ВЪ УСТЬЯХЪ И ВЪ МОР.
(Сверо-каспійскіе очерки.)
V. Вдоль черней.
V. Вдоль черней.
ду, ду — слду нту,
Ржу, ржу — крови нту.
——
В устьях и в море, Бобылев Н. К., Год: 1881
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Луны нтъ, но глубокое темное небо засыпано звздами. Точно сверкающія золотистыя смена, кинутыя по темно-синей нив, лежатъ он то гуще, то рже, — то, едва видимыя, утопаютъ въ почв, то сверкаютъ крупными зернами Юпитера или Венеры на самомъ виду. Даже въ темномъ, чуть колышимомъ, точно тихо дышащемъ мор ярко отразились он, пошевеливаясь въ вод.
Тихая, теплая, быстро наступающая осенняя ночь…
Но и въ мор, тамъ и сямъ, горятъ свои звзды, собственныя планеты, багровыя, какъ Марсъ, огнистыми снопами колеблясь въ тихой, темной вод. Что кто такое?… Съ каждымъ шагомъ впередъ, чмъ ближе къ странному свтилу, передъ наблюдателемъ все ясне и ясне, опредленне и опредленне вырисовывается во мрак аркообразное устье печи, полной раскаленныхъ угольевъ или ярко пылающихъ дровъ. Моряки давно пошабашили, собрались вокругъ камелька и мстный морской клубъ открылся. Можно побиться объ закладъ, что члены его, иногда столкнувшіеся со всхъ концовъ Россіи, для свжаго человка будутъ поинтересне членовъ столичныхъ клубовъ и что кормовую часть судна, гд собрались они, едва ли кто ршится окрестить именемъ ‘вральни’. Хотя и тутъ отведено широкое мсто ужасающимъ политическимъ предположеніямъ, толкованіямъ и догадкамъ, шутовству и балагурству, личной корысти и злоб промысловаго дня, но во всемъ этомъ звучитъ такая искренняя, правдивая, чуть ли не стихійно-народная нота, которой самый смыслъ утраченъ подъ золочеными плафонами.
Теперь, по обыкновенію, въ чугунномъ котл, вмазанномъ въ кубообразную невысокую печь, варится кирпичный чай, а около устья ея ярко вычищенный самоваръ свтитъ своею мелкою ршеткою, точно чудовище, оскалившее раскаленные зубы.
Центръ группы изъ семи или шести человк, тихо тронутыхъ свтомъ золотыхъ угольевъ, составляютъ два лица: нсколько уже знакомый намъ Звягинъ и сдой, благообразный, худой старикъ съ темными, проницательными, умными глазами, похожій на святаго отшельника или пустынножителя, какихъ можно видть на старыхъ иконахъ. Сходство это дополняется древностью старика, о лтахъ котораго ходило что-то врод преданія, подтверждаемаго, впрочемъ, очевидцами, что ему далеко за сто, и миическою бородой, которая, по тому же преданію, никогда не видала не только бритвы, но и ножницъ, и достигала владльцу чуть ли не до колнъ, располагаясь подъ бльемъ по его старческому тлу, но аккуратно подобранная и перевязанная черной шелковою косынкой на ше. Такимъ образомъ никому изъ лицъ, встрчавшихъ Петра Дмитріевича, не могло придти въ голову, что маленькая сдая бородка его выходитъ изъ всякихъ опредленныхъ и даже мало опредленныхъ границъ.
Да, сидвшаго звали Петромъ Дмитріевичемъ. Это былъ хозяинъ рыбопромышленникъ, Несторъ между эмбенцами, всми уважаемый за свою несомннную честность.
Однако, говоря правду, Петръ Дмитріевичъ, несмотря на свою трезвую столтнюю жизнь и полутора-аршинную бороду, нисколько не походилъ на аскета или анахорета — напротивъ, вроятно, вслдствіе этой строго-воздержной жизни, онъ оставлялъ въ васъ впечатлніе какого-то сдаго юноши, жаждущаго жизни, подвижнаго и живаго, какъ ртуть. Онъ принадлежалъ къ типу тхъ юркихъ, чистенькихъ старичковъ, которыхъ никогда лтомъ, даже въ мор, не увидишь иначе, какъ въ высокой плюшевой шляп почтенныхъ лтъ и моды, въ черной шелковой косынк, вмсто галстука, въ такой же шелковой манишк, въ двубортномъ жилет съ какими-нибудь разводами или букетцами, въ длинномъ сюртук и шароварахъ-брюкахъ, исчезавшихъ въ мягкихъ сапожкахъ бураками и съ легкимъ, вжливымъ скрипомъ.
Петръ Дмитріевичъ всю свою жизнь не зналъ вина и былъ двственникомъ до шестидесяти или семидесяти-лтняго возраста, когда женился, впрочемъ, на молодой двушк-сирот. Не мудрено, что старикъ такъ долго сохранилъ свои умственныя и физическія силы: ходилъ, наприм., онъ такъ скоро и далеко, что за нимъ не поспвали и утомлялись молодые люди, признаваясь, что Петръ Дмитріевичъ ‘уходитъ хоть кого’. Въ самомъ дл, сухой — кожа да кости — старикъ имлъ обыкновеніе бгать такой спорой и легкою рысью, что съ нимъ отказывались состязаться даже надежные ходоки.
Однако, среди всхъ несомннныхъ достоинствъ Петра Дмитріевича была одна несчастная страстишка, съ которой онъ не умлъ, да, кажется, и не хотлъ бороться, это — карты, съ которыми старикъ не разставался. ‘Тутъ грха нтъ!’ — обыкновенно, какъ бы извиняясь, говаривалъ онъ, готовъ былъ играть со всякимъ и во всякое время, днемъ и ночью, въ мор и въ степи, въ пути, на привал, въ гостяхъ и дома. Такъ какъ Петръ Дмитріевичъ, кром того, что эмбенецъ, былъ еще и зимовичъ, то даже во время своихъ зимнихъ путешествій, съ вчнымъ припвомъ: ‘а что, не сыграть ли?…’ — онъ тащилъ изъ кармана колоду картъ и начиналъ сдавать въ ‘стуколку’ или ‘три листа’ — не только на привал, но и дорогою, въ саняхъ, суя карты партнёрамъ прямо въ руки, чтобъ ихъ не разнесло втромъ и вьюгой. Про страсть старика къ картамъ въ Астрахани, гд онъ жилъ, знали вс и разсказывали за несомннную истину, какъ однажды, посл ранней обдни, въ Свтлое Воскресенье, одинъ изъ среды рыбопромышленниковъ зазвалъ къ себ нсколькихъ другихъ и въ числ ихъ Петра Дмитріевича. Когда гости разговлись и позакусили, послдній не выдержалъ и обратился къ присутствовавшимъ съ обычнымъ предложеніемъ: ‘а что, братики, не сыграть ли?…’ На замчаніе хозяина, что еще поздней обдни не было и что картъ въ дом нтъ, онъ отвчалъ, что ‘тутъ грха нтъ’, и съ торжествомъ извлекъ изъ кармана дв новенькія, праздничныя, колоды — и игра началась. Посл этого вс уже знали, что карты всегда есть у старика. Но ничего не было пріятне ему, какъ застать кругъ играющихъ. Лицо его мгновенно озарялось весельемъ и радостью и съ восклицаніемъ: ‘игра молодцамъ!’ — онъ присаживался къ столу. Однако, несмотря на непреоборимую страсть, корысти не было въ старик, напротивъ, пользуясь его слабостью и доврчивостью, его собственные рабочіе, въ теченіе долгихъ вечеровъ въ мор, выигрывали у хозяина значительные куши. Игралъ онъ смло, счастливо и бойко, но, въ конц концовъ, почти всегда оставался въ проигрыш, потому что вставалъ изъ-за стола послднимъ, давая своимъ противникамъ время и проиграться, и отыграться. Знавшіе страсть старика съ игр пользовались ею и отыгрывались.
Но что было важне всего, это то, что старикъ могъ бы служить живой, умной, правдивою лтописью края для человка, умвшаго читать, если, главное, заставить говорить Петра Дмитріевича, что было далеко не легкимъ дломъ. Почтенный старикъ не любилъ толковать о своихъ годахъ и видимо уменьшалъ ихъ, а потому какъ-то вскользь касался минувшаго, могущаго послужить съ ихъ опредленію. Это была слабость человка, чувствовавшаго еще потребность жить съ живыми. Какъ живой человкъ смотрлъ онъ и на прошедшее, касаясь его, и отнюдь не восхищался имъ въ ущербъ и укоръ настоящему.
По правую руку отъ хозяина озарялось чуть замтно улыбавшееся, полное ироніи, лицо мужчины среднихъ лтъ съ блокурыми волосами, съ большою бородой съ просдью и голубовато-срыми симпатичными глазами. Одтый по-европейски въ скромную срую пару — пиджакъ и иныя принадлежности костюма, онъ выглядлъ чмъ-то врод солиднаго прикащика, управляющаго или мелкаго хозяина. Надо предполагать, что онъ велъ или поддерживалъ разговоръ, такъ какъ его нсколько надорванный, но пріятный теноръ дрожалъ еще въ воздух и въ глазахъ, сквозь напускную серьезность, трепетала плохо скрываемая хитрость, иронія.
Около печи, подкладывая рдвшіе золотомъ уголья въ самоваръ, возился, присвъ на корточки, какой-то комочекъ въ ватной стеганк и шароварахъ, съ румянымъ отъ жара, пожилымъ и необыкновенно добродушнымъ лицомъ. Маленькая темнорусая бородка, всклокоченная голова, сверкавшіе, мышиные, веселые глазки и простоватая улыбка, лежавшая во всхъ морщинахъ лица, — все это напоминало какого-то маленькаго сказочнаго гнома, любовно относящагося въ окружающему міру, готоваго веселить его, переносить его неблагодарность и вообще служить всякому, не совсмъ дурному, человку.
— Такъ какъ же, Иванъ Иванычъ, а?… Отчего сомовники?… Разскажи пожалуйста, — звучалъ теноръ, мнимо-серьезно обращаясь вправо, во тьму, въ которой сопла, то разгораясь, то притухая, трубочка-носогрйка. Съ каждымъ втягиваніемъ не совсмъ-то благовоннаго дыма передъ разгоравшеюся трубкой появлялась, точно вспыхивая, смышленая курчавая голова и умные срые глаза, тронутые улыбкой съ какимъ-то добродушнымъ, хоть и ‘себ на ум’, выраженіемъ, не лишеннымъ присущей народу ироніи.
— Слыхали, чай!— засмялся Иванъ Ивановичъ, стараясь, повидимому, вытянуть вс внутренности изъ носогрйки, протащить ее сквозь чубучокъ и вывернуть на изнанку. Благовоніе тютюна медленно расплывалось въ чистомъ и ясномъ воздух.
— Ну те, Иванъ Иванычъ, ему вонищу зельемъ своимъ пустилъ!…Сосетъ ровно соску, — запротестовалъ Петръ Дмитріевичъ и носогрйка, придавленная заскорузлымъ ловецкимъ пальцемъ, исчезла въ ватныхъ шароварахъ, крайне полезныхъ на тотъ случай, еслибы понадобилось чему горть.
— Ничего не знаю, врно теб говорю, — звучалъ теноръ, обращаясь къ Ивану Ивановичу.— Совралъ, чай, Андрюнъка?…
— Чего врать-то, — раздается молодой голосъ изъ темноты, дарствующей надъ печью и за печью.— Это кажный знаетъ, кто они такіе, краснояры-то… Да вы, Аверьянъ Александрычъ, Якунчика-то спросите, — ишь посмивается. Нечево тутъ!…
Накаленное лицо Якунчика дйствительно тихо посмивалось. Иванъ Ивановичъ и Якунчикъ, носившіе фанилію Якунчиковъ, были два Аякса своего рода, — бдные компаньоны по лову, оба краснояры, оба добродушнйшіе изъ смертныхъ, оба неразлучные. Во всякомъ случа, однако, добродушіе у каждаго изъ нихъ было особенное, свое собственное. Въ мышиныхъ глазкахъ Якунчика оно смотрло простовато, а въ срыхъ Ивана Ивановича сознательно и какъ бы критически, но все-таки это было искреннее, живое, неподдльное добродушіе.
— Такъ какъ же, Василій Семенычъ, — обратился къ Аяксу-Якунчику Аверьянъ Александровичъ, — не вретъ онъ? Почему же сомовники?
— Почему?— раздается изъ-за печи.— Сома со звономъ встрчали — вотъ почему!
Лица собесдниковъ при послднихъ словахъ озаряются улыбкою ярче, нежели жаромъ печи.
— Какъ, сома со звономъ? — съ притворнымъ изумленіемъ вскочилъ пиджакъ.— Что такое?… Иванъ Иванычъ, да скажи пожалуйста, было что-нибудь такое, а?…
— Былъ такой грхъ, — саркастически ухмыльнулся Иванъ Ивановичъ.
— Вотъ теб разъ! Какъ же это?…
— А такъ. Архерея ждали у насъ въ город, — по эпархіи, вишь ты, здилъ. На Вшивомъ ли {Вшивое — село, собственно Марино, Астраханской губерніи, Красноярскяго узда, лежитъ на берегу того же большаго рукава Волги, что и городъ Красный-Яръ, верстъ около 30-ти ниже Бузана. Необходимо замтить, что большинство населенныхъ мстъ губерніи носятъ обыкновенно по два названія: одно, такъ сказать, оффиціальное, по храму, если таковой имется, а другое, обязанное своимъ происхожденіемъ, надо полагать, тмъ мутнымъ бродячимъ силамъ, подонкамъ народа, которые когда-то стекали сюда, первоначально наводняли край и осаждались въ немъ. Послднее, вслдствіе давности, завоевало себ право гражданства въ народ и потому чаще употребляется ихъ. Эти миленькія названія отличаются такою выразительностію, своеобразнымъ букетомъ и такою полнйшею беззастнчивостію и непосредственностію, что ясне всего говоритъ о крестныхъ отцахъ, давшихъ ихъ. Начиная съ Астрахани, вы безпрестанно слышите такого рода географическіе термины: Грязная, Солдатская, Безродная, Заманиловка, Теребиловка, Обираловка, Облупинская (площадь) и т. п. Это — въ город, но не успете взглянуть изъ него, какъ васъ привтствуютъ: Безпутные, Голодные и Дурновскіе, затмъ пойдутъ Раздоринскіе, Пришибы, Воровскіе, Гнилухи, Кровавинскіе, Могильные, Погромные, Лихобабины и, наконецъ, даже такіе, которые не совсмъ-то удобно ложатся подъ перо.}, на Чурк ли {Чурка — рка, отбрасываемая вправо Бузаномъ, нсколько верстъ выше Марина. Чурка — ватага и промыселъ Базилевскаго, извстные силою своего вооруженія, улововъ и приготовленія частиковой, чешуйчатой рыбы. Чуркинскій монастыръ, который, по рк, тоже носитъ въ народ названіе Чурки. Онъ владетъ собственными рыболовными угодьями и своими силами эксплоатируетъ ихъ, т. е. производитъ собственный ловъ и приготовленіе рыбныхъ товаровъ.} остановился въ то время, — ну, оттоль къ намъ и ждали… Извстно, въ кои-то вки и попалъ-то, да и начальству прозвать не хотлось, чтобы честь честью!…По Бузану-то, — лсисто тамъ, — значитъ, караулить и поставили лодки, то-есть въ виду одна у одной. Передней-то и наказали: завидишь — маячь, молъ, чтобы другъ по дружк, значитъ… А на колокольн ждутъ ужь, чтобы, какъ маякъ, то-есть, такъ и ударить по всмъ… Ну, долгонько ждали-таки, потомъ видятъ — маячатъ, кричатъ, — извстно, во вс колокола и ударили… Звонили, звонили, — нтъ владыки. Что, молъ, это за оказія?… А народъ на берегу ждетъ. Весь городъ собрался. Что, молъ, это долго?… Наконецъ, видятъ, идетъ лодка, подходитъ, ловецкая однако… Кинулись съ ловцу, спрашиваютъ: ‘что-жь, молъ, это такое? Гд владыка-то, не видалъ ли?’ — ‘Какой владыка?’ — ‘Встимо какой, архерей! Одинъ, чай, у насъ’.— ‘А Господь его знаетъ, — никакого я архерея не видалъ, кром этого рази’… Да и приподними парусъ-то.— ‘Глянь-ка, вотъ, ко мн каковъ архерей пожаловалъ!’ Къ лодк вс, глядятъ, а онъ тамъ, сомище, страшенный лежитъ, черный весь, позвываетъ только, да махалкой поводитъ, — такъ и ахнули! А оно што вышло-то?… Недалечко отъ передней лодки, что на караул стояла, одинъ изъ краснояръ изъ нашихъ сома клочилъ {Клочить сома — ловить сома, обыкновенно съ лодки, удочнкой, и подманивать его на голосъ лягушекъ, до которыхъ онъ большой охотникъ. Для производства звука, подобнаго кваканью лягушки, употребляется нчто врод деревяннаго уполовника съ черпакомъ малыхъ размровъ. Обращенное отверстіемъ внизъ, къ поверхности воды, такое орудіе при удар по ней производитъ бульканье врод звука ‘клокъ!’ при выход запертаго и сжатаго подъ нимъ воздуха и, такимъ образомъ, подражаетъ кваканью земноводнаго. На удочки насаживаются тоже лягушки.}, — ну, и ничего, клочить себ, да клочитъ знай… Какъ на грхъ, и попади ему такой шайтанъ, что никоимъ ты его манеромъ не вытащишь въ лодку-то. Бился, бился сердешный ловецъ-то съ имъ, — нейдетъ и шабашъ, хоть назадъ пущай и съ удой-то… Однако, видитъ лодку не вдалек и давай маячить, кричитъ къ тому же благимъ матомъ. Вторая-то лодка, должно, и завидла, — ‘детъ’, молъ!… Ну, одна по другой, — въ город-то звонъ и подняли, а пока время, пока што, забагрить сома-то ловцу подсобили, вотъ онъ съ имъ подъ звонъ, значитъ, въ городъ-отъ и въхалъ. Такъ-то!… Съ этихъ поръ, значитъ, вотъ ембешники-то эти сомовниками насъ и кличутъ, — заключилъ Иванъ Иванычъ, мотнувъ головой въ темноту. Кругомъ засмялись.
— Да, нечего, ужь!— послышался чей-то степенный, даже угрюмый голосъ изъ тьмы, — нечего!… Мало вы, и кром что сомъ, разныхъ дловъ-то натворили… Сказывай дальше, — правдой-то никого не задразнишь… За одно ужь!
— Это что-жь такое еще будетъ?— повидимому съ соболзнованіемъ обратился къ Аяксамъ Аверьянъ Александровичъ, едва удерживаясь отъ смха.— Какая такая еще правда?
— Брешутъ все, — покачивая всклокоченной головой, смялся Якунчикъ.
— Брешутъ!… А мерина-то кто въ бан запарилъ, а?— слышенъ тотъ же упрямый голосъ изъ тьмы.
— Какъ, то-есть, мерина, да еще въ бан?… Ну, ужь это, братъ, ты, — кто это тамъ, дядя Семенъ што ли?— напраслину, кажется, понесъ,— съ притворной серьезностью обратился Аверьянъ Александровичъ во тьму.—Такъ, вдь, вретъ онъ,— околесную несетъ, чай, Иванъ Иванычъ, а?
Иванъ Ивановичъ, снова заряжавшій свою носогрйку, снова улыбнулся и тряхнулъ головой.
— Ишь ты! Дай срокъ… Допрашивать, такъ всхъ допрашивать… Можетъ, дядя Семенъ и за собой што знаетъ,—за печью послышался неясный и звриный рыкъ.—Чего тутъ таиться-то?… Было дло и это. Пускай о мерин-то…
— Какъ же это о мерин… въ бан? Самъ ты посуди, любопытно,— не поймешь сразу-то.
— Нечего понимать тутъ,— не больно хитрое дло-то… Бабій разумъ — бол ничево!… У вдовы это у одной сталось… И дло-то самое, что ни есть, обнакновенное—меринъ заболлъ. Што ни длали, зря все. Не стъ, не пьетъ, съ тла спалъ, еле ноги волочитъ,— подохнетъ, то-есть, того и гляди. A баба-то бдная, жаль животины… Ну, вотъ, и надумала она,— извстно, баба,— али посовтывалъ кто, песъ ихъ знаетъ… И нажарила она баню — дышать нельзя, наподдавала тамъ — хоть поросятъ шпарь, да мерина-то хвораго какъ-то туда, съ помощью видно, занять да и затвори. ‘Попотй, молъ, голубчикъ, малость’… Вотъ теб!
— Ну?…
— Ну, подержали, видно, его тамъ достаточное время…
— Ну?…
— Чего тутъ, ну?… Отворила дверь-то, глядитъ, a онъ лежитъ, сердешный, и ноги протянулъ: готовъ, значитъ, отдирай подковы. Такъ это што?—со всякимъ можетъ статься… Извстно, баба.
— Да, баба, — подхватываетъ сердитый голосъ Семена.— Свинью-то къ повинной приводила аль баба тоже?
— Какъ свинью къ повинной?… Что это у васъ, въ самомъ дл, за дла длаются въ Красномъ-Яру, а? Врить нельзя.
— Извстно, свинью къ сознанію приводили, знаете, чай?— со злорадствомъ подтверждаетъ Семенъ.
Молва о привод красноярами свиньи къ сознанію своей личности давно и не безъ основанія ходитъ въ народ и разсказывается приблизительно въ такомъ вид:
Жила-де въ Красномъ-Яру какая-то… не то двка, не то вдова, не то мужняя жена,— словомъ сказать, баба. Жила, жила, да не всть чмъ прослыла. Стали, вишь ты, встрвать ее по городу то собакой, то коровой, а то свиньей чернобокой, все-го чаще—свиньей. Многія бабы, сказывали, видали ее и пужались бда какъ, а потомъ стали ужь и мужики изъ жителевъ встрвать. Сперва позднимъ часомъ, по выход изъ кабака бол, а потомъ когда и днемъ пакостничать стала. Извстно, бабье дло. Перво-на-перво, какъ никакъ, изъ-подъ тишки, а потомъ, безъ стыда, безъ совсти, на всемъ міру крещономъ. Словомъ сказать, пошла наша Авдотья, — кажись, Авдотьей Матввной звали,—куражить на весь городъ, да и на теб!… Даже начальство городское,—обывательское, значитъ,—въ сумленіе произвела: какъ тутъ быть, что длать?… Ходили было усовщивать непутящую бабу, да куда теб! Кинулась на обчественниковъ-то, ровно бшеная. ‘Ахъ, такіе вы, сякіе,— кричитъ,—дураки безпутные, сволочь проклятая, чего это вздумали?… Какой это олухъ надумалъ?… Ахъ, умныя головы, умныя головы!… Ну, выборные!…’ Того насказала, что т только-что ноги унесли. Поди тутъ, усовсти,— только званіе свое замараешь. Пробовали было и къ становому. Тотъ тоже облаялъ и прогналъ, чмъ бы дло разобрать… Гд суда искать?… Однако, оставить это самое дло такъ, ни при чемъ, тоже не приводилось, — вотъ и ршили, поумне которые, накрыть Авдотью, во что бы то ни стало, да съ поличнымъ ее и захватить, чтобы ни туда, ни сюда, значитъ… Ну, хорошо… Много ли, мало ли времени прошло — не извстно… Въ праздникъ што ли въ какой было, идутъ шесть-семь человкъ обчественниковъ, балагурятъ, по-праздничному, значитъ,— глядь, а на встрчу свинья и бокъ черный… Постой!… Остановилась это, проклятая тварь, ровно и не чело-вкъ, посмотрла на идущихъ, да какъ шаркнетъ въ проулокъ, только ее и видли!… Ну, дло видимое: будь она взаправской свиньей, съ чего бы ей бжать?… Спохватились, одначе, товарищи скоро, послали троихъ порасторопне переулками, что-бы впередъ, значитъ, забжать Авдоть… ‘Встртите,—сюда, молъ, гоните’. Што-жь бы ты думалъ? Такъ и вышло… Выгнали безстыжую тварь на площадь, да тутъ ужь общими силами въ тупикъ и загнали, — ‘шалишь, молъ, не уйдешь’… Такъ-то приперли, визжитъ индо погань. Прижалась задомъ къ изгороди, видитъ — дло плохо, смотритъ изъ-подлобья да похрюкиваетъ, ровно смекаетъ про себя: ‘что,молъ, это за оказія’,—да нтъ, кругомъ народъ, ходу-то нту ни-ни!… Ну, вотъ, выдвинулся впередъ знающій такой, письменный человкъ да по закону ее и давай допытывать.
— Кто такова?…
Та молчитъ.
— Кто такова?… Эй, ты, отвчай по пунктамъ!
Та молчитъ.
— За запирательство отвчать будешь, мотри!
Свинья хрюкнула.
— Какъ?… До ты по-русски толкуй!… Слышь, на какомъ языксъ тобой говорятъ?… Отвчай сейчасъ, кто такова и сколькихъ лтъ отъ роду?
— Авдотья Матввна, признайся! Запрешься, хуже будетъ, — уговариваютъ ее близстоящіе, а Авдотья Матвевна прижалась задомъ къ изгороди и съ такимъ презрніемъ смотритъ на почтеннйшую публику своими подслповатыми глазами, точно хочетъ сказать: ‘Держи карманъ! Ахъ, вы олухи, черти, — ишь что выдумали!’… Такъ-таки ине сказала ни слова, — хрючитъ по-своему, да и все, понимай тутъ!… Бились, бились: и грозили-то, и добромъ просили, — уперлась на своемъ и шабашъ.
Длать нечего, присудили загнать ее въ караулку въ такую, врод арестантской, и продержать тамъ денекъ-другой безъ воды, безъ хлба, — авось выдохнется, молъ, упрямство-то, пардону запроситъ… Ну, загнали и заперли тамъ, — хрючь, молъ, себ на здоровье, покель не заговоришь.
Долго бы, пожалуй, упрямой Авдоть Матвевн сидть подъ замкомъ, еслибы догадливйшіе изъ гражданъ, ради улики, не повалили къ ея обиталищу, чтобы засвидтельствовать несомннное отсутствіе хозяйки. Бабы, дйствительно, не оказалось дома. Правда начинала торжествовать и теперь оставалось только потерпть малость, пока свинья, понуждаемая голодомъ, не обратится въ бабу.
Каково же было удивленіе толпы, возвращавшейся отъ домика Авдотьи, когда она увидала эту самую Авдотью, шедшую ей на встрчу, но уже въ своемъ настоящемъ, бабьемъ, образ. Ее сейчасъ обступили.
— Эй, тетка, тебя кто же это выпустилъ, а?— обратился къ ней тотъ же допрощикъ.
Баба стояла и смотрла на вопросителя и окружавшихъ изумленными глазами.
— Чего молчишь-то!… Опять хрючать начишь?… Эй ты, тебя спрашиваю!— приступалъ онъ къ озадаченной женщин.
— Да теб чего-жъ отъ меня! надоть, а?… Чего ты меня середь дороги-то остановилъ?— мало-по-малу приходила въ себя не совсмъ-то миролюбавая Авдотья Матвевна, инстинктивно принимая оборонительную позу.
— Какъ, чего надо?… Кто тебя выпустилъ?… Русскимъ языкомъ тебя спрашиваю, аль нтъ? Оглохла што-ль?…
— Да ты што, въ самомъ дл, ошаллъ што ли? Чего меня выпущать-то, откель?! Аль я воровка какая?!… А вы што буркалы-то вылупили?— обвела она сердитыми глазами окружавшихъ, сильно повышая голосъ, начинавшій переходить въ крикъ.— ‘Кто тебя выпустилъ, кто тебя выпустилъ?’ — передразнила она письменнаго человка.— Кто выпустилъ?— да сама ушла!… Къ теб што ли докладываться пойду, лшій ты эдакій?
— Слышите, люди добрые, сама ушла!— торжествующимъ голосомъ обратился импровизованный слдователь въ толп.— Втюрилась, тетенька, проговорилась!— бросилъ онъ доведенной до границъ недоумнія Авдоть Матвевн.— Еслибы ты не оборотень была, какъ бы ты изъ караулки ушла, а?… Ну-ка?!… То-то! А то свинья, извстно!… Сказывай, подрылась што-ль?…
Тетка Авдотья начинала наконецъ мало-по-малу понимать, въ чемъ дло. А такъ какъ для нея не было названія горшаго ‘оборотня’, то она вспыхнула какъ порохъ и, задыхаясь, съ визгомъ и остервененіемъ настоящей вдьмы, начала отважно наступать на оторопвшаго въ свою очередь слдователя.
— Ахъ ты, сволочь проклятая, подлецъ ты этакій!… Ты што это вздумалъ, а?… Издваться?… Ругатель ты этакій, охальникъ! Ты думаешь, что я — бдная, горькая женщина, такъ на тебя и суда нтъ?… Врешь, воровскіе твои глава, врешь!.. Я къ губернатору дойду!— чуть не плача, вопила Авдотья. — И еще сама воровскія-то твои бльма выцарапаю!— Въ толп послышался смхъ.— Ахъ ты, батюшки мои, свты, да што же это такое, а?… А вы што?— бросилась она къ окружающимъ.— ‘Ахъ вы, олухи, олухи оголтлые!… Чмъ бы вступиться за женщину и беззащитную, а вы ржать!….. Лошади, лошади вы и есть!— со злобой и презрніемъ покачала она головой и храбро подалась впередъ, такъ что толпа шарахнулась отъ беззащитной женщины, въ самомъ дл напоминая собою косякъ лошадей.
— Вишь ты, заговорила! Бабой-то сдлалась, что значитъ, сказалась сейчасъ… Чегожь ты даве-то ломалась? Мало тебя добромъ просили?— оправившись, приступилъ опять къ Авдоть письменный человкъ.
— Что?!.. Въ кабак видно глаза-то оставилъ, подлый ты человкъ, память-то пропилъ видно!… Кому ты и что лопочешь-то, помнишь ли?… Я, чай, тебя съ недлю и въ харю-то въ твою поганую не видала… Ты што говоришь-то, понимаешь ли?— протестовала не успвшая успокоиться, все боле и боле сбиваемая съ панталыку, Авдотья.
— Ну, нтъ, тетенька, шалишь! Теперь ужь поздно на попятный-то, — сама похвалилась, што сама ушла.
— Люди добрые, да што-жь это такое будетъ?— взвизгнула баба къ окружавшимъ, вновь обращаясь въ вдьму, — Чего ему отъ меня надо?… Куда я ушла, откель ушла, кто меня выпущалъ — не пойму я ни рожна тутъ!… Чортъ этакій, дьяволъ, лшій проклятый!!… Да вдь я у кумы у Сидорихи была, — куда-жь я ушла-то, откель?:.. Дерево!
— Ребята, слыхали, што плететъ, а?… Ай баба!… Пойдемъ-ко, мы вотъ теб укажемъ, у какой такой Сидорихи ты была, откель ушла ты. Пойдемъ-ка… У кого ключъ-то?
Изъ толпы подали ключъ письменному человку.
— Ну-ка, налво кругомъ, маршъ!— скомандовалъ онъ потерявшей послднія крупицы разсудка Авдоть Матвеевн.
Толпа было двинулась, но Авдотья, совершенно освирпвшая, стала наступать на командира.
— Это куда я съ тобой пойду, подлая твоя рожа, куда?!… Чего я тамъ не видала, разбойничья твоя душа?!
— Куда велятъ, туда и иди!… Покажемъ тамъ.
— На-ка вотъ теб, чортова голова! — и при этомъ Авдотья Матвевна внезапно подступила вплоть къ своему преслдователю и изо всей своей бабьей силы и ярости плюнула, точно выстрлила, ему въ лицо:
Однако, несмотря на этотъ отважный приступъ, а можетъ быть большею частью даже благодаря ему, силами толпы она должна была совершить шествіе къ караулк, во время котораго ругня съ провожатыми и съ письменнымъ человкомъ не прекращалась.
Наконецъ, прибыли на мсто. Нкоторые обошли караулку, тщетно отыскивая, гд подрылась бглянка, а письменный человкъ подступилъ къ двери, но не усплъ еще вложить ключа въ сердечко замка, какъ въ караулк послышалось недовольное, вопросительное хрюканье. Вс остолбенли и отпиравшій разинулъ ротъ.
— Вотъ теб разъ! Это что же такое? — пронеслось въ толп. Мнимая Авдотья Матвеевна тоже укоризненно хрюкала, точно хотла оказать: ‘ну, что, олухи? За какимъ лшимъ меня сюда сажали?’ Вс смотрли другъ на друга изумленными глазами.
— Ну-кось, отворяй, чего стоишь-то? — со смхомъ раздалось кругомъ. Ошеломленный письменный человкъ осторожно пріотворилъ дверь, изъ караульни выскочила соскучившаяся, надо полагать, свинья, но бжать ей было некуда, такъ какъ кругомъ тсно стояла толпа.
— Мамка, мамка!— вдругъ раздался звонкій ребячій крикъ, — ишь-ка, Чернобочка-то наша — вотъ она гд!
На голосъ мальчонки сквозь толпу продралась растрепанная баба и начала костить слишкомъ прозорливыхъ обчественниковъ.
— Смотри-ка, а!… Ахъ, Царица Небесная! Вы што-жь это, ошалли, што ли?… Ишь ты какое дло нашли — надъ свиньей потшаться вздумали… Чернобочка моя, Чернобочка, сердешная моя!— причитала женщина, кидаясь къ обиженной свинь, которая совалась ей въ ноги и хрюкала, точно жаловалась.
— Такъ это, стало, твоя свинья-то? — спросилъ кто-то въ толп.
— А то нтъ, — ваша, видно?… Дурни такіе,— пра, дурни!
— Вотъ теб и Авдотья Матввна!
Выборные стояля разняя ротъ, а Авдотья пушила ихъ на чемъ свтъ стоитъ.
Такъ-таки и должны были признать свинью Чернобочкой. Хитрый народъ эти бабы!
Слушая эти насмшки надъ красноярами, человкъ, незнакомый съ ними, долженъ по невол составить себ не совсмъ-то лестное понятіе объ ихъ умственныхъ способностяхъ. На дл это вовсе не такъ. Населеніе Краснаго-Яра и его узда — народъ очень смышленый, самостоятельный и зубастый, иногда до дерзости, — воръ народъ, какъ говорился, ‘отъ семи собакъ отгрызется’. Но эта-то способность ‘отгрызаться’, кажется, и служитъ первою причиной ироническаго отношенія, къ нимъ остальнаго населенія края. Нелпости, простофильство и дикіе поступки способного и зубастаго человка скоре распространяются и подхватываются народнымъ остроуміемъ, нежели глупости и промахи смирнаго простофили, по поговорк: ‘лежачаго не бьютъ’. Надо сознаться, впрочемъ, что подпочвой разсказамъ о красноярахъ служитъ быль, что естественно, если принять во вниманіе образцовое невжество города и узда, особенно въ недалекомъ прошломъ. Спеціализированіе способностей, съ дтства направляемыхъ въ сторону рыболовства, — міра, въ которомъ суждено вращатьсь здшнему человку въ теченіе цлой жизни, — длаетъ изъ него какого-то Іону, заключеннаго во чрев китов. Потому нечего удивляться, что здсь самый дикія понятія уживаются мирно съ далеко недюжинными способностями. Темнота и тснота китова чрева!
— А давно это было?— полюбопытствовалъ Аверьянъ Александровичъ, какъ скоро исторія объ Авдоть Матвевн была исчерпана.
— Что это такое?
— Да свинью-то вы допрашивали?
— А кто ее знаетъ!… При цар Горох, можетъ.
— Что при Горох!… Ни ахти давно было, — подхватывается вновь во тьм.— Нечево тутъ!
— А ты вотъ што, дядюшка Семенъ, чмъ о людяхъ-то, о себ лучше бы поразсказалъ, право! За вашими-то какія такія качества есть?
— А есть нешто, Иванъ Иванычъ? — съ участіемъ спрашивалъ Аверьянъ Александровичъ.
— Вона!… Да ты его спрашивай, душа! самъ говоритъ.— Семенъ, слышишь?.. Чего молчишь-то?
— Объ чемъ говорить-то? Не знаю я ничего такого, — послышался раздражительно-недовольный отвтъ.
— Ишь ты! На свои-то дла память у него самая короткая.
— Помнить-то нечего такого!… Зубоскальство одно.
— Иванъ Иванычъ, да скажи хоть ты! знаешь, чай, что они такое натворили?— приступаетъ пиджакъ.
— Сказать-то, пущай, отчего не: сказать, да дло-то не больно ловкое. Не даромъ запирается Семенъ… Уголовщина!
За печью поднимается неясное рычаніе, пересыпаемое отмнною руганью словъ и сдержаннымъ хохотомъ Андрюшки.
— Что-ль это, Семенъ? Видно не любишь?… Нечего сердиться-то, мы не доказчики, ршаетъ Аверьянъ Александровичъ, подливая масла въ огонь. Рычаніе длается все явственне, ругань рзче и выразительне. Ясно, что тронуто больное мсто дяди Ceмeнa.
— Нечего тутъ съ нимъ! Сказывай, что это они длали?… Сказывай! Онъ будетъ ругаться, а мы что ему за потатчики?— съ искуственнымъ азартомъ и сердцемъ рзко, обратился Аверьянъ Александровичъ въ Ивану Ивановичу.
— Разсказать-то я теб въ ихнемъ дл ничего не могу, — мудреное больно.
— То-есть какъ же?
— Да вотъ, нашински-то дла я теб вс, какъ слдуетъ, растолковалъ — какъ, што и почему, а ихъ самъ квартальный не разберетъ, какинъ, то-есть, манеромъ… Да!
— Да ты прежде скажи, что они сдлали-то?
— Сказываютъ, тлушку огурцомъ зарзали.
— Что?..— Изумленіе Аверьяна Александровича было таково, что вс покатились со смху. За печью кто-то съ остервененіемъ плюнулъ.— Самъ ты посуди, Иванъ Ивановичъ, разв это можно?…— помолчавъ, сообразилъ онъ. — На чемъ же они огурецъ-то точили, а?… И какъ они ее рзали?… Непонятно совсмъ.
— Я теб сказывалъ — не понятно. Ужь песъ ихъ знаетъ, какъ тамъ они ее рзали, — зарзали только… Да ты дядю Семена объ этомъ дл спроси, — ему лучше знать.
Доходившее до ярости раздраженіе Семена нердко, во время разсказа этой исторіи, переходившее въ драку, давало понятіе о томъ, на сколько онъ любилъ ее. Несмотря на его солидные года, стоило на обдомъ показать ему огурецъ, даже безъ умысла попотчивать имъ или кивнуть на шедшую мимо телушку, чтобы произвести въ немъ припадокъ умоизступленія и сдлать его поступки совершенно невмняемыми. Вероятно, каждому изъ читателей случалось встрчать подобныхъ субъектовъ.
Такъ было и теперь. Вроятно, во избжаніе огуречно-телячей исторіи, онъ плюнулъ съ омерзеніемъ, крпко выругался и зашагалъ было прочь отъ собесдниковъ, но голосъ старика-хозяина остановилъ его.
— Постой, постой! Куда ты, умная голова? Самоваръ-то кипитъ. Бери, иди въ каюту! Полно теб объ телушк-то убиваться… Андрюнька! свчу тамъ зажги.
Изъ тьмы появился пожилой, угрюмый, всклокоченный рабочій и, ворча, сталъ пробираться къ пыхтвшему самовару .
— Теб-то какъ не стыдно!— укоризненно ворчалъ онъ, относясь въ хозяину.— Старикъ почтенный, а зубы тоже скалишь!… Чмъ бы унять жеребцовъ-то, а ты самъ… Еще хозяинъ прозываешься… Ишь ржутъ! Чему обрадовались?…
Семенъ порывисто подхватилъ самоваръ, высоко поднялъ его и на проломъ двинулся къ кают, словно намреваясь ошпарить хохотавшихъ собесдниковъ.
— Вотъ дуракъ-то, право, дуракъ!— послалъ вслдъ уходившему Петръ Дмитріевичъ.— Ровно махонькій! Самъ любить на чужой счетъ языкъ чесать, а скажи ему про телушку или огурцомъ попотчуй, — излаетъ тебя, хоть незнамый ему будь вовсе… Ну, вс и узнаютъ, что такой дуракъ!… Однако, гости честные, Николай Васильичъ, Аверьянъ Александрычъ, прошу покорно — чайку! Въ каюту прошу, Иванъ Иванычъ, Василій Семенычъ!
Старикъ поднялся съ мста и исчезъ во мрак по направленію къ кают. Сидвшіе, одинъ за другимъ, тоже разбрелись по темной палуб загроможденнаго судна, сначала едва различая окружавшее. Однако, съ каждымъ моментомъ, съ каждымъ шагомъ впередъ, глазъ все боле и боле привыкалъ къ темнот, мало-по-малу выдляя предметы, еще недавно совершенно тонувшіе во тьм. Мачты и стеньги трехмачтоваго судна прежде всего вырзались въ вызвздвшемъ неб: оснащенныя паутиною вантовъ, он тихо колебались въ вышине, застя то ту звзду, то другую. Темная масса воды лнивою и крупною волной едва колебалась вокругъ судна. Было тихо, только якорный канатъ то, тихо напрягаясь, поднимался надъ водою, темными струйками стекавшей и падавшей съ него, то погружался, скрываясь въ ней вновь. Равномрные, сочные всплески его точно мрили ночь, воцарявшуюоя въ море. Послдніе огни гасли, послдніе уголья чуть рдли, покрываемые пушистымъ пепломъ, точно хотвшимъ сказать имъ: ‘спите!’… Несмотря на конецъ сентября, кое-гд плъ рдкій комаръ, — значитъ, судно стояло въ черняхъ, окутанное тихой, теплой осеннею ночью.
Однако, свтъ изъ каюты скоро напомнилъ о чае и привлекъ бродившихъ по палуб внизъ.
Маленькая каютка, слабо освщенная стеариновою свчкой, была полна благо пара бурлившаго самовара, густо стлавшагося по низкому потолку и выползавшаго на вольный воздухъ. Прямо противъ входа кидался въ глаза столъ съ чайными принадлежностями. Самоваръ, приборъ, блый калачъ, крендели, носящіе вверху {Вверху — вверхъ по Волг. Обыкновенно подразумвается средняя полоса Россіи.} имя баранокъ, тарелка съ икрою и другая съ печеною айвой. Слва, въ самой корм — темныя иконы съ тонкой восковою свчей, прилпленный къ одной изъ нихъ, справа — жесткое старческое ложе хозяина, покрытое плотнымъ персидскимъ ковромъ, около стола — два складные ршетчатые стула въ вид буквы X и небольшой красный сундучокъ — тоже импровизованный стулъ — все это составляло незатйливую обстановку каюты. Можно было подумать, что она не составляла постояннаго мстопребыванія старика, тамъ какъ онъ имлъ на Эмб три такія посудины и нердко перезжалъ съ одной на другую.
За чаемъ Звягинъ неоднократно покушался навести хозяина на предметы разговора, интересные для себ, особенно о прошлой жизни населенія, объ условіяхъ лова и т. п., но старикъ какъ-то туго подавался на это. Онъ ограничивался долгое время короткими, отрывочными отвтами, изъ которыхъ трудно было извлечь что-нибудь общее, имющее опредленную физіономію.
Этотъ странный, какой-то страдательный индифферентизмъ къ минувшему, даже къ собственной жизни, брошенной въ архивъ забвенія, къ сожалнію, слишкомъ часто приходятся наблюдать въ русскомъ народ, хотя не легко объяснить и оправдать его. Бдность ли и срое однообразіе самой жизни, мало ли измнившіяся формы ея, наличные ли интересы, застящіе прошедшее — Богъ всть!… Кому не случалось встрчать стариковъ, пережившихъ часто цлые общественные катаклизмы, долгіе періоды времени жившихъ ихъ послдствіями, отъ которыхъ, съ величайшими усиліями, едва-едва удалось добыть самыя поверхностныя свднія о нихъ, какъ будто люди эти оставались совершенію въ сторон, посторонними и нетронутыми событіемъ.
Несмотря на несомннный умъ, память и относительное развитіе старика, то же повторялось и здсь, пока, наконецъ, усилія Звягина не возымли нкотораго успха.
— По которому году въ море-то вышелъ?— понукалъ Николай Васильевичъ хозяина, подталкивая его точными вопросами.
— Хе-хе-хе! Мальчонкой еще.
— Вотъ бы и разсказалъ что изъ дтства-то. Любопытно вдь…
— Чудной ты. Чего любопытно-то?… Дло дтское, — извстно, что на ум-то было, темъ думалось тогда…
— Глаза-то, чай, были!… Неужли такъ все и осталось, безъ перемны, — а?..
— Какъ то-есть?
— Да такъ. Разв все одно — что теперь, что за семьдесятъ лтъ? Перемны, чай, были же? Ну, суда, орудія, условія лова, люди, наконецъ, — мало ли что!
— Куда! похожаго нтъ… Мало ли перемны въ это время!
— Вотъ то-то… Разве это не любопытно? Что ты помнишь, того намъ и не вспомнить, — такъ и пропадаетъ жизнь-то минувшая безъ слда.
Петръ Дмитріевичъ задумался, точно что соображалъ.
— Какъ перемнъ не быть. За мое время и моря-то не узнаешь… Мы, вотъ, сюда на Эмбу, я помню, ты думаешь, какъ ходили?
— Какъ же?…. Не понимаю что-то… Путь-то одинъ… Суда разв другія?…
— То-то и есть! И суда-то другія и путь-то другой были. Еще лодокъ этихъ и судовъ-то съ косыми парусами не знали… До казачьихъ-то водъ мы проранами на веслахъ ходили — вотъ што!
— Какъ, и весной-то?…
— Да, и весной.
— Что-жь, рыба-то насъ, ждала, что-ль, блякъ-то?… Не заставали, чай, густой-то?…
— Не заставали, пускай, да и не надо было, — и какъ въ волю налавливались. Не эстолько рыбы-то было, что сейчасъ.
— Значитъ, по-твоему, меньше рыбы-то стало?
— Да какъ теб сказать-то? Родитель покойникъ сказывалъ, да и самъ я помню, по полтин за штуку, за блугу-то за семи-четвертовую, хозяева водъ, да и арендаторы-то ловцамъ жаловали. Поштучно брали рыбу-то… Кажись, по теперешнему судить, тутъ и на мшокъ муки не наловишь, а въ старые годы налавливались… Вотъ ты и суди, что ея было, рыбы-то!
— Отчасти, пожалуй, и такъ, а главное — ловца-то нынче вдесятеро больше сдлалось, Петръ Дмитріевичъ! Гд прежде рыба-то въ одн руки шла, тамъ ее теперь на десятерыхъ длить надо.
— Врно… Чмъ ловили-то, ты спроси? Бывало на пятьдесятъ перетягъ поймаешь столько, что теперь на триста, четыреста не придется.
— Ну, а все-таки по полтин за блугу — трудно врится. Въ самомъ дл, на хлбъ и заработаешь.
— Врно теб сказываю, до семи четвертей — полтина, до восьми — выше, до девяти — еще выше, а икру или икряную рыбу — по уговору, отдльно. Много рыбу-то, брали… Да ты чему дивишься? Вдь море-то до четырехъ-саженной глубины барское было, помщичье. Допрежь ловили-то все крестьяне почесть, — што хотли господа-то, то и давали… Куда пойдешь?
— Откуда здсь крестьяне-то взялись? Неужели все жалованные? Вдь безлюдье, чай, было здсь?…
— Были которые и жалованные, а много которыхъ баре-то сверху сюда гнали изъ другихъ имній, врод какъ бы опальныхъ. Цлыя села выселяли.. Однихъ хохловъ что!… А у чего имъ сердешнымъ сидть здсь было? Ты то возьми — камышъ да солончакъ… По невол за рыболовство примались. Кабала — одно слово! Оттого баре и милліоны-то наживали или вонъ арендаторы, хоть бы Сапожниковы или Манаровы. Да это еще что! При крпостномъ-то прав што было, такъ вчуж морозъ по кож деретъ. Крестьянинъ то вовсе закабаленъ былъ. Помщикъ-то его и въ ловъ справитъ, помщикъ и продовольствіе дастъ, — мужикъ-то весь его и съ потрохами, что называется, вчный барщинникъ, кругомъ закрпощенъ, вчный должникъ, да еще и крестьянинъ-то къ тому, — извстно, длай съ нимъ, что вздумаешь, хоть ремни изъ спины ржь!… Бдовыя времена были, Николай Васильичъ, бдовыя! — произнесъ потомъ старикъ, подувая въ блюдце и прихлебывая горячій чай.— Да ужь на што для насъ, для вольныхъ людей, и то вспомнить нехорошо. Ровно царства какія особыя здсь у помщиковъ-то, у владльцевъ, были, право! Захочетъ обидеть тебя, какъ шельма какая промысловая, и обидитъ. Мало того, по міру пуститъ — и суда искать негд.
— Это какже?
— Говорю — царства особыя были… Да куда царства, никакого закона не знали! Начальстность-то вертли, какъ хотли. Извстно, тузы все, рука везд, такъ и губернаторовъ не больно уважали. Опять — деньги… Мелкота-то вся чиновничья закуплена была, да и старшимъ-то грхомъ перепадало, — такъ какой тутъ судъ?… Захочетъ табя разуть разъздной какой, по вражд или по дурости, да не войдеть, въ твое дло контора — и идти некуда!.. Такъ-то! Да не то, что помщики, и арендаторы-то такъ поступали, если не хуже. Сами-то владльцы — баре большіе были, знатные, въ Питер проживали, — управляющіе больше наживались… Ну, воды-то въ аренду сдавать и стали, а тутъ ужъ, извстно, купецъ наготов. Такъ вотъ этакій купецъ-то тоже своего рода царькомъ длался. Возьметъ деньги лицевыя (къ морю) воды, — ну, и владетъ до четырехъ саженъ. Самъ знаешь, черни отмелыя, чуть не день ходу до нихъ, до четырехъ-то саженъ. Палестина-то вс его, — какъ ее минешь? Море — его, рки его и земли его. Вотъ ты и пойми. Въ море, значитъ, идешь чужой водой, изъ моря, съ рыбою, тоже чужой водой, — мало ли тутъ грха можетъ статься, особенно если на злаго человка угодишь?
— Какимъ же это образомъ? Объясни толкомъ.
— А такимъ. Ловцу-то если дашь чуть не полтину за рубль, такъ будешь его караулить. По чернямъ-то поневол покупщики и обловщики появились. Оно и понято: купить дешевую рыбу кому не лестно, да и продать-то еще лестнй. Ловецъ-то иной въ долгу по уши арендатору-то: сдай ему рыбу — въ уплату пойдетъ, а на сторону-то — хоть рублъ, да мой. Такъ-то! Воровство-то развести не долго, да искоренять его трудно. Самъ знаешь, до чего разбаловался ловецъ: и условія другія, и цны хорошія, — нечего говорить, — а все жалуются хозяева-то.
— Ну, жалобы эти извстны, — о нихъ не стоитъ говорить. Кабы у насъ купецъ-то думать учился, такъ плохой ловъ простыми, законными путями объяснилъ бы, а то онъ, собственной практикой видно, дальше подозрнія и обвиненія нейдетъ. Укажи-ка хоть одного, который бы съ воровской покупки рыбы-то жить пошелъ, — анъ и не найдешь. И выходитъ все это — грошевое и пустое дло, которое никому и изъяну-то нанести не можетъ. Только купеческая голова способна воображать, что вки-вчные въ мор одни и т же уловы будутъ. Что они знаютъ по своей части, предприниматели-то эти?… Невжество непроходимое, — карманомъ думаютъ!… Да ну ихъ къ чорту! Разговоръ-то ты совсмъ въ сторону своротилъ… Да. Ну, такъ вотъ, если ужь теперь хозяинъ ловца-то бережетъ, такъ въ старое время, при дешевыхъ-то цнахъ, и толковать нечего. Строгости это у нихъ на промыслахъ были — ни приведи Боже! Разъздные да досмотрщики хуже полиціи всякой, — ни пройти, ни прохать, говорю теб… Одними допросами замаютъ тебя: какъ, да когда, да гд рыбу бралъ, гд ловилъ, да куда идешь, — бда, одно славо! А главное — не у нашихъ ли, молъ, ловцовъ покупалъ… Даже горе возьметъ! По невол иной разъ скажешь што. А скажи што супротивъ, да не покажется оно, такъ отведутъ твою лодку-то съ рыбой на ватагу, да тамъ и привяжутъ, — какъ, молъ, контора ршитъ… Ну, и ступай въ Астрахань, разбирайся тамъ въ контор-то. А то бывали и такіе примры: и вовсе рыбу-то себ на выходъ перетаскаютъ, — жалуйся поди!…
— Ну, такъ, чай, и отдавали?… Всякому своего жаль… Этакъ и до смертоубійства недалеко.
— А то нтъ, не бывало, думаешь?… Всего случалось. Война безперечь въ черняхъ-то шла… Разъздные, я помню, какіе выбирались — богатыри, зубастые, дерзкіе. Сами-то чуть ли не изъ разбойниковъ. Ну, такія они уже себ и артели подбирали, чтобы козырь къ козырю, значитъ, молодецъ къ молодцу, — обловщикъ или перекупщикъ какой встрнется, такъ чтобы не выскользнулъ, а заортачится, такъ на себя пеняй: пришибъ да и за бортъ, — жизнь-то не больно дорога. А чмъ докажешь?… Одно море темное, да небо синее… И охота же это у нихъ на лодки на скорыя была! Бывало такую соорудуютъ, что только ‘урви да умчи’, чтобы мигомъ было. Бывало завидитъ тебя такая-то, да если дастъ теб маякъ: ‘сажай’, молъ, — ну, и сажай, некуда тутъ идти, — не уйдешь, какъ бы далеко ни былъ… Ну, вотъ, ты и подумай, что-жь ты съ такимъ народомъ подлаешь?… Опять вооружены: если далеко, да думаешь лыжи навострить, того и гляди — пуля теб въ догонку, другая, а то и третья свистнетъ, — посадишь тутъ по невол. Правда, въ парусъ спервоначалу больше стрляли, а вдь кто поручится, что какая шальная не чиркнетъ тебя?
— Зачмъ же это въ парусъ-то?— съ любопытствомъ спросилъ Аверьянъ Александровичъ.
— Хе-хе-хе-хе! Зачмъ въ парусъ? — Извстно, страху на тебя нагонитъ, да и парусъ-то изршетитъ, — втромъ-то его, значитъ, такъ ужь и не беретъ… Такъ вотъ, какъ воды-то свои владльцы и арендаторы по морю оберегали! Видно, былое чмъ покорыстоваться.
— Неужели такъ дла-то эти и проходили безъ послдствій?— спросилъ, подумавъ, Звягинъ.
— Можетъ и было что,— кто его знаеть… А больше, чай, Богъ одинъ судилъ… И теперь проходитъ не мало, поди. Хотя, правду сказать, тихо нынче въ мор-то, а все, нтъ-нть, анъ глядишь — и сгинулъ человкъ. Чай и на твоихъ глазахъ не мало народу въ мор пропала… Про Стоблинникова, про казака, чай слыхалъ?
— Да, слыхалъ.
— Вотъ видишь! А Наяновское, Сызрановское, Банцыкинское дла давно разв были?… Гд люди-то?— Въ томъ же мор остались, а ужь, кажись, тутъ ли не улики?… И вещи-то убитыхъ найдены, и улики собраны, а вс сухи изъ воды вышли. Самому теб это вдомо, а ты дивишься, что въ старое время зря дла эти проходили. Чудакъ ты, Николай Васильичъ, право чудакъ! Ты то пойми, что тамъ и сила была, и связи, и деньги, а теперь што — а?.. Захочетъ тебя твой киргизъ рабочій ухлопать, да такъ, до втораго пришествія, суда и не найдешь.
— Ну, теперь промысловая жизнь — другая, времена Стеньки Разина прошли.
— Разину-то, сказываютъ, больно радъ народъ здсь былъ.
— Да, если встарину тутъ у васъ такіе паны хозяйничали, такъ и Разину обрадуешься.
— То-то я теб и сказываю. Слыхалъ я — отъ батюшки, отъ покойнаго, впрямь слыхалъ. Такъ вотъ што было, а ты спрашиваешь: похоже ли, молъ, на старое теперь-то… Ишь чего придумалъ… Время другое теперь, другъ ты мой, — время другое! Человкъ-та сталъ вольный, ловъ вольный, воды морскія въ казну отошли, — лови, гд знаешь! Цны для ловца хорошія, — изъ-за чего теперь воевать-то? Я и то говорю: нтъ-нтъ, да на лихаго человка и наскочишь.
— Ну, кто же кого обижалъ-то больше, разъздные закупателей и обловщиковъ, или т разъздныхъ?
— А какъ придется… Чья возьметъ, то и есть. Въ мор-то хуже еще, чмъ на бломъ свт, — сказываютъ: кто силенъ, тотъ и воленъ… Ну, одначе, и на ихъ милость, на разъздныхъ-то на этихъ, были тоже свои молодцы, лицомъ въ грязь не давали. Знали ихъ тоже по чернямъ-то, побаивались…
— Что-жь за люди такіе?
— Разные тутъ были — кто съ борку, кто съ сосенки… Такіе ужь собирались, чтобъ удаль удалью, а силу силой встртить можно было. Вотъ тутъ-то настоящія-та баталіи и бывали. Этакіе-то соберутся вотъ, — о чемъ жалть?…. Голова давно въ петл почесть… Лодку справятъ — одно слово, сами хозяева, — справятъ, да въ море-то въ знакомое и выйдутъ душу повеселить. Съ такими-то и разъздные боялись схватываться, по невол разв. Правду сказать, т и другіе другъ друга не токмо въ лицо, но по имени по отчеству знали, понимали, въ моготу ли противникъ, и не связывались, а иной и прямо уступали. Разв старыя зло и обида припоминались, — ну, тутъ ужь разсчитываться за нихъ приводилось, — длать нечего… Да, такіе молодцы по морю-то шатались, что никому и ничему спуску не давали — ни разъздному, ни гурьевцу, ни своему брату-астраханцу. Нагрянетъ на тебя этакая орава, гости незваные, — ну, тутъ ужь распоясывайся, угощай… А и попросятъ чего, не отказывай — гд и своя рука владыкой окажется, такъ не очень-то въ задоръ иди, сквозь пальцы посматривай, иначе хуже бы чего не было.
— Какже, чай, такіе люди извстны были? Неужели въ город и управы на нихъ нельзя найти было?
— Извстны!… Пріятели со всми были, по-пріятельски и навщали. Никто и не ссорился, — надежне такъ-то было. Прідутъ, бывало, къ теб на посуду, — напьются, насквернословятъ, нашумятъ, икры или клея тамъ возьмутъ, мшокъ-другой нмуки или пшена выпросятъ, да вдобавокъ, пожалуй, еще и наглумятся надъ тобою, а ты радъ-радёхонекъ, что провалились-то, наконецъ, унесъ ихъ песъ. А то судиться?— Куда ужь!… И доказательствъ иной разъ нтъ, да и о голов своей думается, если жаловаться-то вздумаешь… Море-то широко… Богъ всть, гд встртиться приведется… Не найдутъ и костей-то. Еслибъ у васъ прибирали разбойныхъ-то людей, а то вс по вольному свту гуляютъ. Вспомни Наянова: справедливымъ человкомъ вышелъ. А киргизишки, что убили Сызранова или Банцикина?… Почитай ихъ дло: вдь безсомннные убійцы, — съ поличнымъ захвачены.
— Да какже ихъ отпустили-то?
— А денегъ была при нихъ много посл хозяевъ-то убитыхъ, такъ правы оказались,
— Такъ и не нашлись деньги-то?
— Нашелъ, можетъ, кто, да не сказываетъ, — засмялся Петръ Дмитріевичъ.
Между тмъ отъ чая одинъ собесдникъ за другимъ отказывались и съ послдней опрокинутою чашкой самоваръ былъ прибранъ, столъ очищенъ и старикъ вынулъ колоду картъ съ обычнымъ припвомъ:
— Что золотое время-то терять, други мои, не сыграть ли?
— Постой-ка!.. Родные-то Стоблинникова вдь, кажется, искали его посл пропажи-то? Тло вдь, кажется, гд-то на островъ выкинуло?
— Говорятъ такъ… Значитъ — само море темное выдало, а то до сихъ поръ не знали бы, за здравіе или за упокой поминать, а ужь мало ли хлопотали!— поспшилъ отвтить хозяинъ, тасуя карты и подсаживаясь поближе къ столу.
Видя, что теперь невозможны никакіе разговоры, Звягинъ отказался отъ игры и вышелъ на палубу.
Влажной, но теплой ночною тьмой охватило его. Изъ-за далекаго горизонта тихо колебавшагося моря выдвигался раскаленный комокъ луны Звягинъ пробрался въ носовую часть судна, услся, прислонясь къ фалбитню, и сталъ наблюдать выроставшую луну и отраженіе, крупно дробимое моремъ. Мало-по-малу мысли его ушли въ сторону и предъ вперившимися вдаль глазами росла, вмст съ луною, тихая, поглощенная моремъ, судьба Стоблинникова, точно шорохъ и тихій всплескъ волнъ мрно и грустно нашептывали ее…
Еще недавно жилъ гд-то вверхъ по Уралу — на форпост ли какомъ, или, просто-напросто, въ самомъ город Уральск — казакъ по прозванью Стоблинниковъ. Оставимъ въ поко его семейныхъ, — не въ нихъ дло, не въ нихъ и слово, — дло въ томъ, что повадился казакъ ежегодно въ Гурьевъ въ гости навдываться, а какими путями — кому это надобно? Съ рыбаками ли рчными, съ стями ли плавными сплывалъ по Яику, что нын Ураломъ зовутъ, или какъ купецъ-молодецъ, торговый казакъ, съзжалъ подводами многоконными — рыбки купить или подрядъ взять, извозъ, то-есть, положить, — кто его знаетъ?… здилъ такъ Стоблинниковъ въ Гурьевъ-городокъ не годъ и не два и, надо полагать, торговою частью занимался, — по крайности, на торговлю больше вниманія обращалъ и выгоднаго дльца изыскивалъ. Извстно, рыбою, да на торгу, на міру торговомъ, да на завидущихъ глазахъ купецкихъ, — какое ужь дло? — годъ-другой пользу возьмешь, годъ-другой почти только лошадей прокормишь, а иной годъ и такой случится, что изъ своего кошеля впору добавлять. Товаръ начетистый, капризный: время, бываетъ, гнилое стоить, покупатель вверху тоже прижимистый, — однимъ словомъ, не ахти какое корыстное дло, — поневол инаго искать станешь. Вотъ и поводилъ носомъ-то, нюхомъ причуеваешь, не потянетъ ли, молъ, какимъ дльцомъ подходящимъ. А найдись такое, да если его притомъ еще и дали не раздумывай, куй только желзо, пока горячо, горячіе денежки каждый годъ отложишь. Сторона такая, дичь непролазная, добра много кругомъ лежитъ, да брать его некому, — людей нтъ. Тутъ и незолотая розсыпь торговому бывалому человку!.. Не даромъ про Яикъ и псня сложена, про Горыновичъ-то:
Серебряно твое домишко,
Золотые тваи бережки…
А море-то темное — темь зеленая!… Копни-ка это!
Много ли, мало ли времени прошло, а пронюхалъ-таки Стоблинниковъ золотое дльце. Указалъ ему кто-то изъ благопріятелей или просто бдный, но знающій человкъ, что больно, дескать, выгодно икорку собирать прямо въ вор, отъ ловца отъ труженика, не дожидаясь ея на базар, въ сутолок торговой, — однимъ словомъ, чтобы товара не на печи ждать, а самому къ нему подвинуться, на встрчу идти. И ловца-то отъ лова не оторвешь, и конкурента избжишь, — значитъ, выгода общая. А если въ мор-то въ соленомъ еще чаркой-другой водки продавца спрыснешь, такъ и говорить нечего. Пускай въ лвой сторон, на эмбенской грани, вольные ловцы-астраханцы стоятъ, и то задешево купить можно, а что въ правой-то, у помщика иль арендатора какого, такъ ловцы-то во всмъ дешево ряжены, продать радъ всякій. Опять отъ здшнихъ тоже, отъ сторожевыхъ казаковъ, не мало и совсмъ дешево наберешь, съ Ракушечьяго {Ракушечій Култунъ, т. е. заливъ, вправо отъ главнаго устья Урала. Въ немъ пристань, носящая тоже названіе Ракушечей. Покупка и отправка рыбныхъ продуктовъ, свозимыхъ съ моря кащаками-рыболовами. Рыболовство весеннее и осеннее производится казаками въ извстное время, съ лица — отъ устьевъ, въ опредленномъ мст и по жеребьямъ, а сзади лицевымъ порядкомъ — по своему усмотрнію, и свободно.} съ самаго, въ устьяхъ, на Пешныхъ… Везд караулитъ, чтобы рыбы никто не ловилъ въ запретныхъ мстахъ, и, надо правду сказать, строго свою обязанность соблюдаетъ, — ну, да не себя же имъ караулить, и то надо сказать. Словомъ, какъ ни поверни, выгодное это дльце представлялось.
— Попробуй, попытай! Не больно эта хитрость-то велика, только людей надо знать.
— Такъ и быть, — согласился казакъ съ добрымъ человкомъ и попыталъ.
Результатъ оказался хорошимъ, выше всхъ ожиданій, и Стоблинниковъ сталъ собирать икорку свжую, привыкъ къ длу и людямъ и ходилъ за сборомъ въ море уже не одинъ, а съ кормщикомъ-киргизомъ.
Правду говоря, не больно трудное это дло было. Выйдетъ это Стоблинниковъ на взморье, обойдетъ свои посты казачьи, а тамъ ступай, куда разсудишь, — запрету нтъ. Въ лвую сторону вздумается — милости просимъ, по Эмб астраханской сотни судовъ раскиданы, только отъ одного жъ другому въ гости заходи, — безъ икры не вернешься, въ правую, къ Богатинскому {Богатинскій — казачій форпостъ, поселенный при устьяхъ рчки Баксая, впадающей въ Каспійское море и въ недавнее еще время составлявшей правый рукавъ Урала, изъ котораго она вытекала. Теперь вверху, у самаго Урала, она пересохла и наполняется только въ тихую воду. Не имя теченія, обыкновенно, вода въ ней, отъ смси съ морскою, солоновата. Море противъ ея устьевъ такъ заметано и отмело, что во время выгоновъ совершенно обсыхаетъ и даже въ меженную воду доступъ къ форпосту возможенъ только въ самыхъ мелкихъ судахъ и лодкахъ. Казаки нанимаются въ небольшихъ размрахъ скотоводствомъ и рыболовствомъ.}, еще лучше чай, — воды помщичьи, ловцы арендаторскіе, на обух рожь молотятъ, таковъ и умолотъ. Свисни только, такъ и сырой, и дланной теб привезутъ. Конечно, тутъ съ опаской надо, какъ бы на какого надсмотрщика не наскочить, — ну, да на это глаза во лбу есть. Впрочемъ, имлъ ли какое опредленное понятіе казакъ о томъ, что такое промысловый ловъ, запретныя воды, разъздной — не извстно. Можетъ-быть онъ думалъ, что вс воды на свт, опричь казачьихъ, царевы, — кто его знаетъ, — а торговля — извстно, какая. Цны настоящія верховыя и гурьевскія базарныя казакъ знаетъ, а ловецъ что знаетъ въ мор-то? Опять торговаться и браковать можно: эта — суха, эта жидка, эта съ хрустомъ, а эта горчитъ. Снаровка-то извстная, — поди, разбирай тутъ, — не на базар, изъ рукъ не вырвешь. Водка тоже свое дло длаетъ, уступки проситъ… Такъ оно и идетъ. Ну, а умаслишь ловца-продавца, сторгуешься, — тутъ ужь какія хлопоты?… Товаръ сотовый, клади на всы да всь — только и всего.
Какъ бы тамъ ни было, по скудости ли рыбы въ лвой сторон, для испытанія ли дла, по иной ли какой причин, только вздумалось Стоблинникову попытать одну весну икорное дльце и въ правой сторон… Добрый путь!
Раздолье весной въ мор!… Втерокъ подуваетъ и солнце не печетъ, какъ лтомъ. Дышешь, точно пьешь что, — нектаръ вмсто воздуха, влажный, живящій, пьяный! Мирныя грёзы и тихія волны идутъ Богъ всть откуда к куда, — встаютъ и ложатся, встаютъ и ложатся, золотимыя солнцемъ и воображеніемъ. О чемъ-то вчномъ, безпредльномъ, неизбжномъ, какъ міровой законъ, напоминаетъ этотъ ходъ, точно мрный ходъ міроваго маятника. Такъ дйствуетъ на душу колеблющееся однообразіе огромнаго горизонта открытаго моря. Разв чайка, сверкая въ синемъ неб серебристыми крыльями, вдругъ упадетъ въ мутно-зеленоватую воду и качается на ней комкомъ блой пны.
И не раздражаетъ, не утомляетъ море, — напротивъ, успокоиваетъ. Теряешься въ этой безпредльности, точно волна межъ билліонами другихъ… Встаетъ и ложится, встаетъ и ложится… А въ самомъ-то дл что она такое, что мы въ жизни, въ исторіи, въ природ?— Только дыханіе моря, лишь всплескъ вчноcти…
Конечно, ни о чемъ подобномъ не приходило въ голову Стоблинникова, но не чувствовать моря, его простора и мира было нельзя. Лодка шла весело. Влажный вешній воздухъ текъ легкимъ, но густымъ, втеркомъ и упруго ложился въ паруса. Скрылись мачты, чернвшія въ Ракушечьемъ, слился съ горизонтомъ и потонулъ за нимъ островокъ Каменный, миновали кургайскія казачьи суда, стоявшія на лову, а лодка шла по вестъ-зюйдъ-весту и потерялась за гранью войсковыхъ водъ… Потерялась и не нашлась, — съ той поры слуху не стало о Стоблинников… Пропалъ казакъ, сгинулъ безъ всти. Въ темную ли ночь грозная морская буря опрокинула и захлестала его лодку, шкотомъ ли его въ море выбросило, спутникъ ли киргизъ покорыстовался душой и казной христіанскою, или самъ неосторожно за бортъ свернулся, — какъ узнаешь?… Ни лодки, на хозяина, ни киргиза найти не могли. Впрочемъ, хозяина признали, говорятъ: черезъ годъ или больше море нашло. Разложившійся, полуистлвшій трупъ, сказываютъ, гд-то на островахъ выкинуло, — такъ, по кресту ли, по ключу ли на пояс, вишь ты, признали хозяина. Больше признать было не по чему, — промыло казачьи косточки.
А исторія шла своимъ чередомъ.
Вечерло. Оранжевые полутоны ложились на запад. Золотые снопы спускавшагося къ горизонту солнца гигантскимъ золотымъ веромъ раздвинулись по небосклону, тихій втерокъ то западалъ, то тянулъ отъ сверо-востока. По сверо-западному горизонту ясно виднлись песчано-известковые бугры, а по солонцамъ, островамъ и косамъ темнли зеленвшіе молодые калмыки, кое-гд сновали одинокія ловецкія лодки, рдкія суда недвижно стояли въ мор. Утомленная вода, едва журча, шептала подъ водорзомъ и лниво крутилась за рулемъ. Какъ бы засыпая, затихали послдніе крики чаекъ. Самый втеръ стихалъ, точно собираясь на отдыхъ, паруса то повисали, то вспыхивали золотымъ румянцемъ заката. Замолкали послдніе голоса моря. Хорошо было кругомъ!… Лодка Стоблинникова еле подвигалась впередъ.
— Магометъ-бекъ, на посуду держи, мористе-то, — около переночуемъ, можетъ. Ты здсь мста-то знаешь ли?
— Не больно ладна знаю… Мало знаю. Можетъ середка дальше тутъ пойдетъ, хозяинъ.
— А противъ какихъ мстъ будемъ теперь, какъ думаешь?
— Пороховой {Пороховой — бугоръ. По одному преданію, это тотъ бугоръ, на которомъ хранилъ свои пороховые запасы Степанъ Тимоеевичъ Разинъ, а по другому, казачьи отряды, ходившіе для усмиренія Внутренней Букеевской орды, въ предлахъ которой онъ и лежитъ. Онъ находится на сверо-восточномъ берегу моря, на самой грани астраханскихъ и казачьихъ водъ, не вдалек отъ Баксая и Богатинскаго форпоста, почему и самая грань носитъ названіе Баксайской, точно также какъ восточная — Эмбейской.} прошли… Вонъ… взади-то, вонъ, бугоръ-то маячитъ.
— Какже такъ Пороховой? Ты сказывалъ вдь, его еще давеча утромъ прошли?
Киргизъ осклабился.
— То бугоръ былъ Пороховой… Ватага тоже есть Пороховой.
— Пороховинская?… Слыхалъ я.
— Пороховински, Пороховински!… Она будетъ.
— Сажать, што ли?
— Сажать надо, хозяинъ… Коса есть, осередокъ есть, — куда пойдешь?
— Ну, вотъ, спросимъ. Гд лучше, тамъ и посадимъ. Отъ ватаги-то, чай, надо отойти малость. Держи на посуду-то.
Лодка пошла по зюйду, къ темному судну и лодкамъ, тихо колебавшимся за его кормою.
Прошло съ четверть часа, пока казакъ стоялъ подъ бортомъ судна, наконецъ парусъ взбжалъ вверхъ по мачт и лодка тихо двинулась къ весту. Между тмъ въ то же время отъ темной бахромы молодаго камыша тихо отдлилась небольшая щегольская лодка-реюшка, поставила три паруса на распашку {На распашку, — Идти парусомъ ‘на распашку’ можно только при попутномъ втр. Это значитъ, что если одинъ парусъ лежитъ на лвый галсъ, то другой поднимаютъ на правый и такимъ образомъ увеличиваютъ площадь парусовъ. При поднятіи двухъ парусовъ на одну сторону, при прямомъ попутномъ втр, передній, разумется, не будетъ работать, загораживаемый заднимъ.} и пошла на перерзъ казаку, не обращавшему на нее ни малйшаго вниманія. Только тогда, когда лодки стали боле и боле сближаться, кормщикъ-киргизъ предупредилъ хозяина:
— Гляди-ка, пожалуйста, чаго это? Ровно на насъ идетъ…
Смутившійся Стоблинниковъ сталъ вглядываться въ настигавшую лодку, но всячески старался ободрять себя.
— Да, на перерзъ идетъ… Въ море, чай, — сообразилъ онъ.
— Нтъ, на насъ вернула… Все къ западу забираетъ. Смотри, какъ бы дурной человкъ не былъ.
Стоблинниковъ пробжалъ по палуб, спустился въ каюту и вскор возвратился, вооруженный старою казачьею фузеей, изъ которой всего успшне можно убить или искалчить стрляющаго. Киргизъ то-же подвинулъ къ себ топоръ.
Лодки все боле и боле сближались. Черневая замтно насдала на преслдуемую. Цль ея была несомннна, но мертвое молчаніе не нарушалось и все боле давило несчастнаго казака.
— Сажай!— вдругъ раздалось сзади точно изъ тромбона.
Казакъ продолжалъ идти, не подавая отвта.
— Эй ты, на свойской!… Сажай, теб говорятъ! Забагрю, хуже будетъ!
— Надо сажать, хозяинъ, — тихо посовтовалъ киргизъ.— Куда уйдешь? Смотри, какой лодка, — ровно мартышка. Плохо будетъ, бить станетъ, бда совсмъ.
— Ну, сажай, што ли, — согласился оторопвшій казакъ.
— Сейчасъ сажаемъ, сейчасъ, — крикнулъ онъ на голосъ.— Чего вамъ?
Отвта не послдовало.
Лодка повернулась носомъ къ втру, парусъ заполоскалъ и, быстро скользя по мачт блою пеленой, упалъ на палубу, точно раненая морская птица свернула подбитыя блыя крылья.
Трехпарусная лодка мигомъ настигла остановившуюся казачью, тоже заполоскала и стала бортъ о бортъ съ нею, захвативъ ее багромъ, но не роняя парусовъ. Въ ней было четыре человка: двое русскихъ и двое киргизъ, вс атлетическаго тлосложенія.
Одинъ изъ богатырей, съ длинною рыжею бородой, поднялся въ корм во весь свой саженный ростъ. Судя по наружности и одежд, онъ былъ старшимъ на лодк.
— Чья лодка?— грубо и рзко крикнулъ онъ.
— Гурьевска!
— Далеко ли Богъ несетъ?
— Въ Астрахань!
— А на посуду зачмъ забгалъ?
— Спрашивалъ, противъ какого мста стоимъ.
— Знаемъ мы!… Долгонько справки-то наводили.
— Потолковали малость… Мстовъ вашихъ не знаемъ… Заночевать было думали.
— Такъ, такъ!… Что у тебя ровно пустая лодка-то? Съ чмъ идешь?
— Икры малость есть…
— Да, вонъ оно што!… А накладная наша соляная есть? Покажь-ка.
Казакъ замялся и смшался.
— Чего-жь ты? Проглотилъ языкъ-отъ што-ль? Чего молчишь-то?— съ сердитой усмшкой допытывалъ рыжій богатырь, повидимому разъздной.
— По правд теб объяснить, добрый человкъ, нтъ у меня накладной: на Эмб икру-то сбиралъ, отъ астраханцевъ, отъ вольныхъ ловцовъ, — поправился казакъ.
— Што ты изъ меня дурака-то строишь? Лшій тебя знаетъ, гд ты ее сбиралъ-то!… Добрый человкъ, добрый человкъ, — передразнилъ онъ казака.— Придется тебя, чортову башку, на промыселъ вести… Тамъ разсмотрятъ.