ИСТПАРТ
ОТДЕЛ ЦК РКП (б) ПО ИЗУЧЕНИЮ ИСТОРИИ ОКТЯБРЬСКОЙ
РЕВОЛЮЦИИ и РКП (б)
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
‘Все, что отвоевано было у царского
самодержавия, отвоевано исключительно
борьбой масс, руководимых такими
людьми, как Бабушкин’
Н. ЛЕНИН
ВОСПОМИНАНИЯ И. В. БАБУШКИНА
(1893-1900 г.г.)
РАБОЧЕЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘ПРИБОЙ’
ЛЕНИНГРАД 1925
В ЗАЩИТУ ИВАНОВО-ВОЗНЕСЕНСКИХ РАБОЧИХ.
Где же тута справедливость?—
Обижаете вы нас,
Неба грозная немилость,
Посетит за это вас…
(Фабричное стихотворение, приводимое
в статье Дадонова, стр. 66).
Трудно нашему брату рабочему живется на фабриках и заводах, много приходится переносить разных выжиманий, выколачиваний, угроз, разного рода притеснения процветают всюду, всюду прижимки и штрафы, а заработки плохи и мало ли что еще делается против нас! И хотя это ведется на фабриках с начала их основания, но привыкнуть к этому мы не можем и ведем против упомянутых зол борьбу, и в этой борьбе надеемся остаться победителями. Хорошо прижимают нас капиталисты хозяева, но хуже еще преследует правительство. А разные длинноволосые попы стараются втолковать нам рабскую покорность и фарисейски упрекают в пьянстве и т. п. безнравственностях. Конечно, мы ко всему этому давно привыкли и знаем всему этому цену: ‘собака лает’, так, по крайности, говорит русская пословица. Но все же горько становится, когда лучшие в России журналы ополчаются против нас же рабочих. Где же тут справедливость? Это как будто значит, не только капиталисты и правительство, но и всякие либеральные органы, как ‘Русское Богатство’ по крайней мере, г. Дадонов, не наши доброжелатели. Не утверждаем, но знак вопроса поставить имеем основание. Мы незабываем, конечно, а твердо помним, что ‘освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих’.
Итак ‘Русское Богатство’ поместило статью г. Дадонова ‘Русский Манчестер’ (декабрь 1900 г.), в которой г. Дадонов обвиняет нас в пьянстве, равнодушии к знанию и т. д. Обвинения, можно сказать, очень существенные, и мы никак не можем их оставить без ответа Конечно, если бы это было несколько лет тому назад, тогда мы не имели бы возможности отвечать, ибо то же ‘Русск. Богат.’ не приняло бы возражения от рабочего, а тем более в настоящем его положении. Но времена те, пожалуй, совсем миновали, и мы постараемся несколько отучить тыканье в нас пальцем.
Мне припоминается теперь один ответ учительницы ученикам в вечерней воскресной школе. Как-то речь коснулась слова ‘либерал’, и вот, об’ясняя это слово, учительница старалась поднять на известную высоту личность либерала и показать ее с хорошей стороны. Тут были и просвещение, и гуманность, и законность, и полная свобода, и много других хороших качеств, которыми обладает личность ‘либерала’. Слушая в числе прочих учеников это перечисление, я тотчас же вспомнил из газет, что за границей либералы очень часто (может всегда?) действуют против социалистов. И вот после этого я долго не мог хорошо переварить этого: все хорошие качества с одной стороны, противник для нас, стремящихся к счастью всех,— с другой. Но это мимоходом.
Постараемся ответить г. Дадонову в порядке упомянутых обвинений и оправдать, насколько возможно, наши поступки.
Г. Дадонов говорит что ‘главную статью расхода составляет одежда и водка. На то и другое в отдельности тратится от 30 до 70 руб. в год’, и это расход ‘рабочих с годовым заработком от 100 до 200 руб. в год’. Это значит, что рабочий, получающий 100 руб. в год, тратит на водку и одежду 60 р. т.— е весь год рабочий должен за 3 руб. 33 коп. в месяц иметь харчи, баранки, чай, квартиру, табак, баню, стирку и еще послать в деревню. Ой, ой, какую чепуху говорит г. Дадонов!
Если рабочий тратит на водку 30 руб. в год, то на эти деньги он может купить в месяц пять бутылок водки. Выходит, г. Дадонов, что рабочий, питающийся хлебом, картофелем гречневой кашей, выпивает в сутки меньше одной тысячной ведра. И за это вы осмеливаетесь нам кликнуть: ‘пьяницы!’ Не слишком ли через край хватили?! Допустить, что рабочий прогуляет 1 рубль в воскресенье невозможно это было бы 52 руб. в год, да ведь еще есть, кроме воскресных дней, годовые праздники. Правда, на годовые праздники покупается водка в большом количестве, но сюда-то и уходит большая часть суммы, расходуемой на водку, и если в пасху или рождество рабочий позволит себе выпить лишнее, то отсюда делать заключение, что он пьяница, очень недальновидно. Нужно помнить и то, что рабочий, питающийся чаем, хлебом и картофелем, бывает слаб на ногах от одной рюмки, особенно если он мало работает здоровой — физической работы.
Пойдем дальше. В среднем рабочий, проживающий в артели, тратит на харчи 4 р. 50 к. в месяц, на приварок, чай, сахар, баранки выйдет не меньше 1 руб. Итого в год 66 руб только на пропитание. Выходит, что для человека, зарабатывающего не 100 р., а даже 125 руб., нет возможности тратить на водку и одежду 60 руб. Опять выходит, что г. Дадонов сказал чепуху.
Возьмем бюджет женатого ткача, как лучше оплачиваемого. Ткач зарабатывает от 150 до 180 руб. в год. Берем умеренные расходы: квартира, харчи и чай-90 руб. в год, на водку, по предположению г. Дадонова, 30 р., на одежду, по его же предположению, 30 руб., табак 5 р., вот уже 161 руб., но ведь есть еще расходы: выслать родным, баня, болезнь, непредвиденные расходы.— а у нас уже есть недостаток, откуда же взять? Очевидно приходится сокращать ‘главный расход’. Но, оказывается, сокращать бюджет на одежду не особенно удобно. Год на обувь, будут ли это штиблеты или сапоги, все равно — 7 руб. не меньше, предположим, что рабочий справит два пальто в два года, зимнее и летнее — 25 р., в год 12 руб. 50 к., какой-нибудь пиджак в 4 р. на работе порвется разного платья на 2 руб., итого 25 р. 50 коп., а ведь нужно еще купить ‘триковые штаны’, картуз, шапку, иногда жилет, рубашки, кальсоны, оказывается недостаток. Откуда взять, г Дадонов? А если у женатого, да еще есть дети, то прохарчуется он на 4-6 руб., как думаете, г. Дадонов? Не придется-ли ему тогда кое-что купить для ребят: рубашенку и кое-что другое? Не будет ли он принужден лишнее платить за квартиру? Как видели, к бюджету на одежду скорее придется прибавить, а не убавить, но все прибавки приходится брать из бюджета на водку и последний все делается меньше и меньше. Теперь, если взять рабочего, который зарабатывает 8 р. (есть и меньше — заработки в 6-7 р.), то насколько применима сумма (наименьшая), выставленная г. Дадоновым на водку и одежду, видно из того, что он должен был бы прожить на три рубля в месяц, из которых должен уплатить за харчи, квартиру, табак, выслать в деревню и т п., и т. п. Думать или утверждать это может человек, у которого голова не в порядке, а такие люди не должны заниматься литературой! Г. Дадонов говорит: ‘что касается заработков, то они колеблются от 8 до 100 р. в месяц’. Вот так определил! Уж не на Великом-ли океане стоит Иваново-Вознесенск, что там такое колебание? Это такое же определение, как если я скажу, что интеллигентные люди получают от 25 до 2,500 руб. в месяц и, хотя это верно,— ведь многие получают по 25 руб. и есть директора, получающие 30.000 и более в год,— но это не определение, а чепуха. ‘Если не вершок, то сажень’-такова точность г. Дадонова. Если и бывают люди, которые все, что зарабатывают, несут в кабак, то такие личности больны и очень мало работают, их не держат на фабриках, а человек, зарабатывающий 100 р. в месяц,, живет при других несколько условиях и за квартиру платит не ‘1 руб. с хозяйским приварком’, а несравненно больше проживает и одинаково тратит очень много денег на то, что г. Дадонов строго осуждает. Для иллюстрации позволяю себе привести пример. Мне пришлось работать с иностранцем, который на работе выпивал ежедневно по две бутылки пива: это стоит 30 к., а в год 108 р. Это — расход только на пиво. Цифра очень внушительная для нас, русских рабочих, а для г Дадонова и того больше! И все же никто не думал из администрации (иностранцы) делать заключение, что уважаемый у них работник пропивает много денег.
Г. Дадонов, утверждающий, что пьянство введено в систему, сделал такое заключение на основании показаний общества трезвости. Конечно, мы, рабочие, отлично знаем, что из себя представляют многие общества трезвости, и что они будут представлять, благодаря их официальному положению при введении новой системы, т. е., когда царь-батюшка захотел быть кабатчиком, а министр Витте целовальником, достаточно упомянуть исключение графа Толстого из почетных членов московского общества трезвости. Пусть просят мне гг. культурники,— но не нужно быть пророком, чтобы утверждать, что не им суждено быть руководителями названных обществ, а займут эти места разные чиновники и батюшки. ‘Искра’ надеется вскоре познакомить читателей с одним трезвенным обществом, которое усиленно искореняет пьянство… Совершенно верно, г. Дадонов, ‘магарычи’ существуют и существуют не только в Иваново-Вознесенске, но и в Петербурге, Москве, на юге и почти во всей России. И это есть зло с которым уже ведется борьба каждым культурным рабочим, но мы не можем согласиться, что это является ‘одним из страшных зол фабричной жизни’, хотя бы потому, что если поступивший ткач приглашает человек 10-15 и покупает им % ведра водки, то смешно думать, якобы он этим заставляет их пьянствовать, а не просто выпить после работы и поздравить его с поступлением. И ведь это происходит не ежедневно на фабрике, и притом на такие ‘магарычи’ удается попасть 1-3 раза в год. И уж поистине ‘не так страшен чорт, как его малюют’ общества трезвости и г. Дадонов. Мы же позволим задать вопрос: почему у нас упомянутые ‘магарычи’ есть ‘пьянство, до некоторой степени введенное в систему’ и ‘являются одним из страшных зол фабричной жизни’, а у таких культурных личностей, как даже у литераторов, разные юбилеи, обеды, чествования, где выпивается вина и водки уже во всяком случае не меньше на человека, чем на любых ‘магарычах’, почему, спрашиваем, это не есть ‘пьянство, до некоторой степени введенное в систему’, а, г. Дадонов? Почему, когда их высочество ‘выпил бокал за здоровье’, дальше ‘провозгласил тост’, ‘ответил здравицей’, дальше ‘выпил за князя’ и так без конца, пока от разных ‘здравиц, бокалов, тостов’ не напьются до осатанения, почему, г. Дадонов, это не есть ‘пьянство, до некоторой степени введенное в систему’ и не есть ‘одно из самых страшных зол жизни’ высших образованных классов? Вот, напр., министр Сипягин, об’езжая это лето, всюду принимал предлагаемые обеды и был пьян хуже сапожника (извиняюсь перед товарищами за такую фразу), а что это верно, то рабочие видели, как он с Морозовского обеда выходил ‘еле можахом’, а приезжал-то, по простому выражению рабочих ‘за брюками’ И разве г. Дадонов, все вышесказанное не развивает в ‘поголовное массовое пьянство’? Еще раз: почему наши ‘магарычи» есть ‘пьянство, до некоторой степени введенное в систему’, а все вышесказанное остальное нет? Мы знам, почему и не будем умалчивать об этом. Разница, г. Дадонов вся в том, что вы, литераторы, а тем паче разные превосходительства, высочества и т. п. трезвенники пьете в хороших ресторанах, клубах, квартирах, дворцах, а мы бедный народ, на задворках, за подворотней буквально и, в лучшем случае, летом на тощей травке с такою же тощего качества закуской, и если выпьем, то особой своей не можем хвалиться, мы тогда бледны, слабы. А видели-ли вы пьяного г. Сипягина? Он трезвый выглядит точно большой медный куб, а пьяный еще краснее становится (кстати, советуем ему пить меньше, дабы не сгореть от спирта, подобно бывшему екатеринославскому губернатору ген. Келлеру). Но, если мы пьем на задворках, то это не дает вам права называть нас пьяницами, а других трезвенниками! Когда читаешь газеты, то видишь одно и то же: в каждом номере пестрит здравица, бокал, тост и т. п. Всю жизнь люди проводят с поднятым бокалом в руке, гг. же литераторы стараются умиляться, описывая благородные выпивки Эх, гг. литераторы, что может быть позорнее этого?! Поневоле напрашивается вопрос: где же общества трезвости? Где г. Дадонов? Где его наблюдательность? И почему он не .скажет: ‘и почти ничего не развила из себя’ образованность? Чего же они в самом деле молчат? Очень просто, они боятся, чтобы им кузькину мать не показали, а потому молчат про указанное пьянство. Другое дело — рабочие, про них все можно говорить, рабочий связан, а потому, почему же не подойти к нему и не плюнуть ему в харю? Й вот ополчаются разные общества трезвости, а за ними и гг. Дадоновы.
С пьянством покончили, но с г. Дадоновым еще нет. Относительно того, что приходится встречать у некоторых рабочих триковые штаны, то в этом мы ничего, кроме хорошего, видеть не можем. И в самом деле, что тут удивительного, если, живя в городе, рабочий износит то, в чем ходил в деревне, и теперь покупает городскую одежду? Неужели г. Дадонов признает городской костюм ненужным для крестьян и предлагает оставить навсегда деревенский костюм для города? Если да, то это значит за одно признавать желательным оставление в деревнях черных изб Я не думаю в данном случае возводить на г. Дадонова обвинение в осмеивании костюма, а подчеркнул то что желательнее из двух предположений. Очень давно уважаемый нами Плеханов говорил про рабочих (‘Русский рабочий в революционном движении’), что они часто выгодно отличаются в смысле костюма от интеллигенции (к сожалению, сейчас не имею под руками названной книги и не могу процитировать слова уважаемого автора). Во всяком случае, лучше пусть будет излишняя щеголеватость в костюме, нежели небрежность.
Квартирный вопрос, правда, поставлен у нас слишком скверно, чтобы его хвалить или защищать, не только в разбираемом нами городе, но и во всей России. И рабочие, живущие в таких тесных квартирах, настолько свыклись с ними, что вызывают чувства возмущения у сколько-нибудь культурных рабочих. Свыкшись, они признают лучшим для себя жить в них, нежели поселиться вдвоем или втроем в одной комнате. Обыкновенно говорят они в таких случаях, что в артели веселее, а там сиди в комнате вдвоем или втроем, как в тюрьме. К этому десятками лет приучало и вырастило житье в таких условиях, а пришедшие из деревни ни о чем не думают в первое время, кроме несчастной высылки 2-3 р. в деревню, и потому готовы еще ухудшить эти условия. Выросши в таких условиях, масса не может переносить одиночества, смотрит на это подчас, как на наказание. Психология та же, какую описал г-н Мельшин в своем замечательном труде: ‘Из мира отверженных’, где культурный человек не переносит жизни в общих камерах и считает это пыткой, где избавлением ему служит одиночная камера. Но там же для человека совершенно темного (не культурного) та же одиночная камера будет служить обратно наказанием, тогда как общая удовлетворит его. В Ив.-Вознесенске всякий сколько-нибудь культурный рабочий старается жить отдельно, и если многие живут в артелях, то также многие живут по отдельным комнатам или два семейства в комнате, а потому наблюдательный г. Дадонов мог бы встретить там и кровати в комнатах.
Поистине наблюдательность г. Дадонова удивительная. Он не то, что крыловский герой — слона не приметил, о нет! Г. Дадонов, как приехал в Ив.-Вознесенск к фабрикам, так сразу и заметил котловину, да — еще какую! В которой все фабрики поместились: вот какая наблюдательность г Дадонова! Обернувшись кругом, он очень многое подметил и потому стал понемногу повертываться к котловине, подобно крыльям ветряной мельницы: сверху вниз, сверху вниз, снизу вверх, снизу вверх. Тут были подмечены и фабриканты, и администрация, и городское хозяйство, и т. п., но мы об этих подмечаниях умолчим и скажем только относительно подмечания нас рабочих. И вот, повернувшись немного, видит, что ‘пьянство до некоторой степени введено в систему,,, еще повернувшись видит: укладываются спать, да так плотно один к другому, словно астраханские селедки в бочке, и стараются, чтобы голова одного приходилась у ног другого, еще повернувшись немного, он увидал рабочих (всех), у которых нет ни малейшего желания что-нибудь почитать и никакого стремления к знанию, еще повернувшись, смотрит: ‘распивают штоф водки’, еще: ‘полицейский надзиратель разбирал какое-то дело’, и от дела остался изодранный кафтан, еще повернувшись, видит пустой театр, хоровод, слоняющуюся публику, и нигде ни одной книги, и потом еще чуть повернулся, смотрит: железная дорога, а там вдалеке и ‘Русское Богатство’ И хотя наблюдательность была очень зорка, но одного г. Дадонов не подметил и не удостоил начертать на страницах ‘Русск. Богатства’. И признаемся, картина вышла не полная, а ведь всего не доставало нескольких слов, которых мы в праве были ожидать от наблюдательного г. Дадонова. И правда, что бы ему сказать: ‘Несомненно, что рабочие Ив.— Вознесенска очень ленивы’. А, впрочем, может г. Дадонов это восполнит, а пока вернемся к главному обвинению, что мы ‘глубоко равнодушны к знанию’.
Г. Дадонов уже получил ответ на свою статью от г. Шестернина, который указал наблюдательному г. Дадонову, что он взял ошибочную цифру, т.-е. ‘вместо порося взял вола’, мы же скажем, что с ним бывают ошибки и в обратном смысле. Так, говоря о числе читающих, он заявляет: ‘Группа читателей в возрасте от 20 до 30 лет составляет 23%’. Откуда почерпнута эта цифра, мы не знаем, да это и не так важно для нас. Но вот что видно из отчета общества трезвости, который отражает как раз то время, которое описывает г. Дадонов. По возрасту распределение читателей показано в следующей таблице:
В возрасте до 15 лет — 159 чел.
‘ ‘ от 15 — ‘ 20 ‘ — 818 ‘ —
‘ ‘ 20 — ‘ 25 ‘ — 210 ‘ 16,41%
‘ ‘ 25 — ‘ 30 ‘ — 160 ‘ 10,91%
‘ ‘ 30 — ‘ 40 ‘ — 54 ‘
‘ ‘ 40 — ‘ 50 ‘ — 27 ‘
Выше 50 — 8 ‘ —
Итак, оказывается, не 23%, а 27%. А как много читателей не рабочих, видно из следующей таблицы:
Фабричных рабочих — 1155
Ремесленников — 108
Торговцев — 27
Разных — 95
Без занятий — 81
Итого — 1466 читателей.
Эго тоже показывает хорошо, кто читает книги, а если еще сопоставим число читателей — с одной стороны, и число томов книг — с другой, то ясно, почему многие читатели не постоянны.
Число читателей — 1466
Число книг — 1496
Выдано книг за 14 мес. — 14211 (первое место — Гоголь)
Выходит, что рабочие, правда, читают очень скверные книги, но это происходит не потому, что у них такой вкус,, а за неимением хороших книг. Если бы г. Дадонов вздумал порицать крестьян за то, что они едят лебеду, а не хлеб, то это было бы вполне аналогичное обвинение тому, которое он пред’являет к ив.-вознесенским рабочим. Г. Дадонов — упрекающий рабочих в равнодушии к знанию — что вы сделали, чтобы предотвратить у них такое равнодушие? Ничего! Упрекающий рабочих, что они смешивают земство с урядником,— что вы написали хорошего о земстве? Н_и_ч_е_г_о! Когда рабочий получал образование в сельской, в церковноприходской школе, то что хорошего узнал он там о земстве? Н_и_ч_е_г_о! Если будет написана популярная брошюра о земстве и его деятельности, будет ли допущена такая брошюра в библиотеку общества трезвости или фабричную? Н_е_т! А будет-ли возможность от этого получить ее рабочему? Н_е_т! Хорошие книги, написанные популярными авторами, из которых интеллигенция черпает знания, такие книги может-ли получить рабочий в библиотеках, о которых вы пишите? Н_е_т! Книги, которые получает рабочий из библиотек, дают-ли ему настоящие знания? Н_е_т! Могут-ли интересовать получаемые из упомянутых пяти библиотек книги мало-мальски развитого рабочего? Н_е_т! Доступна-ли для рабочих лучшая описанная вами библиотека (публичная)? Н_е_т! И так без конца: нет, нет, нет, ничего, ничего, ничего, а потому делать заключение на нет и ничего все равно, что считать от десяти книзу и получится ничего. Это самое г Дадонов и доказал. И стоило-ли из-за такой чепухи огород городить? Разве не сделано все возможное, чтобы отохотить, рабочих от библиотеки, в которой бывает мастер, конторщик и кое-кто другой? Разве у нас культурность и самостоятельность, а тем более возвышение личного достоинства, не служит еще во вред рабочему? Разве наши фабричные библиотеки редко служат местом тайного наблюдения за благонадежностью рабочих? А относительно публичной библиотеки есть основание утверждать, что она-то уж в этом отношении не может быть названа безвинной овечкой. Разве в библиотеках для народа не сделано все, дабы по возможности извратить натуру человека из более порядочной в мерзкую? Разве гг. Комаровы мало потрудились и трудятся на этом поприще? Ведь они-то туда несомненно допущены. А допущено-ли туда ‘Русск. Бог.’? Сомневаемся. Но главная причина — почему рабочие плохо идут в библиотеки — заключается отчасти в плохом подборе, отчасти в ужасной бедности книгами последних, а потому в трудности получить намеченную книгу даже из такого плохого подбора, и если часто читатели забывают, то виною тому служит нередко сама библиотека. Мы уже указывали на цифры упомянутого отчета: всех читателей 1466 чел., а томов всего 1496 или 1047 названия, что это значит? А то, что если бы все подписчики взяли по одной книге, то в читальне осталось бы не больше 20% книг, или читальня обанкротилась бы. И вот поэтому желающему почитать приходится довольствоваться всякой гадостью. Вот что еще говорит упомянутый отчет: рел.-нравственных книг 20%, а берут их только 10%, тогда как по словесности книг 60%, а берут 66%. Это как нельзя лучше подчеркивает, в чем чувствуется недостаток. Бросается в глаза то, что г. Дадонов не желает считать читателями-людей, которые походят некоторые время и оставят библиотеку за невозможностью получить там книгу. — Дальше. То утверждение г. Дадонова, что ни одной книги на дому нет в целом районе с 20.000 жителей, — явная и безграничная .ложь, чтобы не сказать больше. Рабочие постоянно имеют свои тайные библиотеки, где мало книг, но зато все книги на подбор и постоянно читаются. И вот этот-то настоящий читатель редко когда пойдет в упомянутые библиотеки, во-первых, рискуя выделиться, во-вторых, не имея надежды получить там что-нибудь хорошее. Очень часто и в Ив.-Вознесенске рабочий развитый принужден носить личину глупого человека. Г. Дадонов не знает и не поинтересовался узнать, как оберегается вся Владимирская губ. от знания, а тем более от социализма,— не страшитесь, г. Дадонов, этого слова! Было несколько лиц, желавших открыть в Ив.-Вознесенске книжную торговлю, но они постоянно получали отказ в разрешении. Не отказывали ли им из опасения, что не будет покупателей? В Орехово-Зуеве есть книжная торговля, но там строго воспрещается продавать хорошие популярные книги, и желающие купить наталкиваются на ‘нет’ и ‘ничего’. Там же рабочие постоянно жалуются на неудачи в библиотеке,— это жалобы общие. В Шуе (см. корреспонденцию в ном. 6 ‘Искры’) один из рабочих, выйдя из библиотеки и пройдя несколько саженей, был остановлен городовым, который справился: ‘что за книга’ и потом, убедившись сам, какая и откуда выдана, возвратил обратно рабочему. Не будь на этой книге штемпеля библиотеки, едва-ли бы рабочий так скоро получил книгу обратно. Можно быть уверенным, что упомянутый городовой имел инструкции относительно наблюдения. А жандармский ротмистр на чинимом им допросе сурово спрашивает рабочего: почему он взял читать именно такую книгу, а не религиозную, какое-нибудь житие? И диво бы еще книга была какая-нибудь особая, а то по каталогу, одобренному министерством! Все это, конечно, рабочие потом узнают, и слабые духом трепещут потом перед входом в библиотеку: желание получить книгу, с одной стороны, и страх — с другой. А знаете ли, г. Дадонов, каково бывает положение рабочего, когда против него действуют темные силы? Возьмем опять Орехово. Там власти арестовали сочинения Решетникова, как воспрещенную книгу, и потом на основании этого уничтожают такие книги. Как говорили: там же в библиотеке нельзя рабочему добиться порядочной книги! Говорят — ‘занята’, а конторщики держат месяцами по два-по три тома на квартирах, и вообще часто замечают: если рабочий спрашивает порядочную книгу в фабричной библиотеке, то почти постоянно получает отказ книга — ‘занята’, хотя на самом деле она спокойно лежит на полке. Как заботятся о развитии у рабочих чтения, видно из того, что существует параграф, карающий за чтение вслух в казарме, хотя бы читали вслух для безграмотного рабочего. Пусть не сердится на меня г. Дадонов, что я зайду за границу Владимирской губ.,— в Богородск. Рабочих на фабрике З. Морозова кормят самой отборной умственной гадостью, и потому рабочим незачем ходить в библиотеку. Если там Достоевского нет, то что же можно получить порядочного для удовлетворения умственной потребности, кроме лубочных изданий и поповских глупых наставлений и одурачиваний?
Таковы в общих чертах способы и средства удовлетворения умственных потребностей рабочих. Из вышеизложенного видно, что как-будто дают возможность читать и стремиться удовлетворить умственные потребности, признают официально эту необходимость удовлетворения правительство, фабриканты и разные общества, с одной стороны, но и не как-будто, а на самом деле ревут, вопрошают, предписывают: Как смеешь читать безграмотному? Как ты выдумал читать в казарме вслух? Выгнать его на вольную квартиру!.. Почему читаешь не религиозные, а такие?— Нет такой книги, занята. Кто такой, где работаешь?— это с другой стороны. И вот при таких условиях, когда слышишь, что изрекают: ‘глубоко равнодушны к знанию’, то неужели для нас человек, произносящий такой приговор не будет казаться возмутительным? Г. Дадонов говорит: ‘Во всех названных читальнях (пяти) находится около 8.000 томов и ими пользуется около 3.000 читателей’. Есть основание не верить г. Дадонову, так как в одной читальне общества трезвости находится, как мы видели, 1.466 чел., почему же при одинаковом количестве книг в каждой (конечно, не абсолютно) не предположить, что и читателей почти столько же во всех прочих библиотеках. Если г. Дадонов тут сказал неправду, то пусть это останется на его совести. Для нас вполне ясно и доказательно, что ни в одной библиотеке хорошие книги не залеживаются, а если разная ерунда и остается ‘для выбора’, то мы не имеем основания печалиться, что ее не читают. Читать религиозно-нравственные книги может тот, кто желает поглупеть, мы же искренно этого не желаем. Остается еще сказать кое-что о публичной библиотеке, где г. Дадонов видел, что рабочие ‘не считают нужным уделить… 20 коп. в мес. из своего 15-20 рублевого заработка’. Пусть простит мне читатель, что я не признал г Дадонова крыловским героем, который слона то и не приметил, а очень зорким и наблюдательным человеком. И тяжело мне признаваться-ну, да что делать, покаюсь! Ведь и, правда, читатель, слона-то он и не приметил! Ну, и шутку удумал-таки г. Дадонов! Что же такое? А то, оказывается, что нужно внести 2 руб. за чтение, да тут же четыре рубля залогу за книгу оставить. И диви от большого заработка, а ну, как в зимнее время рабочий заработает 8-9 руб. в мес., а тут залогу — такую оказию — четыре рубля за чтение… Ох, не с руки это нам, г. Дадонов! Поверьте, ей богу, не с руки! Статочное ли дело половину за работка отдать в залог за книги, когда и на хлеб со щами чувствуем недохватку. Нет, уж увольте, как-нибудь обойдемся!.. Да и то по секрету нам нужно сказать, не безопасно туда ходить нашему брату. Пошел так-то один, он не удовлетворился этими библиотеками, про которые вы нам сообщили, ну, вот запомнил он более порядочных книг названий пять, да прямо в публичную:
— Так и так, позвольте, мол, мне такую-то книжку.
— Такой нет.
— Ну, такую. — И такой нет. — А такую? — Тоже нет.
— Позвольте тогда Дарвина. — Да ты кто такой? — Рабочий. — А где работаешь?— Вам это зачем?— Ну, где ты живешь? и т. д. Наконец, рассказал рабочий все, где живет, где работает, да так без книги и ушел из публичной. Наверное, потом рабочего искали на фабрике, но оказалось, что он сказал не настоящее имя, а выдуманное. Так вот оно что, г. Дадонов! Уж не потому ли вам отвечали, что рабочие не интересуются бытом рабочих в других странах? А ведь и правда, г. Дадонов, потому! Ларчик-то, оказывается, открывается очень просто, а вы столько времени ходили кругом да около, напрасно, совсем напрасно! Для нас очень понятно, что вам ответили относительно отсутствия у рабочих интереса к бытоописанию жизни рабочих в других странах и относительно других вопросов ‘Овцы там наверно были? Ох, нет, про них-то и забыли’? Г. Дадонов тоже устроил нечто похожее на волчий суд. Для того, чтобы утверждать, что рабочие равнодушны к знанию и не хотят ничего читать, нужно в Ив.— Вознесенске открыть библиотеку не меньше, чем на 25.000 томов и притом не по выбору министерских каталогов или, еще хуже, каталогов для библиотек обществ трезвости, а по выбору читателей, и чтобы там не смотрели на рабочего, как на существо низшее, и чтобы у рабочих не арестовывали Решетникова, как книгу воспрещенную, — тогда и видно было бы стремление рабочих к знанию. Гг. Дадоновы, действующие в интересах Сипягиных и т. п., пусть не забывают, что последние держат дубинку с надписью: ‘на основании 144 ст.’ и т. д., которой постоянно готовы ошарашить по голове ‘Русск. Бог.’ и другие органы и таким органам не удастся замолить своих грехов перед Сипягиным статьями г.г. Дадоновых.
А позвольте спросить вас, г. Дадонов, что сделано для нас в смысле г_а_з_е_т? Есть ли хоть одна порядочная газета? И если есть, доступна ли она по цене ив.-вознесенским рабочим? Рабочие, выписывающие газеты, могут ли они что-нибудь почерпнуть из них порядочное? Нет! И пока нет надежды получить порядочную газету, дающую рабочему что-нибудь добросовестное, которая говорила бы правду прямо в глаза, не стесняясь. Газеты же, подобные ‘Свету’ могут только унизить, одурачить рабочих, ‘Биржевые Ведомости’ тоже стараются доказать, что рабочие невежественны, тогда как жалованье получают большое (должный ответ получил г. Независимый от слесаря). ‘Бирж. Вед.’ рассуждают так: стоит их величеству слово сказать, и земной шар тотчас же раскроется пополам и из него, как из арбуза, посыпятся зернышки в виде разных циркуляров об ослаблении цензурных условий, и гг. редакторы умильно будут их подбирать. Их же величество, выбросивши несущественную часть, продолжает сосать соки из русского народа. Выходит, что русскому рабочему нет никакой возможности развиться цензурно, и потому он охотно склоняется достигать этого бесцензурным путем, и вот выходит, что, где бы ни появлялась нелегальная литература и в каком угодно количестве, ее все равно чувствуется большой недостаток, рабочие читают ее, интересуются ею, скрывают ее, хотя все это сопряжено с большими неудобствами и нередко не безопасно для личности. Пусть доставит нам г. Дадонов что-либо порядочное, и мы найдем желающих прочесть доставленное, и людей, несомненно интересующихся наукой и знанием. Воооще лучше было бы, чтобы гг. Дадоновы приходили не смотреть, что читают а принесли бы что-нибудь прочесть. Если этого они не желают нести рабочему, то пусть несут крестьянину, который духовно в десять раз голоднее рабочего фабричного или заводского, и все же для таких голодных гг. Дадоновы не желают пальцем о палец ударить. У нас хулителей всегда было и есть слишком много, а порядочных людей нам редко приходится встречать и тем с большим удовольствием встретим всякого, желающего делать посильное для просвещения. Да простится мне, хотел бы спросить: много ли читает интеллигенция с клеймом известного образования в каком-нибудь провинциальном городке, как-то: становой, исправник, следователь, поп, помещик, чиновники, земские начальники, офицеры? Можно сказать, не преувеличивая, что они больше заняты картами и пьянством, нежели чтением, а кажется, и образование получили не такое, как рабочие, времени имеют чортову пропасть против рабочих, не так тесно живут, да и кормятся против нашего куда как не плохо. Отчего это, г. Дадонов?
Относительно театров — факт известный и подтверждения не требующий, что всюду бывают театры полнехоньки, если только в них ставятся порядочные вещи и хорошо исполняются, и если цены местам не дороги, да притом если слышно со сцены в дешевое место, что не всегда на самом деле бывает. И если г. Дадонов рабочих не заметил, то возможно, что он ожидал в театре встретить рабочих с засученными рукавами, как они бывают на фабрике или выходят из последней. Наблюдательность г. Дадонова мы знаем!
Пойдем дальше. Г. Дадонов говорит вот что: ‘Не заметно никаких симптомов кооперативного движения’. Если он не заметил никаких симптомов, то мы заметили целое общество потребителей, его лавки, его устав. На это же самое отвечал г. Шестернин, но мы скажем по этому поводу кое-что другое, чего не сказал г. Шестернин. Именно, что в данный момент в России какая бы то ни была правильная кооперативная деятельность парализована или, если хотите, терроризована. Если рабочие где что-либо подобное вздумают устроить и сразу не будет видно, что это учреждение чисто буржуазное, то прежде всего они должны доказать свою благонадежность, а так как в благонадежность предержащие власти постоянно не верят, то и выходит, что еще устав общества не выработан, а некоторые члены уже знают кузькину мать. А пока этот устав таскается по канцеляриям, то и остальных членов постараются силой куда-нибудь спровадить. В России было очень большое количество подано всяких уставов, но утверждено было слишком мало, и то такие, где почетным или обязательным членом состоит губернатор, фабрикант заводчик, фабричный инспектор и т. п. И быть уверенным, что в таких обществах есть основание думать об улучшении положения рабочих, все равно, что утверждать, якобы земские начальники отцы родные для крестьян…
Постоянно у рабочих в больших городах есть желание открыть клуб для рабочих, но его пока еще не разрешили. Поэтому рабочий, в силу необходимости, шел в трактир послушать орган или гармонику, и остроумничать над этим нехорошо господам литераторам. Разрешенные же общества постоянно должны чувствовать и находиться под страхом закрытия, на собраниях нужно говорить оглядываясь, как бы какая жаба или гадюка не прыгнула на шею, постоянно дрожать за денежный фонд, как бы его не арестовало и не присвоило правительство. Стоит только допустить мысль о стачке и помощи такого общества своим членам-стачечникам, как уже общество прикажет долго жить по распоряжению губернатора. Очевидно, г. Дадонову неизвестно, что случаи очень не редки, когда рабочие вырабатывали уставы и, только, написавши, успевали подать, как все подписавшиеся бывали арестованы и административным порядком попадали в Архангельскую, Вологодскую, Вятскую губернии. И уж не потому ли, что у них было ‘незаметно никаких симптомов кооперативного движения’? Смеем уверить г. Дадонова, что мы это говорим на основании фактов, и не в наших интересах говорить против кооперации. Только трезво смотря на действительность, приходится признаться, что при современном политическом бесправии кооперация не может быть настолько полезной рабочим, насколько правительству. Всякий энергичный рабочий, увлекшись кооперацией, этим осудит себя на толчение воды в ступе или топтание на одном месте. В десять лет, при современном бесправном положении, кооперация не сможет дать того, что она сможет дать в один год при политической свободе, а потому мы больше желаем, чтобы увлекались нелегальным просвещением масс (агитацией), а не кооперацией. Всякий знает, каковы современные существующие кооперативные общества и потребительные лавки, во что они выродились в России. Именно, местами они носят характер чисто буржуазных учреждений, местами хороших хозяйских способов получения от рабочих обратно заработка, местами чисто бюрократическое (чиновничье) учреждение, местами — затрудняюсь назвать, но смысл таков: дайте ваши деньги, мы ими будем распоряжаться! Теоретически цель обществ почти всюду одинакова и выражается словами 1: ‘учреждается с целью доставления своим членам по возможно дешевой цене жизненных продуктов’ и т. п., это, как мы сказали, теоретически, а на практике совсем другая песня.
К первому порядку можно причислить лавки на паях (напр., такая лавка в Спб. на Путиловском заводе). Устанавливаются с начала основания несколько паев. Часто, конечно, пайщиками состоят не рабочие, и вот, как только дело встало в коммерческом смысле на ноги, пайщики стремятся сократить число паев или, если этого нельзя сделать, забрать паи в меньшее количество рук, и тогда ценность пая растет гак, что простой рабочий сделаться пайщиком не может, правда, он перестает и думать об этом. Пайщики получают хороший дивиденд, а заборщики, если кое-что и получат, то только в хорошей лавке ив счастливый год. Делами лавки вертят несколько лиц, и заборщики никакого влияния на них не имеют. Другой случай. На фабриках и заводах очень много лавок, открытых на средства хозяев, и ими же ставится администрация, они же и получают все доходы. Захоти рабочий там устроить что-нибудь свое кооперативное, и они немедленно будут уволены с фабрики или даже познакомятся с гг. Сипягиными, и последние не преминут применить к ним административные меры воздействия. Рабочие же, приходя в лавки, где они принуждены платить кровные деньги, должны себя держать, как на фабрике: тут тоже фабричное начальство, оно одинаково может прогнать с фабрики, а потому — бери, не разговаривая, что дают. Служить средством борьбы кооперация не может в данном случае приходится рамки экономической борьбы расширить до политической. В третьем случае, лавки при железных дорогах всюду нося характер чиновничий, и хотя главный доход получается с рабочих, но последние не могут провести достаточное число рабочих в управление лавки, а те, которые попадают, идут на помочах у чиновников. В-четвертых есть лавки где трудно отличить администрацию лавки от администрации завода, несмотря на то, что первая выборная (Брянские заводы). Представьте себе, что в администрацию лавки попадает человек, нежелательный администрации завода. И что же? Она такого человека спокойно увольняет с завода, и он тогда лишается права быть не только членом правления лавки, но даже простым заборщиком таковой. И это может случиться не только в упомянутой лавке (Брянских заводов), но почти в каждой. В-пятых, ореховская лавка функционирует на деньги рабочих, и всякий, кто желает забирать в ней, должен определить сумму своего забора, предположим, в 10 руб., и таковую вперед внести, и только тогда может быть заборщиком, но не больше как на ту сумму, какую внес. Это, кажется, последнее слово кооперации в России. И тут администрация выборная, но при выборах собравшиеся мастера, конторщики и прочая фабричная администрация фактически являются вершителями судеб лавки. Рабочие стоят позади и только поддакивают контористам, которые, конечно, предлагают своих кандидатов… Вот в общих коротких словах система наших кооперативных обществ, и та работа, которая в них выпадает на долю рабочих, работа незавидная! Но зато рабочие повсюду в них являются стадом овец, которых стараются почаще стричь. Посмотрим, что выигрывают рабочие, если они забирают в кооперативных или общественных лавках. Всюду в России в любой такой лавке вот как поступают. Самая хорошая, мягкая часть мяса попадает управляющему на стол, потом мастерам, конторщикам, смотрителям, приказчикам, а кости, жилистая часть,— ловом, плохое мясо попадает рабочим, залежалое мясо — тоже рабочим, попортилось — тоже им. Недавно пришлось слышать, как в Орехове усиленно сбывали рабочим солонину с червями. Именно — ‘сбывали’: кто написал 2 фунта, тому весили 3 фунта и т. п. Спохватившись, рабочие перестали писать мясо и этим только спаслись, кто выписал, тот уже не мог не взять. Если кто из заборщиков сделает замечание на плохое качество товара, то целая буря поднимется против него. В лучшем случае вырвут у него из рук и крикнут, что, мол, если не хочешь брать, тогда и писать было не нужно. Хорошо, если рабочий молча уйдет, а то бывает и хуже: запишут номер книжки, а там вызов в контору, где громовые слова: бунт, возмущение, стачка, тюрьма, Сибирь, так и сыплются на голову строптивого рабочего! Бывает, что управляющий лавки заставляет уволить рабочего с завода или фабрики, и это только за то, что рабочий не пожелал взять плохое мясо или же указал на какой-нибудь случай злоупотребления. Нужно еще взять во внимание, что постоянно приходится долго ожидать, пока получишь желаемый продукт. Бывают очень нередко ошибки, что заборщик наберет на 8-9 р., а у него вычтут в получку 12-15 р. Туда-сюда суется рабочий, наконец, удается установить ошибку, но деньги-то задержали и потому жди до следующего месяца. Но если ошибка произошла не на 5-6 руб., а на 1 рубль или 50 коп., то рабочий махнет рукой в большинстве случаев, так приятно для него доискаться ошибки! Но самую главную вину можно выставить против современных кооперативных лавок ту, что они поступают как раз наоборот против целей своего основания, т.-е. продают товары не всегда доброкачественные, а берут очень часто дороже частных торговцев. Так, упомянутая (брянская) лавка берет на некоторые товары 20-25% дороже, а 5-10% — явление у нас самое заурядное, Ив.-Вознесенская лавка продает товар не дешевле частных но зато последние при расплате скидывают 2-5%, общество же этого не делает, в Орехове мясо продают в потребительных лавках дороже, чем в частных, и притом третий сорт не записывают, это значит, что его считают за второй сорт Обращение всюду с заборщиками грубое, кто почище и с положением, тот постоянно пользуется привилегиями… Это все, во что выродилась у нас благородная идея кооперации. То что местами за границей служит облегчением и помощью для рабочих, то у нас пока еще есть бич рабочих, и не мудрено, что повсюду кооперативные лавки не приобрели еще симпатий рабочих, и не сладки плоды, пожинаемые рабочим от кооперации! Потому-то гг. Дадоновы и могут говорить об отсутствии симптомов и стремлений…
Еще не все! Относительно кооперации наши Сипягины могут сказать, что они у нас разрешаются, и никаких особых препятствий против них нет Они (Сипягины) все делали, дабы загадить благородную идею, и идут уже гораздо дальше. Так, недавно один жандармский ротмистр раз’яснял, что его превосходительство г. губернатор охотно разрешает и даже сочувствует артелям Левицкого, и потому-де рабочим этого опасаться не следует: преследовать, мол, за это не будут. А Святополк-Мирский тоже говорил: ‘Чего бы тут (в Екатеринославе) не устроить какой-нибудь рабочий союз?’ Не знаем, легко ли он разрешает теперь рабочие союзы? Впрочем он человек предупредительный… Едва-ли мы ошибемся, если скажем, что правительство позаботилось своевременно извратить смысл кооперации, загадить благородную идею, а теперь, чувствуя приближение неизбежности рабочих союзов, оно старается направить их по руслу ошибок, неудач и тем парализовать их хорошие стороны. Таков смысл их неподдельного сочувствия. Поэтому приходится быть вдвойне осторожным и очень зорким, чтобы все подметить своевременно (советуем гг. московским профессорам, устроителям бесед с рабочими, вникнуть в эти слова. (Ред.). Вполне ли это удастся, сказать трудно.
Заканчивая свою статью, г. Дадонов говорит: ‘точно также извне пришла на фабрику жажда света, культуры’. Не думает ли г. Дадонов, что свет пришел на фабрику с военной службы? И что солдаты несут туда культуру? Если да, то очевидно, что у г. Дадонова и чертополох сойдет за шелковицу. Я же приведу такой пример: в настоящее время служит в солдатах один из бывших фабричных, который видел фабричный ‘бунт’, да и сам не был простым зрителем, уходя в солдаты, он оставил после себя товарищей. Так вот пишет этот солдат: ‘я своего дела и тут не оставляю, и есть у меня таких же людей, как и я, человек десять’… Ага! оказывается, опять ларчик открывается просто и становится понятно, каким путем знание проникает в головы солдатиков. А нужно сказать теперь из фабричных и заводских рабочих попадает-таки на службу не мало людей, которые просят прислать им книжонок, да получше, а при случае-с оказией — и нелегальных послать. Вот что знаем мы, рабочие. Скажу еще вот что: из Иваново-Вознесенска высылают рабочих, не менее интеллигентных, чем Иван Фролов (о котором упоминает г. Дадонов), хотя, может быть, они и не занимаются стихами и вам известны не были. И все же в Иваново-Вознесенске остаются еще развитые рабочие, хотя сюда никаких неблагонадежных не пускают. Выходит даже некоторая аналогия (сходство) с университетом: как университет выпускает и высылает часть ‘света’ и ‘культуры’ в разные уголки России,
(Приложение к No 9 ‘Искры’).
Прочитали? Поделиться с друзьями:
