В. В. Жданов
Н. А. Добролюбов — литературный критик и публицист
1
2
3
4
5
6
7
* * *
8
9
10
* * *
11
12
В. В. Жданов. Н. А. Добролюбов — литературный критик и публицист, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1970
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Н. А. Добролюбов. Русские классики. Избранные литературно-критические статьи.
Издание подготовил Ю. Г. Оксман.
Серия ‘Литературные памятники’
М., ‘Наука’, 1970
OCR Бычков М. Н.
Имя Добролюбова, одного из выдающихся представителей русской общественно-литературной мысли, живет в памяти передового человечества как имя гениального критика, блестящего публициста, историка, пламенного агитатора и поэта-сатирика. В бурную эпоху шестидесятых годов, когда под натиском революционных сил колебались устои крепостнической империи, Добролюбов вместе с Чернышевским возглавил подъем демократических сил в стране, стал признанным вдохновителем прогрессивного движения того времени. Он стоял в самом центре литературной борьбы, в самой гуще современной жизни.
Несмотря на свою молодость, Добролюбов пользовался громадной популярностью среди читателей и приобрел большую власть над умами современников. Его статьи, напечатанные без подписи или под псевдонимом, проникали и в отдаленные углы России. В Тамбове и Вятке, в Рязани и Харькове раскрывали книжки ‘Современника’, где печатались его статьи, с таким же чувством, с каким в сороковых годах ждали ‘Отечественные записки’ со статьями Белинского.
Читатели позднейших поколений нередко представляли себе Добролюбова как автора лишь нескольких блестящих литературно-критических статей — об Островском, о Гончарове, о Тургеневе. Но подлинный Добролюбов — не школьный, не хрестоматийный — неизмеримо шире и разнообразнее. Если сегодня заново перечитать его сатиру в ‘Свистке’, его лирику, где отчетливо слышны некрасовские интонации, и особенно его рецензии, то станет ясно, как многообразно наследие Добролюбова, как оно насыщено мыслями, до сих пор живыми и нужными.
О чем только не писал Добролюбов! Он охотно касался событий международной жизни (достаточно вспомнить цикл статей об Италии), он следил за развитием антиколониального движения на Востоке, — в статье по поводу восстания сипаев в Индии (1857 г.) с глубоким сочувствием говорится о том, как индийский народ просыпается от векового сна.
Он интересовался историей социалистических учений на Западе (статья ‘Роберт Овен и его попытки общественных реформ’). Он размышлял о путях исторического развития России, подвергая критике реакционные взгляды славянофилов. От вопросов истории он переходил к вопросам естествознания, после истории литературы обращался к педагогике, философии и психологии.
В одной из своих рецензий Добролюбов рассуждал о значении торфа для народного хозяйства России. В другой со знанием дела критиковал исследование о торговле на украинских ярмарках, оперируя статистическими данными, выкладывая целые столбцы цифр. В третьей излагал догмы и моральные нормы буддизма, сравнивая его с христианством и — между строк — развенчивая миф о Христе. В четвертой обосновывал прогрессивную методику преподавания географии. В пятой говорил об авторитете учителя, который должен служить идеалом для учеников.
Но о чем бы ни шла речь в его статьях, какую бы тему, пусть даже далекую от современности, ни затрагивал Добролюбов, он всюду вносил дух боевого, непримиримого демократизма.
В статьях, посвященных русской истории, Добролюбов выдвигал на первое место народ как движущую силу исторического развития, его взгляд на роль личности в истории резко противостоял концепциям, принятым в официальной историографии, карамзинской ‘государственной точке зрения’. Выдающимся социологом Добролюбов проявил себя в статье ‘От Москвы до Лейпцига’, где высказаны замечательные мысли о положении рабочего класса в Западной Европе, находящегося под двойным гнетом — не изжитого еще феодализма и растущей капиталистической эксплуатации. По этой причине, указывал Добролюбов, имея в виду события революции 1848 г., ‘теперь в рабочих классах накипает новое неудовольствие, глухо готовится новая борьба, в которой могут повториться все явления прежней’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., в 9 томах, т. 5. М.—Л., 1962, стр. 459. Далее цитаты из статей Добролюбова приводятся по этому изданию.}.
Многие выступления Добролюбова способствовали утверждению материалистических принципов в изучении природы, в области естественных наук и философии. Разоблачению философского идеализма, мистики, лженаучных теорий Добролюбов посвятил несколько статей и рецензий (‘Органическое развитие человека…’, ‘Об истинности понятий’ и др.).
Однако важнейшей частью деятельности Добролюбова была литературная критика. Он по праву считал себя идейным наследником Белинского, продолжателем его работы в русской литературе, работы во имя освобождения народа. Он писал, что влияние великого критика ‘ясно чувствуется на всем, что только появляется у нас прекрасного и благородного’ {H. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 4, стр. 277.}. Статьи самого Добролюбова и были в первую очередь тем ‘прекрасным и благородным’, на чем ясно чувствовалось влияние Белинского. Недаром Некрасов, связанный узами дружбы с обоими критиками, находил, что в Добролюбове во многом повторился Белинский.
Спустя три дня после смерти Николая I (1855) Добролюбов прочел в газете ‘Северная пчела’ статью реакционного литератора Н. И. Греча, начинавшуюся словами: ‘Плачь, русская земля! Не стало у тебя отца’. Глубоко возмущенный этим бесстыдным восхвалением самодержца, Добролюбов в тот же день написал гневный ответ Гречу {Принадлежность этого анонимного памфлета Добролюбову убедительно обоснована, в 1951 г. Б. П. Козьминым (‘Лит. наследство’, т. 57. М., 1951, стр. 7—24).}. В своем письме он саркастически высмеял попытки прославить ‘благочестие’ царя, его ‘народолюбие’, ‘правосудие’ и ‘великодушие’. ‘Пожалуй, можно сказать, — писал Добролюбов, — что он любил народ, как паук любит муху, попавшуюся к нему в паутину, потому что он высасывает из нее кровь <,…>, как тюремщик любит арестантов, без которых ему самому некуда было бы деваться…’ В течение тридцати лет Николай I подавлял прогрессивные стремления русского общества. Он ‘объявил преступлением, — говорилось в письме, — всякое проявление самосознания, всякую светлую мысль о благе и справедливости, всякое покушение защищать собственную честь против подавляющего тиранства и насилия…’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 1, стр. 102.}
Добролюбов иронизировал, разоблачал, негодовал. Письмо, обращенное к Гречу, превратилось в революционную прокламацию, острый памфлет на николаевское царствование и на самого Николая I. В нем кипело благородное возмущение человека, охваченного ненавистью к деспотизму и раболепию. В то же время оно было согрето искренней любовью к задавленному, страдающему народу. Письмо было насыщено фактами, историческими примерами, что придавало доводам автора неотразимую убедительность. Политическая непримиримость в оценке крепостного режима, сдержанно-страстные интонации, ясность и сила мысли — все это живо напоминало о Белинском, о письме его к Гоголю.
Письмо было подписано ‘Анастасий Белинский’. Анастасий по-гречески значит — воскресший. Отсюда можно заключить, что автор письма не только хотел напомнить врагам грозное для них имя Белинского, —он хотел сказать, что Белинский жив, что его революционное дело продолжает новое поколение борцов, которое в новых условиях будет действовать с непримиримостью, достойной своего учителя.
Ранний политический памфлет Добролюбова очень важен для характеристики его идейного развития. И нелегальные стихи, и статьи в подпольной рукописной газете ‘Слухи’ (1855), и этот памфлет свидетельствуют, что задолго до окончания Главного педагогического института уже сформировались революционные взгляды будущего критика.
Статья Добролюбова, положившая начало его работе в ‘Современнике’, появилась в августовской и сентябрьской книжках журнала за 1856 г. Она была подписана псевдонимом, образованным из последних слогов имени и фамилии автора: Н. Лайбов. Этой подписи вскоре суждено было приобрести громкую известность в русской журналистике. Несмотря на свою, казалось бы, академическую историко-литературную тему — подробный анализ одного из журналов XVIII века, ‘Собеседника любителей российского слова’, — статья Добролюбова отличалась публицистической остротой и в своих принципиальных положениях совпадала с позицией ‘Современника’ в литературных вопросах. В то же время в оценке литературно-общественных явлений прошлого автор расходился с их общепринятой трактовкой, установившейся в академической науке.
На первых же страницах Добролюбов жестоко высмеял критику, которая забыла о своих прямых задачах, перестала влиять на судьбу литературы и погрузилась в тесный мир библиографических подробностей, интересных разве лишь немногим специалистам. Он заявлял: ‘Уважаю я труд библиографа, знаю, что и для него нужно некоторое приготовление, предварительные знания, как для почтальона нужно знание городских улиц, но позвольте же мне более уважать критика, который дает нам верную, полную, всестороннюю оценку писателя или произведения, который произносит новое слово в науке или искусстве, который распространяет в обществе светлый взгляд, истинные благородные убеждения <,…>, И долго будет в обществе отзываться звучный, ясный голос этого критика, долго будет чувствовать народ благотворное влияние его убеждений, его горячей, смелой, задушевной проповеди’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., Т. 1, стр. 184.}.
В сущности, Добролюбов рисовал здесь образ Белинского, говорил о его благородной деятельности. Это была и программа самого Добролюбова, давно намеченная им для себя. В первый раз выйдя на общественную трибуну, он энергично и смело выразил свой взгляд на задачи критики. Первой своей статьей он как бы расчищал поле для будущей работы, заявлял о своих симпатиях и антипатиях, определяя друзей и врагов.
И знаменательно, что враги тотчас же откликнулись: ближайший номер либерального журнала ‘Отечественные записки’ вышел с полемической статьей, направленной против Н. Лайбова и пытавшейся опровергнуть его суждения о журнале, выражавшем мнение Екатерины II, и о беззубой дворянско-помещичьей сатире XVIII в.
‘Она была прочтена всеми, — вспоминал И. И. Панаев о первой статье Добролюбова. — ‘Скажите, кто писал эту статью?’ — слышались беспрестанные вопросы’ {И. И. Панавв. Литературные воспоминания. Редакция текста, вступ. статья и примеч. И. Г. Ямпольского. М., 1950, стр. 319.}. ‘Кто такой г-н Лайбов, автор статьи о ‘Собеседнике’, — запрашивал Тургенев 25 октября 1856 г. В. П. Боткина из Парижа. Через несколько дней он обращался с тем же вопросом уже к Панаеву {И. С. Тургенев. Письма, т. III. M.—Л., 1963, стр. 23 и 27.}. Некрасов, стремясь поддержать интерес Тургенева к молодому литератору, советовал ему внимательно читать отдел критики ‘Современника’. Он писал ему в Рим 25 декабря 1857 г.: ‘…ты там найдешь местами страницы умные и даже блестящие: они принадлежат Добролюбову, человек очень даровитый’ {Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч., т. 10. М., 1952, стр. 375.}.
Общественное возбуждение второй половины пятидесятых годов захватило целиком страстную, жаждущую большого дела натуру Добролюбова. Слухи о крестьянских волнениях, разговоры о предстоящей отмене крепостного права создали напряженную атмосферу ожидания серьезных перемен в русской жизни. Записи в дневнике Добролюбова, относящиеся к зиме 1857 г., показывают, с каким обостренным вниманием он следил за развитием ‘крестьянского вопроса’.
Известность его к этому времени была уже настолько велика, что к нему, студенту, обращались с заказами столичные издатели. ‘Во вторник пришел ко мне А. И. Глазунов, и мы с ним условились, что я напишу книжку к 15 марта. В задаток получил я 25 рублей’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 8, стр. 558.}. Книжка, о которой говорится в дневнике Добролюбова от 6 февраля 1857 г., — популярная биография Кольцова, предназначенная для юношеского чтения. Молодой исследователь с увлечением принялся за работу. Образ Кольцова, поэта-самоучки, поднявшегося из самых низов народной жизни, с детства вызывал его симпатии. Биография поэта служила теперь превосходным материалом, позволявшим поднять серьезные вопросы, волнующие демократическую интеллигенцию. Кольцовская муза — свидетельство неиссякаемой талантливости народа, придавленного вековым гнетом. Понимая это, Добролюбов посвятил вводную главу своей работы рассказу о ‘замечательных русских людях из простого звания’. ‘Если мы обратимся к истории, — писал он здесь, — то найдем, что из простолюдинов наших очень нередко выходили люди, отличавшиеся и силой души, и светлым умом, и чистым благородством своих стремлений…’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 1, стр. 397.} Для примера он ссылается на ‘темного нижегородского мещанина’ Козьму Минина, спасшего Россию в тяжелое время, костромского крестьянина Ивана Сусанина, архангельского мужика Ломоносова, заключавшего в себе ‘целую академию и университет’, нижегородского мещанина Кулибина, знаменитого русского механика. Кольцов, по мнению критика, занимал видное место среди этих людей, вышедших из народа и кровно с ним связанных. Было бы ошибкой думать, что кольцовские песни замечательны только тем, что их автор принадлежал к ‘простому званию’, — они представляли собой выдающееся явление прежде всего благодаря своей глубокой жизненной правдивости, искренности чувства, подлинной поэтичности.
Добролюбов во многом опирался на известную статью Белинского о Кольцове. Но, развивая взгляды своего великого предшественника, его суждения о народном поэте, он с еще большей остротой поставил ‘социальные вопросы’, в соответствии с духом времени он особо тщательно рассмотрел народные основы и реализм поэзии Кольцова.
С осени 1857 г. Добролюбов начал работать в редакции ‘Современника’. Чернышевский быстро оценил его талант и образ мыслей, не колеблясь, он поручил ему вести важнейший отдел журнала — литературную критику и библиографию. Он сказал при этом: ‘Пишите о чем хотите, сколько хотите, как сами знаете. Толковать с вами нечего. Достаточно видел, что вы правильно понимаете вещи’. Сам Чернышевский занялся теперь исключительно историей, экономическими и научно-философскими вопросами, полностью переложив на Добролюбова осуществление литературной политики журнала. Некрасов также безгранично доверял новому сотруднику, всего через несколько месяцев Добролюбов сделался одним из членов редакции журнала {См. об этом выше, письма Добролюбова, стр. 488—497.}.
С приходом Добролюбова соотношение сил в ‘Современнике’ резко изменилось. Чернышевский и Некрасов получили в его лице мощное подкрепление, что не замедлило сказаться на общем облике журнала. Его революционно-демократическое направление вырисовывалось все более резко. Борьба с либерально-дворянской группой, еще занимавшей значительное место в журнале, заметно обострялась. ‘Журнальный триумвират’, стоявший теперь во главе ‘Современника’, сумел придать ему характер боевого органа передовой мысли, отражающего нарастание освободительного движения в стране.
Политические позиции ‘Современника’ в конце пятидесятых годов определялись стремлением к революционным преобразованиям, признанием крестьянства главной революционной силой современного общества. Пропаганда материализма и атеизма, разоблачение идеалистической реакции характеризуют философское направление журнала. Борьба за реалистическую литературу, отражающую нужды и чаяния народа, за выдвижение писателей, находящих смысл своей деятельности в служении народным интересам, становится основой литературной программы ‘Современника’.
В таких условиях предстояло Добролюбову погрузиться в редакционные дела журнала. С жаром принялся он за работу, вкладывая в нее всю страстность борца, самоотверженность неутомимого труженика, человека идеи и долга. И даже люди, скептически относившиеся к появлению этого ‘мальчишки’, вчерашнего студента в редакции солидного журнала, даже те, кто, глядя на него, утверждали, что литература окончательно ‘провоняла семинарией’, должны были с удивлением отдать должное ето уму, знаниям, вкусу, блестящей одаренности и образованности.
Оценивая работу Добролюбова в ‘Современнике’, Некрасов в своей речи на похоронах критика 19 ноября 1861 г. сказал: ‘С самой первой статьи его, проникнутой, как и все остальные, глубоким знанием и пониманием русской жизни <,…>,, все, кто принадлежит к читающей и мыслящей части русской публики, увидели в Добролюбове мощного двигателя нашего умственного развития. Сочувствие к литературе, понимание искусства и жизни и самая неподкупная оценка литературных произведений, энергия в преследовании своих стремлений соединялись в личности Добролюбова. ‘Меньше слов и больше дела’ — было постоянным девизом его…’ {‘Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников’. Подготовка текста, вступит, заметки и комментарии С. А. Рейсера. М., 1961, стр. 385.}. В этой же речи утверждая также, что ‘в Добролюбове во многом повторился Белинский’, Некрасов имел в виду принципиальность в оценке литературных явлений, преданность революционным убеждениям, громадное влияние обоих критиков на русское общество.
В истории внутренней борьбы, расколовшей на два лагеря редакцию ‘Современника’, Добролюбову пришлось сыграть особенно видную роль. Он был самой ненавистной фигурой для литераторов-либералов Боткина, Дружинина, Анненкова. Его презрение к либеральному фразерству не имело пределов. ‘Мне казалось полезным для литературы, — вспоминает Чернышевский, — чтобы писатели, способные более или менее сочувствовать хоть чему-нибудь честному, старались не иметь личных раздоров между собой. Добролюбов был и в этом иного мнения. Ему казалось, что плохие союзники — не союзники’ {Там же, стр. 174. Подробнее об этом см. в статье В. В. Пугачева ‘К вопросу ‘ тактике Н. А. Добролюбова в годы первой революционной ситуации’ (сб. ‘Н. А. Добролюбов. Статьи и материалы’. Горький, 1965, стр. 94—121).}. Таким же прямым и нелицеприятным оставался он и в своих литературных выступлениях.
Идеология дворянского либерализма, определявшаяся стремлением некоторых кругов дворянства к административным реформам, к европеизации политического и экономического быта России, представляла особую опасность для революционного лагеря. Либерализм как один из вариантов политической программы правящих групп находил в литературе пятидесятых годов многообразное выражение. Он нередко рядился даже в одежды народолюбия, красивыми словами пытался прикрыть свое бессилие в борьбе с пережитками старого режима. Либеральная критика резко осуждала эти ‘пережитки’, оставаясь течением ‘внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок. Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти’ {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, стр. 174.}.
Отличительным свойством дворянского либерализма было расхождение, между словом и делом, между теорией и практикой, между добрыми намерениями и полной неспособностью осуществить их на деле. Русская литература запечатлела тип такого прекраснодушного героя, вся сила которого заключалась в красноречии, немедленно увядавшем, едва только герой сталкивался с жизнью.
Добролюбов со свойственной ему политической проницательностью скоро понял необходимость разоблачения ‘героизма’ этого рода во всех его проявлениях. Развенчание либерально-дворянской литературы и утверждение нового героя — человека дела — в дальнейшем было предметом лучших критических выступлений Добролюбова.
Этот вопрос с большой остротой был поставлен в статье о ‘Губернских очерках’ Салтыкова-Щедрина, появившейся в ‘Современнике’ в конце 1857 г. Здесь Добролюбов впервые положительно оценил произведение современной литературы. Критик знал ранние повести Салтыкова, послужившие в 1848 г. для Николая I поводом, чтобы сослать в Вятку молодого писателя, увлеченного идеями утопического социализма. Новая книга Салтыкова давала Добролюбову большой материал для политических обобщений и позволяла видеть в ее авторе будущего союзника революционной демократии. Критик отмечал, что ‘сочувствие к неиспорченному, простому классу народа, как и ко всему свежему, здоровому в России, выражается у г. Щедрина чрезвычайно живо’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 2, стр. 145.}. Не закрывая глаза на элементы политической незрелости, на противоречия в мировоззрении писателя, Добролюбов безошибочно предсказывал путь его дальнейшего развития. Он утверждал, что в массе народа ‘имя г. Щедрина, когда оно сделается там известным, будет всегда произносимо с уважением и благодарностью: он любит этот народ, он видит много добрых, благородных, хотя и неразвитых или неверно направленных инстинктов в этих смиренных, простодушных тружениках. Их-то защищает он от разного рода талантливых натур и бесталанных скромников, к ним-то относится он без всякого отрицания’ {Там же, стр. 144.}. ‘Талантливые натуры’, упомянутые здесь, — это персонажи из щедринских ‘очерков’, в которых, по мнению Добролюбова, ‘довольно ярко выражается господствующий характер нашего общества’. Это ‘провинциальные Печорины’, ‘уездные Гамлеты’ и ‘лишние люди’ — типичное порождение дворянско-крепостнической среды, загубившей в них всякое здоровое начало.
Оперируя термином ‘талантливые натуры’, Добролюбов впервые применил свой излюбленный прием, позднее искусно разработанный им в статьях об ‘обломовщине’, о ‘темном царстве’, о романе ‘Накануне’. Он берет у писателя найденное им понятие и, широко истолковывая его, придает ему характер обобщения, всеобъемлющего символа. Как бы предвосхищая будущее обличение ‘обломовщины’, он рисует образы ‘талантливых натур’ так ярко и так подробно, что у нас складывается полное представление о социальной природе российского либерализма.
С первых шагов своей литературной деятельности Добролюбов живо интересовался прошлым русской литературы, связывая с ним ее настоящее, рассматривая литературные явления в их преемственности. В своих суждениях о крупнейших явлениях русской литературы Добролюбов опирался на наследие Белинского, продолжая начатую им работу в иной общественной атмосфере. Политическая обстановка в России к концу пятидесятых — началу шестидесятых годов серьезно отличалась от условий предыдущего десятилетия. Соотношение классовых сил резко изменилось. Развитие страны привело к укреплению лагеря революционной демократии, его политическая программа определялась как программа крестьянской революции. С другой стороны, группа либерального дворянства заняла позиции, открыто враждебные революции. В новых условиях вставали по-новому и вопросы литературы, в частности вопросы ее исторической оценки. Добролюбов, разумеется, не мог просто повторить суждения Белинского.
Наиболее последовательно Добролюбов изложил свои взгляды на русский литературный процесс в статье ‘О степени участия народности в развитии русской литературы’, написанной в начале 1858 г. Он подробно рассмотрел здесь этот процесс — от начала зарождения письменности до Гоголя, — стремясь показать, насколько отвечали тенденции литературного развития интересам общества и стремлениям народа.
Мысли Добролюбова о прошлом русской литературы, несмотря на некоторые крайности и преувеличения, отличаются целеустремленностью, прямотой в проведении революционно-демократической точки зрения. Все литературные направления и школы расцениваются критиком в смысле их соответствия принципам народности и реализма. В какой мере то или иное литературное явление отражает реальную действительность, как соотносится оно с интересами народа, насколько правдиво выражает дух народа и отвечает его нуждам, — вот что является решающим для Добролюбова. С этих позиций он выносит резкое осуждение дворянской литературе допушкинского периода, приветствует поэзию ‘действительной жизни’, открытую Пушкиным, активно поддерживает ‘гоголевское’ направление и народность Кольцова.
В представлениях Добролюбова, реализм и народность — понятия, теснейшим образом связанные, невозможные одно без другого. Критик настойчиво стремится выделить реалистическую, народную тенденцию в развитии отечественной словесности. В постоянном укреплении этой тенденции, в неуклонном ‘сближении литературы с жизнью’ видит он залог будущего расцвета подлинно народной литературы.
От художников своего времени Добролюбов требовал умения откликаться на насущные вопросы жизни, поднимать наиболее острые проблемы современности. ‘Теперь жизнь со всех сторон предъявляет свои права, — писал он, — реализм вторгается всюду… Жизненный реализм должен водвориться и в поэзии, и ежели у нас скоро будет замечательный поэт, то, конечно, уж на этом поприще, а не на эстетических тонкостях’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 6, стр. 168.}.
Добролюбов неустанно разоблачал лжепатриотические и псевдогражданские стремления некоторых литераторов, становившихся в позу обличителей общественных пороков. В те годы либеральное обличительство широко распространилось, стало своего рода модой. Появилось множество романов, пьес и повестей, осуждавших злоупотребления мелких чиновников и городовых. Начался период так называемой ‘гласности’, которую всячески превозносили в газетах, однако она и в малой мере не могла удовлетворить людей, стремившихся к революционным преобразованиям. И Добролюбов жестоко высмеивал литераторов, пытавшихся ‘осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 3, стр. 454—457.}.
Критик ратовал за большую литературу больших идей, за героя — носителя лучших стремлений новой жизни, за тип писателя-гражданина, выражающего самые благородные черты своего народа и своей эпохи. И понятно, почему такое раздражение вызывали у него сатирические потуги бесчисленных Половцевых, Львовых и Дьяконовых, которым он вынужден был посвящать специальные статьи. В их произведениях положительные герои не брали взяток и потому казались авторам ‘идеалом всех человеческих совершенств’.
Добролюбов часто и охотно прибегал к сатирическим приемам, к иронии и насмешке. В январском номере ‘Современника’ за 1859 г. впервые появился сатирический отдел, озаглавленный ‘Свисток’. Этому названию суждено было вскоре приобрести громкую известность. Инициатором и главным автором ‘Свистка’ был Добролюбов. Здесь по-настоящему развернулся его незаурядный талант сатирика. Апологеты крепостнической реакции, откупщики, представители реакционной печати, либеральные болтуны, певшие фальшивые гимны ‘прогрессу’, защитники антинародного ‘чистого’ искусства, продажные поэты, отдавшие свою лиру на служение ‘видам правительства’, — такова галерея героев добролюбовской сатиры.
Чувство юмора и талант сатирика нетрудно обнаружить почти в любой критической статье Добролюбова. У него есть рецензии, похожие на фельетоны, написанные по всем правилам этого жанра (такова, например, блестящая рецензия на книгу ‘Применение железных дорог к защите материка’, такова известная статья ‘Стихотворения М. Розенгейма’ и др.). Но с особенной силой Добролюбов-сатирик развернулся в своих стихотворных памфлетах, фельетонах и пародиях на страницах ‘Свистка’. Здесь благодаря его изобретательности пародиста появились три новых ‘героя’, три литературные маски: Конрад Лилиеншвагер, Яков Хам и Аполлон Капелькин.
Первый из них — восторженный и тупой либерал, гневно и шумно обличающий извозчика, получившего с седока лишнюю монету, мелкого воришку, забравшегося в чужой карман, чиновника, берущего взятки, и т. п. Непосредственной мишенью добролюбовской пародии были в этом случае стихи М. Розенгейма, одного из типичных представителей либерально-обличительной поэзии того временя (самое имя персонажа — Лилиеншвагер — пародирует фамилию Розенгейм). Но, разумеется, Добролюбов метил гораздо дальше, он стремился не только подвергнуть осмеянию псевдогражданский пафос одного поэта, но и обнаружить общее бессилие либерального направления.
Вслед за одной литературной маской появилась другая. В третьем номере ‘Свистка’ в сообщении от редакции говорилось следующее: ‘Известный нашим читателям поэт г. Конрад Лилиеншвагер <,…>, доставил нам коллекцию австрийских стихотворений, он говорит, что перевел их с австрийской рукописи, ибо австрийская цензура некоторых из них не пропустила <,…>, Стихотворения эти все принадлежат одному молодому поэту — Якову Хаму, который, как по всему видно, должен занять в австрийской литературе то же место, какое у нас занимал прежде Державин, в недавнее время г. Майков, а теперь г. Бенедиктов и г. Розенгейм’. В заключение редакция ‘Свистка’ прибавляла: ‘Если прилагаемые стихотворения удостоятся лестного одобрения читателей, мы можем представить их еще несколько десятков, ибо г. Хам очень плодовит, а г. Лилиеншвагер неутомим в переводе…’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 7, стр. 389.}
Разумеется, это была отлично придуманная шутка, однако в ней заключался серьезный смысл. По мысли Добролюбова, Яков Хам должен был изображать поэта-монархиста, преданного царствующей династии (очевидно, по этой причине он и мог бы занять в ‘австрийской литературе’ тр место, которое в разное время занимали Державин и Майков, поэты, слагавшие стихи в честь самодержцев). Австрия представляла собой в то время абсолютную монархию и в качестве таковой нередко служила для русских публицистов условным обозначением некоторых понятий, не допустимых в тогдашней печати. Об австрийском режиме, об австрийской цензуре говорили, имея в виду те же явления на русской почве.
Третий пародийный ‘поэт’, созданный Добролюбовым, — Аполлон Капелькин — выступил в ‘Свистке’ с циклом стихов, озаглавленным ‘Юное дарование, обещающее поглотить всю современную поэзию’. ‘Юное дарование’ отличалось необычайной разносторонностью. Аполлон Капелькин писал и наивные — по молодости — стихи, оказавшиеся пародиями на ‘чистых’ лириков — Майкова, Случевского, Фета, он упражнялся и в обличительном жанре, и сочинял приторно-либеральные вирши. Это разнообразие, интересов ‘юного дарования’ должно было соответствовать разным враждебным течениям, грозившим ‘поглотить всю современную поэзию’. Добролюбов разоблачал антинародную сущность всей дворянской поэзии и особенно ее либерального крыла.
Цензура жестоко преследовала сатирический отдел ‘Современника’, пытаясь ограничить его влияние. Но ‘Свисток’ делал свое дело и, несмотря на все препятствия, умел завоевать громадный авторитет в обществе. По мнению людей того времени, его ‘свист’ можно было заглушить только звоном ‘Колокола’ из Лондона {П. М. Ковалевский. Встречи на жизненном пути. Л., 1928, стр. 426—427.}.
Добролюбов жил в атмосфере напряженного ожидания близкой революции, и это нашло отражение в его критических статьях, где литературный анализ подчас неотделим от политического памфлета и революционные призывы легко угадываются. Критик ‘Современника’ общался с людьми, которые писали и распространяли смелые прокламации, обращенные к народу, и не исключена возможность, что он сам принимал участие в составлении некоторых документов этого рода, что они возникали с его ведома. Вспомним, что его ближайший единомышленник Чернышевский был прямым вдохновителем тех кружков, в которых родились прокламации ‘Великорус’, ‘К солдатам’, ‘К молодому поколению’, ‘Молодая Россия’, и сам, по-видимому, явился автором прокламации ‘Барским крестьянам от их доброжелателей поклон’.
Но наиболее реальной и действенной формой революционной борьбы для Добролюбова была журнальная деятельность. В 1859 г. на протяжении нескольких месяцев написаны такие выдающиеся произведения, как ‘Что такое обломовщина?’, ‘Темное царство’, ‘Русская сатира екатерининского времени’ — статьи, овеянные могучим революционным вдохновением.
В письме, относящемся к марту 1860 г., Добролюбов дал очень важную характеристику своей литературной деятельности: ‘Мы знаем (и Вы тоже), — писал он С. Т. Славутинскому, — что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни {}. Чтобы возбудить это воздействие хоть в той части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а совсем противным образом. Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху, — до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: ‘Да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше’. Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих, и политические статьи ‘Современника’, и ‘Свисток’… В письме моем — мое крепкое, хотя и горькое убеждение, которое дорого мне, как плод всего, чему я учился, что я видел и делал, дорого, как ключ для всей моей дальнейшей жизни’ {Несомненно, здесь шла речь о необходимости революционного взрыва. Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 9, стр. 408—409.}.
Непримиримый противник всякой половинчатости, фальши и лицемерия, Добролюбов плечом к плечу с Чернышевским выступал против либерализма. В начале 1859 г. в ‘Современнике’ была опубликована его блестящая статья ‘Литературные мелочи прошлого года’, явившаяся программным документом той идейной борьбы, которую вела революционная демократия. Статья вызвала шумное негодование во враждебном лагере: с суровой прямотой в ней ставился вопрос о беспомощности литераторов, — наивно верящих в прогрессивные намерения правительства и мнимые успехи так называемой гласности. Но еще большее впечатление произвела та часть статьи, в которой автор проводил резкую черту между ‘старым поколением’, сходящим с исторической сцены, и новым поколением русской молодежи, поколением разночинцев, революционных демократов.
Автор решительно развенчивал людей сороковых годов, представителей дворянского либерализма, утративших способность понимать действительные потребности русского общества. Когда-то ‘они стремились к истине, желали добра, их пленяло все прекрасное’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 4, стр. 70.}. Но, оторванные от подлинной жизни и обрекшие себя на служение отвлеченному принципу, они не умели рассчитать свои силы и взяли на себя гораздо больше, чем могли сделать. Только немногие люди того поколения умели, подобно Белинскому, ‘слить самих себя со своим принципом…’ ‘У Белинского внешний, отвлеченный принцип превратился в его внутреннюю, жизненную потребность: проповедывать свои идеи было для него столь же необходимо, как есть и пить’ {Там же, стр. 70—71.}. Белинский был не одинок: тогда появились и другие ‘сильные люди’, проникнутые ‘святым недовольством’ и решившиеся продолжать ‘борьбу с обстоятельствами’ до последних сил. Явно имея в виду зарубежную деятельность Герцена и Огарева, Добролюбов глухо упоминал о людях, которые ‘доселе сохранили свежесть и молодость сил, доселе остались людьми будущего…’ {Там же, стр. 72.}
Но это были исключения из ‘нормы’, большинство же деятелей ‘старого поколения’ превратилось в ‘литературных Маниловых’, бессильных направить современную литературу по тому пути, который мог бы привести ее к служению интересам народа.
Статья ‘Литературные мелочи прошлого года’ важна еще в одном отношении. Выступая от имени ‘новых людей’, Добролюбов яркими штрихами набросал типические черты своего поколения. По его характеристике — это люди реальные, с крепкими нервами и здоровым воображением, спокойные и твердые. Чуждые ‘туманным абстракциям’, увлекавшим прежних деятелей, они находятся в ближайшем соприкосновении с действительной жизнью. Но главное, что отличает этих ‘новых людей’, заключается в следующем: ‘На первом плане всегда стоит у них человек и его прямое, существенное благо <,…>, Их последняя цель — не совершенная, рабская верность отвлеченным высшим идеям, а принесение возможно большей пользы человечеству…’ {Там же, стр. 73.}
‘Люди нового времени’, по словам Добролюбова, приобрели опыт, которого недоставало их предшественникам. Они твердо знают, чего хотят, верят в свои силы и в свою правоту. Критик прибегает к довольно прозрачным намекам: ‘Нынешние молодые люди’, говорит он, подобно опытному шахматисту, хотят вести ‘серьезную игру и потому считают вовсе не нужным с первого же разу выводить слона и ферзь, чтобы на третьем ходе дать шах и мат королю. Они, наверное, рассчитывают, что это только повредит их игре, и потому подвигаются понемножку, заранее обдумав план атаки <,…>, Они также добьются своего шаха и мата, но их образ действий вернее, хотя вначале игра и не представляет ничего блестящего и поразительного’ {Там же, стр. 74—75.}.
Эти слова цензура вычеркнула из журнального текста статьи Добролюбова, догадавшись, что ссылка на шахматного короля может быть в нежелательном смысле истолкована читателями. Реальный политик, трезво оценивавший обстановку, Добролюбов в сущности почти прямо говорил здесь, что опытные, расчетливые ‘игроки’ вернее добьются победы над ‘королем’, чем новички, выбирающие эффектный, но рискованный ход.
В журнальной статье он, разумеется, не мог прямо говорить о необходимости ‘подготовлять умы’ к великому делу переворота, о готовности революционера к самопожертвованию с той откровенностью, с какой он тогда же писал об этом в своем дневнике. И все же очевидно, что теперь его мысль стала более зрелой, он ощутил себя участником большого общественного движения, увидел силу молодого поколения и смело заговорил от его имени. Вот почему его статья согрета страстью революционного порыва. Вот почему могучим призывом к деятельности, к борьбе, набатным призывом к революции звучат ее заключительные строки: ‘Не надо нам слова гнилого и праздного, погружающего в самодовольную дремоту и наполняющего сердце приятными мечтами, а нужно слово свежее и гордое, заставляющее сердце кипеть отвагою гражданина, увлекающее к деятельности широкой и самобытной…’ {Там же, стр. 112.}
Стремлением к ‘более основательному образу действий’, нескрываемой ненавистью к прекраснодушию и либеральной болтовне, презрением демократа к белоручкам и тунеядцам проникнута статья Добролюбова, появившаяся в майской книжке ‘Современника’ (1859). Эта статья называлась ‘Что такое обломовщина?’ Она представляла собой важнейший программный документ борьбы революционной демократии против дворянско-крепостнической России и как бы подводила итог всей предыдущей деятельности Добролюбова.
Придавая обобщающий смысл образу героя романа Гончарова, Добролюбов делает его символом очевидного упадка господствующего класса.
Художественная емкость образа позволила критику выступить со страстным революционным обличением не только помещиков, но всех общественно-бесполезных людей, либеральных болтунов, всех, у кого в жизни нет такого дела, которое было бы для них ‘жизненной необходимостью, сердечной святыней, религией, которое бы органически срослось с ними, так что отнять его у них, значило бы лишить их жизни’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 4, стр. 335.}.
Мы помним, Добролюбов прежде опирался на щедринское определение ‘талантливых натур’, подчеркивая никчемность и бесплодность бездеятельной жизни. Теперь в его распоряжении было еще более выразительное и всеобъемлющее понятие — обломовщина. Наполнив это понятие глубоким социально-психологическим содержанием, Добролюбов охарактеризовал с его помощью все косное, пассивное, отсталое, все, что мешает развиваться, двигаться вперед.
Добролюбов предупреждал, что обломовщина и ‘старая Обломовка’, вопреки мнению Гончарова, вовсе не отжила свой век и что для нее рано еще писать ‘надгробное слово’. И действительно, с обломовщиной, как с одним из порождений крепостнической эпохи, активно боролись и пролетарские революционеры. Сурово бичевал обломовщину В. И. Ленин, — он клеймил этим словом эпигонов народничества, меньшевиков, либералов, он критиковал черты обломовщины, сохранившиеся даже в нашей послереволюционной жизни.
Вслед за статьей об обломовщине появились статьи ‘Темное царство’, ‘Когда же придет настоящий день?’, ‘Черты для характеристики русского простонародья’, ‘Луч света в темном царстве’ — подлинные манифесты передовой литературно-общественной мысли. Каждое из этих выступлений Добролюбова знаменовало собой новый шаг в развитии эстетической теории революционной демократии, имело огромный общественный резонанс. Статьи, посвященные пьесам Островского, романам Гончарова и Тургенева, произведениям демократических писателей и поэтов, оказывали влияние не только на современников критика, но и на передовых людей позднейших поколений.
В чем же причина их громадного общественного воздействия, далеко выходящего за пределы литературы? Прежде всего — в блестящем умении Добролюбова связывать литературу с жизнью, применять тот прием, который он сам определял так: ‘толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения’. Вот почему критик высоко ценил правду в искусстве и настойчиво требовал ее от художника. Он дорожил каждым произведением, в котором находил хотя бы крупицу правды, позволявшую ему ‘изучать факты нашей родной жизни’. Он быд убежден, что произведения художника-реалиста ‘дают законный повод к рассуждениям о той среде, о жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение. И меркою для таланта писателя будет здесь то, до какой степени широко захвачена им жизнь, в какой мере прочны и многообъятны те образы, которые им созданы’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 6, стр. 98.}.
Поводом для появления обширного, занимавшего более полутораста журнальных страниц, критического разбора пьес Островского, озаглавленного ‘Темное царство’, явилось издание первого, двухтомного, собрания сочинений драматурга. Перед Добролюбовым стояла задача — охарактеризовать и оценить творчество писателя, с именем которого была связана целая эпоха в развитии русской драматической литературы и русского театра.
Враги обвиняли Добролюбова в том, что он под видом критических разборов пишет статьи на политические темы. Но в этом была не слабость, а сила добролюбовской критики, ее особенность, органически вытекавшая из взглядов Добролюбова на литературу, в которой он ценил прежде всего ‘верность действительности’, а задачу критики видел в выяснении общественного смысла явлений, изображенных писателем. Статьи Добролюбова были страстными выступлениями политического борца, ибо политика, гражданственность были душою его ‘реальной’ критики. Статьи об Островском — лучшее подтверждение этому. Добролюбов прежде всего увидел в пьесах Островского отражение ‘неестественности общественных отношений, происходящей вследствие самодурства одних и бесправности других’. Верно и глубоко определив общественное содержание драматургии Островского, Добролюбов показал типический, обобщающий характер его образов, и они предстали перед читателем, освещенные силой мысли критика.
Добролюбов раскрывал перед читателем те условия жизни, при которых возможен этот дикий и косный быт, тяжелые, тупые нравы и вопиющая несправедливость. Следуя Островскому, критик нарисовал потрясающую картину ‘темного царства’, каким была старая Россия.
В своей первой статье об Островском Добролюбов создал незабываемый образ страшной тюрьмы, это мир гробового безмолвия, где загублено все живое, где подавлены общественные права человека и попрано его достоинство. Жить в таких условиях нельзя. Лучше умереть, с голоду, броситься в пруд, сойти с ума, чем примириться с этой жизнью, подчиниться ее обычаям. Есть ли какой-нибудь иной выход из этого мрака? — спрашивает критик. В произведениях Островского он не находит прямого ответа на свой вопрос. Но сам подсказывает читателю, что выход все-таки есть. На последних страницах своей статьи Добролюбов почти прямо указывает, что выход из ‘темного царства’ заключается в том, чтобы расшатать устои, на которых держится самодержавно-крепостнический порядок, власть и благополучие самодуров. Выход надо искать не в литературе, которая еще не может его указать, а в самой жизни.
Внимательно приглядываясь к героям Островского, критик обнаруживает, что среди них есть и такие, у которых не совсем еще подавлены человеческие стремления, сознание своего достоинства, затаенные мечты разорвать цепи и вырваться на свободу. ‘Искра’ все-таки тлеет во мраке темницы. И Добролюбов высказывает убеждение, что ‘темное царство’ не вечно, что оно жестоко и страшно, но трусливо и вовсе не так уж могущественно, как кажется. Надо только собраться с духом, внушить угнетенным сознание их прав и силы, которая заключена в них самих.
Широкие круги демократической молодежи восторженно встретили статью Добролюбова, сразу оценив ее революционную остроту. »Темное царство’ — великолепно, — писал автору из Вятки М. И. Шемановский. — Все, кто ни читал его, интересуются знать имя автора, — разумеется, кроме отпетых, которые… негодуют’ (письмо от 5 ноября 1859 года) {‘Материалы для биографии Н. А. Добролюбова’. М., 1890, стр. 539.}. Другой современник — видный революционный публицист Н. В. Шелгунов писал в своих воспоминаниях, что статья Добролюбова была ‘не критикой, не протестом против отношений, делающих невозможным никакое правильное общежитие, — это было целым поворотом общественного сознания на новый путь понятий. Я не преувеличу, если скажу, что это было эпохой перелома всех домашних отношений, новым кодексом для воспитания свободных людей в свободной семье. Добролюбов был неотразимым, страстным проповедником нравственного достоинства и тех облагораживающих условий жизни, идеалом которых служит свободный человек в свободном государстве’ {Н. В. Шелгунов. Воспоминания. М.—Пг., 1923, стр. 169.}.
Одно из центральных мест в критике Добролюбова занимает вопрос о положительном герое. Добролюбов был убежден, что на смену Рудиным, Лаврецким и другим персонажам, сходящим со сцены, должны прийти новые герои, стремительно выдвигаемые самой жизнью. Добролюбов с нетерпением ждал появления таких книг, в которых был бы показан деятель нового времени — патриот, борец, народный заступник {Проблеме положительного героя в эстетике Добролюбова посвящена одна из глав книги В. И. Бурсова ‘Вопросы реализма в эстетике революционных демократов’. М., 1953, стр. 297-380.}. Критик деятельно участвовал в создании новой, демократической литературы, которая прежде всего должна была разработать и правдиво изобразить характер нового героя русской жизни — разночинца и демократа. Добролюбову было ясно, что этот новый герой появится из недр самого народа, а не из дворянской среды. В статье ‘Когда же придет настоящий день?’ он утверждал, что дворянский герой в новых условиях не способен быть борцом, так как ‘сам кровно связан с тем, на что должен восставать’. В этой мысли одного из вождей революционной демократии нашел отражение тот факт, что на пороге шестидесятых годов русское освободительное движение вступило в новый этап своего развития — разночинно-демократический.
Энергично содействуя развитию прогрессивной литературы, Добролюбов внимательно присматривался ко всякой честной книге, к каждому произведению, в котором находили хотя бы некоторое отражение основные общественные процессы того времени. Вот почему Добролюбов с такой радостью встретил появление ‘Грозы’ Островского, увидев в героине новой пьесы ‘луч света’, говорящий о родниках живых сил в народе, о его живой душе. Образ Катерины, женщины, которая не смогла примириться с самодурством, был в глазах Добролюбова освещен отблеском той грозы, которая уже собиралась над ‘темным царством’.
Статья ‘Луч света в темном царстве’, посвященная ‘Грозе’, появилась через год после первой статьи Добролюбова об Островском. Одна из причин, побудивших критика снова вернуться к творчеству драматурга, заключалась в том, что ‘Темное царство’ вызвало ожесточенную полемику. Добролюбов счел нужным ответить некоторым критикам, удостоившим его, как он выразился, ‘прямой или косвенной бранью’. Небесполезным считал он и разъяснение некоторых вопросов эстетической теории, изложенной в ‘Темном царстве’ (враги ‘Современника’ не преминули напасть на нее). Но главным поводом для выступления критика был, разумеется, сам факт появления новой пьесы крупнейшего русского драматурга.
Образ Катерины в ‘Грозе’ Добролюбов назвал ‘шагом вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе’. Островский создал образ, который ‘давно требовал своего осуществления в литературе’. По мысли критика, в образе Катерины ему удалось воплотить понятие о сильной личности, противостоящей произволу ‘темного царства’, показать светлый и чистый характер в конкретных обстоятельствах ее жизни. В оценке Добролюбова, Катерина — это типичная русская натура и вместе с тем вполне определенный человек со своей особенной, индивидуальной судьбой. Поэтому Добролюбов целиком приемлет и ‘фатальный конец’ ее жизни, считая его закономерным.
В своем критическом анализе Добролюбов придавал широкий общественно-политический смысл таким произведениям, как ‘Обломов’, ‘Гроза’, роман Тургенева ‘Накануне’. Однако, усиливая резонанс образов, созданных писателями, критик не выискивал в их произведениях того, чего в них вовсе не было. Он всегда был в состоянии ‘подтвердить свою мысль указанием на самое сочинение’. По этой причине сила его критического искусства была неотразимой. ‘Расширение’ достигалось путем глубокого проникновения в образ, в замысел драматурга.
Драма ‘Гроза’ дала возможность поднять вопрос о появлении в литературе нового положительного героя. Еще больше материала для разработки этой темы дал критику роман Тургенева ‘Накануне’, которому он посвятил статью, многозначительно названную ‘Когда же придет настоящий день?’ (1860). Впрочем, она появилась в ‘Современнике’ под иным, ничего не выражавшим заголовком: ‘Новая повесть г. Тургенева’, и этим отнюдь не исчерпывалось то смягчение, на какое вынужден был пойти автор под нажимом цензуры.
Во многих отношениях статья ‘Когда же придет настоящий день?’ примыкает к статье ‘Что такое обломовщина?’ и является развитием высказанных в ней мыслей.
Главным достоинством Тургенева как писателя Добролюбов считал его способность быстро улавливать новые потребности жизни, новые идеи, возникавшие в общественном сознании, обращать внимание на вопросы, еще смутно волнующие общество. Именно ‘этому чутью автора к живым струнам общества, — писал Добролюбов, — этому умению тотчас отозваться на всякую благородную мысль и честное чувство, только что еще начинающее проникать в сознание лучших людей, мы приписываем значительную долю того успеха, которым постоянно пользовался г. Тургенев в русской публике’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 6, стр. 99.}. Тургенев потому упрочил свой успех у читателей, что его никогда не покидало живое отношение к современности. Если он затронул ‘какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений — это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко пред глазами всех’ {Там же, стр. 100.}.
Роман ‘Накануне’ представлял, по мнению Добролюбова, особенный интерес потому, что в нем наметилась совершенно новая идейно-тематическая линия тургеневского творчества. Прежде писатель выводил в качестве героев типы ‘лишних людей’, с большим искусством привлекая к ним симпатии читателей. Предмет этот ‘казался неистощимым’. Но тем временем в обществе развивались процессы, которые привели к тому, что ‘Рудин и вся его братия’ уже перестали вызывать общественный интерес.
Добролюбов оценил ‘Накануне’ как новое свидетельство чуткого отношения автора к требованиям жизни. Тургенев решился расстаться с прежними своими героями и ‘попробовал стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени’.
Добролюбов, разумеется, не случайно написал эту фразу. В словах ‘попробовал стать’ заключался большой смысл. Критик не мог не отметить нового направления в творчестве Тургенева, и со всей искренностью приветствовал его, призывая писателя двигаться дальше по новому пути. Вместе с тем он далеко не был уверен, что Тургенев сумеет это, сделать. Чтобы двигаться дальше, Тургеневу, как и героям его прежних романов, пришлось бы восстать против того, с чем он был кровно связан. Добролюбов предвидел, что на это у писателя не хватит сил. И все же в оценке романа ‘Накануне’ явственно звучало его одобрение.
Разбирая ‘Накануне’, Добролюбов подробно остановился на образе Елены. Он увидел в нем новую — после Ольги из романа ‘Обломов’ — попытку ‘создания энергического, деятельного характера’. Если известная жизненная пассивность героини, в сочетании с богатством внутренних сил и томительной жаждой деятельности, и оставляла впечатление незавершенности образа, то в этом не было вины автора. Наоборот, тут сказалась правда жизни, таково положение дел: ‘Это трудное, томительное положение общества необходимо кладет свою печать и на художественное произведение, вышедшее из среды его’ {Там же стр, 109.}. А трудность, томительность положения заключались в том, что общество, находясь накануне революционного взрыва, все еще продолжало жить в условиях омертвевшего, отжившего общественного уклада, недаром в статье говорилось о существующем строе как о мертвеце, трупе, которого не оживить никакими средствами.
Елена в силу особенностей воспитания не знает, куда и на что обратить богатство своих внутренних сил. Не могут помочь ей в этом и окружающие ее люди — Шубин, Берсенев. Быть может, она так бы и прожила свою жизнь в томлении, но, на ее счастье, явился Инсаров. Он указал Елене цель, настолько великую, что она была потрясена и целиком захвачена ею. Но почему же писатель вывел перед нами в качестве героя не русского, а болгарина? Потому, ответил критик, что ему нужен был такой герой, который мог бы указать Елене великую и святую цель. У болгарина-патриота она могла быть — его родина порабощена турками. Что же может быть более святого и великого, чем идея освобождения родины?
А у русских людей, иронизировал Добролюбов, слава богу, родина никем не порабощена, Россия — страна вполне благоустроенная, ‘в ней царствует правосудие, процветает благодетельная гласность’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 6, стр. 124.}. Даже царский цензор смутно почуял в этих словах насмешку и попытался умерить непрошенный восторг, вычеркнув из статьи несколько пышных эпитетов.
Итак, русская жизнь, по мнению Добролюбова, еще не стала той почвой, на которой вырастают героические личности, подобные Инсарову, человеку, одушевленному великой идеей, способному бороться за ее осуществление. Литературные герои до сих пор если и подымались до высоких идеалов, то на этом их силы истощались, для практических действий у них уже не хватало энергии. Между тем общество нуждается в русских Инсаровых и героях-деятелях, бесстрашных борцах. С кем они будут бороться? — спрашивает Добролюбов, ведь русский народ не порабощен внешними врагами. И отвечает: ‘Но разве мало у нас врагов внутренних? Разве не нужна борьба с ними и разве не требуется геройство для этой борьбы?.. С этим внутренним врагом ничего не сделаешь обыкновенным оружием, от него можно избавиться, только переменивши сырую и туманную атмосферу нашей жизни, в которой он зародился, вырос и усилился, и обвеявши себя таким воздухом, которым он дышать не может’ {Там же, стр. 139.}.
Современники Добролюбова понимали, что в этих строках идет речь о необходимости революционного переворота. Но критик, не останавливаясь на этом, поднимал вопрос: возможен ли такой переворот и когда? Скоро ли наступит долгожданный ‘настоящий день?’. Да, переворот возможен, отвечал Добролюбов. Мертвящие условия русской жизни долго подавляли развитие людей, подобных Инсарову, но теперь эти условия переменились настолько, что они же помогут появлению героя. Заканчивая статью, Добролюбов восклицал: ‘И не долго нам ждать его: за это ручается то лихорадочное, мучительное нетерпение, с которым мы ожидаем его появления в жизни. Он необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет, и каждый день ничего не значит сам по себе, а служит только кануном другого дня. Придет же он, наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!..’ {Там же, стр. 140.}
Добролюбов с большим вниманием следил за развитием демократических сил в отечественной литературе. Он протягивал руку каждому честному, хотя бы и очень скромному автору, который говорил о нуждах народа, о росте его самосознания, о сдвигах в русской жизни. Критик помогал таким авторам подняться на более высокую ступень политического развития, предостерегал от ошибок и чуждых влияний, указывал слабые стороны их творчества. Добролюбов видел художественные недостатки рассказов Марко Вовчка, но, высоко оценивая их правдивость в описании крестьянской жизни, в изображении ‘великих сил, таящихся в народе’, он считал нужным горячо поддержать автора, указать, что он стоит на верном пути. Добролюбов посвятил ‘Рассказам из народного русского быта’ М. Вовчка (1860) большую статью, озаглавленную ‘Черты для характеристики русского простонародья’. Эта статья, насыщенная ненавистью к крепостничеству, принадлежит к числу самых выдающихся произведений критика. Она отличается глубиной содержания, остротой мысли, направленной против крепостничества. Ее пафос — в страстном и гневном осуждении социального угнетения, порабощения человеческой личности.
Рассказы Марко Вовчка привлекли внимание Добролюбова своей демократической тематикой, бесхитростными и правдивыми зарисовками горестной жизни крепостных крестьян. Это был еще один шаг на пути к созданию народной литературы. Правда, рассказы украинской писательницы еще не представляли читателям всеобъемлющей картины, да было бы и преждевременно, говорит критик, предъявлять такие требования, поскольку народная жизнь в полном своем объеме в то время еще не могла стать материалом искусства. Однако для передовой литературы уже пришло время ‘преследовать остатки крепостного права’.
Хотя критик работал над статьей летом 1860 г., т. е. до ‘крестьянской реформы’, тем не менее он счел возможным говорить о крепостничестве как об отжившем понятии, которое будто бы уже отвергнуто самим правительством (‘лишено покровительства законов’). Такая позиция позволяла ему открыто излагать антикрепостническое содержание рассказов Марко Вовчка и, с другой стороны, гневно изобличать крепостников и реакционеров, людей, ‘еще верующих в святость и неприкосновенность крепостного права’ {Там же, стр. 229.}. Попутно Добролюбов дал сокрушительную отповедь ‘просвещенным’ либералам, пытавшимся доказать, что ‘мужик еще не созрел до настоящей свободы, что он о ней и не думает, и не желает ее, и вовсе не тяготится своим положением…’ {Там же, стр. 230.} Этим нелепым и лживым измышлениям критик противопоставил рассказ ‘Маша’, в котором шла речь о крестьянской девушке, возненавидевшей свою помещицу и, несмотря на угрозы, решительно отказавшуюся работать у нее на барщине. Угнетенная своим бесправным состоянием, Маша таяла у всех на глазах, и только слух о воле, обещанной барыней, возвращает ее к жизни.
По мнению Добролюбова, в этом рассказе ‘раскрывается естественное и ничем незаглушимое развитие в крестьянской девочке любви к свободе и отвращения к рабству’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., стр. 229.}. Вот почему печальная история Маши привлекла внимание критика: от нее повеяло живой жизнью, правдой. В тогдашней литературе немного нашлось бы произведений, с такой прямотой рисующих тоску по воле, зреющую в народе.
Добролюбов понимал, что люди, питающие ‘тайную симпатию к крепостным отношениям’, назовут рассказ Марко Вовчка фальшивым: они не допускают мысли о том, что в простой мужицкой натуре может столь развиться сознание прав своей личности. Но критику ‘Современника’ рассказ дал повод, чтобы высказать глубокие мысли о положении крепостного крестьянства, о деспотизме и рабстве, о подавлении естественных стремлений человека, о том, как пробуждается и крепнет среди ‘простолюдинов’ чувство протеста, сознание своего человеческого достоинства. В судьбе и натуре Маши критик увидел характерное явление русской жизни, и потому он сумел сделать из своего анализа острые политические выводы. Полемизируя с ‘плантаторами и художественными критиками’ (показательно это сближение крепостников и защитников ‘чистого искусства’), Добролюбов горячо доказывал, что в рассказе ‘Маша’ описан вовсе не исключительный случай: ‘Напротив, — писал Добролюбов, — мы смело говорим, что в личности Маши схвачено и воплощено высокое стремление, общее всей массе русского народа, терпеливо, по неотступно ожидающей светлого праздника, освобождения’ {Там же, стр. 240.}.
Последняя статья Добролюбова называлась ‘Забитые люди’, и речь шла здесь об ‘униженных и оскорбленных’, о тех героях Достоевского, которые были раздавлены гнетом житейских обстоятельств. Эта статья была ответом Достоевскому на его полемическое выступление в журнале ‘Время’ (оно появилось, когда Добролюбов был за границей). В большой статье, озаглавленной ‘Г. —бов и вопрос об искусстве’, Достоевский отдавал должное Добролюбову, как критику, сумевшему завоевать авторитет в глазах читающей публики. Однако, называя Добролюбова ‘предводителем утилитаризма’, Достоевский утверждал, что он будто бы не признает художественности, а требует от искусства только одной идеи, только ‘направления’ — ‘была бы видна идея, цель, хотя бы все нитки и пружины грубо выглядывали наружу…’ Достоевский, справедливо ратуя за большое искусство, по существу пытался доказать, что ‘Г. —бов’ и другие ‘утилитаристы’ вполне удовлетворяются художественным уровнем произведений Марко Вовчка.
Нет, отвечал на это Добролюбов, мы не отрицаем искусства и понимаем все преимущества талантливого произведения перед бесталанным. Но сейчас время напряженной борьбы, сейчас надо готовить людей к гражданской деятельности и надо поощрять всякую попытку сближения литературы с жизнью, всякую попытку писателя сказать правду о народе. Для пояснения своей мысли Добролюбов решил сослаться на произведения самого Достоевского. Критик подробно разобрал художественные недостатки ‘Униженных и оскорбленных’. Он говорил, что характеры главных действующих лиц романа не раскрыты с достаточной психологической глубиной: автор ‘избегает всего, где бы могла раскрыться душа человека любящего, ревнующего, страдающего’ (об Иване Петровиче). ‘Хоть бы неудачно, хоть бы как-нибудь попробовал автор заглянуть в душу своего главного героя…’ (о князе). Не удовлетворяет критика и язык, которым говорят персонажи: это язык самого автора, одинаковый для всех действующих лиц. В итоге Добролюбов, осуществляя свою полемическую задачу, делает вывод, что роман Достоевского стоит ‘ниже эстетической критики’, поэтому разбор его художественных достоинств и недостатков не является насущной необходимостью.
И в то же время роман отнюдь не бесполезен с точки зрения ‘утилитаристов’. Наоборот, критик доказывает, что, при некоторых слабых сторонах, роман имеет несомненное общественное значение. Там, где писатель идет по пути, указанному в свое время Гоголем и Белинским, ему удается создать правдивые картины и выразить ‘гуманные идеалы’. Люди униженные, забитые, жалкие встают со страниц его книги. Одни из них вовсе потеряли человеческое достоинство, смирились и тупо успокоились, другие ожесточились, третьи приспособились. Правда, автор ничего не говорит о причинах, порождающих этот тип людей и эти ‘дикие, странные’ отношения между ними. Но критик благодарен писателю уже за то, что он сумел показать хотя бы слабые признаки пробуждения человеческого сознания в своих героях — ‘забитых личностях’, что он своей книгой помог ему поднять важные общественные вопросы.
На последних страницах своей статьи, которые звучат как политическое завещание, Добролюбов задает вопрос: где же выход для этих забитых, униженных и оскорбленных людей? Долго ли будут они молча терпеть свои бедствия? Ему хотелось ответить на эти вопросы прямо и резко, как и подобает человеку, уверенному в том, что единственный выход — это уничтожение векового порядка, уродующего людей. Но он вынужден был ответить так: ‘Не знаю, может быть, и есть выход, но едва ли литература может указать его, во всяком случае, вы были бы наивны, читатель, если бы ожидали от меня подробных разъяснений по этому предмету <,…>, Где этот выход, когда и как — это должна показать сама жизнь…’ {Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 7, стр. 274.}
Он говорил уже не об эстетических вопросах, думал не о полемике с журналом ‘Время’, — он говорил о более важном — о жизни и ее великих задачах. Он показывал, что демократическая критика не может замыкаться в пределах искусства. Он звал к борьбе, будил уснувших, говорил о свободном человеке, перед которым ‘открывается выход из горького положения загнанных и забитых’. Он не мог прямо ответить на вопрос, ‘когда и как’ придет день свободы. Но, обращаясь к читателям, он, вопреки цензуре, старался все-таки разъяснить им, в каком направлении следует искать ‘выход’: ‘Главное, следите за непрерывным, стройным, могучим, ничем не сдерживаемым течением жизни, и будьте живы, а не мертвы’ {Там же.}. Это был зашифрованный призыв к революционному действию.
Заключительные строки статьи ‘Забитые люди’ представляют собой завуалированный, но страстный призыв к подготовке народной революции. Добролюбов выражал твердую уверенность, что большая часть так называемых ‘забитых людей’ крепко и глубоко ‘хранит в себе живую душу и вечное, неисторжимое никакими муками сознание своего человеческого права на жизнь и счастье’ {Там же, стр. 275.}.
Этими прекрасными словами Добролюбов закончил последнюю свою статью.
Добролюбов умел подчинять свой литературный анализ одной мысли, одной цели — этой мыслью пронизано все им написанное. В его натуре соединились гениальная одаренность и твердость убеждений. Обе эти черты были видны современникам, иные из них не сумели вполне оценить Добролюбова при жизни, но, по словам Некрасова, сказанным сразу после смерти критика, ‘сила таланта и честной правды, впрочем, начинала уже брать свое: в последнее время чаще и чаще стало слышаться мнение, что этот человек не без права стал во главе современного литературного движения’ {‘Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников’. М., 1961, стр. 360.}. Это мнение разделял и такой идейный противник Добролюбова, как Достоевский, писавший: ‘В его таланте есть сила, происходящая от убеждения’ {Ф. М. Достоевский. Собр. соч., т. XIII. Л., 1930, стр. 73.}.
Чернышевский в некрологической статье о Добролюбове, обращаясь к народу, восклицал: ‘До тебя не доходило его слово, но когда ты будешь тем, чем хотел он тебя видеть, ты узнаешь, как много для тебя сделал этот гениальный юноша, лучший из сынов твоих’ {‘Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников’, стр. 383.}. Эти слова не могли увидеть света в тексте ‘Современника’, их выбросила цензура. Но их, конечно, знал Некрасов, позже, в сатире ‘Недавнее время’ он повторил выражение Чернышевского: ‘юноша-гений’.
Силой своей убежденности, боевым темпераментом, тонкостью и мастерством литературно-художественного анализа Добролюбов заставил многих своих читателей, хорошо знавших Белинского, вспомнить о ‘неистовом Виссарионе’ и о той роли, какую сыграла его критика для литературы и для общества. Об этом начали говорить еще при жизни Добролюбова. Прочитав статью ‘Что такое обломовщина?’, Гончаров, пораженный его ‘проницанием того, что делается в представлении художника’, писал: ‘Этими искрами, местами рассеянными там и сям, он живо напомнил то, что целым пожаром горело в Белинском’ {И. А. Гончаров. Собр. соч., т. 8, 1955, стр. 322.}. Позднее цензор Бекетов, перепуганный статьей ‘Когда же придет настоящий день?’, писал Добролюбову: ‘Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского’ {‘Заветы’. 1913, N 2, стр. 96.}.
После смерти Добролюбова, когда друзья и соратники подводили итог его деятельности, им постоянно приходилось сравнивать только что умершего критика с Белинским. Некрасов в своей речи над могилой Добролюбова говорил: ‘В Добролюбове во многом повторился Белинский, насколько это возможно было в четыре года: то же электрическое влияние на читающее общество, та же проницательность и сила в оценке явлений жизни, та же деятельность и та же чахотка’ {‘H. А. Добролюбов в воспоминаниях современников’, стр. 385—386.}. Герцен, откликаясь на кончину Добролюбова, с которым у него еще недавно были серьезные споры, сообщал в ‘Колоколе’: Добролюбов ‘похоронен на днях на Волковом кладбище возле своего великого предшественника Белинского’ {‘Колокол’ от 3(15) декабря 1861 N 116.}. И даже Тургенев, все больше признававший значение Добролюбова, в позднейших своих выступлениях в печати уже называл его имя рядом с именем Белинского, утверждая, что оба они ‘блестящим образом’ разрешали ‘великую и важную задачу’, стоявшую перед литературной критикой в России {Письмо к редактору ‘С.-Петербургских ведомостей’ <,о стихотворениях Я. П. Полонского>,. 1870 г. (И. С. Тургенев. Собр. соч., т. XI. М., 1956, стр. 193).}.
Труды Добролюбова, по словам Чернышевского, могущественно ускоряли время. Они оказывали прямое влияние на развитие передовой идеологии, на формирование материалистического мировоззрения многих революционных поколений.
Сила Добролюбова была в том, что в своих общественно-политических взглядах он опирался на идею крестьянской революции, вся его деятельность критика и публициста отвечала задачам революционной практики. Русские мыслители-демократы в условиях отсталой России поднялись на самую высокую ступень в развитии материалистической философии домарксистского периода. Их деятельность подготавливала почву для распространения в России идей марксизма. В этом историческая заслуга Добролюбова и его учителя Чернышевского {‘В своей философии истории Добролюбов был, подобно Фейербаху и Чернышевскому, идеалистом, — писал Г. В. Плеханов. — Он думал, что ‘мнение правит миром’, что общественное сознание определяет собою общественное бытие. Но исторический идеализм был непоследовательностью, диссонансом в миросозерцание Добролюбова, Чернышевского и Фейербаха. В своих основах миросозерцание это было материалистическим. Не менее материалистическим были и все ‘антропологические’ рассуждения наших просветителей’ (Г. В. Плеханов. Искусство и литература. М., 1948, стр. 466. Статья ‘Добролюбов и Островский’, 1911).}.
Огромен вклад, внесенный Добролюбовым в сокровищницу национальной культуры своей родины. Великое наследие литератора-революционера не утратило с годами своего значения, оно заняло немалое место в духовной жизни советского народа, в его борьбе за передовую науку, искусство, литературу.
Пламенную мысль русских революционных демократов впитало передовое движение не только народов России, но и многих зарубежных стран. Деятельность Белинского, Герцена, Чернышевского и Добролюбова имела международное значение. Об этом свидетельствует и тот факт, что их произведения были известны Марксу и Энгельсу, которые оценивали труды русских публицистов исключительно высоко. В 1884 г. Энгельс писал об успехах русской критической мысли, достойной ‘народа, давшего Добролюбова и Чернышевского’. Имея их в виду, Энгельс утверждал, что историческая и критическая школа в русской литературе ‘стоит бесконечно выше всего того, что создано в Германии и Франции официальной исторической наукой’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXVII, стр. 389.}.
Маркс и Энгельс видели, что Россия выдвигается на одно из первых мест в мировой историй, ибо рост революционного крестьянского движения приобрел в конце пятидесятых годов особенный размах именно в России. Международное значение трудов русских революционных демократов определялось тем, что, выступив идеологами крестьянской революции, они создали передовое мировоззрение, передовую общественно-философскую теорию. Активное участие в подготовке революции, связь философии с практикой — в этом была сила русских материалистов.
Учение Чернышевского и Добролюбова имело особое значение в славянских странах, там, где развертывалось национально-освободительное движение. Почва для тесной связи передовых направлений в идеологии западнославянских и южнославянских стран с русской революционной мыслью была подготовлена историческими обстоятельствами, общностью многих социально-экономических процессов.
Великие традиции русской революционной демократии, традиции Добролюбова и Чернышевского, обогатили передовую мысль, общественное движение и национальную культуру многих народов. В этом мировое значение деятельности и наследия Добролюбова.