Въ устьяхъ и въ мор *).
(Сверо-каспійскія очерки).
*) Первый изъ этихъ очерковъ помщенъ въ апр. кн. ‘Русской Мысли’.
II.
На Посуд.
——
——
——
Н. Бобылевъ.
‘Русская мысль’, No 7, 1880
В устьях и в море, Бобылев Н. К., Год: 1880
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Втеръ крпчалъ и крпчалъ…. разорванныя массы полупрозрачныхъ темно-синихъ облаковъ быстро и низко неслись къ сверо-востоку, точно спша куда-то и застилая и безъ того невеселое небо. Съ юго-запада надъ горизонтомъ выползало сплошное темное тло огромной тучи. По временамъ это безмолвное чудовище, вспыхивая огнемъ молніи, точно раскрывало усталые глаза и испускало глухое рычаніе отдаленнаго грома.
Недавно еще покойное море теперь бороздилось рядами волнъ, вскипавшихъ и разсыпавшихся блыми пнистыми гребнями, все быстре и выше. Тяжелые, мутные, насыщенные известью и глиной дна, валы точно настигали другъ друга.
Съ небольшой одинокой лодки, смло ржущей вкось эти влажныя гряды, не было видно ничего, кром хмураго неба и взбудораженнаго моря.
Косые, туго добитые {Туго добитый — сильно натянутый (шкотъ, булинь).} паруса летли лежа надъ водой, сильно скрененая лодка лвымъ бортомъ бороздила воду, то захлебываясь блою пною, то взлетая надъ валами, съ визгомъ и шипніемъ прорывавшимися подъ ея килемъ, Крупныя рдкія капли дождя тяжело зашлепали по палуб, прошло нсколько минутъ, — он длались чаще.
— Сарсембай, дай-ко мн кожанъ, обратился мужчина среднихъ лтъ, въ толстомъ пиджак, высокихъ сапогахъ и низкой поярковой шапочк, къ киргизу, съ трудомъ удерживавшему румпель. {Румпель — рукоятка руля.}
— Бери-ко руль-то, хозяинъ, вмсто отвта распорядился тотъ, кладя румпель на сторону паруса, который моментально всталъ и чуть заполоскалъ.
Хозяинъ перехватилъ румпель, а Сарсембай пробжалъ вдоль по лодк, на минуту исчезъ въ носовой кают ея и тотчасъ же возвратился съ новенькимъ кожаннымъ пальто, соединеннымъ съ такимъ же непромокаемымъ башлыкомъ. Хозяинъ облекся въ него и могъ смяться надъ всякимъ дождемъ.
— Николай Васильичъ, сильна больно.
— Ну!
— Лодка пустой, баластъ мало, — валитъ больно.
— Что жъ длать?
— Сажаемъ (паруса), жидаемъ немного.
— Что ты! съ ума спятилъ? Такъ три дня прождать можно. Весело въ мор-то болтаться, — ни пить, ни сть не дастъ. Я, смерть, чаю хочу. Увидишь посуду — держи на нее.
— Ладно, только фокъ {Фокъ — носовой, косой парусъ.} надо убрать, Николай Васильичъ.
— Поди, убери, пожалуй…. Въ самомъ дл, сильна. Полосы бы не было {Полоса — ударъ втра, шквалъ.}.
Черезъ минуту фоковой парусъ былъ посаженъ, подкатанъ къ рейку и убранъ. Лодка стала крениться мене, но все-таки бороздила воду бортомъ, съ каждымъ ударомъ втра погружавшимся въ воду.
Можно было бы сказать, что прошло съ четверть часа глубокаго молчанія, если-бы рокотъ и всплескъ валовъ, шипніе пны и свистъ втра все сильне и сильне не задавали своего адскаго концерта.
По безмолвію людей, находившихся въ лодк, можно было признать въ нихъ старыхъ знакомцевъ моря, которые, вообще, тмъ мене говорятъ, чмъ боле окружающее требуетъ ихъ вниманія, — каждое движеніе другъ съ другомъ понимается безъ словъ. Даже къ опасности и смерти бывалый человкъ относится съ такимъ безмолвіемъ, которое можно бы принять за пренебреженіе, если-бы оно не объяснялось сознаніемъ положенія и безплодности всякихъ жалобъ. Большинство моряковъ борятся до конца, до изнеможенія, уступаютъ право на жизнь шагъ за шагомъ, но умираютъ молча, хладнокровно, — вдь это такое простое дло. Борьба за жизнь не даетъ имъ подумать о смерти до тхъ поръ, пока они не очутятся въ ея объятіяхъ. Они не сложатъ рукъ, какъ женщины и дти, пока могутъ бороться, какъ мужчины. Въ существ это такъ, хотя никогда не высказывается ими. Здсь смшны красивыя фразы, потому что никто не уметъ говорить ихъ.
Жизнь, проводимая между моремъ и небомъ, рядъ поколній живущихъ ею, не могутъ не выработать извстнаго типа, не могутъ не дать физіономій населенію. Потому даже близкіе родные, если и задумаются надъ жертвою, взятою моремъ, то ни передъ кмъ не выложатъ своихъ душъ. Какъ-то неловко жаловаться на то, что даннымъ давно сдлалось условіемъ жизни. Вдь это такое обыкновенное дло! Никто не станетъ выть, идя на штурмъ и долго толковать о солдат, убитомъ на войн. Мсто печали не на язык, а въ сердц.
Порывы втра однако такъ стали кренить лодку, что при одномъ изъ нихъ, Сарсембай внезапно сталъ выпускать шкотъ, а хозяинъ подбжалъ къ большой мачт, освободилъ подъемную {Подъемная — веревка, поднимающая рей и парусъ.} и оглянулся. Кормщмкъ понялъ и вырыснулъ {Вырыснуть — поставить лодку носомъ къ втру.}, парусъ нсколько былъ осаженъ по мачт. Все длалось молча и скоро.
— Если усилится, придется фокомъ идти.
— Посуда видна, Николай Васильичъ, произнесъ киргизъ, вглядываясь въ сроватую мглу.
— Гд?
— Вонъ, вонъ, въ передній бакштокъ {Бакштокъ — веревка, идущая отъ верхней части мачты къ борту, служащая подкрпленіемъ мачты. Ихъ четыре.} гляди.
Долго не видалъ Николай Васильичъ никакого признака посуды, но лодка летла и стала показываться какая-то неопредленная темная масса.
— А! держи къ ней. Пристанешь ли?
— Держи-ка, шкотъ беремъ, вмсто отвта обратился къ нему киргизъ, передавая ему румпель. Николай Васильичъ, взялъ румпель, вырыснулъ и шкотъ былъ взятъ. Лодка стала забирать выше посуды.
Вскор можно было различить черный корпусъ стоявшаго на якор большаго трехъ-мачтоваго судна, отъ напора валовъ покачивавшагося спокойной килевой качкой. Подчаленная за кормою ловецкая лодка, по величин мало уступавшая подходившей, моталась изъ стороны въ сторону, страшно бортуя и размахивая черными мачтами. Иногда она, точно уставая валяться съ боку на бокъ, начинала клевать носомъ вдоль, то есть несносную боковую качку мняла на боле спокойную килевую. Въ незначительномъ разстояніи, на отдльномъ, своемъ, якор стояла трехмачтовая стройная свойская {Свойская ходка — ходитъ въ море самостоятельно, на свой страхъ.}, тоже клевавшая носомъ и покачивавшая. На горизонт открывались тамъ и сямъ группы такихъ же темныхъ судовъ, раскиданныхъ по вспаханной нив моря. Дождь прекратился и уже не мшалъ глазу мрять огромное пространство.
А лодка все забирала выше, въ втеръ отъ судна, точно оставляла его за собою. Но это только казалось, — внезапно кормщикъ киргизъ далъ шкота и быстро повернулъ прямо на посуду, подходя поперегъ къ кормовой ея части. Судно было такъ близко, а лодка неслась на него съ такою быстротою, что, казалось, вотъ, вотъ, она врежется въ него страшнымъ ударомъ, съ трескомъ пробьетъ его обшивъ и разсыплется въ груду щепокъ уносимыхъ волнами. Но, не доходя какихъ-нибудь полутора, двухъ саженъ, послушная движенію руля, она вырыснула, круто повернувъ противу втра и стала къ высокому борту судна съ такою аккуратностію и чистотою, что, казалось, не раздавила бы яйца, помщеннаго между судами.
Парусъ упалъ, посаженный Николаемъ Васильичемъ, а Capсембай быстро поймалъ и закрпилъ за кнехтъ {Кнехтъ — копань, ребро лодки, выступающее въ вид колонки надъ бортомъ. Такихъ кнехтовъ для привязи въ лодк четыре — два въ носовой и два въ кормовой части.} лодки веревку, брошенную съ посуды. Лодка запрыгала подъ бортомъ судна, то равняясь съ нимъ, то падая между валами сажени на полторы внизъ. Въ удобный моментъ, когда лодка поднялась на волнахъ и поравнялась съ бортомъ судна, Николай Васильичь перепрыгнулъ на него.
Не говоря ни слова, онъ снялъ шапку и нсколько разъ перекрестился на мдный образокъ, врзанный въ гротъ-мачту. Четверо русскихъ рабочихъ, точившихъ снасть съ безмолвнымъ любопытствомъ смотрли на нежданнаго гостя.
— Богъ помочь! обратился онъ къ нимъ, кивнувъ головою.
— Богъ спасетъ, отвтилъ старшій изъ работавшихъ, повидимому, лоцманъ.
— Чья посуда-то?
— Абросимова была, добродушно улыбаясь отвтилъ тотъ же рабочій.
— Александра Петровича?
— Его самаго.
— Здсь онъ?
— Здся, — въ кают будетъ. А вы кто такіе?
— Старый знакомый его, — Звягинъ. Николай Васильичъ Звягинъ — слыхали можетъ?
— Слыхали, батюшка, слыхали. Третьяго года икру сдавали вамъ.
Звягинъ окинулъ взглядомъ судно, на которое попалъ. Онъ видлъ обыкновенную стоичную посуду, поднимающую отъ двухъ до трехъ тысячъ пудовъ и представляющую собою видъ цлой подвижной ватаги, на которой не только приготовляются и сохраняются рыбные товары, но ремонтируются орудія лова и производится самый ловъ. Сотни такихъ посудъ раскиданы въ сверо-восточномъ углу моря, противъ грязнаго, пропадающаго въ соленыхъ грязяхъ (сорахъ), Сагыза, степной Эмбы {Сагызъ, Эмба — рки. Мертвый Култукъ — заливъ.}, по Мертвому Култуку, противу острововъ Долгаго, Святаго и Кулалы. Разъ избравъ мсто лова и, слдовательно, своей стоянки, посуда-ватага быстро теряетъ всякое подобіе мореходнаго судна: заваливается снастью и стями, ларями для посола рыбы, солью, деревянною посудою для приготовленія икры, клея и вязиги и сотнями мелочей, необходимыхъ для раздлки и посола рыбы и ремонта рыболовныхъ орудій, безпрестанно мняемыхъ, для точки уды и просушки пеньковой обряды ея и стей, такъ какъ морская вода объдаетъ и покрываетъ ржавчиною первую и гноитъ послднія.
Тяжело загроможденное судно было приковано къ одному мсту въ особенности потому, что по вантамъ и бакштокамъ его, на саженной вышин, были сдланы изъ реевъ, грядокъ {Грядка — березовый кругляшъ въ ногу толщиною, аршинъ 4-хъ длин.}, шестовъ и багровъ такъ называемыя палати или вшала для просушки пеньковой обряды рыболовной снасти, пучки которой чернли на нихъ и въ настоящее время. Связки балберы лежали и висли кругомъ.
Пока прибывшій наблюдалъ старую знакомую ему картину, изъ дверей кормовой каюты показался высокій, сильный, красивый старикъ лтъ за пятьдесятъ. Темнорусые волосы съ легкой просдью, подернутая сдиной широкая борода, густыя брови и добрые, умные срые глаза поражали какой-то теплою мощью и сразу располагали въ свою пользу. Онъ вглядывался въ Звягина.
— Александръ Петровичъ, здорово! Не узналъ видно?
— А, Николай Васильичъ, другъ любезный! Милости прошу. Откуда Господь несетъ?
— Изъ Астрахани бжимъ. Да вотъ, непогода загнала. Случайно на тебя угодилъ.
— Ну и слава Богу, — радъ я теб. Чай, года три не видались, поди?
— Да, скоро три будетъ. Вели-ко, пожалуйста, постель мою, да самоваръ изъ лодки взять — чаю напьемся, въ лодк не давалъ втеръ.
— Господь съ тобою! Самоваръ-отъ на што?… У насъ свои два. Не годится этакъ-то, братикъ ты мой. Ступай, ступай въ каюту съ втру-то, сдлаютъ тутъ, безъ тебя все сдлаютъ.
— Лодку-то вели подъ корму спустить.
— Ступай, ступай, нечево тутъ, говорю, сдлаютъ.
Звягинъ махнулъ рукой и съ улыбкой спустился въ каюту. Это была невысокая, формы кормовой части судна, комнатка, въ которую сводили съ палубы пять-шесть ступеней, тускло освщаемая маленькимъ кормовымъ оконцемъ. Нчто въ род неширокихъ наръ окружало три стны каюты, а въ передней переборк, въ которой находились входная дверь и лстница, былъ на-глухо придланъ чистый, гладко выструганный, деревянный столъ. Икона Николая Чудотворца, котораго чтутъ не только мстные русскіе моряки, но и калмыки, и нсколько блестящихъ мдныхъ крестовъ и образковъ, подложенныхъ ярко-синей кобальтовой бумагой, занимали правый передній уголъ отъ двери. За планкою, прибитой къ стн, торчали долота, буравы, навертыши, клещи и т. п. нехитрые инструменты. Пила, рубанокъ и выстроганная доска показывали, что старикъ что-то ромадилъ.
Чувствомъ какого-то благосостоянія встртила Звягина тихая и молчаливая каюта, посл грома и шипнья валовъ и свиста рзкаго свжаго втра. Были первые дни октября, хотя еще далеко нехолодные. Онъ закурилъ папиросу, протянулся на нарахъ, покрытыхъ мохнатымъ Царицынскимъ ковромъ и задумался.
Познакомимся съ нимъ. Звягинъ имлъ несчастіе родиться въ желзномъ сундук, называемомъ купеческой семьей. Въ томъ особенномъ замкнутомъ, затхломъ мір, куда нтъ доступа ни чистому воздуху, ни Божьему свту, потому что замкнутость, косность и тьма — существеннйшія условія его существованія. Въ довершеніе всего, Звягинъ появился на свтъ въ старой захудалой семь, имвшей достаточно времени и насквозь пропитаться мутными соками своего міра и застыть въ его тсныхъ, безсмысленныхъ традиціяхъ. Между тмъ, семью эту, по своему времени, казалось, можно было бы считать принадлежавшей къ боле живымъ и развитымъ, потому что въ ней существовали не только лица университетскаго образованія, но и вообще живыя лица. Но такова сила тьмы и тупости среды, что она проросла чертополохомъ и крапивою даже въ умахъ, тронутыхъ образованіемъ и свтомъ мысли. Звягинъ, однако, уберегъ себя и, въ конц концовъ, не только отршился, но проклялъ и возненавидлъ вс предразсудки, врованія, святая святыхъ этого міра. Какъ онъ этого достигъ — трудно сказать, въ особенности въ этомъ царств мертвыхъ. Да, трудно было остаться живымъ въ мір, въ которомъ условіями жизни выработалась такая наивная способность прозябать, что онъ и въ настоящее время готовъ прозябать вчно, было бы ему тепло и сытно. Все, что за предлами куска и крова, — не существуетъ для него, кажется какой-то глупой фантасмагоріей, чуть не бедламомъ, до которыхъ здравомыслящимъ людямъ нтъ никакого дла. Способность любить, страдать, жертвовать, бороться, идти на пытку, на крестъ, — въ самомъ дл, что это такое, какъ не смшное сумасбродство?!… думаютъ эти непроходимые люди и воображаютъ себя христіанами. Способность совмщать въ себ самыя несовмстимыя вещи, ставить ежеминутно по свч и Богу, и чорту, идіотски принимается и передается этимъ міромъ, входитъ въ его плоть и кровь. Относиться къ чему-нибудь критически онъ можетъ только до тхъ поръ, пока это выгодно ему. Дале этого онъ не идетъ — и сохрани васъ Боже потревожить чмъ-нибудь безмятежность этого тухлаго проплесневвшаго болота. Тепля лампады, объдаясь постной пищей, восторгаясь ревомъ протодіакона, бгая по крестнымъ ходамъ, какъ по увеселительнымъ зрелищамъ, міръ этотъ мнитъ, что молится и приноситъ жертвы Богу, на самомъ же дл онъ молится и приноситъ жертвы одному только идолу, имя которому — капиталъ. Въ этомъ слов вся его жизнь — и поступки, и душевныя движенія, и нравственность, кодексъ которой исчерпывается поговоркою ‘наша хата съ краю — ничего не знаю’. Трудно, очень трудно вообразить, что за бурьянъ и чертополохъ способны рости и ростутъ на подобной почв!
Представьте же себ, что на такой почв, игрою случая, прихотью природы, суждено родиться, рости и жить, чему-нибудь, дйствительно, живому. Тяжело допустить даже возможность этого, такую постоянную нравственную пытку и ломку предстояло бы вынести живому существу въ этомъ царств мертвыхъ, чтобы пронести, не потушивъ, ту искру Божью, которая загорается часто еще въ дтств. Эту мучительную траги-комедію жизни Звягину пришлось испытать на себ. Надо однако отдать ему справедливость, онъ не только никому не намекалъ на эту срую сторону своей юности, но старался забыть ее и стыдливо отворачивался отъ нея самъ. Общественный горизонтъ посл узкаго горизонта семьи былъ шире, но это былъ тотъ же міръ съ тми же богами и съ той же ‘моей хатой съ краю’. Сознавъ, что только ошибкою, только насмшкою судьбы сдлался членомъ этого міра, понявъ, что онъ не только лишній, но и вредный человкъ въ немъ, Звягинъ сталъ искать выхода куда бы то ни было, какъ человкъ, душимый чадомъ. Естественно, что человкъ, недружелюбно относившійся къ сред, въ которой ему приходилось дйствовать, встртилъ съ ея стороны такія же отношенія къ себ и, не имя нравственной возможности бороться съ ней ея оружіемъ, не умя выть по-волчьи съ волками, не имлъ успха въ томъ мір, гд успхъ — все. Неуспхъ этотъ засталъ Звягина въ Астрахани, гд онъ занялся было рыболовствомъ, предполагая въ немъ безобидное, зависимое только отъ изобилія и щедрости природы занятіе и встртивъ азартную игру, лоттерею, обставленную членами того же міра, изъ котораго онъ искалъ выхода. Въ довершеніе всего Звягину не повезло: дурные ловы, потопленіе судовъ, пропажи задатковъ, уничтоженіе орудій лова бурями и льдомъ валились на голову Звягина, точно шишки на бднаго Макара и ему приходилось испытать на себ, что значитъ неуспхъ въ той проклятой сред, которую безъ его вдома отмежевали ему рожденіе, воспитаніе и жизнь, старавшіяся вдавить живаго человка въ тсныя, уродливыя формы того гроба, который называется купеческимъ міромъ. Звягинъ имлъ время на столько узнать міръ, въ которомъ дйствовалъ, что встртилъ свои неудачи не только хладнокровво, но съ нкоторою долею удовольствія. Он давали ему возможность убдиться въ правот своихъ взглядовъ и осязательно почувствовать безнравственность и безстыдство окружающаго. Онъ понялъ давно на сколько нравственность народа, запрещающая бить лежачаго, выше нравственности торгаша, которая только лежачаго-то и дозволяетъ бить. Удостоврясь въ этомъ на себ, съ чувствомъ какого-то самоудовлетворенія, онъ со свободнымъ, спокойнымъ и довольнымъ сердцемъ пошелъ на встрчу народу, вникая въ его интересы, міросозерцаніе и бытъ. На этомъ пути мы застаемъ его.
Правду сказать, въ области, въ которую вступилъ Звягинъ, онъ нашелъ не совсмъ то, чего ждалъ. Въ ней тоже было множество своихъ безобразныхъ явленій, но были и отрадныя, успокоивающія, подерживающія вру въ человка, и, странное дло, чмъ трезве начиналъ онъ относиться къ народу, чмъ мене идеализировалъ его, тмъ живе сочувствовалъ ему. Видя народъ такимъ, каковъ онъ есть, со всми его дурными и хорошими сторонами, понимая, что отъ него нельзя требовать того, чего тотъ не могъ дать, убдившись, что мстное промысловое населеніе было испорчено дурными вліяніями и условіями несравненно сильне земледльческаго, Звягинъ умлъ разглядть въ немъ добрые, мощные, нравственные задатки и такія недюжинныя умственныя силы, которымъ предстоялъ ростъ. Такимъ образомъ, новыя условія жизни дали ему здравый взглядъ на народъ, а общеніе съ этимъ народомъ сократило его личныя потребности, ограничивъ ихъ требованіями здравой нормальной жизни, съ разу отрубивъ отъ нея т излишества и ненужности, которыми отягчена искусственная жизнь современнаго общества. Многое, что казалось ему необходимымъ недавно, оказалось теперь не только ненужнымъ, но и смшнымъ. Въ конц концовъ, пріобрлось умнье довольствоваться малымъ и появлялся нкотораго рода свободный стоицизмъ, способный взглянуть въ глаза всякому лишенію и невзгод жизни. Но важнйшимъ пріобртеніемъ Звягина были люди, неизмнявшіе своихъ человческихъ отношеній къ нему, не взирая ни на какое его положеніе. Ихъ было мало, но потому-то онъ и дорожилъ ими. Такимъ образомъ, въ немъ и вокругъ него не осталось ничего дланнаго, — ни міросозерцанія, ни жизни, ни людей, ни ненависти, ни любви, и онъ вздохнулъ легко. Дланной при немъ оставалась только книга, но она была его потребностью съ дтства.
— Что, видно съ втру-то дремлется? обратился къ Звягину спустившійся въ каюту Александръ Петровичъ.
— Какой сонъ? Нынче ночью-то два раза успешь выспаться, возразилъ, улыбаясь, Звягинъ, спуская ноги съ наръ.
— Ты что это? Лежи, лежи — Господь съ тобою! Постой, вотъ я теб подушку подамъ…. Отдыхай пока — вишь на мор-то что дется. Отдыхай! а тмъ временемъ самоваръ поспетъ…. Да я сказалъ теб похлебки подать…. Важная, братъ, похлебка, — утресь осетра зарзали — на кукан {Куканъ — привязь.} сидлъ.
— Ты что это, Александръ Петровичъ, въ такой втеръ какой огонь разводишь?
— Како огонь, зачмъ? Еще котелъ горячій — изъ котла нальемъ.
— Однако, не рано обдаете.
— Чего не рано? Василья съ переборки ждали, да вотъ и по сю пору нтъ.
— Далеко, разв, порядки-то?
— То-то, нтъ. Надо быть, снасть порвали рулями. Да все пора бы, въ этотъ втеръ чего сдлаешь? Не рано, впрочемъ, побжалъ-то. Забжалъ рази къ кому.
— Здоровъ ли онъ?
— Кто? Васюха-то? Здоровъ, чего ему!
Василій, о которомъ шла рчь, былъ единственный сынъ Александра Петровича, года три-четыре уже женатый, въ которомъ старикъ души не чаялъ, стараясь, впрочемъ, не выказывать этого не только передъ посторонними, но и передъ сыномъ. Съ послднимъ, однако, сдержанность эта была совершенно напрасна, потому что Василій сыновнимъ инстинктомъ чувствовалъ глубокую привязанность отца, хотя никогда не употреблялъ ее во зло. Они были прежде всего друзья, безусловно врившіе другъ другу, но никогда не уступавшіе одинъ другому. Между заурядными характерами такая неуступчивость могла бы быть источникомъ постоянныхъ раздоровъ, здсь же она, противу всякаго ожиданія, длалась источникомъ взаимнаго уваженія и вры другъ въ друга. ‘Небось, Вася не выдастъ — не тотъ парень’, къ слову говаривалъ старикъ. ‘Ддушка слово далъ, говоришь? такъ чего теб? Рази помретъ вдругъ, такъ не исполнитъ, да и то, кажись, изъ гроба встанетъ’, выражался про отца Василій. Рознь взглядовъ у старика съ сыномъ проявлялась не рдко, но до спора и раздраженія не доходила никогда, оба выскажутъ свои мннія и останутся при нихъ до тхъ поръ, пока обстоятельства не подтвердятъ или не опровергнутъ того или другаго. Василій былъ красивый, веселый парень и женскій полъ относился къ нему неравнодушно и до женитьбы, и посл, тмъ понятне, что тотъ никогда не сторонился отъ жизни. До женитьбы это сходило ему съ рукъ, такъ какъ отецъ смотрлъ на подобныя вещи сквозь пальцы, не находя нужнымъ мшаться въ эти дла, но по женитьб и, въ особенности, по рожденіи внука, Александръ Петровичъ, просто на просто, сталъ ревновать сына съ каждой веселой женской юпк, хотя длалъ свои замчанія и выговоры довольно спокойно. Къ счастію, Васюха горячо любилъ свою Наташу и если и увлекался подчасъ, то на минуту. Отцу онъ отвчалъ всегда въ шутливомъ тон, въ род того, что ‘забылъ, дескать, что самъ молодъ былъ’, или ссылался на то, что у него ‘жена-то одна — поберечь надо’, чмъ часто приводилъ старика въ негодованіе. ‘А ну-ка она скажетъ, что у нея мужъ одинъ, да еще непутящій! возражалъ онъ.— Что тогда?’ Дло оканчивалось, впрочемъ, всегда благополучно, потому что ничего серьезнаго не оказывалось, такъ какъ привязанность Василія къ жен была вн всякихъ сомнній. Вообще, Вася не любилъ вина, но въ году раза три-четыре съ пріятелями онъ считалъ точно обязательнымъ кутнуть такъ, чтобъ небу было жарко, но и въ такихъ рдкихъ случаяхъ не терялъ памяти и разсудка и, предвидя кутежъ, никогда не бралъ съ собою лишнихъ денегъ. Надо ли говорить, что старуха-мать и молодая жена умирали по Вас.
— Что у него дти-то есть ли?
— Вона! Третій годъ парнишк доходитъ. едей зовутъ. Такой прокурантъ мальченка, что со смху помрешь. Старуха-то моя совсмъ изсохла по немъ — безъ души любитъ. Насъ съ Васильемъ-то и въ грошъ не ставятъ, — такой царь народился, хошь изъ дому бги, заговорилъ съ невыразимымъ удовольствіемъ и теплотою Александръ Петровичъ. Ты заходи, будешь въ Астрахани, заходи, полюбуйся. Своихъ-то нтъ — хоть на нашего посмотри. Можетъ самого охота возьметъ — женишься.
Звягинъ улыбнулся, слушая старика, который, вроятно, не скоро прекратилъ бы розсказни о внук и о необходимости женитьбы, если бы въ эту минуту не появился кашеваръ съ похлебкой, сочной зеленоватой дыней-калмынкой и вскор на стол не забормоталъ бы пыхтвшій самоваръ, который прикрпили, бережно пропустивъ ему подъ мышки веревочку, для этой цли прибитую къ стн. Качка была на столько сильная, что предосторожность эта оказывалась необходима.
— Тебя теперь куда же Богъ несетъ? обратился къ пообдавшему Звягину хозяинъ, заваривая чай.
— На Прорву {Прорва — урочище въ Мертвомъ Кутук.} иду, тамъ у меня невода тянутъ.
— Доброе дло…. Рыба-то есть ли?
— Теперь не знаю еще. Съ весны-то и лтомъ тащилась понемногу.
— Да ты ужли все лто ловилъ?
— Пробовалъ. Хотлось узнать, стоитъ ли тамъ постоянное дло длать.
— Все-то ты пробуешь, а для кого? Удайся твое дло и другіе на него повалятъ, а сами что? Видно сподручне по чужому-то слду. А не удайся….
— Посмются, хочешь сказать?
— Да не безъ того.
— Ну и на здоровье. Мн-то что? У кулаковъ что ли учиться?
— А я теб вотъ что скажу, докончилъ, подумавъ, старикъ, здсь кулакомъ не быть — и дло не длать — помяни мое слово. Мсто такое….
Старикъ замолчалъ и задумался.
— Какое же такое мсто? спросилъ, помолчавъ, Звягинъ.
— А такое…. сбродные мы вс здсь, въ разныя стороны глядимъ, ни роду, ни племени не знаемъ — вотъ что.
— Какъ это?
— Да такъ. Вотъ я, къ примру, что я тутъ такое. Промышляю, правда, доволенъ, слава те Господи, да вдь самъ-отъ я нижегородскій, родное-то и у меня, и у старухи все тамъ осталось. Погляди кругомъ — Россея нешто здсь?
— Однако, вотъ ты родъ-то свой и племя помнишь же.
— Какъ не помнить. Такъ вдь я мен двадцати лтъ въ Астрахань ту спустился, а ты посмотри на тхъ, что давно здсь живутъ. Кто они такіе, спроси у нихъ. Вдь они Россеи-то и въ глаза не видали.
— Такъ что жъ изъ этого?
— А то изъ этого и есть, что и промежъ себя-то они чужіе — говорю, сбродные. Попытай-ко у нихъ, что, молъ, это такое міръ — ротъ и разинутъ.
— Да, вдь, вотъ ушелъ же ты изъ міра-то?
— Правда, ушелъ. Тсно становилось — и ушелъ. Не совсмъ, чтобы ушелъ, положимъ, братъ у меня тамъ хозяйничаетъ, ну, а все-таки лтъ, чай, пятнадцать не бывалъ дома-то — вспоминается.
— При чемъ же тутъ кулакъ — не понимаю?
— Чего понимать-то? самое его мсто кругъ нашего брата. Одинъ ты, самъ посуди, куда пойдешь мимо кулака-то? Промыселъ, извстно, не хлбопашество. Придетъ нужда — тутъ на десятки рублей не извернешься, иной разъ и сотенъ мало, какъ тутъ кулаку не пользоваться? Можешь спрятать совсть въ голенище — длай дло — деньги наживешь, не можешь — самъ пропадешь. На нашего брата не наготовишься тоже.
— Для этого здсь богатые люди есть, — не все же кулаки.
— То-то подумать объ этомъ надо. Что сундуки-то набили, — такъ вотъ сейчасъ святыми и стали. Теперь ужъ само собой на виду-то грабить неловко — да какими путями сундуки-то набиты? ты спроси. Давно ли Плясовъ-отъ чуть не за полцны своихъ разсчелъ? Разбой это или нтъ, какъ по твоему? У такого, вотъ, деньги будутъ.
— Что жъ это за примръ, всякій каторжникъ?
— Не сумлвайся — вс одного поля ягоды, Ярковъ-то лучше штоль? Попадись — не помилуетъ. Ты мн поврь, на то и самъ я нижегородъ, да и дло, Богъ наказалъ, приводилось съ ними длать. Какъ мн не знать — земляки, чай. Мальченкой, може, въ бабки съ ними игрывалъ.
Пившіе чай помолчали.
— Во всякомъ случа, если ты и правъ, произнесъ задумчиво Звягинъ, то это какое-то исключеніе, а не правило. Вообще принято, что кулакъ прививается больше тамъ, гд народъ бденъ, а про здшнее населеніе сказать этого нельзя. Я покрестилъ по Россіи-то, видалъ всего, а такой привольной жизни, какъ здсь, не встрчалъ.
Александръ Петровичъ посматривалъ на говорившаго, улыбаясь, и молча прихлебывалъ чай. Стало быстро смеркаться, старикъ зажегъ небольшую керосиновую лампочку-кружку. Помолчали опять.
— Привольная жизнь, точно, только карточная игра здсь, вотъ что. Нын выигралъ, завтра проигралъ. Выигрышныя-то деньги не больно споры, самъ знаешь, да и привольная-то жизнь баловству учитъ, вотъ проигрывать-то и плохо. Говорю, особая совсмъ сторона здсь и люди по ней особые надобны. Однако, что это Василій-то? озабоченно спохватился старикъ, въ экую погоду и судна-то не найдешь — пойдти велть на гафел фонарь поднять, съ этими словами онъ вышелъ на палубу, сопровождаемый Звягинымъ.
Втеръ, сырость и мертвая мгла охватили ихъ посл освщенной и тихой ваюты. Не было видно ни зги, судно прыгало, подмываемое валами и падало внизъ между ними, возвышая то носъ, то корму, втеръ свистлъ и завывалъ между вантами съ какимъ-то разбойничьимъ остервенніемъ, брызги и блая пна залетали на палубу: глаза понемногу привыкли ко мраку, мало-по-малу выдлявшему окружающее.
— Пафнутьичъ… Пафнутьичъ! Пафнутьичъ!! прокричалъ нсколько разъ хозяинъ.
Отвта не было.
— Пафнутьичъ! крикнулъ онъ еще разъ всею грудью. Никто не отзывался.
— Что это они, умерли што-ли? со сдерживаемымъ раздраженіемъ проворчалъ Александръ Петровичъ и направился къ носовой кают судна. Какъ только онъ приподнялъ крышу люка, волна свта хлынула на палубу и потонула во тьм. Окружающее казалось еще темне теперь. Въ кают Звягинскій киргизъ и рабочіе Абросимова съ увлеченіемъ рзались въ старыя засаленныя карты.
— Ишь, дло нашли, до сипоты кричалъ, ровно умерли. И этотъ старый съ ними, чмъ бы остановить, а онъ самъ… Пафнутьичъ! оглохъ што ли? Ступайте сюда.
— Не слыхать ни слова, Александръ Петровичъ. Въ такой втеръ што услышишь, отозвался наконецъ Пафнутьичъ, и голова его показалась изъ трюма.
— Какого ты рожна толкуешь то. Ступай наверхъ — фонарь надо поднять на гафел.
— Врядъ ли устоитъ, недоумвалъ лоцманъ, показавшійся на палуб. Ты смотри, что творится, размышлялъ онъ, вглядываясь въ темноту.
— Попробуй, — Богъ всть, гд наши-то.
— Ты што, Александръ Петровичъ, рази теперь пойдутъ? Или забжалъ къ кому, или на якор отстаивается, ты што? втеръ-то къ нордъ-весту ушелъ — вдь ему реить придется. Какой теперь ходъ?
— Можетъ и такъ, а ты, все-таки, подними фонарь-то — разсыпется — песъ съ нимъ.
— Ладно, ладно попытаю, да гд? Не устоитъ.
Въ это время порывъ втра задулъ свчу въ кают. Въ воцарившемся мрак палуба стала виднй, но оставаться на ней не было возможности — втеръ ршительно рвалъ съ ногъ. Нсколько успокоенный догадками лоцмана, старикъ возвратился со Звягинымъ въ каюту.
— И правду, какой теперь ходъ — либо забжалъ къ кому, либо въ мор мотается. Попромокнетъ, да проголодается — оно лучше. Впередъ будетъ во время домой поспвать, толковалъ Александръ Петровичъ съ нескрываемой досадою на Василья.
Разговоръ повертлся на разныхъ предметахъ и вновь попалъ на старую колею.
— Вотъ ты давеча сказалъ, что здшнее населеніе міра не знаетъ. Почему это, ты думаешь?… спросилъ, подумавъ, Звягинъ.
— Да не у чего знать-то его. Кабаки допускать, подати собирать, порядокъ соблюдать, церковь строить — это ихъ дло — такъ рази міръ это? Онъ, чай, землей держится, онъ и землю держитъ, а здсь гд она, земля-то?
— Вотъ самъ же договорился, — значитъ и пенять на сельскихъ нечего.
— Да я нешто пенялъ? Къ слову сказалъ. А что мы, Ваньки безродные, опять скажу, и что кулакамъ здсь не царство небесное — никому не поврю.
— А кто виновагь? Сила въ томъ, что населеніе не при чемъ оставлено — вотъ что. Выселяли сюда владльцы крестьянъ не ради земли вдь, а ради воды. Какая тутъ земля, самъ знаешь — камышъ да чаканъ, ильмени, да степь… Ради рыболовства сюда гнали. Борона и соха по невол позабылись. Народилась молодежь, которая о нихъ и понятія не имла, а теперь, когда нсколько поколній прожили промысловымъ трудомъ, на вод кормились, — имъ, вмсто воды-то негодную землю въ надлы дали. Чмъ тутъ хозяйствовать?
— Ну, этому горю не поможешь — не передлаешь землю-то,
— И незачмъ! Кто здсь къ ней приступиться уметъ? Тутъ, братъ, пашня — вода. Она должна быть и въ разсчетъ принята при надлахъ-то. Отмежуй-ка, попробуй, воду — вотъ теб и міръ, вотъ теб и общее дло.
— Міръ-отъ ростетъ, а воду въ предлъ не пустишь.
— И слава Богу, — въ томъ-то ея и выгода. Да и вода-то, если хочешь знать, побыстрй міра ростетъ, то-есть рыба-то дорожаетъ съ каждымъ днемъ, хочу я сказать. Вода-то та же нива, только ни пахать ее, ни засвать не требуется, да и длить нельзя, важне всего. Жать, такъ жни всмъ міромъ. А будешь жать во-время да съ разсчетомъ — вчный хлбъ. И запашка-то здсь Божья, общественное только жнитво. А владльцы ее, давнымъ-давно, арендаторамъ, откупщикамъ раздаютъ — лучше что-ли? Т тоже жнутъ ее съ разсчетомъ, только съ собственнымъ. Не поберегутъ — небойсь. Какъ тутъ рыбу не истреблять?— будетъ ли думать о рост рыбы тотъ, кто только и думаетъ о рост своего бумажника? Въ этомъ отношеніи ты, пожалуй, правъ, это кулаки ужъ по самому положенію своему. Какое ему дло до водной нивы? разв родная она ему? Нынче онъ здсь, завтра тамъ. Истощись она, а ему-то какое дло — разв ему вкъ на ней жить?
Очевидно, Звягинъ попалъ на своего конька и, вроятно, похалъ бы на немъ дальше, если-бы внезапно судно не начало бортовать и прыгать на валахъ, какъ бшенное.
— Что такое? тащитъ насъ? удивился Александръ Петровичъ.
— Канатъ-то травили ли? {Травить канатъ — выпускать его.}
— Травили давеча, да мало, врно. Поглядть надо.
Оба собесдника снова вышли на падубу, на которой уже не было такого непроницаемаго мрака, какъ прежде. Втеръ сдлался еще яростне и съ какимъ-то ревомъ и воемъ гналъ къ зюдъ-осту клочья изорванной тучи, между которыми проглядывала иногда бездна глубокаго неба и мелькали одинокія звзды, мгновенно скрываемыя бгущими облаками. Громадные холмы воды вставали такъ высоко, что каждымъ ударомъ втра срывало съ нихъ пнистыя вершины, разсыпая въ брызги и разбивая въ тонкую водную пыль, стоявшую надъ водою. При каждомъ удар въ темныя плечи судна блдно-фосфорическая летящая волна разгоралась, обдавая ихъ точно полымемъ и пропадала во мрак. Подъ неистовыми ударами волнъ судно металось и прыгало, какъ бичуемый зврь, пробующій сорваться съ привязи. Оно колыхалось и подавалось назадъ — видимо якорь сдалъ. Силою втра его выдрало изъ старой раны, въ которую впивались его желзные когти и теперь онъ упрямо бороздилъ дно, стараясь вцпиться въ него съ новою силою.
Положеніе было тмъ серьезне, что значительная часть палатей (вшаловъ) была завшана снастью и балберой и палуба завалена разнымъ скарбомъ, такъ что грузу на ней было боле, нежели въ трюму и оно могло зарыснуть, лечь на бокъ и даже опрокинуться вверхъ килемъ.
Старикъ и Звягинъ поспшно пробрались въ носовую часть судна, гд уже вс рабочіе, подъ предводительствомъ Пафнутьича возились около каната, вытравляя его.
— Легче вы! каната много вдругъ не давайте — судно разойдется, какъ разъ положитъ, крикнулъ Звягинъ.
— Стой! кричалъ Александръ Петровичъ, стой! не травите, вовсе не травите. Готовь другой якорь! Живе, ну!
Скоро второй якорь былъ готовъ и въ темнот бултыхнулся въ воду, съ бряцаньемъ и лязгомъ выкатывая и унося за собою звенья желзной цпи. Судно остановилось и стало опять прыгать носомъ.
— Ну теперь ладно. Потравись маленько… вотъ такъ.
Цпь и канатъ напряглись вмст, были закрплены и судно опять закачалось вдоль, спокойной килевой качкой.
Пока рабочіе копошились около якоря и прибирали раскиданное втромъ по палуб, Звягинъ и старикъ Абросимовъ, придерживаясь за брандъ-шпиль {Брандшпиль — призматическій валъ, на который рычагами выкатывается якорный канатъ или цпь.}, стояли на носу судна, вглядываясь въ сырую мглу и водную пыль, наносимую втромъ, въ громады валовъ, выроставшія передъ ними и кидавшіяся на грудь судна съ такою яростію, что оно вздрагивало, тяжело перепрыгивая черезъ нихъ.
— Что это?! вскрикнулъ Звягинъ, уставясь взоромъ въ пространство, наполненное мракомъ, — что это такое?!
Тотъ же крикъ повторился и между рабочими на палуб.
Какое-то срое, дымчатое видніе неслось склонясь надъ валами. Ближе, ближе, ближе…. и, наконецъ, обрисовался парусъ, шедшій въ рей и смло боровшійся съ теченіемъ и втромъ, относившими его отъ судна.
— Наши!… наши это! задыхаясь кричалъ Александръ Петровичъ, — чалку, чалку готовь. Живе вы!
Однако лодка, съ которой тоже чудился крикъ, душимый и уносимый втромъ, пронеслась саженяхъ въ четырехъ или пяти отъ судна и, мало-помалу, теряя свои очертанія, потонула во мгл.
— Не взяло! Промахнулись малость — валитъ. Сбиваетъ втромъ-то, послышалось замчаніе Пафнутьича.
— Смотри, обрейтся сейчасъ, — чалка-то {Чалка — веревка для привязи. Причалить — привязать, подчалить — подвязать, чалить — вязать.} готова-ли. Дв припасите, какимъ-то надорваннымъ голосомъ распорядился Абросимовъ.
— Готовы, готовы! Дв готовы, отозвался Пафнутьичъ.— И что это за Василій у насъ? Кто въ такую погоду реить станетъ, — еле на ногахъ держишься! Наши ли, только?
— Чьи же? съ раздраженіемъ возразилъ Абросимовъ. Чего мелешь — и самъ не понимаешь. Сейчасъ самъ болталъ, что никто не пойдетъ въ эту погоду, а теперь што? Встимо наши, — пора знать Василья-то. Опричь его мало безумныхъ-то найдешь, горько и ожесточенно заключилъ старикъ.
— И чево ему? Посадилъ бы, да и спалъ до утра, — какой ужъ теперь ходъ?… Какъ еще судно-то нашли? проворчалъ Пафнутьичъ.
— А чего ты знаешь?!.. Обсуждаетъ тоже, возражалъ Александръ Петровичъ, сердитый, въ настоящее время, на весь міръ. Былъ ты съ нимъ на лодк-то штоль? Богъ всть почему идутъ, — можетъ, якорь сдалъ, можетъ, шейма лопнула, може заливать на якор-то стало, а ты ‘чего ему, чего ему’, передразнилъ Пафнутьича раздраженный отецъ. ‘Посадилъ бы, да спалъ до утра’ — старый, ты старый дуракъ, а еще лоцманъ прозываешься, погляжу я. Вотъ, что большимъ парусомъ бгутъ, — это ужъ неловко выходитъ.
— Въ крутую {Идти въ крутую — возможно ближе къ втру.} идутъ, — не брало, видно, фокомъ-то, замтилъ Звягинъ.
— Рефы видать у нихъ взяты {Взять рефы — убавить парусъ, подвязать его.} были, отозвался одинъ изъ рабочихъ, да и парусъ-отъ насаженъ по мачт много, — небойсь съ опаской идутъ тоже.
— Да ты видлъ это, аль городишь, обрадовался Александръ Петровичъ.
— Чего городить-то? Недалечко были, — это теб не въ примту со свта-та.
— Да что же у тебя фонарь-отъ? строго обратился Абросимовъ къ Пафнутьичу? Ахъ вы, шайтаны, шайтаны!
— Три раза поднимали, да гаснетъ, обиженно огрызнулся тотъ.
— Гаснетъ? Зажги-кось, на палуб подержимъ. Два либо три зажги, — загородимъ отъ втра-то. Давай живй!
Вскор на палуб, то замирая, то оживая, замелькали огоньки фонарей, освщавшіе ее тусклымъ трепетнымъ свтомъ, съ той стороны, откуда ожидали возвращенія лодки. Прошло довольно времени. Ничего не выдлялось изъ мрака.
— Николай Васильичъ, ты чего здсь? Ступай въ каюту, братикъ, ложись тамъ, коли что. Чего теб здсь караулитъ-то. Ступай, сдлай милость, настаивалъ Абросимовъ.
Пробираемый втромъ, Звягинъ безъ возраженій спустился въ каюту, развязалъ свою постельку, закатанную въ толстомъ плед и улегся, не раздваясь и покуривая.
‘Что такое значитъ, думалось ему, что Василій реитъ? вдь попасть въ такую темень на судно почти невозможно, — наугадъ разв, на память идти? Или, въ самомъ дл, заливало его на стойк, такъ тутъ въ черни надо бы идти отстояться, или, дйствительно, шейма {Шейма — видъ каната.} лопнула, — тутъ уж по невол придется до утра реить, такъ все бы въ черняхъ покойне. Куда теперь въ открытой лодк на глубь соваться?’… Какое-то досадливое непріятное чувство на неосторожность парня, стало шевелиться въ немъ, онъ точно переносилъ на себя положеніе Василія въ мор: тьма, бшеные порывы втра, мокрота и ощущеніе полнйшей безпріютности не дали ему и думать о сн, минутъ черезъ двадцать онъ нетерпливо вскочилъ съ постели и вышелъ опять на палубу. Правду сказать, ему жалко было старика, который, очевидно, совершенно напрасно дрогнулъ на втру и сырости. Прореившей лодк давно пора было обреиться не разъ. Съ каждой минутой, сердце бднаго отца дрогло мучительне тла.— Звягинъ понималъ это. Наверху было тоже. Люди, державшіе фонари и чалки, въ совершенно-безплодномъ ожиданіи лодки, видимо костенли отъ холода.
— Александръ Петровичъ! окликнулъ старика, выходя, Звягинъ, — долго ты будешь дрогнуть здсь понапрасну? Вдь, пять разъ пора обреиться. Значитъ, посадили, видятъ, что прореились, ну и посадили гд-нибудь вблизи судна. Чего-въ ты еще ждать будешь?
— Самому мн сдается, что такъ надо быть, а все равно ждешь, отозвался ободренный старикъ.
— Да, разумется, такъ, какой теперь ходъ, — стихнетъ немного, другое дло.
— И вправду теперь ждать, видно, нечего. Тушите-ка огни-то, ребята. До утра видно. Пусть помотаются, съ замтнымъ раздраженіемъ махнулъ онъ въ сторону исчезнувшей лодки. Пойдемъ-ко спать, Николай Васильичъ, — усталъ, поди.
Черезъ полчаса на посуд все спало мертвымъ сномъ, не подозрвая, что можно думать, вздыхать, вертться и прислушиваться къ реву волнъ и втра въ теченіи долгой осенней ночи.
Утромъ, когда Звягинъ проснулся, старика уже не было, — онъ давно мыкался по затихавшему морю, отыскивая сына.
Не нашелъ Василья старикъ.
Прошло около года. Какъ-то, въ жаркое лтнее утро, Звягинъ шелъ по берегу Волги, Селеніемъ {Селеніе — извстная часть Астрахани, за р. Кутумомъ.}. Повсюду кипла работа — строились, исправлялись, конапатились и смолились сотни судовъ: стукъ топоровъ и молотковъ, визгъ и свистъ рубанковъ и пилъ неслись со всхъ сторонъ. Суда и лодки были раскиданы по берегу во всевозможныхъ положеніяхъ: крупные стояли, кренились и лежали на боку, лодки даже вверхъ килемъ, густо осмоленныя и сверкающія за солнц своею сочной, черной поверхностью. На вод, вдоль берега, тсно жалась еще большая масса судовъ и лодокъ, на которыхъ шла та же работа: ставились мачты и накладывалась оснастка. Гулъ голосовъ, — говоръ и псни, споръ и руганье — подсобляли гаму работы.
Звягинъ шелъ, задумавшись, по направленію къ Кутуму {Кутумъ — рка, впадающая въ Волгу въ Астрахани.} справа отъ него былъ беретъ Волги, усянный судами, слва нехитрые домики Селенія, по преимуществу принадлежавшіе астраханскимъ промышленникамъ. Вдругъ его кто-то назвалъ.
— Николай Васильичъ!
Онъ оглянулся. На скамь у воротъ небольшаго домика сидла знакомая фигура Александра Петровича съ ребенкомъ, вроятно, внукомъ, на колняхъ. Наружно старикъ не измнился нисколько: та-же мощная фигура, серьезное, радушное лицо и кроткіе срые глаза, но при внимательномъ взгляд какая-то необъяснимая, тайная замкнутость, точно болъ, пряталась гд-то въ старик, такъ глубоко и неизлечимо, что Звягину сжало сердце. Это былъ тотъ же нееокрушимый организмъ, но не тотъ человкъ.
Звягинъ, отошедшій уже нсколько шаговъ отъ воротъ, быстро вернулся и крпко пожалъ огромную грубую руку привставшаго старика.
— Здравствуй, Александръ Петровичъ! Очень очень радъ, что увидалъ тебя.
— Присядь, присядь, пригласилъ старикъ, давая ему мсто на лавк, — побесдуемъ. Тнь тутъ — хорошо.
Звягинъ слъ въ тни забора и отеръ потъ съ лица, однако бесда завязывалась туго. Попросту сказать, собесдники молчали. Старикъ понималъ, что обойдти разговоръ о Василь будетъ невозможно, а начинать его точно боялся. Онъ напоминалъ собою тхъ нервныхъ купальщиковъ, которые, боясь броситься въ холодную воду вдругъ, думаютъ, что легче войдти въ нее шагъ за шагомъ, останавливаются, при этомъ, на каждомъ шагу тянутъ, такимъ образомъ, свое непріятное ощущеніе, до послдней возможности. Въ то же время, онъ инстинктивно сознавалъ, что все это совершенно напрасно съ Звягинымъ, передъ которымъ онъ тмъ дольше оставался обнаженнымъ, чмъ медленне подвигался впередъ. Положеніе было неловкое, но бднякъ не имлъ духу выйдти изъ него.
— Давно ли въ Астрахани-то? спросилъ онъ, помолчавъ, будто для очищенія совсти.
— Два мсяца почти.
Собесдники опять помолчали.
— Ловца-то, ловца-то налетло въ Астрахань, попытался вновь старикъ, ровно мартышки {Мартышка — видъ чайки.}.
— Время такое, — Казанская на двор {Лтняя Казанская — время поряды ловцевъ, лодки которыхъ переполняютъ Кутумъ.}.
— Людне, будто, съ каждымъ годомъ. Глянь-ко, въ Кутум-то, воды зачерпнуть негд.
Звягинъ промолчалъ, взглянувъ въ добрые, смущенные глаза Александра Петровича. Ишь, подумалъ онъ, виляетъ, бдняга, — въ жмурки играть вздумалъ. И отъ кого только бжать хочетъ? Отъ меня или отъ себя?
Разговоръ потухъ опять, — точно сырой костеръ, онъ не разгорался, какіе мертвые, сухіе сучья не подкладывались подъ него.
Чувство какого-то смущеннаго состраданія толкало Звягина помочь потугамъ старика, которому, очевидно, и страстно хотлось высказаться, и страшно казалось начать.
— Здорово, едя! обратился онъ къ мальчику, припомнивъ его имя, — здорово…. Ишь, молодецъ какой, погладилъ онъ оторопвшаго ребенка по голов.
— Да ты, рази, видалъ его? съ изумленіемъ и яснымъ лицомъ встрепенулся ддушка. Ты, рази…. замялся онъ, вроятно, желая спросить, по сходству ли угадалъ онъ сына съ отцемъ.
— Видалъ, съ тихой улыбкой кивнулъ Звягинъ. Ддъ заволновался и торопливо ссадилъ съ колнъ удивленнаго внука, не успвъ впрочемъ перехватить слезы, скатившейся на его золотистую головенку….
— едюня, родной, вели бабушк самоваръ ставить. Бги, да погуляй на двориц, тамъ, — придемъ мы. Онъ впустилъ ребенка въ калитку, звякнувъ желзной щеколдою за излишнимъ свидтелемъ.
— едя-то, аль на отца похожъ, что угадалъ ты? тихо спросилъ старикъ.
— Чего гадать то?— вылитый….
— Ой ли? Ну, ну, спасибо теб…. вотъ и мы такъ-то…. и мы тоже смекаемъ, Не будь его, не знаемъ, какъ и перенесли бы…. особливо мать, вдь на сносяхъ ее мы передъ этимъ оставили.
— Значитъ, двое дтей-то осталось?
— Какъ же — двонька!… У груди еще, забава матери-то — такъ и дрожитъ надъ ей, даже бабушку мало допускаетъ…. Слава те, Господи, есть съ кмъ горе подлить — родное дитя, велико дло.
Губы старика какъ-то горько повело.
— Ну, и теб, чай, отрадне со внуками-то?
— Знамо дло, родное кругомъ…. ну, а главное, за бабъ я спокоенъ — вотъ что. Одна мысль-то о нихъ зала меня въ то время, — думалъ, ума ршусь, съ тихою улыбкой покачалъ головой Александръ Петровичъ, — самъ хуже бабы сдлался.
— Какъ же это?
— А такъ…. Дня три, пожалуй, прошло съ пропажи Василья-то и всякую, то есть, я, почесть, надежду кинулъ — воля Божья, молъ. И такъ это меня, ровно, какъ быть надо, не то чтобы черезъ мру ужъ горемъ ударило: такъ, во сн ровно ходилъ. Съ первоначалу-то все въ море бгалъ, — искалъ, надялся, хлопоталъ — торопился ровно куда…. ну, первое-то зло и перешло. А потомъ, вижу, нечего длать, а ужъ привыкъ, значитъ къ своему горю-то — не вдругъ, ровно, увидалъ его, — все легше. Однако, удивительное это дло было, бывало, сидишь на посуд и точно все Васю ждешь, — явится, молъ, откуда ни на есть. И чего, чего не придумаешь тутъ. Може въ степь его закинуло? Если, вдь, лодку-то далеко на берегъ выбросило, приведется пшему кругомъ идти, анъ, глядишь, недли дв времени и уйдетъ. Примровъ-то этихъ не мало было. А, можетъ, далеко отнесло, на посуду къ кому угодилъ, да доставить домой не время. Мало ли что — самихъ, чай, трепало…. ловъ опять — всякому до себя и то надо обсудить. А чего на посуду? самъ всю палестину обгалъ. Ужъ чего, чего въ то время въ башк-то не вертлось — ровно у махонькаго. Или ночью, бывало, чудится, вотъ, теб, ровно лодка подъ бортомъ бьется, — выскочишь на палубу, смотришь — нтъ никого. Тихо таково, звзды глядятъ по всему небу. Постоишь, постоишь — горько станеть, ишь очей-то у Господа — все видятъ…. и Василья видятъ, чай, а ты хоть бы глазкомъ. Знать бы — одинъ конецъ, по крайности. И все-то я въ то время о Вас, да о себ думалъ, ровно забылъ обо всхъ, ровно у него опричь меня стараго и родныхъ никого не было. Говорю, во сн въ это время бродилъ — все единственно.
Александръ Петровичъ перевелъ духъ и задумался.
— Съ недлю такъ-то прошло, началъ онъ опять, рыбы накопилось — приходилось въ городъ бжать. Прежде Василій хотлъ, потому время такое, говорю, жену на сносяхъ оставилъ, ну, а теперь кто побжитъ? Какъ подумалъ я, что мн приходится, страхъ меня инда взялъ. Куда я пойду, съ чмъ, что скажу матери, чмъ обрадую жену?… Сына въ мор потерялъ, мужа отъ молодой жены схоронилъ невдомо гд. Что я имъ привезу, убью вдь я ихъ — однимъ словомъ заржу!… Не умлъ сына уберечь, такъ ужели еще и на бабъ-то на родныхъ руку поднять?… казнь вдь это! Ужъ и самъ-отъ я, думалъ, думалъ, точно злодй какой себ казался…. А за что?… Задятъ бабы, думалось, не возьмутъ он сразу въ толкъ, каково самому-то мн, а ужъ самъ-отъ я себя лъ въ это время, такъ и сказать нельзя. Измаялся я тогда, надо правду сказать: отъ пищи меня отбило, ночи не сплю, думаю, думаю и конца нтъ, на людей не смотрлъ бы, тошно стало все — просто ложись и помирай. Дошелъ до того, что смерти себ у Господа много разъ молилъ. И корилъ-то я себя и клялъ, что самъ вмсто Васи на переборку не угодилъ — точно могъ угадать, что впередъ будетъ. И сколь это я не думалъ, не хватало у меня смлости въ городъ бжать, да и на. Какъ вспомню, что къ своимъ идти, индо въ дрожь меня ударитъ всего. Веллъ было лоцману, — Пафнутьича знаешь чай?— собираться, да въ город строго на строго заказалъ сказывать: живы, молъ, здоровы, со слдующею лодкой придутъ,— за сноху больше боялся. Говорю теб, рехнулся почесть. И страхъ-то меня беретъ и жалость, — про Васю-то ужъ я думать оставилъ, — за живыхъ-то, за живыхъ сердце у меня выболло. Про мертваго что ужъ — вчный покой, а каково живыхъ-то, родныхъ своей рукой безъ ножа рзать — подумай ты! Вдь я со старухой-то почесть тридцать лтъ душа въ душу прожилъ, отъ снохи-то кром любви и ласки ничего не видалъ. Чмъ я ихъ отблагодарю, окаянный?… И ропталъ же я въ то время, прости меня, Господи, — горько ужъ очень мн было.
Старикъ опять помолчалъ.
— Ну, собрали мы лодку въ городъ, да втеръ, слава Богу, противный былъ, такъ до утра оставили. Вотъ это ночью-то я и раздумайся, что, молъ, длаю, кого обмануть думаю, зачмъ? Вдь, рано ли поздно ли, придется свою бду объявить, отчетъ бабамъ объ Василь отдать, — не спрячешь этого. Ну, отъ снохи скрыть до времени, по болзни, то есть по ея — такое дло, мать-то чего обманывать? Отцовское нешто это дло? Отъ роднаго, чай, переносне горе знать, да и пережить его легше вмст. Много, такимъ манеромъ, передумалось ночью-то. Кажись, самъ бы готовъ и не всть какое горе и зло перенесть, только бы материнской казни не видать, да куда уйдешь? Никому такого дла не поручишь, — до конца видно надо выносить. Лежу этакъ и думаю. Понимаю, что самому развязать дло надо, а страхъ и жалость давятъ меня, да и на теб. Боюсь, просто боюсь, какъ я?… Вдругъ, братикъ мой, въ это время и приди мн въ голову, а ну, какъ прежде меня кто объявитъ бабамъ-то?… убьетъ вдь, обихъ убьетъ! Мало ли народу въ городъ бжитъ — знаютъ вс. Встимо, слухомъ земля полнится. Ну, какъ пришло это мн, ровно подъ меня горячихъ углей подсыпали — на крыльяхъ бы въ городъ полетлъ. Всталъ въ ту же минуту, народъ разбудилъ, да тутъ же ночью и парусъ поднялъ.
Не долго мы въ дорог-то были, — на пятый день, солнце только что встало, въ Астрахань пришли. Какъ сталъ я сходить съ лодки на берегъ, точно захолонуло во мн все — думалъ упаду, право. Легше бы мн было, кажись, на казнь, нежели домой идти. Руки дрожатъ, ноги подгибаются, ровно и не всть я преступникъ какой, ровно зарзалъ кого. Ну, однако, длать нечего, прокрался вотъ сюда, къ воротамъ, попыталъ — заперты. Ставни затворены — спятъ, значитъ. А постучать боюсь — ничего бы, кажется, не взялъ. И за своихъ-то боюсь, не узнали ли, и за себя-то — не прорваться бы. Бда, одно слово. Вотъ и давай, братикъ мой, я сновать мимо дома, разъ, чай, десятокъ, вотъ куда, чуть не до Кутума отмрилъ. Подойду, подойду къ калитк-то, да и опять мимо. Наконецъ-то, иду тамъ-то, смотрю, а изъ воротъ моя старуха выходитъ — на базаръ собралась. Ну, что тутъ было, не спрашивай… не могу! еле выговорилъ Александръ Петровичъ, съ отчаяніемъ и ожесточеніемъ махнувъ рукою. Онъ почти задохнулся и замолчалъ.
Слава те, Господи, ничего не знали он. Узнай, бда бы — съ недлю родила Наташа-то. Вотъ, какъ выговорилъ я старух моей, что и какъ было, и какъ маялся я, и какъ теперь за сноху боюсь, да сообразила она все это, такъ ровно я ей и не сказывалъ про Василья-то. Умерло въ ней все это, точно, — забылось. Серьезная, молчаливая, да ласковая, отъ снохи не отходитъ, на двоньку-то, — по ней Анисьей назвали, — не надышется, постороннихъ никого не допускаетъ — боялась. Просто на просто, выходила всхъ насъ. Благослови ее Богъ — отдышался и я старый. Посл ужъ, — въ мор я былъ, какъ тамъ наше горе разсказала — не знаю. Только къ зим, какъ домой вернулся я, упала Наталья-та мн въ ноги, схватила колни, да какъ вскрикнетъ: батюшка, родимый нашъ, измаялся ты! Только и было. Теперь Слава те, Господи.
‘Про мертваго, что ужъ — вчный покой’. А живые?… Что же живые? Время течетъ и, Слава Богу, сглаживаетъ все острое, ржущее, шероховатое. Великое дло — забвенье! Острая, бшеная, невыносимая боль, мало по малу, переходитъ въ глухую, временную и, наконецъ, въ ту нгу боли, которую зовутъ сладостью и грустью воспоминанія. Къ сожалнію, въ сильной душ, говорятъ, и боль живуча. Всесглаживающее время течетъ также и для старика-отца, но иногда поджившія раны раскрываются и болятъ старой, нестерпимой болью. Особенно одинокій, въ мор, чувствуетъ утрату сына отецъ, но кому же это извстно?
Кто знаетъ, какъ въ длинныя, бурныя, темныя ночи дрожитъ и ноетъ старое сердце?
Лишь только къ вечеру соберутся тучи, закипятъ гребни волнъ и начнетъ кидаться порывами втеръ, взрывая море, лишь только заведетъ онъ неистовыя псни въ вантахъ и снастяхъ, что-то хватаетъ и жметъ сердце старика, съ каждымъ ударомъ безжалостне и больнй. Онъ нахохливается и затихаетъ, какъ больная птица. Онъ точно уходитъ въ себя и думаетъ, думаетъ, думаетъ, пока не воцарится ночь и все живое на судн не заснетъ мертвецкимъ сномъ. Нтъ, не спится ему въ такія ночи: чутко и жадно прислушивается онъ къ грому, вою и свисту остервенлой бури и не можетъ усидть въ кают. Долгія минуты простаиваетъ онъ на носу, у брандшпиля, упрямо вглядываясь въ глухую мглу и блую пну наступающихъ валовъ. О чемъ онъ грезитъ?— Богъ всть. Не чудится ли ему срое видніе пролетвшаго паруса и крикъ, душимый втромъ?… А потомъ? Потомъ не разыгрывается ли передъ кроткими, испуганными глазами страшная трагедія конца? Вотъ, вотъ, на обреевк, бшенный ударъ втра кладетъ легкую лодку, темныя, тяжелыя массы воды кидаются въ трюмъ и давятъ намокшій парусъ. Бдные, дрожащіе отъ мокроты и холода люди ищутъ убжища на единственномъ борту, еще видномъ надъ водою, но надолго ли? Море кипитъ и обдаетъ несчастныхъ, пытаясь сорвать ихъ, а время ползетъ и нтъ ни откуда спасенья. Всмъ существомъ своимъ держатся бдняги за утлую, послднюю опору, но руки коченютъ, изъ-подъ упрямыхъ ногтей выступаетъ кровь, лодка грузнетъ и послдняя надежда тухнетъ въ душ. Нтъ ни откуда спасенья! Къ чему еще бороться — мука одна! Наконецъ, гигантская волна смываетъ одного и другой, можетъ быть, съ мыслью о жен и сын, о матер и отц отдается гнному морю.
Это ли видитъ старикъ? кто знаетъ, вдь никто и не подозрваетъ его грёзъ.
Рыболовство сверной часта Каспійскаго моря и устьевъ Волги можно раздлить на арендаторское (монопольное) и вольное. Первое иметъ мсто во всхъ устьяхъ Волги и предметомъ вс породы частиковой чешуйчатой рыбы, а второе, вольное, производится исключительно въ мор на красную рыбу блугу, шипа, осетра и севрюгу.
Морской вольный ловъ, въ свою очередь, подраздляется на подрядный и, такъ называемый эмбинскій. Подрядные ловцы, которыхъ мы видли ‘на ватаг’, поряжаются ловить на извстнаго хозяина по заране условленной цн и сдаютъ рыбу на извстное промысловое заведеніе, гд изъ вся промысловымъ порядкомъ приготовленія получается высшій сортъ рыбныхъ товаровъ. Ловцы же эмбинцы готовятъ рыбные товары на посудахъ, на мст лова, въ мор и на свой страхъ везутъ ихъ на продажу въ Астрахань.
Посуда, на которую мы заглянули, и ея обитатели могутъ служить типомъ такого эмбинскаго лова, имющаго важнйшее значеніе въ дл сверо-каспійскаго рыболовства, точно также, какъ ватага и неводъ характеризуютъ собою арендаторскій рчной ловъ.
Общедоступность, такъ сказать, демократичность эмбинскаго лова и его относительная самостоятельность, въ противность привиллегированнаго арендаторскаго, имютъ, помимо экономической важности, свой громадный интересъ. Любопытно наблюдать растутъ ли и какъ те народныя силы, которымъ развязаны руки и дано право гражданства въ извстномъ общемъ дл. Право на этотъ ловъ иметъ каждый, взявшій билетъ на него въ правленіи рыбныхъ и тюленьихъ промысловъ, стоящій около пятидесяти пяти руб. cep., на все время навигаціи даже на зиму, если взятъ годовой билетъ. Каждому, взявшему такой билетъ, открыто все море за малыми исключеніями. Исключенія эти составляютъ устья Терека, то есть морскія воды, лежащія противу ихъ и принадлежащія Терскому козачьему войску, устья Урала, то есть морскія воды, принадлежащія Уральскому козачьему войску и воды Мангишлакскихъ поселенцевъ. Противу устьевъ Волги ловъ, хотя тоже вольный, но производится по билетамъ нсколько высшей стоимости. Такимъ образомъ, большая часть моря открыта эмбинскимъ судамъ.
Около тысячи такихъ посудъ раскиданы не только по всей сверной части моря, но заходятъ и въ южную, а такъ какъ большая часть этихъ судовъ производятъ ловъ въ сверо-восточномъ углу моря, гд впадаетъ въ него одинакая Эмба, то за ними и ловомъ ихъ укоренилось названіе эмбинскихъ, а за хозяевами ихъ — эмбинцевъ.
Каждую весну суда эмбинцевъ — эти перелетныя птицы, покидаютъ устья Волги и разлетаются по сверной окраин поря, каждую осень слетаются на зимовку опять въ устья.— ‘Эмба идетъ!’ Правда, многія изъ нихъ повидаютъ море и среди лта, по недобычливости лова въ лтнія жары, но на короткое время. Выходя съ моря къ Петрову дню, они, обыкновенно, въ начал августа, опять уже начинаютъ ловъ въ мор.
Можетъ быть, автору поставятъ въ вину, что онъ выхватилъ слишкомъ критическій моментъ изъ существованія посуды и изъ жизни ея владльца, не давъ надлежащаго понятія объ обиходномъ ихъ существованіи. На это можно замтить только то, что обиходная жизнь ловца въ мор слишкомъ спеціализирована и сжата около его профессіи, чтобы разглядть въ немъ человка и слишкомъ однообразна, чтобы интересовать собою. Это вчное повтореніе, гд бы мы не встртились съ ловецкимъ населеніемъ. На лову же рыба является на сцену прежде всего и все сосредоточено вокругъ нея — и трудъ, и мысль, и даже рчь, если она не выбита насильственно изъ своей глубокой колеи. Съ утра до вечера одни работаютъ на переборк снасти въ мор, другіе надъ оправленіемъ и подготовкою снасти къ лову, третьи заняты раздлкою и посоломъ рыбы, продовольствіемъ рабочихъ и т. п. Это вы увидите везд — и пересказывать одни и т же пріемы и манипуляціи было бы очень неблагодарнымъ трудомъ, тмъ боле, что съ ними придется встрчаться неоднократно, такъ какъ большая часть населенія занята рыболовствомъ. Пусть эта обиходная жизнь проходитъ мимо читателя сама собою, а не вытягивается за уши преднамренно и не утомитъ вниманія его своимъ единообразіемъ.