Въ устьяхъ и въ мор.
(Сверо-каспійскія очерки).
Къ очеркамъ.
Едва-ли кто станетъ оспаривать ту истину, что мы мало знакомы съ нашими окраинами вообще, не только отдаленными или недавно присоединенными, но даже и съ тми, которыя уже цлыя столтія срослись съ нашимъ государственнымъ и народнымъ организмомъ и, давнымъ давно, гонятъ свою кровь къ сердцу Россіи.
Даже такія относительно близкія окраины, какъ сверныя прибрежья Каспія, принимающаго мощныя артеріи Волги, не смотря на многомилліонное движеніе по ней, остаются для насъ, мало сказать, неясными, но просто погруженными въ мракъ. Наконецъ, самая дельта Волги — устья этой царственной рки, кормилицы чуть не половины Россіи, знакома ли она намъ? Разумется, нтъ. Во всякомъ случа, нечего сомнваться, меньше ли намъ извстна дельта Нила и, принявъ во вниманіе европейскую литературу по этому предмету, отдать большее предпочтеніе знакомству съ послдней.
Отчего это?…
Если мы слишкомъ оффиціально и безучастно, односторонне, меркантильно и черство относимся даже къ сфер собственной дятельности, игнорируя все, стоящее вн ея, то многіе ли возьмутъ на себя трудъ знакомства съ краемъ, народомъ, его бытомъ, экономическими интересами и стремленіями и съ ролью, которую суждено имъ играть въ общегосударственномъ организм? Свой личный, маленькій, строго очерченный мірокъ большинство такъ привыкло считать за вселенную, что проходитъ мимо самыхъ яркихъ и характеристичныхъ явленій, встрчаемыхъ за предлами этого личнаго міра. Къ чему ихъ наблюдать, если нельзя эксплоатировать? Кому не случалось встрчать начальниковъ края, не имвшихъ о немъ никакого опредленнаго понятія, моряковъ, хоть бы того же Каспійскаго моря, не знавшихъ ничего въ немъ, кром борта своего судна, да клубовъ портовыхъ городовъ, въ которыхъ они стояли или въ которые заходили, купцовъ, цлыя поколнія которыхъ вели торговлю по берегамъ этого моря, и которые, кром своихъ хлопка или марены, чихиря или фотогена, рыбы или икры, имли самыя скудныя и смутный понятія объ окружавшемъ?
Гд же и въ комъ искать интереса къ нему, къ этому окружающему, если люди самымъ положеніемъ своимъ поставленные въ извстной сред, въ извстной сфер, находятъ ненужнымъ знакомство съ ней? А таково большинство этихъ людей и, къ сожалнію, таково большинство русскихъ интеллигентныхъ людей вообще. Нтъ такой дебри и захолустья въ Россіи, гд бы не нашлось боле или мене развитой личности, а знаемъ ли мы что-нибудь о жизни даже интереснйшихъ изъ такихъ захолустьевъ? Къ сожалнію, очень и очень немногое.
Переходя въ предмету ‘очерковъ’, желательно спросить — многимъ ли, напримръ, извстно, что одни только сверныя прибрежья Каспійскаго моря съ устьями Волги и незначительнаго Урала даютъ русскому народу пищевыхъ рыбныхъ продуктовъ на ничтожную сумму свыше двадцати милліоновъ рублей ежегодно? Многимъ ли извстно, что эта ничтожная сумма превышаетъ стоимость ежегодныхъ улововъ Ньюфаундленда, береговъ Норвегіи и береговъ Франціи, взятыхъ вмст, то есть оборотъ самыхъ значительныхъ рыболовствъ міра? Знаемъ ли мы, чмъ измряется сила рыболовнаго вооруженія одной только неширокой полосы сверной части Каспія и многіе ли поврятъ, что рыболовная снастей и стей, если положить ихъ по всмъ извилинамъ почтоваго тракта и водяныхъ сообщеній Россіи, не только хватитъ отъ Москвы до Николаевска на Амур, но и назадъ въ Москву, то есть эти снасти и сти могутъ улечься отъ Москвы до Николаевска въ два ряда! Многимъ ли извстно, что соли для посола ежегодно вылавливаемой рыбы, кром рыбы потребляемой въ свжемъ вид и вывозимой въ мороженомъ, потребляется около трехъ съ половиною милліоновъ пудовъ и что двухъ только видовъ рыбы — сельди и воблы — вылавливается каждую весну до 500,000,000 особей? А если мы все это знаемъ, то, важне всего, знаемъ ли мы, наконецъ, ту осдлую и пришлую трудовую массу, которой исполняется гигантскій трудъ этого рыболовства? На послдній вопросъ съ полнйшей увренностью можно отвтить ‘нтъ!’
А, вдь, это населеніе цлаго обширнаго края, края, котораго естественныхъ условій и рзкихъ характеристическихъ особенностей мы тоже не знаемъ, то есть не знаемъ ни жизни и физіономіи его природы, ни жизни и физіономіи его населенія. Все это позволяетъ мн надяться, что даже предлагаемые ‘Очерки’ — отрывочные и легкіе наброски, кинутъ нкоторый свтъ на нетронутую до сихъ поръ область, именуемую дельтою Волги и сверными прибрежьями Каспія. Читатель видитъ, что населеніе, о которомъ придется говорить, и интересы его исключительно только ловческіе и потому пусть не претендуетъ на спеціальность нкоторыхъ очерковъ, если такой потребуетъ правда и сущность дла. По возможности стараясь избгать всякой спеціальности, не идущей къ длу, выхватывая живые, выдающіеся моменты изъ однообразной промысловой жизни мстной природы, мы, однако, не забудемъ, что имемъ дло съ трудовыми массами, не станемъ подмалевывать жизнь и ликъ народа ради мнимой занимательности.
Водная масса Волги, чмъ ближе къ устьямъ, встрчаетъ все шире и шире раздвигающуюся пологую низь сверной части каспійской котловины и, задерживаемая ею въ своемъ теченіи, отбрасываетъ все большее и большее количество рукавовъ въ лвую сторону, то есть къ востоку, пока вс эти рукава, съ сотнями протоковъ и ериковъ, не изливаются въ сверную часть Каспійскаго озера — моря. Огромный треугольникъ, образуемый переплетающимися между собою протоками, и составляетъ то, что называется волжскою дельтой. Протоки эти, въ числ около двухсотъ, впадаютъ въ море на протяженіи полутораста верстъ по примой линіи и ужъ конечно по вдвое большему протяженію по ломанной линіи береговой полосы. Вотъ этотъ-то водный треугольникъ, имющій полтораста верстъ въ основаніи и населенный исключительно почти русскимъ промысловымъ людомъ, длитъ остальныя части Астраханской губерніи такъ, что западную ея частъ составляетъ Калмыцкая, а восточную часть Киргизская степь внутренней Букеевской Орды. Дале къ востоку лежатъ земли Уральскаго казачьяго войска и за ними опять тянется киргизская степь бывшей Малой Орды. Вс эти земли составляютъ сверныя и сверо-восточныя прибрежья моря. Эти прибрежья, съ устьями Волги и Урала, послужатъ предметомъ послдующихъ очерковъ.
Естественно, что при такихъ водныхъ угодьяхъ, изобильнихъ рыбою, и при неисчерпаемыхъ залежахъ соли, оставленныхъ отступающимъ, вслдствіе испаренія, моремъ, почти все мстное населеніе устьевъ и морскихъ прибрежій занято рыболовствомъ или изготовленіемъ рыбныхъ продуктовъ.
Такъ какъ дельта Волги и большая часть прибрежій сверной части моря лежатъ въ Астраханской губерніи, а въ Астрахани находится не только центръ, куда стекаются почти вс рыбные продукты ркъ и моря, но и административный и хозяйственный центры каспійскаго рыболовства, то, естественно, и по обширности территоріи, и по подавляющей значительности улововъ, и по количеству рабочихъ рукъ и промысловой массы, въ немъ заинтересованной, нашего вниманія, по преимуществу, заслуживаетъ рыболовство, носящее названіе ‘Астраханскаго’. Рыболовство это относится къ другимъ, существующимъ въ сверной части моря, какъ колоссъ къ пигмеямъ и остальныя могутъ привлечь наше вниманіе разв только въ вид этнографическаго матеріала. Согласно своей относительной важности, рыболовства эти Уральскихъ казаковъ, Терскихъ казаковъ и Мангишлакскихъ поселенцевъ. Какъ о важнйшемъ, необходимо сказать нсколько словъ объ астраханскомъ.
Рыболовство это рзко длится, согласно своимъ естественнымъ и экономическимъ условіямъ, на рчное — арендаторское, въ которомъ воды, принадлежащія владльцамъ береговъ, берутся съ торговъ, и морское — вольное, доступное каждому и производимое по билетамъ управленія каспійскихъ рыбныхъ и тюленьихъ промысловъ.
Первое — рчное иметъ предметомъ лова чешуйчатую, частиковую (отъ частыхъ орудій лова) рыбу, какова: сазанъ, судакъ, лещъ, тарань, вобла, сельдь и т. п., а второе — морское — красную, хряще-скелетную, каковы: блуга, шипъ, осетръ и севрюга. Главнымъ и почти единственнымъ орудіемъ для производства рчнаго арендаторскаго лова служитъ неводъ, а морскаго — самоловная крючковая снасть, называемая такъ потому, что левитъ рыбу безъ наживы, механически забагривая мимо идущую своею острой стальною удою. Ряды этой снасти тянутся въ сверной части моря перпендикулярно линіи береговъ и ея стальныя уды, на подобіе милліоновъ серегъ, висятъ и колеблятся въ вод, день и ночь ожидая добычи. Только огромнымъ количествомъ этой снасти и можно объяснить себ значительные уловы (боле милліона пудовъ) морской красной рыбы.
Рыболовство это, кром стотысячнаго осдлаго населенія дельты, даетъ занятіе еще десяткамъ тысячъ приходящаго рабочаго люда, по большой части изъ сверныхъ частей губерніи, и частію изъ средней и даже сверной полосъ Россіи. Но рабочій людъ сверныхъ частей губерніи, большею частію женщины, появляются на промысловыхъ работахъ періодически, ежегодно, только въ критическіе моменты рыболовства, весною, на полтора, на два мсяца и, по окончаніи горячихъ работъ и нужды въ рабочихъ рукахъ, вновь расходится по мстамъ жительства, что же касается рабочихъ, заносимыхъ издалека теченіемъ Волги, то большинство ихъ остается при промысловомъ дл на нсколько лтъ, а многіе и вовсе осдаютъ въ дельт и по берегамъ моря или погрязаютъ въ городахъ. Такимъ образомъ, рабочія силы промысла могутъ быть раздлены на мстныя, и пришлыя, а послднія на постоянныя и временно-приходящія.
Однако рыболовство даетъ занятіе не только русскому мстному населенію, не только тысячамъ пришлаго рабочаго люда, но и множеству кочевниковъ,— калмыкъ и киргизовъ, сидящихъ по об стороны дельты. Многое множество этихъ скотоводовъ по преимуществу бднйшая часть ихъ, почти не имющая скота и потому не нуждающаяся въ кочевкахъ, существуетъ исключительно промысловыми работами. обращаясь мало по малу изъ кочевника-скотовода въ осдлаго рыболова. Вс сидящіе близь моря не только работаютъ на промыслахъ, но и сами начинаютъ заниматься рыболовствомъ сначала, какъ киргизы, для собственнаго продовольствія, а впослдствіи, какъ калмыки, на общемъ промысловомъ основаніи, и послдніе въ этомъ едва-ли не сравнялись со своими учителями — русскими.
Это выносливое даровитое племя успло также тсно сродниться съ моремъ, какъ и со степью. Калмыкъ, это кентавръ въ степи и амфибія въ мор.
Мы уже упоминали, что дельта Волги отдляетъ калмыцкую степь отъ киргизской. Первая лежитъ вправо, къ западу, вторая — влво, къ востоку, согласно этому привлекаются къ промысловому труду и рабочія силы этихъ племенъ. Въ западной половин дельты работаютъ, большею частію, калмыки въ восточной — киргизы, что остается въ сил не только для дельты Волги, но и для всхъ сверныхъ прибрежій моря. Разумется, калмыки лучшіе и потому боле цнные и цнимые работники. Весь этотъ рабочій людъ, безъ сомннія, густо перемшанъ съ русскимъ, который служитъ какъ бы стимуломъ и направляющею силою общей дятельности.
Говорятъ, промысловая жизнь — баловница, и съ этимъ, къ сожалнію, нельзя не согласиться. Относительная легкость и періодичность промысловыхъ работъ ищетъ себ, весьма естественно, боле дешеваго женскаго труда и привлекаетъ множество женскихъ рабочихъ рукъ, а постоянное общеніе половъ не оставляетъ мста условно-строгой нравственности. Женщина, на время освобожденная отъ узъ семейной власти, невольница домашней іерархіи и часто безжизненнаго обычая, раба окаменвшихъ формъ жизни, вдругъ чувствуетъ себя свободною, какъ втеръ, и попадаетъ въ среду, давнымъ давно лишенную семейныхъ радостей и женской ласки — гд жъ тутъ мсто нравственности?
Однако обидне всего то, что и самый промысловый трудъ иметъ на пришлый рабочій людъ, въ нкоторомъ смысл, развращающее вліяніе. Рыболовство само по себ — лоттерея и трудъ его какой-то случайный, непостоянный, иногда бшено спшный, наступающій и прекращающійся внезапно, отчасти характеризуемый выраженіемъ ‘урвать, да умчать’. Это часъ каторжной работы и день тунеядства. Естественно, что посл такого труда, обезпеченнаго сладкаго куска и привольной, не грызущей человка всечасно, жизни, возвращеніе его домой, въ мирную, срую деревенскую глушь, къ тяжелому плугу или упрямой сох, къ серпу или цпу, къ неурожаямъ, малоземелью и податямъ, становится не совсмъ-то желательнымъ. Вотъ почему много пришлаго рабочаго люда осдаетъ въ дельт Волги, и выносится послдней на морскія прибрежья и погрязаетъ въ Астрахани.
Тотъ, кому удавалось наблюдать передвиженіе русскихъ трудовыхъ массъ, знаетъ, что рабочій людъ, приходящій на благодатный степной югъ для косьбы или уборки хлбовъ, возвращается домой тмъ же земледльцемъ, какимъ былъ всегда, и что тотъ же трудовой людъ, вкусившій промысловаго или городскаго труда, возвращается съ большой неохотой, въ силу только крайней необходимости или не возвращается вовсе къ упорному, настойчивому, постоянному труду пахаря, въ сфер котораго родился, росъ и не рдко провелъ значительную часть жизни. Часто даже кровныя семейныя узы, самый голосъ чувства, привязанности,— жена и дти, безсильны возвратить срой деревенской глуши и пашн, дому и семь, такъ быстро и нежданно утраченнаго работника и кормильца.
Окружающія естественныя условія, вліяніе своеобразной природы и сложнаго промысловаго труда благотворно отражаются на умственныхъ способностяхъ населенія. Здсь нельзя сдлать шагу безъ той ‘смтки’, которой отличается вообще промысловый людъ. Глубокіе, широкіе, мощные протоки, постоянно и внезапно мняющееся море, неоглядныя, безпріютныя степи, пустынныя, глухія нивы камышей — все требуетъ и воспитываетъ находчивость и готовность постоять за себя. Но, не смотря на эту способность найтись во всякомъ положеніи, человкъ здсь слишкомъ спеціализированъ родомъ своихъ занятій и поглощенъ однимъ интересомъ. Рыба составляетъ альфу и омегу его міровоззрнія. Вс явленія въ природ, будетъ-ли это буря въ мор, втеръ въ степи, наводненіе въ ркахъ — встртятъ бывалаго, умлаго человка и инстинктивно переводящаго однакожъ и самую борьбу стихій на общую рыбью монету и ревниво наблюдающаго — уронитъ или подниметъ ея курсъ извстное явленіе.
Оттого-ли что мстное населеніе составляетъ одну изъ оконечностей русскаго народнаго организма, оттого-ли, что жизнь дается ему относительно легко, но оно тупо чувствуетъ и почти не понимаетъ тхъ тягостей роднаго тла, той боли его сердца, которыя понимаются невольно хребтомъ и потомъ пахаря,— потому оно мало отзывчиво на біеніе общаго народнаго пульса.
Надо-ли говорить, что человкъ живетъ здсь боле индивидуальнымъ, личнымъ трудомъ и что, вслдствіе условій жизни, за этимъ личнымъ трудомъ и ловкостью, здсь, давнымъ давно, утрачено понятіе о труд общинномъ, хотя еще остались слабые проблески его. Если это явленіе не очень утшительное, то что длать? Писатель этнографъ не иметъ права подмалевывать народнаго образа.
Съ высоты птичьяго полета.
Гд мы?… Своеобразная природа. Съ бглаго взгляда, вы видите только прихотливое кружево воды, необозримую водную сть, гигантскій водный лабиринтъ, захватившій сотни верстъ, и море камышей, потопившее все остальное пространство. Все это сливается съ настоящимъ воднымъ моремъ, ясное зеркало котораго едва видно къ югу. Сотни протоковъ, рукавовъ, ркъ, прорановъ, ериковъ, затоновъ и ильменей {Протокъ — терминъ общій для всякой проточной воды, какъ бы ни было незначительно его протяженіе. Рукавъ, одна изъ главныхъ жилъ воды отдлившихся отъ Волги на ея пути къ морю, обыкновенно носитъ названіе рки, иметъ свое собственное наименованіе, каковы: Ахтуба, Бузанъ, Болда и Камызякъ и, почти всегда, доносятъ свое имя вплоть до моря. Рка часто служитъ соединеніемъ рукавовъ, иметъ относительно значительное протяженіе, ширину, глубину и, непремнно, постоянное теченіе и собственное наименованіе. Проранъ, слово киргизское, означающее тоже протокъ, употребляется боле для береговыхъ приморскихъ протоковъ, лежащихъ въ предлахъ внутренней киргизской (Букеевской) орды. Вода однихъ едва движется и во время морянъ (морскихъ втровъ) смшивается съ морскою, вода другихъ — стоячая соленая и даже нердко съ запахомъ срнистаго водорода. Ерикъ, по большей части боле короткій, узкій и извилистый протокъ, между второстепенными рками, часто непостоянно текущій, пересыхающій въ лтнее время, иногда служащій сообщеніемъ между ильменями и протоками, иногда глухой, текущій въ ильмень или изъ него, или берущій начало въ какой-нибудь мокрой низменности. Ильмень, нчто среднее между болотомъ и озеромъ, часто тянется на цлыя версты, но многіе ильмени такъ мелки, что почти высыхаютъ въ лтнее время, тогда народъ зоветъ ихъ ильмешинами. Ильмени бываютъ и стоячіе, и проточные, соединяемые ериками, но, во всякомъ случа, теченіе ихъ весьма слабо, но берегамъ почти постоянно заростаютъ камышами, пріютъ мелкой рыбы и водяной птицы разныхъ родовъ и видовъ. Затонъ — заливъ, образуемый ркою. Необходимо замтить, что вся эта терминологія далеко неточна и не указываетъ на строго опредленные, постоянные признаки и условія естественныхъ явленій. Мстное населеніе употребляетъ ихъ, какъ попало, не взирая на т или другія особенности, имъ присущія.} разобрали воды матушки Волги и несутъ ихъ къ морю, чмъ ближе, тмъ медленне. Своеобразная природа!… Вглядываясь пристальне, вы видите, что вс эти протоки, или большая часть ихъ окаймлены мутно зеленой, бдной листвою ветлы, ивы и тополя, составляющими почти всю мстную древесную растительность, и, тамъ и сямъ, разбросанные красные, глинистые бугры, въ вид эллипсоидовъ, длинная ось которыхъ лежитъ постоянно отъ запада къ востоку. Вотъ все, что вы увидите съ высоты птичьяго полета.
Бдная природа…. Вода и камышъ, камышъ и вода и, чмъ ближе къ югу, тмъ чаще и чаще сплетено это водное кружево, тмъ выше и гуще щетинились хребты камышей, крпи, какъ зоветъ ихъ мстный крещеный людъ. Есть гд заблудиться, было гд разгуляться Разину, Пугачу и толпамъ понизовой вольницы. Поди — ищи тутъ! Но заблудиться на вод еще не бда, рискуешь только тмъ, что попадешь не туда, куда думаешь, вотъ, заблудиться въ камышахъ, въ крпяхъ, которые иногда тянутся на многія версты,— дйствительная бда для неопытнаго человка. Ни пути, ни дороги, въ двухъ шагахъ ничего не видно, кром желтой или зеленой чащи. Тонешь въ ней, точно въ мор. Нтъ, хуже нежели въ мор, тамъ всплыть можно, а здсь, поди, всплыви. И сзади и спереди, и справа и слва — камышъ, камышъ и камышъ, достигающій иногда трехсаженной высоты и боле дюймовой толщины у корня. Оріентироваться нтъ никакой возможности. Идти, но какъ и куда? Даже обратно по старому пути не всегда возможно, слду не найдешь, упругій, раздвинутый камышъ слдомъ за тобою встаетъ, выпрямляется и скрываетъ пройденное пространство. Идти впередъ? Ломиться, идти на проломъ — теряешь и силы, и направленіе. Потому, даже съ компасомъ, неопытному человку трудно сохранить разъ принятое направленіе, а безъ компаса объ этомъ и думать нечего: проходишь часы и выйдешь на то же мсто. Осмотрться нельзя, влзть не на что, не птица — на камышину не вскочишь, а мсто ровное, какъ билліардъ — неоглядная низь, подползающая къ морю.
Блуждать въ лсу пустяки въ сравненіи съ блужданіемъ въ камышахъ, тамъ и на тропу попадешь, и оглядться, на дерево влзешь и прогалины и лощины, холмы и овраги, ручьи и болота встртишь — все примта, здсь ничего кром моря, ужаснаго, однообразнаго моря камышей, да ровной почвы, боле или мене вязкой, иногда топкой, даже покрытой водою.
Скверно! Не рискуйте въ камыши, господа! Впрочемъ, сказать это мстному бывалому человку, значило бы возбудить хохотъ и только. Онъ идетъ туда, въ этотъ заколдованный лсъ, точно въ садъ, по дорожк, усыпанной пескомъ,— онъ тамъ дома, особенно если это охотникъ за птицею или звремъ {Зврь — кабанъ, охота на котораго возможна только зимою.}. Онъ замчаетъ все: и высоту, и положеніе солнца, въ минуту отправленія, и направленіе, курсъ, какъ услышите здсь, по которому шелъ, и направленіе втра, который дулъ, и направленіе облаковъ,— всякая изсохшая еричина, уже заросшая камышомъ, гнздящаяся, даже летящая птица, утро и полдень, сумерки и самая ночь ведутъ его и указываютъ путь къ цли. А, главное, онъ знаетъ протоки, обливающіе гриву, ихъ протяженіе, направленіе и жилыя мста, къ которымъ они приводятъ. Знаетъ коймы ветлъ и бугры, если такіе есть, и восходитъ на нихъ безъ ошибки.
Наблюдатель замтилъ уже, что, тамъ и сямъ, въ этомъ лабиринт воды и мор камышей стоятъ красные, песчано-глинистые бугры — гигантскіе валы, которые насыпало когда-то бушевавшее здсь море. Они стоятъ здсь и тамъ свидтелями того времени, когда безпокойныя волны, мало по малу отступавшія къ югу, оставляли за собою эти глинистыя гряды. Одинаковое направленіе, форма эллипсоида, длинная ось котораго параллельна прибою волнъ и, наконецъ, тождественныя образованія, наблюдаемыя въ современномъ мор, ясно говорятъ о ихъ происхожденіи. Ихъ накидало море, мутное море, взбуровленное втрами, дувшими на берегъ. И, въ настоящее время, такіе втра гонятъ къ берегу т же мутныя, насыщенныя пескомъ и морскимъ иломъ, волны и кладутъ т же бугры, образуя сперва мели, затмъ острова, которые, наконецъ, соединяются съ материкомъ, оттсняя дальше и дальше, южне и южне, сверныя границы моря.
Бугры эти, составляя извстную особенность въ физіономіи страны, имютъ гораздо важнйшее значеніе въ дл ея заселенія.
Несомннно, что въ дельт рки вообще, а въ дельт такой мощной рки, какъ Волга, въ особенности, вода составляетъ одну изъ важнйшихъ естественныхъ силъ, имющихъ вліяніе на бытъ населенія. Она другъ и кормилица, подъ ея вліяніемъ сложились вс особенности его жизни, но, какъ стихійная сила, она можетъ оказаться и врагомъ, если человкъ не оградитъ себя отъ ея мощи. Кто не знаетъ, что такое — наводненіе, происходитъ ли оно отъ вешнихъ полыхъ водъ или отъ напора воды съ моря, вслдствіе сильныхъ морскихъ втровъ (морянъ)? Выбирая мсто для поселенія, поселенцу необходимо было подумать не только объ этомъ, но и о близости къ водной нив, отъ которой зависло все его благосостояніе. Выборъ, естественно, падалъ на бугры, удовлетворявшіе тому и другому условію. Такимъ образомъ, на нихъ выростаютъ мало по малу ловческіе станы, ватаги {Ватага — заведеніе для приготовленія рыбы.} и, наконецъ, селенія съ обычною церковью на вершин бугра.
Такъ это было и такъ существуетъ до сихъ поръ. Вотъ почему вс почти селенія южной половины астраханской губерніи оказываются лежащими или на такихъ буграхъ, разбугорьяхъ или близъ ихъ, на полубугорьяхъ, безопасныхъ отъ воды. На материк, отдаленномъ отъ моря, опасность отъ воды грозитъ весною, въ половодье, когда большая часть водной сти переполняется, выступаетъ изъ береговъ и сливается въ одно.общее море. На морскихъ берегахъ страшенъ каждый сильный втеръ съ моря, въ особенности, если онъ подуетъ нсколько сутокъ сряду, что бываетъ не рдко. Тогда вода надувается, гонимая втромъ, наступаетъ на берега, прибывая иногда выше двухъ сажень противъ обычнаго морскаго уровня, и топитъ все, что встрчаетъ ниже себя, раззоряя селенія, ватаги, станы, поглощая скотъ, захваченный въ степи и разнося стоги сна и камышъ {Камышъ — строительный матеріалъ и топливо, для чего и заготовляется.}, заготовленные жителями.
Смотря по времени года, физіономія страны мняется, принимаетъ разные оттнки и краски и носитъ на себ печать большаго или меньшаго воодушевленія и подвижности.
Зимою, когда природа засыпаетъ, когда ледъ заковываетъ водную поверхность, сокращается и дятельность населенія. Зимній ловъ — бднйшій въ году. Зимою еще бдне выглядитъ бдная природа. Но бдная, скудная съ виду, она таитъ богатства въ своихъ ндрахъ: воды полны рыбою, берега солью.
Срыя краски зимы посл относительно живыхъ красокъ лта точно приглашаютъ на отдыхъ, и все отдыхаетъ, начиная съ судовъ и лодокъ, которыя стоятъ и лежатъ по берегамъ селеній и ватагъ, черня на бломъ снгу. Тысячи такихъ промысловыхъ судовъ, тысячи торговыхъ: пароходовъ, баржей, барокъ, разшивъ, шкунъ, кусовыхъ, реюшекъ и лодченокъ всевозможныхъ размровъ и парусности прекратили движеніе, залили огонь, очистили паровые котлы или убрали паруса и такелажъ. Миріады водяной и болотной птицы откочевали въ теплыя страны. Т, что остались, забились въ тихія, уютныя мста, сытый зврь прячется отъ холоднаго втра въ глухихъ, мертвыхъ камышахъ, наламывая и натаскивая себ теплое гайно {Гайно, нчто врод теплой постели, въ вид гнзда.} изъ незатйливой растительности. Пришлый рабочій людъ, не находя боле работы, разошелся по домамъ, затихли пристани, ватаги и села. Все, что оживляло страну, покинуло ее или притаилось, точно сочувствуя общему затишью. Только кое-гд, на вентеряхъ {Вентерь, сидебка — орудія для рыболовства.} и сидебкахъ копошится работа. Блый, снжный покровъ прикрылъ границы между моремъ и берегомъ и одна обширная, открытая, снжная равнина лежитъ, точно спитъ, передъ вашими глазами. Та же потускнвшая сть зеленовато-синихъ, сонно бгущихъ подо льдомъ протоковъ, т же темныя коймы безлистыхъ таловъ, провожающіе ихъ къ морю, куда ведутъ вс эти замощеные морозомъ пути, врне нежели вс дороги въ Римъ, но все это сро, мертво, недвижно.
Недолго длится здсь эта зимняя спячка. Къ концу февраля начинаетъ теплть, солнце съ каждымъ днемъ забирается выше и выше и стоитъ подуть денекъ-другой южному втру, чтобы преобразить спящую природу. Ледъ таетъ и на немъ появляются лужи, вода мстами просасываетъ его и смотритъ на свтъ Божій, отражая въ себ ясное солнце и небо. Народъ начинаетъ копошиться на пристаняхъ, селеніяхъ и ватагахъ. Закипаетъ работа. Удары кузнечнаго молота, стукъ топора и храпъ пилы стоятъ въ воздух. Пахнетъ смолой и дубомъ {Дубъ — измельченная дубовая или ивовая кора, коріе, которымъ дубятъ рыболовныя орудія, ихъ пеньковыя части.}. Оправляютъ суда и лодки: задлываютъ, пробиваютъ (конопатятъ), смолятъ и торопятся закончить приготовленіе снасти въ ловъ. Страда! Спать некогда, вдругъ ударитъ тепло и пронесетъ ледъ. Тутъ дорога каждая минута, вдь самый изобильный ловъ тотчасъ за уходящимъ льдомъ. Правда, льды въ мор еще крпки, да вдь въ море и выходятъ въ ледъ.
А, между тмъ, съ Кавказа и Чернаго моря начинаетъ появляться птица, сначала рдкая, обыкновенно утка, потомъ боле и боле частая и, наконецъ, тянутся цлые отряды ея, почти безпрерывной вереницею. Утки полощатся въ талой вод, слышно гоготанье гусей, крикъ лебедя, въ неб блещутъ серебристыя крылья колпиковъ и колеблятся черныя длинныя ленты ибиса-коровайки. Бабы, чайки, бакланы, кулики, цапли — все это освщаетъ и оглашаетъ наступающую весну, зоветъ ее. Хозяева вернулись и просятъ свта, тепла и зелени.
И, вотъ, идетъ эта весна, идетъ съ каждой свободной волною, съ теплымъ лучемъ, съ зеленымъ камышемъ, выползающимъ на зольный свтъ, съ пухлой почкой, готовой распуститься въ листъ. Когда тутъ спать?!
Вода кипитъ судами, снуютъ лодки слышны свистки и крикъ пароходовъ, въ воздух трепещатъ флаги и блютъ паруса надуваемые втромъ.
Проснулись лебединыя груди!… Въ море, въ море!!.. И тянется, и уходитъ безконечная вереница — т же птицы, тотъ же перелётъ…. Корму!
Спшатъ на пристаняхъ — навигація. На ватагахъ тотъ же переполохъ — на рчныхъ въ особенности. Кишитъ народъ, ждутъ воблы и сельди {Воблы и сельди (бшонки) ежегодно готовится до 500 милл. рыбъ.}. Сотни милліоновъ вылавливаютъ и готовятъ ее въ пищу русскаго люда. Есть надъ чмъ поработать.
А солнце припекаетъ все сильнй, зазеленло все, чему суждено зеленть, колокольчикъ камышевки {Каышевка — синица.} безъ устали звонитъ въ камышахъ, мстный орелъ — орланъ-блохвостъ, замтною широкою спиралью уходитъ изъ глазъ, утопая въ тепломъ воздух. Хорошо въ это время въ устьяхъ Волги.
I. На ватаг.
Ряды темныхъ, сыроватыхъ свай, служа основаніемъ полудеревянному, полукамышевому зданію, врод большаго сарая, выдвинулись съ берега и съ изумительною ясностью опрокинулись въ зеркально-спокойной вод. Вода отразила въ себ и утреннее розовато-голубое небо, и полукамышевыя стны, и камышевую бурую кровлю зданія, вскользь задтую, точно раскаленную первыми лучами появившагося на горизонт солнца. Отразила она и черную кучку свжевысмоленыхъ судовъ, привязанныхъ къ сваямъ и желтую бахрому камыша, окаймлявшаго берегъ. Боле ничего не было видно въ вод.
Отраженное зданіе было то, что на ватаг называютъ плотомъ {Плотъ служитъ для пріема уловленной рыбы съ лодокъ и рыбницъ, для рзки ея (раздлки) и приготовленія икры, клея и вязиги.}.
Тишина была совершеннйшая, нарушаемая, впрочемъ, едва слышнымъ гудомъ густаго, мало присмирвшаго отъ росы комара, да кругами, разбгавшимися по сонной вод отъ всплескивавшей рыбы. Затмъ — ни звука, ни движенія,— даже перистыя махалки камыша не шевелились.
Не смотря на конецъ августа, было такъ тепло, что большинство промысловаго населенія спало на вольномъ воздух, что доказывалъ рядъ блыхъ пологовъ {Пологъ длается изъ рдкой, но прочной ткани, не пропускающей комара, кровля, верхняя часть полога иметъ прямоугольную удлиненную форму въ ростъ человка, а боковыя полотнища подтыкаются подъ постель и длаютъ его недоступнымъ комару.}, облпившихъ плотъ со всхъ сторонъ по мосткамъ его окружающимъ. Въ рыбницахъ {Рыбница, открытое судно при невод, для помщенія и подвоза къ ватаг (промыслу) рыбы, вмстимостью отъ 300—700 пудовъ.}, стоявшихъ на вод тоже блли полога, значитъ спалъ народъ.
На берегу, сообщавшемся съ плотомъ прочными, тяжелыми мостками, укрпленными на такихъ же сваяхъ, но ту и по другую сторону плота было опрокинуто нсколько рыбницъ и неводниковъ {Неводникъ — весельное или парусное судно для завода невода.}, видимо недавно высмоленныхъ и чернвшихъ точно рядъ жуковъ.
И по сю, и по ту сторону неширокаго прорана, на который выдвигался плотъ, берега поросли неширокой каймой камыша. Дале за прораномъ лежала буро-зеленая, выкошеная уже низь со сметанными стогами грубаго сна, торчавшими по ней тамъ и сямъ. Прямо отъ плота берегъ полого поднимался къ невысокому суглинистому холму, на которомъ, или, лучше сказать, въ которомъ зарылся отъ жару, осыпанный тмъ же суглинкомъ выходъ — ледникъ для посола рыбы. Только стеклянныя рамы въ вид парничковъ наверху (иллюминаторы), да деревянное передъ-выходье убждало, что это не простой естественный холмъ. Плотъ и выходъ — два главныя существенныя зданія каждаго промысла (ватаги).
По сторонамъ, между плотомъ и выходомъ, были раскиданы постройки разной величины и вида, большею частью камышовыя: огромные лабазы со врытыми въ землю чанами, для теплаго посола всевозможной мелкой, частиковой {Частиковая рыба — отъ слова частый, относящемуся къ орудіямъ лова. Вся рыба имющая чешую и костяной скелетъ.}, чешуйчатой рыбы, соляные и матеріальные амбары и конюшни, деревянныя были только кладовыя, казармы для рабочихъ и дома для служащихъ. Подъ именемъ дома, въ настоящемъ случа, слдуетъ понимать избы большихъ или меньшихъ размровъ. Все вмст представляло собою нчто врод хутора земледльческихъ губерній.
Отсутствіе всякой древесной растительности и почти стоячая вода прорана каждому бывалому человку указывали на то, что промыселъ находился гд-то вблизи моря и притомъ въ такомъ разстояніи отъ главныхъ прсноводныхъ устьевъ Волги, что солонцеватая невыщелоченная почва не позволяла дереву пустить корни въ ея глубину. Накошенное сно служило такимъ же указаніемъ,— соленыя травы составляли значительную его часть. Постройки и вообще обстановка промысловаго заведенія (ватаги) указывали на дло среднихъ и, пожалуй, еще боле скромныхъ размровъ.
Не успло еще солнце отдлиться отъ горизонта, едва алая полоса свта обожгла верхи зданій, какъ на плоту зашевелились, широкія двери-ворота, выходящія къ вод, на широкій приплотокъ, со скрыпомъ разинули свои темныя пасти, и сдой, крпкій старикъ, плотовой караульщикъ, сошелъ съ приплотка въ одну изъ рыбницъ, потомъ въ неводникъ и сталъ умываться прямо изъ-за борта, изъ прорана. Изъ-подъ нкоторыхъ пологовъ стали показываться ноги, взъерошенныя головы и заспанныя лица.
— Что рано поднялся, Иванъ Максимычъ? послышалось изъ близъ стоящаго полога, рдкая ткань котораго, позволяя видть окружающее, вполн скрывала своего обитателя.
— Докуда спать-то, лежебоки, проворчалъ старикъ, отфыркиваясь отъ воды, забравшейся ему въ ротъ,— пра, лежебоки, спячку нажили отъ бездлья-то. Поди, чай, бока ломятъ. Вишь солнце-то!
Подъ пологомъ слышался тихій, сдержанный смхъ. Иванъ Максимычъ пользовался извстностію, какъ замчательный ворчунъ, и стоило разъ завести его, чтобъ привести въ движеніе вс шестерни, рычаги, зубчатыя колеса и валы, заключенные въ его подержанномъ корпус. Все это начинало ворчать и скрипть, съ равнодушіемъ настоящаго механизма, не внося въ воркотню ни малйшей дозы воодушевленія или раздраженія. Только одно проклятое словечко ‘грыжа’ способно было совершенно сломать скрипучій механизмъ Максимыча и выводило его изъ себя до такой степени, что въ немъ появлялись признаки не только человка, но даже и звря. Едва ли нужно говорить, что промысловый людъ, со скуки, безпрестанно заводилъ Максимыча, а иногда просто повреждалъ его механизмъ, хотя относился къ нему любовно.
— Максимычъ, ты чего это людямъ спать мшаешь, а? раздался молодой, рзкій и насмшливый голосъ изъ-подъ другаго полога.— Ишь куда умываться лзетъ, а! Нтъ теб помпы то? {На большей части плотовъ есть помпы, подающія воду на плотъ прямо изъ протока.}.
— Ни какъ это Андрюшка? Ахъ, жидъ! Ты бы въ гармонію то помене занимался, а то гудетъ, гудетъ съ вечеру-то, часовъ до двухъ, чай. Молчалъ бы, а онъ, на, поди…. самъ никому покоя не даетъ, да еще…. Вотъ сказать едору Петровичу — закинутъ, только и всего, ворчалъ Максимычъ, пробираясь обратно къ приплотку съ мокрымъ лицомъ и руками.
Въ отвтъ изъ-подъ полога Андрюшки послышались тихіе, но бойкіе звуки гармоніи, отхватывавшей комаринскую, сопровождаемую общимъ смхомъ и ворчаньемъ Максимыча, съ которымъ старикъ исчезъ на плоту. Пока онъ вытиралъ влажное лицо чмъ-то врод полотенца, способнымъ, кажется, только марать вытираемое, колеса, валы и шестерни продолжали движеніе и воркотня, и скрипъ не унимались. Они прекратили свой ходъ только тогда, когда Максимычъ сталъ передъ столбомъ подпиравшимъ верхніе переплеты плота и сталъ молиться на грошовые мдные складни, врзанные въ немъ. Ласточки, влетая и вылетая, сновали по обширному плоту. Бесда съ Богомъ продолжалась не долго, Максимычъ на минуту скрылся въ одномъ изъ чулановъ, отгороженныхъ на плоту, откуда возвратился съ половиною доски кирпичнаго чаю въ рукахъ.
— Бала, а Бала (по киргизски, мальчикъ)…. Балушка! обратился онъ къ какому-то блому узлу, лежавшему на плоту.— Балушка, чего спишь, шайтанъ? ласково проговорилъ онъ, подергивая оболочку узла. Въ узл что-то зашевелилось и послышалось полусонное мычанье и сладостное всхлипыванье, затмъ тамъ, повидимому, кто-то поднялся и слъ, потому что блая ткань вспучилась въ вид какой-то сопки или пика. Наконецъ, изъ-подъ сброшеннаго конца паруса появилась бритая голова киргизенка, вооруженная парой блестящихъ, веселыхъ глазъ. Они длали все лицо симпатичнымъ и плутоватымъ, хотя оно, очевидно, было не совсмъ довольно въ эту минуту,— подъ парусомъ оказалось достаточное количество комаровъ.
— Гляди, комаръ-то что?… а… собака! вскочилъ киргизенокъ, съ ожесточеніемъ встряхивая парусъ.
— А, ты…. нечего тутъ, пора чай заваривать, произнесъ, улыбаясь, Максимычъ. Киргизенокъ схватилъ небольшой чугунный котелокъ, выскочилъ на приплотокъ и возвратился съ водою. Старикъ аккуратно накрошилъ чаю отъ полудоски и засыпалъ его. Вскор небольшой огонекъ запылалъ на берегу, противъ плота.
Между тмъ, и кругомъ все поднялось, полога убирались и началось тоже чаевареніе и чаепитіе.
По промыслу начиналось движеніе, сновали рабочіе, плотники застучали топорами, пробжала къ берегу какая-то подтыканная баба съ коромысломъ и ведрами, за нею другая — и об скрылись во флигельк на берегу, гд то же, кажется, начиналось чаепитіе. Такой же черномазый балушка два раза пробгалъ изъ домика прикащика къ берегу за водою и на крылечк его давно шумлъ самоваръ.
Вс рабочіе пили чай по племенамъ: киргизы отдльно по артелямъ, калмыки отдльно, тоже и русскіе. Въ кружк русскихъ какой-то рабочій, судя по наружности, солдатъ, потшалъ публику, одобряемый хохотомъ.
——
— Нтъ, однова мы въ городъ пришли — рота, то есть. Такъ поганый городишко, хуже села инаго, слышался голосъ разскащика. Смотримъ, жидъ на жид — жидомъ погоняетъ, то есть другаго народу, русскихъ тамъ, али поляковъ, совсмъ малость. Ну, расквартировали насъ,— меня съ товарищемъ къ старой вдов, въ жидовк, поставили. Солдатики наши, которые рукомесло знали, или работу какую, на базаръ, на площадь вышли — извстно заработать что. Кто столяръ, кто плотникъ, кто маляръ, кто сапожникъ, кто что — деньгу зашибить можно.
— И ты вышелъ? раздается голосъ, покрываемый смхомъ.
— А то, что?… Вышелъ и я — стоимъ.
— Да ты, какую такую работу знаешь?
— Я-то? Да я, можетъ, вс мастерства произошелъ, знаешь ты энтова? — смхъ.— Ты копни-ка меня…. голова!… Ну, давай, водку хоть, подними-ко эстолько, а то, мастерство, работа — невидаль!… Ну, стоимъ это мы а жиды, братецъ ты мой, такъ и шныряютъ:— имъ, собакамъ подешевле бы. Знаютъ, что солдатъ — голый человкъ, иному иголки купить не на што. Грошъ зашибешь — и то деньги, ну и наймаешься. Видимъ, берутъ съ охотою даже, и разобрали ужъ довольно народа. Ждалъ я, ждалъ — усталъ даже, а водкой, братцы, изъ кабака такъ и обдаетъ, кажись, кабы воля — весь бы поршилъ…. Наймешься тутъ! Однако дошла очередь и до меня, вижу, идетъ іуда, нюхаетъ направо-налво, да прямо ко мн.
— Что, молъ, вашему степенству угодно?
— А вы, мозетъ, пецка робить знаете? передразнивалъ разскащикъ, коверкая еврейскій акцентъ.
— Помилуйте, какъ не знать, говорю, съ измалтства этому обученъ,— во дворц клалъ.
— Да ты, рази, самъ дл печи кладешь? раздается чей-то наивный вопросъ, на секунду офрапировавшій даже самаго дворцоваго печника.
— Вона! Давай сложу — запаришься.
Общій смхъ.
— Ну, ну, сказывай.
— Ну, поторговались мы, однако, я, дло дломъ, про устройство и про величину печи, перво на перво, разговоръ повелъ, потомъ торговаться почалъ. Я два рубля спросилъ, жидъ пять злотыхъ давалъ,— три четвертака выходитъ. Ну, какъ ни какъ, сошлись на рубл и на штоф водки, задатку тридцать копекъ. Про водку-то онъ было куда теб, да я сказалъ, что безъ этого и класть не буду. Поршили однако, повелъ меня жидюга мсто показывать,— для начатія даже крючокъ водки поднесъ. Приходимъ, посмотрли, вижу домишка новенькій, только срубленъ, а старый, гд онъ съ жиденятами живетъ, въ землю вросъ и совсмъ на бокъ скрнился. Внутри, въ новомъ-то ничего нтъ, я даже мсто для печи мломъ начертилъ. Смотрю, кирпичъ у крыльца лежитъ, глина навожена — все въ порядк, значитъ.
— А когдазъ нацинать мозно? спрашиваетъ жидъ.
— Да, хоть, сейчасъ, говорю.
— А концаете скоро?
— Да завтра къ обду, не то къ вечеру кончу, если сейчасъ начну.
На томъ и поршили. Далъ онъ мн задатку и ушелъ.
Сталъ я кирпичъ въ комнату таскать, а какъ жиденята воды принесли, и глины намялъ. Время къ обду подходило и жидъ изъ лавки (въ лавк сидлъ) домой вернулся. Приходитъ ко мн.
— А, водка гд? спрашиваю,— нтъ ее и работать брошу! Пожался, пожался мой жидъ, видитъ, длать нечего, достаетъ изъ за пазухи полштофа, ладно, выпилъ распречудесно и покормили меня. Принялся за работу я, жидъ понавдался и опять въ лавку ушелъ, а я кладу да мажу, мажу да кладу — дло ходомъ идетъ. Одно неладно — раза два-три жиденокъ его въ избу ввертывался. Ишь, думаю, нехристь поганая, только работать мшаетъ,— мысли разбиваетъ у человка. Ступай, говорю къ отцу, тащи еще полштофа, изъ силъ выбился,— вишь гору какую наклалъ. Скажи: печь, молъ, скоро готова будетъ. А самъ кладу да мажу, мажу да кладу. Прошло довольно времени, приходитъ жиденокъ, принесъ косушку. Что же ты только? Только давалъ, говоритъ, другой косушка завтра пьешь. Ахъ, жидъ проклятый, думаю,— ну ладно! хватилъ косушку сразу. Погоди! Въ голов-то у меня маненечко тово…. однако все кладу да мажу, только о жид безъ смха подумать не могу.
Такимъ манеромъ и вечерть стало,— мастерство-то бросать надо. Хотлъ было и ко дворамъ, да въ голов то видно не то, чтобы покойно было,— больно хотлось хозяина повидать. А онъ, легокъ на помин, шасть въ избу. Глядитъ, а печь ровно монументъ какой выросла. Просіяла жидовская образина. А темновато въ изб-то. Пошелъ это онъ кругомъ печи. Обошелъ разъ, а я стою въ дверяхъ, жду чмъ дло коичится, обошелъ два, то присядетъ, то на ципочки встанетъ, вертитъ башкой то туда. то сюда — умора. Гляжу, летитъ ко мн, и рожа такая ехидная.
— А пожвольте жнать, гашпадинъ, увс пеци у въ дворц такъ сроблены?
— А что такое? спрашиваю.
— А игд з здсь огонь зецъ, и гд дрова полозыть, и гд дымъ пускать?!.. а самъ дрожитъ весь.
Я вижу, дло плохо, выскочилъ на крыльцо, за ворота, слышу гвалтъ за мной, я въ переулокъ, въ другой, въ третій — лови втра въ пол. Туда забжалъ, что и фатеру-те еле нашелъ. Общій хохотъ.
— Да ты какъ-же ему печь-то сложилъ?
— Какъ же? Такъ и сложилъ,— видалъ, чай, какъ кирпичь складываютъ.
— Безъ оконъ, безъ дверей, значитъ?
— А то что?.. сквозить не будетъ! Въ топлив, опять, экономія. Очень ужъ потшно на жида-то было.
Кругомъ хохочутъ.
— Ну, пешникъ!.. Такъ дло и кончилось… за разсчетомъ не ходилъ?
Разсказчикъ покачиваетъ головою, ухмыляется и почесываетъ затылокъ.
— Получилъ, брать, не то съ сожалніемъ, не то съ досадой произноситъ онъ.
— Ну? Поди къ чорту…
— Сейчасъ околть — получилъ.
— Сказывай, какъ это, ну?
— А такъ! День прошелъ — ничего, погребъ мы рыть порядились, другой насталъ, прихожу къ вечеру на фатеру, а мн и сказываютъ: фельфебель, молъ, былъ — къ ротному собираться нриказано. Что такое, думаю? Самъ чувствую — плохо дло, да что подлаешь? Собрались мы, выстроились, пождали немного. Выходитъ ротный, поздоровался, оглянулъ насъ, а собака былъ преестественная — живодеръ, одно слово.
— Вс въ сбор? спрашиваетъ.
— Вс, говорятъ, окромя больныхъ.
— Ну, хорошо.
Обратился онъ къ намъ, да громко таково:
— А, кто говоритъ, изъ васъ еврею Мовш Червонскому печь клалъ, а?
Молчатъ вс.
— Смотрите, говоритъ, вы вдь меня знаете,— сознаніе — полъ вины, а самъ найду — не прогнвайтесь.—
Молчимъ вс, а у меня ровно тараканы по спин бгаютъ,— ужъ сознаться хотлъ, да, думалось, можетъ и не откроютъ — народу мало ли.
— Такъ не хотите сказать, какой это придворный пешникъ Червонскому печь клалъ? а самъ улыбается ехидно таково. Улыбка эта поганая — злость меня взяла даже. Ахъ, чортъ тебя возьми, думаю, не скажу, хоть обдери, ищи самъ, сволочь проклятая.
— Такъ виноватаго нтъ?.. Ну и не надо. Позовите-ка Мовшу.
Я такъ и обмеръ. Бда неминучая. Теперь говори, не говори — все одна статья. А, чортъ его знаетъ, можетъ еще и не признаетъ жидъ. Ладно, стоимъ, вывели жида и жиденокъ съ нимъ, повели по шеренг. Жду, самъ рожу скривилъ, глаза выпялилъ и языкъ за скулу заложилъ, Мазепа, одно слово — узнай, молъ.
Идетъ жидъ, всматривается, и жиденокъ съ нимъ, подходитъ и ко мн, уставился — тотъ человкъ, да не тотъ, сумлевается, вижу, пожалуй, такъ бы и мимо прошелъ, да меня нелегкая попутала — не ногу видть жидовской хари, да и на. А тутъ, ровно насмхъ, представляется мн, какъ онъ печку смотрлъ. Чувствую — прысну сейчасъ и шабашъ, даже всю рожу передернуло. Догадался, посмотрлъ, посмотрлъ,— ‘онъ самый,’ говоритъ, ‘онъ печь клалъ,’ и жиденокъ его туда-же поддакиваеть.
— Кто это тамъ? спрашиваетъ ротный съ крыльца, кого онъ призналъ?
— Марченкова, ваше вскороліе.
— Марченкова! Дайте-ко его сюда!
Подвели меня. Ну, думаю, аминь.
— Ты, братъ, давно ли это въ пешники записался, а?
— Напраслина, ваше вскородіе! говорю.
— Напраслина? Смотри, справлюсь — хуже будетъ.
Вижу, дло швахъ, и товарищъ, и другіе солдатики знаютъ, хохоту-то тоже не мало было, пойдутъ перебирать — не отвертишься, пожалуй, другихъ еще подведешь, чего молчали.
— Виноватъ, говорю, ваше вскородіе,мой грхъ.
— То-то, говоритъ, а самъ даже зубами поскрипываетъ. Ну и дали же мн, братцы, разсчетъ,— вспомнить нехорошо — такъ мураши и поползутъ. Чертямъ тошно! Дв недли въ лазарет вылежалъ.
— Эна, собака какая!
— И не говори… Да еще что! Счетъ, счетъ, да остановитъ порку. Походитъ, походитъ,— трубку раскуритъ.
— Ну-ка, говоритъ, всыпьте ему еще жару въ дворцовую-то печь. Кругомъ хохотали.
— Тише вы, черти, едоръ Петровичъ идетъ!
Вс стали расходиться по своимъ мстамъ. Изъ домика прикащика, надзирателя тожъ, по направленію къ плоту, показались дв фигуры, одна высокаго мужчины, одтаго въ пару изъ буро-желтаго верблюжьяго сукна, въ высокихъ сапогахъ, съ голенищами, отороченными лакированной кожей другая — невысокаго молодаго человка, почти мальчика, вооруженнаго конторскою книгою и небольшою связкою ключей. Высокій былъ надзиратель промысла Лебедевъ, низенькій — конторщикъ и помощникъ надзирателя, Савинъ, Митя, какъ звали его ловцы и служащіе на ватаг.
По пути, надзиратель остановился у рыбницъ. Киргизы, подъ руководствомъ Калмыкъ неводчиковъ, перевертывали опрокинутыя рыбницы и неводники и спускали ихъ поочередно на воду. Конторщикъ прошелъ на плотъ. Тнь и прохлада встртили вошедшаго.
Это было обширное зданіе — саженъ десяти длиною и около семи шириною, безъ потолка, такъ что вс стропила и ршетина высокой кровли были видны и улплены пустыми теперь гнздами ласточекъ, которыя, впрочемъ, безпрестанно носились по плоту, со щебетомъ влетая и вылетая въ широкія двери. Ряды ихъ сидли по балкамъ и переплетамъ, сверкая блою грудью и темно-синими спинками. Бойкія, доврчивыя птички, видимо, не боялись никого и ничего. На плоту, по правую и по лвую сторону его, было отгорожено нсколько помщеній въ род чулановъ. Икорная, клеевая каморка Максимыча занимали правую сторону, на лвой у самыхъ воротъ-дверей, выходящихъ на приплотокъ, къ прорану, находилась, такъ называемая, конторка, запертая висячимъ замкомъ.
Конторщикъ остановился у конторки и, отперевъ дверь, вошелъ туда. Помщеніе оказалось маленькою комнатою, могущею вмстить пять, шесть человкъ. Она была съ однимъ окномъ, выходящимъ на приплотокъ, у котораго помщался небольшой столъ, обтянутый дешевою черною клеенкой, дв другія стны были заняты чмъ-то въ род узкихъ наръ, въ четвертой находилась дверь. Все было изъ стараго потемнвшаго сосноваго лса. Въ переднемъ углу темнлъ образъ Николая чудотворца, по столу аккуратно были разложены книги, бумаги, карандашъ и перья, сургучъ и линейка. Старые счеты, съ засиженными мухами костяшками, придавливали бумагу. Конторка служила для записыванія принятой отъ ловцовъ и отъ неводовъ рыбы.
Вошедшій положилъ книгу на столъ, туча мухъ поднялась съ чернильницы и съ жужжаньемъ стала биться въ тусклое оконце. Онъ отодвинулъ стулъ, слъ къ столу и началъ перелистывать какую-то засаленную отъ частаго употребленія тетрадь. Прошло минутъ десять, кром щелканья костяшекъ и жужжанья мухъ, бившихся въ стекло, ничего не было слышно.
— Что это у тебя гири-то раскладаны, послышался на плоту недовольный голосъ надзирателя, пройдти негд! Этого было довольно, чтобы нарушить тишину.— Максимычъ былъ заведенъ. Лебедевъ вошелъ въ контору и опустился на нары, около стола.
— Митя, у тебя бумаги готовы-ли? Въ городъ (Астрахань) посылаю.
— Готовы, едоръ Петровичъ. Недльная вдомость только, да мигомъ составлю. Когда побгутъ (пойдетъ лодка)?
— Къ вечеру управимся, чай?! Кстати и ныншній привозъ сообщимъ. Пошли-ка Елисева.
— Какъ же, разв не Бекъ-бергенька пойдетъ? Онъ сбирался, кажется.
— Нтъ, нтъ… Куда къ лшему такую дуру? Онъ подъ малосолъ. Тутъ скорую посуду {Посуда то же, что и судно, когда говорится вообще.} надо, икру кстати положимъ. Пошли-ка!
Митя всталъ и вскор вернулся, сопровождаемый кормщикомъ Елисевымъ, Вошедшій поклонился.
— Павелъ, ты грузиться будешь, кусокъ {Кусокъ, кружокъ — поперечныя звенья блуги, какъ она ржется къ осени.} (кружокъ) велятъ выслать. Подводись и грузитесь.
Елисевъ былъ плотный мужчина средняго роста, съ лицомъ, тронутымъ оспою, но добрымъ и смышленымъ. Легкая старая стеганка {Стеганка — стеганая фуфайка.} и холстовые шаровары, испачканные смолою, показывали, что кормщикъ не былъ блоручкою и явился съ работы.
— Къ которымъ дверямъ подводиться {Подводиться — подводить посуду къ плоту для грузки или выгрузки.} будемъ, къ боковымъ чтоль? а то здсь помшаешь — съ переборки {Переборка рыболовной снасти въ мор.} придутъ.
— Подводись къ боковымъ, что ли. Да не мшкайте, пусть возятъ. {Съ выхода на плотъ.} Можетъ попутный зайдетъ (втеръ), держать не будемъ. Скажи солельщику, чтобы багрили, я вчера еще наказывалъ.
— Сколько ее будетъ, рыбы-то?
— Семьсотъ пудовъ, малость меньше, какъ разъ на твою посуду. Икру еще поставимъ, боченковъ пять, шесть.
Кормщикъ вышелъ. Митя хлопалъ счетами и выписывалъ что-то изъ журнала, повидимому, составляя недльную вдомость. Надзиратель посидлъ. посидлъ и вышелъ на плотъ. Близъ конторки висли большіе всы, коромысла которыхъ склонились на одну сторону, потому что одна доска (скала, по здшнему) была задавлена гирями, а другая поднялась въ пространств. Гири были подъ хрипнье Максимыча уже собраны.
едоръ Петровичъ походилъ по длинному плоту, заглянулъ въ икорную и клеевую и вошелъ на приплотокъ въ прорану.
Не смотря на конецъ августа, солнце начинало пригрвать. Слва, со стороны моря, въ камышахъ бллъ парусъ, едва подвигавшійся по направленію въ ватаг. Втра почти не было, только, по временамъ, проходило чуть замтное движеніе въ воздух и темнла, чуть рябя, вода.
— Съ переборки, кивнулъ едоръ Петровичъ на показавшійся парусъ.
— Чмъ идетъ? и втра-то вовсе нтъ, замтилъ какъ бы про себя, сопровождавшій надзирателя, Максимычъ.
— Суются {Соваться — идти на шестахъ, т. е. упираясь во дно.}, чай, теперь, а море не черни {Черни — берега моря, открывающіеся съ моря, какъ черная полоса.} — все дышетъ.
— Встимо, не за камышомъ — не заститъ.
— Здсь, вишь, парусъ-отъ,— не набираетъ, почесть,— нтъ нтъ и повиснетъ…. Ишь ты!
Не смотря на это, лодка подползала ближе и ближе и, наконецъ, вывернулась изъ-за густаго вихра камыша и стала видима вся — и парусъ, и корпусъ.
— Чья?
— Ильенкова похоже, онъ, кажись, еще съ вечера побжалъ (пошелъ).
Въ это время по плоту загромыхали колеса, и четко отпечатались въ воздух подковы лошади по тяжелому полуплоту. Подъхалъ въ приплотку казалакъ {Казалакъ — нчто въ род арбы, небольшой ящикъ на двухъ колесахъ.}, остановился, задняя стнка верхняго ящика была выдернута балушкою, плоскій ящикъ опрокинулся на ребро, то-есть, сталъ вертикально, и сочные куски башки {Вмсто голова рыбы всегда говорится башка, вмсто хвостъ — махалка. Сказать хвостъ — было бы смшно. Собака што-ли?} и махалки блуги посыпались изъ него на полъ. Затмъ все приняло свое обычное положеніе, киргизенокъ подъ уздцы повернулъ лошадь и отправился обратно къ выходу.
Лодка подходила къ плоту. Еще минута, парусъ упалъ и ее багромъ притянули въ самому приплотку. Въ ней было двое: русскій и киргизъ. Русскій — ловецъ Ильенковъ, мужчина атлетическаго сложенія, съ густою копною русыхъ волосъ на голов и бород, съ срыми плутоватыми глазами, выглядлъ бойко и весело. Ему, казалось, лтъ подъ сорокъ.
— едору Петровичу! отозвался онъ изъ лодки, не ломая однако шапки.
— Здорово, Ильенковъ. Что рано?
— Я вдь съ вечера, едоръ Петровичъ.
— Въ ночевку, значитъ? Смотри, братъ,— вдь уговорились не ходить.
— Чего мн смотрть-то, на кого это? Договорились! Вотъ и жди ихъ…. вишь втеръ-то. У меня порядки {Порядокъ — линія крючковой, самоловной снасти, выбитая въ мор по одному направленію.}, знаете, гд.
— Загалдятъ вдь!
— А лшій съ ними! Боюсь я!
Между тмъ, Ильенковъ и киргизъ собрали и подвязали парусъ къ рейку и прибрали въ лодк. О рыб никто и не поминалъ, хотя она блла изъ-подъ кожана и запона {Кожанъ — кожаный халатъ отъ ненастья. Запонъ — видъ кожанаго фартука отъ мокроты, для работы.} въ задней части лодки.
Съ приплотка къ вод вела деревянная, наклонная плоскость (волокъ), по которой втаскивалась крупная, тяжелая рыба, такъ какъ площадь приплотка боле сажени возвышалась надъ уровнемъ прорана. Рядомъ, параллельно съ гладкимъ волокомъ, подъ тмъ же наклономъ существовали сходни для народа съ поперечными планками вмсто ступеней.
— Давай! обратился къ киргизу Ильенковъ, выскочивъ изъ лодки и стоя на планахъ сходней.
Киргизъ откинулъ кожанъ и запонъ,— зеленовато-блая крупная рыба заблестла на солнц,— взялъ темлякъ {Темлякъ — желзный крюкъ футовъ 2-хъ длиною.}, забагрилъ имъ одну блугу въ звъ и бросилъ конецъ веревки, привязанной къ темляку, Ильенкову. Тотъ, быстро всходя по ступенямъ, выдернулъ рыбу по волоку на приплотокъ къ самымъ дверямъ плота, сбжалъ обратно по сходнямъ и бросилъ темлякъ обратно киргизу. Повторилась та же операція. Привезенными оказались три блуги, изъ которыхъ дв уже были выпотрошены, какъ икряныя {Икряную рыбу ржутъ по теш еще въ мор, чтобы не испортить икру которую вынимаютъ.} и одна яловая, еще съ признаками жизни. Рыба безпомощно развала и сокращала звъ, задыхаясь въ жидкомъ воздух. За нею послдовала выброшенная изъ лодки на приплотокъ севрюга, звонко хряснувшаяся на мостки и должно быть сильно возбужденная ударомъ. Рыба вертлась, махалка ея судорожно выгибалась туда и сюда, сама она точно звала, то сокращая, то расширяя звъ, но захватывая вмсто воды только непривычный воздухъ и открывая и закрывая заслонки, защищающія жабры.
Въ дверяхъ выхода, сверкая на солнц брюхатымъ рзальнымъ ножомъ {Рзальный ножъ — имющій къ концу разширенное дугообразное лезвіе.}, стоялъ высокій красивый киргизъ-рзальщикъ, поводя имъ по мокрому бруску. Мигомъ поднялъ онъ рыбу на плотъ, обернулъ ее спиною вверхъ и рядомъ положилъ башками на деревянную подкладку, башешную доску вершковъ полутора толщиною, чтобы не портить топоромъ пола.
Ударомъ обуха рзальщикъ оглушилъ сперва еще возившуюся рыбу, по которой пробжала послдняя дрожь, и затмъ четырьмя послдовательными и быстрыми ударами топора, разрубилъ четыре башки вдоль на дв ровныя половины каждую. Обернувъ рыбу вверхъ тешею, онъ выдралъ изъ двухъ уже разрзанныхъ въ мор рыбъ плавательные пузыри (клеину), которые, высохнувъ, составляютъ то, что намъ извстно подъ рыбьемъ клеемъ, и бросилъ ихъ въ шайку съ водою. По самой середин теши третьей нераздланной (не разрзанной) блуги, начиная отъ головныхъ плавниковъ до краснаго пера {Красное перо — послднее брюшное, близъ махалки.}, однимъ махомъ ножа, онъ провелъ твердой, привычной рукою совершенно прямую черту. Жирная, блдно-красная теша раздвинулась и обнажила окровавленныя внутренности рыбы, которыя рзальщикъ моментально отдлилъ, причемъ несъдобныя части, то-есть турсунъ {Турсунъ — (киргизск.) вообще внутренности, въ частности желудокъ.} и печень, швырнулъ въ воду прорана на потребу миріадъ мелкой рыбы-малька. Бережно отодравъ клеину отъ позвоночнаго спиннаго хряща, къ которому она плотно прикрплена, онъ обернулъ и эту третью блугу темно-зеленой спиною вверхъ и вс три рыбы, по мрк, живо разрзалъ на ровные поперечные куски (звенья), которые тотчасъ были перебагрены на всы и взвшены. Пока рзальщикъ продлывалъ выше сказанныя манипуляціи съ изумительной быстротой, аккуратностью и почти съ математической врностью, привезенная Ильенковымъ свжая, только что пробитая {Пробитая сквозь грохотку для отдленія ястычнаго мшка, пленки.}, икра была уже взвшена.
Дошла очередь до севрюги. Съ нею повторилась та же операція, что и съ блугою, съ тою разницею, что она не рзалась на куски, а была распластана, то-есть раздлена вдоль на дв совершенно ровныя половины, удерживаемыя вмст только становымъ хрящемъ и кожею спины, усаженною острыми жучками {Жучки — острыя костяныя пластинки, лежащія правильнымъ рядомъ по спин и по бокамъ рыбы.}. Для этого рзальщикъ, выпотрошивъ рыбу и выдравъ изъ нея клеину, близъ нароста {Наростъ — мсто близъ яйцеродныхъ частей рыбы.}, тянулъ концомъ ножа въ цилиндрическій хрящъ, лежащій вдоль всей спины рыбы со внутренней полости тла, и на обух ножа досталъ изъ этого цилиндра петлю заключенной въ немъ вязиги, поддлъ ее пальцемъ и быстро вырвалъ изъ хряща нжную синевато-блую, полупрозрачную ленту вязиги. Все тло уже выпотрошенной рыбы извилось, задрожало и даже забилось о деревянный подъ выхода — такъ чувствительны были эти сокровеннйшія ея части. Это былъ послдній призракъ, искра, намекъ на отлетвшую уже жизнь.
Дло было кончено. Икру и рыбу взвсили, блугу и севрюгу отдльно. Митя вписалъ пріемку въ журналъ и въ рубежъ {Рубежъ — нчто врод разсчетнаго листа, только для пріема рыбы.} ловцу и казалакъ захватилъ ее и повезъ къ выходу.
— А что, еще никого не видать съ переборки? обернулся едоръ Петровичъ къ Ильенкову.
— Гд! къ обду разв — втеръ-то гд? А на шестахъ — поработаешь.
Походивъ по плоту, надзиратель повернулъ въ лвую небольшую дверь его и вышедъ на узкій боковой приплотокъ, который, въ вид галлереи, со всхъ сторонъ, выдавался надъ водою изъ-подъ зданія плота. Прямо противъ двери, на самомъ солнечномъ припек, стояла большая деревянная клтка, аршинъ четырехъ высоты, съ ршетчатой дверью, теперь полуотворенной. Въ клтк этой на поперечныхъ шестахъ, укрпленныхъ вверху, колебались блыя, растрепанныя космы вязиги, а на приплотк клеевщикъ, онъ же и вязижникъ, гармонистъ Андрюшка, ровнялъ на шест такую же волглую косму вязиги, готовясь свивать ее. Выровнявъ, онъ обвилъ собранныя ленты въ вид жгута тонкою сырою прядью вязиги и закрпилъ ее узломъ.
— А что, Андрюнька, клей-то намъ не отправить-ли?
— Разв лодку посылаете, едоръ Петровичъ?
— Да, Елисевъ пойдетъ.
— Скоро, можетъ?
— Къ вечеру, раньше-то не уберешься, чай.
— Что же, пошлемъ и клей, что ему здсь валяться-то, съ лта лежитъ,— такой есть. Вотъ совью вязигу, сошью мшокъ и покладемъ.
— Ладно, сошьешь — скажи. У меня есть — выдамъ. Андрюнька сталъ вынимать изъ сырой холстины новую косму волглой вязиги {Сухую вязигу передъ свиваніемъ длаютъ вновь волглою, завертывая въ сырой холстъ.} и едоръ Петровичъ вышелъ обратно на плотъ и повернулъ по мосткамъ на берегъ.
Тамъ неводные комплекты {Комплектъ — полное количество рабочихъ на каждый неводъ.}, т. е. рабочіе киргизы, подъ руководствомъ неводниковъ калмыкъ, оборачивали и стаскивали на воду рыбницы и неводники, нкоторые, оправляя невода, вставляя вмсто плохаго ядра {Ядро — полотно частой сти, составляющей неводъ.} новое и пополняли балберу {Балбера — легкая кора, поддерживающая неводъ надъ водою верхнимъ краемъ.}. Одинъ неводчикъ сажалъ новый неводъ на подбору {Подбора — веревки, между которыми сажается ядро.}, растянутую на кольяхъ. Киргизы строгали и вертли балберу. едоръ Петровичъ заглянулъ мимоходомъ на работу и направился къ выходу, куда вела назжанная казалаками и станками дорога, представлявшая собою сыпучую ракушу {Ракуша — раковинки, измельченныя моремъ, составляющія известковую почву.}, перемшанную съ суглинкомъ.
У выхода, отстоявшаго отъ плота на добрую четверть версты, стояли дв лошади, запряженныя въ казалаки. Въ одинъ киргизы таскали съ выхода кружки соленой блуги. Двери передвыходья были отворены.
Передвыходье представляло собою нчто въ род большихъ сней, по ту и по другую сторону его, по бокамъ, находились соляные амбары, полные срой крупно смолотой солью. Изъ него прямо въ выходъ вели тяжелыя створчатыя двери, съ тяжелымъ кирпичемъ на веревк, бгавшей въ блок.
Блокъ запищалъ, выдлывая что-то въ род трели, дверь пропустила надзирателя и, съ тмъ же пискомъ, тяжело захлопнулась за нимъ. Полусвтъ, полумракъ и холодная сырость охватили вошедшаго. Свжему человку надо было присмотрться, чтобы разобрать окружающее. Первое, что видалось въ глаза, были два ряда тяжелыхъ столбовъ — четвероугольныхъ колоннъ, поддерживающихъ среднюю часть выхода, по пяти съ каждой стороны. Полусвтъ падалъ сверху, сквозь рамы, врзанныя въ потолк, между столбами. Рамы эти были укрплены въ деревянной коробк, врзанной въ накат (потолк) выхода, составляя подъ угломъ одна къ другой, какъ бы стеклянную кровлю домика или теплицы. Прямо, между столбами, шелъ точно неширокій корридоръ, направо и налво отъ котораго, между каждою парою столбовъ, въ полувыход находилось по рыболовному большому ларю, около двухъ саженъ длиною и боле сажени шириною и глубиною. Основаніемъ ларя, слдовательно, былъ прямоугольникъ, длинною стороною лежащій поперегъ выхода. Вокругъ всхъ ларей, которыхъ было по четыре съ каждой стороны, шла выпильная вычурная ршетка, за которой глубоко въ земл находились ледники и до потолка набивался ледъ. Такого рода ледники окружали лари съ трехъ сторонъ, въ четвертой была дверь въ передвыходье. Внутреннее помщеніе выхода доходило до девяти саженъ длины и до шести ширины, потолокъ (накатъ) лежалъ на дугообразныхъ балкахъ (гибяхъ), снаружи тяжело былъ осыпанъ землею, ради сохраненія низкой температуры. Все вмст было на столько массивно, тяжело и прочно, что производило впечатлніе внутренности какого-то обелиска, въ русскомъ стил, давившаго холодомъ, сыростью и специфическимъ запахомъ соленой рыбы.
Однако въ этомъ полуосвщенномъ обелиск раздавался киргизскій говоръ и хохотъ. Двое киргизъ выбагривали куски изъ ларя, а четверо укладывали ихъ на обшитыя лубкомъ носилки и выносили на казалакъ. На это время двери выхода на минуту отворялись, но тотчасъ захлопывались, будто сберегая холодъ. Съ этою же цлію, въ накат выхода, существовалъ небольшой люкъ и наклонная плоскость, по которой рыбу, привозимую съ плота, спускали въ выходъ прямо съ верху его, куда възжали казалаки и станки.
Въ ларяхъ рыбы, за исключеніемъ грузимаго куска, который киргизы выбагривали изъ покрывавшаго его тузлука (разсола), почти не было. Только на дн одного изъ ларей лежалъ тонкій слой осетра и севрюги, густо посыпанный крупной сроватой солью.
— Осетра и севрюгу не кладешь? спросилъ вышедшій но ручной лстниц изъ ларя солельщикъ-киргизъ.
— Нтъ, что тутъ — пустяки. Говорятъ теб, кусокъ одинъ.
— Джаксы, джаксы (хорошо, ладно), и онъ опять скрылся въ лар.
едоръ Петровичъ прошелся между колоннъ вдоль выхода и уперся въ липовые и дубовые бочата и тары, стоявшіе другъ на друг въ конц его. Идти больше было некуда, дла въ выход не было, такъ называемая осенняя путина только что начиналась. Онъ повернулся и тми же стопами вышелъ, повернулъ по взъзду и взошелъ на вершину выхода.
Жаръ и зной были особенно ощутительны посл холода и полумрака — точно изъ холодной ванны попалъ въ горячую. Солнце уже сильно припекало, когда надзиратель поднимался на выходъ. Съ каждымъ шагомъ горизонтъ раздвигался, мало-по-малу открывалась сть протоковъ, поросшая камышами, и, наконецъ, на горизонт къ югу открылось ясное, покойное, недалекое море, а къ сверо-востоку церковь съ блою колокольней и село, раскинутое на островахъ и буграхъ. Видъ былъ хорошъ, не смотря на бдность природы. Чмъ-то двственнымъ, свободнымъ, сильнымъ несло съ моря. Онъ слъ на скамью, укрпленную на выход, и пробжалъ взоромъ по ровному куполообразному горизонту. Море было почти пусто,— два-три проходящія судна едва-едва ползли отъ востока къ западу, значитъ, къ Астрахани, нсколько ловецкихъ лодокъ добивались въ черни. Надзиратель сидлъ нсколько минутъ, равнодушно пробгая глазами по сонной поверхности моря, но два паруса, подвигавшіеся съ востока вдоль берега, вскор привлекли все его вниманіе. Онъ долго вглядывался. Одинъ парусъ былъ большой, другой малый,— похоже было на рыбницу и неводникъ, но паруса были такъ далеко, что невооруженному глазу трудно было точно опредлить это. Надзиратель пошелъ вдоль по выходу къ лицевому концу его, нагнулся надъ карнизомъ передвыходья и крикнулъ внизъ:
— Бала, Балушка, Балайка!
Одинъ изъ двухъ киргизятъ, бывшихъ при лошадяхъ, отозвался,
— Што теб, Педоръ Петровишъ?
— Сбгай-ко ко мн домой, возьми тамъ трубу…. ну, что въ море гляжу.
Киргизенокъ осатанлъ, видимо не понимая, чего отъ него хотятъ. Недоумніе и вопросъ ярко выступили на его лиц.
— Трубу, трубу!… вотъ! и едоръ Петровичъ, кругообразно сложивъ большіе и указательные пальцы рукъ, приложилъ ихъ къ глазамъ, изобразивъ что-то въ род бинокля. Трубу — тютюкъ! вспомнилъ онъ.
Лицо киргизенка моментально вспыхнуло пониманіемъ, онъ завивалъ головою и усмшка обнажила его ровные, блые, какъ жемчугъ, зубы.
— Хорошо, джаксы,— знаю! вскрикнулъ онъ и стрлою пустился къ домику надзирателя.
Тотъ опять слъ на лавку и ждалъ, не прошло двухъ, трехъ минутъ, какъ киргизенокъ подалъ большой черный, лакированный футляръ съ морскимъ биноклемъ. едоръ Петровичъ вынулъ его, поставилъ по глазамъ и снова уставился на идущіе вдоль берега паруса.
— А вдь это наши, гляди! Батайка будетъ…. далеко еще, выговорилъ онъ вслухъ и сталъ спускаться съ выхода.
Влво отъ выхода значительное пространство было занято вшалами, которыя были теперь разобраны и только стояки, бревна около сажени вышиною, да нкоторыя перекладины, лежавшія на нихъ виднлись по песчаному грунту, густо, впрочемъ, закиданному камышемъ, чтобы не пылилъ. Камышъ, плотно лежащій, точно присаленный, видимо служилъ тоже и стлищемъ. На такихъ вшалахъ, по накиданнымъ по нимъ шестамъ, вшаютъ сушить (вялить) разную частиковую рыбу, на стлищ — выстилаютъ преимущественно сазана пластъ и, такимъ образомъ, получаютъ т товары, которые зовутся сушью (сухая рыба).
Тотчасъ за этими вшалами стояло большое зданіе матеріальнаго амбара, около открытыхъ темныхъ дверей котораго толпилась и хурукала толпа киргизъ. Надзиратель повернулъ туда, толпа раздвинулась и пропустила его въ темныя двери амбара.
Около самыхъ дверей, за маленькимъ столикомъ, покрытымъ счетами, записками и раскрытой конторской книгой, сидлъ здоровый плотный мужчина лтъ подъ шестьдесятъ съ сдовато-русыми волосами и совершенно сдою бородой. Онъ что-то искалъ, перелистывая книгу и просматривая ее сквозь большія круглыя стекла очковъ въ прочной мдной оправ. Когда киргизы раздвинулись, чтобы пропустить надзирателя, сидвшій поднялъ голову, привсталъ съ крестообразнаго стула и поздоровался съ вошедшимъ, протянувшимъ ему руку.
— Здравствуйте, едоръ Петровичъ! Я было давеча заходилъ къ вамъ, да вы, сказали, на плотъ прошли.
— Здравствуйте, Петръ Васильевичъ. Дло что-ли было какое?
— Да, вотъ хотлъ спросить, кожаны и бахилы {Бахилы — кожаные, непромокаемые шаровары — чулки.} выдаватъ што-ли этимъ лшимъ, прости Господи! кивнулъ онъ на стоявшихъ въ дверяхъ и улыбавшихся киргизъ. Да вотъ еще что, старыхъ брать не хотятъ — вс новыхъ просятъ, а гд ихъ новыхъ-то имъ набраться.
— Это что еще за глупости! что даютъ, то и бери, строго обратился надзиратель къ народу.— Всякій чортъ, туда-же, умничаетъ. Вотъ я посмотрю, какъ брать не станутъ! И охота вамъ съ ними толковать, Петръ Васильевичъ. Ишь, старое! Щеголя какіе проявились?… Въ мор-то!
— Да разв сговоришь съ этимъ окаяннымъ народомъ? Ты свое, а онъ свое!
— А вотъ, кто не возмьетъ, тому совсмъ не давать — пусть мокнетъ собакой.
Въ толп киргизъ послышался глухой ропотъ.
— Что тамъ еще?!.. обернулся надзиратель.
— Мы, едоръ Петровишъ, только больно плохой не беремъ. Въ воду ходишь — везд вода идетъ, замтилъ какой-то киргизъ посмышленй. — Время осенный, самъ знаешь — сушиться гд будемъ?
— А вы, Петръ Васильевичъ, больно плохихъ-то не давайте.
— Чего плохихъ — чиненные даю. Зачмъ же бахильщика-то {Бахильщикъ — занимающійся починкою бахилъ, кожановъ и вообще кожевеннаго товара.} держимъ?
— Да, кстати, что Сидорка-то перечинилъ товаръ {Товаръ кожевенный — непромокаемая одежда для лова неводомъ, каковы: кожаны, полукожаны, бахилы, полубахилы и поршни. Полукожанъ — кожаная фуфайка, полубахилы — кожаные чулки по колно и выше. Поршни — кожаные лапти.} что-ли?
— Куда!… можно положиться на этотъ народецъ. И гд это выкапываютъ ихъ въ Астрахани. Протухъ весь водкой-то.
— Какъ, да вдь онъ не пилъ?
— Не пьетъ пускай, да давно-ли — часъ со днемъ… много тутъ одинъ-то начинитъ. Какъ-же, бахилы-то выдавать что-ли?
— Да, да, выдайте, только прежде подлите по ровну на каждый неводъ, сколько новыхъ, сколько старыхъ. Пусть мажутъ хорошенько — смолы жалть нечего, товаръ цле будетъ. Да вотъ что, ребята, обратился надзиратель въ киргизамъ, кого я увижу въ бахилахъ или кожанахъ здсь, на промысл, до выхода въ море — штрафъ запишу, такъ и знайте.
— Ладна, хорошо, ладна — слышимъ! заговорила толпа.
Надзиратель взялъ отъ стны сложенный деревянный стулъ, встряхнулъ и раздвинулъ его въ вид буквы иксъ и услся около стола, въ прохладной тиши полутемнаго амбара. Матеріальный началъ отсчитывать кожаны, полукожаны, бахилы, полубахилы и поршни.
— На четыре комплекта выдавать? обратился онъ къ надзирателю.
— Да, на четыре. Перваго числа вс выпустимъ. {Выпустить невода въ ловъ.} Да что рыбницы вс на вод? спросилъ надзиратель у киргизъ.
— Вся тащилъ, Педоръ Петровишъ, вся,— и неводникъ-то тащилъ.
— Ну, ну.
— Эй, кто у васъ десятники-то? выходите. Эй вы, бритыя башки, чего стоите! вскрикнулъ матеріальный.
Киргизы переглянулись, улыбаясь, и трое изъ нихъ выдвинулись впередъ.
— А четвертый, подохъ штоль?
— Придетъ,— своя рыбница кончаетъ — придетъ, послышалось въ толп.
— Ну, ну, ладно. Берите вы трое. Киргизы десятники стали отсчитывать полувожаны и полубахилы.
— Мажьте вотъ, кивнулъ Петръ Васильевичъ на чугунный десяточный {Десяточный котелъ — на десять человкъ.} котелъ, передавая его киргизамъ. Котелъ былъ полонъ черною глянцевитой не очень густою смолой.— Мажь хорошенько, смола понадобится — еще налью. Киргизы вытащили котелъ наружу и началась мазка. Отъ дверей отхлынули.
— Петръ, показался вновь одинъ изъ десятниковъ, продовольствіе давай пожалста. Три человкъ новый пришолъ.
— По первое число,— на три дня, значитъ? сообразилъ матеріальный, отвсивъ на троихъ двадцать семь фунтовъ хлба.
Потомъ онъ зачерпнулъ изъ холстоваго грубаго мшка небольшой ковшъ пшеничной муки низкаго сорта.
— Эй вы, во что вамъ?
Киргизы подали мшокъ изъ подъ муки и Петръ Васильевичъ отсыпалъ имъ по три ковша каждому, то есть всего девять ковшей.
— А чаю черезъ три дня дамъ, а то и всего-то восмуха каждому на мсяцъ полагается, перваго числа, кстати, дамъ!
— Ну, ну што тутъ, заговорили киргизы, три дня съ нами пьетъ,— што тутъ!
Въ устьяхъ и въ мор.
(Сверо-каспійскія очерки).
Къ очеркамъ.
Съ высоты птичьяго полета.
Съ высоты птичьяго полета.
I. На ватаг.
I. На ватаг.
——