ-нибудь увковчить эту побду, тмъ боле, что они предполагали участіе неба въ этой рзн. Сверхъ того, они хотли, чтобы останки ихъ почивали въ Толедо, а старые, существовавшіе уже храмы казались недостаточно пышными для этого. Прахъ ихъ, все-таки, не попалъ сюда, а служитъ источникомъ прекраснаго дохода для сторожей королевской капеллы въ Гренад. Т даже подъ шумокъ торгуютъ кусочками Фердинанда и Изабеллы. Одинъ наивный соотечественникъ купилъ такой кусочекъ и носилъ его въ медальон, соединяя, впрочемъ, Фердинанда и Изабеллу въ одно лицо… Спрашивается, что ему Гекуба?… Начавъ постройку монастыря, королевская чета поразила Толедо своею щедростью. Особенно пышные подарки были сдланы ею по окончательномъ изгнаніи мавровъ изъ предловъ всего Пиренейскаго полуострова. Въ память этого чудной базилик обители были дарованы цпи, на которыхъ мавры держали нкогда христіанскихъ плнныхъ въ Альмеріи и Малаг. Изабелла (Іезавель — по толкованію евреевъ) хотла окончить вс работы до прізда своего супруга. Архитекторомъ былъ избранъ Хуанъ Гуасъ, по указанію Божьему. Легенда говоритъ, что Изабелла не знала, кого избрать строителемъ. Монахи ей совтовали своихъ, придворные — тоже. Въ это время какой то сумасшедшій нищій, проходя подъ окнами ея дворца, крикнулъ:

— Хуанъ Гуасъ удивитъ Кастилію, Хуанъ Гуасъ удивитъ Кастилію!

— Кто такой Хуанъ Гуасъ?— спросила королева у окружающихъ. Никто такого не зналъ.

Въ эту ночь королева видла во сн, что какой-то высокій и рослый кастилецъ въ ея глазахъ возводитъ нчто чудесное изъ гранита и мрамора. Утромъ, прозжая черезъ Зокодаверъ, она вдругъ остановилась, пораженная. Въ толп, восторженно привтствовавшей ее, былъ дубликатъ видннаго ею во сн кастильца.

— Какъ зовутъ васъ?— обратилась она къ нему.

— Хуанъ Гуасъ.

— Кто вы такой?

— Архитекторъ къ услугамъ вашего величества.

Гипноза тогда еще открыто не было, благочестивая королева Изабелла сочла это за указаніе свыше и постройка была поручена Гуасу. Подъ его начало отдали 122 мастера-каменотеса съ цлою арміей рабочихъ. Тмъ не мене, монастырь былъ законченъ только черезъ 58 лтъ посл ея смерти. Филиппъ II поторопился, завершилъ его кое-какъ на-скоро и, какъ все, на что онъ ни накладывалъ свою блдную, веснусчатую руку, главный фасадъ оказался обезличеннымъ и не соотвтствующимъ красот остальнаго.

Солнце жгло сильно, когда мы по старымъ улицамъ подходили къ этому памятнику славнаго прошлаго Кастиліи. Весь въ тонкой рзьб своей, манилъ насъ прохладой и тнью главный входъ. Рзная мраморная арка его была необыкновенно красива: листы и арабески бжали по ней снизу вверхъ, гд мраморные ангелы держали въ рукахъ такой же убрусъ съ ликомъ Спасителя. По сторонамъ изящныя колонны, изъ темныхъ нишъ смотрятъ на насъ громадныя статуи святыхъ. Тишина кругомъ… Мы постучались, вышелъ подслповатый старикъ, недружелюбно посмотрлъ на насъ, причемъ въ его глазахъ такъ и читалось: ‘опять принесло чертей!’ Впрочемъ, дуросъ мигомъ смягчилъ этого цербера и онъ даже показалъ намъ камень, гд разъ явился ангелъ съ пламеннымъ мечомъ, именно потому, что наканун евреи сговорились обокрасть церковь. Чего не знали его сторожа, знало небо и послало сюда хранителя.

— Что же евреи?

— Они, подлецы, увидали ангела издали и не ршились подойти.

— Ну, а христіане не видли?

— Нтъ, не видли.

— Какъ же это ангелъ явился жидамъ, а католиковъ не удостоилъ?

— Вдь, вотъ подите, какой хитрый народъ эти жиды!— съ негодованіемъ проговорилъ сторожъ, которому, очевидно, только сейчасъ пришло въ голову, что и тутъ Израиль обогналъ благороднаго кастильца.

— Ну, а вы видли ангеловъ?

— Мн нельзя ихъ не видть!— гордо проговорилъ онъ,— Я состою при этомъ дл!… Я даже видлъ разъ, какъ эти вотъ статуи нашихъ благочестивыхъ королей ожили въ лунную ночь…

И онъ указалъ на нихъ.

Статуи были прекрасны, но статуи въ Испаніи есть везд. Особенность Сань Хуанъ де лосъ Рейесъ не въ нихъ. Мы вошли внутрь и были поражены видомъ разрушенія, царившаго среди этого великолпія.

Какъ хорошъ этотъ старый храмъ съ его полуготическою, полуарабскою отдлкой внутреннихъ стнъ, залъ, трапезной, двора, корридоровъ! Какъ прекрасны эти колонны съ силуэтами святыхъ, королей и кастильскихъ героевъ! Какъ живъ и тепелъ этотъ желтоватый цвтъ, который мраморъ принимаетъ отъ времени всюду, гд нтъ дождей!… А громадная галлерея, по которой короли шли въ церковь, ея колоссальныя двойныя готическія окна остаются въ памяти съ волнами свта, льющагося въ нихъ на каменныя стны и мраморные полы. Пышная зелень со двора пробивается сквозь нихъ въ корридоръ и ласково колышется вамъ на встрчу, струя по втру свжесть и благоуханіе отъ распустившихся на нихъ цвтовъ. Высоко-высоко надъ головой скрещиваются своды. Шаги звучатъ гулко… Галлереи эти обходятъ дворъ монастыря кругомъ, пустынны и безмолвны, какъ вс здсь, какъ сама церковь, печальная въ своемъ сиротств и одиночеств. Грустно съ ея стнъ глядятъ девизы и гербы, короны и щиты Кастиліи и Аррагона, орлы, когда-то полміра державшіе въ своихъ цпкихъ когтяхъ. Широко лучи и тни ложатся на плиты невдомыхъ могилъ, на дивную рзьбу хоровъ, на деревянныя статуи, между которыми есть одна Алонсо Кано чудо въ своемъ род… Меня давитъ безмолвіе этого пышнаго храма, разрушаемаго временемъ и людьми безъ всякаго сожалнія. Вдь, не невжественный же кустодъ можетъ сохранить вс эти дива, у него и средствъ нтъ на это! Да англичане-путешественники ужь слишкомъ щедро оплачиваютъ всякое святотатственное расхищеніе сокровищъ обители…

И весь этотъ монастырь таковъ.

Давно уже ни ‘Ave Maria’, ни ‘Gloria in excelsis’ не звучали торжественно и благоговйно подъ его сводами. Я входилъ въ ячейки кельи и тамъ все было покрыто пылью, на которой даже мыши не оставили слдовъ. Именно мертвый храмъ, мертвая обитель… Къ разрушенію Санъ Хуанъ де лосъ Рейесъ приложили руку и французы. Въ мистической тишин его, на этихъ обведенныхъ величавыми галлереями дворахъ они во время оккупаціи Толедо устроили… конюшню. Грубая солдатчина тшилась, ломала великолпнйшія мраморныя кружева, головки и руки на барельефахъ, ювелирную отдлку стнъ и колоннъ, раскалывала памятники надъ могилами прелатовъ и героевъ старой Испаніи… Подъ этими царственными сводами раскладывались костры, на которые пошло не мало превосходныхъ сдалищъ монастыря, его деревянныхъ статуй. Огонь костровъ коптилъ своды, заставлялъ трескаться стны… Весь дворъ покрытъ осколками разбитыхъ французами скульптуръ, колоннъ, капителей… И, все-таки, посреди этого уничтоженія гордо и пышно поднимаются несравненныя готическія арки, поразительныя изяществомъ и совершенствомъ своихъ формъ. Какъ смло и граціозно возносятся къ небесамъ эти тонкія колонки, обвитыя изумительно вырзанными листьями, цвтами, птицами, ящерицами, со статуями на высот! Не понимаешь, какъ он держатся подъ этимъ пышнымъ уборомъ, которымъ ихъ покрылъ искусный ваятель… Нжно и ласково прижимаются къ этимъ колонкамъ каприфоліи и плющи. Точно легкими листами своими, прикасаясь, хотятъ залечить раны, нанесенныя остаткамъ пышной старины руками невжественныхъ или глупыхъ людей. Должно быть, испанцы дйствительно богаты такими памятниками прошлаго. Иначе я ничмъ не могу объяснить ихъ небрежность по отношенію къ нимъ. Надо видть, какъ Италія, наприм., хранитъ свои руины: какъ реликвіи, съ благоговніемъ врующаго, съ страстною нжностью археолога, съ знаніемъ и искусствомъ художника и ученаго. Когда мы вышли отсюда и оглянулись назадъ на строгій профиль оставленнаго монастыря, такъ цльно и рзко выдлявшійся на темной синев неба, намъ казалось, что мы только что были въ склеп, гд схоронены трупы когда-то могучихъ властелиновъ,— когда-то, но ныньче позабытыхъ міромъ…

Да, дйствительно, глубокая идея лежитъ въ этихъ разваливающихся памятникахъ стараго міра… И въ этихъ творческихъ громадахъ заключена та же истина непрочности всего, что стоило столькихъ слезъ и крови подневольному человчеству. Срые и бдные дома толедскихъ предмстій кругомъ. Слпые. Нтъ оконъ на улицу. Безмолвіе и мерзость запустнія и на этихъ площадяхъ, гд нтъ живой души… Два-три деревца безлистые, но въ цвтахъ. Внизу жалуется и плачетъ Тахо въ своихъ крутыхъ обрывахъ. Даль вся въ нжныхъ, неуловимыхъ оттнкахъ,— такихъ нжныхъ, такихъ воздушныхъ, что, кажется, нтъ кисти, которая передала бы ихъ полотну…

VII.
Синагоги.— Santa Maria la Blanca.— Transite.— Дворецъ и сокровища евреевъ.— Готскія руины и готскіе короли.— La Cava.— Оказанія о Родриго.— Садъ въ Толедо.— Мостъ Санъ-Мартино.— Галіана и ея дворецъ.— Карлъ Великій и его борьба съ великаномъ.— Визагра.

Сегодня какое-то особенное нашествіе нищихъ на Толедо. Куда ни сувешься, везд тотъ же крикъ:

— Una limosina, caballero, рог Cristo crucifcado!… (Милостыню, но имя Христа распятаго!).

На этотъ разъ мы пробирались въ старые еврейскіе кварталы Толедо. Что это за печальное зрлище! Какіе ужасные дома, какіе даже по здшнему узкія улицы! Когда живущіе тутъ пользуются солнцемъ? Если бы оно остановилось надъ самою этою трещиной и уронило свои лучи прямо на нее, то, все-таки, ихъ бы не пропустили выступы крышъ, арки, переброшенныя черезъ улицы, балконы. До мостовой, не измнявшейся со времени знаменитаго Самуила Леви, они бы никогда не дошли. Это дйствительно въ полномъ смысл слова ложе высохшаго горнаго потока… Кое-гд улица выбгаетъ за городскія стны, и тамъ опять показывается внизу Тахо со своими капризными излучинами.

— Я нарочно васъ повелъ этою улицей,— говорилъ Гарсіа де ла Вега.

— Почему?

— Всмотритесь въ жалкія гнзда по сторонамъ. Можете ли вы думать, что въ нихъ жили когда-то милліонеры, разумется, милліонеры по тому времени?

— Скоре это кварталъ нищихъ.

— Вотъ именно. Наружность обманчива. И какъ имъ было не богатть?— точно про себя разсуждалъ Гарсіа.— Вы знаете, что по закону они имли право брать по 33 % въ мсяцъ, и преслдовалось только требованіе еще высшаго. Сами короли, какъ, наприм., Петръ жестокій, исправно платили ихъ.

— До тхъ поръ, пока не возвращали назадъ всего съ еще боле крупнымъ излишкомъ!— замтилъ я.

Даже такіе мудрые правители, какъ Санчо, доставляли иногда невинныя развлеченія своимъ подданнымъ. Они открывали имъ двери еврейскихъ кварталовъ и разршали ‘столько-то часовъ’ грабить несчастныхъсъ условіемъ, чтобы жизнь и честь ихъ при этомъ были пощажены, если, разумется, они ‘не окажутъ сопротивленія’. Понятно, что евреи съ печалью вспоминали о счастливыхъ дняхъ арабскаго владычества, когда вс школы и даже университеты Кордовы, Толедо и Гранады были въ ихъ рукахъ и отовсюду тысячи юношей спшили въ гостепріимныя аудиторіи слушать знаменитыхъ медиковъ и философовъ, ни мало не заботясь о семитическомъ происхожденіи сихъ послднихъ.

Талмудисты, поэты, астрономы, врачи и мыслители во множеств жили на тхъ самыхъ улицахъ, гд потомъ христіанскіе короли травили ихъ, какъ дикихъ зврей. Понятно, что такіе свтильники ума, какъ Мошъ-бенъ-Маймунъ, Рабби-Іонасъ-бепъ-Іанахъ, Абрамъ-бенъ-Мееръ, Абу-Гесра, Раби Іехуда Моска, Соломонъ-бенъ-Абраимъ, Бенъ-Адхеретъ, Рабби Іуда бенъ-Леви и поэтъ и философъ Габирахъ, не могли уже жить и работать при кастильцахъ. Между выходцами изъ Испаніи, въ другихъ, боле гостепріимныхъ странахъ, являлись еще знаменитые поэты, философы, медики, но тутъ имъ не было мста. Испанскій еврей, вдохновенный де Коста, живи онъ въ Толедо, а не въ Голландіи, былъ бы посаженъ въ одну изъ инквизиціонныхъ тюремъ и удавленъ въ ней или сожженъ на Зокодовер. Принявъ христіанство по убжденію, онъ не забылъ своихъ братьевъ. Его Израэлъ и Моелилъ являются пламенною лтописью страданій еврейскаго народа. Среди 160,000 семей, которыя, въ силу указа Фернанда и Изабеллъ, должны были навсегда оставить землю, гд он выросли и гд были похоронены ихъ предки, оказывалась масса ученыхъ, врачей, писателей, архитекторовъ, полезныхъ ремесленниковъ, ихъ не могли замнить крпколобые конквистадоры, умвшіе только драться, да прибивать свои глупые гербы къ чуднымъ мавританскимъ постройкамъ. Евреи собрали по тому времени безпримрныя суммы и предложили ихъ королю за отмну его повеленія. Но рядомъ съ королемъ былъ инквизиторъ.

Фернандъ было поколебался.

— Разв ты, какъ Іуда, хочешь вновь продать Христа за деньги?— негодуя, обратился къ нему тотъ съ церковнаго амвона.

Это ршило участь Израиля въ Испаніи. Въ Толедо опустли цлые кварталы. Прочтите History of the Jews in Spain, Линдо, и вы узнаете, во сколько самой Испаніи обошлось королевское повелніе 30 марта 1492 г.

Эту печальную страницу испанской исторіи я вспомнилъ, когда мы добрались, наконецъ, до бывшей синагоги, а потомъ церкви Santa-Maria la Blanca. Какъ граціозна она, какъ изящны ея тридцать дв осмиугольныя колонны, на которыхъ опираются мавританскія арки изумительной красоты! Какой благородной простоты полны линіи сводовъ, размры, силуэты алтарей вокругъ!… Какъ очаровательны здсь перспективы колоннадъ и арокъ, въ которыхъ теряется взглядъ, гд что ни шагъ, то новая прелесть! Какимъ-то волшебнымъ дворцомъ кажется старая синагога съ своими мраморными кружевами, съ чудными садами, раскинувшимися вн ея. Когда-то она вся горла серебромъ и золотомъ. Тысячи арабесокъ разбгались во вс стороны по ея стнамъ, представляя изумительное сочетаніе цвтовъ. Мраморы пола служили какъ будто зеркаломъ всему этому фантастическому сооруженію. Но, разумется, католическіе монахи, и именно кастильскіе, въ руки которыхъ она попала, сочли ее прелесть за истинное навожденіе дьявола. Позолота потолковъ была уничтожена, арабески стнъ — верхъ мавританскаго искусства — обиты, колонны выблены… Жалко и грустно теперь видть эту мерзость запустнія! Кардиналъ Силиссо придлалъ къ синагог монастырь, въ которомъ должны были найти убжище кающіяся гршницы аристократическихъ фамилій. Но таковыхъ въ Испаніи не оказалось. Ея аристократки только гршили, предоставляя каяться простолюдинкамъ. Такъ чудныя патіо кругомъ заросли и одичали. Мраморныя кружева замнены пышною зеленью, которая тысячами мелкой листвы забирается во вс промежутки, гд прежде симло небо. Меланхолическое колыханіе кипарисовъ, блескъ плотныхъ и яркихъ листьевъ магнолій, блый цвтъ туберозъ, благоуханный привтъ гарденій до сихъ поръ памятны мн, хотя уже прошло нсколько лтъ, какъ я бродилъ среди этой задумчивой тишины и грустнаго разрушенія.

Я понимаю, что мавры и евреи изъ Марокко часто пробираются сюда и просятъ, какъ милости, чтобы имъ позволили помолиться въ ихъ старыхъ мечетяхъ и синагогахъ. Золотые ключи отворяютъ всякія двери… И по цлымъ часамъ сидятъ потомки изгнанныхъ строителей этихъ чудесъ у ихъ восьмиугольныхъ колоннъ,— сидятъ, безмолвно и недвижно вперивъ глаза въ ихъ величественныя перспективы, и только слезы катятся по ихъ смуглымъ лицамъ. Въ блеск и ослпительной яркости красокъ встаетъ передъ ними утраченный край былаго, и случалось, что кустоды поднимали потомъ мертвыми этихъ убитыхъ горемъ паломниковъ далекой Африки.

Странна исторія этой синагоги, гд даже Гарсіа де ла Вега не нашелся что сказать въ защиту кастильскихъ разрушителей. Въ девятомъ вк выстроили ее арабы, по заказу евреевъ, въ томъ стил, который до сихъ поръ здсь носитъ названіе estilo del Califato. Еврейскіе лтописцы идутъ дальше. Они говорятъ, что она была сооружена еврейскими рабочими и евреемъ архитекторомъ до Р. Х., что при жизни Спасителя она уже существовала. Сами мавры считали синагогу однимъ изъ лучшихъ обращиковъ въ этомъ род. Въ пятнадцатомъ вк толедане, подвигнутые знаменитымъ монахомъ и проповдникомъ Винсентомъ Ферреръ, упрямымъ каталонцемъ и фанатикомъ, бросились во едину изъ субботъ на синагогу, прогнали оттуда евреевъ, немедленно освятили ее и наскоро возвели алтарь… Я уже говорилъ, что потомъ здсь было помщено Refugio de la Penitencia. Въ конц прошлаго столтія т же кастильцы уже христіанскую церковь обратили въ… военный цейхгаузъ.

Къ счастію, въ двадцатыхъ годахъ текущаго столтія въ Толедо, въ этомъ ‘жиломъ музе боле чмъ двадцати двухъ вковъ’, основалась ‘комиссія историческихъ монументовъ’. Первымъ ея распоряженіемъ было изгнаніе невжественныхъ солдафоновъ отсюда и съ тхъ поръ, если синагога и не обезпечена отъ медлительнаго разрушенія, то хоть осквернять ее уже больше не будутъ разные бравые бурбоны, ухитрившіеся недавно сжечь одно изъ чудесъ Толедо — его альказаръ, откуда, къ сожалнію, ихъ не удалось выгнать никакимъ коммиссіямъ.

Въ саду синагоги сторожъ подалъ мн втвь, осыпанную красными цвтами.

— Что это?

— Мы называемъ кровью прекрасной еврейки.

Гарсіа сейчасъ же поторопился объяснить мн, въ чемъ дло: король Альфонсъ VIII (не смшивайте съ другимъ Альфонсомъ, о которомъ я. разсказывалъ въ прошлой глав) влюбился, какъ его предшественникъ-тезка, въ одну изъ евреекъ Толедо. Какъ ни было возмущено этимъ дворянство страны и дворъ, онъ продолжалъ семь мсяцевъ жить съ нею.

Гранды ршили положить конецъ ‘королевской забав’. Одинъ изъ нихъ явился къ Альфонсу и, объявивъ ему объ удивительномъ вепр, показавшемся близъ принадлежавшаго первому замка, пригласилъ его величество на охоту. Альфонсъ, страстный немвродъ, съ радостью похалъ и увлекся этимъ на нсколько дней. Въ теченіе ихъ гранды завлекли его любовницу въ ‘пристанище для кающихся гршницъ’ т.-е. въ Санта-Марія Бланка, и тамъ во двор убили ее, такъ что кровь несчастной просочилась въ землю патіо. Вернувшись, Альфонсъ VIII хотлъ приказать уже обезглавить виновниковъ убійства, когда ‘явился ангелъ и удержалъ его руку, готовую подписать указъ о казни’. На мст, гд пролилась кровь еврейки, по словамъ легенды, выросъ кустъ съ красными цвтами, и одинъ такой цвтокъ хранится у меня теперь.

— Теперь пойдемте посмотрть другую синагогу,— предложилъ мн Гарсіа.

— Какую?

— Ту, которая была выстроена злополучнымъ Самуиломъ Леви.

Nuestra senora del Transite, или просто ‘Benito’, не далеко. Об он съ S-ta-Maria la Bianca находились въ самомъ центр ‘Juderia’ или ‘еврейства’, какъ презрительно именовали этотъ кварталъ толедане. Transite была послдняя синагога, остававшаяся у евреевъ. Королю почему-то приглянулся домъ, занимавшійся рыцарями ордена Калатравы (впослдствіи монастырь Санта-Фе). Онъ захотлъ пріобрсти его и предложилъ въ обмнъ за него эту синагогу, т.-е. именно то, что ему вовсе не принадлежало. Орденъ согласился и жидовъ выгнали, а синагогу обратили въ церковь. Орденъ Калатравы, очевидно, къ этому времени нсколько поумрилъ свое высокомріе, хотя согласіе его было обусловлено тайными вождленіями отыскать еврейскія сокровища, зарытыя въ кавернахъ подъ синагогою. Иначе эти рыцари не перешли бы сюда.

‘Benito’ сохранилась лучше, чмъ la Blanca, и то потому, что въ ней поселился столяръ и открылъ свою мастерскую. Это небольшой корабль, ко всмъ сторонамъ котораго идетъ галлерея изъ шестидесяти чудныхъ арокъ, чистаго арабскаго стиля, за которыми во время службы становились еврейки. По стнамъ выполнены замчательно изящно еврейскими буквами надписи, прославляющія строителя синагоги Самуила Леви и раввина Меира, при которомъ она воздвигнута.

Лучше всего, что рыцари ордена Калатравы страшно дорожили этою надписью, воображая, что она представляетъ текстъ изъ Библіи, народъ же въ Толедо пошелъ еще дальше. Такъ какъ преданія объ еврейскихъ сокровищахъ, опущенныхъ въ каверны толедскаго утеса, живутъ въ его сред, то сложилось поврье, что въ Transite или Benito на стн существуютъ невдомыя писмена какого-то ‘волшебнаго’ языка. Тотъ, кто разберетъ ихъ, станетъ обладателемъ безчисленныхъ кладовъ, ибо передъ нимъ разступятся ндра земныя, заканчиваетъ монахъ Бартоломео свой разсказъ по этому предмету.

Чтобы совершенно покончить съ воспоминаніями о Самуил Леви, мы постили руины дворца маркизовъ де-Вильена. Печальное запустніе этихъ развалинъ производитъ неотразимое впечатлніе… Груды камней, въ которыхъ живутъ ящерицы и зми. Казнивъ своего министра финансовъ, донъ-Педро жестокій его чудный дворецъ подарилъ маркизамъ Вильена. Въ двухъ или трехъ мстахъ остались основанія арокъ, да единственная колонна, тонкая и изящная, подымалась при мн изъ безформенной массы щебня, кирпича и гранита, сквозь которыя пробился и широкими листами раскинулся гераніумъ… Разсказываютъ, что когда король, отправивъ Самуила бенъ-Леви на тотъ свтъ, постилъ его домъ, то на стнахъ увидалъ надпись:

‘Да будетъ благословенъ донъ-Педро, милостивый и благодушный король нашъ!…’

Донъ-Педро вздохнулъ и проговорилъ:

— Надо признаться, что у этого жида было прекрасное сердце.

И тутъ же веллъ о немъ, хотя онъ и былъ, по его мннію, ‘хуже язычника’, отслужить десять паннихидъ.

Въ Толедо нельзя отдлаться отъ прошлаго, прежде всего, потому, что по всюду захватываетъ васъ въ свои каменныя объятія. Оно выдвигается передъ вами на улицахъ, площадяхъ, въ церквахъ, дворцахъ, музеяхъ, оно заслоняетъ вамъ все. Сегодняшняго дня нтъ. Онъ и не будетъ потому, что сегодняшній день идетъ мимо этой скалы, ему нтъ до нея дла. За Тахо — XIX в.— перейдите рку черезъ мостъ д’Алькантара или черезъ такой же св. Мартина, и вы прямо уходите въ туманное царство далекаго прошлаго. Времена Альфонсовъ, Санчо стоятъ въявь передъ вами, и они еще кажутся сравнительно новыми, потому что изъ-за ихъ плечъ на васъ смотрятъ Леощигильдъ Рессевиндъ, Вамба и другіе готскіе короли, дворцы которыхъ стоятъ среди руинъ. Въ темныхъ и узкихъ улицахъ хоронится сумрачная жизнь того времени, у васъ дома, въ комнат, занятой вами, она смотритъ на васъ со стнъ, съ потолковъ, профилями своихъ колоннъ, портиковъ, карнизовъ, желзными воротами, башнями становится у васъ на дорог.

Какъ-то я возвращался назадъ въ Толедо черезъ противуположный Алькантарскому мостъ Санъ-Мартино, тоже защищенный башнями, мрачно и гордо возносящійся надъ пропастью, въ которой шумитъ и бсится Тахо. Начиналась та предвечерняя пора, когда дневной зной спадаетъ и золотистые оттнки уже ложатся на колокольни и соборы, отражаются на ихъ окнахъ, точно сіяніемъ охватываютъ кровли и башни старыхъ дворцовъ. Я оглянулся на Сіерра ди Толедо и Гуадалуно, совершенно тонувшія въ наводненіи огнистаго блеска.

— Какъ хорошо!— вырвалось у меня.

— Гд? тамъ?— презрительно взглянулъ туда Гарсіа.

Для него не существовало ничего вн Толедо.

— Везд?

— Здсь, на мосту?… Вы знаете, на какомъ мст мы стоимъ съ вами?

— Опять легенда?|

— Нтъ, не легенда, а, историческій фактъ. Альфонсъ VI ушелъ изъ Толедо съ дружиною воевать мавровъ, а они обошли его и, предоставивъ кордуанскому халифу отбояриваться отъ короля какъ знаетъ, сами обрушились на Толедо. Могли бы даже взять его, но остававшейся здсь королев пришла въ голову блестящая мысль. Она вышла къ мосту и вызвала военачальника мавровъ.

— Давно ли храбрые рыцари стали воевать съ беззащитными женщинами?— спросила она.— Я осталась одна тутъ въ этихъ старыхъ башняхъ. Короля, мужа моего, нтъ и вы выбираете это время, чтобы напасть на меня. Какая великая честь будетъ, если скажутъ, что вы побдили женщину!

И мавры устыдились и отступили, не желая воевать съ женщиною.

Строгій профиль этого моста, весь черный, стоялъ на золотомъ фон заката, когда мы добрались до Толедо.

Входъ въ Толедо отсюда такъ же великолпенъ, какъ и съ моста д’Алькантара. Мостъ Санъ-Мартино смле еще переброшенъ черезъ Тахо, его готическія арки выше и величественне. Столбы, на которыхъ он опираются, покрыты мхомъ столтій, пронесшихся мимо этихъ твердынь. При выход съ моста — небольшой темный мавританскій сводъ, при вход съ него въ городъ — могучая башня, связанная стнами съ укрпленіями Толедо. За нею защищенныя ворота и уже надъ ними стоятъ въ пустынномъ величіи своемъ церковь и монастырь Санъ-Хуанъ де лосъ-Рейссъ (святой Іоаннъ королей). Нужно видть вс эти каменныя громады, чтобы оцнить красоту ихъ. Тутъ ужь мсто легендамъ о готахъ. Здсь они живутъ съ своими героями и королями въ памяти народа. Эти стны, сходящія по отвсамъ къ самой вод, поставлены ими, эти башни отъ Тахо, подымающіеся на скалу — ихъ. Он когда-то стояли на страж готскаго города, мавры почти ихъ не тронули и только кое-гд чуть-чуть украсили зубцами и арками. Такими именно стнами вы спускаетесь къ ‘banos de la Cava’. Передъ вами четыреугольная башня — готская, вы видите это по кладк, по всему. Въ стну ея вдлана доска съ надписью готическими буквами.

— Здсь погибло царство готовъ!— патетически воскликнулъ Гарсіа.

— Не тутъ ли именно купалась ‘прекрасная Флоринда’?

— Вотъ!

И онъ даже ткнулъ пальцемъ по направленію къ Тахо, туда, гд эта шаловливая дочь графа Юліана должна была погружаться въ воду, точно мой пріятель еще вчера вмст съ королемъ Родриго смотрлъ изъ окна этой башни на Тахо и полоскавшихся въ немъ двушекъ.

Вы помните этотъ эпизодъ? Если нтъ, позвольте мн передать его вамъ.

Эта четыреугольная башня была частью дворца легкомысленнаго Родриго. Къ тому вотъ окну, что и теперь чернетъ, на ея старой мхомъ поросшей стн былъ прикрпленъ желзный балконъ, теперь уже рухнувшій въ воды шумящей внизу рки. Король, забывшій завтъ своего предка Вамбы: ‘властелинъ, прежде всего, долженъ бояться двухъ вещей въ мір: лести окружающихъ и красоты женскаго тла’,— имлъ очень дурную привычку прятаться за занавску окна и оттуда любоваться купающимися толедскими двицами. Тутъ у берега была чаща миртовъ и жасминовъ. Он въ ней раздвались и бросались въ холодныя воды Тахо. Разъ въ жаркій полдень молодымъ шалуньямъ вздумалось выйти изъ воды и помряться, чья ножка меньше. Одна изъ нихъ выхватила изъ своего платья желтую шелковую ленту и начала прикидывать ее ко всмъ, самая очаровательная нога оказалась у Флоринды. Стали осматривать руки, и руки у нея, по словамъ романсеро, могли бы ‘ослпить любаго христіанина’. Зашелъ споръ о стан, и станъ графини Флоринды былъ признанъ самымъ тонкимъ. Родриго совершенно забылъ все на свт. Онъ съ тхъ поръ спалъ и видлъ дочь графа Юліана.

Разъ онъ засталъ ее въ своемъ дворц, наклонился къ ней и на ухо прошепталъ ей:

— Ты знаешь ли, я умираю отъ любви къ теб!…

Дло кончилось, какъ и слдовало ему кончиться, когда дйствующими лицами являются короли и фрейлины, но упрямый готъ Юліанъ никакъ не хотлъ понять ‘этой чести’. Онъ былъ правителемъ Андалузіи, ‘сеньоромъ’ Тарифы и комендантомъ Сеуты. Вырвавъ изъ своей головы и бороды ‘множество блыхъ волосъ’ (по словамъ романсеро), Юліанъ призвалъ бывшаго у него въ услуженіи стараго мавра, приказалъ ему написать по-арабски письмо къ халифу, которымъ онъ предавалъ ему Испанію, потомъ вонзилъ свой ножъ въ горло мавру.

Родриго потерялъ битву и королевство. Ему оставалось только умереть. Но смерть точно бжала отъ несчастнаго короля. Онъ отправился къ отшельнику, слава котораго гремла среди готовъ. Небо открыло ему, кто его поститель и что онъ долженъ съ нимъ сдлать. Онъ заперъ короля въ гробъ, вмст съ виперою, и заложилъ камнемъ пещеру, въ которой онъ стоялъ. Три дня Родриго провелъ въ гробу. Утромъ на четвертый отшельникъ вошелъ къ нему.

— Боже, смилуйся надо мною!— послышался ему голосъ несчастнаго короля.— Випера меня пожираетъ!

Впрочемъ, и до своей встрчи съ прекрасною Флориндой, по изслдованію современныхъ историковъ, никогда въ дйствительности не существовавшей, Родриго долженъ былъ знать о томъ, что его ждетъ.

Въ церкви св. Хинеса, стоящей на самомъ высокомъ мст въ Толедо, есть входъ въ черную подземную жилу. Она, извиваясь, проходитъ черезъ самыя ндра этого утеса и за три версты отъ города вдругъ впадаетъ въ громадную пещеру. Нкогда на мст церкви стоялъ дворецъ Тубалъ-Каина, отъ котораго, кстати сказать, готскіе короли, а потомъ и испанскіе, вели свое происхожденіе. Дворецъ былъ возстановленъ и расширенъ Геркулесомъ, тоже значущимся въ этой замчательной родословной. Тутъ же Геркулесъ построилъ и заколдовалъ башню. По поврію готовъ, Геркулесъ былъ великій чародй и могущественный кабалистъ. На башню было имъ положено заклятіе, заключавшееся въ томъ, что Иберійскій край до тхъ поръ будетъ стоять спокойно, пока никто изъ смертныхъ не проникнетъ въ ея заповдныя двери. но какъ только это случится, тотчасъ же дикіе и свирпые варвары наполнятъ полуостровъ. Твердо вруя въ это, готскіе короли назначали стражу, которая охраняла входъ въ башню. Сверхъ того, каждый изъ нихъ увеличивалъ число дверей въ нее, засововъ и замковъ. Такъ что, въ конц-концовъ, дйствительно, какъ въ русской сказк, тайна этой башни хранилась за двнадцатью замками. Это продолжалось до Родриго. Очевидно, король этотъ былъ весьма легкомысленъ и совалъ свой носъ туда, куда не слдовало. Воображая, что въ башн Геркулеса хранятся невсть какія сокровища (а въ деньгахъ онъ нуждался такъ, что даже нкоторое время корона его была въ залог у толедскихъ евреевъ), онъ собралъ нсколько людей посмле и во глав ихъ направился къ скал, гд стояла башня. Надъ входомъ въ нее чернла высченная въ камн надпись греческими буквами: ‘Король, который отворитъ этотъ входъ и проникнетъ въ подземелье, увидитъ добро и зло’. Родриго приказалъ отбить засовы, сломать замки и поднять тяжелую плиту надъ входомъ. Наиболе смлые рыцари, взявъ факелы, спустились въ тьму открывшагося подземелья, но тотчасъ же выбжали оттуда съ ужасомъ, трепещущіе, блдные, какъ привиднія. Имъ всмъ тамъ представился ужасный призракъ и втеръ загасилъ ихъ факелы, такъ что они едва нашли путь оттуда.

Родриго приказалъ вновь зажечь факелы и держать щиты передъ ними такъ, чтобы втеръ не могъ потушить огня. Король сталъ впереди и маленькій отрядъ двинулся въ отверстіе заколдованной башни. Подъ нею оказалось громадное четыреугольное подземелье, богато украшенное лпною работой и рзьбой. При колеблющемся пламени факеловъ то выступали на свтъ, то снова исчезали изваянныя изъ чернаго камня головы какихъ-то невдомыхъ зврей, изрдка выдлялись изъ мрака кабалистическіе знаки и надписи. Посреди стояла на небольшой черной колонн бронзовая статуя ‘ужаснаго вида’. У нея въ рук было множество оружія, которымъ она неистово потрясала, била въ плиты пола, что производило страшный шумъ и гнало волны холоднаго воздуха на вошедшихъ. Родриго, ‘храбрый какъ готъ, ршительный какъ христіанинъ, врующій въ Бога и не поддающійся языческимъ очарованіямъ’, подошелъ прямо къ чудесному ‘истукану’.

— Я прошу позволенія осмотрть все, что здсь находится. Впрочемъ, если ты мн его не дашь, я постараюсь обойтись безъ него!

Бронзовый воинъ въ знакъ согласія пересталъ поражать землю ‘множествомъ оружія’. Рыцари бросились обыскивать залу и скоро нашли большой ящикъ, покрытый странною тканью. На ней было золотомъ по черному изображено:

‘Открывшій меня увидитъ чудо’.

Рыцари живо разостлали мантіи и приготовили карманы, чтобы наполнить ихъ сокровищами. Подняли крышку и изъ ящика вспыхнуло пламя, а въ углахъ подземелья послышались громкіе стоны, будто весь народъ заплакалъ и началъ жаловаться на что-то. Потомъ съ потолка закапала кровь. Рыцари кинулись въ ужас къ выходу, но Родриго повелительно остановилъ ихъ. Въ хранилищ было свернутое въ трубочку полотно. Онъ вынулъ его и развернулъ. На немъ были изображены арабскіе отряды, пшіе и конные, съ чалмами на головахъ, съ щитами и стрлами. Внизу шла длинная надпись, говорившая:

‘Тотъ, кто взойдетъ сюда, откроетъ ящикъ и взглянетъ на меня, потеряетъ Испанію и будетъ побжденъ изображеннымъ здсь народомъ’.

Родриго почувствовалъ, словно чьи-то желзныя руки хватаютъ его за сердце. Но не слдовало поддаваться отчаянію при другихъ. Онъ принудилъ себя засмяться.

— Должно же быть здсь,— крикнулъ онъ рыцарямъ,— что-нибудь еще есть, кром этой глупой мазни.

И вдругъ ему открылись новыя надписи на стнахъ.

По лвую сторону отъ статуи:

‘Злополучный король! ты на свое горе вошелъ сюда’.

По правую:

‘Чуждое племя лишитъ тебя власти и твой народъ потерпитъ жестокую кару’.

Позади:

‘Я призываю арабовъ’.

Впереди:

‘Я исполняю свою обязанность’.

Къ ту же ночь, когда король и рыцари его вернулись, полные тяжкихъ предчувствій, страшная буря разразилась надъ Толедо. Молніи падали на готскій дворецъ и старая башня Геркулеса рухнула вдругъ съ такихъ шумомъ, что, казалось, распалась самая скала, на которой построенъ городъ. Испанія вскор была завоевана и царство готовъ погибло.

‘И все это,— говоритъ Готье,— случилось только потому, что Родриго неосторожно полюбовался ножками Флоринды и сходилъ въ погребъ!’

Толедане до сихъ поръ съ суеврнымъ страхомъ разсказываютъ о подземельяхъ Геркулеса. La Cueva de Hercules, начинающаяся узкими трещинами подъ руинами храма св. Хинеса, мало изслдована, благодаря именно этому ужасу. Нсколько французовъ попробовали было спуститься туда, но ихъ чуть не закидали камнями испанцы. Когда они пожаловались алькаду, тотъ вполн резонно замтилъ имъ:

— Разъ уже Испанія поплатилась за одного дурака, но тотъ хоть король былъ, а вы хотите, чтобы еще изъ-за васъ посыпались напасти на вашу благословенную страну.

Къ готскимъ руинамъ принадлежитъ здсь и дворецъ инфанты Галіаны. Издали, когда мы подходили къ нему по пустыннымъ полямъ (точно въ великомъ гнв своемъ ихъ испепелило небо,— до того они были сухи и безъплодны), на темно-синемъ чудномъ неб вдругъ обрисовалась высокая арка подковою и дв могучія башни по об ея стороны. Кругомъ лежатъ развалины несомннно готскаго происхожденія, хотя народное преданіе приписываетъ постройку этого замка какому-то халифу Галафре, о которомъ исторія ничего не вдетъ. Только и извстно, что дворецъ этотъ былъ построенъ для его дочери, ‘инфанты Галіаны’. Онъ разбилъ для нея кругомъ сады и парки, провелъ въ нихъ воды безчисленныхъ ручьевъ и тамъ день и ночь журчали струи ихъ, падая въ бронзовыя и мраморныя раковины водоемовъ. Въ цлой Испаніи, какъ о величайшемъ чуд, говорили о великолпіи замка, очарованіи его садовъ, причемъ прибавляли, что красота Галіаны затмваетъ все, что съ нею не могли бы сравниться даже ангелы. Халифъ берегъ ее, ‘какъ зницу ока’. Для ея забавы онъ вырылъ въ садахъ ея прудъ, воды котораго подымались, опускались и исчезали вмст съ луною, на шпиляхъ башенъ стояли вылитыя изъ серебра статуи, указывавшія золотыми копьями, откуда подуетъ втеръ и придетъ гроза, въ украшенныхъ драгоцнными камнями клткахъ пли пицы, какихъ до тхъ поръ свтъ не видлъ, и незримыя арфы звенли въ воздух, пропитанномъ ароматами Востока. Халифъ подарилъ Галіан чудное зеркало, гд она видла, что длается въ Толедо. Будучи сострадательна отъ пркроды, всякій разъ, когда замчала въ немъ чью-нибудь бду, она немедленно приходила на помощь къ несчастнымъ. Соухи о красот Галіаны разнеслись далеко. Дошли они, такимъ образомъ, до великана Брадаманте сына короля Гуадалахары. Брадаманте славился тмъ, что вырывалъ хвосты у коней, останавливая ихъ на всемъ скаку, сбросилъ какъ-то съ Монсенара скалу, которую ангелы поставили на его дорог, когда онъ халъ на злое дло. Брадаманте явился во дворецъ Галіаны и, оставшись побдителемъ на турнир, потребовалъ ея руки, грозя въ противномъ случа уничтожить отца ея Галафре, его халифатъ и стереть съ лица земли Толедо. Общій ужасъ распространился по городу. Галафре плакалъ, прекрасная Галіана готовилась умертвить себя, какъ вдругъ у входа въ замокъ послышались веселые звуки роговъ и явился молодой рыцарь, при вид котораго сердце инфанты сразу забилось… Онъ тоже влюбился въ нее… Но Галафре объявилъ ему о требованіи Брадаманте. Рыцарь попросилъ назначить турниръ. Великанъ былъ сброшенъ съ лошади и убитъ рыцаремъ. Когда потребовалось объявить свое имя, онъ назвался сыномъ Пепина. Впослдствіи исторія дала ему имя Карла Великаго. Галіана приняла католицизмъ и онъ на ней женился, и увезъ съ собою.

Прекрасная легенда, къ сожалнію только,— Карлъ Великій никогда не переходилъ по ту сторону Пиренеевъ…

Къ остальнымъ готскимъ древностямъ относится также ‘Puerta del Oambron’ — созданіе славнаго Вамбы, Almaguera и Visagra — главныя ворота города. Визагра находится на томъ мст, гд нкогда стоялъ дворецъ Вамбы и Рессевинда. Когда арабы захотли перестроить эти ворота, то оба короля ночью приходили изъ своихъ могилъ и разрушали ихъ работу. Мавры не знали, что имъ длать. Нашелся еврей, посовтовавшій имъ приказать служить паннихиды надъ склепами обоихъ готскихъ повелителей, хотя надъ ними и стояла уже мусульманская мескита. Мавры послушались и Визагра была достроена въ мсяцъ. Какъ изящна ея восточная арка и какою поэзіей дышетъ она! Кастильцы догадались ее замуровать, находя, что чмъ меньше арабскихъ воспоминаній въ этомъ готскомъ город, тмъ лучше. Карлъ V, желая затмить арабскихъ строителей, построилъ около вторыя ворота Визагры… Мавританскія башни Визагры еще цлы. Он печально смотрятъ на сожженныя солнцемъ окрестности Толедо. Какъ часто въ тни ихъ я отыскивалъ здсь остатковъ римскаго цирка, едва домчивающагося среди этой пустыни… Потомъ невольно взглядъ мой переходилъ къ старой базилик около… Римляне, да, мавры, кастильцы,— все это точно въ грозовой туч проносилось надъ этою скалой Толедо, проносилось, исчезало, только въ камняхъ оставляя слды своего существованія.. И черезъ всю эту двухтысячелтнюю эпопею борьбы, разрушенія, созиданія и смерти, побдъ и пораженій, торжествъ и бдствій черною ниткой проходитъ только одна глубокая и вчная идея: идея бренности всего, идея смерти, единственно неотразимой, единственно неизмнной повелительницы міра… Она одна не исчезаетъ, она одна остается. И даже когда ничего не останется, великое ничто будетъ ея обителью… ‘Только смерть вчна’,— говоритъ арабская надпись на одной изъ башенъ Визагры.

VII.
Пляска въ церкви.— Толедская гордость.— Taller del Moro.— Четыре толедскихъ алькасара.— Санта-Круцъ и дворецъ дона Діего.— Ermita de la Luz.— Смерть въ Испаніи.

Какъ-то прохожу я мимо собора, вдругъ слышу звуки фанфаръ, псня и какой-то оглушительный шумъ, врывающійся порою въ ихъ мелодію.

— Что такое?— спрашиваю у проходящаго мимо.

— Э!… молятся,— недовольно отвчаетъ онъ.

— Какъ это молятся?

— Подите и посмотрите сами.

Я не безъ любопытства подходилъ къ шумвшей толп. Она направлялась въ двери собора. Въ середин ея плясали неистово двое крестьянъ. Обоимъ было лтъ по семидесяти, но они выкидывали такія колнца и съ столь серьезнымъ видомъ, шедшіе за ними, тоже сдые, односельчане такъ важно пли и били въ литавры, что я окончательно развелъ руками.

— Что они длаютъ?— опять спросилъ у сосда.

— Молятся.

— То-есть… танцуютъ?

— Да это все равно. Они пляшутъ во славу Божію. И Давидъ плясалъ.

Я думалъ, что пляшущіе крестьяне остановятся хоть у паперти. Нтъ!

У Puerta del Perdon они еще неистове начали подпрыгивать, перекидываться съ ноги на ногу, взмахивать руками. Псни звучали громче. Я вслушивался, вслушивался и, наконецъ, сообразилъ, что старики поющіе благодарятъ за что-то Мадонну, а пляшущіе славятъ ее ногами.

— Радуемся теб, Пречистая!— поютъ позади.

Плясуны сейчасъ же па.

— Простри на насъ десницу Твою.

Другое еще неожиданне.

Съ псней и пляской они вошли въ соборъ и продолжали тамъ и то,и другое.

Правду сказать, встрчая до тхъ поръ изображенія этого въ рисункахъ и картинахъ испанскихъ художниковъ, я не совсмъ врилъ имъ. Теперь поневол пришлось въ этомъ убдиться. собственными глазами. Впослдствіи въ Севиль мн случалось наблюдать боле поразительную сцену, когда цлая масса андалузскихъ мужиковъ принялась отплясывать подъ царственными сводами тамошней базилики. Въ это время многіе пли, импровизируя въ порыв религіознаго восторга данные стихи въ честь Мадонны.

Когда въ слдующіе разы я прізжалъ въ Толедо, мн приходилось скрываться и бгать отъ своего пріятеля Гарсіа де ла Вега. Это была какая-то митральеза легендъ. Онъ начиненъ ими до такой степени, что не можетъ открыть рта безъ того, чтобы оттуда не вылетло какого-нибудь боле или мене сказочнаго преданія. Это начинало надодать вмст съ его толедскимъ патріотизмомъ.

— Не вы ли написали Тысячу и одну ночь?— спросилъ я его разъ.

— Нтъ, но она была написана, разумется, въ Толедо.

Я поднялъ руки кверху.

— И Библія, и Евангеліе, и Дантовъ адъ, и Потерянный рай Мильтона, и трагедіи Шекспира, и Фаустъ Гёте — все, все въ Толедо!— расхохотался бывшій со мною сеньоръ Морайта (не смшивайте съ знаменитымъ въ Испаніи профессоромъ).

— Нтъ, но что касается Тысячи и одной ночи, то именно здсь халифу Альмансоръ-бею-Маммуну впервые разсказала ихъ дочь кордуанскаго визиря. Объ этомъ свидтельствуютъ наши хроники. Я вамъ скажу даже, гд это было: въ гарем, который называется Taller del Moro. По этому случаю я знаю одну маленькую легенду.

Но при слов ‘легенда’ я и Морайта въ ужас разбжались въ разныя стороны и изъ угловъ противуположныхъ улицъ начали наблюдать, что длалъ Гарсіа. Онъ совершенно спокойно остановилъ проходившаго мимо офицера и спросилъ его:

— Слышали ли вы что-нибудь о Taller del Moro?

— Ничего…

— Это чудесный арабскій дворецъ, въ которомъ впослдствіи тесали камни и приготовляли лпныя украшенія для толедскаго собора.

Онъ нарочно говорилъ громко, точно опуская удочку съ наживкою въ воду. Сначала, дйствительно, похожій на ерша, Морайта не выдержалъ и выступилъ изъ-за своей засады, потомъ и мн пришлось сдлать то же самое.

Въ Taller del Moro теперь три залы, одна другой лучше. Изумительно исполненныя изъ гипса арабески еще хранятъ свою позолоту, кипарисовые и кедровые плафоны — чудо арабской роскоши. Все это, разумется, запущено до послдней степени. Кастильскіе Неуважай-Корыто нисколько не цнили остатковъ арабской старины. Въ одномъ мст даже послдующіе владльцы выломали часть великолпнйшихъ арабесокъ для того, чтобы лучше было приладить къ стн кухонный шкафъ! Въ Taller del Moro есть арабская арка, отдланная съ ювелирною прелестью. Ее недавно хотли разбить, чтобы вставить сюда обыкновенные четыреугольныя двери. Въ начал II вка, въ царствованіе Аль-Хакема, халифа Кордовы и Толедо, въ то время, какъ его войска были заняты войной съ испанцами и французами, губернаторъ Толедо узналъ, что знатнйшія фамиліи города задумали обширный заговоръ. Онъ далъ разразиться первымъ его вспышкамъ, а потомъ, разобщивъ мятежниковъ и уничтоживъ ихъ, назначилъ у себя въ этомъ дворц роскошный пиръ, названный имъ ‘пиромъ примиренія’. Были приглашены вс наиболе важныя лица въ город заговорщики. Они явились и по мр того, какъ ихъ вводили по одиночк къ губернатору, палачъ, бывшій при немъ, обезглавливалъ ихъ — и правыхъ, и виноватыхъ… На слдующее утро на зубцахъ дворца красовались четыреста головъ. Аль-Хакемъ, похвалившій своего намстника за распорядительность, въ то же время, упрекнулъ его за излишнюю жестокость.

— Изъ этихъ четырехсотъ человкъ было виновныхъ только 120?

— Да, халифъ, но у меня тогда 280 зубцовъ дворца оставались бы пустыми.

Потомъ онъ объяснилъ, что населеніе города до того склонно къ мятежамъ, что иначе онъ не могъ поступить. Источникъ недовольства — среди знатныхъ и именитыхъ людей. Бдняки работаютъ и исполняютъ свои обязанности. Поэтому-то онъ и счелъ необходимымъ однимъ ударомъ покончить со всмъ, что угрожало здсь власти халифа.

Коммиссія историческихъ зданій Толедо хотла спасти это зданіе, но у нея не хватило средствъ.

Можетъ быть, теперь она достигла своей цли. Жаль было видть, какъ въ пышныхъ залахъ рабочіе тешутъ камень и, не жаля окружающей ихъ роскоши, уничтожаютъ послдніе ея остатки. Кое-гд ползучій гераніумъ пробивается въ щели, скважины стнъ и раскидываетъ свои широкіе листья, точно хочетъ покрыть ими чудесныя ‘asulejos’ — изразцы мавританской обливки. Какъ ‘Taller del Moro’, такъ и другой дворецъ — ‘Casa de Mesa’ — являются одними изъ многихъ обращиковъ того, что испанцы называютъ estilo Mudejar. По сокрушеніи арабскаго владычества здсь и даже посл поголовнаго изгнанія мусульманъ, въ стран остались ‘каменщики и лповщики’ мавры, необходимые конквистадорамъ-испанцамъ для постройки ихъ дворцовъ, прелатамъ — для поддержки старыхъ соборовъ, королямъ — для сохраненія арабскихъ алькасаровъ. Этихъ рабочихъ мавры называли ‘alarifes’, и христіанъ — ‘mudejaras’. Разумется, вс свои работы эти ‘аларифе’ и ‘мудехары’ производили въ знакомомъ имъ чисто-мавританскомъ стил. Конквистадоры употребляли ихъ тоже въ качеств архитекторовъ, почему съ перваго же вка посл завоеванія вс постройки здсь длались въ estilo mudejar. Даже старинныя готскія и римскія сооруженія поправлялись этими арабами, сообщавшими ихъ стнамъ и прямымъ линіямъ свои детали.

Изъ ‘Taller del Moro’ мы пошли къ альказару Карла V по узкихъ улицамъ, надъ которыми выдвинулись вверху галлереи старыхъ домовъ. Съ одной намъ бросали цвты. Я былъ изумленъ. Неужели слдовало приписать моей особ эту любезность? Я поднялъ голову, отыскивая, кто это сдлалъ. Хорошенькое личико мелькнуло за ршоткою окна…

— Однако,— проговорилъ я, не замтивъ, что Гарсіа покраснлъ.

— Это ничего… Это Анина…

— Какая Анина?

— Моя невста… Шалитъ…

Второй дождь цвтовъ посыпался оттуда на наши головы.

— Не разскажете ли вы намъ легенду по этому поводу?— улыбнулся Морайта.

— Да, какже. Знаете, въ царствованіе халифа Маймуна…

Но мы съ такимъ ужасомъ зажали себ уши, что онъ сконфузился, а вверху раздался серебристый смхъ.

— Гарсіа, вы не войдете ко мн?— послышалось оттуда.

— Это голосъ прекрасной Галіаны, умаляющей васъ спасти ее отъ страшнаго Брадаманте!— смялся Морайта.

— Или дочь халифа проситъ готскаго короля Гарсіа…

Но голосъ сверху не далъ намъ окончить.

— Вы можете и вашихъ друзей показать мн съ сестрой.

Гарсіа просіялъ.

Мы вошли. Насъ встртила пожилая дама, очень сконфуженная, повидимому.

— Извините, пожалуйста. Мои дочки — такія шалуньи! Безъ отца росли, некому было строжить ихъ! Анина, Мерседесъ… ступайте сюда! Сами же затяли!…

Прехорошенькія толеданки показались въ дверяхъ, напустивъ на себя такую важность и скромность, что даже холодно намъ стало! Одни глаза ихъ противорчили этому. Они и смялись, и горли.

— Знаете, amigo, что я скажу вамъ?— обратился я въ Гарсіа.

— Что?

— Это лучшая ваша легенда.

Онъ улыбнулся.

— Анина, спросите у сеньора, что онъ говоритъ?

— Что, что такое?…— и она подсла ко мн, обдавая меня такими взорами, что у бднаго ‘эстранхеро’ кружилась голова.

— Я сказалъ ему, вашему новіо, что изъ всхъ извстныхъ ему легендъ самая лучшая та, о которой онъ ничего не говорилъ, а прямо показалъ ее намъ…

Она засмялась.

— А какъ вамъ нравится вотъ эта легенда?— и она толкнула впередъ вспыхнувшую, какъ зарево, Мерседесъ.

— Я, къ сожалнію, не умю говорить стихами…

— Зачмъ это?

— Разв о такой красот можно отзываться простою прозой?

Об остались довольны нашими дешевыми любезностями. Посл мн на Аламед, во время прогулки, Анина даже высказала это.

— Знаете, наши толедане — слишкомъ важный народъ и совсмъ не умютъ занимать двушекъ… Что бы вамъ остаться съ вашимъ другомъ въ Толедо! Вотъ было бы весело…

— Смотрть, какъ вы выходите за этихъ ‘важныхъ’ людей замужъ?

— Не вс, не вс! Хотите, я васъ познакомлю, у нея еще нтъ новіо…

И не усплъ я еще рта разинуть, какъ она крикнула:

— Мануэла, Мануэла!

Къ намъ подбжалъ миніатюрный, но такой проворный чертенокъ, какого я до тхъ поръ и не видывалъ. Хотлось држе перекреститься отъ навожденія этихъ глазъ. Сначала, кром нихъ, пылающихъ и громадныхъ, я ничего не замтилъ въ ея маленькомъ личик и только потомъ мн удалось разсмотрть алый ротъ и чудесный нервный носикъ съ вздрагивавшими ноздрями.

— Мануэла! вотъ эти кавальеро увряютъ, будто бы въ Толедо нтъ ни одной хорошенькой двушки. Какъ ты думаешь, вжливо это съ ихъ стороны или нтъ?

Мануэла засмялась. Я вспомнилъ сравненіе такого же смха, сдланное А. Толстымъ:

Точно сыплется жемчугъ

На серебряное блюдо…

Дйствительно, дробный, красивый смхъ… Онъ далъ ей возможность щегольнуть такими зубами, что я совершенно теряюсь подыскать для нихъ сравненіе.

— Я этого не говорилъ никогда… Я вообще не имю привычки повторять чужое мнніе.

— Чье же это мнніе?— спросила Анина.

— Моего друга Гарсіа.

Невста его вспыхнула и такъ заработала веромъ, что я бы не хотлъ въ эту минуту быть на мст своего пріятеля. Онъ, по обыкновенію, погруженный въ созерцаніе великаго прошлаго Толедо, даже не слышалъ, что я говорилъ.

— Вы сказали это?— сверкая глазами, обратилась къ нему Анина.

— Еще бы!— съ увренностью подтвердилъ точно проснувшійся Гарсіа. Онъ, несчастный, даже не знаетъ, о чемъ идетъ рчь.

— Очень вамъ благодарна!

— Не стоитъ… Я всегда готовъ!— продолжалъ онъ погружаться въ бездну.

Заваривъ эту кашу, я заговорилъ съ Мануэлой и отошелъ въ сторону.

— Однако, вы злы!— встртила меня, черезъ минуту, помирившаяся нинья {Nina — двочка, дитя, такъ называютъ двушекъ.}.

— А что?

— Мы чуть не поссорились съ Гарсіа.

— Онъ вамъ, вроятно, разсказалъ по этому поводу одну изъ своихъ легендъ?

— Ну, нтъ. Я ему не позволяю…

— То-то онъ и отводитъ душу, встрчаясь съ нами!…

Въ толедскомъ обществ царствуетъ тонъ искренности и безцеремонности. Я говорю о семьяхъ. Здсь люди совсмъ не т, какими они являются на улицахъ и на площадяхъ. Надутые индюки, которыхъ я описывалъ выше, въ присутствіи своихъ женщинъ вдругъ длаются очень милыми людьми, далеко не въ такой степени обязательными, какъ въ другихъ городахъ Испаніи, но любезность тхъ нсколько даже стсняетъ васъ. Я помню, какъ въ Барселон мн пришлось бжать отъ моихъ друзей, потому что всякій разъ, какъ только я хотлъ платить за что-нибудь, лакеи, кондуктора, прикащики ршительно отвчали мн:

— Раgadо! (заплачено).

Оказывалось, что приходившій со мною знакомый длалъ незамтный знакъ, и вещь записывалась за нимъ. Въ Толедо васъ никто не поставитъ въ такое глупое положеніе,— тамъ вамъ иной разъ и дороги не покажутъ толкомъ, но если вы встртите кого-нибудь въ семь — дло иного рода. Вы быстро длаетесь своимъ человкомъ, только не распускайтесь, не слишкомъ будьте ласковы и держите голову выше.

Я только что хотлъ распроститься съ новыми своими знакомыми, какъ Мануэла проговорила что-то своей матери и та подошла ко мн съ Морайта.

— Сеньоры ничего не длаютъ завтра вечеромъ?

— А l disposition de uste! (къ вашимъ услугамъ),— отвтили мы оба.

— Тогда, если вамъ не скучно будетъ раздлить общество такихъ молодыхъ двчонокъ (ias), какъ Мануэла и Мерседесъ съ Аниною, вы не откажите сдлать намъ честь постить насъ? Общаю, что будутъ много пть и танцовать…

Вс эти любезности относились, разумется, не ко мн. Морайта былъ холостъ — это разъ, богатъ — два и ухитрился уже сдлаться депутатомъ въ кортесахъ — три. Такая партія кружила голову всякой испанской мамаш. Мануэла, шутившая со мною, обдавала его такими краснорчивыми взглядами, что мн вчуж становилось жарко.

Простившись съ ними, я и Гарсіа отправились осматривать толедскій алькасаръ. Когда-то ихъ было здсь четыре. При мн оставался только одинъ, а теперь нтъ и этого. Толедскіе алькасары славились своею красотой по всей Испаніи. Сеговійскій былъ выстроенъ по ихъ образу и подобію. Два изъ нихъ принадлежали арабамъ, одинъ былъ ими передланъ изъ преторіи готскихъ королей и, наконецъ, четвертый выстроенъ для себя императоромъ Карломъ V въ 1551 году.

— Вы знаете, какъ прежде называлась эта улица?— спросилъ меня Гарсіа.

— Опять какая-нибудь легенда?

— Нтъ, на этотъ разъ только фактъ. Это былъ ‘Покаянный путь’, иначе ‘Торжество осла’. Здсь во времена оны возили публично, раздтыми, на ослахъ, преступниковъ.

Я вспомнилъ описаніе подобныхъ процессій у Франсиско де-Кеведо Вильегасъ.

Оселъ въ испанской уголовщин игралъ выдающуюся роль. На немъ возили приговоренныхъ къ бичеванію, ‘оперенію’, вислиц. Преступника въ первомъ случа раздвали до пояса. Впереди шествія слдовалъ альгвазилъ, быстро или медленно, зависло оттого, сколько ему заплачено родными наказуемаго. За альгвазиломъ шелъ ‘публичный крикунъ’. Его дломъ было каждую минуту два раза во все горло объявлять имя преступника, совершенное имъ дяніе и наказаніе, къ которому онъ присужденъ. За осломъ было мсто палача, вооруженнаго бичомъ изъ кожи. Судъ не опредлялъ количества ударовъ. Это зависло отъ соглашенія между жертвою и палачомъ. Палачъ долженъ былъ пть и въ тактъ пнію бить преступника по плечамъ и спин. Бдняку давался старый оселъ, шедшій нога за ногу, останавливавшійся отдыхать, палачъ цлъ ‘сегедильи’ съ быстрымъ темпомъ, такъ что удары какъ дождь сыпались на несчастнаго. Послднему дорого обходилось эта ‘allegro vivace’. За дукатъ, дна, три, четыре давался оселъ моложе и быстре, кнутъ боле тонкій и псня плась уже ‘andantino’, ‘andante’, ‘largo’.

Къ ‘оперенію’ присуждались женщины и мужчины, обвинявшіеся въ колдовств и дурномъ поведеніи. Виновныхъ также раздвали до пояса, обмазывали медомъ и вываливали въ пух и перьяхъ. Весь остальной церемоніалъ — какъ и въ первомъ случа, включая и музыкальныя упражненія палача.

На вислицу возили такимъ же образомъ.

Только сжигаемые живьемъ освобождались отъ этого вокальнаго массажа.

‘Покаянный путь’, по которому мы шли теперь, шире другихъ толедскихъ улицъ. Алькасаръ былъ передъ нами. Но добраться до него казалось не такъ легко.

Онъ точно вислъ въ небесахъ надъ Толедо. Выше этой громады не было ничего, разстилалась только лазурь безконечная, да ряли орды. Площадь св. Магдалины, на которой сооружены его твердыни, самый высокій пунктъ Толедо. Но видть его еще не значило быть близко къ нему. Онъ то показывался, то опять уходилъ куда-то, по мр того, какъ мы подымались къ нему по старымъ и узкимъ улицамъ, почтительно уступая дорогу осламъ, пробиравшійся по нимъ, и даже перелзали черезъ тхъ длинноухихъ философовъ, которые, совершенно загородивъ путь, задумывались о тайнахъ бытія. Наконецъ, передъ нами раскинулась самая площадь алькасара, но и тутъ еще до нея дойти сразу было невозможно. Въ самомъ усть улицы стояли два осла, нагруженные громадными ‘тинахамчи’ съ водою. Погонщики дубасили ословъ, но т, вроятно, разсуждая, что маленькая непріятность не можетъ помшать большому удовольствію, стояли лобъ въ лобъ, безмолвно повряя другъ другу свои думы. Развести ихъ не было никакой возможности до тхъ поръ, пока мн не пришла въ голову блестящая мысль. Въ улицу выходило окно булочной. Я взялъ два хлба: одинъ поручилъ Гарсіа, а другой оставилъ у себя. Мы съ двухъ разныхъ сторонъ предложили задумчивымъ осламъ это угощеніе и они немедленно разошлись вполн благополучно. Еще одно доказательство, что мры кротосьи достигаютъ скоре своей цли и что ‘политика сердца’ гораздо лучше ‘утвержденія власти на строгости и непреклонности’. Колоссальный четыреугольникъ алькасара Карла V производилъ сильное впечатляй Онъ бросаетъ свою тнь почти на весь городъ и вмст съ соборомъ составляетъ два величайшія сооруженія Толедо. Прежде на его мст стояли послдовательно римская крпость, готскій замокъ и арабскій дворецъ. Карлъ V приказалъ снести послдній и построить этотъ колоссъ, опиравшійся внутри на тридцать дв, поистин, чудовищныя аркады. Посреди патіо — одинъ изъ лучшихъ памятниковъ въ Испаніи. Бронзовый Карлъ повергъ на землю африканца. Выраженіе лицъ побдителя и побжденнаго прекрасны. Видимое дло, авторъ вложилъ въ это всю силу своего таланта, и таланта далеко не дюжиннаго. Какое величіе въ первомъ и какимъ ужасомъ охваченъ второй! Жестъ императора полонъ силы и могущества, его продолженіемъ могло быть только полное уничтоженіе врага, и во взгляд распростершагося на земл мавра видно уже отраженіе смерти. Тутъ бронза говоритъ вамъ. Откуда ни смотрите на эти дв фигуры, все равно, вы отовсюду понимаете, что выражаетъ та и другая. Мн понравилось, что ваятель не увлекся обычнымъ презрніемъ кастильцевъ въ арабу. Его мавръ тоже могучъ, въ его лиц нтъ скотства, какъ это любили изображать старые здшніе ваятели. Побда надъ такимъ врагомъ еще боле возвышаетъ вождя. Надписи со всхъ сторонъ памятника, золотомъ по черному, изображаютъ подлинныя слова Карла V:

‘Или лягу трупомъ въ Африк, или войду побдителемъ въ Тунисъ’.

‘Если я упаду съ конемъ и знаменемъ, поставьте на ноги коня, знамя я подыму самъ!’

Когда я посщалъ алькасаръ Карла V, тамъ помщалась военная школа. Передъ тмъ такая же была въ сеговійскомъ алькасар и, какъ я говорилъ уже въ своихъ Очеркахъ Испаніи, солдафоны нашли возможнымъ сжечь это чудо архитектуры среднихъ вковъ. Невольныя опасенія шевелились въ душ и за алькасаръ Карла V — и, увы! они исполнились. Два года тому назадъ телеграммы сообщили во вс концы свта, что и это диво творчества XVI столтія погибло въ огн. Солдафоны толедскіе оказались достойными своихъ сеговійскихъ товарищей… Положительно Испанія недостойна владть такими великолпными памятниками славнаго прошлаго. Когда я записывалъ эти строки, телеграфъ принесъ извстіе, что величайшее сокровище, оставленное маврами въ наслдства испанцамъ, альхамбра Гранады погибла также въ огн. Тутъ уже не неосторожность, а поджогъ… Право, Испанія — слишкомъ большая барыня, оставляющая свои двери настежъ. Еще двадцать-тридцать лтъ — и вс дивные памятники ея прошлаго останутся въ воспоминаніяхъ, да на страницахъ ‘путевыхъ очерковъ’.

Мы поднимались наверхъ по гигантской лстниц. Каменное великолпіе этихъ стнъ, безконечность лилій, широта размровъ соотвтствовали духу автора этого алькасара. Карлу пятому, которому казался тсенъ цлый міръ, нельзя было жить въ иномъ дворц. Тутъ на всемъ лежитъ отпечатокъ его мысли и характера. Ни одной улыбающейся арабской детали. Никакихъ арабскихъ мелочей. Все просто, все громадно, все уходило въ страшную высоту, гд едва замчались величаво смыкавшіеся своды. Эти лстницы безконечны, перспективамъ нтъ конца. Залы холодны, но поражаютъ благородствомъ своего характера, своихъ пропорцій… Ничего лишняго… Это именно дворецъ такого императора, какимъ былъ Карлъ V, еще одна черточка — и онъ сталъ бы чудовищною тюрьмой. На границ между тмъ и другимъ и остановился алькасаръ Толедо. Этому дворцу, впрочемъ, не разъ приходилось гибнуть отъ огня и, замтьте, всегда истребляла его неистовствовавшая солдатчина. Сначала сожгли его португальцы въ 1710 году. Карлъ III возстановилъ его и помстилъ въ немъ фабрику шелковыхъ матерій, гд занималось 700 работниковъ, въ начал ныншняго столтія солдаты маршала Сульта опять предали его пламени. Въ третій разъ сами испанцы уничтожили одно изъ величайшихъ чудесъ своихъ. Я представляю себ толедскую ночь, черную и непроглядную, эту едва намчивающуюся въ ней скалу съ средневковымъ готскимъ городомъ и на ея вершин, весь охваченный пламенемъ, колоссъ между дворцами,— алькасаръ императора Карла. Какъ пламя должно было рваться въ его громадныя окна, какими чудовищными взрывами носилось надъ его кровлей, какъ въ торжествующей стихіи огня стояли, черныя и величавыя, его четыреугольныя башни и какіе багровые отблески бросалъ умирающій дворецъ на эти древнія улицы внизъ, на эти площади — съ домами, изъ которыхъ младшему насчитывается два-три вка, какимъ зловщимъ ореоломъ охватывалъ онъ весь Толедо съ его соборами, замками, руинами, мостами и безднами, гд течетъ романтическій Тахо!

И сколько тайнъ было заключено въ каменныхъ массахъ алькасара!

Мн до сихъ поръ чудится эта прелестная женщина съ распущенными волнами блокурыхъ волосъ, которую грубо тащили по гранитнымъ плитамъ алькасара палачи Карла V. Донья Инесъ Армихо одна не хотла подчиниться холодному честолюбцу, которому вселенная казалась только пьедесталомъ. И ея отвтъ передъ казнью! Карлъ V хотлъ ее помиловать. Ему противно было проливать кровь женщины.

— Я хочу смерти, потому что жизнь теперь становится позорной!… Для Испаніи нтъ убжища въ цломъ мір отъ твоего деспотизма!

Не видите ли вы въ этомъ отвт отблеска героическаго духа старыхъ готовъ Толедо? Другая, не мене замчательная героиня — жена Хуана Падилла, достойная мужа, нашедшаго въ своей великой душ достаточно силы, чтобы во имя чести, правды и совсти возстать противъ полубога, у ногъ котораго лежалъ, умирая, цлый міръ… Карлъ V заставилъ его сподвижниковъ задохнуться въ мор пролитой имъ крови. Онъ шелъ на возставшихъ грозною стихіей, не знавшею преградъ. Хуанъ погибъ подъ топоромъ палача. Но мстительницей за него и продолжателемъ его дла явилась Маріа Падилла. Т же уцлвшіе коммунеросы изъ 20,000 толедскихъ оружейниковъ, послдовавшихъ за ея мужемъ, стали и вокругъ нея стною.

На предложенное ей помилованіе императора, опять не желавшаго имть дла съ женщинами, она отвтила презрительнымъ отказомъ.

— Я не боюсь смерти, меня въ небесахъ ждетъ мужъ!…

Она заперлась въ Толедо и съ жалкою горстью своихъ выдерживала долгую осаду войскъ могущественнаго изъ повелителей земныхъ. Выбитая отсюда, она затворилась въ алькасар, еще не перестроенномъ Карломъ V.

— Чего нужно этой сумасшедшей?— спросилъ императоръ.— Я далъ ей жизнь…

Изгнанная, наконецъ, изъ послдняго своего убжища, оскорбленная его палачами, она ушла въ Португалію. Властелинъ двухъ міровъ, когда его спросили, чего въ мір онъ боится, отвчалъ:

— Ничего!… Нтъ Бога… Впрочемъ, Бога я люблю…

Вдругъ образъ этой ршительной женщины мелькнулъ въ его памяти и онъ, улыбаясь, проговорилъ:

— Нтъ, я дйствительно боюсь такихъ женщинъ, какъ Маріа Падилла. Гд она теперь?

— Умерла въ Опорто.

— Ну, такъ теперь я могу сказать смло, что не боюсь ничего въ мір!

При жизни своего мужа жена его любила носить свое двическое имя Маріа Пачеко. Но когда голова Хуана Падилла покатилась по холоднымъ плитамъ Зокодавера и палачъ стеръ его благородную кровь съ острія своего топора, она стала называть себя Падилла.

— Свтъ увидитъ, что Падилла не умеръ и живетъ во мн!— говорила она послднимъ коммунеросамъ Кастиліи, собравшимся вокругъ нея только для того, чтобы благородно умереть.

Ландскнехты Карла V подъ Вильяларомъ убивали не мятежниковъ, а защитниковъ старыхъ фуэрсовъ Испаніи. Вмст съ Хуаномъ Падилла уходило изъ міра все, что было способнаго, честнаго и великодушнаго въ этой стран.

Примръ его вдохновилъ даже тхъ, отъ кого никто не ожидалъ взрыва настоящаго патріотизма.

Получивъ извстіе о побд подъ Вильяларомъ, Карлъ V воскликнулъ:

— Наконецъ-то измна раздавлена!

— Нтъ, она восторжествовала!— послышалось изъ группы окружавшихъ его придворныхъ.

— Какъ?

— Такъ. Единственный измнникъ во всемъ совершившемся — вы, государь… Вы посягнули на то, что должны были защищать…

Графу д’Ормону не пришлось продолжать дале. Черезъ три дня его привели въ маленькую церковь помолиться въ послдній разъ. Онъ склонилъ колна передъ пышною, разряженною статуей Мадонны.

— О, Пречистая, уготовь мн мсто, гд находится теперь великая душа Хуана Падилла!

— Императоръ желаетъ знать, каешься ли ты?— спросилъ его духовникъ.

— Скажите ему, что я его прощаю за свою смерть, но родина не простить ему своей утраченной свободы… Исторія осудитъ Карла V и сорветъ съ него внецъ величія. Онъ принадлежитъ не торжествующимъ, а побжденнымъ.

Графа д’Ормона отвели въ подземелье. Его не хотли казнить публично.

— Я уже вижу мракъ смерти!— воскликнулъ онъ, входя въ потемки этой залы, гд только свтили факелы.— Я уже вижу мракъ смерти! Скажите императору, что я умираю счастливе его!

И голова юноши покатилась по плотно убитой земл этого погреба. Тутъ же вырыли яму и зарыли его.

Филиппъ II пошелъ дальше. Онъ не справлялся о томъ, кается ли осужденный. Онъ набожно говорилъ въ этихъ случаяхъ:

— Богъ всевдущъ,— слдовательно. Онъ разберетъ!… А до меня эти не касается.

Рядомъ, въ древнемъ нкогда альказар, потомъ монастыр ‘Санта-Крусъ’, такая же военная школа. Мы застали на ея изящномъ патіо ученіе. Необыкновенно суровый капитанище муштровалъ новичковъ столь свирпо, что у тхъ тряслись поджилки. Командиръ оралъ на нихъ, бсился и выходилъ изъ себя. Какого-то придурковатаго галисійца (вс галисійцы въ Испаніи считаются дураками) онъ общалъ сгноить въ карцер и даже разстрлять, а потомъ выбросить собакамъ. Взирая на объемистый животъ его и короткую шею, я не безъ любопытства ждалъ появленія ‘Кондратія Ивановича’. Капитанъ все свирплъ и свирплъ, что не смущало только единственное существо на этомъ двор — маленькую, лтъ трехъ, глазастую, кудрявую и пухлую дочку командира. Она съ игрушечнымъ ружьемъ стала на лвомъ фланг вмст съ солдатами и пресерьезно исполняла команду. Въ пароксизм оранія капитанъ взглядывалъ на нее и отблескъ улыбки пробгалъ по его лицу. Изъ сего послдняго я заключилъ, что карцеръ сегодня будетъ пустовать, и привелись разстрлять солдата, его никто бы не разстрлялъ, такъ что собакамъ не досталось бы тло бднаго галисійскаго остолопа, пугливо таращившагося на толстяка. Мимо вольнаго подражанія алькасару Карла V, ‘Casa de Ayntamiento’ (городской думы), мы пришли къ Palacio don Diego, гд когда-то Энрико Транстамаро собиралъ заговорщиковъ противъ отца своего донъ-Педро. Теперь этотъ тоже нкогда алькасаръ принадлежалъ какой-то обднвшей семь и, разумется, его ждетъ участь, которая постигла и дворецъ маркизовъ Вильена, подареннаго Петромъ жестокимъ этому роду посл казни Самуила Леви. Дворецъ донъ-Діего также рухнетъ и дв-три арки, да уцлвліія колонны будутъ указывать позднйшимъ путешественникамъ мсто, гд нкогда стоялъ онъ. Я готовъ еще разъ повторить, что Испанія не стоитъ своихъ памятниковъ…

Когда мы возвращались домой, издали донеслись звуки военной музыки. Арія изъ Корневильскихъ колоколовъ здсь, въ этомъ готскомъ город, между двумя рядами средневковыхъ мрачныхъ домовъ, въ тиши этихъ грозныхъ башенъ, на узкихъ улицахъ, которымъ больше къ лицу безмолвіе, закутанныя по самый носъ, таинственныя фигуры, крадущіяся вдоль по стнкамъ… Музыка подходила къ намъ… Дйствительно, мы не ослышались: это Корневильскіе колокола…

— Опять похороны!— недовольно проворчалъ Гарсіа.

— Гд?

— Да слышите музыку?

— Какъ… Корневильскіе колокола и — похороны? Что вы мистифируете насъ?

— Разумется! Что тутъ удивительнаго, умеръ ребенокъ…

И въ самомъ дл, изъ черной, какъ совсть гршника, улицы на площадь выдвигался громадный крестъ, его несъ здоровый малый, въ блой церковной сутан, за нимъ слдовали такіе же съ музыкою во глав, исполнявшею веселые опереточные мотивы.

— А гд же священники?

— Священники? Они никогда здсь не провожаютъ до могилы.

— Простите меня, но при чемъ же тутъ музыка?

— Еще бы! Вс должны радоваться… Вдь, если умеръ ребенокъ, значитъ, однимъ лишнимъ ангеломъ больше на неб. И первая — семья его выигрываетъ отъ этого. У нея тамъ является хранитель и ходатай… Если хоронятъ дитя, у всхъ на лиц должна быть улыбка, никто несметъ носить траура…

Гробикъ несли открытымъ. Посреди розъ и лилій колыхалось, вправо и влво, пухлое, наивное личико словно заснувшаго ребенка.

Взрослыхъ хоронятъ иначе. Тотъ же крестъ впереди, но кругомъ молчаливая толпа. Гробъ несутъ на рукахъ. Женщины должны оставаться дома. Священники провожаютъ только до перваго угла улицы, гд и даютъ останкамъ свое послднее благословеніе. Схороненнаго скоро забываютъ вс и поэтому на испанскихъ кладбищахъ вы никогда и никого не встртите. Здсь не приходятъ плакать надъ могилами!

За то гробовщики обыкновенно помщаются на лучшихъ улицахъ, посреди magasins de luxe. Окна, лавки, даже тротуары передъ лавкою заняты выставкою гробовъ, непремнно пестрыхъ цвтовъ, роскошныхъ, которые подъ солнцемъ могли бы привести въ восторгъ колориста. Рядомъ помщается выставка гитаръ, блещетъ яркими камнями ювелиръ… Поучительное сосдство!… Часто гробовщикъ соединяетъ съ своимъ ремесломъ другое. Такъ, въ Толедо я видлъ пышную выставку гробовъ и подъ ними на стн надпись: ‘Здсь же можно заказывать брачный столъ’, а на одной изъ улицъ Зокодавера, надъ магазиномъ гробовщика, большими золотыми буквами, надпись: ‘Коптятъ окорока и приготовляютъ колбасы’. Хорошимъ аппетитомъ надо обладать, чтобы эти вкусныя вещи заказывать здсь!

Священники не провожаютъ трупъ до могилы, за то остаются цлые дни и ночи при умирающемъ. Если онъ принадлежалъ къ какому-нибудь братству, то вокругъ его ложа нсколько такихъ молятся вмст съ нимъ. Испанецъ, умираетъ удивительно. Нигд такъ не оказывается flema castillana, какъ здсь. Ни жалобы, ни малодушія, ни порывовъ тоски… Такъ должно было случиться, о чемъ же еще толковать?… Кругомъ вс на колняхъ, у всхъ на устахъ слова молитвы, которую и онъ повторяетъ вслухъ, если у него хватитъ силы. Во время казни, въ то время, какъ желзное кольцо надто на шею преступника и палачъ готовится повернуть позади роковой винтъ, зрители и виновникъ торжества одинаково читаютъ ‘Credo’, часто къ этому присоединяется и палачъ. Братства уже ждутъ. Какъ только осужденный задушенъ, имъ принадлежитъ его тло. Они завертываютъ его въ саванъ, кладутъ въ гробъ и несутъ въ церковь… Умершій погребается такъ же, какъ и вс. Т же похоронныя почести оказываются ему. Въ старыхъ городахъ Испаніи, какъ, напримръ, въ Толедо, въ моментъ, когда казнимый испускаетъ духъ, въ ближайшей церкви ударяютъ въ колоколъ. Тотчасъ же священники, ожидающіе этого момента у алтарей разныхъ храмовъ, подымаютъ св. дары и начинаютъ о немъ паннихиды, посл чего преступникъ считается вполн примиреннымъ съ обществомъ. За его гробомъ слдуютъ его родные и друзья, и хоронитъ его братство также какъ и другихъ, не длая никакой разницы. О гаррот въ Испаніи намъ придется говорить впослдствіи. Надо сознаться, что всякая смертная казнь отвратительна, но кастильское національное задушеніе ужасне другихъ казней.

IX.
Кабачокъ ‘веселаго монаха’.— Милагра и ея псни.— Утро на Тахо.

Вечеръ этого дня у насъ былъ свободенъ. Завтра насъ ждала Мануэла, сегодня — принадлежало намъ.

— Куда намъ дваться?— обратился ко мн Морайта.— Въ Атенеумъ!

— Благодарю покорно. Слушать рефератъ сеньора Кристоболя Алаиса о романахъ Дюма-отца… Я ужь лучше прямо въ Ноевъ ковчегъ залзу.

— Куда же?

— Пойдемъ въ кабакъ!

— Что?

— Въ кабакъ… и еще знаете какой?— въ ‘пристанище святыхъ отцовъ’. Нужно было знать, куда я предлагалъ идти моему, пріятелю, завсегдатаю самыхъ чопорныхъ гостиныхъ Мадрида, чтобы понять его ужасъ. Кабачокъ ‘святыхъ отцовъ’ или, какъ его иначе называли, ‘веселаго монаха’, пользовался въ этомъ отношеніи установившеюся репутаціей. У него была даже своя исторія. Когда въ 1835 году монастыри были уничтожены въ Испаніи, то множество иноковъ оказались выкинутыми на произволъ судьбы. Люди, привыкшіе къ безмятежному порядку обители, къ праздности, очутились на улиц, предоставленные самимъ себ. Ни родныхъ, ни друзей у большинства не было, часть ушла въ деревни, часть перемерла на первыхъ же порахъ отъ голоду, а остальные опустилась и примкнули къ уличному нищенству. Впервые въ кабакахъ, гд ютились по ночамъ воры, попрошайки, оборвыши, показались оригиналы Зурбарака, Моралеса, Грено, Гойи и другихъ испанскихъ художниковъ. За мостомъ въ то время былъ очень скверный притонъ, хозяинъ котораго,— отъявленный клерикалъ,— особенно привтливо относился къ монахамъ и кормилъ ихъ въ долгъ. Кабачекъ тогда же назвали кабачкомъ ‘веселаго монаха’, и это имя считается за нимъ до сихъ поръ, когда уже давно на испанскихъ улицахъ не видать exclaustrado, какъ окрестили этихъ несчастныхъ, выброшенныхъ изъ упраздненныхъ монастырей. Мы съ Морайта условились идти туда. Ему удалось подавить въ себ брезгливость мадридскаго гидальго, привыкшаго проводить вечера въ королевской опер, у разныхъ герцогинь и въ palacio real… Мы, на всякій случай, положили въ карманъ револьверы, оставили деньги дома и взяли съ собой только по сорока песетъ (peseta = l франку) мелочью, затмъ надли на себя самые скверные плащи, какіе у насъ оказались, и по узкимъ улицамъ, гд каждую секунду намъ казалось, что противуположныя стны сдвинутся и расплющатъ насъ, вышли на Зокодаверъ, оттуда черезъ Пуэрта дель Соль на мостъ д’Алькасара. Пройдя его, мы спустились по головоломной тропинк къ Тахо, зловще шумвшему въ потемкахъ. Въ то время, какъ заходящее солнце горло прощальными отсвтами на башняхъ собора и на стнахъ алькасара, до насъ его лучи уже не доходили. Дорога скверная, но сбиться съ нея нельзя было. Она оказывалась единственною. Сойдя къ рк, мы долго шли вдоль нея, то и дло натыкаясь на какія-то руины, по которымъ дикая поросль разбросала свои цпкія втви и сочные листья. Нсколько разъ намъ встрчались широкорожіе молодцы, очевидно, направлявшіеся туда же, куда и мы, и довольно подозрительно на насъ посматривавшіе. Другіе и смотрть не могли,— очевидно, это были жертвы tabardillo, особеннаго, свойственнаго Кастиліямъ и Ламанч, солнечнаго удара, который иногда убиваетъ человка или отнимаетъ у него зрніе.

— Hermano! {Такъ обращаются здсь къ нищимъ: hermano — братъ.},— обращался я къ нимъ,— далеко ли еще ‘пристанище веселаго монаха’?

— Будетъ минуть двадцать хорошаго шага.

Но эти двадцать минутъ проходили, а никакого пристанища не оказывалось. Опять попадались молодцы, точно выхваченные изъ Rinconete y mortadillo Сервантеса, необыкновенно вжливые, но съ такими глазами откровеннаго направленія, что я невольно ощупывалъ въ карман револьверъ. Вжливость въ нравахъ испанцевъ настолько, что въ горахъ Сіерра-Морены разбойники приглашаютъ васъ не иначе очистить ваши карманы, какъ:

— Рог amor de Dios! Сеньоры кавальеро, окажите милость вашему покорнйшему слуг.

Можно ли отказать такимъ милымъ людямъ, тмъ боле, что они наравляютъ вамъ въ грудь свои trabucos — ружья съ раструбами у дула? Даже встрчаясь другъ съ другомъ, они обмниваются вполн рыцарский фразами:

— Es, vuesa merced, para ventura ladron?

(Не разбойникъ ли тоже,ваша милость, на всякій случай?)

Другой отвчалъ ему столь же галантерейно:

— Si! Рага servir а Dios, y a la buen gente !

(Да, чтобы послужить Богу и добрымъ людямъ…)

Толедскіе нищіе, сверхъ того, хвалятся, что они говорятъ самымъ лучшимъ языкомъ въ Испаніи. И они правы. Самая фраза, манера произносить, изысканность выраженій,— все это доказываетъ, что Толедо недаромъ съ 15 вка считается законодателемъ чистаго casllana (кастильскаго языка). Во времена Сервантеса толедское нарчіе признавали самымъ правильнымъ. Въ XIII в. уже оно было объявлено оффиціальнымъ и Альфонсъ Мудрый издалъ указъ: ‘въ спорахъ о значеніи словъ принимать т, которыя они имютъ въ Толедо’.

Скоро насъ окружилъ такой мракъ, что мы думали уже зажечь фонари (маленькіе, безъ которыхъ нельзя шагу ступить въ Толедо), какъ вдругъ вдали засіялъ какой-то громадный звъ и мы, подойдя, увидли отворенными двери венты… Снаружи даже можно было полюбоваться, какъ пылаетъ печь въ глубин большой комнаты, какъ на ея огнистомъ фон выдляются деревянные столбы, подпирающіе кровлю… Мы пріостановились у входа, трудно себ представить картину живописне той, которая была передъ нами. Багровые отсвты пламени отражались на десятк характерныхъ лицъ, въ большинств уродливыхъ: кривыхъ, слпыхъ, безносыхъ, съ продранными ртами, но не банальныхъ, не обыкновенныхъ. Нищіе и разные ‘Ринконеты’ и ‘Кортадильо’ сидли за столами. Кто бренчалъ на гитар, кто плъ, кто спорилъ, а кто, опустивъ лохматую голову на руки, задумался о чемъ-то. Тутъ же были и женщины въ такихъ же лохмотьяхъ, съ рзкими, истощенными лицами, часто хранившими слды бывшей красоты. Мы только что хотли переступить черезъ порогъ, какъ передъ нами остановилась какая-то громадина. Будь у него въ рукахъ ослиная челюсть, я бы не усомнился, что это Самсонъ. Теперь его можно было принять за кого угодно — за Тубалъ-Каина, основателя Толедо, но никакъ не за хозяина этого кабака.

— Que quiera, uste? (что угодно вамъ?) — подозрительно обратился онъ ко мн.

— Бутылку добраго вина.

— No tengo el honor de conocer uste! (не имю чести знать вашей милости!)

А самъ ни съ мста.

— Видите ли,— обратился я къ Морайта,— мы съ вами, очевидно, недостаточно представительны, чтобы войти въ это прекрасное общество… Я иностранецъ, я пришелъ издали,— сталъ объяснять я.— Я осмотрлъ въ Толедо вс его достопримчательности: соборъ, Алькасаръ, Пуэрта дель Соль, но еще не видалъ ‘пристаница веселаго монаха’, безъ чего знакомство мое съ Толедо не можетъ быть полнымъ.

Хозяинъ, очевидно, былъ польщенъ и отодвинулся отъ дверей. Но насъ немедленно атаковалъ какой-то молодчинище въ широкихъ штанахъ и… ботфортахъ. Онъ заговорилъ съ Морайта задирающимъ тономъ, причемъ окружавшіе насъ бездльники улыбались и подталкивали другъ друга кистями. Морайта ужь было сталъ теряться, какъ вдругъ я строго обратился къ этому странному субъекту:

— Какое вы право имете носить ботфорты?

— Я?— изумился онъ.— Какъ какое право?

— Да такъ… Извстно вамъ или нтъ,— что королевскимъ указомъ Филиппа II (да поджарятъ его черти въ аду на об корки!) въ 1623 году или запрещены ботфорты и широкіе штаны?

— Какъ запрещены?— растерялся тотъ.

— Такъ, формально.

— Почему?

Кругомъ начинался смхъ. Въ Испаніи даже такая публика любитъ и понимаетъ шутку.

— Потому, что Донъ-Карлосъ пряталъ въ нихъ пистолеты, наводившіе ужасъ на его отца.

— Донъ-Карлосъ?… Да я самъ игралъ Донъ-Карлоса!— вдругъ гордо проговорилъ нашъ собесдникъ.

— Вы, значитъ, актеръ?

— Да, пока состоящій не у длъ… Я и костюмомъ этимъ завладлъ у прогорвшаго и надувшаго насъ импрессаріо. Иначе намъ не въ чемъ было бы и выбраться.

— Да? Тогда, товарищъ, позвольте пожать вашу руку. Рекомендуюсь: маркизъ Поза.

— Вы тоже актеръ?

— Да, потому что мы вс актеры на жизненной арен… Memos hecho dо lо que hemos podido!… Мы длаемъ все, что можемъ… И потому позвольте предложить вамъ оказать намъ честь выпить съ нами стаканъ манцаниллы.

Очевидно, нашъ train понравился публик ‘веселаго монаха’, потому что со всхъ сторонъ послышалось:

— Es un hombre de bien (это порядочный человкъ).

— Es una persona honrada (почтенная особа).

— Y de buena familia (и хорошей фамиліи).

— Sientese, uste! (Садитесь!) — принесъ намъ хозяинъ табуретъ.— Dа, uste, bien hai? (Хорошо ли вамъ здсь?)

Такимъ образомъ, я почувствовалъ себя, какъ дома. Только Морайту коробило.

— Знаете,— шепнулъ онъ мн,— я всего себя, вернувшись, обсыплю персидскимъ порошкомъ!… По мн уже теперь скачетъ столько блохъ, сколько у Лопе де Вега считается пьесъ… И кусаются же!

— Счастіе, что съ нами нтъ Гарсіа, а то онъ сейчасъ бы разсказалъ легенду, какъ випера кусала короля Родриго.

— Донъ Родриго, по крайней мр, предварительно пошалилъ съ прелестною Флориндой!

— А разв Мануэла не такъ же прелестна?

Когда мы сразу потребовали двадцать бутылокъ вина и предложили распить ихъ всей честной компаніи, кругомъ послышался уже взрывъ восторга.

— Сейчасъ видно настоящаго гидальго!— орали нищіе.

— Хорошаго товарища и въ грязи отыщешь!

Только одинъ — продувная шельма — вдругъ отвелъ въ сторону Морайта.

— Я знаю, чего вамъ надо!— подмигнулъ онъ ему.— Я понимаю сеньора. Есть разная такая работа, какой сеньоры гнушаются, но хорошо платятъ за нее. Такъ на этотъ случай прошу помнить мое имя — Пако Вуисъ. Это я самый… Иначе, — нсколько застнчиво продолжалъ онъ, опуская внизъ невинные глаза, — иначе меня знаютъ подъ именемъ Relojero (часовщика), но я способенъ и на всякую другую работу.

Морайта въ изысканныхъ выраженіяхъ поблагодарилъ его и, садясь ко мн, шепнулъ:

— Однако, скажу я вамъ, попали мы въ хорошую шайку.

Во мн, разумется, сразу узнали иностранца и потому перестали меня опасаться. Когда на другой день я разсказывалъ объ этомъ знакомымъ, т приходили въ ужасъ.

— Да знаете ли вы, что тамъ случаются и убійства?

— Какія?

— Недавно одного переодтаго полицейскаго ухлопали. Онъ вошелъ такъ же, какъ и вы, и слъ. На грхъ, его узнали. И вдругъ одинъ всталъ и кричитъ ему:

— На olvidado usted de serrar la puerta! (вы забыли запереть дверь).

Тотъ обернулся и въ это время получилъ ударъ ножомъ между лопатокъ.

Я могу похвалиться, что почтенная аудиторія сразу почувствовала ко мн довріе. Слдуетъ прибавить, что и я давно не проводилъ времени веселе. Оригинальный сбродъ, пылающая печь, калки… Будь кругомъ не вента, а лсъ и скалы, можно было бы подумать, что вдругъ передъ нами воскресла одна изъ сценъ, переданныхъ на полотно Сальваторомъ Розою. Между нищими оказались прекрасные гитаристы, а ‘Донъ-Карлосъ’ въ запрещенныхъ штанахъ и ботфортахъ прекрасно плъ андалузскія псни. Вотъ одна изъ нихъ, которую я записалъ и перевелъ:

На дорог пыль столбомъ…

Псни, крики… ‘Тише, черти,

Кто, скажите, подъ ножомъ

Не боится лютой смерти?’

И выходитъ вдругъ одна:

Очи словно пламя мечутъ,

Обожгутъ, такъ доктора

Никакіе не излечутъ…

— ‘Смерть гитан ни почемъ,—

Вс умремъ мы поневол.

Отъ болзни-ль, подъ ножомъ,

Господа, не все равно ли?’

— ‘Если такъ, моей женой

Собирайся тотчасъ въ горы’.

— ‘Пусть! Но самъ ты кто такой?’

— ‘Я? Луисъ — гроза Алоры!’

— ‘Ты Луисъ?… А гд же та,

Что съ тобой пошла недавно?’

— ‘Надъ стремниной у креста,—

Ей въ могил спится славно…

Соледадъ была юна

И прекрасна… Кто-жь виною,

Что недвижно спитъ она

Подъ доскою гробовою?…

Этотъ ножъ, да ночь,— не могъ

Я стерпть ея укора…’

— ‘Донъ Луисъ, насъ слышитъ Богъ,

Я сестра ея, Аурора!…’

И она, быстрй чмъ глазъ,

Въ сердце ножъ ему вонзила…

— ‘Соледадъ! Взгляни на насъ,—

За тебя я отомстила!…

Спи-жь спокойно!’ А кругомъ

Псни, крики, звонъ гитары,

По дорог пыль столбомъ,

И въ пыли той пляшутъ пары!…

Нужно отдать справедливость эксъ-актеру, онъ такъ плъ, что одинъ нищій, забывъ, что онъ безногій, самъ заплясалъ въ этой разбойничьей вент. Еще не усплъ пвецъ окончить, какъ въ дверяхъ показалась худенькая, тоненькая, гибкая, какъ змя, двушка съ бубномъ въ рукахъ. Она не была хороша собою, но, Господи, какъ у нея горли глаза! Какіе дивные волосы космами падали назадъ!

— А, нинья!— закричали ей кругомъ.

— Иди сюда, моя птичка!

— Милагра! Мы тебя ждали, ждали…

Дико и застнчиво улыбаясь, она подошла къ столу, кивнула дружески актеру и подставила лобъ безногому отвратительному нищему.

— Какъ дла, отецъ?

— Англичане — собаки!— отвчалъ онъ.

Она поняла.

— Ну, отъ нихъ какая пожива! У нихъ бдный человкъ хоть на глазахъ умирай!… Имъ все равно.

— А ты какъ?

— Пять реаловъ собрала!— и она подбросила бубномъ горсточку мди. Потомъ обернулась, увидала насъ и еще больше вытаращила свои глаза.

— Кто это?

— Эстранхеро, но, повидимому, гидальго и хорошей фамиліи!— рекомендовали насъ эти господа.

Она уставилась на меня.

— Отчего у него такая борода? Deseo сопосегіе (хочу съ нимъ познакомиться).

И мы немедленно сдлались пріятелями.

Милагра оказалась цыганкой изъ Севильи. Это, впрочемъ, ясно было и безъ ея объясненій. У кастильянокъ прелестные глаза, но они мерцаютъ, а не горятъ такимъ безумнымъ огнемъ. Въ самомъ дл, ‘безумнымъ’. Иного опредленія я и не приберу. Такъ они должны сверкать у сумасшедшихъ, и то въ пароксизмахъ. Лицо ея было такъ выразительно, что, мн кажется, она не могла бы скрыть ничего, что творится въ ея маленькомъ сердчишк. Въ ея чертахъ каждое движеніе души отражалось ране, чмъ она сама сознавала его. И какая прелестная, молящая улыбка!… Вы забывали, что у нея почти черное лицо, тонкія, какъ плети, руки. Она съ наивностью ребенка, или звреныша, пощупала мою бороду.

— Я думала, что привязана!— разочарованно проговорила она.— У испанцевъ такъ не ростетъ… У васъ точно два хвоста. Если вы иностранецъ, эстранхеро, отчего же вы говорите по-испански… положимъ, скверно?

— Я учился.

— Нинья!— позвалъ ее отецъ.— Ты бы спла что-нибудь… Кавальеро слышалъ только что псню дона Персико,— кивнулъ онъ на актера въ запрещенныхъ ботфортахъ,— и записалъ себ въ книжку… Вернется домой и разскажетъ, какъ у насъ поютъ.

— Ave Maria Pnriasima! Мн страшно. Я боюсь тхъ, что записываютъ въ книжку!— А у самой смхъ такъ и скользитъ по губамъ.— Они записываютъ, а потомъ, смотришь, вс читаютъ про тебя!…

— А разв вамъ случалось встрчать такихъ?

— Какже. Я пла прежде въ ‘Cafe del Tormento’. Ну, одинъ франсесъ вертлся все около и тоже записывалъ въ книжку. Мсяца не прошло, какъ къ намъ въ кафе начали шляться и инглесы, и франсесы, и еще какіе тамъ есть народы?— разные, говорятъ,— придутъ и спрашиваютъ, гд тутъ гитана Милагра? Вс подруги надо мною смяться стали.

И она ударила въ бубенъ.

— Ну, ну, нинья…

Отецъ ея тронулъ струны гитары и он заплакали о чемъ-то, чего никто не знаетъ, но чего каждому жаль. Точно изъ какой-то безконечной дали донеслось тихое рыданіе и смолкло. Забилось сердце… Мн чудилось, что со струнъ этихъ каплютъ слезы. Тише и тише струны. Теперь уже едва-едва вздрагиваютъ и шепотомъ жалуются… Чу, что это за странный звукъ? Точно чья-то душа всполохнулась и отозвалась этимъ струнамъ. Еще и еще. Неужели это Милагра? И не узнать ея! Глаза стали большіе-большіе… Теперь уже они не мечутъ пламени, они сплошь подернуты скорбью и мукой. Какая тоска въ ея голос!… Такая тоска, что люди умираютъ отъ нея. И смуглое, темное лицо поблднло… Она, раскачиваясь, схватилась руками за волосы, точно вырвать ихъ хочетъ… Хоть рисуй съ нея ‘отчаяніе’ въ эту минуту. Оборвался ея голосъ и опять заплакали струны гитары:

Донъ Рамонъ въ высокой башн —

Вровень съ тучами сидитъ…

Вмст съ нимъ оруженосецъ

Бросилъ лютню и молчитъ.

— ‘Что съ тобой, товарищъ смлый?

Слезы въ псняхъ и въ струнахъ,—

Или женщиною сталъ ты

Въ этихъ каменныхъ стнахъ?’…

— ‘Нтъ, король, еще ни разу,—

Всей душой тебя любя,—

Я не плакалъ въ злой невол

За тебя и за себя!

Но теперь!… Въ бойницу ночью

Билась пташка,— я не спалъ,—

Всталъ съ камней къ залетной гость

И до утра ей внималъ…

Пла пташка: ‘Ты въ невол,

И погибъ твой отчій домъ,

Изабель сестра у мавра —

Истомилась подъ замкомъ.

Долго въ клтк золоченой

Я была заключена,—

Изабель мн дверь открыла

И сказала мн она:

‘Мой король въ высокой башн,

Въ зломъ плну томится онъ…

Вмст съ нимъ оруженосецъ —

Милый братъ мой заточенъ…

Полети къ нему скоре,

Разбуди его и спой:

Ненавистному халифу

Завтра буду я женой…

Но проклятый мусульманинъ

Не узнаетъ ласкъ моихъ!

У него не даромъ съ боку

Сабля въ ножнахъ золотыхъ…

Ночь придетъ, онъ постучится…

Дверь сама я отворю,

Подведу его къ постел,

Сладко съ нимъ заговорю…

И лишь только саблю сниметъ,

Я возьму ее и знай —

Ляжетъ онъ холоднымъ трупомъ,

На постель — на самый край!…

Милый братъ, боюсь я пытки

И веревки палачей, —

Помолись же ты за душу

Изабель — сестры своей…’

О, король мой повелитель,

Знаю я, теперь она,

Изабель, неврныхъ мавровъ

Поруганью предана…

Кровь течетъ изъ ранъ безсчетныхъ,

Нжныхъ устъ чуть слышенъ стонъ,

Оттого такъ плачутъ струны,

Плачетъ псня!…’ — шепчетъ онъ.

И король поникнулъ, блдный,

Гнвъ въ очахъ его горитъ…

— ‘Мигуэль,— къ оруженосцу

Онъ склонившись говоритъ:—

Есть на свт слаще дружбы,

И любви прекраснй есть,

Выше власти, это-чувство,—

Это — счастье, это — месть!

О, клянусь, когда судьбою,

Мн свобода суждена,

Мигуэль, сторицей будетъ

Изабель отомщена…

Мертвецы въ гробахъ почтутся

Всхъ счастливй въ томъ краю,—

Я спалю его пожаромъ,

Землю кровью напою…

Нтъ тхъ мукъ еще, какія

Я придумаю теперь’…

Вдругъ король остановился…

Чу, скрипитъ въ темницу дверь…

Входятъ мавры… Мрачны лица,

Дышатъ злобой, гордый взглядъ.

Подошли, остановились.

— ‘Кто король здсь?’ — говорятъ.

Понялъ все оруженосецъ.

Шепчетъ тихо: ‘О позволь

Умереть мн, повелитель!…

Что вамъ надо? Я — король!’

И его уводятъ мавры

Вонъ, оружіемъ звеня.

— ‘Отомсти же, повелитель,

За сестру и за меня!…’

Какою мрачною силой и злобой дышала вторая половина этой псни! Я понимаю, что съ такими люди шли умирать и избивать!…

Скоро и изящный мадридскій денди Морайта совсмъ забылъ неудобства обстановки, въ какую попалъ онъ. Забылъ, когда Милагра подъ звонъ нсколькихъ гитаръ начала плясать на стол, за которымъ мы вс сидли… Истинно-стальные мускулы подъ бархатною кожей. Я еще не видлъ до тхъ поръ такой гибкости и силы, и граціи. Впослдствіи въ Андалузіи мн уже не приводилось удивляться имъ. Это все, что дано бднымъ гитано!… Какъ мн жаль было въ прошломъ году, въ Петербург, видть якобы испанцевъ, появившихся передъ публикою Семейнаго сада! Одна ‘Аврора’ только напоминала Андалузію, остальное скоре отзываюсь парижскимъ Батиньолемъ. Да, испанскую псню и испанскую пляску слушать и видть надо на мст. Хорошая пвица и плясунья не удетъ изъ своей страны. Особенно гитана, которая въ простот души своей считаетъ, что за границей Испаніи какой-то провалъ, тьма, въ которой копошутся вс эти странные люди: trances, ingles, alemanos и тому подобныя чудовища… Одна, напримръ, въ Севиль, въ Тріан, долго ходила вокругъ художника англичанина Роджерса Стюарта и, наконецъ, страшно красня и конфузясь, заговорила:

— Вы, кавальеро, не обидитесь на мой вопросъ?

— Нтъ, разумется…

— Вы, меня простите… Но у разныхъ народовъ разные обычаи, и какъ обычаями отличаются они одинъ отъ другого, такъ и еще другія есть у нихъ особенности. Это я не выдумала, знаете… Это мн говорили у насъ въ Тріан.

— Ничего не понимаю…

— Видите, разсказываютъ, что у англичанъ и у французовъ есть… только они его хорошо прячутъ, но есть непремнно у каждаго.

— Что такое?

— Хвостъ!— наконецъ, ршилась высказаться она. Бдная совсмъ сгорла, когда мы разразились гомерическимъ хохотомъ…

Позвольте здсь привести еще одну псенку Милагры:

Свтитъ солнце на толедскихъ башняхъ

Алымъ блескомъ въ тихій часъ заката…

А внизу клубится сумракъ ночи,

Только ждетъ, когда оно погаснетъ,

Чтобъ окутать все своимъ покровомъ…

На устахъ моихъ улыбка блещетъ,

Солнца лучъ въ очахъ сіяетъ ярко…

Но въ душ уже таится горе…

Только ждетъ, чтобъ псню я отпла,

И окутаетъ покровомъ чернымъ…

Надъ Толедо завтра солнце встанетъ,

Загорятъ дворцы его и башни,

И слдовъ не станется отъ мрака!…

Только мн не засіяетъ въ очи,—

Злое горе сердце мн разбило —

Въ эту ночь я тихо умираю…

Дйствительно плакать мн хотлось!

— Теперь я понимаю!— вдругъ вырвалось у Морайта.

— Что?— точно проснулся я.

— У меня былъ другъ въ Мадрид, молодой, богатый, красивый… Графъ Торрихосъ… Можетъ быть, вы слышали о немъ?

— Нтъ.

— Ну, такъ онъ… Свой человкъ во дворц, считался уже женихомъ маркизы дель Авиліо… и встртилъ такую вотъ черномазую гитану, бросилъ. все и исчезъ куда-то съ нею. У насъ въ Мадрид вс ршили, что онъ съ ума сошелъ. А я теперь думаю, что онъ умне насъ всхъ былъ!

Изъ кабачка ‘веселаго монаха’ мы вышли подъ утро. Новые пріятели провожали меня до самаго моста черезъ Тахо, а одинъ расчувствовавшійся на прощаніе даже сказалъ мн:

— Вы вотъ что: смло ходите и днемъ, и ночью по всему Толедо… Хоть милліонъ носите съ собою, будьте уврены, васъ никто не тронетъ…

На башняхъ Толедо уже сіяло солнце. Дворцы и вс колокольни были освщены розовымъ блескомъ ясно рождавшагося утра. Мн припомнилась грустная псня гитаны:

Только мн не засіяетъ въ очи,—

Злое горе сердце мн разбило —

Въ эту ночь я тихо умираю…

И сердце защемило…

Точно она, эта гибкая и смуглая Милагра, про самое себя пла этк тоскливыя строки…

X.
Толедская шпага.— Фабрики оружія.— Толедскія навахи.— Толедо на парижской выставк.— Ermita de la Luz.— Въ башняхъ Пуэрта дель Соль.— Тертулія.— Лунная ночь.— Прощанье съ Толедо.

Но Милагра не умерла.

На другой день посл нашей встрчи, не усплъ я выйти на улицу, какъ встртилъ ее.

— Куда вы?

Она улыбнулась мн словно другу.

— Къ отцу. Несу ему завтракать.

— А онъ гд?

— Разв вы его не видали? Его весь Толедо знаетъ!— съ гордостью проговорила она.— Весь Толедо. Онъ вотъ уже сорокъ лтъ стоитъ у Puerta del Leone въ собор. Онъ признанный соборный нищій. Какъ же. Папа принадлежитъ собору. Онъ даже сть ходитъ въ соборъ,— сядетъ тамъ на лавочку, знаете подъ большимъ Христофоромъ, и стъ. И вс каноники, проходя мимо, здороваются съ нимъ.

Я пошелъ на этотъ разъ по улицамъ, которыхъ еще не видлъ. Старый Толедо выросталъ передо мною. На узорчатыхъ балконахъ чудились мн поэтическія героини Кальдерона, Лопе де-Вега, де-Рохаса и Тирсо де-Молина. По крайней мр, въ этихъ уголкахъ мало что измнилось съ тхъ поръ. Небо сегодня было удивительное. Синее-синее, но, въ то же время, прозрачное,— такое прозрачное, что я понимаю, именно здсь возбужденному глазу св. Фернандо должны были чудиться въ немъ сквозныя и легкія, какъ серебряный паръ, крылья ангеловъ. Потомъ только въ Африк да въ Андалузіи я видлъ эту чистую лазурь. Опять мимо потянулись древніе фасады домовъ, помнящихъ готовъ и украшенныхъ арабами. Кое-гд выступали фрески, блестла позолота,— остатки роскоши, создававшейся здсь на счетъ ограбленной Кортесомъ и Пизарро Америки. Весь этотъ городъ, такимъ образомъ, являлся передо мною какимъ-то изумительно яркимъ хаосомъ. И Аравія, и Африка, и готы, и римляне, и таинственное Перу, и кастильскіе конквистадоры воскресали передо мною на этихъ улицахъ, гд, кажется, до сихъ поръ Коранъ борется съ Евангеліемъ. Вотъ, напримръ, домъ: въ его ниш кротко склонилась Мадонна, а по бокамъ еще держутся каменные тюрбаны и полустертая видна арабская вязь священнаго текста Магомета. И опять это небо! Точно я перенесся въ Тунисъ или въ Дамаскъ. Даже христіанскіе храмы не нарушаютъ впечатлнія, потому что здсь они похожи на мечети. Въ самомъ дл, вонъ католическая церковь, но вы вдругъ замчаете удивительную рзьбу ея оконъ и самыя окна — та же мавританская подкова… Рядомъ вставки: лпныя изъ гипса арабески, причемъ ни одна не сходится съ другою. Всюду безконечное разнообразіе рисунковъ. Сколько надо было воображенія для этого! Въ одной изъ такихъ церквей — боковой придлъ маленькій и мрачный. Я бы принялъ его за застнокъ феодальнаго замка. Сюда еще со временъ готовъ доставляли осужденныхъ молиться передъ казнью. Они проводили послднюю ночь въ капелл, залитой огнемъ лампадъ и свчей, передъ разряженною въ шелкъ и брилліанты деревянною статуей Мадонны. А тамъ опять старыя стны и старыя башни… Наконецъ, добрался я до Пуэрта дель Соль.

— Вы были наверху?— догналъ меня какой-то необыкновенно юркій джентльменъ.

— Нтъ.

— Ну, разумется, вздумали обойтись безъ гида и нечего не видали!

— Чортъ бы тебя побралъ!— вырвалось у него по-русски.

Если бы передо мной оказался вдругъ халифъ Аль-Маммунъ или при поворот въ переулокъ бросилась мн на шею прекрасная Галіана или моя записная книжка обратилась вдругъ въ голубя съ масличною втвью во рту, я бы изумился меньше.

— Вы русскій?

— Виноватъ… да… нтъ…— смшался онъ.

Я расхохотался.

— За что же вы это меня къ чорту послали?

— Помилуйте, никакой работы нтъ.

— Что вы здсь длаете?

— Видите, служу путешественникамъ и умираю съ голоду…

Оказалось, что гидъ — еврей изъ Бреста. Бдняга добрался по пути въ южную Америку до Толедо и здсь застрялъ.

— Куда же вы стремились?

— Въ Бразилію. Тамъ, мн говорили, всякому даютъ домъ, землю, орудія для ея обработки, деньги… я бы тамъ отлично устроился… Еще до Толедо дохалъ, а тутъ и стопъ. Ни денегъ, ни платья, ничего не стало. Я даже, знаете, христіанство принялъ. Думалъ, здшніе каноники (они, вдь, богаты!) помогутъ мн. Какъ бы не такъ! Окрестить — окрестили, даже въ газетахъ хвалили очень, а потомъ и прочь отошли!

Мы взошли въ одну изъ башенъ Пуэрта дель Соль. Ей-ей, я бы не изумился, если бы на мн вдругъ оказались латы. Здсь все жило тремя или четырья вками назадъ… Узкія бойницы, массивные своды. Толстыя колонны. Мистическая тишина. Чуть намчаются вдали остатки старыхъ укрпленій. Они связаны съ этою башней… Вотъ провалы,— отодвинь доску ‘убліетки’ подъ ногами… Здсь, случалось, осажденные лили кипятокъ и смолу на нападающихъ, давили ихъ камнями. Вотъ уголъ ‘Чернаго рыцаря’. Онъ является иногда сторожамъ ночью, недвижный и грозный. Издали имъ кажется, не свой ли кто? Подходятъ, и съ ужасомъ бгутъ назадъ отъ его негодующаго взгляда… Отсюда я опять вижу Тахо. Прорываясь сквозь трещины утесовъ подъ Толедо, дальше онъ струится медленно и кротко по пологимъ равнинамъ Кастиліи. Здсь это не величественный и широкій Тахо Камоэнса, вдохновившій великому португальскому поэту пламенныя, проникнутыя любовью къ родин строфы… Весна теперь и берега его улыбаются зеленью, нжною и ласковою, такъ что, глядя сверху на эту идиллію, помстившуюся бокъ-о-бокъ съ романтическою балладой Толедо, я невольно повторялъ строки любимйшаго изъ испанскихъ современныхъ поэтовъ Сорилья:

О una Sonrisa aunque leve

No aspiro а mas laurel ni a mas hasaa

Que а una sonrisa de mi dulce Espaa…

Дйствительно, славному изгнаннику выше славы и лавровъ должна была казаться кроткая и мягкая улыбка его родины.

— Куда теперь прикажете?— суетился гидъ около.— Не хотите ли посмотрть фабрики шпагъ, ножей?

— Нтъ! Это мн покажетъ человкъ, лучше васъ знающій Толедо.

— Разв есть такой?— изумился онъ.

— Къ сожалнію, да!

— Ну, такъ я васъ сведу въ лавку ‘антикита’ (древностей).

— Что это?

— Антикита. Вс ходятъ и многіе покупаютъ!

Надо же было взглянуть и на это.

Мы отправились. Представьте мое изумленіе, когда собирателемъ арабскихъ рдкостей и толедской старины оказался, просто-на-просто, сапожникъ! Впереди на прилавкахъ у него ботинки, и скверные. Они имютъ такой видъ, точно сняты съ ногъ Альфонса VI, Санчо, Альтамура и друихъ историческихъ толедскихъ героевъ. Позади цлые вороха ‘mediolaranjas’ (полуапельсиновъ — желзныхъ, которыми украшались двери снаружи). Онъ самъ объяснилъ намъ:

— Это я поснималъ съ церквей.

— Какъ? Разв разршается?

— У кого же было спрашиваться? У насъ просто!

Дйствительно просто. Кучи asulejos’овъ, изразцовыхъ плитъ арабскаго роизводства, эмаль которыхъ до сихъ поръ ярка и жива, краски нжны и подобраны съ такимъ чисто-восточнымъ вкусомъ. Куски деревянной рзьбы, тоже вышедшей изъ мавританской мастерской. Вонъ четыреугольникъ съ какого-то плафона. Кипарисъ и кедръ въ красивыхъ и изящныхъ сочетаніяхъ. Когда я первый разъ на нсколько часовъ зазжалъ въ Толедо, въ подобную же лавку я попалъ съ двумя соотечественниками, гг. Розеномъ и Кудрявскимъ, которые оказались страстными охотниками до древностей и накупили не мало этой ‘втоши’, какъ называетъ ее Морайта. Потомъ въ слдующія посщенія Толедо я и самъ, по просьб своихъ друзей, длалъ то же, и могу уврить, что толедскіе сапожники шьютъ отвратительную обувь, но цну всмъ этимъ ‘медіонаранхамъ’ знаютъ отлично. Спрашиваю, что стоитъ желзная раковина въ ладонь величиною, которую испанскіе паломники носили на плащахъ, а рыцари, монастыри, церкви и общественныя учрежденія прибивали къ дверямъ во множеств. Ей красная цна два реала.

— Два дуро {Два дуро = 10 песетамъ или 40 реаламъ. Песета = франку.}!— спокойно отвчаетъ сапожникъ.

— И платятъ вамъ?— интересуюсь я.

— Я съ васъ еще спросилъ дешевле. Вы вонъ ныньче по-испански ужь заговорили. Съ англичанина я бы и четырехъ не взялъ.

— Да за что же?

— ‘Антикита’, вотъ за что.

— Да, вдь, и камень, на которомъ построенъ Толедо — антикита.

— А вы думаете, мы его не продаемъ, этого камня?

Я былъ пораженъ его спокойствіемъ и безпрекословно вынулъ два дуро.

А вонъ въ углу,— совсмъ тараканъ въ щели,— потомокъ мавровъ торгуетъ древнимъ оружіемъ. Могу уврить собирателей коллекцій, что у этого мрачнаго ‘гидальго’, какимъ онъ себя считаетъ, собраны въ пыли и ржавчин истинныя драгоцнности. У него есть сабли съ арабскими письменами, ножи съ девизами изъ Корана и ручками тхъ временъ, когда мастера Кордовы и Севильи, обтачивая ихъ, придавали имъ самыя фантастическія формы. Не мало кастильской крови пролилось этими кинжалами, на которыхъ потемнли инкрустаціи, выцвли камни и пожелтлъ жемчугъ.

— Гд вы это собрали?

— Когда еще мой ддъ былъ молодъ. Онъ здилъ и рылся въ поляхъ, окружающихъ Ласъ Навасъ ли Толоза. Тамъ, вдь, былъ ршительный бой между кастильцами и арабами. Посл него судьба халифатовъ была уже ршена…

И старикъ прочелъ мн цлую лекцію объ этой героической битв. Очевидно, здсь, въ Толедо, не одинъ Гарсіа, а вс они знаютъ свою старину, гордятся ею и охотно посвящаютъ пришельца въ ея поэтическія тайны и загадки. Когда я прицнился къ этимъ полусъденнымъ ржавчиною ножамъ, саблямъ и кинжаламъ, то оказалось, что они не по моему карману. Дрях лый продавецъ, надо отдать ему справедливость, еще лучше отечественной старины зналъ ариметику и любилъ считать крупными цифрами. За исковерканный ножъ, на которомъ были выбиты иниціалы халифа Абдаллаха, онъ спросилъ съ меня ни больше, ни меньше какъ… 5,000 песетъ

Совтую за то послдующимъ постителямъ остерегаться ‘приличныхъ’ лавокъ, гд исключительно продаются толедскія лезвія и старинныя вещи. Брестскій еврей просвтилъ меня въ этомъ отношеніи.

— Вы знаете, я могъ бы обмануть васъ и подлиться съ ними, но вы соотечественникъ и поэтому я скажу вамъ правду. На большихъ улицахъ подъ видомъ толедскихъ ножей продаются англійскія и нмецкія поддлки. Ихъ цлыми транспортами доставляютъ сюда для этого.

Нельзя было не поврить. Потомъ я встртился съ французскимъ путешественникомъ Гекторомъ Франкомъ, который разсказалъ мн, какъ онъ привезъ съ собою въ Парижъ цлую коллекцію такихъ берлинскихъ поддлокъ. Что же? Турецкія фески длаются теперь въ Тріест, валенсіанскіе вера — въ Париж, брусскіе шелка — въ Милан, тунисское шитье — въ Марсели, хересъ и мадера въ Гамбург, настоящее французское шампанское въ Данциг… Отчего же и толедскимъ ножамъ не являться изъ Берлина?!

Пора было идти за Гарсіа.

Гарсіа ждалъ меня. Когда я постучался къ нему, онъ вышелъ совсмъ готовый.

— Вы помните, что сегодня вечеромъ мы у Мануэлы?— озабоченно спросилъ онъ меня.

— Да. А что?

— Такъ. Я боялся, что вы забудете…

— Я тутъ не при чемъ.

— Какъ?

— Мануэл, вдь, Морайта нуженъ.

— Да, разумется, бдной двушк хочется замужъ… Вдь, ей уже восемнадцать лтъ… Еще годъ — кто на ней женится?

— Въ девятнадцать?

— О, въ Толедо рано выходятъ. Анина торопится, ей восемнадцатый и она жалуется, что засидлась въ невстахъ. Мерседесъ, ея сестр, пятнадцатый годъ и она черезъ три мсяца, какъ пойдетъ шестнадцатый, выйдетъ за моего друга… Мы женимся вмст.

— А если кто засидится дольше девятнадцати?

— Ну, на такой разв вдовецъ женится!…

— Это во всей Испаніи такъ?

— Нтъ, особенность Толедо. Вы знаете нашу псню:

Вино чмъ старше, тмъ пьяне,

И нужно пить, его умя,

А женщину — наоборотъ:

Старуху можно пить, какъ воду,

Но въ голову двица бьетъ,

Какъ хересъ въ жаркую погоду…

— Желалъ бы я видть, какъ это пьютъ старухъ. Впрочемъ, у насъ есть пословица: ‘изъ псни слова не выкинешь’.

— У насъ тоже, только мы, кастильцы, говоримъ: ‘измни въ псн слово, она вся какъ цвтокъ поблекнетъ’.

Разговаривая такимъ образомъ, мы выбрались за городъ къ роскошной алле, которая ведетъ къ оружейной фабрик, находящейся въ разстояніи одного километра отъ Толедо, на правомъ берегу Тахо, на самомъ краю прелестной равнины Vega baja. Своимъ существованіемъ это учрежденіе обязано Карлу III. Оно приводится въ движеніе водою. Рка здсь длаетъ крутой поворотъ и воды ея бгутъ стремительно по сильно наклонному дну. Во времена оны, въ счастливыя эпохи, когда Толедо считался первымъ въ Испаніи, вс мастерскія холоднаго оружія помщались въ самомъ город. Цлыя улицы были заняты ими, причемъ рабочіе жили тсносплоченными общинами въ одномъ квартал, куда уже не совались другіе. Ихъ было столько, что когда Хозе Падилла кликнулъ кличъ, на защиту старыхъ ‘вольностей’ выступили подъ его знамена изъ одного Толедо 10,000 коммунеросовъ-оружейниковъ. Главная изъ этихъ улицъ такъ и называлась, да и теперь называется ‘оружейной’, Galle de las Armas. Вся эта постройка точно изъ крпостей, каждый домъ замокъ. Хозяева оружейныхъ мастерскихъ обносились высокими стнами, ставили башни, точно они жили въ опасности, хотя это была, такъ сказать, профессіональная страсть ко всему напоминающему войну, бой, осады и защиту. Жермонъ де-Лавинь, впрочемъ, объясняетъ это тмъ, что каждый изъ нихъ считалъ себя исключительно обладателемъ секрета, какимъ образомъ выдлывать лучшіе клинки, пріобрвшіе себ всемірную славу подъ именемъ толедскихъ. Когда Толедо началъ производство ножей — неизвстно, но уже при римлянахъ здшніе мечи славились, а при готахъ они считались лучшими въ мир. Существуетъ даже надпись временъ Вамбы на одномъ изъ здшнихъ дворцовъ, гласящая:

‘Мое сердце твердо, какъ мой клинокъ, а мой клинокъ лучшій въ мір, потому что его закалили въ Толедо’.

Мадозъ объясняетъ возникновеніе оружейнаго производства здсь тмъ, что толедане во вс времена были великіе головорзы. Дйствительно, трудно прибрать иную причину. Естественныя условія края вовсе не длаютъ это ремесло неизбжнымъ. Здсь ни желза, ни топлива — все надо доставать со стороны и издалека… Тмъ не мене, оружейное дло въ Толедо пользовалось всевозможными покровительствами. Муниципалитетъ освобождалъ не разъ оружейниковъ отъ всякихъ городскихъ сборовъ, въ XVI вк онъ даже объявилъ дло это благороднйшимъ (may nobl), король хозяевамъ оружейныхъ мастерскихъ даровалъ права дворянства, желзо и сталь, дерево для копій, стрлъ и аллебардъ кортесы объявили ‘вольными’, т.-е. оружейныя фабрики могли ихъ выписывать сколько хотли, не платя весьма высокихъ здсь и въ то время таможенныхъ пошлинъ. Нсколько падать это производство начало посл Филиппа II. Огнестрльное оружіе вытсняло холодное. Окончательный ударъ нанесли толеданскимъ оружейникамъ французскія моды. Короткая шпага парижскаго образца въ XVIII вк замнила толедскіе кинжалы и длинныя шпаги съ широкой чашкой. Мастерскія стали закрываться одна за другою, рабочіе разбгались, много ихъ переселилось въ Америку. Производство казалось погибшимъ, когда Карлъ III пришелъ къ нему на помощь. Онъ вызвалъ изъ Валенсіи знаменитаго оружейника Луиса Каликсто, выстроилъ ему заводъ (тамъ же, гд онъ и теперь стоитъ), и дло очень поднялось. Теперь этотъ заводъ находится въ казенномъ управленіи и во глав его стоить артиллерійскій полковникъ. Въ настоящее время онъ занятъ приспособленіемъ испанскаго желза для выдлки оружія. До сихъ поръ ни одинъ опытъ и этомъ род не удавался, но не потому, чтобы выгодно длать заказы заграницей. Испанская сталь въ самомъ дл плоха, и вс знаменитыя кастильскія шпаги сдланы изъ чужой, ввозной. Даже здшнія и кордуанскія кольчуги, которыя нкогда покупались, пожалуй, за двойной всъ зелота, и т сдланы изъ иностранной стали. Толедо и Испанія давали только свое искусство, геній, какъ выражается Maдозъ. Вся испанская армія вооружена шпагами именно отсюда. Въ продажу он почти не идутъ. Ихъ можно купить только при посщеніи самой фабрики.

Нужно сказать, что я до сихъ поръ нигд не видлъ такихъ удивительныхъ клинковъ. Ихъ качество — выше всякихъ сравненій. Въ этой отношеніи толедскія лезвія и до сихъ поръ остаются первыми въ мір. Вс эти Золингены, Дамаски, Златоусты должны передъ ними отступить на вторую линію. Нмцы присылали сюда своихъ рабочихъ. Изучивъ языкъ, они нанимались на фабрику, проводили здсь по нскольку лтъ и, благополучно возвратясь домой, не могли улучшить своего отечественнаго производства ни на іоту.

Какъ средневковые, такъ и вс современные поэты посвятили толедскимъ шпагамъ тысячи, по меньшей мр, стиховъ, гд звучно и ярко прославлялись ихъ необыкновенныя качества. Одинъ говоритъ, что достаточно имть ее съ боку, чтобы чувствовать въ груди сердце льва, по другому — толедская шпага въ хорошей рук могла смирить цлый міръ, третій въ своемъ паос доходитъ до того, что они сдланы изъ костей земнаго шара (предполагая у таковаго существованіе скелета), четвертый доказываетъ, что она не можетъ принадлежать къ міру неорганическому потому, что толедской шпаг Господь Богъ далъ душу. Если бы мы хотли перечислять вс эти сравненія, не хватило бы цлой книги. Одинъ Педро де-Венеда въ прошломъ столтіи напечаталъ цлый томъ стиховъ, посвященныхъ толедскому клинку…

Какую изъ этихъ шпагъ я ни бралъ во время посщенія фабрики, она гнулась, какъ китовый усъ, и была холодна, какъ ни одна сталь, которую я когда-либо видлъ. Цны на нихъ высокія. Есть цлая литература девизовъ, травленныхъ красками по стали. Классическихъ собственно не много. Остальные созданы потомъ и только вошли въ моду. Самымъ старымъ и благороднымъ считается слдующій:

‘No me saques sin razon, ni me entres sin honor’.

(He вынимай меня безъ повода, не опускай безъ чести).

Есть и другіе, не мене популярные:

‘Пронизываю сердце, какъ молнія воздухъ’.

‘Я не оставляю времени для молитвы’.

‘Призови Бога — и умирай’.

‘Я всегда найду врага’.

‘Любуйся мною, пока я въ ножнахъ,— бги, когда я открыта’.

‘Холодна, какъ ледъ, жгу, какъ пламя’.

У торговцевъ ‘антикитэ’,— не тхъ, которые въ хорошихъ магазинахъ и на видныхъ улицахъ торгуютъ берлинскими поддлками,— въ Толедо не мало старинныхъ шпагъ. Но он чрезвычайно дороги, во-первыхъ, и не изъ лучшихъ — во-вторыхъ.

— Гд же ихъ добыть?— съ негодованіемъ спрашивалъ меня пріятель.

— Вы знаете, гд лучшая астраханская икра?

— Гд? Въ Астрахани, разумется!

— Неправда, въ Москв.

То же самое и съ толедскими кинжалами, шпагами, эспадронами, рапирами, стилетами, ножами. Ищите ихъ всюду, только не въ Толедо. Въ этомъ отношеніи Теофиль Готье совтуетъ: кордуанскую кожу, малинскія кружева, остендскія устрицы, страсбургскіе пироги и толедскія шпаги покупать не иначе, какъ въ Париж.

Есть толедскія шпаги, которыя передаются изъ рода въ родъ вмст съ другими фамильными драгоцнностями и реликвіями. У Оливареса я видлъ широкую и большую шпагу съ громадною чашкой. Вся она покрыта девизами и надписями, изъ которыхъ одна чрезвычайно характерна:

‘Ни королю, ни Богу, а совсти!’

Это была шпага его прадда, казненнаго Филиппомъ II. На шпаг у герцога Фернанда Нуньеса надпись совсмъ въ другомъ род:

‘Душу — Богу, жизнь — королю, сердце — возлюбленной’.

Что это производство должно было развиться въ Испаніи, ясно изъ обычая, общаго всмъ здсь въ т времена,— носить оружіе. Двнадцатилтніе мальчишки носили уже кинжалы, двушки имли ихъ за подвязками своихъ чулокъ. Францискъ I, замтивъ въ Мадрид чуть не дтей уже вооруженныхъ, воскликнулъ:

— О благодатный край! Здсь изъ утробы матери выходятъ вооруженными!

Кром шпагъ, Толедо славится великолпною чеканкой золотомъ по стали. Ювелирныя издлія здшнихъ мастеровъ въ этомъ отношеніи — верхъ совершенства. Нужно самому видть эти запонки, брошки, браслеты, всмотрться въ эту тонкую и прелестную работу, въ эти узоры, точно исполненные комаринымъ жаломъ. Мавры оставили имъ въ наслдство свой восточный рисунокъ. Эти драгоцнности изъ стали, по моему мннію, несравненны. Он длаются въ вид ножей, кинжаловъ, сабель, ятагановъ. Ювелиры находятъ обращики для украшеній въ Альхамбр. Есть въ Гранад даже спеціалистъ восточной арабески — Діего Фернандесъ Кастро, доставляющій имъ узоры. Я въ одномъ такомъ магазин былъ приведенъ въ восхищеніе необычайною нжностью и художественностью исполненія. Въ этомъ отношеніи, впрочемъ, не я одинъ: на парижской выставк прошлаго года цлый міръ изумлялся толедскимъ ювелирамъ, продававшіяся сначала по божескимъ цнамъ, издлія ихъ подъ конецъ стали доступны только банкирскимъ да финансовымъ дльцамъ.

День, когда я постилъ оружейную фабрику, былъ послднимъ моего пребыванія въ Толедо. Вечеромъ мн слдовало уложиться и пойти на tertulia къ Мануэл, а на другой узжать. Я оставлялъ совсмъ сверъ Испаніи и ея спаленный солнцемъ центръ. Мн оставались Андалузія и Валенсія, и я зналъ, что едва ли когда еще разъ меня судьба закинетъ въ этотъ старый готскій городъ, гд еще живутъ преданія глубокой древности,гд стоятъ до сихъ поръ дома, видавшіе въ своихъ стнахъ готскихъ королей и арабскихъ халифовъ. Трудно выразить, съ какою грустью я проходилъ по этимъ мрачнымъ и узкимъ улицамъ, прощаясь съ ихъ оригинальными дворцами, зубчатыми стнами, башнями, церквами, напоминающими и мечеть, и синагогу! Что длать? Такова судьба нашего брата-путешественника. Еще счастливы т, что по-полицеймейстерски летятъ стремглавъ по стран, наблюдая ее изъ окна вагона и торопясь словно брантмейстеры на пожаръ. Я длаю это иначе. Я живу подолгу и опять возвращаюсь на старое мсто, и только что къ нему приростетъ сердце, какъ ужь наступаетъ день, когда вчному жиду слышится роковое: иди, иди, иди!…

Я за этотъ день нсколько усталъ, а Мануэла съ матерью жили далеко. Хозяинъ отеля предложилъ мн коня. Я съ радостью согласился. Не усплъ я переодться, какъ слуга пришелъ мн сказать, что лошадь у подъзда. Выхожу — ба, старый знакомый, другъ моего дтства!

— Россинантъ, ты ли это? Что ты длалъ за эти 350 лтъ, съ тхъ поръ, какъ твой благородный ‘рыцарь печальной фигуры’ умеръ, примирившись съ церковью и своею домоправительницей? Впрочемъ, что же я спрашиваю, ты ли? За эти три вка только бока твои втянулись еще больше, а рзче выступили ребра.

Должно быть, и Россинантъ узналъ меня, потому что взмахнулъ головой, точно хотлъ сказать:

— Эхъ, братъ, что ужь и говорить, скверно живется на свт нашему брату, послднимъ рыцарямъ.

Погруженный въ эти печальныя размышленія, онъ такъ задумчиво прокрался по узкимъ улицамъ Толедо, что наступила ночь, а мы еще плутали по немъ.

— Отчего вы такъ поздно?— спросила меня разгорвшаяся и счастливая Мануэла.

Еще бы не счастливая! Рядомъ съ нею былъ Морайта, а у него на лиц я замтилъ такое блаженно-телячье выраженіе, что заране уже готовъ былъ поздравить красавицу толеданку съ успхомъ.

— Не усплъ по двумъ причинамъ.

— По какимъ?

— Во-первыхъ, встртилъ стараго друга, съ которымъ медленно и задумчиво мы плелись по толеданскимъ улицамъ, вспоминая, какъ и слдуетъ, долго не видвшимся друзьямъ, доброе старое время.

— Кто этотъ другъ? Отчего вы не привели его?

— Увы, сеньорита, свтъ несправедливъ къ нему: хотя въ его отощавшемъ тл имется благороднйшее сердце, но едва ли вы откроете у дверь своей гостиной.

— Да кто же это?

— Россинантъ!

Общій хохотъ встртилъ имя друга моего дтства. Мн даже стало больно за него. Въ самомъ дл, на школьной скамь у меня были два такихъ существа: это — Россинантъ и Пятница.

— А какая же вторая причина?

— Я укладывался.

— Разв вы дете?

— Увы, завтра! Поэтому позвольте, сеньорита, уже теперь, загодя, поздравить васъ… и (шепотомъ, чтобы онъ не слышалъ) моего друга Мойрату.

Мануэла вспыхнула. Въ ея глазахъ смущеніе смнилось радостью, радость лукавствомъ.

Какъ весело и задушевно прошелъ этотъ вечеръ! Морайта своими выпученными глазами, казалось, на всхъ видлъ отраженіе своего личнаго счастья.

— Вы объяснились?— подошелъ я къ нему.

Онъ блаженно кивнулъ головой.

— Когда же вы это успли?

— О, у насъ въ Испаніи не ждутъ! Мы народъ непосредственный. Я, ужь, утромъ зазжалъ сюда. Меня оставили обдать. Посл обда, знаете, мы были съ ней вдвоемъ… Мн и пришло въ голову. Все равно, ухаживай цлые годы, счастье — лоттерея!

— Mes felicitations! Желаю вамъ счастливаго номера!

Угощали… водою, за то вода была холодная и чистая, какъ алмазъ. На испанскихъ tertulias не подаютъ ничего. Впрочемъ, на стол здсь красовалось нсколько апельсиновъ, но до нихъ никто не дотрогивался. Я было протянулъ руку, какъ меня съ ужасомъ остановилъ сосдъ.

— Что вы длаете?

— Хочу състь апельсинъ.

— Ночью?!

— Такъ что же?

— Вы не знаете нашей пословицы относительно апельсиновъ:

Рог la manaa — oro,

Рог la media-dia — plata,

Y por la noche mata!…

(Утромъ — золото, въ полдень — серебро, ночью — смерть!)

— У насъ есть другая!— засмялся я.

— Какая?

— Что русскому здорово, то нмцу смерть.

И съ спокойною совстью я уничтожилъ половину убійственныхъ апельсиновъ.

Въ испанскомъ и именно толедскомъ обществ есть одна характерная черта. Оно до знакомства кажется такимъ чопорнымъ, надутымъ. Я уже говорилъ объ этомъ выше. Но это именно до. Войдите въ семью — и кончено. Вы сразу свой. Васъ уже не называютъ сеньоръ, monsieur. Вы просто Хозе, Басиліо, Педро или какимъ тамъ именемъ надлитъ васъ академическій календарь. Сами вы можете называть хозяйку дома Мерседесъ, Мануэла, Анина,— это никого не удивитъ. Самая искренняя сердечность проникаетъ вс отношенія. Вы чувствуете себя легко и хорошо,— та къ легко и хорошо, точно въ самомъ дл кругомъ родные и близкіе люди. Эта дружеская короткость никогда не переходитъ въ противную русскую распущенность. Вс одинаково деликатны другъ съ другомъ, никто не позволитъ себ разговора, почему бы то ни было непріятнаго кому-либо изъ приглашенныхъ. На этомъ вечер, напримръ, почти вс были друзья Сагасты, Кастеляра и Сорильи. Помню, бранили во вс корки врага ихъ Кановаса дель Кастильо. Въ это время прізжаетъ запоздавшій еще больше меня одинъ изъ нашихъ общихъ знакомыхъ, личный другъ Кановаса. Никто не измнилъ разговора, только вмсто того, чтобы говорить о ненавистномъ министр, какъ политик, стали трактовать его какъ писателя, а въ этомъ отношеніи Кановасъ дель Кастильо безупреченъ. Это истинные джентльмены, уважающіе въ другихъ себя самихъ. Оттого-то такъ мало знаютъ Испанію т, кто катается да рыщетъ по ней срымъ волкомъ и только на улицахъ видитъ закутанныя и мрачныя заговорщичьи фигуры прохожихъ.

Подъ довольно разбитое фортепіано начались пляски. Пока шли вальсы и кадрили, было не интересно, но вдругъ толпа обступила Мануэлу и Мерседесъ.

— Что такое?

— Просятъ ихъ протанцовать ‘alzo, che ta har visto’.

— Что это?

— Есть такая у насъ пляска. Сами увидите. Только Мануэла, кажется, не хочетъ.

Я подошелъ къ ней вмст съ другими.

— Позвольте и мн присоединиться. Я, по крайней мр, унесу съ собою на далекій сверъ однимъ счастливымъ воспоминаніемъ больше.

Мануэла еще колебалась, но Мерседесъ вдругъ вспыхнула и, раздражительно топнувъ ногою, крикнула:

— Ну, Мануэлита, сама видишь — пристаютъ!…

Откуда взялись гитары. Морайта лъ глазами Мануэлиту. Пока гитары исполняли довольно длинную ритурнель, об двушки сидли поблднвшія, сдерживая сильно бившіяся сердца, и смятенныя общимъ вниманіемъ, обращеннымъ на нихъ. Но вдругъ какой-то рокотъ пробжалъ по струнамъ,— пробжалъ и смнился вздохомъ, и за нимъ, точно отдавъ волю накопившейся страсти, долго сдерживаемому желанію, струны запли. Да, именно струны пли, и такъ пли, что стало жарко. Какимъ-то сладкимъ, опьяняющимъ туманомъ обносило и кружило голову.

Мануэла поднялась, Мерседесъ тоже.

Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ эти дв удивительно одна къ другой подобранныя двушки легче пуху носились по зал, вились одна около другой, заглядывали другъ дружк въ глаза, улыбались съ такою зовущею нгой, вздрагивали, точно все тло ихъ охватывало что-то неотразимо могучее.

— Да, только въ Испаніи такъ пляшутъ!— проговорилъ рядомъ со мною Гарсіа.

— На этотъ разъ я съ вами совершенно согласенъ.

— Знаете,— обрадовался онъ,— существуетъ легенда…

Но тутъ я разомъ поднялся и перешелъ къ Морайт. Для того въ эту минуту не было ни легендъ, ни дйствительности. Онъ весь былъ во взгляд своихъ влюбленныхъ глазъ.

Когда Мерседесъ и Мануэла окончили, онъ точно проснулся, только что замтилъ меня и проговорилъ съ улыбкой:

— Мн, кажется, достался счастливый номеръ!

Но около уже былъ Гарсіа, обиженный моимъ невниманіемъ, и, чтобы да комъ-нибудь сорвать свою досаду, замтилъ своему пріятелю:

— Ты забылъ, кажется, что

Cura, mula y mujer

Si no te lo hecho, te lo ha de hacer.

(Монахъ, мулъ, женщина сыграютъ съ тобою скверную штуку, если уже не сыграли).

— Это ты что-жъ, по поводу своей женитьбы?— отпарировалъ Морайта.

Гарсіа похлопалъ глазами.

— У тебя,— добивалъ его Морайта, — память на пословицу, какъ у Санчо Панса… Только зачмъ же выдавать свои опасенія?

Это было послднимъ моимъ впечатлніемъ въ Толедо.

На другой день утромъ чуть свтъ къ гостиниц, гд я жилъ, подъхалъ ‘гремучій’ дилижансъ, запряженный мулами. Если бы я даже спалъ, меня разбудили бы удары ихъ копытъ о камни мостовой, трескъ колесъ, переборы бубенчиковъ, крики майораля и щелканіе кнутомъ загала, раздававшееся подъ моимъ окномъ подобно пистолетному выстрлу. Живо снесли мой чемоданъ внизъ, я слъ и мы полетли мимо готскихъ и арабскихъ дворцовъ, церквей, синагогъ, мечетей, стнъ и башенъ, монументальныхъ мостовъ, таинственныхъ площадей, величавыхъ памятниковъ, царственныхъ колоколенъ. Подъ нами мелькнулъ и спрятался въ свои тснины Тахо, грозно развернули свои крылья черные орлы Карла V на мавританскихъ аркахъ, и когда я черезъ минуты дв оглянулся, на яркомъ зарев восхода, весь черный, мрачный, но поразительно грандіозный, всталъ вдругъ этотъ городъ съ своимъ чудовищнымъ алкасаронъ на высот воздушной, съ маревомъ августйшей базилики и со всми этими палаццо и башнями, точно выросшими изъ скалы… Цльный, художественно законченный, выстроенный римлянами, раздвинутый готами, украшенный маврами, поглотившій милліарды перуанскаго золота, отразившій на себ ослпительный геній далекаго Востока, онъ показался мн какою-то дивною, каменными строками разсказанною легендой… Онъ весь въ прошломъ, но въ какомъ прошломъ! Это — гнздо богатырей. И въ то время, какъ въ Мадрид люди говорятъ, а памятники молчатъ, Толедо нескончаемо сказываетъ вамъ устами своихъ монументовъ о далекихъ героическихъ эпохахъ, о христіанскомъ мистицизм, о фанатизм и мрачномъ отчужденіи отъ міра, которые были бы страшны, если бы арабское воображеніе не покрыло ихъ своими причудливыми цвтами и яркими арабесками… Алые отсвты восхода уже разлились по всему небу… Теперь черный городъ розовлъ подъ ними, точно рождавшійся день одвалъ его въ порфиръ и пурпуръ… И именно въ эту минуту одно сравненіе пришло мн въ голову и разомъ дало этому городу и опредленіе и имя… Мавзолей! Дйствительно, мавзолей, великолпный, геніальный, достойный того покойника, который лежитъ подъ нимъ,— достойный задушенной Филиппомъ и отптой хорами св. Германдады — Испаніи… Такъ вотъ почему все здсь такъ говоритъ о прошломъ, и только о прошломъ! Тоска щемила… Хотлось плакать передъ этою великою могилой народа, который имлъ все, чтобы быть первымъ въ мір, и, задушивъ въ огн своихъ костровъ и въ тьм безконечныхъ темницъ свободу мысли и права совсти, сталъ послднимъ изъ послднихъ… Черезъ два года посл того я былъ въ миланскомъ собор. Громадные хоры, великолпные пвцы и органы подъ его высокими сводами исполняли de Profundis. Я его слушалъ, уходя въ самого себя… И вдругъ мн почудился на рубиновомъ неб этотъ черный мавзолей безвременно угасшаго народа.

Неужели онъ не воскреснетъ?

Какъ будто въ отвтъ, священникъ, сидвшій рядомъ со мной, проговорилъ, вздыхая:

— Beati qui moriuntur in Domino!

Bac. Немировичъ-Данченко.

‘Русская Мысль’, кн.X—XII, 1890

ВЪ ЖИЛОМЪ МУЗЕ.

Читайте также: